Рассказ об одной женщине, Крашенинников Николай Александрович, Год: 1903 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 26 минут(ы)

Николай Крашенинников

Рассказ об одной женщине

I

Надежда Павловна торопливо одевалась в своем будуаре. В богатейшем платье, стоящем около тысячи рублей, в высокой модной прическе и огромной шляпе, накладывавшей заметную тень на верхнюю половину ее лица, — отчего эффектно блестели белки глаз, — она казалась себе самой красивой женщиной в мире. Надменная улыбка плавала на ее губах, когда она разбирала по частям свою редкую красоту. Любила она в себе и безукоризненное изящество линий лица, и ярко красные, точно смазанные кровью, губы, и безмятежно ровный матовый цвет лица. Но всего больше ей нравились ее голубые глаза. Им она легко могла придавать и выражение страсти, и слабой, беспомощной покорности, эти же глаза могли ярко блестеть от гнева, светиться тоскою…

Окончив свой туалет, Надежда Павловна еще раз опрыскала себя английскими духами и сделала несколько шагов к двери своего будуара. Через полчаса ей следовало быть в одном месте, и она запоздала.

Поэтому она нахмурилась, и подвижное лицо ее выразило сильное неудовольствие, когда на пороге комнаты она столкнулась с Петром Николаевичем, своим мужем, красивым, плотным тридцатилетним мужчиной с близорукими, тоже голубыми, глазами и розовым лицом, похожим на женское.

— Ты? — сказала она, скользнув по мужу взглядом и отворачивая лицо в сторону.

— Куда ты едешь? — мягко спросил Петр Николаевич. — Надолго?

Надежда Павловна нервно пожала плечами.

— Ну да, еду, — нетерпеливо бросила она. — Что это за расспросы? Ты знаешь, что я не люблю.

Петр Николаевич как-то особенно усмехнулся, Надежда Павловна чуть заметно вздрогнула и сказала, торопясь:

— Я думала, что тебя нет дома.

Петр Николаевич вздохнул точно с облегчением и взял жену за руку.

— Я только что приехал, — медленно, как будто лениво проговорил он. — Мне хотелось с тобой поговорить. Впрочем, тебе необходимо ехать.

Он так резко подчеркнул слово ‘необходимо’, что Надежда Павловна поглядела на него встревоженно. Но лица мужа ей не было видно: наклонившись, он целовал ее маленькую руку с острыми ногтями, всю унизанную кольцами и сверкавшую. Стоявшие на камине часы пробили полдень. Надежда Павловна поглядела на них с беспокойством. Петр Николаевич выпустил ее руку и тяжело опустился на кресло.

— Поезжай, поезжай… что же, — с длинным зевком протянул он.

Голос его неприятно разнесся по маленькой комнате, сплошь уставленной дорогими безделушками, ламповый тюльпан слабо зазвенел тоскливым звуком… Надежде Павловне вдруг сделалось страшно, и она решила прикрыть нахлынувшее на нее чувство резкостью.

— Что это за разговоры? — крикнула она. — Вы стали вести себя, как самый последний мещанин! Неужели уж вы совсем отвыкли от порядочности?

Она рассчитывала, что наступил очень удобный момент выехать из дому. С деланной резкой небрежностью она сорвала с письменного стола свою сумочку и направилась к выходу, но по дороге запнулась за ковер и пошатнулась.

— Римлянин вернулся бы назад! — шутливо уронил Петр Николаевич.

Надежда Павловна обернулась и увидела, что он сидит бледный, с унылым лицом, и шутка его показалась ей зловещей… Она хотела было остановиться, чтобы потребовать у мужа объяснений, но вспомнила, что опоздала, и, махнув рукой, поспешно вышла в двери.

Сейчас же за ними ее охватила робость, она как будто бы избегала объяснений с мужем. Ей пришло в голову, что он может истолковать себе это невыгодным для нее образом. Всем телом подалась она к будуару, где слышалось какое-то необычное покашливанье Петра Николаевича, точно давился или задыхался он от чего-либо. Сердце ее сжалось от мучительного предчувствия, но сейчас же в голове ее нарисовалась картина, заставившая ее улыбнуться восторженно. Она торопливо пробормотала, точно отвечая на чей-то тайный зов:

— Сейчас… иду!..

И вышла в прихожую.

Там ее дожидалась горничная Таня. Она подала Надежде Павловне дорогой, сшитый по последним модным картинкам, сак и забежала вперед, чтобы отворить выходные двери.

Надежда Павловна остановилась пред ними недовольная.

— Зонтик забыла я, Таня, — сказала она горничной.

‘Римлянин вернулся бы назад’, — вспомнилось ей, и жуткое, тоскливое чувство обожгло мозг. Ей и в самом деле стало страшно ехать.

Мысль, что Петр Николаевич как-то особенно кашляет в ее будуаре, что у него перед ее выходом было такое страшное, унылое лицо, спутала ей ноги. Но подошла Таня с зонтиком и вперила в нее свои, полные любопытства, маленькие калмыцкие глаза. Надежда Павловна пожала плечами и вышла на улицу.

II

Извозчиков подле не было. Надежда Павловна сердито двинула бровями, пришлось пройти довольно много по тротуару, прежде чем попалась на дороге пролетка. Надежда Павловна села в нее не торгуясь, с извозчиками она никогда не рядилась, лошадь попалась отвратительная, и Надежда Павловна с трепетом следила за движением часовой стрелки, уже давно пробежавшей цифру двенадцать. Доехав до Тверской, она позвала себе лихача, извозчик запротестовал было, но, получив рубль, угомонился, на резинах Надежда Павловна несколько ожила и снова улыбнулась, в ушах уже не слышался сдавленный кашель мужа, и на душе было спокойно.

Она подъехала к одному дому на Трубной площади и щедро расплатилась с нарядным извозчиком, после этого она оправила на лице темный вуаль и с замиранием сердца скользнула мимо расфранченного швейцара вверх по лестнице. На третьем этаже, в полутемном уголке, перед дверью стоял человек в котелке и высоких сапогах, увидав вошедшую даму, он засуетился, начал кланяться и подал ей ключ. Надежда Павловна, чувствуя дрожь по всему телу, протянула руку и взяла его.

Человек в котелке забормотал:

— Они придут-с… Они придут-с. Постучат три раза.

Он толкнул рукою дверь, та открылась. Надежда Павловна робко вошла в комнату, и слышны были в дверь удаляющиеся шаги человека в котелке.

Омерзение к фактору заполонило ее душу, и комната, куда вошла она, показалась ей отвратительно темной и грязной, но скоро она забыла о человеке в котелке и осмотрелась со вниманием. Комната была обставлена довольно комфортабельно, с претензией на шик: была бронза и мебель хорошего мастера. Надежда Павловна засмотрелась на вещи, все казалось ей интересным и было ново, на свидание она вышла впервые, и обстановка его невольно заинтересовала ее. Случайно взгляд ее упал на красивые алебастровые часы вроде урны, они показывали час дня и напомнили ей о том, что тот, для кого она пришла, не только не встретил ее, как было условлено, но даже опоздал явиться на целый час… Надежда Павловна поморщилась. Она привыкла к поклонению мужчин, и Петр Николаевич за все время совместной их жизни лишь поклонялся ей, как существу высшему.

И сейчас же сам собой в ее мозгу народился вопрос, зачем же она собралась сегодня его обманывать. Что Петр Николаевич любил ее, было вне сомнения, она знала, что он неглупый, очень честный и воспитанный человек, красивый и нескучный. Краска залила лицо Надежды Павловны, когда в голове ее появилась мысль о том, что она изменяет просто-напросто от пресыщения и жаждет разнообразия ввиду нравственной дряхлости, узкости своей души и неспособности ее глубоко и искренне ценить хорошее, понимать добро и привязываться к нему. Сейчас же в уме ее нарисовалась фигура человека в котелке и больших сапогах, к которому она почувствовала омерзение. Ее захватила мысль, что, вероятно, фактор работает под давлением крайней нужды… у нее же не было никаких оснований изменять мужу. Надежда Павловна вспомнила, что много читала в романах о семейных ссорах и преступной любви, но там всегда грех оправдывался тяжестью обстановки, люди изменяли клятве под давлением массы самых разнородных обстоятельств.

Ничего подобного в жизни Надежды Павловны не случалось, в жажде к чему-либо придраться припомнила она историю своего знакомства с тем, кого ждала. И много было обидно-случайного в той слишком заурядной истории. Недели две тому назад Надежда Павловна была с мужем в одном увеселительном саду, в котором, между прочим, давались оперные спектакли, в то время газеты много занимались одним молодым артистом, по фамилии Бельским, и предсказывали ему блестящую будущность. Давали оперу ‘Риголетто’, Бельский исполнял роль герцога, был в ударе и пел со вкусом. Театр шумно аплодировал тенору, и песенку ‘Сердце красавицы’ ему пришлось повторить сряду раз восемь. Артист пел с ленивой и томной грацией, хороший грим удивительно красил его лицо, и со сцены казался он очень красивым. Надежда Павловна, не всегда внимательная слушательница оперы, заинтересовалась и красотой, и свежим голосом Бельского, но больше всего его своеобразной манерой петь, его ленивым изяществом, так и выказывавшим в певце баловня женщин. Надежде Павловне казалось, что и всем сидевшим в театре женщинам было ясно, насколько певец избалован женским вниманием. Она не сомневалась, что он знал множество женщин, в другом это показалось бы ей отталкивающим, в том же очень красивом, эффектно одетом, нарядном человеке, что вдобавок очаровывал всех свежим и гибким голосом, ей это в особенности нравилось, артист много бы потерял в ее глазах, если бы на нем не было видно, что он любимец красивых женщин, с личностью актера она сливала исполняемую им, завлекательную по изяществу, роль, и тайное желание обладать красивым, вероятно, капризным и легкомысленным мужчиной раздражало ее. Она глухо волновалась, осматривая возбужденные и ставшие совсем некрасивыми лица дам, на которых ярко читалась раздраженная чувственность… и все женщины казались ей безнравственными. Она угадывала, что они также не отделяют личности певца от создаваемого им на сцене типа и в обыкновенном человеке, по фамилии Бельском, будут видеть сказочно обольстительного герцога даже тогда, когда он снимет мантию, крашеные перья, шпагу и прочую блестящую мишуру и наденет платье обыкновенных смертных.

Во всем театре Надежда Павловна казалась себе самой красивой, поэтому ей думалось, что именно она имеет преимущественное право на внимание певца. Слово ‘внимание’ она истолковала себе в глубине души так откровенно, что ее лицо в одно мгновение заалело, и она с беспокойством повернулась к мужу посмотреть, следил ли он в тот момент за нею.

Петр Николаевич сидел в ложе за ее креслом и, стараясь поддерживать на лице выражение заинтересованности, тихонько зевал в афишу. Увидав обращенное к себе лицо жены, он красиво склонился к ней и приблизил к ее руке свои глаза и губы, как бы затем, чтоб поцеловать ее. Движение мужа и весь его вид сказали Надежде Павловне, что тот ее любит, и ей стало стыдно только что промелькнувшей в голове мысли. Стараясь казаться спокойной и непринужденной, она ласково посмотрела на него и спросила медленно:

— Ну, как тебе нравится… тенор?

Голос ее перед концом фразы осекся, и она смутилась, подумав, что выдала себя мужу. Она подняла на него неуверенные глаза, и ей чудилось, что украла она у мужа какую-то дорогую, законно принадлежащую ему вещь, без которой жить ему будет трудно… Надежда Павловна ожидала, что Петр Николаевич станет бранить артиста и смеяться над ним и судила так по себе: она знала, что если бы какая-нибудь женщина спросила ее о том, как она находит певца, то она, из тайного эгоистического чувства, непременно стала бы находить в нем недостатки… Надежда Павловна думала, что муж скажет:

— Так себе… Ничего… Кривляется очень…

Поэтому она очень удивилась, услышав от Петра Николаевича:

— Как певец и артист он великолепен.

Она посмотрела на мужа с благодарностью.

‘Милый’, — мелькнуло у нее в голове. И она вся зарделась, задавши себе вопрос: для кого из двух вырвалось у нее ласкающее слово. Сначала она решила, что для мужа, но, взглянув на его лицо, она подумала:

— Он, конечно, хороший, добрый… — и остановилась, горя стыдом.

III

И казалось ей невыносимо отвратительным, что она почувствовала плотское влечение к совершенно незнакомому ей человеку, и так скоро, цинично-просто, увидавши его всего один раз. Надежда Павловна терялась в хаосе мыслей, набравшихся в голову, было страшно сознавать в себе это новое чувство, казавшееся ей отвратительно скользким и липким… И хотелось думать, что общо оно всем.

— Все так… — бормотала она с капризным, жестоким упрямством и нехорошо усмехалась… потому что не верила.

Оглушительный треск аплодисментов заставил ее вздрогнуть.

Она подняла глаза и везде: в ложах, в партере, в купонах, на галерее увидела женщин, возбужденных и чувственных. У всех них было приделано по лицу Надежды Павловны: у всех были роскошные голубые глаза, удивительно изящные черты лица, смазанные кровью губы… Надежде Павловне сделалось стыдно, она перевела взгляд на сцену. Небрежно усмехающееся, красиво закрашенное лицо молодого избалованного герцога смотрело на нее. И вся фигура его показалась ей ходульной, недостойной серьезного внимания. Она скользнула взглядом по мужу. Глаза Петра Николаевича были устремлены на жену с легким смешком и, казалось, говорили:

— Смотри, какие вы пошлые! Как мало вам надо…

В конце спектакля в ложу Петра Николаевича зашел его старинный приятель, театральный рецензент Пахомов, нелюбимый артистами за свои всегда желчные статьи, человек больной и раздражительный, но очень интересный и образованный.

Пахомов женщин не любил и сердился в их присутствии, он небрежно поздоровался с Надеждой Павловной и сел в углу, вытянув длинные как жерди ноги. Петр Николаевич заговорил с Пахомовым, тот бранил тенора Бельского и называл его ‘кривлякой’. Надежде Павловне было неприятно слушать желчные речи хроникера, но вступать с ним в спор она не решилась. Пахомов разбирал талант певца хотя и с сарказмом, но обстоятельно, и приводил в подкрепление своих слов имена артистов казенной сцены, до которых Бельскому было, по его словам, ‘не допрыгнуть’.

— Единственный аванс его — морда смазливая, — заключил раздражительный критик и вышел из ложи, почему-то не простившись с Надеждой Павловной. Она сердито отодвинулась к барьеру ложи, когда услышала грубое выражение рецензента о внешности тенора.

Ей стало жаль его, которого так оскорбляли, когда же критик ушел, не подавши ей на прощание руки и даже совсем не заметив ее, Надежда Павловна оскорбилась и за самое себя. Ей представилось, что Пахомов презирает ее как полное ничтожество… Сейчас же увидала она свою душу в форме чего-то легкого, белого, похожего на пар или больше на тюль… Она удивилась нелепости своего сравнения, хотела было двинуться, поднять голову, как бы затем, чтоб показать, что душа у нее большая и сильная, но сейчас же почему-то почувствовала себя связанной, попыталась усмехнуться, но не смогла и поняла со страхом, что с нею… Ей сделалось и жутко и приятно в одно и то же время… И мысль о Бельском слабо дрожала в душе. И почему-то казалось ей, что счастье с ним будет полным и великолепным…

По окончании спектакля Надежда Павловна не уехала из сада, а осталась с мужем поужинать. Сидя вдвоем за большим столом, она печально думала о том, что ей недостает чего-то очень важного, почти необходимого.

Петр Николаевич старался из всех сил занимать жену: он усаживал ее на самые удобные места, так чтобы ей были видны исполнявшиеся на открытой сцене ‘номера’ и суетящаяся публика, заказывал любимые ее кушанья и с оживлением говорил ей что-то длинное и, судя по выражению его глаз, смешное, забавное… Но Надежда Павловна не слушала мужа, она лишь рассеянно улыбалась ему, сама же блуждала глазами по ярким панно потолка галереи, по массе разноцветных электрических лампочек, усеявших колонны и стены. Она думала о том, как странно и нелепо зажглось в ней знойное чувство: достаточно было всего раз увидать ей эффектного на вид человека, чтобы увлечься им так малодушно. И казалось Надежде Павловне, что зародилось в ней чувство под влиянием резких, оскорбительных слов Пахомова, но она сейчас же отвергла эту мысль, потому что талантливый, великолепный артист с ярким будущим никак не выглядел таким, чтобы можно было за него оскорбляться… придумала было она, что увлеклась его талантом, но должна была отказаться и от этого, потому что жив был в душе цинический голосок, твердивший ей, что захвачена она его внешним великолепием. Надежда Павловна поняла, что ей нравятся его тонкие черты, его глаза, уши, — словом, его тело… И вся встревожилась от смутного ощущения.

— При чем же тут музыка… Риголетто, талант? — шептала она пылающими губами, с острою грустью и беспомощным недоумением. Она быстро повела глазами, как бы желая узнать, не заметил ли кто, что душа у ней тюль… и в десяти шагах от себя увидала Бельского.

IV

Он стоял вместе с критиком Пахомовым, и женщины внимательно разглядывали его. Подметив эти взгляды, Надежда Павловна чуть было не вскрикнула от смутной ревнивой злости, она закусила губы и, мельком взглянув на мужа, склонилась на одну минуту к столу и потрогала вилкою лежавшее на тарелке кушанье, — какое, она не разобрала. Затем осторожно стала приподнимать глаза, но сначала, помнит, посмотрела не в ту сторону, где стоял певец, а совсем в противоположную. Это она сделала, чтоб ‘отвести глаза мужу’, и сейчас же перевела взгляд на Бельского. Чувство неподдельного восхищения засветилось в ее глазах. Артист и вне сцены показался ей столь же красивым. Он был одет в черное английское пальто и блестящий высокий модный цилиндр. Правда, лицо его бесконечно разнилось от недавно виденного розового балованного лица с закрученными кверху усами и острой бородкой, но и второе лицо, находила Надежда Павловна, было не менее великолепно, чем первое. Оно носило тонкий оттенок изящной грусти, гладко выбритое, оно напоминало вдохновенное лицо Лермонтовского демона, модное пальто с отложными рукавами, широкий английский клапан на талии и, в особенности, лощеный цилиндр несколько разрушали иллюзию, но Надежда Павловна сейчас же раздела артиста, облекла его в длинную мантию падшего ангела и, должна была признаться, от процедуры этой получила много жгучего удовольствия… хотя и покосилась на мужа растерянно.

Она долго смотрела в сторону Пахомова, втайне желая, чтоб он подошел к ее мужу вместе с тенором. Пахомова она ненавидела и за резкие слова по отношению к Бельскому, и за то, что он стоял, улыбаясь ему, — видела она в этом рабскую душу газетчика… но, несмотря на это, Надежда Павловна усмехалась ему приветливо, почти зазывно и нежила глазами, чтоб только подошел… Когда же это не помогло, и театральный критик по-прежнему не оборачивался в ее сторону, Надежда Павловна, собравши все силы, сделала невинное лицо и сказала мужу:

— А вот и Пахомов.

Петр Николаевич обернулся в ту сторону, куда указала жена, прищурил свои близорукие глаза и, вероятно думая, что Надежда Павловна желает видеть его приятеля, крикнул довольно громко:

— Пахомов, Пахомов!

Надежда Павловна побледнела. Она заметила, что рецензент подходит один. Ненависть к больному, волосатому человеку охватила ее, но тотчас же лицо ее вспыхнуло от удовольствия, когда она увидала, что, отойдя несколько шагов, Пахомов повернулся назад, шепнул Бельскому несколько слов и повел его, слегка упирающегося, с собою, взявши рукою около шеи, Надежду Павловну оскорбило движение критика, ей показалось, что он взял тенора за шиворот, но об этом уже некогда было думать: Бельский подходил к ней.

— Тащу на буксире, — объявил Пахомов, обращаясь к Петру Николаевичу. — Здравствуй, приятель, еще раз.

Он обернулся к Надежде Павловне и сказал небрежно — насмешливо:

— Надежда Павловна. Наш сигноре. Прошу любить и жаловать. Батистини, Мазини, Рицини… и прочее.

Надежда Павловна из всей фразы расслышала только одно слово ‘любить’ и тревожно взглянула на мужа. Петр Николаевич смотрел на нее добродушно и ласково, с тем же добродушием он пожал руку Бельскому и пригласил подошедших присесть.

— Не хотел идти. Скромность, видите ли, египетская, — трещал над ухом Надежды Павловны хроникер. Было заметно, что он подвыпил, этим и объяснялись его развязные разговоры с Надеждой Павловной и то, что он решился поболтать в компании, где была женщина. Из его разговоров с артистом Надежда Павловна узнала, что Пахомов с Бельским на ‘ты’, и это неприятно поразило ее, затем услышала она, что певец был его товарищем по гимназии и дружит с ним, Пахомовым, ‘от юных лет’. Надежду Павловну удивило то, что рецензент, несмотря на дружбу, так жалит Бельского в своих фельетонах, и впервые некоторое уважение к ‘газетчику’ всплыло у нее на душе. Рецензент называл тенора кривлякою и за столом, Надежда Павловна смотрела на Бельского удивленно, ожидая его возражений, негодования… Но ничего подобного не было. Артист лишь улыбался на все нападки хроникера и первый хохотал его остротам. Надежде Павловне сначала показалось, что Бельский боится газетного человека, и это неприятно удивило ее. К тому же она заметила, что артист много теряет, когда сидит, снявши цилиндр, с непокрытой головой: волосы у него были неестественно блестящие и редкие, сильно завитые.

Но вскоре она отбросила свою мысль о трусости певца, как недостойную, ей представилось, что тот не возражает Пахомову из гордости и превосходства. Эта мысль ей понравилась, с ней она и осталась.

Надежде Павловне сделалось ужасно весело. Захотелось шалить и прыгать как ребенку. Она понимала, что ее душит охватившая ее обольстительная мысль… и ей не хотелось бороться с нею.

С этою целью она сказала мужу, что желает слушать цыган и венгерский хор. Петр Николаевич ласково усмехнулся и отправился заготовить кабинет. С ним пошел и захмелевший Пахомов. Надежда Павловна осталась с Бельским одна.

От неясной сладкой жути она побледнела, тенор, заметив это, склонился к ней внимательно. Надежда Павловна нерешительно улыбнулась ему и спросила:

— Давно вы поете?

Она не слышала его слов, которыми ответил ей Бельский, ей и не надо было таких слов, оживленно, с горящими глазами говорила она, какого громадного успеха его была свидетельницей, как хорошо жить людям таланта и славы, как они должны быть счастливы.

— Чем же я могу быть особенно счастлив? — медленно спросил ее Бельский.

В голове Надежды Павловны нарисовалась изящная фигура беспечного обольстительного герцога, и она ответила весело, с задором:

— Тем, что вам все доступно. Вам хорошо жить, беспечно, спокойно.

Бельский близко склонился к ее лицу и глухо проговорил, блестя глазами:

— Я не хочу спокойствия. Вы помните, где-то сказано: ‘Я прокляну эту ночь, если она будет спокойной’.

Надежда Павловна посмотрела на него изумленно и радостно… отшатнулась от него в жгучем страхе. Сейчас же ощутила она его легкое рукопожатие и усмехнулась ему рабской усмешкой.

В этом было и все, Надежде Павловне страшно подумать, что объяснение произошло так быстро… и через какие-то две недели она уже очутилась в комнате Бельского.

И не было никаких особенных объяснений в любви, не было оживленных речей, красиво звучащих слов, словом так, как это происходит на сцене. В жизни это случилось обидно просто. Он шепнул ей одну фразу, пожал руку, указал адрес. Она обманула мужа, взяла извозчика и приехала в каморку. И, вся затрясшись пред пошлостью обстановки, среди которой должно произойти ее падение, она вскинула глаза кверху и беззвучно шепнула:

— Господи!

И страстно потянуло ее прочь из маленькой комнаты, от ее бархата и бронзы, где все отдавало грехом. Тоскливо осмотрелась она по сторонам, мысль о муже беспокойно завозилась в ее мозгу. Страх все увеличивался, одно мгновение в голове пронеслась острая мысль, что еще немного — и все будет кончено. Она встала на ноги и подошла к двери с тем, чтоб бежать. Но ноги не повиновались и уйти не было сил. А в это время по лестнице слышались легкие, торопливые шаги.

‘Бельский!’ — обожгло ее ум. Сердце ее замерло.

V

Бельский вошел торопливо и грациозно. Он был в дорогом цилиндре и в коротком английском пиджаке, на пальцах его блестели бриллианты, красивая трость была в его руке. Надежда Павловна скользнула по нем взглядом и, отвернувшись к стене, закрыла лицо руками, как девочка. Она не рисовалась, ей действительно было страшно и стыдно, все лицо ее пылало и обжигало пальцы, лишь маленький, чуть заметный холодок доставляло золото колец.

Бельский подошел к ней, торопливо обнял ее, вполголоса, как бы с сожалением или укором прошептав высоким, чрезвычайно приятным теноровым голосом: ‘Ай, ай!..’ — и, держа за талию, подвел к креслу и усадил в него.

Надежда Павловна все не отнимала рук от лица… изредка тело ее вздрагивало, Бельский нежно пытался отнять ее пальцы, Надежда Павловна качала головой и всхлипывала. Бельский ждал терпеливо, когда пройдет первое ощущение новизны и страха. Он опустился перед Надеждой Павловной на одно колено и что-то бормотал над ее ухом.

Когда волнение Надежды Павловны немного поулеглось, она, все еще не отнимая рук от лица, посмотрела одним глазом в щелку меж пальцами. Она увидела Бельского стоящим перед ней в красивой позе, и та показалась ей театральной. Ей представилось, что она уже видела тенора на сцене в точно такой же позе, и когда он сделал движение к ее лицу, Надежда Павловна отшатнулась в ужасе и крикнула со слезами в голосе:

— Не надо! Не надо!

Бельский близко склонился к ней и, наконец, отвел от лица ее руки. Она взглянула на него с испугом, широко раскрытыми глазами и тотчас же отвернулась, но он поймал ее на этом движении и торопливо поцеловал ее в лицо, в одну сторону носа, слегка уколов ее выбритым подбородком. Надежда Павловна почувствовала, что поцелуй был некрасив, и опять отвернулась, снова ей захотелось бежать, но она понимала, что теперь уж поздно и что ее так не выпустят. Она взглянула на Бельского умоляюще… Тут же заметила, что на лице его много желтоватых пятен, что из ушей торчат длинные волосы, и поняла насколько некрасиво и это, щеки Бельского заметно синели, Надежда Павловна видела его днем в первый раз, — после первого свидания она встретилась с ним только однажды в увеселительном саду, вечером и при электрическом освещении, замеченные лишь теперь пятна и синева ее покоробили. Это лицо уже вовсе не напоминало великолепной физиономии герцога из ‘Риголетто’ или ‘Демона’, оно было тускло и вполне обыденно. Волосы были жирны и завиты, глаза показались Надежде Павловне странными, они были двухцветные: карие у зрачков и голубые к внешнему краю радужной оболочки. Бельский дышал ей на щеку, обдавая ее тяжелым запахом сигар, и это рвало последнюю дымку поэзии. Очарование улетучивалось, огромный страх загромождал душу.

— Что я делаю? Что делаю? — лепетала Надежда Павловна, ежась под объятиями Бельского. Его крепкие, мускулистые руки оплетали ее как сетью, и ей было ясно, что она беспомощна перед силой мужчины.

Как во сне слушала она бархатный голос, говоривший ей, что счастье только одно на земле и что всякий человек — кузнец своего счастья. Потом она перестала разбирать слова, было слышно лишь жужжание, мягкое, переливчатое и приятное. Через несколько времени она увидала близ себя глаза, горевшие огнем. Они ей понравились, на душе сразу сделалось легко. Она поняла, что отступление отрезано, и, задорно махнув на оставшееся позади рукою, усмехнулась двухцветным глазам. Надежда Павловна по-прежнему видела и синеватые щеки, и торчащие из ушей волосы, но это не отвращало ее, потому что она уже не видела перед собою божества, а лишь обыкновенного красивого человека. Одного такого, именно мужа, она потеряла, но тем больше представлялось оснований держаться за второго. И, обвив его шею руками, она спросила замирающим голосом:

— Будешь ли ты любить меня всю жизнь?

И тот отвечал, ни минуты не колеблясь:

— Буду любить тебя всю жизнь.

Надежда Павловна знала, что чарующий, мелодичный голос прозвучал искренно, но она знала также, что сказанное им была — ложь. Было приятно слушать и эту музыкальную ложь, и она заставила его повторить клятву.

На душе Надежды Павловны к чувству счастья, не небесного, каким она раньше представляла его себе, а обыкновенного, человеческого, примешивалось живое ощущение горечи. Было и светло и темно, и радостно и грустно, и тоскливо и весело, — был хаос.

И только тогда, когда пришло время Бельскому уходить, Надежда Павловна вдруг с тоскою почувствовала, что он для нее в настоящее время то единственное, что заполняет теперь огромную пропасть, образовавшуюся на ее жизненном пути. Целуя его, она тосковала, а он уходил прочь, немного ленивый, немного беспечный, грациозный и утомленный, может быть, уходил он от нее к другим женщинам, — Надежда Павловна спросить боялась. Она чувствовала, что ей всеми силами следует поддерживать в себе праздничное, светлое настроение, без него было бы страшно глянуть на дома, на улицы, на людей… на мужа. Бельский ушел, а она, сидя в кресле, стала думать о том, что он скоро придет и такой же любящий и красивый, отныне начнет она жить тем, что в таланте его будет содержаться часть ее души, она будет жить его талантом, который велик как мир и могуч как солнце.

И вместе с этими надеждами в ней росла уверенность в том, что она и в самом деле счастлива, уходило прочь тоскливое, острое чувство сомнения, мысль о совершенном грехе тушевалась в мозгу… и искусственно вызванные мечты о счастье, блестящем как его талант или как солнце, разбегались по нервам, наполняя душу восторженной уверенностью, что светло будет дальше…

VI

Она вышла из подъезда, осмотрелась. Солнце ярко обливало лучами улицы и дома, от этого света на душе становилось тоскливо. Надежда Павловна заробела… но сейчас же вспомнила о том, что было, и постаралась улыбнуться восторженно.

Улыбнулась она лишь одними губами, а глаза бегали беспокойно по сторонам.

— Кажется, хорошо! — мечтательно прошептала она.

И казалось Надежде Павловне, что все нравится ей в огромной, гремящей Москве: и высокие, давно некрашеные дома, и гористые, неустроенные улицы, и суетящиеся люди. Неторопливо добрела она до бульвара, около которого рядами выстроились извозчики-лихачи.

‘Поеду кататься, — внезапно мелькнуло в ее голове. — Еще рано… домой…’

Слово ‘домой’ Надежда Павловна проговорила чуть слышно и стыдливо, вся затуманенная, точно вспомнила она о чем-то страшном, перед чем ей следовало казаться спокойной и улыбаться фальшиво. И как бы желая поскорее отделаться от неприятной мысли, она быстро вскочила в пролетку и крикнула:

— Пошел!

— Куда ехать-то?

Надежда Павловна увидала перед собой огненно-рыжее, широконосое лицо извозчика. Она не сразу поняла его вопрос и посмотрела с удивлением на кудластые волосы лихача, жирно намазанные и блестящие, на желтые глаза, смотревшие вопросительно.

— Прямо… все прямо, — нетерпеливо бросила она ему, и откинулась к спинке экипажа.

Ей почудилось, что извозчик усмехнулся, в голове Надежды Павловны промелькнула мысль, что тот принял ее за певицу, и она болезненно сморщилась. Затем опять вспомнила о Бельском, снова загорелось лицо, губы улыбнулись. На душе стало как будто легче, и она проговорила упрямо и капризно, как бы подбадривая самое себя:

— Пусть… Пусть…

Неслышно катилась дорогая пролетка по камням мостовой, она чуть подрагивала на неровностях, вместе с этим тихо и радостно дрожало что-то и в самой Надежде Павловне. И она твердила себе, что дрожит в ней ликующая душа… Она вздыхала, щурила глаза, и страстно хотелось ей, чтобы никогда не кончалось ее светлое, праздничное настроение, чтобы та, напоенная, как казалось ей, счастьем улыбка, которая трогала ее красные точно вишни губы, так и не сходила с них.

‘Теперь заснуть бы’, — томно потягиваясь, думала Надежда Павловна.

Солнце пригревало ее, убаюкивали рессоры… и то, что мимо глаз быстро мелькали предметы и люди, действовало на нее усыпляющим образом. И никогда сон не казался ей таким приятным и обольстительным: он вырастал перед нею в соблазнительном, знакомом образе, и она видела его на всем: и на ровно голубом небе, и на зелени деревьев, и на стенах домов. Надежда Павловна стала забываться.

Смешанное ощущение холода и страха нахлынуло на нее. Ей показалось, что прямо перед нею горят два круглых голубых стеклышка величиною с горошинки. Надежда Павловна откидывала голову назад, но стеклянные шарики не исчезали, все горели… и чудилось ей, что голубые горошинки были глаза ее мужа, неподвижные от боли, нарисовалось перед нею и все лицо Петра Николаевича, страшное, обезображенное мучением и злобой, огромную тяжесть ощутила она на груди… а в ушах слышался протяжный и хриплый голос мужа:

— Ты изменила?

Скользкая рука его забежала на ее грудь, близ шеи, Надежда Павловна быстро схватила ее и, отбросив прочь, вскрикнула:

— Нет! Убери руку! Прочь!

Стало холодно, тихо… Затем послышалось, что вблизи кто-то ляскнул зубами. Она увидела, как Петр Николаевич мотнул головой и сейчас же сгорбился, шея его у затылка, налившись кровью, стала багровой, он задыхался. Смешанное безобразное ощущение стыда и радости заливало грудь, смотреть было жутко и вместе с тем тайный голос шептал о счастье, жестоком и соблазнительном. Она сделала неопределенное движение… и не поняла сама, в какую сторону, раскинула руки, как бы призывая кого-то. Глаза раскрылись, забытье рассеялось, пролетка тихо плелась по улице, извозчик говорил что-то насчет дороги.

VII

Почтительная насмешка звучала в его голосе. Надежда Павловна сморщилась, поглядела вокруг, казалось, улица двигалась, конка, звеня, проезжала мимо, переполненная народом, смотревшим тоже насмешливо, как будто бы смеялся над Надеждой Павловной и кондуктор, испитой мужичок, с большой рыжей сумкой, и коренастый городовой с кирпичным лицом. Это ее сначала испугало, но сейчас же она засмеялась. Собственный смех неприятно прозвучал в ее ушах, и тяжелым камнем лег на душу. Надежда Павловна сгорбилась, точно ее пригибало к земле. Ей представилось, что она маленькая и бессильная… и мучительно захотелось ей от людей помощи, их внимания и сочувствия, чтобы как можно больше добрых было на ее стороне.

‘Лихачу я дам двадцать рублей’, — думала Надежда Павловна.

Она ласково посмотрела на его спину, украшенную косым рядом стеклышек, вправленных в фольгу, на воротничок его ‘манишки’, перетягивавший ярко-красную потную шею, изрезанную складками, и грязная шея показалась ей очень красивой. Ей нравились и жирно намазанные волосы извозчика, и его пояс, и светло-каряя лошадь, и даже дребезжание пролетки. Вдруг она заметила, что приближается к дому, она вся затряслась, побледнела и крикнула:

— По бульвару, направо!

Кремль был совсем в противоположной стороне от дома, поэтому ее потянуло в Кремль. Ей думалось, что будет интересно оглядеть старинные здания… а главное хотелось быть дальше. В Кремле все осматривала она с жадным, почти ребяческим вниманием, забывшись, она усмехалась прохожим, яркому небу, золоту и серебру, блестевшим на куполах церквей. И говорила себе, что кругом действительно хорошо… и все обстоит благополучно.

Из Кремля они выбрались на площадь, въехали на Тверскую. Надежда Павловна робко перекрестилась перед часовней Иверской Божией Матери, увидавши, что ее лихач снял шапку и истово, по-московски, крестится. Она попыталась даже заглянуть с экипажа вовнутрь часовни, переполненной молящимся народом и зажженными свечами. Ей почудилось, что темный облик иконы глянул на нее… Она вздрогнула и уронила изменившимся голосом:

— Скорее!..

Пролетка промчалась мимо университета, и вид его подействовал на Надежду Павловну успокоительно. Ей понравилось и самое здание и памятник, но больше всего почему-то чугунная решетка. Приятно всплыло в голове, что Петр Николаевич никогда не учился в университете. Приятно было потому, что сейчас же на душе появилось сознание, что тот университетский. Надежда Павловна почувствовала даже гордость при мысли, что Бельский очень образованный, талантливый и умный человек, что он несравненно выше мужа хотя бы уж потому, что был в стенах такого строгого и великолепного здания. И ей показалось, что она должна быть счастлива. Усмешка заиграла на ее лице, она рассматривала проезжавших, и лицо ее вспыхивало радостью и рдело, когда она замечала торопливо идущего студента. У каждого видела она блестящие волосы и двуцветны глаза. И хотелось ей думать, что только что начался ее светлый праздник, что он будет вечным, не имеющим конца… Она машинально раскрыла часы, долго всматривалась в них, ничего не видя, ей показалось, что у нее потемнело в глазах, и было это потому, что часы показывали шесть, и близился вечер, когда она должна увидать мужа.

Она вскрикнула, и всю охватило ее жгучее желание бежать прочь от объяснения с мужем, укрыться где-либо от него самого, его знакомых и его обстановки. Взгляд ее упал на одноэтажное, облезлое желтоватое здание с надписью ‘кухмистерская’. Брезгливо покосилась она на проржавленную вывеску, но мгновенно в мозгу промелькнула мысль, что она будет в безопасности в этом маленьком и неказистом доме. Во всех ресторанах ее видеть привыкли, там она могла столкнуться и с Петром Николаевичем и с многочисленными знакомыми. Надежда Павловна обернулась назад, еще раз оглядела здание, мимо которого уже проехала, и вспомнила, что заведение это нечто вроде университетского клуба, сборный пункт учащейся молодежи, которая так напоминала ей о Бельском. Ее потянуло туда, как к месту спасения. Она велела извозчику повернуть назад и, подъехав к кухмистерской, торопливо вышла из пролетки. Лихачу она дала два десятирублевика и велела подождать. Получив деньги, тот внимательно пересмотрел их и гаркнул по-солдатски:

— Здравствовать желаем, барышня! Я подожду-с.

‘Он на моей стороне’, — нелепо пронеслось в ее голове, и на душе полегчало.

У дверей кухмистерской Надежда Павловна увидала нищего, здоровенного мужика с волосатым лицом, в сапогах и калошах. Брезгливое чувство опять повело ее губы, но она попыталась приветливо усмехнуться и дала ему пять рублей. Нищий торопливо зажал золотой в руке и пошел прочь, Надежде Павловне показалось, что он даже не взглянул на данную ему монету. Она удивилась, посмотрела ему вслед обиженно. Ей представилось, что он презирает ее… К ней сейчас же подошел другой нищий, старый, с серою бородою и георгиевским крестом на зеленом от времени ватном пиджаке. Надежда Павловна и ему дала пять рублей. Старик весь вздрогнул и сделал губами: ‘Апп…’, точно захлебнулся, потом стал низко кланяться и ворочать глазами.

Надежда Павловна поняла, что он обрадовался, и засмеялась. Ей хотелось, чтоб старик был так же счастлив, как она… а самой вдруг сделалось грустно. Она попыталась усмехнуться и сказала печально:

— Как хорошо!..

VIII

Смущение охватило сердце, когда Надежда Павловна взялась за ручку входной двери, и та тихо скрипнула. Прихожая была темная, вся увешанная мужскими пальто, среди которых очень много было студенческих. Женской накидки она не заметила ни одной, и это увеличивало ее робость.

Но ей понравилось то, что в прихожей никого не было, Надежда Павловна могла оправиться и, действительно, через несколько секунд овладела собою. Повесив свой богатый сак поверх студенческих пальто, она подошла к порогу обеденной комнаты и осторожно заглянула туда. Вся зала была переполнена посетителями. Студенческие сюртуки и, чаще, тужурки мелькали черными, зелеными и серыми пятнами, и было приятно смотреть на них.

Надежде Павловне пришло в голову, что ее роскошное платье не подходит к общей простецкой обстановке… Она слегка покраснела, но отступать было поздно, шурша платьем, к ней подходила горничная. Надежда Павловна с заметною неловкостью присела за свободный столик, близ самой двери, и опустила глаза на скатерть, местами мокрую и заплатанную.

— Что прикажете? — услышала она молодой и гибкий голос.

Надежда Павловна подняла глаза и увидала перед собою круглое, совсем смуглое и еще детское лицо с маленьким, слегка вздернутым носом, бойкими черными глазами и розовым ртом, волосы девушки были опалены щипцами и зачесаны по-модному, маленькая белая батистовая наколка в форме бабочки придавала и самому подростку большое сходство с мотыльком, горничная быстро порхала между столами и имела привычку размахивать головой и пухлыми небольшими руками, красивой формы, но с нечистыми ногтями. Надежда Павловна посмотрела на горничную с удовольствием. Теплело на сердце от ее взгляда, лицо девушки было доброе, мягкое, расплывчатое и наивное, казалось, она не могла подозревать ни в чем нехорошем, по ее глазам, правда, было заметно, что она удивляется визиту богатой барыни, но в этом видит лишь причуду, каприз, глаза ее никак не напоминали взгляд мужа, испытующий и печально-внимательный. Они говорили ей, плутовские и веселые:

— Знаю я тебя, матушка, ах, знаю! Сиди уж, затейница!

Стало весело, все происшедшее вдруг показалось легкой, забавной причудой, нисколько не серьезной и необременительной… думалось, что ничего не было позади, хотелось дышать полною грудью, радоваться лету, воздуху, солнцу, студентам.

Надежда Павловна посмотрела вокруг с благодарностью. Ей так было хорошо в небольшой зале, заставленной столами, за которыми сидели такие добрые и умные, понимающие лица. Уходить не хотелось как можно дольше. Надежда Павловна дружелюбно улыбнулась горничной, спросила, как ее зовут, нашла, что Маша очень грациозное имя, и осведомилась о том, какие кушанья может она получить.

Маша вскинула на посетительницу недоумевающие глаза, точно удивлялась тому, что она не знает меню кухмистерской, и начала перечитывать:

— Суточные щи, телячьи ножки, грудинка…

Говоря о ножках, бойкая горничная слегка заалела, вспомнив разное острословие молодых посетителей, и стала перебирать складки чистенького фартучка, Надежда Павловна, не понимая ее, смотрела на девушку ласковыми глазами, любовалась ее смущением и думала про себя:

‘Милая Маша…’

Ей хотелось расцеловать плутоватого подростка в пухлые губы, так похожие на розовые черешни, хотелось расспросить девушку о том, любит ли она кого-нибудь и много ли посетителей заглядывается на ее бархатные глаза.

— Телячьи ножки, грудинка, — бормотала вслед за горничной Надежда Павловна, она чувствовала стоявший в комнате запах табаку, горячих русских щей, и то, и другое казалось ей приятным. Она спросила себе щи и ножки и засмеялась чему-то немного стыдливо, немного радостно. Она вспомнила двухцветные глаза, так ярко блестевшие в темноте, волнистые волосы… и вдруг ощутила желание, чтобы тот был здесь же, рядом с нею, сидел бы около, смотрел бы ей в глаза, говорил бы с нею и ел бы суточные щи, телячьи ножки… чтоб за ними не стояло никакого прошлого, а были бы они брат и сестра, учились бы: он в университете, она — на курсах… ходили бы в обществе серых тужурок каждый день сюда обедать, спорили бы, хохотали заразительно весело и легко…

Очарование все теснее и теснее окружало ее, а потом сразу, точно по удару, рассеялось. Она вздохнула протяжно, с всхлипыванием, поглядела вокруг виноватыми и печальными глазами.

Ей хотелось подсесть к студентам и заговорить с каждым из них ласково-ласково… хотелось всмотреться внимательнее в их молодые глаза, чтобы выведать в них, умели ли они любить, были ли любимы и, в особенности, следует ли любить тогда, когда это запрещают законы и долг.

Маша подошла, гремя тарелками, поставила убогую солонку, помятую перечницу и в засиженной мухами баночке горчицу. Облитую скатерть она прикрыла салфеткой, тоже средней чистоты и усеянной мелкими дырочками. Из кушаний она прежде всего подала на стол тарелку с гречневой кашей, от которой Надежда Павловна с испугом отодвинулась, и суточные щи, крепкий запах капусты распространился, казалось, по всей комнате, на поверхности щей плавали не то обваренные мухи, не то пленки мяса, Надежда Павловна сначала брезгливо поморщилась, затем тихо улыбнулась и налила себе щей полную тарелку, которых, однако, не ела, а для видимости лишь подносила к губам, обжигаясь горячей ложкой. Было хорошо сознавать себя частью вольных студентов, у которых наверное не было на душе преступлений и лжи, которые так откровенны и прямы в своих словах и поступках.

IX

Надежда Павловна вздрогнула. Мысль о муже всплыла на душе. Она увидала перед собою голубые, как и у нее, близорукие глаза Петра Николаевича, его полное румяное лицо, очень похожее на женское, с красными, как малина, губами… Она вспомнила, что когда-то была сильно влюблена в мужа и очень счастлива с ним. Потом это счастье поблекло. Появилось другое. Может быть, со временем поблекнет и оно, откроется возможность нового, третьего… и так далее.

Надежда Павловна похолодела, она поняла, что это значит, куда она идет, и широко-раскрытыми глазами осмотрелась по сторонам.

‘Спасите!’ хотелось крикнуть ей, но голоса не было. Кругом по-прежнему стучали ножами и вилками, ели с заразительным аппетитом, и, чудилось, спешили куда-то… И это неизвестное казалось заманчивым. Тонкое, едва уловимое чувство безрассудного задора вдруг затеплилось в ее душе и стало разгораться в крови. Она тряхнула головой, высоко приподняла ее, глаза ее засверкали и, потемнев, сделались влажными, гордыми.

— Ах, все равно! — прошептала она. — Все равно, я люблю и любима.

Минутное сомнение в красивом человеке с двухцветными глазами запало в ее ум.

— Что, если? — пролепетала она убитым голосом и откинулась к спинке стула. Ей представилось, что стены в зале задвигались, что под ногами ее раскрылась ровная и блестящая покатая плоскость, по которой она съезжает вместе с своим стулом, очаровавшим ее человеком и лихачом с рыжими промасленными волосами. Жадно ища в окружающем спасенья, она остановилась на двух черных глазах, смотревших на нее смешливо и упорно. Она вся подалась к этим блестящим глазам и проговорила:

— Маша, Маша!

Опять она увидала себя в столовой, ее стул стоял на полу твердо, стены были неподвижны, Надежда Павловна удостоверилась в том, что все обстоит по-прежнему, увидала подле розовое ясное лицо…

— Маша, скажите, — негромко заговорила она, доверчиво и дружелюбно улыбаясь девушке. — Вы такая хорошенькая. Ведь за вами, наверное, здесь все ухаживают?

Убиравшая тарелки горничная выронила одну из рук и вся покраснела.

— Ах, что вы сказываете! — в смущении пробормотала она и, склонившись, начала прибирать осколки. А Надежда Павловна смотрела на нее, улыбаясь, и по лицу ее видела, что она отгадала.

— И вы не решились бы… — хотела было спросить она, но внезапно мысль, что слова ее циничны, обожгла ее мозг. Надежде Павловне показалось, что она отвратительна и физически… и сознание своего уродства стало угнетать ее. Она печально взглянула на Машу, перевела взгляд на молодых мужчин, обедавших за столиками… и вдруг увидала в маленьком зеркале свое бледное, правильное, удивительно красивое лицо. Своими голубыми дальнозоркими глазами она ясно разглядела в стекле все черты… и не могла не найти, что она хороша на редкость. Мысль о внутреннем безобразии стушевалась сейчас же, она гордо выпрямилась и усмехнулась.

‘Хороша, хороша!’ было написано на стенах, эти же слова сверкали на потемневшем потолке, искрились в зеркале и на лице Маши… они же смело рисовались и в складках дорогого платья и на скатертях, и на тюле окон. Надежда Павловна бросила на стол империал и, надменно кивнув Маше головой, вышла из залы…

Ее извозчик почтительно ей поклонился, Надежда Павловна уселась в экипаж и, посмотрев на часы, сгорбилась, веки глаз задрожали: золотая стрелка указывала семь. Пора было отправляться домой. Она вздрогнула и покосилась в сторону дома мужа с отвращением… Затем стала высчитывать минуты, во сколько можно будет доехать. И каждая секунда казалась ей дорогой, как жизнь. Решив оттянуть на полчаса возвращение к мужу, она приказала лихачу ехать в противоположную сторону и как можно быстрее, чтобы дальше уйти от того, что было так темно… и грозило.

Пролетка плавно покатилась по улице, и Надежда Павловна ощущала на душе присутствие огромного счастья от мысли, что отдаляется от дома, где жил ее муж. Ей хотелось хоть издали повидать уголок, где она была, как казалось ей, счастлива, и она проехалась по Трубной площади, все лицо ее вспыхнуло, когда завидела она тот дом, откуда вышла такая радостная и вместе с тем печальная, потом проехала она и мимо квартиры того, кого она, как думалось ей, любила. С напряженным вниманием всматривалась она в черные стекла окон… и было печально, что стекла тусклы и темны. Надежда Павловна сморщилась, как от нежданной острой боли, часы показывали двадцать минут восьмого. Ей захотелось думать, что будет не поздно явиться домой к восьми вечера. Она опять раскрыла часы и с трепетом начала следить за минутною стрелкой. И казалось ей, что она наслаждается каждым мгновением, но вместе с тем тяжелое, резкое чувство надвигалось на душу.

Она взглянула на небо. Все оно из чудного голубого вдруг перекрасилось в молочно-серый цвет, тусклой пеленой оно задернулось, как саваном. Надежда Павловна оробела внезапно и сильно. Ей уже было страшно думать о возвращении к мужу, но возвращение это казалось ей необходимым, как смерть… И чем ближе стрелка подвигалась к восьми, тем сильнее падало сердце Надежды Павловны, домой она ехала вся бледная, и то, что было меж нею и красивым человеком с двухцветными глазами, вовсе не казалось ей таким близким и необходимым, в глубине души ее все чаще и чаще мелькало желание, чтобы то, происшедшее, оказалось сном. Стал накрапывать дождь, Надежда Павловна вздрогнула от первых капель, упавших на лицо и руки, они показались ей холодными как лед… Лицо запылало, слегка закружилась голова, когда она подъехала к дому. Надежда Павловна не решилась сразу выйти из экипажа, было страшно, она велела извозчику проехать несколько дальше и, проезжая, пытливо всматривалась в стекла окон. Отъехав на некоторое расстояние, она неуверенным, прерывающимся голосом велела своему лихачу повернуть назад. Тот посмотрел на нее с удивлением… и Надежда Павловна вспыхнула перед его взглядом, как провинившийся ребенок. Ей показалось, что извозчику ясно ее беспокойство.

— К какому дому? — спросил он Надежду Павловну, и ей было совестно, почти жутко указывать на тот, пред которым они сначала остановились и потом нелепо отъехали. Ей почудилось даже, что извозчик проворчал что-то, но ответить ему она уже была не в состоянии. Язык не шевелился во рту, закушенные губы не раздвигались, в глазах темнело… а в пламеневшей голове тяжело поворачивалось большое и строгое слово:

— Искупление.

—————————————————-

Впервые: журнал ‘Русская мысль‘, No 11, 1903 г.

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.

Николай Крашенинников

Рассказ об одной женщине

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

Читайте также: