‘Русская Мысль’, кн.VI, 1891
Рассказы Ивана Щеглова: Корделия, Миньона, Петербургская идиллия, Кожаный актер, Проводы, Мир праху. Издание А. С. Суворина. Спб., 1891 г, Леонтьев-Щеглов Иван Леонтьевич, Год: 1891
Время на прочтение: 2 минут(ы)
Разсказы Ивана Щеглова: Корделія, Миньона, Петербургская идиллія, Кожаный актеръ, Проводы, Миръ праху. Изданіе А. С. Суворина. Спб., 1891 г. Цна 1 руб. На обертк книжки напечатало крупнымъ шрифтомъ заглавіе перваго разсказа: за нимъ меньшимъ шрифтомъ слдуютъ названія остальныхъ разсказовъ, а на корешк книжки выставлено ея настоящее заглавіе — И. Щеглова. Авторъ не новичокъ въ писательств, мы припоминаемъ другую книжку его разсказовъ, преимущественно изъ военнаго быта, въ которыхъ проглядывали искорки молодаго таланта, ‘подававшаго надежды’. Въ настоящее время мы, къ прискорбію нашему, должны сказать, что Корделія и вс вышеназванные разсказы даютъ одни только разочарованія. Все это какая-то фельетонная’скоропись’, непродуманная, не прочувствованная, небрежно написанная на старые, истрепанные мотивы, ничтожные по самому существу своему. Въ первомъ разсказ повствуется о томъ, какъ нкая двица мечтала сдлаться знаменитою актрисой и удивить міръ необыкновеннымъ исполненіемъ роли Корделіи въ Корол Лир. Мечты не сбылись, барышня попала въ оперетку, потомъ спустилась ниже и дошла до положенія кабацкой хористки. Кожаный актеръ мечталъ тоже о крупныхъ роляхъ и загибъ въ театральномъ омут. Въ Миньон разсказано о томъ, какъ офицеръ какого-то захолустнаго гарнизона застрлился посл концерта зазжей пвицы. Почему Корделія очутилась въ кабак, почему актеръ сталъ ‘кожанымъ актеромъ’, изъ-за чего застрлился артиллерійскій поручивъ — остается необъяснимымъ, и читателю совершенно непонятно, для чего все это написано. Въ Петербургской идилліи изображены мелкій чиновникъ и молодая портниха, вступившіе въ сожительство, но жившіе вмст не долго потому, что портних захотлось имть ‘красный’ зонтикъ и здить на лихачахъ. Она и ухала отъ чиновника съ французомъ-парикмахеромъ. Чиновникъ отъ такого ‘пассажа’ упалъ въ обморокъ, а что произошло потомъ, намъ неизвстно, — г. Щегловъ прикончилъ повствованіе обморокомъ чиновника. Проводы посвящены изображенію того, какъ офицеры напиваются до безобразія, провожая узжающаго товарища, и какъ потомъ съ похмлья ссорятся съ этимъ товарищемъ, опоздавшимъ на поздъ желзной дороги. Въ разсказ Миръ праху авторъ въ каррикатурномъ и якобы смхотворномъ вид представляетъ похороны нкоего знаменитаго романиста. Этотъ послдній разсказъ производитъ крайне непріятное впечатлніе неприличнаго гаэрства надъ тмъ, что совсмъ не подлежитъ глумленію и осмянію. Всмъ давно и хорошо извстно, что для толпы похороны и всякія процессіи представляютъ собою любопытное зрлище, извстно также, что въ толп всегда найдутся недисциплинированные люди, способные на непристойности и безобразія. И къ этому,— всмъ извстному,— обличенія дурнаго тона г. Щеглова ничего не прибавляютъ, а возбуждаютъ только нехорошія чувства недоброжелательства. Мы понимаемъ насмшки Альфонса Додэ надъ пестрою толпой, собравшеюся на похороны Луазильона (въ роман Безсмертный). Талантливый французскій писатель бьетъ своими сарказмами праздную толпу за то, что она чествуетъ ‘ничтожество’ наравн съ геніемъ. Г. Щегловъ, наоборотъ, глумится надъ чествованіемъ, которое воздаютъ люди извстному, знаменитому и честному писателю-романисту, провожая его гробъ до могилы. Мы не хотимъ искать никакихъ намековъ въ разсказ г. Щеглова. На нашихъ глазахъ прошли похороны Тургенева, Достоевскаго, Салтыкова, Шелгунова… Неужели г. Щегловъ предпочелъ бы тмъ чествованіямъ памяти писателей, которыя мы видли, проводы ихъ до моголы одними только родственниками и хорошими знакомыми? Толп ‘чужихъ’ людей, принесшей внки на гробъ умершаго романиста, авторъ противопоставляетъ его вдову, женщину ‘простаго происхожденія, почти безграмотную’. ‘Изрдка поднимала она свои заплаканные глаза и обводила, ими, какъ въ туман, эту огромную, вовсе чуждую ей толпу, простиравшую одинаковое съ ней право на любовь ‘къ ея Дим’, и настойчиво враждебное чувство невольно вкрадывалось въ ея сердце’. И авторъ умиляется надъ тмъ, что этой скромной женщин, никому неизвстной, ‘не думаютъ оказывать подобающаго вниманія’. ‘Безграмотной’ женщин, само собою разумется, вся эта огромная толпа была ‘вовсе чуждою’, и ‘простой’ женщин, убитой горемъ, было, пожалуй, непонятно даже присутствіе такой толпы на похоронахъ ‘ея Димы’. И въ этомъ нтъ ничего удивительнаго. За то весьма удивительно, какъ г. Щегловъ не признаетъ духовной связи между извстнымъ, уважаемымъ писателемъ и читающею публикой, нравственно обязанной чтить память добрыхъ и честныхъ общественныхъ дятелей.