СТЕПАНЪ БРУСКОВЪ
СТЕПАНЪ БРУСКОВЪ
(Cepг. Ст. СТЕПАНОВЪ.)
НА ПОЛОС.
НА ПОЛОС.
РАЗСКАЗЫ.
1914 г.
Изданіе Суриковскаго Литературно-Музыкальнаго Кружка въ Москв.
Разсказъ ддушки Нила.
Разсказъ ддушки Нила.
Рассказ дедушки Нила, Брусков Степан, Год: 1914
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Въ изб было скучно, сумрачно, тихо… Только изрдка слышалась возня стоявшаго за печью теленка и блеяніе ягнятъ, спрятанныхъ отъ мороза.
Ддъ Нилъ и его внучекъ Степанка лежали на печи, на дерюг. Степанка, притулившись къ дду, сжался въ комокъ, часто вздыхалъ и гладилъ его сдую бороду, а ддъ, положивъ руку на голову внука, шуршалъ заскорузлыми пальцами въ блокурыхъ волосикахъ и пвучимъ голосомъ говорилъ:
— Такъ-то, милый Степанушка, такъ-то, мой родной внучекъ: время было нудное, ни въ чемъ не моги отказываться… Итти-ли на барщину, или въ чемъ другомъ, тутъ ужъ, братъ, не ослухайся, а то живо на конюшню спровадятъ, а тамъ, извстное дло,— дадутъ разовъ двадцать кнутомъ такъ, за здорово живешъ… и говори славу Богу, что не искалченный выйдешь! А то, всяко бывало — и до смерти забивали, какъ скота… А попъ отпвалъ по-православному. Такъ-то, мой милый, мало-ли, что я видлъ на бломъ свт!
Ддушка глубоко вздохнулъ, перекрестился и продолжалъ:
— О-о-хо-хо!.. И хорошо, по доброму здоровію, все это миновало, вотъ привелъ Господь и тебя попестовать, родимый Степанушка. И-и, какъ маялись!.. А когда услышалъ я, что скоро придетъ свобода и отпустятъ на вс четыре стороны, взмолились мы тогда съ твоею бабкою Марфой, всплакнули много разъ отъ радости и стали цлыя ночи думать о ней… о свобод, а тутъ появился монахъ, прохожій изъ Москвы, сказывалъ, что, тамъ уже отпустили. Многихъ мужиковъ взбудоражилъ онъ тогда, а баринъ обозвалъ ихъ бунтарями, приказалъ связать и высчь, а посл этого отправилъ на безсмнную работу. Ну, а насъ все еще не кидала дума о вол… Цлыя ночи бывало, напролетъ, не смыкая глазъ, лежимъ съ бабкою да ведемъ разговоръ, — ужъ больно хотлось на волю, наскучила эта проклятая барщина! По два человка изъ дому на работу брали, съ утра до вечера работали, не разгибая спины и не видя другъ дружки, а свою работу приходилось длать рано утромъ, или ночью. Въ дом тогда только твой отецъ оставался, махонькій такой же, какъ ты, худенькій, съ сестренкой Еленушкой.
На минуту старикъ остановился, припоминая и колеблясь, съ чего начать потомъ продолжалъ:
— Вотъ, какъ-то, по осени, и случилось несчастье: наскочили, Богъ всть, откуда собаки барскія, затормошили, изувчили двоньку, Еленушку, дня три страдала, бдная, и отдала Богу душу. А на кого было жаловаться?.. Никакого права намъ не было дано! Псари, видишь-ли, гоняли собакъ на прогулку, а он, какъ ошаллыя, и забжали къ намъ. Повыла, повыла мать по Еленушк, заболла, зачахла, а тамъ вышла еще какая-то кляуза,— будто бабка плохо вымыла барскую собаченку. А и собаченка-то плевка не стоила, такая худящая, махонькая, дрянная. Долго бабка, сердечная, маялась, а тутъ, какъ на грхъ, пришла ей очередь итти на барщину. ‘Не пойду,— говоритъ,— Нилушка, силы моей нту-ти!’ Вздохнулъ я,— плохо, говорю, Марфушка, будетъ,— запорятъ до смерти! ‘Ну, Богъ имъ судья, — отвчаетъ,— а я итти не могу, сильно неможется’. Я такъ и ушелъ одинъ. Прихожу это я на барскій дворъ, прямо къ старост, а — докладываю: такъ и такъ, модъ, господинъ староста, жена моя нездорова, лежитъ на конник и встать не можетъ, такъ что работать нынче не придетъ. А староста зыкнетъ на меня да кулаками по лицу… Дрожу, стою и слова сказать не смю.
— Притащить ее сюда!— крикнулъ онъ и нарядилъ четверыхъ, а т, что-жъ, — люди подневольные, пришли ко мн, схватили ее, мою голубку, и поволокли прямо на конюшню, а староста уже ожидалъ. Положили это ее на скамейку, да веревками привязали, а она еле духъ переводила. Сердце мое такъ и екнуло, такъ и заныло, заныло… Ну, думаю, сейчасъ и помретъ подъ кнутомъ, не вытерпитъ. Слышу,— староста командуетъ:
— Отсчитать двадцать пять разовъ плетью!
Такъ и пронзило мою душу, все равно какъ обухомъ по голов ударили. Потомъ дали и мн такой хлыстъ и сосду, и староста крикнулъ: ‘разъ, два, три!’ Дрогнуло мое сердце, задрожалъ я всмъ тломъ и, взглянувъ въ лицо старост, сказалъ: ‘Какъ вамъ будетъ угодно, Левонтій Ивановичъ, а свою жену стегать я не стану, потому что она, того гляди, сама помретъ, безъ кнута’. Встряхнулъ это онъ кудластой головою да какъ крикнетъ: ‘связать его, ослушника, и отвести къ барын, пусть она съ нимъ сама распорядится!’ Я такъ и дрогнулъ. Потомъ, вижу, зачали бабку хлестать, только свистъ идетъ… И посл этого куда-то спровадили ее, а меня отвели къ барын. И было же мн въ тотъ день, и по сіе время забыть не могу: вс кости переломали!.. А умереть подъ палками, значитъ не судьба была, вотъ и крплюсь кое-какъ, а иногда разогнуться не могу, въ живот вертитъ и колетъ, точно тамъ насыпаны гвозди. О-охъ, и было же время!
Ддъ Нилъ вздохнулъ, а за нимъ вздохнулъ и Степанка и, обнявъ крпко дда, поцловалъ его въ бороду. Старикъ продолжалъ:
— Прошло дней пять,— прибрла моя баба исхудалая, избитая, еле на ногахъ держится…
— Нилушка, родимый ты мой, умираю!..
Взялъ я ее подъ руки и ввелъ въ избу. Какъ вошла, такъ и упала на лавку и заголосила, а я за ней — и пошли и пошли… Вплоть до вечера проплакали, а къ ночи она Богу душу отдала… Значитъ лихо было… Похоронивъ ее, мы остались съ твоимъ тятькою горе мыкать… Потомъ слышимъ — объявили свободу. Попъ читалъ въ церкви. Намъ было не до слушанія… Голова шла кругомъ, кости ныли отъ боли, душа горла, сердце билось, какъ голубь… Такъ-то, Степанушка…