А. Ч-ва.
Рассказ моего приятеля о том, как он перестал бояться грозы
А. Ч-ва.
Рассказ моего приятеля о том, как он перестал бояться грозы
* * *
* * *
К о н е ц.
Рассказ моего приятеля о том, как он перестал бояться грозы, Черткова Анна Константиновна, Год: 1910
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Три рассказика для детей. Издание ‘Посредника’. Москва. 1910.
Вот вам история одного моего старого приятеля, которую он мне сам рассказывал, а я записывала за ним дословно:
Когда я был мальчиком, я был очень труслив и всего боялся — и темной комнаты, и чужих собак, и пауков, но особенно боялся я грозы. Бывало, как загремит гром, так я затыкаю уши и опрометью бегу домой, и как меня ни уговаривает мать или отец, я ни за что ни выйду на двор, пока небо совсем не прояснится. Бывало надо мной смеются, говоря: ‘Стыдно быть таким трусом! Смотри, ребятишки все бегают, ничего не боятся, а ты один прячешься в комнатах’.
И добро еще я большой грозы боялся, когда, бывало, и мать моя обойдет весь дом, запирая все окна, а то иной раз просто досадно на себя: гром гремит еще где-нибудь вдали, еще только из-за леса выползают тучи, а иногда гроза идет мимо, стороной от нас, — а я не разбираю, бегу, прячусь, куда попало, и сижу неподвижно, дрожа от страха, потом скучно станет, вылезу из своего угла, подойду к окну, — и до того ж завидно мне глядеть на ребятишек, как они бегают по двору под дождем или по лужам, шлепают босиком, засучивши штанишки. ‘Кажись, гроза-то прошла, — думаю: — ну-ка выйду и я!’ Только высуну нос на улицу, а гром тут как тут: ‘р-р-р-р’. Я опять назад, даже заплачу иной раз. Такая ведь обида! ‘И чего он гремит, противный! Когда же он перестанет?’ И так не могу решиться выйти на воздух.
Так минуло мне 7 лет, и я не только не делался храбрее, а как будто с годами все больше и больше боялся грозы — до тех пор, пока не случилась со мной вот какая история. Была у нас кошка, которую я очень любил. Я вообще любил животных, как все дети, конечно, был у меня, между прочим, грач-любимец, которого раз я подобрал еще птенцом в лесу, со сломанной ногой, был у нас и песик-косматка и кошечка-пеструшка, — все это, можно сказать, мои питомцы, которые выросли у нас в доме, и за которых я очень заступался всегда, если их кто-нибудь обижал. Понятно, что кухарке они часто мешали, лезли под руку: кошка мяукает, просит есть, собака в ведро лезет, граченок взлетит на стол и орет во все горло: ‘кра-кра!’ Ну и попадало им от нашей суровой Устиньи (особенно когда в-сердцах бывала она): одного турнет, другого за дверь швырнет! Ну, а я, понятно, обижаюсь за моих любимцев и заступаюсь за них, как умею. Расхорохорюсь словно петух и думаю, что не весть как напугал Устинью, а она только смеется да поддразнивает меня: ‘Ох ты, петух индейский! А я вот тебя полотенцем да из кухни вон! Я-те покажу, как у меня на кухне хозяйничать!..’ Бедовая была баба! Ну, да это только так на словах, а на самом деле мы с ней друзьями жили, и она меня частенько-таки баловала, — то лепешку утром спечет, когда хлеб ставит, то коржик сунет, то яблочком моченым угостит в неурочное время. Мы с ней скоро всегда мирились.
Так вот однажды моя кошка-пеструшка окотилась и принесла четырех малюсеньких котят, которые были такие же пестренькие, как и она, а четвертый почти совсем рыжий, я так и прозвал его Рыжиком. Помню, что у него была свихнута задняя нога, не знаю уж, от рождения или от какого-нибудь несчастного случая, только мне помнится, что он всегда был хромой и жалкий какой-то на вид, он долго не мог бегать и все терся около матки, а потом со мной сдружился, да так у нас и остался, а других всех еще маленькими роздали по чужим дворам.
Вот как-то раз разыгралась у нас страшная гроза, не только я, но и мама и все ходили с испуганными лицами, охали, вздыхали и даже говорили шепотом.
Отца моего в ту пору не было дома: он уехал куда-то верхом, и я помню, что мать беспокоилась, что он попадет под грозу. Помню, я все вертелся на кухне: мне было не так страшно около Устиньи, а в спальне мать кормила маленькую сестренку и укладывала ее спать. Устинья возилась около печки и вдруг нечаянно наступила на бедного Рыжика. Он отчаянно завизжал, и я подумал, что она совсем раздавила его, а она еще на него же рассердилась: ‘Ах, чтоб тебя, и все-то он подвертывается под ноги!’ и она вышвырнула его ногой из-под подола. Я только-что бросился, чтобы взять его на руки, как она схватила его за шиворот и вышвырнула вон на двор, приговаривая: ‘Так-то лучше будет, а то еще в грозу кошку в доме держать не гоже!’
Я остолбенел: мне это показалось зверским поступком, я воображал, что все живые существа должны так же бояться грозы, как и я. Я закричал, заплакал, затопал ногами и залился слезами.
— Что ты наделала? Его там гроза убьет!.. Ой, ой! я маме скажу. Отдай сейчас, принеси…
И я дергал Устинью за подол и тащил ее к двери.
— Нельзя, понимаешь ты, глупый, нельзя! Не годится кошку в доме держать, когда гроза, а то беда будет: молния ее тут найдет и всех нас тогда пришибет! — уговаривала меня Устинья.
Но я и слышать ничего не хотел.
— Неправда, неправда! Все ты обманываешь! Ты злая, противная, гадкая! Да, да, злая! — кричал я, топая ногами.
— Ага, коли так, коли ты ругаешься, так я уж ни за что не пойду теперь за твоим котом, пускай пропадает… Вот погоди, отец придет, я ему еще пожалуюсь, что ты ругаешься.
Страшный удар грома прервал ее слова, я сразу притих и со страхом прислушивался к странной тишине, наступившей после удара. Вдруг за дверью раздалось жалобное мяуканье котенка, я вышел в сени и прижался к щелке выходной двери.
— Кисанька, милый кисанька! — шептал я. — Ой, ой, убьет его гром, право, убьет!
Я дрожал от страха, прислушиваясь к отдаленным раскатам грома. Кругом было так тихо, что мне было слышно, как внутри у меня что-то сильно и скоро стучало.
‘Что это стучит? — с испугом подумал я. — Ах да, это сердце! Мама говорила, что оно всегда стучит, а я прежде его никогда не слышал’.
В это время дождь крупными каплями забил по крыше, и опять раздалось мяуканье котенка, но уже дальше от дверей. Я не вытерпел: приотворил дверь и выглянул наружу.
На меня пахнуло свежим ароматным воздухом, и брызги дождя посыпались мне в лицо. Я оглянулся кругом и позвал:
— Кис, кис!
Где-то жалобно отозвался кошачий писк. Я осмотрелся и увидел котенка: уже он собирался вспрыгнуть на дерево, где думал, по-видимому, найти верное убежище от дождя. До плетня было всего шагов пять, и я в ту же минуту решил, что побегу и возьму котенка. Но только что я ступил на крыльцо, как вдруг что-то блеснуло у меня перед глазами и сразу что-то затрещало и загремело вокруг так страшно, что совсем оглушило меня, и я сам не помню, как вскочил назад в сени и захлопнул дверь.
Я весь дрожал от испуга и некоторое время не мог собраться с мыслями, как вдруг услышал голос Устиньи, которая звала меня. Я притаился у дверей и не откликнулся ей. По ее шагам я понял, что она прошла мимо затворенных сеней в кладовку и снова позвала меня:
— Ваня! а, Ваня! где ты запрятался? Иди — молочка дам, самовар уже шумит…
А я думаю себе: ‘Уж если спасать котенка, так надо сейчас, а то как найдут меня, так уж тогда не пустят’.
И, не раздумывая больше, я отворил осторожно дверь и шмыгнул на двор.
Помню, мне сразу стало холодно от дождя, который частыми каплями полил мне на голову, а с головы на шею, за воротник, но когда я добежал до плетня и стал карабкаться на него, то я перестал чувствовать дождь и холод, а про гром даже совсем забыл: все мои мысли были на том, чтобы схватить котенка, которому удалось-таки вспрыгнуть на дерево, растущее за плетнем и притаиться на толстом суку под листьями. Я быстро вскарабкался на верх плетня, сел на него верхом и потом, ухватившись за ближайшую ветку дерева, притянулся к нему всем телом, обхватил ногами ствол и потянулся за котенком, я коснулся уж его, собираясь схватить за шиворот, как вдруг снова грянул такой удар грома, что я чуть было не слетел с дерева и от страха выпустил котенка, и сидел несколько времени, прижавшись к дереву, зажмурив глаза и едва дыша. Первая мысль моя была спуститься и бежать домой, но когда раскат грома затих и первый испуг прошел, я открыл глаза и увидел моего Рыжика, который перебрался на другую ветку еще выше и дальше от меня. Я чуть было не заплакал от досады. ‘Как же это я выпустил его! Совсем было уже поймал, а теперь опять надо лезть за ним’. Надо сказать, что я вообще был упрям и настойчив, и уж раз что задумал, не легко мне было отказаться от этого. Уж мне очень было досадно, что гром мне помешал добиться того, чего я хотел, и я твердо решил: ‘Полезу все-таки и непременно достану, пусть его гремит, а я все-таки достану’.
И я храбро стал взбираться на дерево, подзывая к себе котенка: ‘кис, кис!’ Рыжик услыхал мой зов и стал спускаться по стволу навстречу мне. В это время я услышал вдруг над головой знакомое: ‘кра-кра’. Я поднял голову и увидел нашего грачонка, который перепрыгивал с ветки на ветку, махал мокрыми крыльями и, глядя прямо на меня, весело и задорно каркал. ‘Ага, и ты тут! — подумал я. — Непременно и его достану, но котика надо раньше’. И уж как я был рад, когда, наконец, достал моего бедного мокрого Рыжика, который весь дрожал от холода (известно, ведь кошки не любят и боятся воды)! Я схватил его, прижал к себе, поцеловал, а котик ласково замурлыкал и сунул свою мордочку мне за пазуху. Я понял, что ему хочется согреться, и, отвернув прореху у рубашки, сунул его туда, он заворочался там, щекоча меня своею мокрой шерстью. Фу, как было смешно и неприятно!
‘Ну, да ничего, — сказал я сам себе: — я и без того совсем мокрый’, — и я решил лезть выше за грачом.
И странно, я тогда уж почти не обращал внимания на раскаты грома, которые гремели почти непрерывно, хотя удары были уже не так резки и сильны и сливались с шумом дождя, который лил теперь как из ведра. ‘Греми, не греми, а я все-таки полезу’, и я полез наверх, не обращая ни на что внимания, и мне было даже весело, что вот уж мне ничего не страшно.
Но лишь я собирался схватить грача, как он перескакивал от меня на другую ветку дальше, я за ним, он от меня, да еще будто поддразнивал меня своим ‘кра-кра’. Вот-де я каков!
‘Ах ты, бедовый какой! — думал я. — Нет, брат, шалишь, я-таки доберусь до тебя’.
Вдруг снизу раздался голос матери, звавшей меня:
— Ваня, что ты делаешь? Слезай сейчас с дерева!
Я оглянулся вниз и увидел мать, стоявшую на крыльце и тревожно смотревшую на меня.
— Я сейчас, мамочка! Я только грачонка ищу, а то он весь мокрый.
— Ну, что за беда, оставь его там: ему это нипочем, а ты слезай скорей вниз.
Нечего делать, я стал слезать с дерева, стараясь сделать это как можно осторожнее, чтобы не придавить котенка, который ласково мурлыкал у меня за пазухой. Наконец, я спрыгнул на землю и вбежал в сени. Мать повела меня переодеваться, говоря на ходу:
— Можно ли это? Так напугал меня! Пропал куда-то, ищу-ищу, — нигде нет, вдруг вижу в окно — на дворе, на дереве. Что же это значит? Ты так боялся грозы, и вдруг под проливной дождь, под гром… Ведь ты знаешь, на дерево опасно лазить во время грозы.
В это время я выпустил котенка из-за пазухи и пустил его на пол.
— Ничего, мама! Ты знаешь, я теперь больше не боюсь грома. Право! Он себе гремит, а я все лезу да лезу! А то Устинья, злая, выбросила бедного Рыжика на двор, он ведь тоже боится и промок, видишь как!
— Так ты котенка спасал?!. Вот что! — сказала мать, улыбаясь, и ласково поглядела мне в глаза и погладила меня рукою по голове. — Ну, тогда я тебя бранить не стану… А вот скорей скидывай все мокрое и надевай вот это сухое, — прибавила она, вынимая чистое белье из комода и подавая его мне.
В это время послышался лошадиный топот у крыльца.
— Ну, вот, слава Богу, и отец вернулся! — сказала весело мать, выглядывая в окно.
Я не вытерпел и стремительно выскочил в сени навстречу отцу.
— Батя! а батя! смотри, я какой мокрый, — знаешь, я больше не боюсь грозы нисколько! Право!
— Ну, вот, молодец! — сказал весело отец, целуя меня. — Ну, поди и расскажи мне, что же такое случилось, отчего перестал ты быть трусишкой.
И он посадил меня на свои мокрые плечи, и мы галопом поскакали в спальню.
Очень мне было весело в тот день!