М. В. Михайлова, В. И. Шулятиков (Москва)
(к вопросу о прототипичности женских персонажей).
Орловский текст российской словесности. Материалы Всероссийской научной конференции. (5-6 октября 2009 года). Орел, 2010. с. 115 — 123
Известно, что Л.Андреев написал ‘Рассказ о семи повешенных’ необычайно быстро. Вскоре после ареста членов Северного Боевого летучего отряда появилось сообщение об этом в столичных газетах, затем несколько ‘промежуточных’ сведений о ходе процесса. А затем уже о приведении приговора в исполнение 17 февраля 1908 года.
16 марта у Андреева был готов черновой вариант произведения, а уже 5 апреля Андреев читал рассказ у себя на петербургской квартире друзьям и знакомым. Работа над рассказом протекала, таким образом, в несколько непривычном для Андреева ритме: обычно он намечал планы заранее, раздумывая над произведениями очень тщательно. Можно предположить, что, помимо чудовищности самого факта — массовой казни молодых людей, чей поступок был осенен героическим ореолом (люди, борющиеся за справедливость во имя народа, воспринимались в обществе как жертвы и мученики произвола властей, а не как убийцы) — было нечто, что подтолкнуло к столь интенсивной работе.
В газетах перечислялись фамилии приговоренных к высшей мере наказания: Анна Распутина, Лидия Стуре, Лев Синегуб, Александр Смирнов, Сергей Баранов, Марио Кальвино (впоследствии было установлено, что это был близкий знакомый Л.Андреева Вс. Лебединцев) и Казанская (в реальности Е.Лебедева) (в таком порядке они были названы в ‘Русском слове’ — N 146 (3 марта/19 февраля 2008). Если Андреев еще не знал о несчастье с Вс. Лебединцевым, то одна из них вполне могла зацепить внимание писателя. Ее он мог слышать не впервые… Анна Распутина (1874-1908, фамилия по мужу, революционеру, с которым обвенчалась, будучи в ссылке в Сибири) была сестрой Владимира Шулятикова (1872-1912), известного критика начала ХХ века. С ним Андреев познакомился в редакции газеты ‘Курьер’, где они общались в течение почти 3-х лет, регулярно печатаясь на страницах этого издания. Андреев начал печататься в ‘Курьере’ почти со времени его основания с 1897 г., Шулятиков появился в редакции позже — в 1900 году (ранее он печатался в ‘Русских ведомостях’) и сразу же стал неизменным обозревателем русских литературных новинок. За 1901 год им было напечатано около 40 рецензий на произведения текущей литературы. Но именно с его появлением, а также близких ему по умонастроению выпускников Московского университета П.Когана (вел иностранный отдел) и В.Фриче (рецензировал зарубежную литературу) изменилось лицо газеты (хотя Фриче сотрудничал в ней и раньше). Теперь она приобрела отчетливо левую, почти марксистскую окраску.
Каждый номер газеты ее участниками прочитывался с пристрастием, работы каждого становились известны другим. Андреев печатал ежедневный фельетон, Шулятиков опубликовал в общей сложности около 100 статей, одна из которых должна была быть очень памятна писателю. В 1901 году (Курьер. N 278) Шулятиков напечатал статью, озаглавленную ‘Одинокие и таинственные люди. Рассказы Леонида Андреева’. Это был отклик на книгу рассказов, вышедшую в ‘Знании’ и составленную преимущественно из произведений, печатавшихся на страницах ‘Курьера’ (их в общей сложности было опубликовано более 20). Показательно, что это было одно из первых обращений к разбору произведений Андреева (хотя до этого писатель печатался уже около 5 лет) и одна из самых ранних рецензий на получивший широкую известность сборник! В том же году появилась анонимная библиографическая заметка в ‘Русских ведомостях’ (N 285), где были высказаны те же идеи: о таинственном трагизме жизни, запечатлеваемом писателем, о сходстве его манеры с произведениями Э. По, что позволяет в авторе заподозрить Шулятикова. Кроме того, в обоих отзывах указывалось на глубокое внимание Андреева к внутреннему миру персонажей наряду с игнорированием внешних элементов бытия. А в статье ‘Русская литература в 1901 году’ (Курьер. 1902. N 1) Шулятиков уже определенно говорил об Андрееве, как об ‘одном из крупнейших современных художников’.
Андреева тянуло к ‘молодым’ левым сотрудникам журнала, но в то же время отпугивал присущий им ригоризм. И все же столь лестные слова о своем творчестве начинающему писателю приходилось слышать не так уж часто (в дальнейшем позиция Шулятикова по отношению к творчеству Андреева изменится, станет радикально-неприемлющей и развенчивающей, хотя уверенность в выдающемся даре писателя сомнению не подвергнется). Однако пока можно без тени сомнения утверждать, что работы ‘курьерского’ критика им прочитывались внимательно и с интересом. И, вполне возможно, что между ними имели место и доверительные разговоры, которые, однако, продолжались недолго — с 1900 по апрель 1902 года. Именно тогда Шулятиков был подвергнут аресту за принадлежность к РСДРП (его последующие работы в газету доставлялись уже из мест ссылок). И возможно, что темой одного из разговоров послужил рассказ Шулятикова об участии его сестры Анны Распутиной в подпольной революционной деятельности. Участие женщин в революционном движении в начале ХХ века уже воспринималось едва ли не как привычное явление. В свое время всех поразила казнь Софьи Перовской и поступок Веры Засулич, иконой народовольческого движения стала Вера Фигнер. Но с тех пор много народоволок было арестовано, брошено в тюрьмы, сослано на каторгу. И все же такое отношение было характерно для обыденного сознания. Воображению же художника способность женщины рисковать во имя установления в обществе нравственного идеала, справедливости, в защиту правды и при этом забывать о доме, любви, родственных связях, т.е. всем том, что присуще женщине и воспитывается в ней социумом, должно было казаться из ряда вон выходящим явлением. Во всяком случае, что-то из рассказа Шулятикова непременно должно было задеть Андреева, запасть ему в душу. Ведь речь шла о молодой женщине — к тому времени ей было чуть более 30 лет, и она имела двоих детей [1].
Помимо ее революционной биографии Андрееву могли быть сообщены и следующие сведения о ней: родилась в семье с революционными традициями (отец Михаил Иванович Шулятиков [1845-1893] был арестован в 1863 году за участие в ‘Казанском заговоре’, был выслан в город Глазов, а затем в Пермскую губернию), Анна окончила с серебряной медалью 4-ю Московскую женскую гимназию (когда семья переехала в Москву), а затем Высшие женские (Бестужевские) курсы. С 1894 года вступила в народовольческую организацию, участвовала в создании нелегальной Лахтинской типографии, хранила и распространяла её издания. Летом 1896 года типография была разгромлена, и революционерка была вынуждена скрываться, уехала в Череповец, где организовала кружок для учениц старших классов женской гимназии, но в декабре того же года ее арестовали вместе с М. Ветровой и Л. Ергиной, заключили в Петропавловскую крепость. После самосожжения Ветровой она была переведена в Дом Предварительного заключения, а в 1898 г. выслана в Восточную Сибирь на 5 лет, где отбывала ссылку с мужем и родившимися дочерьми в Нижне-Колымске. Вернувшись, она поселилась в Калужском имении своего дяди Александра Петровича Чарушникова, того самого Чарушникова, который прославился вместе С.Дороватовским выпуском тома первых произведений М.Горького, разошедшегося по России немыслимым по тем временам тиражом и неоднократно переиздававшегося. (Можно предположить, что это родство сыграло не последнюю роль в литературных знакомствах и связях брата и сестры Шулятиковых). Членом Летучего боевого отряда Северной области партии эсеров Анна стала в 1906 г.
Вполне вероятно, что не только биографические данные, но и весь духовный облик этой женщины подвергался тщательному анализу в рассказе ее брата (они принадлежали к различным политическим течениям: Шулятиков разделял взгляды социал-демократии уже с 90-х годов, она же была убежденной народоволкой, — и это тоже могло акцентироваться в разговорах). Думается, что ему было известно ее отношение к смерти — а этот вопрос, как мы знаем, более всего занимал Андреева. Возможно, что и настрой сестры на ‘общее дело’ усиленно педалировал критик, желая отвлечь писателя от изображения ‘одиноких душ’ и направить его усилия на раскрытие внутреннего мира людей, сумевших ‘стать выше своих личных драм’, ‘смело и безбоязненно устремить свой взгляд в глубину новооткрывшихся общественных горизонтов, проникнуться всецело сознанием общественной солидарности’ [2]. А то, что эти ощущения действительно были присущи ей, подтверждают слова Анны, сказанные ею смотрителю арестантских помещений Петропавловской крепости полковнику Г.А. Иванишину, который повторил вслед за обвинителем, что ‘в этих людях (террористах. — М.М., В.Ш.) убит инстинкт жизни, и поэтому они не дорожат жизнью других’. Распутина на это возразила: ‘У нас убит инстинкт смерти, подобно тому, как убит он у храброго офицера, идущего в бой’ [3, 497]. Возможно, поэтому, вспомнив о проходивших разговорах, столкновение ‘инстинкта жизни’ и ‘инстинкта смерти’ и сделал Андреев едва ли не основой психологического конфликта своего ‘Рассказа о семи повешенных’, непосредственным импульсом к написанию которого, как уже говорилось выше, послужила расправа над членами эсеровского отряда, готовившими покушение на министра юстиции И.Г.Щегловитова и вел. кн. Николая Николаевича.
Нельзя исключить также, что Андреев мог познакомиться с Распутиной лично, когда в финском местечке Келломяки первым руководителем Летучего северного отряда А. Траубергом была на одной из дач создана их главная база, разгромленная в ноябре 1907 года. Во всяком случае, несомненно, что тесное общение с Вс. Лебединцевым, послужившим прототипом Вернера, а ранее и астронома Терновского, а после ареста Трауберга возглавившим боевой отряд, происходило именно в летнее пребывание Андреева в Куоккале в 1905-1907 гг. [4]. Вполне вероятно, что и другие члены отряда могли бывать на даче Андреева. И уж тем более, что в этой ситуации он особо внимательно мог присматриваться к Анне Распутиной, о которой уже был наслышан.
Среди казненных в 1908 г. членов Летучего боевого отряда было три женщины: Анна Распутина, Лидия Стуре (1884-1908), Елизавета Лебедева (?-1908), проходившая ‘под кличками Казанская и Кися’. И именно ‘поразительная бодрость духа’ [3, 16] отличала этих женщин и запомнилась упомянутому выше Иванишину. Такою же несокрушимой бодростью духа характеризуются и выведенные Андреевым героини рассказа. Их у него две — Муся 19 лет и Таня Ковальчук, тоже очень молодая девушка. Они отличаются друг от друга не столько психологическим настроем перед казнью — они обе спокойны и бесстрашны, сколько нервно-психической реакцией на конкретно-происходящее.
Таня преисполнена материнской нежности к миру, а значит и людям. Заботливость ее о других — лейтмотив этого образа. Она вся в хлопотах о повседневном, сиюминутном. И хотя Андреев ‘лишил’ ее детей, вполне возможно, что материнское начало в ней идет как раз от Анны Распутиной. Вероятно, что, подчеркивая Танино материнское отношение к окружающим, ‘материнскую жалость’, Андреев добивался своеобразного ‘замещения’: детьми террористки становились все люди, за которых она и шла на казнь. Поэтому-то сама казнь ее не трогает, не волнует, не страшит (‘убит инстинкт смерти’?). Но в то же время в ней проглядывают и черты Лидии Стуре, которая, как известно, оказала при аресте вооруженное сопротивление (Таня ‘встретила полицию выстрелами и ранила одного сыщика в голову’ [5, 76]).
Внутри Муси (это ее ‘прозвище’, которым она назвалась, и в нем слышны отзвуки имени Кися) горит ‘огромный сильный огонь’ [5, 74], она будто не замечает, что происходит вокруг, устремляясь к чистому и высокому голубому небу, кусочек которого виден в зале суда. И лейтмотивом ее образа становится это ‘равнение’ на высоту (‘храбрость офицера, идущего в бой’?), которое и делает ее счастливой даже в предлагаемых обстоятельствах. Муся рисуется Андреевым несколько бесплотной, парящей, как бы перетекающей в свои грезы, мысли, видения. Своеобразная героизация переживаний Муси отражает, скорее, отношение автора к своим героиням, чьи казни как бы приобщают их к сонму мучеников и героев, прославившихся в веках. Но в ее возвышенно-болезненных слуховых галлюцинациях нашла отражение и художническая интуиция Андреева, угадавшего, что разум может изменять человеку при соприкосновении с таким страшным явлением, как смерть.
Трудно установить, было ли ему известно, сколько террористок сошло с ума, будучи заключенными в тюрьму. Можно допустить, что он слышал о помешательствах Доры Бриллиант, замешанной в убийстве В.К.Плеве и вел. кн. Сергея Александровича, в 1906 году, Татьяны Леонтьевой, освобожденной из тюрьмы в связи с психическим заболеванием в 1907 (она ошибочно застрелила французского обывателя, приняв его за министра внутренних дел Дурново). Во всяком случае, то, что он называет ‘слуховыми фантазиями’ Муси, вполне можно квалифицировать как бред. Но бред, имеющий под собой четкую психологическую основу: Муся видит себя ‘героиней-мстительницей’. И если ее посещает сомнение, то не в ценности отнимаемой у кого-то жизни, а в том, что она еще не сумела стать наравне с подлинными мстителями.
Муся выписана значительно подробнее, чем Таня Ковальчук, ее отрешенность от мира подчеркивается постоянно, она становится ведущей ‘краской’ при раскрытии ее внутреннего мира. Это героиня из разряда ‘не от мира сего’. Эти особенности во многом соответствовали психологическому облику и поведению Анны Распутиной накануне и во время процесса, о чем мы можем узнать из записок ее защитника присяжного поверенного Александра Александровича Леонтьева [6]. Вот как описывает он свою подзащитную (события восстанавливает по памяти, следуя слышанным ею рассказам, его жена Любовь Леонтьева): ‘маленькая светлая женщина’ (вспомним, что у Андреева Мусе сопутствует ‘горячая белизна’, а ‘тело прозрачно светится’ [5, 74]), всегда одетая в черное платье с белым воротничком. У Андреева в описании Муси тоже присутствует этот контраст белого и черного: ‘чернота /…/ прямых и гордых глаз’ оттеняется ‘мертвенной бледностью’ [5, 74]. Распутина во время подготовки к теракту собиралась разводиться со своим мужем и к Леонтьеву обращалась за советами по этому вопросу: она жаждала освободиться от этого замужества, которое воспринимала как бремя. И то, что Муся ‘незаметным движением пальцев’ все время ощупывает ‘углубленную полоску на среднем пальце правой руки, след какого-то недавно снятого кольца’ [5, 74], можно расценить как ‘аллюзию’ отсутствия обручального кольца на пальце Распутиной (вряд ли, страстно желая развестись, она продолжала носить кольцо!). ‘Распутина производила впечатление совершенно отреченного от жизни человека’, — продолжает мемуаристка. При беседе с защитником она отвечала на вопросы ‘автоматически и не подыскивая слов оправдания. ‘Скорей бы окончились все эти формальности’, — вырвалось у нее невольно’ [6, 7(8)]. Это же настроение мы встречаем в рассказе, но уже у Тани Ковальчук: ‘На суд она не обращала никакого внимания, как на нечто совсем постороннее’ [5, 76].
Правда, далее в воспоминаниях защитника (записанных, как мы помним, по памяти его женой впоследствии) возникают строки, уж очень точно воспроизводящие андреевский текст. Про Распутину сказано следующее: ‘Когда вошел суд, она не подняла головы, не обратила на военных судей никакого внимания, точно это было ей что-то совершенно постороннее, и только слушала с особым вниманием, как отвечают товарищи, не дрожат ли голоса, не боятся ли, и торопилась поддержать каждого взглядом’ [6, 8(9)]. У Андреева читаем: ‘На суд она не обращала никакого внимания, как на нечто совсем постороннее, и только слушала, как отвечают другие: не дрожит ли голос, не боится ли, не дать ли воды’ [5, 76]. Такие ‘переклички’ можно объяснить тем, что сначала существовал устный рассказ Леонтьева, который позже был записан. Но к тому времени уже был напечатан рассказ Андреева, и он невольно ‘подавил’ документальность воспоминаний рассказчика, а затем и мемуаристки: произошла несомненная контаминация. И все же в достоверности приводимых Л.Леонтьевой сведений не следует сомневаться. Например, там рассказано о восприятии Лидией Стуре обвинительного приговора. Услышав его, она закричала: ‘Я молода, я жить хочу!’. Андреев, если он знал рассказ Леонтьева, этот момент опустил, т.к. он противоречил целостности женских образов его произведения.
Но все-таки мог ли Андреев слышать рассказ защитника (кстати, защитник Муси появляется в ‘Рассказе о семи повешенных’ как эпизодическое лицо!!!)? Похоже, что да. Обнаруженные совпадения могут быть объяснены тем, что в Петербурге в марте 1908 года вполне могли встретиться юрист, присяжный поверенный, специалист по крестьянскому праву, автор многих брошюр и учебников юридического характера, ходатай по делам революционеров Александр Леонтьев и писатель Леонид Андреев, который никогда не забывал своего юридического прошлого. Может быть, Андреев встречал где-то и Распутину. Ведь, как пишет тот же Леонтьев, она бывала в ‘литературных кружках’ [6, 5(6)]. Частой гостьей была она и у Николая Васильевича Мешкова, жившего в это время в Петербурге и собиравшего у себя известных людей, известного пермского деятеля, мецената, выходца из купеческой семьи, материально поддерживающего журнал ‘Былое’. Журнал начал выходить в 1906-1907 гг. и пользовался большой известностью. Он расходился в количестве 30 тысяч экземпляров и посвящал свои страницы истории освободительного движения в России. Во всяком случае контакты такого рода не могут быть исключены.
Современники упрекали Андреева в некоторой вымученности, придуманности размышлений героев перед смертью, в излишней ‘жертвенности’, которой они упиваются. Особенно много нареканий вызвал именно образ Муси, в которой увидели Софью Перовскую [7]. Да, действительно, для террористов-народовольцев вопрос о ценности индивидуальной жизни ‘врага’ просто не стоял. По сравнению с бедствиями, претерпеваемыми народом, уничтожение представителя власти выглядело малой каплей, которую можно внести в дело пресечения злоупотреблений. Об отрицании внутренней борьбы у человека, решившегося на террористический акт, предельно откровенно написала Вера Фигнер в своих воспоминаниях: ‘Мы о ценности жизни не рассуждали, никогда не говорили о ней, а шли отдавать ее, или всегда были готовы отдать, как-то просто, без всякой оценки того, что отдаем и готовы отдать’ [8].
И вот эту ‘безрассудность’ замечательно запечатлел Андреев, поскольку, осмелимся предположить, знал о психологии народовольцев что называется из первых уст: среди казненных именно Анна Распутина имела самый длительный, причем именно народовольческий революционный ‘стаж’ и, следовательно, несла на себе отпечаток народовольческого сознания. Поэтому и нет у приговоренных женщин ни смятения, ни сожалений. А то, что эсеров начинало тяготить ‘право на кровь’, которое они вменили себе в обязанность, мы узнаём, скорее, из литературы, чем из первоисточников. Достаточно указать на повесть В. Ропшина (Б.Савинкова) ‘Конь бледный’ и его роман ‘То, чего не было’. Но они были написаны позже произведения Андреева, и раскаяние, возможно, возникло тоже позже. Поэтому сомнения эсеров действительно могли быть Андрееву и неизвестны. А вот история жизни Анны Распутиной могла глубоко внедриться в сознание Андреева-художника и потом невольно ‘всплыть’ в процессе работы над произведением.
Точно соотносить какую-либо из героинь рассказа с Анной Распутиной не представляется возможным. Да это и не нужно. Ее черты оказались ‘распределены’ между обеими героинями, а кроме того, ‘приправлены’ специфически андреевским пониманием предсмертной тоски, восторга и ужаса перед вечным небытием, непостижимости непоправимого и предрешенности неотвратимого…
Cписок литературы и примечания
1. Поведение и поступки русских женщин-террористок, несомненно, поражали воображение. Недаром французский журналист Гастон Леру (а в исторической памяти французов запечатлена Шарлотта Корде!) им посвятил главу со специфически французско-игривым названием ‘Бомбы за корсажем’ в своей книге журналистских заметок (в начале 1900-х годов он был иностранным корреспондентом) ‘Агония царской России’ (русск. пер. 1928).
2. Шулятиков В. Одинокие и таинственные люди // Курьер. 1901. N 278. О ‘схватках’ Андреева и Шулятикова по поводу идеологических вопросов вспоминал П.Коган. Он указывал, что однажды произошел спор, пессимист Андреев или нет: ‘Андреев доказывал, что он не пессимист, Шулятиков /…/ кричал и ругался, говоря, что Андреев задержал /…/ ход прогресса’ (Фатов Н.Н. Молодые годы Леонида Андреева. По неизданным письмам, воспоминаниям и документам’. М., 1924. С. 308).
3. Записные книжки полковника Г.А.Иванишина // Минувшее. М.-СПб., 1994. Т.17. Цит. по: Женщины-террористки в России. Бескорыстные убийцы. Сост., вст. ст. и прим. О.В.Будницкого. Ростов-на-Дону. 1996. С. 15.
4. Есть сведения, что Лебединцев даже давал уроки итальянского языка первой жене писателя, а после публикации ‘Рассказа о семи повешенных’ автор послал экземпляр его матери Надежде Александровне. (См.: Зильберштейн Я., В.В.Лебединцев // Каторга и ссылка. 1928. N 2(39).
5. Андреев Леонид. Повести и рассказы в двух томах. Том второй. 1907-1919. М., 1971.
6. Процесс Летучего Боевого отряда Северной области партии социалистов-революционеров. Из архива защитника по политическим процессам Александра Александровича Леонтьева и по личным воспоминаниям его жены Любови Александровны Леонтьевой. Центральный государственный архив (ЦГА) г. Санкт-Петербурга. Ф. 506. Оп. 1. Д. 625. Л. 2-14. Авторы благодарят Григория Семеновича Кана, впервые обнаружившего эти воспоминания в 2009 году и познакомившего их с ценным материалом.
7. Баян [Рославлев А.С.]. Мысли и впечатления: Рассказ о пяти повешенных // Вечер. 1908. 28 нояб. (N 171). С. 1.
8. Фигнер Вера. Запечатленный труд. М., 1933. С. 156.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
