‘Русская Мысль’, кн.X, 1890
Рассказы Каронина (Петропавловского). Три тома. М., 1891 г, Каронин-Петропавловский Николай Елпидифорович, Год: 1890
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Разсказы Каронина (Петропавловскаго). Три тома. М., 1891 г. Цна 4 руб. 50 к. Заключающіеся въ этихъ трехъ томахъ Разсказы г. Каронина, по содерганію своему, раздляются на дв совершенно различная категоріи. Весь первый томъ (Разсказы о парашкинцахъ и Разсказы о пустякахъ) и первая половина втораго тома (Снизу вверхъ) представляютъ собою повствованія о жить-быть ‘мужиковъ’, — настоящихъ ‘мужиковъ’, а не сочиненныхъ писателями ‘съ заране обдуманнымъ намреніемъ’ и не подсмотрннымъ случайно во время досужихъ экскурсій въ деревню. Вторая половина втораго тома (Мста нтъ, Мой міръ и Борская колонія) и третій томъ заняты разсказами о различныхъ ‘интеллигентныхъ’ городскихъ обывателяхъ, либо перебивающихся въ город и вокругъ города (Мста нтъ, На границ человка, Учитель жизни), либо бгущихъ въ деревню искать себ ‘дла’ и успокоенія (Борская коломія и Мой міръ). Намъ не разъ приходилось указывать на совершенно неправильное стремленіе нкоторыхъ сочинителей изображать деревню въ особенно мрачномъ вид, для чего такими авторами выбираются обыкновенно сюжеты боле или мене уголовнаго свойства, съ убійствами и самоубійствами. Такой выборъ сюжетовъ вполн производенъ, такъ какъ убійства и, въ особенности, самоубійства въ мужичьей сред, въ деревн, случаются много рже, чмъ въ городахъ, да и вообще, гд бы на случалась уголовщина, она почти ничего не доказываетъ и, въ самомъ лучшемъ случа, можетъ служить лишь темой для психологическаго этюда, а не для изображенія какой-либо среды. Въ этомъ отношеніи г. Каронинъ стоитъ вн всякаго упрека. Въ двадцати разсказахъ и повстяхъ, напечатанныхъ въ трехъ томахъ, мы не находимъ ни одной уголовщины, ни убійства, ни самоубійства. Все въ нихъ просто и заурядно, такъ просто, что казалось бы иногда, будто и сюжета-то совсмъ никакого нтъ: живетъ такъ себ мужиченко ледащій, мотается изо дня въ день, сознавая только два ощущенія — хроническаго голода и рдкой сытости, занятый только двумя мыслями, какъ бы прокормиться и спастись отъ порки за недоимки. Для такого обывателя и для всхъ обывателей деревни въ сытости — благополучіе, въ отсутствіи недоимки — миръ душевный и спокойствіе всего дома. Но такая, казалось бы, чисто-животная несложность ощущеній и думъ отнюдь не обусловливаетъ собою ‘озвренія’ мужика, какъ это склонны думать люди, незнакомые съ деревней или не съумвшіе вглядться въ суть деревенской жизни и понять ея изголодавшагося обывателя. Вотъ такое-то пониманіе и способность разъяснить читателю, что подъ ‘звринымъ образомъ’ изголодавшагося мужика живъ ‘человкъ’, со всею сложностью чувствованій и мыслей, и составляетъ выдающуюся особенность г. Каронина, которая длаетъ его разсказы привлекательными и содержательными. Сюжета, казалось бы, нтъ, или же онъ представляется крайне ничтожнымъ, какъ, напримръ, въ разсказахъ: Нсколько кольевъ или Солома, — а начавши ихъ читать, отъ нихъ нельзя оторваться, и нельзя-то, именно, потому, что, въ одно и то же время, это какъ-то уже необыкновенно просто, и гд-то, тамъ въ глубин вроется нчто удивительно-сложное и неожиданное подъ оболочкой дикаго озврнія. ‘Жрать’ нечего, домъ разваливается, дерутъ за недоимки,— ложись и околвай, а ‘мужикъ’ топорщится, подъ розги ложится безпрекословно, а ‘околвать’ не согласенъ. Онъ все ‘мотается’, все норовитъ ‘выкрутиться’ изъ бды и — что всего важне — онъ мечтаетъ, и не объ одной только возможности нажраться,— онъ составляетъ разные планы и проекты, по существу дла, ничмъ не уступающіе проектамъ и планамъ любаго благороднаго дворянина, скрученнаго по ногамъ, по рукамъ и по ше благодтельными банками. Мечты и пріемы ‘выкручиванія’ ничмъ между собою не разнятся качественно у наголодавшихся мужиковъ и у припертыхъ къ стн долгами бариновъ. Тимоей Лыковъ мечталъ о кольяхъ, чтобы починить развалившійся дворъ, Иванъ Чихаевъ мечталъ съ голоду о возможности какъ-нибудь разжиться настолько, чтобы уже никогда не голодать. Животное не мечтаетъ и плановъ не составляетъ, мечтаетъ и выдумываетъ способы осуществить свои мечты только человкъ. И вотъ мечты обоихъ осуществились: Тимоей добылъ лса сквернымъ способомъ, униженіемъ своего человческаго достоинства передъ издвавшимся надъ нимъ пьянымъ подрядчикомъ изъ ‘чумазыхъ’, Иванъ вдругъ разжился сквернымъ средствомъ, продажею за неимоврную грабительскую цну соломы, воспользовавшись крайнею нуждой своихъ односельцевъ. Сбылись ихъ мечты, и оба они ‘озврли’, но не надолго. Въ обоихъ сказался ‘человкъ’ и взялъ верхъ надъ озврніемъ, и они своими руками уничтожили нажитое скверными средствами… Эти два разсказа надо прочесть для того, чтобы понять ту внутреннюю драму,— борьбу между человкомъ и животнымъ,— которая совершается порою въ душ мужика. Большинство разсказовъ г. Каронина вводитъ насъ, именно, съ этой стороны въ глубь интимной жизни мужика, знакомитъ читателя съ такого рода невидимыми драмами, безпрерывно разыгрывающимися подъ срою и часто грязною вншностью деревенской жизни, все содержаніе которой кажется со стороны наполненнымъ одними пустяками. Вс эти драмы — тихія, спокойныя, безъ малйшихъ эффектовъ, и переданы он авторомъ спокойно, ровно, но неизмнно послдовательно и правдиво, какъ сама жизнь, нердко въ форм забавной, по вншности и по тону, но он глубоко затрогиваютъ мысль и чувство своею сущностью и истинно-гуманнымъ смысломъ, положеннымъ въ ихъ основу авторомъ. Мы немного знаемъ книгъ, которыя ‘съ такою ясностью, съ такою искренностью и съ такимъ полнымъ отсутствіемъ какой-либо предвзятости раскрывали бы передъ читателями сокровенную глубину того, ‘чмъ живы’ русскіе мужики въ своей вчно голодающей деревн.
Въ повсти Снизу вверхъ, среди боле или мене оригинальныхъ дйствующихъ лицъ, мы видимъ любопытнйшаго героя, молодаго мушка Михаила Лунина, выгнаннаго крайнею нуждой изъ деревни въ городъ. На этомъ ‘новомъ’ мужик съ особенною силой отразилось вліяніе нкоторыхъ обстоятельствъ и идей послдреформеннаго времена. Онъ уже не согласенъ принимать побои такъ, ни за что, хотя бы и отъ родителя, и не признаетъ надобности ложиться въ волости подъ розги за недоимки. Онъ не только мечтаетъ о возможности ‘выкрутиться0 и не быть сченнымъ, но и думаетъ, и разсуждаетъ, и ищетъ настоящаго выхода изъ положенія, ставшаго для него невыносимымъ. посл разныхъ городскихъ мытарствъ, едва не загубившихъ въ конецъ молодаго человка, Михайла идетъ въ выучку къ слесарю, причемъ попадаетъ очень счастливо въ нкоему омичу. Въ этомъ повствованіи авторъ обнаруживаетъ такое же знакомство съ городскимъ рабочимъ и ремесленнымъ людомъ, какое мы видли по отношенію къ деревенскимъ ‘мужикамъ’. Михаилъ Лунинъ добивается всего, о чемъ онъ мечталъ, добивается упорнымъ и честнымъ трудомъ: онъ хорошій мастеръ, иметъ обезпеченное положеніе, въ деньгахъ не нуждается,— живетъ уже не ‘по-свински’, помогаетъ деревенскимъ роднымъ, онъ женатъ на любимой двушк, счастливъ съ нею, читаетъ и понимаетъ всякія умныя книжки… Но внутри себя, въ глубин души, онъ неудовлетворенъ ничмъ этимъ. По мр его умственнаго развитія, въ немъ наростаютъ такіе запросы, о которыхъ онъ и понятія не имлъ раньше, въ простот душевной. Вотъ какъ онъ длится съ омичомъ гнетущими его мыслями: ‘Я вотъ здсь на свобод лежу, а они тамъ на дн, гд темно а холодно. Боже мой, какая скука! Тамъ темно и холодно, но и мн, хотя и свтло, такъ же холодно. И вдобавокъ скучно до смерти! Неужели вс образованные люди чувствуютъ себя такъ, какъ я?… Вдь, это адъ, омичъ!’… ‘Сначала, впрочемъ, я чувствую въ себ полное удовлетвореніе, я радуюсь и горжусь, что стою на высот, а не тамъ, на дн пропасти, закрытой мглой. Но вслдъ за тмъ я чувствую не то стыдъ, не то досаду… почему же я одинъ стою на этой высот, и за мною не идутъ изъ черной пропасти другіе люди? Неужели я, взобравшись на скалу, добился только отчаянной скуки? Неужели изъ-за этого стоило карабкаться вверхъ? Пусть меня обливаетъ солнце, а глаза мои могутъ видть безконечныя дали, пусть чистый воздухъ врывается въ мою грудь, но зачмъ мн все это, когда я не могу всхъ этимъ подлиться съ тми, которые тамъ, въ пропасти?’… ‘Люди вс тамъ, и мн некому сказать слова, не съ кмъ подлиться мыслью, некому чего-нибудь дать… Я одинъ, безъ людей, на пустой вершин’… ‘Такъ вотъ за чмъ я лвъ въ гору, вотъ чего я добился — одиночества, пустыни и муки! Боже, какая страшная скука! Я теперь понимаю, почему господа съ такимъ бшенствомъ отыскиваютъ наслажденій,— надо же въ чемъ-нибудь утопить скуку!’ И въ разсказахъ Мой міръ, Бабочкинъ и На границ человка г. Каронинъ изображаетъ такихъ ‘господъ’, которымъ надо, необходимо, во что бы то ни стало, ‘утопить свою скуку’, причинъ которой эти ‘господа’ не умютъ, однако же, опредлить съ такою же ясностью, какъ то длаетъ слесарь изъ мужиковъ, Михаилъ Лунинъ. А, между тмъ, эта ужасная тоска одиночества, разрозненности, сознанія собственной ненужности въ одиночку и невозможности подлиться съ кмъ-либо свтомъ и тепломъ, грызетъ и задаетъ людей, пожалуй, даже боле жестоко, чмъ когда-то задала такъ называемая ‘среда’. Тамъ хотя какая-нибудь была ‘среда’, а теперь для нкоторыхъ людей не оказывается совсмъ никакой ‘среды’, и мечутся они въ пустомъ пространств, подобно Бабочкину, кончающему дономъ умалишенныхъ, или бредутъ врознь, сами не зная, куда двать свое ненужное существованіе. Изголодавшіеся ‘мужики’ села Парашкина. (Парашкинцы) побросали свои надлы, дома, семьи и разбрелись куда глаза глядятъ. И ‘господа интеллигентные’, удручаемые нравственнымъ голоданіемъ, бросаютъ все, что должно бы имъ быть дорого, и бредутъ искать по свту хоть чего-нибудь, лишь бы уйти подальше отъ пустаго мста. Счастливы т, кому удается найти нчто такое, чему они могутъ дать названіе ‘мой міръ’. Но и тамъ, гд они пытаются прочно основать этотъ ‘свой міръ’, имъ тяжело приходится, и нердко и совсмъ невозможно осуществить свои завтныя мечтанія. Бредутъ другіе — опять-таки точно парашкинцы ‘на новыя мста’ — основывать Борскія колоніи, воображая, будто можно легко ‘опроститься’ и ни новомъ мст стать новымъ человкомъ. Наши читатели знаютъ, чмъ кончилась попытка основать Борскую колонію (повсть эта была напечатана въ Русской Мысли 1890 г.). Но въ томъ-то и дло, что ‘опроститься’ неизмримо трудне, чмъ ‘опорожнить’ свою душу отъ всего того, ‘чмъ живъ человкъ’, будь онъ Тимошка или Савоська-парашкинецъ, или слесарь изъ мужиковъ, или Лобановичъ, которому мста нтъ, или учитель жизни, который ‘своего мста’ не знаетъ и ‘своего міра’ создать себ не можетъ.
Изъ сказаннаго нами отнюдь не должно выводить заключенія, будто г. Каронинъ изображаетъ въ своихъ разсказахъ и повстяхъ исключительно только людей, не находящихъ себ мста, не знающихъ, куда себя двать, или такихъ нравственно ‘опорожненныхъ’, изъ сознанія которыхъ исчезло представленіе о различіи между человческимъ житьемъ я ‘свинствомъ’. Не говоря уже о геро повсти Мой міръ, сумвшемъ, не ‘опрощиваясь’, найти себ дло и удовлетвореніе въ сред людей простыхъ, мы можемъ указать на слесаря омича, не ‘опростившагося’, а, наоборотъ, поднявшагося снизу вверхъ и достигшаго на извстной высот желаннаго положенія душевнаго уравновшенія. Таковы же Иванъ Иванычъ Червинскій и Катя Даниленко въ разсказ Мста нтъ, таковы же Мизинцевъ, Маша Хордина и Буреевъ въ повсти Учитель жизни. Другихъ мы пересчитывать не будемъ. Въ разсказахъ и въ повстяхъ, въ малыхъ и въ большихъ картинахъ, г. Каронинъ изображаетъ и нужду, и голодъ, и ‘свинское’ довольство, но нигд онъ не впадаетъ въ мрачный тонъ или въ нытье. Въ его произведеніяхъ очень не малое и видное мсто занимаютъ изображенія довольства настоящаго, пріобртеннаго людьми, умренными въ своихъ, запросахъ отъ жизни,— людьми, не особенно высокаго полета, но и не утратившими ничего изъ своего человческаго достоинства,— людьми, не мирящимися, а, просто, мирными и смирными, по своей натур, добрыми, честными, любящими и въ любви находящими силы для поддержанія своего душевнаго равновсія. И вотъ эта-то любовь къ людямъ, тихая, но глубокая, и непоколебимая вра въ людей, обусловленная такою любовью, отражаются на всемъ міросозерцаніи автора, даютъ совершенно своеобразную привлекательность его произведеніямъ и вызываютъ мягкія и гуманныя чувства въ читател даже тогда, когда передъ нимъ развертываются картины нищеты и горя. Не гнвъ и злобу возбуждаютъ такія картины, написанныя симпатичнымъ перомъ г. Каронина, а благое чувство жалости, сочувствія и горячаго желанія всмъ помочь, со всми подлиться, вс усилія употребить на то, чтобы всмъ людямъ одинаково свтило солнце правды и всмъ бы было равно свтло и тепло.