T. Щепкина-Куперникъ
Разсказъ кухарки.
Рассказ кухарки, Щепкина-Куперник Татьяна Львовна, Год: 1903
Время на прочтение: 14 минут(ы)
T. Щепкина-Куперникъ. Около кулисъ.
Изданіе Д. П. Ефимова. Москва, Б. Дмитровка, д. Бахрушиныхъ.
Отхожу, милая, отхожу. Вотъ вдь, и всхъ ихъ вотъ какими — отъ горшка два вершка — знала, и Лизаньку на рукахъ носила, а отхожу. И никакими брилліантами они меня теперь не удержатъ. Статочное ли дло! Мн, старух, и говорить-то негоже, ну да ужъ шила въ мшк не утаишь. Авось найдутъ себ лучше, только ужъ чтобы такъ курникъ готовила или разсыпчатое тсто — это имъ не найти, скрозь землю пройдутъ, съ той стороны выйдутъ, а такой другой не найдутъ. Не найдутъ и такую, чтобы ихъ такъ жалла, какъ я. Будетъ она имъ приписывать да съ лавочникомъ шуры-муры заводить. Поставитъ она имъ суповую говядину по 11-ти копекъ, какъ же! Небось за телячью-то котлету дешевле тридцати пяти копекъ и не думать имъ теперь. Разв имъ господскаго добра жалко? Имъ лишь бы карманъ набить, да куму всякую пищу предоставить, а объ господахъ он какъ понимаютъ? Небось, сосдская Дарья своимъ господамъ говядину тараканами шинковала! И ни изъ чего: такъ, изъ лютости. ‘Что она’, говоритъ, ‘барыня,— такъ и куражиться надо мной можетъ? А вотъ пускай постъ чего я захочу!’ Такая ненавистная, право! Вспомнятъ они тогда Аграфену Михайловну! Да поздно будетъ! Вотъ и не хочу, а плачу: такъ сами слезы катятся. И чего плакать-то? Хорошей кухарк мсто всегда есть: съ руками оторвутъ, только скажись. Вдь это я у нихъ-то за восемь рублей жила, а мн еще лтось у генерала Макева двнадцать давали… Да вотъ Лизаньку-то жалко! Ничего-то она не знаетъ, ее всякая кругомъ пальца обовьетъ, ей что на сливочномъ изжарь, что на русскомъ,— и того не понимаетъ. Правду сказать, когда покойница Зинаида Львовна, царствіе ей небесное, андельской душеньк, жива была, нешто она Лизаньку до этого допущала? Бывало, губернанокъ однхъ двое въ дом живутъ, да третья каждый день ходитъ, да еще музыки учительша три раза въ недлю бываетъ, выйдетъ это Лизанька гуляти волосы у нея свтлые и по поясъ распущены, важно такъ выступаетъ, какъ королевна, а ryбернанка рядкомъ, а коли покупокъ много, такъ едоръ лакей сзади идетъ и несетъ все за ими, не то что теперь, ночью одна пшкомъ по Москв гоняетъ, Дуняшк и той не велитъ провожать, у тебя, говоритъ, и такъ дла много! А какое у ей дло? Комнаты убрала, на столъ накрыла, сиди и чай пей. Ужъ кабы Зинаида Львовна, царствіе небесное, жива была… не позволила бы она этихъ распорядковъ. Господи! Подумать только, какъ люди жили, а что вышло! Баринъ-то покойникъ мсто хорошее имлъ, въ род какъ генераломъ былъ, только-что не военный. Квартера у нихъ была казенная… огромаднйшая! 12 однихъ комнатъ да кухня, да ванная, да людскія, прислуги у насъ было, милая ты моя, шесть человкъ… Хоть сейчасъ пересчитать: я, да Дуняшка горничная, да прачка, да едоръ лакей, да кухонный мужикъ, да кульеръ, за столъ садятся,— какъ на базар шумъ стоитъ, пирогъ по воскресеньямъ аршинный пекла для однихъ людей, право… И такая это была жизнь, милая… Хозяйка была Зинаида Львовна, можно сказать, рдкостная. Чтобы она когда-нибудь громкимъ голосомъ что сказала, не то что крикнула,— этого не бывало: а все у нея такъ по струнк и ходило. Въ дом словно по машинк шло: въ 8 часовъ первый самоваръ, сейчасъ это хлбъ, масло, мясо холодное, яйца всмятку,— это какъ Пашеньк и Мишеньк въ гимназію итти. Въ 12 аккуратъ — завтракъ, въ три — второй самоваръ, въ шесть — обдъ, въ девять — чай и опять холодная закуска, чтобы въ неположенное время, какъ у другихъ господъ, то того, то другого требовать,— это не позволялось. Лизанька утро все учится, бывало, посл завтрака гулять, хушь дождь, хушь снгъ, все равно, вернется,— опять учится, либо на фортепьянахъ играетъ, только посл обда либо дутъ куда, либо къ нимъ гости, но ужъ въ 12 часовъ, чтобы вс огни потушены и чтобы вс спали. На что Пашенька и Мишенька ужъ какъ въ ниверситетъ пошли, и то мамаша требовала, чтобы въ 12 въ постель. Разъ — другой въ мсяцъ запоздаютъ,— ну, извстно, по молодому длу,— дакъ и то боятся съ параднаго-то итти, а стучатся въ кухню, а моя комнатка-то тутъ же за перегородкой, я услышу, что кто-то подъ дверью царапается, встану, впущу… ‘Мы,— говорятъ,— Аграфена Михайловна, чтобы маму звонкомъ не безпокоить…’И то правда, больше Мишенька припаздывалъ, Пашенька, тотъ такой былъ тихонькій, словно красная двушка… Охъ, рано, рано она, голубушка, его оставила, неужто жъ бы она такое дло допустила? Любилъ онъ только въ кіятры ходить. Ужъ такъ любилъ, такъ любилъ! Все кульера за билетами гонялъ, уйдетъ въ свой ниверситетъ, а ему передъ этимъ наказываетъ: ‘Безпремнно, молъ, Кузя, достань билетъ, постой подольше, а дождись’. Иной разъ Кузя-то у большихъ кіятровъ всю ночь дежурилъ. Сколько онъ денегъ на эти кіятры просадилъ, чай теперь бы на это домъ построить можно было, деревенскій хорошій домъ. Охъ ужъ эти кіятры! Вся бда чрезъ нихъ, и какой только ихъ анчутка выдумалъ, ну ихъ къ неладному! Не знала Зинаида Львовна, знала бы, не велла ему туда ходить. И что въ нихъ хорошаго? Ну, еще тамъ, гд пляшутъ да псни играютъ, да хороводы водятъ, какъ на Двичьемъ пол,— это хушь занятно, есть на что подивиться, а то вотъ, гд теперь Пашенька, была я намедни… Ходятъ это вс такіе сурьезные, все разговоры разговариваютъ, да еще одинъ такой страшный, какъ факельщикъ, въ черномъ весь, и,— не къ ночи будь сказано,— черепъ человчій въ рукахъ держитъ и такъ жалостно надъ нимъ причитываетъ… А тамъ, глядишь, гробъ принесли и отпвать начали да въ землю и зарыли. Съ нами крестная сила! Я какъ взреву, да давай Богъ ноги, потомъ всю ночь меня ‘онъ’ душилъ… Что же это за игра такая, скажите на милость? Да, такъ объ чемъ бишь это я?
Вотъ такъ это мы и жили, милая ты моя, какъ у Христа за пазухой… А ужъ чмъ прогнвили Господа,— не знаю: только барина-то нашего, Иванъ Павловича, царствіе небесное, привозятъ изъ присутствія, а онъ едва дышитъ. Это его ударъ хватилъ,— полный онъ былъ такой, царствіе небесное. А матушка-то моя, Зинаида Львовна, какъ увидла его, такъ сама безъ памяти о земь и грохнулась. Только недлей его пережила. Такъ это налетло, такъ налетло, никто и не вспомнился. Первое время только по всему дому вой стоялъ, а Лизанька сама при смерти лежала. Отходили ее, голубушку. Встала это она — худенькая, худенькая, а глаза, какъ дв плошки. И стали это они съ братцами все толковать и устраивать. Первымъ дломъ надо было съзжать съ квартиры, стали они людей отпускать.
— Мы, говорятъ, теперь васъ держать не можемъ, квартиру мы наймемъ небольшую, и платить столько не можемъ.
Плакали вс, отходя, ровно второй разъ кого хоронили. А мн Лизанька и говоритъ:
— Вамъ, милая Аграфена Михайловна, мы мсто хорошее подыскали: тетя васъ къ себ возьметъ на т же двнадцать рублей… А мы теперь возьмемъ рублей за шесть, мы больше платить не можемъ…
А я ей:
— Шестирублевая-то какъ васъ кормить будетъ? Вы небось къ хорошему привыкли. Ужъ положите мн восемъ рублей да ваше горячее… Я у васъ и останусь.
И то правда: жалко мн было ихъ до смерти, ну да и работы, думаю, будетъ меньше: то на сколько человкъ готовила? насъ шестеро да господъ пятеро, да три губернанки ли,— четырнадцать душъ…
Она ко мн на.шею и въ слезы…
— Миша! — кричитъ,— Паша! Наша Аграфена Михайловна врная, славная!..
За мной и Дуняшка: два рублика сбавила, а осталась. За то же, правду сказать, намъ съ ней почетъ былъ совсмъ особенный, не то что другимъ прислугамъ,— а были мы въ род какъ свои, я у себя въ кухн прямо, можно сказать, царствовала.
Тсненько мн казалось съ непривычки, это врно, взяли это они квартирку пять комнатъ, въ пятой — повернуться негд, тамъ Мишенька спалъ. Мебели много распродали… Трюму ни одну не взяли: не лзли въ двери, хушь разбей, плакала надъ барыниной трюмой Лизанька, инда я надъ ней заплакала.
— Въ эту, говоритъ, трюму мама глядлась, можетъ быть, говоритъ, я бы ее тутъ увидала!
— Что вы, говорю, барышня, гд же это въ зеркало покойницу увидть!
— Не понимаешь ты, говоритъ, Михайловна: тутъ за зеркаломъ вдь она была, можетъ отъ нея что и осталось!
Чудная такая: несообразныя вещи говоритъ и разливается, а я надъ ней — вдвое. Итакъ это мы каждую вещицу оплакали, словно съ родными разставались.
— Прощайте,— бывало скажетъ,— вещи милыя, друзья мои дорогіе! Не съ вами, а со счастіемъ моимъ прощаюсь. У кого-то вы теперь будете? Кому-то достанетесь?
И все родныхъ и знакомыхъ проситъ:
— Купите, я за нихъ спокойна буду.
Правда, чудная,— словно вещи что чувствуютъ. А мн все на нее жалко глядть было. Ну, что осталось, размстили мы въ этихъ комнаткахъ, хорошо устроились, ничего: у насъ съ Дуняшей своя закуточка…
И зажили мы.
Только что тутъ началось,— не приведи Господи!
Кушать стали два раза въ день: въ четыре — обдъ, въ 12 — ужинъ, это какъ Пашенька изъ кіятровъ приходилъ. Мишенька тотъ на абвоката кончилъ, все въ суд пропадалъ, а вечеромъ его и съ собаками не сыщешь, тоже въ кіятрахъ сидитъ, пишетъ объ нихъ чтой-то. Газетъ намъ стали носить… тьму-тьмущую, это все, чтобы знать, гд что о Пашеньк прописано: натащутъ, я ужъ съ пуда продавать въ лавку стала. Лизанька, та все жъ-таки больше дома сидла: и то вздумала уроки давать. Это генеральское. то дитё! Я ее стыдила и усовщивала… Ничего ее не беретъ. ‘Надо,— говоритъ,— всякому свой хлбъ зарабатывать’. Бгаетъ, бгаетъ по этимъ урокамъ-то, придетъ, на одномъ хвост грязи притащитъ,— въ недлю не отчистишь: все вдь пшкомъ. И нтъ, чтобы вечеромъ посл этого отдохнуть, какъ слдуетъ! Либо къ ней кто, либо она куда, либо тоже въ эти проклятые кіятры. И что, говорю, такъ васъ туда манитъ! Посидли бы, повышивали бы, вообще какъ благородной барышн прилично! А она только смется! ‘Насидться-то я еще успю!..’ И все у насъ суета. Сядутъ за столъ, ужъ второе откушали — звонокъ, глядь, Лизанька на кухню ко мн. — Михайловна, сжарьте еще котлетокъ,— барышня-Наташа пришла, голодная!
Либо:
— Надо Зиновьева покормить.
А то сама барышня-Наташа (закадычная ея подружка, стало быть, въ тхъ же кіятрахъ служила, что и Пашенька) шасть ко мн въ кухню, да ну меня вертть, да ну кружить, да ну припвать:
Аграфенушка моя,
Сжарь котлетку для меня,
Я, какъ волкъ, голодна…
А не то тебя съмъ! Амъ!
Да зубами давай щелкать и хохочетъ, и хохочетъ, и Лизанька за ней, и Мишенька придутъ, хохотъ такой поднимутъ… Бобка-то на нихъ лаетъ, я гляжу-гляжу да и сама засмюсь.
— Что съ вами длать! Позволила бы вамъ покойница барыня такіе распорядки устраивать! Да ужъ Богъ съ вами — изжарю!
Такъ вотъ и хороводишься съ ними. То вдругъ часамъ къ 7-ми соберется невдомо откуда народъ, безъ всякаго безъ зову. Гостей — со всхъ волостей. Сейчасъ это — чай да закуски, да варенья… И ужъ безпремнно кто-нибудь да придетъ голодный: яичницу ему или тамъ сосисокъ… Народъ-то все молодой бывалъ… и ли же они! Посл нихъ — все чисто, и Бобк кусочка не оставятъ. За ужиномъ — опять звонокъ за звонкомъ, иной разъ во второмъ часу звонятся, ей Богу! Пробовала я ихъ усовщивать,— ничего не беретъ. ‘У Пашеньки,— это Лизанька мн говоритъ,— только и время свободнаго что за ужиномъ, когда же ему посидть и поговорить съ людьми? Небось онъ, какъ волъ, работаетъ-то, а вы хотите его этого лишить! И мудрено какъ-то по-своему выбранитъ. Егозистка вы, скажетъ, Аграфена Михайловна! Это вы, скажу, егоза-то моя непосдливая. Что съ вами длать — гуляйте, пока молодо.
Отъ ужина-то разойдутся часа въ два, да ты думаешь, милая, сейчасъ спать и положатся? Гд тамъ! Останется это барышня-Наташа у нихъ ночевать, постелютъ ей въ гостиной на диван, а рядомъ-то Пашенькинъ кабинетъ, гд онъ спалъ, а съ другой стороны — Мишенькина закуточка. Такъ вотъ это, не ложась еще, Пашенька съ Наташей объ чемъ-нибудь и сцпятся. И крикъ пойдетъ! Онъ за ней гоняется, она за нимъ, да чудно такъ разговариваютъ: разъ, помню, объ какомъ-то доктур заспорили… Изъ нмцевъ должно быть, Штомковъ, что ли, хамилія-то… слышу, все его поминаютъ.
— Я теб вотъ что говорю! тр-тр-тр-тр-тр! (Какъ изъ мшка горохъ).
А она ему:
— А ты, туполобый, такой-сякой, ничего не понимаешь, что онъ сказать хотлъ! тр-тр-тр-тр-тр.’.
— А ты не съ этой стороны смотришь!
— А ты съ той стороны не видишь!
И кричатъ до надрыву, а Мишенька къ нимъ выбжитъ, пальтецо только накинулъ.
— Я, кричитъ, водой васъ оболью, спорщики! Человку завтра въ восемь часовъ подыматься, а они общихъ индекъ разводятъ (ужъ къ чему онъ про индекъ,— не знаю). Т примолкнутъ, а тамъ опять черезъ двери:
— Ты думаешь, я молчу, такъ съ тобой согласна?
Наперво шопотомъ, а тамъ опять громче, да сызнова! Опять Мишенька бжитъ:
— Я васъ застрлю, кричитъ.
Хвать-похвать Наташа свои подушки и въ спальню къ Лизаньк, на кушетк у нея свернется, ну ужъ тогда и утихомирятся. Такъ это у насъ день цльный спокоя не было. А то записочки носятъ: то Пашеньк, то Мишеньк, больше Пашеньк, иной разъ барышни къ нимъ приходятъ…
— Скажите, молъ, по длу…
Такихъ ‘по длу-то’ много хаживало, и, правду сказать, оба наши молодца какъ на подборъ, но и скромные же… Дома ничего не допускали. Сейчасъ это вжливенько поговорятъ въ кабинет и ужъ сейчасъ и провожаютъ… Только Кузя,— онъ по старой памяти все къ намъ хаживалъ, иной разъ что подлаетъ, ножи перечиститъ, гвоздикъ приколотитъ… все съ мужчиной способне,— такъ онъ отъ нихъ тоже записочки нашивалъ: отъ Мишеньки все къ одной, бленькая такая, хорошенькая барышня, съ мамашей жила, ну, а отъ Пашеньки — къ разнымъ…
Значитъ, не находилъ себ настоящей пристройки. Все, бывало, и Лизанька, и Наташенька, какъ сойдутся, дразнятъ его:
— Когда же это нашъ Пашенька влюбится?
— Смотри, Пашенька, ужъ у тебя и брюшко растетъ. Всхъ невстъ прозваешь.
— Правда, скажутъ, Аграфена Михайловна, пора Пашеньк жениться?
— И еще бы! скажу. Въ прекрасныхъ вы лтахъ, и собой у меня красавчики, за васъ всякая охотой пойдетъ: берите себ красавицу да съ приданымъ, а я-то на свадьб погуляю!
— Нтъ, Михайловна, мн приданаго не нужно.
А Лизанька:
— Онъ, Михайловна, за приданымъ не погонится, онъ пускай на Наташечк женится.
А та заливается:
— Что ты говоришь, что ты! Онъ дялистъ,— нешто ему такая нужна? Ему — чтобы блудящую душу спасти, вотъ онъ теперь на Зворянскую все смотритъ, ужо онъ ее спасетъ, подожди! И не ждала она, матушка, что шуткой-то въ сурьезъ попадетъ!
А та, Зворянская-то барышня, у нихъ тоже въ кіятрахъ служила: разъ ‘по длу’ прізжала, я ее и видла: въ ушахъ брилліанты такъ и свтятся, соболя, какъ на купчих, и лошадь вороная. А я у барышни-Наташи спрашиваю (она въ кухн отъ ней спряталась): что, молъ, это врно богачиха какая? А она смется: ‘Я, говоритъ, пятьдесятъ рублей въ мсяцъ получаю, а Зворянская — тридцать, вотъ и все ея богачество! А я-то въ драныхъ башмакахъ хожу, а можетъ, я, Михайловна, и дура!.. Только я со своей глупостью не разстанусь!..’
Ну, хорошо. Только стала это я примчать, что Пашенька мой и вправду зачудилъ. Къ нимъ набьется этихъ самыхъ актеровъ да Лизанькиныхъ пріятельницъ, толчея, какъ всегда, а онъ велитъ сказать, что его дома нту. Заберется въ Мишенькину комнату да мн и шепнетъ оттудова:
— Принесите, Михайловна, чайку мн сюда!
— Что жъ вы, батюшка-баринъ, шли бы къ гостямъ-то, я вотъ сосиски варю, картошку печеную подамъ…
— Что-то голова болитъ, Михайловна, и сть мн не хочется!
Такъ мой голубчикъ притулится на Мишенькиной постели, а глаза-то у него жалостные… Все письма пишетъ, ночь напролетъ лампа горитъ, керосину стало у насъ выходить вдвое противъ прежняго, сейчасъ это утромъ посылаетъ, то въ ящикъ велитъ бросить, а то съ Кузей… И все къ этой, къ Зворянской барышн… Инна Дмитріенна ее звали… Въ нумерахъ она на Неглинной жила. Взяло меня какъзто любопытство, семъ-ка я, думаю, сама снесу: что это за барышня и какъ она живетъ? Куз кажный разъ по четвертаку, а то и по полтиннику за письмо даетъ… Одлась это я платкомъ да и пошла вмсто Кузи. Нашла я ее въ нумерахъ скоро. Нумера богатые: три швейцара съ разныхъ сторонъ подбжали, лстница широченная, коврами устелена, зеркала до потолка.. Хорошо. Постучала это я… Кто тамъ? говоритъ. Войдите!.. Сама мн навстрчу идеть. И капотъ же на ней, милая ты моя!.. Шелки да кружева, да ленты, все не то — розовое, не то — желтое… И хвостъ въ два аршина комнату подметаетъ. Сама она изъ себя… Вотъ ужъ и не знаю, въ чемъ красу нашли! Волосы черные да, какъ кудель, патлатые, посередк проборъ, и на уши напущено… Лицо блдное, словно у цыганки, губы какъ намазанныя, красныя, зубы — точно сейчасъ укусить собирается,— блые, да вострые, а ужъ глаза — что твои плошки, и такъ и зиркаютъ. Худая — худая! Шейка-то открытая, тоненькая и руки, какъ цыплячьи. А въ комнат это у нея настановлено! И ламповъ и ширмовъ, и подушки на полъ прямо набросаны, а ужъ цвтами пахнетъ,— голова кружится.
— Я, говорю, отъ Павла Иваныча письмо принесла.
Какъ она ко мн бросится, вцпилась въ письмо-то… Видно забыла, что я тутъ стою, впилась въ него глазами-то, читаетъ, а сама трясется… Кончила — да давай бумажку-то цловать! Ей Богу! Сама шепчетъ что-то, улыбается, а изъ глазъ слезы катятся…
— Отвтъ-то будетъ? — говорю.
— Ахъ! — вскинулась,— вы тутъ! Отвтъ? Да, отвтъ! Скажите, молъ, жду сею же минутою, дома буду, жду, жду, жду!
Я къ дверямъ, а она:
— Постойте, милая!
Да серебряный рубль мн изъ мшечка достаетъ. Я что жъ,— я взяла… а сама думаю: не ладно это дло.
Дома ему говорю:
— Ждутъ, говорю, и сею же минутою!
Онъ какъ вскочитъ, такъ и чаю не допилъ, бжитъ,— по дорог ужъ пальто надваетъ…
Ну, думаю, молодое дло, пусть перебсится, къ тому же я слуга, нешто я могу объ такихъ вещахъ съ господами разсуждать?
Такъ это у насъ прошла зима, прошла и весна, подходитъ лто. Въ т поры Лизанька съ барышней-Наташей на лто ухали къ тетеньк въ Кіевскую губернію, Мишенька въ Крымъ ухалъ, даже Дуняшк на два мсяца отпускъ дали, въ деревню выпросилась, а мн куда? Здсь мое все: мужъ на Ваганьковскомъ похороненъ, племянникъ у Ciy служитъ, да сестрина двчонка въ ученьи у Войткевичъ… Мы и остались съ Пашенькой. Онъ-то Мишеньк посулился пріхать туда же, а то, вишь, у него дла были.
Остались это мы съ нимъ, только на третій же день онъ ко мн самъ приходитъ, ровно чего смущается и тихо такъ, какъ всегда красной двушкой, говоритъ мн:
— Вотъ что, Аграфена Михайловна… Я тутъ на нкоторое время переселюсь къ Зиновьеву (это былъ его пріятель, маленькій такой, кудластенькій, все псни плъ и очень на Лизаньку заглядывался). А къ намъ передетъ одна барышня… Такъ ужъ вы за ней тутъ ходите хорошенько, я вамъ прибавлю за это.
— Никакой мн вашей прибавки не нужно,— говорю ему,— ваше цло господское, я — слуга, и должна вамъ угождать, а какую же это вы барышню-то…
— Помните, говоритъ, письмо-то вы носили?.. Инну Дмитріевну.
Помолчала я.
— Нешто у нихъ квартиры нту?
— Она ее бросила, и ей некуда дваться.
Самъ въ глаза мн не смотритъ.
— Извините, говорю, Пашенька, что я вамъ глупое слово скажу… Но какъ я васъ съ измалтства знаю… Небось вы знаете, какія он барышни, какъ же это вы ихъ въ Лизанькину-то комнату?
Никогда я не видла такимъ нашего барина. Побллъ онъ, какъ полотно, такъ-то на меня пронзительно посмотрлъ и сказалъ мн:
— Другую бы я за эти слова сейчасъ бы прогналъ… Но, какъ вы у насъ 20 лтъ служите, я вамъ вотъ что скажу: Инна Дмитріенна — несчастная барышня, и ее спасти надо, а вы еще въ церковь ходите!
— Я что жъ! Ваша воля! — говорю ему, а самой обида такъ подъ сердце и подкатила. ‘Прогналъ бы за эти слова’. Небось 2-й годъ ее знаетъ, а промняетъ на нее и врную слугу свою, и хорошо, коли еще и родную сестрицу не промняетъ. Уйти, думаю,— какъ же я могу безъ Лизаньки? Возьмутъ новую, еще вс вещи потаскаетъ, а я отвчай? Дождусь Лизаньки, авось она это все по-своему повернетъ: ужъ не станетъ же онъ при ней эту въ дом держать…
Смолчала я, затаила на сердц. А на другой день ужъ несутъ корзинку и сундукъ, и является соколена наша… ‘Несчастная барышня’, думаю,— хороша несчастная! Такъ и хохочетъ на всю квартиру, такъ и покатывается:
— Вотъ такъ, говоритъ, супризъ! Вотъ гд жить-то мн привелось!
Ну, поселилась это она у насъ.
Я ничего,— молчу. Ни словечушка. Что она мн скажетъ,— все длаю. А она какъ хозяйка расположилась. Помстилась въ Лизанькиной комнат! На ея постели спитъ, передъ ея зеркаломъ чешетъ свои космы черныя, просто зло меня беретъ, а я молчу.
Пашенька далъ мн денегъ:
— Тратьте,— говоритъ,— Михайловна, да смотрите, чего бы Инна Дмитріенна не спросила, говорите: все есть.
Ну еще бы! Не стану же я срамить господскаго дома передъ чужимъ человкомъ… Что ни спроситъ, али квасу въ двнадцать часовъ ночи, али яблоковъ утромъ… ‘все’, говорю, ‘есть’. А она почитай ничего и не стъ. Не то что завтракать или обдать,— пошлетъ за сардинками, либо за чайной колбасой съ пикулями, пощиплетъ и сыта, все больше чай да конфеты. Ну, а Пашенька нашъ совсмъ спятилъ. Сидитъ съ ней весь день, словно ребенка баюкаетъ да лелёшкаетъ, а какъ двнадцать часовъ,— поцлуетъ ручку да и за двери…
— Заприте за мной, Аграфенушка.
А она-то безъ него то скучаетъ, то ни всть что вытворяетъ. То,— придешь въ комнату,— она, полураздмшись, краснымъ кушакомъ повяжется подъ животомъ, какія-то деревянныя штучки на пальцы надяетъ, щелкаетъ ими, поетъ, пляшетъ…
— Хороша я, Аграфена Михайловна?
— Что же это вы, сударыня! Ко всенощной звонятъ, а вы бса тшите!
Она сорветъ свой кушакъ, застыдится, какъ дитё малое, и промолвитъ:
— Я и забыла, Аграфена Михайловна
А то иной разъ ляжетъ ничкомъ на диванъ, обложится вся кругомъ книгами и читаетъ. Хушь ты ее зови, хушь ты ее тереби,— ни чай пить не станетъ, ни състъ ни кусочка. А то какъ-то прихожу въ кабинетъ, она стоитъ передъ патретомъ Зинаиды Львовны покойницы и такъ-то плачетъ, такъ-то разливается… Увидала меня, отскочила, словно испугалась: ‘Я свою маму, говоритъ, вспомнила. Она умерла, мн пятнадцати лтъ не было’. И опять плакать. Пришелъ Пашенька. Ужъ онъ и въ аптеку бгалъ, и водой ее поилъ, едва успокоили. Когда онъ бывало съ ней сидитъ,— разговорамъ у нихъ конца нтъ. И никогда это они двери не притворятъ,— нарочно настежь откроютъ: молъ, смотри, ничего мы дурного не длаемъ. Нарочно часто меня зовутъ: то — то подай, то — другое…
Хорошо. Разговоры-то я ихъ слушаю, да ничего въ толкъ не возьму. Только сообразила, правда, что прежнюю свою жизнь это она бросила и не знаетъ, куда же это ей подваться? Значитъ, отъ тхъ отстала, а къ этимъ не пристала. Плачетъ это она, а онъ ее утшаетъ:
— Ваше, говоритъ, впереди! Что васъ, говоритъ, грязью подлые люди закидали,— дакъ это только имъ къ стыду…
И такъ говорятъ, и кажется ничего имъ не нужно,— только наговориться вдосталь. А уйдетъ онъ, она по комнатамъ, какъ привидніе, бродитъ, мста себ не найдетъ. Такъ онъ это и въ Крымъ не похалъ. Глядь, пишетъ ему Лизанька, что дутъ он, гляди, и телеграммъ пришелъ. Значитъ, Инн Дмитріевн время уходить… Я свободно тутъ вздохнула: думаю, пришелъ твоему царствію конецъ! Не тутъ-то было. Похалъ утромъ Пашенька на вокзалъ, а Инна Дмитріевна изъ дома и не думаетъ, только ходитъ по комнатамъ, какъ тигра въ клтк, и еще лицо блднй, чмъ всегда. И что жъ бы ты, милая, думала! Прізжаютъ он… Лизанька и Наташа… Чмъ со мной поздороваться, чмъ лобъ перекрестить, бжитъ Лизанька къ Инн Дмитріевн и бухъ къ ней на шею.
— Милая, говоритъ, сестра моя! Мн Пашенька все написалъ! Я все знаю!
— И прощаешь?— это Инна Дмитріевна-то говоритъ, а у самой голосъ дрожитъ.
— И прощаю!
А та какъ кинется къ ней въ ноги, и хвать ее руку и цловать.
И пошла это у нихъ катавасія… Ну, хорошо. Думаю я, чмъ же это кончится-то?
Только потомъ прибгаетъ ко мн Лизанька:
— Готовься, говоритъ, къ свадьб, Михайловна!
— А что, Лизанька, неужто въ деревн женишка нашла?
— Глупая, говоритъ, Михайловна: Пашенька на Инн женится!
Какъ я это услышала, такъ и обмерла, такъ и заголосила:
— Матушка, Зинаида Львовна, не видишь ты всего этого безобразія! А Лизанька сама мн чуть не со слезами:— Стыдно теб, Михайловна, недобрая ты! И мама бы ее, бдную, пожалла бы…
— Ладно, говорю, какъ тамъ хотите… А меня увольте. Пожалуйте паспортъ и расчетъ. Не думала, что такъ уходить придется.
— Одумайся, говоритъ, Михайловна!
— Нтъ! Не могу этого видть, чтобы она здсь хозяйничала!
Такъ на своемъ и настояла. И отхожу, милая ты моя, и такъ вотъ нехотя плачу… Не смотри, что слезы такъ и капаютъ,— а вотъ пусть-ка они за 8 рублевъ другую такую найдутъ… И вспомнятъ Аграфену Михайловну, да поздно будетъ.