Рассчет, Обручев Владимир Александрович, Год: 1879 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 63 минут(ы)

РАСЧЕТЪ.

Все кругомъ зелено. Большія деревья: липа, каштанъ, огромный раскидистый тополь, кленъ, платанъ, всякіе кусты. Иные стволы подернуты тонкимъ ровнымъ слоемъ зеленоватаго моха. Съ каждой тучкой, которая проходитъ по голубому небу, тни мняются, и въ разныхъ мстахъ выступаютъ, среди зелени, яркія пятна листьевъ, насквозь пронизанныхъ солнцемъ. Шелестъ непрерывный: то чуть слышный, то живе, и шелестъ тополя громче всхъ. Станешь оглядываться, увидишь фасадъ красиваго дома подъ высокой аспидной крышей, темнобурый швейцарскій шале, службы изъ тневаго кирпича, уложеннаго узоромъ между темныхъ дубовыхъ крестовинъ. Желзная дорога близко, но когда поздъ мчится, видно только, словно трепетъ прошелъ по листьямъ прямой чертой, или клубъ благо пара гд-нибудь пробьется. Городского шума не слышно. Иногда прозвучатъ бубенчики невидимаго экипажа, бичъ щелкнетъ, или глухо простучатъ по шоссе массивныя колеса громадныхъ тачекъ, нагруженныхъ камнемъ или пескомъ. Вдали, гд виднъ между деревьями поворотъ аллеи, продетъ иной разъ щегольская каретка, беззвучно блистая спицами колесъ. По утрамъ слышу незнакомые мн еще выкрики разнощиковъ. Вотъ проходитъ двушка съ мальчикомъ лтъ девяти. За ними бжитъ двочка поменьше и кричитъ: Je viens avec vous! Maman me l’а dit… de venir! Элегантная женщина въ блдноголубомъ плать смотритъ имъ въ слдъ и кого-то зоветъ: Constance!

А вотъ и жилище. Красивый узоръ ршетчатыхъ воротъ, плющъ по каменнымъ столбамъ, и вся ршетка въ плющ. По боковымъ стнамъ виноградъ и разныя ползучія растенія, вдоль всего газонный бордюрчикъ и за нимъ цвты: герань, петунія. Посреди дворика, также кружокъ газона и клумба попышне: большіе раскидистые листья, бордюръ въ дв тни, и опять красная герань. Кругомъ, мсто только для узенькой аллейки, съ уголочкомъ, гд столикъ и стулья. Трехэтажный отельчикъ подъ крутой чешуйчатой крышей. Сбоку чугунная срая лсенка, вся въ цвтахъ, противъ самой двери — чайныя розы. У всхъ оконъ жалузи. Окна большія, близко къ полу, а чтобы облокотиться красивая ршетка съ дубовой накладочкой. Въ дом везд дубъ, на полу и на лстницахъ. Въ моей комнат, на занавскахъ, мебели и балдахин надъ большой кроватью, голубоватый кретонъ съ не бойкими разводами. Старый столъ, выложенный мдью, часы и канделябры на бломъ камин также старые. По об стороны зеркала рисунки, изображающіе чье-то подлинное жилище надъ прудомъ среди парка, вдали, на лужайк, видна блая статуя на гранитномъ пьедестал: все полинялое, никому не нужное, но приличное, и подпись: Aulnay-les-Bondy.

Когда я пришелъ нанимать себ здсь помщеніе, хозяйки не было дома. Переговоры велись съ дочкой, въ коротенькомъ еще плать, но при несомннно наступившемъ шестнадцатомъ год, и съ бабушкой, которая бодрится, но начинаетъ понемногу не дослышивать, не доглядывать и не поспвать. Особенное оживленіе проявилось во время бесды о кухн: ‘Не слишкомъ ли мудреные соусы, хорошо ли масло?’ — О le beurre! Si vous avez vu le bon panier de beurre qu’on nous а envoy de la campagne jeudi. Et puis, quand vous aurez vu ma m&egrave,re, vous ne craindrez plus! Хорошія слова, сказанныя съ такимъ убжденіемъ, съ такимъ блескомъ молодости. Я давно прельщенъ, но замчаю еще, что сверные люди зябки, что сентябрь на двор — et s’il fait froid qu’est-ce que nous allons faire?— Du feu… pas autre chose. Точь въ точь въ театр…

Въ двухъ шагахъ улица, и потомъ много улицъ, одна другой чище и аккуратне. Мостовыя, тротуары, дома, ршетки отелей, отступившихъ за красивую обстановку зелени — все чисто, щеголевато.

Садовъ очень много, за ршетками и стнами. По об стороны многихъ улицъ деревья, вокругъ каждаго вмазаны въ бетонномъ тротуар ршетчатые круги. Прохожихъ очень мало, точно въ самомъ глухомъ провинціальномъ городк. Но не провинціальныя средства къ чистот и щеголеватой отчетливости. На всемъ видна та степень труда, при которой желзо не гнется и не ржаветъ, штукатурка не сыплется, мдь на дверныхъ ручкахъ сіяетъ, упавшіе листья подбираются, трава не ростетъ, гд не надо, и зелень везд, гд быть ей положено. Очистился передъ домомъ лоскутъ земли въ десять квадратныхъ сажень — отгородятъ ршеткой, поставятъ на ворота вазы съ геранью, вымостятъ узоромъ, обсадятъ цвтами, и выходитъ картинка. Въ пяти минутахъ ходьбы отсюда Булонскій лсъ, а по желзной дорог можно въ полчаса быть на бульварахъ.

Я не хотлъ сейчасъ видть Парижа. Посмотрю потомъ, ежели останется время. Прямо съ желзной дороги я зашелъ въ дрянную гостинницу тутъ же рядомъ, пообчистился, и въ семь часовъ утра, выступилъ по заране составленному маршруту въ N*** для пріисканія себ пристанища. Въ этотъ ранній часъ безсчетные кафе и многіе магазины уже открыты. Всего больше встрчаю petites bonnes и женщинъ безъ шляпокъ и платковъ на голов. Походка у всхъ вообще прохожихъ быстрая, многіе на ходу читаютъ газеты. Большое товарное движеніе во всякаго рода экипажахъ, въ томъ числ двухколесокъ, которыя тащатъ или катятъ люди. Подхожу къ набережной: тутъ продаютъ цвты и букеты. Съ какимъ вкусомъ все это подобрано, какія чудныя розы! И вотъ наконецъ Сена! До сихъ поръ, я былъ озабоченъ мыслью, не слишкомъ ли она узка? Смотрю — и чувствую удовлетвореніе полнйшее. Воды ровно столько, сколько нужно, чтобы городъ украсить, осмыслить и въ то же время оставить его цлымъ, неразобщеннымъ. Ужасно мн нравится ровный тонъ стараго камня, крупныя аспидныя крыши, коническія башенки, мосты, Pont Neuf, Генрихъ IV на той сторон. Подъ пасмурнымъ осеннимъ небомъ все это такъ хорошо сливается въ картину. Набережныя и спуски превосходные. Крупныя блыя лошади въ громадныхъ хомутахъ съ намотанной синей шкурой вывозятъ огромные камни на массивныхъ роспускахъ. Страшная натуга: видно какъ все въ лошади трепещетъ и дрожь пробгаетъ по кож. Дошелъ до Лувра, увидалъ раззолоченное, флрделизованное окно съ надписью: Muse du Louvre, Galerie des antiques, потомъ другое, надъ воротами, гд написано: Porte de Jean Goujon, увидалъ садъ… И не выдержалъ, ршился пройти по саду, тмъ боле, что уклоненіе отъ прямого пути ничтожное. Вотъ Тюильрійское пожарище. Прочелъ надпись, уже замченную на церквахъ: Libert, Egalit, Fraternit, и выше, на верхнемъ этаж, Rpublique Franaise. Всего боле манили меня деревья, т marronniers des Tuileries, о которыхъ столько разъ читалъ. Для меня они точно оказались особенными деревьями, потому что я первый разъ видлъ бурые тоны, налагаемые начинающейся осенью на темную вырзную листву каштанника. Когда я подходилъ къ этимъ деревьямъ и всматривался въ нихъ во вс глаза, мн все лзъ въ голову странный эпитетъ: умные. Не потому, что они такъ выхолены, такъ красивы, а потому, что они такъ много видли, такія опьяняющія сцены славы и такія страшныя минуты, столько восторговъ и столько слезъ. Къ этимъ тихо шумящимъ сводамъ поднимались взоры столькихъ милліоновъ людей, волнуемыхъ любовью, надеждой, отчаяніемъ, столько поколній дтей здсь играло и радовалось жизни, мысль человческая возносилась здсь такъ высоко… Такъ что, хотя никто не приглашалъ снять шляпу, и даже осталась она на моей голов, но все-таки странныя думы лзли въ эту самую голову, думы тихія, кроткія, примиренныя.

Только я и видлъ изъ всего Парижа. Дождь пошелъ и лилъ весь день. Такъ, что когда потомъ перевозили меня изъ гостинницы. я замтилъ еще колнчатыя колонны Madeleine, да оперу, противъ которой высунулся изъ окошка, чтобы отыскать группу Карно. Дождевыя воды исполосовали эти распущенныя, потрясаемыя тлеса, но власть музыки или вдохновенія возносится и царитъ надъ всмъ съ поразительной силой. Даже приставленныя каменныя крылья какъ будто не тяготятъ.

Толпы, бульваровъ, магазиновъ, театровъ, экипажей, ресторановъ, кокотокъ, канкана, выставокъ, сборищъ, лекцій, фабрикъ — словомъ, ничего ршительно парижскаго до сихъ поръ не видалъ. Все это посл. Теперь сижу, въ первый разъ въ жизни, въ заколдованномъ круг, очерченномъ нсколькими сотнями рублей и недоступномъ тоск. Всточки изъ дому будутъ доноситься изрдка, ослабленныя тысячами верстъ, а здсь вокругъ меня зеленый шумъ чудныхъ деревьевъ и двичій голосъ поетъ:

Dansons la capucine, n’y a pas d’pain chez nous,

Il у en а chez la voisine,

a n’est pas pour nous.

Двушка при этомъ приплясываетъ передъ ребенкомъ на рукахъ няньки: и въ заключеніе длаетъ ему устрашающую гримасу, съ ревомъ и показаніемъ длиннаго языка.

——

Разумется, все это на чужой счетъ. Не только рубли, но и все. И красота, и шумъ деревьевъ, и пониманіе словъ и звука псенки, и то, что Парижъ святъ для меня, и все вообще, изъ чего сложилась жизнь, все что думалъ и чувствовалъ, чему молился, за что готовъ былъ умереть — все это чужое. Все это сдлалось моимъ цною одичалости и крайняго униженія многихъ людей, которые родились столь же способными наслаждаться благами жизни. И до сихъ, поръ за все это мной ничмъ не заплачено.

Нтъ отговорки: у человка, который не расчитался за то, что получилъ — все не его: каждое дыханіе и каждый кусокъ. Каждый знакъ участія или расположенія, когда либо ему оказанный, каждая улыбка, которой онъ былъ счастливъ, каждое его доброе чувство, каждая мысль.

Что же, однако-жь, длать? Какъ быть? Хорошо тмъ, кого отдали въ такую науку, что они могутъ дло длать и платить своей каждодневной работой. Хорошо художнику, писателю, ученому, въ чьемъ труд тысячи и тысячи людей находятъ отраду, свтъ и улучшеніе жизни. Но что же длать ровненькому человку, ежели у него нтъ ни таланта, ни путной науки, а совсть почему-то не истребилась? Что ему длать, ежели даже погибель его ненужна? Ежели нельзя даже имнія отдать… потому что нтъ его?

. . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Эти точки поставлены на мст нсколькихъ страницъ, которыя могли бы быть напечетаны лишь современемъ, когда число подписчиковъ ‘Русской Старины’ удесятерится, вслдствіе того, что этотъ счастливый журналъ перемнитъ обложку и станетъ называться: ‘Недавнее’, съ эпиграфомъ: Свжо преданіе… Зачмъ же давать горть огню, который жжетъ такъ больно, когда нтъ ему надежды ни освщать, ни согрвать другихъ? Дешевенькое удовольствіе выболтаться въ безъименномъ памфлет, напечатанномъ въ забористой иностранной газет, я дозволеннымъ не считаю. Стоитъ только просмотрть, что въ этомъ направленіи изображается разными псевдо-россіянами, чтобы навсегда закаяться отъ участія въ этого сорта литератур. Да и недовольно цнны слова ровненькаго человка, чтобы онъ рисковалъ изъ-за нихъ своей ровненькой, гражданской правоспособностью. Стало-быть, ограничимся точками…

Къ тому же, балаганный тонъ и это слишкомъ невеселое скоморошество противны мн до глубины души. Если я отказался любоваться Парижемъ, и даже учиться въ немъ всему, что здсь даромъ предоставлено каждому, такъ, конечно, не затмъ, чтобы строчить журнальныя шутки, которыя наврное окажутся давнымъ-давно и гораздо лучше сказанными. Еслибы он даже имли цну, я, во всякомъ случа, бойче и своевременне написалъ бы ихъ въ Петербург. Но я перебрался изъ Петербурга въ здшнюю тишь и гладь именно затмъ, чтобы, насколько можно, забыть назойливую современность, въ которую достаточно скоро успю возвратиться и подумать хорошенько, разъ въ жизни, объ общемъ смысл вещей, мною пережитыхъ, переживаемыхъ и надвигающихся въ будущемъ.

Можетъ быть, я виноватъ, что не могу удовлетвориться своей ровненькой ежедневной работой, что предпочитаю пошлть, тупть и разлагаться не на виду у всхъ, а гд-нибудь въ сторонк. Можетъ быть, такая мягкотлость предосудительна, и каждый гражданинъ обязанъ нетолько носить непроницаемую броню, но и не чувствовать отъ нея ни гнета, ни боли, не терять ни мыслей, ни времени на перевязку наболвшихъ мстъ. Можетъ быть, вся эта чувствительность — только худо скрытая лность и тоска, присущая лности?.. Тщеславіе, безсильное самомнніе, притязаніе бездарной посредственности? Можетъ быть, и даже вполн вроятно, ибо довольно рдки люди, чуждые этихъ грховъ. Но можетъ быть также, что тутъ и не одно это.

Какъ бы то ни было, прежде чмъ допустить, что для меня выборъ возможенъ только между немедленной смертью и постыднымъ уничтоженіемъ на виду у всхъ, я ршился сдлать попытку устроить себ смерть немножко поблагообразне и не столь внезапную, и при этомъ, не отрицая очевиднаго банкротства, все-таки выплатить за полученныя блага хотя сколько-нибудь — ну, хоть по гривеннику за рубль.

Банкротство, во всякомъ случа, не злостное. Пришлось противъ воли принять вороха негодныхъ цнностей, для покрытія которыхъ требовались средства, боле значительныя, нежели мои. Подобныхъ цнностей и теперь на рынк много, и, можетъ быть, кое-кто изъ кредиторовъ спасибо скажетъ, ежели я эти цнности опишу точно, безъ утайки. Все-таки жилъ вдь я! Были мысли, вопросы, порывы, паденія, любовь и ненависть, радость и тоска. И все это не какое-нибудь особенное мое, а, боле или мене, похожее на то, что и у другихъ людей бываетъ, и, стало-быть, не вовсе чужое имъ. Вдь какъ ни очерствло сердце, какъ ни отуплъ умъ, все-таки въ нихъ еще тлетъ жизнь. Неужели изъ всего, что пришлось продумать и прострадать, нельзя выжать одной слезы человческой, которая бы пала на другую душу и зажгла въ ней огонь ршимости быть лучше?

Ршимость! настоящая, твердая, осуществляемая! хорошіе бы люди изъ насъ выходили, еслибы она была въ насъ!

Во всякомъ случа, безумны или нтъ эти страницы, но я доведу ихъ до конца.

——

Отнесеніе на мой счетъ сомнительныхъ цнностей началось, такъ сказать, до моего рожденія. Отецъ мой былъ хорошій человкъ, я его память чту, и радъ, когда могу уловить въ себ черту, которая мн его напоминаетъ. Матушку я любилъ страстно, и была она также хорошая женщина. Только имъ жениться не слдовало, тмъ боле, что до брака, ни съ той, ни съ другой стороны особенной страсти не существовало. Отецъ, служилый русскій человкъ, женился на польк, а матушка, дочь польскаго профессора, вышла за русскаго военнаго, который продлалъ всю кампанію 1830—31 годовъ до штурма Праги включительно. Говорю не въ осужденіе: въ т далекія времена, подобный бракъ не имлъ того значенія, какое имлъ бы теперь. Русскіе офицеры, стоявшіе въ Царств Польскомъ, любили вспоминать общительные дни 1815—30 годовъ, не считали нужнымъ защищаться противъ обольщеній красоты и любезности польскихъ женщинъ и не встрчали систематической враждебности. На вс вообще вещи тогда смотрлось легче, и принципіальные вопросы существовали для весьма немногихъ. Теперь, ршаясь на подобный бракъ, каждый знаетъ, какіе элементы гражданской и личной драмы, розни и мучительныхъ страданій онъ вноситъ въ семью, и на что обрекаетъ себя и дтей. Отъ подобныхъ драмъ, въ послднее время, пожалуй, и нигд не убережешься, но тамъ он неизбжны. Въ тридцатыхъ годахъ, взять жену въ Польш было почти все равно, что въ Остзейскомъ кра или въ Грузіи. Но я долженъ признаться, что вс подобные браки считаю возможными лишь въ весьма исключительныхъ случаяхъ, при высокой культурности или при большомъ соотвтствіи обоихъ супруговъ. При такихъ бракахъ, вслдствіе разности въ воздйствіи со стороны отца и матери и вслдствіе необходимыхъ взаимныхъ уступокъ, дти обезличиваются, и еще боле, нежели при бракахъ между культурными россіянами, отчуждаются отъ народнаго склада ума и чувствъ, отъ живой русской рчи, отъ чуткости къ выраженіямъ народнаго духа.

Это, разумется, произошло и въ нашемъ семейств. Матушка чрезвычайно скоро выучилась по-русски. Но первые отзывы ея ласкъ на дтскій плачъ или лепетъ, первыя сказки не могли быть русскими. Все это было не самобытное, не живое и не животворящее, а заимствованное, французское. Разумется, въ минуты большихъ огорченій, должна была, несмотря на вс запреты, сказаться живая душа. Въ безпомощной тоск молодой женщины надъ умирающимъ ребенкомъ, поблднвшія губы должны были шептать слова польскихъ молитвъ. Прижимая заплаканное лицо къ тлу негоднаго уродца, которому за ночь стало лучше, могла ли она, вся нервная, выбившаяся изъ силъ и сама больная, подбирать къ своимъ поцлуямъ и благословеніямъ заученныя, чужія слова? Я не помню молитвъ и благословеній, которыя надо мной прозносились, но, будь они русскія, огонь ихъ, быть можетъ, живе и благотворне отразился бы во мн. Характеръ матушки, чрезвычайно мягкій, уступчивый, неспособный къ борьб за себя и врный разъ признанному авторитету до самоотверженія, до послдней истомы, не допускалъ даже мысли о какомъ-нибудь неугодномъ отцу воздйствіи. Она рдко бывала въ костел и, напротивъ, здила съ нами по воскресеньямъ въ соборъ, крестилась по-русски, держала посты, читала вмст съ нами утреннія и вечернія молитвы, передъ иконами, въ числ которыхъ былъ только одинъ образокъ католической богородицы, что допускается самымъ строгимъ православіемъ, и чмъ иные просвщенные іерархи даже щеголяютъ. Съ іерархами мы постоянно были дружны во всхъ губернскихъ городахъ, по которымъ пришлось намъ кочевать. Матушка всегда возила насъ къ нимъ и доставляла случай получать благословеніе, орхи, яблоки и постилу. Съ иными дружескія отношенія продолжались даже письменнымъ путемъ. Военный священникъ обдалъ по воскресеньямъ и, должно быть, служилъ достаточное количество молебновъ, потому что я его помню больше въ зеленой риз съ крестиками, нежели въ законоучительской ряс. За уроками ему оставалось только восхищаться, какъ мы подготовлены матушкой. Въ военномъ кругу, а впослдствіи въ кругу преимущественно морскомъ, чуждомъ всякаго намека на симпатіи къ полонизму, матушка всегда пользовалась самымъ большимъ уваженіемъ. Но живого, творческаго вліянія, которое имла бы на дтей русская женщина такого ума и сердца, какъ моя мать, конечно, не было и не могло быть.

Къ тому же, мы все время жили въ Царств Польскомъ и въ западныхъ губерніяхъ. Кормилицы, няньки, вся вообще женская прислуга, могли вербоваться только въ сред польскаго населенія. Въ числ знакомыхъ, польскій элементъ также долженъ былъ занимать значительное мсто, хотя, впрочемъ, мы, дти, появлялись въ гостинной не каждый разъ и очень не на долго, и присутствіе гостей выражалось для насъ, главнымъ образомъ, въ созерцаніи граненыхъ блюдечковъ съ вареньемъ, которое занимало насъ тмъ боле, что мы въ свое время присутствовали при варк, знали исторію каждой ягоды и, по сорту поданнаго варенья, могли длать довольно врные выводы на счетъ именитости гостей.

Знакомыхъ дтей было вообще мало, а любимыхъ товарищей я не имлъ ни одного. Изъ знакомыхъ семействъ, въ которыхъ были дти, припоминаются мн четыре: вс военныя и вс нмецкія, хотя у одного фамилія была польская, а у другого квинтэссенція всего, что ни есть наироссійственнйшаго. Квинт-эссенція эта была, однакоже, давно онмечена, и семейство по отцу и по матери было совершенно нмецкое. Русскихъ знакомыхъ не пришлось имть, и конечно, ни отцу, ни матери въ голову не приходило, чтобы въ нихъ могла быть надобность. До семи лтъ, французскій языкъ царилъ и въ разговорахъ и въ чтеніи. Потомъ, вмст съ новой гувернанткой, явился языкъ нмецкій, которому я выучился съ блистательнйшей быстротой. Послднія, до десяти лтъ, чтенія были уже преимущественно нмецкія. Сказки съ гравюрами, въ которыхъ отличалась добродтельная и несчастная Trautmunde, съ двумя дтьми, и весьма коварная итальянка Violante, также карлики, злой волшебникъ, двицы, насильно удерживаемыя за пряжей въ глубин горы, волшебное зеркало, голубка, коршунъ, разбойникъ, переодтый богомольцемъ, потомъ тысяча и одна ночь, стихи Шиллера, и въ особенности романы Купера, отъ Дирслайера до Преріи, въ Гофмановской передлк для юношества, затмили совершенно французскія сказки и путешествія въ страны весьма холодныя, ради которыхъ, къ вырзаннымъ изъ бумаги кукламъ, приклеивались черныя суконныя одежды, своевременно пересыпавшіяся табакомъ и перцемъ, въ предохраненіе отъ моли, и вообще всякія французскія книжки для юношества. Устояла только исторія о возникновеніи англійской породы скаковыхъ лошадей, которою я до такой степени былъ афраппированъ, что искалъ и находилъ признаки арабской крови въ нашихъ смиренныхъ лошадкахъ. Вс упоминаемые въ этой исторіи знаменитые скакуны были у меня вырзаны изъ бумаги, совершенно похожіе, раскрашены и для блеска натерты стеариномъ. Къ похвал родителей скажу, что денегъ на наши игрушки не тратилось, но что мы все-таки подолгу могли очень пріятно играть, преимущественно одни, устраивая разныя воспроизведенія прочитаннаго въ книгахъ. Съ гостями мы играли всего чаще въ pigeon-vole, Madame demande sa toilette, petit bonhomme vit encore или фофаны, и все это было довольно весело, а въ кошки и мышки даже очень весело. Русскихъ игръ мы не знали, и ни одной русской сказки я не слышалъ.

Русское чтеніе ограничивалось священной исторіей, учебникомъ географіи Соколовскаго и Исторіи Россіи г-жи Зонтагъ. Затмъ, получалась издававшаяся ею же ‘Звздочка’, изъ которой помню только слова: ‘Да, возлюбленный мой Рубенсъ, Марія де-Медичи, королева Франціи и Наварры, вдова Генриха IV, мать Людовика XIII и теща трехъ королей, у тебя въ дом, и еще какъ просительница’. Слова эти ужасно мн понравились, и я мгновенно и прочно ихъ воспринялъ. Сейчасъ же посл этого противный карликъ заплакалъ, и ему давали печеныхъ яблоковъ. Про г-жу Зонтагъ, вроятно, впослдствіе какихъ-нибудь пререканій, мн было сказано, что въ одномъ ея мизинц больше ума, чмъ во всей моей особ. Я этому врилъ, и предавался по этому случаю какимъ-то страннымъ размышленіямъ. Изъ ‘Исторіи Россіи’ я выучилъ къ именинамъ отца Полтавскій бой. Были также выучены, безъ всякой любви и охоты, нкоторыя басни. Затмъ, слышалъ я заглавіе романа ‘Фрегатъ Надежда’, и однажды, когда мы хали въ карет песками, отецъ декламировалъ оду Богъ, и мн это очень понравилось. Больше ничего русскаго не могу припомнить. Въ одномъ только русскомъ направленіи оказано было энергическое воздйствіе, а именно въ религіозномъ, но эти старанія успхомъ не увнчались.

Религіозность стала развиваться въ отц посл сорока пяти лтъ. Вслдствіе большихъ служебныхъ огорченій и постояннаго гнета бдности, онъ впалъ въ состояніе духа, при которомъ мысль о самоубійств представлялась ему неоднократно. Во время одного изъ такихъ припадковъ тоски, онъ увидлъ сонъ, вполн объяснимый случайностью, но котораго немедленное и чрезвычайно точное исполненіе его глубоко поразило. Начались длинныя вечернія молитвы всмъ семействомъ. Большую часть молитвъ отецъ простаивалъ на колняхъ и часто плакалъ, я же въ это время думалъ только, какъ бы не замтили, что мн хочется спать. По воскресеньямъ, вмсто того, чтобы хать въ соборъ, отецъ бралъ меня съ братомъ въ маленькіе санки, и мы отправлялись дряннымъ проселкомъ за-городъ, въ какую-то заштатную церковь, гд служилъ бывшій уніатскій священникъ, безъ усовъ и бороды, и гд, кром насъ, были только тулупы и сермяги. Отецъ и тутъ много и горячо молился. Посл обдни, насъ всегда спрашивали, какое евангеліе читалось, и я большею частью не зналъ. Евангеліе матушка читала съ нами каждый праздникъ, всего чаще отъ оанна, которое она больше любила, особенно XIV главу. За все время этихъ чтеній я помню только одну минуту умиленія, которая кончилась слезами и поцлуями, посл чего намъ немедленно было выдано изъ желтаго ясневаго шкапчика по вчерашнему пирожку и по винной ягод. Вообще всмъ, что отъ меня въ религіозномъ отношеніи требовалось, я тяготился, и чувствъ не имлъ ршительно никакихъ. Религіозность, въ смысл опредленно-церковномъ, проявилась во мн лишь много лтъ спустя, совершенно помимо родительскихъ внушеній. Отсутствіе во мн этого чувства въ дтскіе годы лишило меня единственной связи съ народнымъ бытомъ, которую я, по обстановк нашего дома, могъ бы имть.

Столь же абсолютно развилась во мн отчужденность сословная. Безъ всякой гордыни, вн какихъ бы то ни было теорій (впрочемъ, постыдность сходства съ уличнымъ мальчишкой была мн извстна), я просто совершенно не имлъ въ помышленіи, чтобы у человка, который стоялъ за прилавкомъ въ магазин — или хотя бы даже у отца Николая — могъ быть домъ, жена, хозяйка этого дома, и дти, которыя бы называли ее матерью, а его отцомъ. Въ саду, во двор, и вроятно, иногда въ комнатахъ, мы играли съ двумя двочками, дочерьми деньщика, который былъ при отц во время польской компаніи и пользовался нкоторыми льготами. Двочки были тощія, съ землисто-смуглымъ цвтомъ лица, свойственнымъ бдности и съ темнорусыми скудными волосами, заплетенными въ дв косички. Проходя по двору, мы часто видли ихъ ‘мамку’ (звательный падежъ: мамо!), испитую, черноглазую женщину, которую звали Катериной и про которую мы знали, что мужъ ее бьетъ, и даже иногда нагайкой. Какъ подумать, что это отецъ, мать и дти такіе же, какъ мы? Я и не думалъ этого, совсмъ ничего объ этомъ не думалъ. Предметомъ сопоставленія съ нами могли быть только ‘гости’: отецъ, преимущественно генералъ, мать въ извстнаго фасона платьяхъ, мантилькахъ и чепцахъ, дти въ курточкахъ, рубашечкахъ или кисейныхъ платьицахъ, непремнно гувернантка, и непремнно лошади. Я зналъ, что были существа выше насъ. Однажды обдалъ такой генералъ, что намъ совсмъ не позволили на него посмотрть, и только прислали въ карантинъ, гд мы содержались, довольно много краснаго желе. Разъ пріхалъ князь***. Фамилію его я слышалъ безпрестанно, въ связи съ баломъ, на которомъ онъ долженъ былъ присутствовать и къ которому дамы очень дятельно готовились, а я вообще слишкомъ много вертлся около выкроекъ и утюговъ, оборокъ и рюшей М-elle Stphanie. Вдругъ, этотъ князь къ намъ пріхалъ. Позволили выйти въ гостинную — и что же?! Молодой человкъ въ синемъ фрак, длинные волосы съ проборомъ, и когда онъ снялъ темно-желтыя перчатки, то руки оказались совсмъ блыя, какъ у дамы! Блыхъ рукъ я ни у одного мужчины не видывалъ, а про длинные волосы слышалъ, что они составляютъ верхъ безобразія и неприличія. Я видлъ такъ же въ Кіев блую лошадь, приготовленную для великаго князя, и смотрлъ на нее съ чувствами живйшаго уваженія. Впрочемъ, тогда же отецъ до крайности удивилъ меня, сказавъ, что у одного очень важнаго генерала зминый языкъ. Я зналъ, что есть Государь и что его нужно очень любить. У насъ въ зал висла группа Крюгера, а въ кабинет отца былъ другой портретъ коронаціонной эпохи, такъ что объ лиц я имлъ опредленное понятіе, а форму понималъ въ совершенств. Вдругъ, на смотру мн говорятъ:— Regardez, regardez! voici l’Empereur! Отецъ, за нимъ верхомъ и низко къ нему наклонился съ опущенной шпагой, а онъ что-то говоритъ и показываетъ на свою ногу, которую немного выставилъ. Коляска наша поставлена очень близко, такъ что я ясно вижу лицо. Совершенно не похоже на портреты. Онъ старше отца, у него сдые усы. Посл обда мы стояли съ матушкой на тротуар у ршетки сада. Было очень много народа, такъ что даже толкались. Вроятно, я былъ на чьихъ-нибудь плечахъ, потому что видлъ черезъ головы, какъ прохала ужасно высокая коляска, сидлъ Государь въ свтло-срой шинели и блой фуражк съ краснымъ околышкомъ, и кто-то еще другой съ нимъ рядомъ.

На этомъ смотру отцу приходилось предстать предъ грозныя очи Императора Николая Павловича въ первый разъ посл десяти лтъ. Помню, какъ онъ готовился, старался, прихорашивался, какъ хотлось ему показать, что онъ еще молодъ, что глухая провинція еще его не подкосила, какіе онъ строилъ планы. Въ результат оказалась Станиславская звзда, и, вроятно, этому обстоятельству мы обязаны присутствіемъ въ нашемъ дом небольшого портрета масляными красками, во время писанія коего мн было позволено смирно сидть въ комнат. ‘Краски’ не могли не внушать страстнаго интереса молодому артисту, который давно съ любовью владлъ ими. Ужасно былъ я пораженъ, когда изъ красной, желтой и блой краски вышелъ самый настоящій тлесный цвтъ. Потомъ, подойдя близко, я очень удивился, что на усахъ вышелъ каждый волосокъ. Художникъ былъ, безъ сомннія, не мудрый, но этотъ портретъ ему удался. Сходство вышло поразительное: открытый, смлый взглядъ и тонкая складка насмшливыхъ губъ отца были схвачены, какъ живые.

Можетъ быть, читатель проститъ, ежели я, рядомъ съ отцомъ, попытаюсь написать портретъ матушки. Настоящей молодою женщиной я ея почти не помню. Она рано отцвла и облеклась въ чепцы гораздо старше своихъ лтъ, которые, впрочемъ, шли къ очертанію ея лица и шелковистымъ русымъ волосамъ. Разъ только предо мной мелькнулъ ея молодой, смющійся образъ: мы шли въ Краков, въ чудесную погоду, безъ отца, матушка и Stphanie об въ лтнихъ платьяхъ, я несъ коробку съ игрушками, которую мн только-что подарили, и кто-то пугалъ меня, что врно въ коробк контрабанда и въ таможн отнимутъ. А матушка въ это время держала меня за руку, смотрла на меня и смялась. Никогда потомъ не повторялось это впечатлніе молодости и, такъ сказать, двичества моей матери — ибо я долго считалъ молодыми только двушекъ. Но прекрасною, очень похожей на портретъ въ внчальномъ плать, я находилъ ее всегда. Я не сравнивалъ ея ни съ кмъ. Въ собраніяхъ, гд мн приходилось смотрть на нее со стороны, ея нжный профиль отдлялся для меня отъ всхъ прочихъ лицъ, какъ что-то совсмъ иное, чистое, благородное. Пятнадцатилтнимъ мальчикомъ и взрослымъ юношей я съ восторгомъ и гордостно любовался ею.

Упомянулъ я выше слово ‘армейскій’, и даже по особымъ только соображеніямъ не написалъ сразу ‘армейскій офицеръ’. Объ этомъ я долженъ распространиться. Дло въ томъ, что отецъ началъ службу въ гвардіи, и притомъ въ спеціальномъ род оружія. Терплъ онъ самую горькую бдность, но любилъ вспоминать о ней и гордился лишеніями, претерпнными ради пары приличныхъ сапогъ или кресла въ театр, или переводныхъ съ французскаго книгъ того времени, или посщенія академіи художествъ, гд онъ учился рисованію. По служб ему тогда очень везло, онъ былъ ‘лично извстенъ’, насколько сіе доступно лишенному всякихъ связей строевому офицеру. Ретивъ онъ былъ къ служб ужасно, и самолюбивъ, можетъ быть, еще больше. Когда пришлось потомъ увядать въ провинціи, быть забытымъ, обойденнымъ, золотые дни юности и службы въ гвардіи представлялись ему въ такомъ ореол, что его сіяніе боле или мене фантастическимъ образомъ стало видимо и мн. По словамъ отца, выходило, что жизнь невозможна безъ Петербурга, гвардіи, личной извстности и т. п. Самому не удалось — дти должны, непремнно должны успть. Самъ испыталъ неудобства незнанія языковъ — дти будутъ знать языки въ совершенств. Никакихъ жертвъ не жаль для этой цли. ‘Армейскій офицеръ’ былъ прямою противоположностью всего, къ чему меня устремляли. Я видлъ въ немъ какъ бы воплощеніе всего грубаго, пошлаго, необразованнаго, жалкаго. И мундиръ на немъ казался мн самымъ жалкимъ, такъ какъ я кавалерійскихъ офицеровъ не видлъ и не имлъ объ нихъ понятія. Ротные командиры вс пьяницы, какъ Антонъ-поваръ, и обсчитываютъ солдатъ. Даже полковые командиры грубые, невоспитанные и тратятъ казенныя деньги. Особенно одинъ. У него всегда были гости и очень хорошія лошади, а во двор онъ держалъ медвдя, и когда у него отняли полкъ и уволили его въ отставку (страшная вещь отставка — почти какъ смерть), отецъ имлъ большія непріятности. Адьютанты — совсмъ другое: мундиръ красивый, и они всегда обдаютъ и здятъ за городъ вмст съ отцомъ, а мы въ коляск. Въ гвардіи вс офицеры прекрасно воспитаны, и форма у нихъ красивая, особенно у кавалергардовъ. Всего бы лучше было служить въ кавалергардскомъ полку, и непредолимыхъ препятствій къ этому не представлялось. Только я долженъ признаться, что въ воображеніи моемъ латы неотразимо сливались съ нашимъ самоваромъ. И такъ какъ мн было внушено, что ежели кавалергардъ упадетъ, то самъ подняться не можетъ, то моему воображенію, пораженному этимъ необыкновеннымъ свойствомъ, будущіе сослуживцы всегда представлялись именно въ этой поз и съ чмъ-то въ род самовара на груди. Стремленіе, очевидно, было основано на теоретической концепціи, а не на реальномъ образ. Задолго до отъзда изъ дому, совсмъ еще маленькимъ мальчикомъ, я зналъ, что мн предстоитъ поступить въ кадетскій корпусъ, гд часто бываетъ Государь, играетъ съ кадетами и заставляетъ ихъ влзать на водопадъ, посл чего они получаютъ конфеты. Изъ корпуса я непремнно долженъ былъ выйти въ гвардію. Вотъ отчего я такъ презиралъ мальчика въ зеленомъ сюртучк съ краснымъ воротникомъ и золотыми пуговками, который назывался гимназистомъ, и долженъ былъ впослдствіи сдлаться чиновникомъ, чмъ-то въ род пьянаго писаря въ присутственныхъ мстахъ.

Въ видахъ подготовки насъ къ будущей дятельности, отецъ устроивалъ штурмы крпостей, составленныхъ изъ стульевъ, давалъ намъ играть старыми пистолетами, и ежели мы представляли разбойниковъ, то рисовалъ намъ жженой пробкой усы. Помню себя однажды бгающимъ вокругъ двора съ деревяннымъ мечомъ, сдланнымъ по образцу солдатскаго тесака. Изъявлялъ я также согласіе приложить фитиль къ крпостной пушк во время манвровъ, но къ совершенію этого геройскаго подвига допущенъ не былъ.

Въ воспитаніи дтей помщичьихъ было, конечно, много мрачнаго и глубоко растлвающаго. Но, по моему мннію, оно все-таки было мене вредно, нежели калченіе, которому подвергались въ эти далекіе дни дти людей служилыхъ. Рядомъ съ сценами хотя бы самаго наглаго разврата и зврскаго истязанія, помщичій сынъ все-таки видлъ родную природу, поля и рощи, ручей и рку, видлъ во всякое время года, днемъ и ночью, въ бурю и въ ведро. Нельзя глядть на природу безъ того, чтобы въ душ не отразилась хотя какая-нибудь частица ея жизни. Постоянно видя вокругъ себя картины народнаго быта, слыша живой языкъ и народныя псни, ребенокъ, даже противъ воли, научался многому, чему нельзя научиться изъ книгъ. Какъ бы ни заставляли его тиранствовать надъ дворней, все-таки онъ находилъ въ ней сверстниковъ, къ которымъ привязывался добрымъ дтскимъ чувствомъ, которыхъ слушался и у которыхъ учился. Во всякомъ случа, не могло быть въ немъ той невроятной отчужденности отъ всего живого въ жизни, до которой были доведены мы. Не могъ онъ быть ни такимъ невжей, ни такимъ калкой, какъ мы.

Это калченіе, заключавшееся въ полномъ отчужденіи дтей отъ всего вообще, не принадлежащаго къ извстному сословному кругу, примнялось, однакоже, въ то время въ огромномъ большинств семействъ служилыхъ людей. Собственно въ нашемъ семейств были еще другія, очень вредныя для насъ черты, составлявшія, такъ сказать, нашу спеціальность.

Матушка съ самаго начала замужества сдлалась очень слаба здоровьемъ. Ея первенецъ былъ также мальчикъ ненадежный, многократно собиравшійся умирать. Вслдствіе этого, у насъ установились система крайняго обереганія отъ всякихъ вредоносныхъ вліяній, въ числ коихъ простуда, т. е. малйшее вяніе свжаго воздуха, стояла на первомъ план. Мы вс, т. е. четверо дтей и нянька, спали обыкновенно въ одной комнат, всегда съ ночникомъ, причемъ одяльца наши тщательно подвертывались подъ тюфяки, на драгоцнныя наши головы надвались чепчики и курительная бумажка Мусатова замняла всякую дезинфекцію. Ни объ какихъ окачиваніяхъ не могло быть и рчи. Тлеса обнажались только для теплыхъ ваннъ, которыя бывали очень изрдка и составляли событіе. Въ прочее время умывали дрянненько лицо и руки, зубовъ никогда не чистили, и молочные зубы боялись выдергивать, такъ что вторые росли дурно. Войти въ комнату, гд была отворена форточка, считалось прямымъ безуміемъ. Во всю зиму выпускали погулять по двору, можетъ быть, два-три раза, и тогда напяливали на насъ множество всякой одежды. По части одежды замчу, что дтей, одтыхъ смшне и безобразне, чмъ мы, я во всю жизнь не видывалъ. Экономія, самая строгая, была необходима, и потому все шилось и перешивалось дома, по какимъ-то допотопнымъ и всегда не русскимъ фасонамъ. Въ интересахъ справедливости долженъ сказать, что въ такой нашей костюмировк была виновата не одна матушка, но и отецъ. Въ качеств человка, посщавшаго академію художествъ, онъ имлъ обо всхъ вещахъ, относившихся къ изяществу, свои собственныя понятія, въ непреложности которыхъ былъ убжденъ твердо. Онъ во всемъ искалъ простоты и благородства. Но результаты этихъ стремленій всегда оказывались какими-то грустными и некрасивыми.

Онъ считалъ, напримръ, простымъ и благороднымъ, чтобы отроки носили долгополый кафтанъ, который назывался казакиномъ. Вотъ намъ и шили казакины. И такъ какъ необходимо было оградить младенца отъ простуды, то казакины были на ват, простеганные по домашнему, съ короткой таліей и юбкой тоже на ват, въ сборкахъ или складкахъ, какія бываютъ у кучеровъ, для наполненія пустоты большихъ козелъ. Конечно, идеальному взору отца представлялось что-нибудь совершенно иное, но получалось именно это. Въ числ сокровищъ, привезенныхъ мною въ Петербургъ, при поступленіи въ корпусъ, былъ одинъ такой казакинъ изъ зеленаго люстрина съ круглыми бронзовыми пуговками, при синей пуховой шляп съ длинной ворсой. Панталоны были, вроятно, какіе-нибудь нанковые, и подъ ними только чулочки и подвязочки, а невыразимыхъ не полагалось. Когда отдали въ корпусъ, отсутствіе этой части одежды жестоко меня мучило недли дв-три, такъ какъ у насъ платье и блье раскладывались на ночь извстнымъ форменнымъ образомъ на табуретахъ въ ногахъ кровати, то я сгоралъ со стыда, раскладывая робкими руками, на виду у прочихъ кадетовъ, свои необыкновенныя вещи. Ни на какую гимнастику, кром вышесказаннаго взятія штурмомъ крпостей, мы не дерзали. Для верховой зды была куплена лошадка-карликъ, но обращеніе съ ней было окружено такимъ церемоніаломъ и предосторожностями, что дальше нсколькихъ круговъ на корд я не пошелъ. О плаваніи или просто купаніи не было и помышленія, хотя отецъ много разсказывалъ о необыкновенныхъ результатахъ, которые по этой части могутъ быть достигнуты. Отецъ былъ самъ бойкій и сильный мужчина, очень дятельный и любившій пачкаться въ разныхъ мастерствахъ. Его разговоры съ нами всегда велись въ тон героическомъ: будь силенъ, ловокъ, ничего не бойся, трудись изъ всхъ силъ и все умй длать своими руками. Бывали даже подстрекательства въ этомъ направленіи, но въ ршительную минуту безъ церемоніи удерживали за фалды или отстраняли рукой наотмашъ. Куда, дескать, теб, клопъ! Ни къ какимъ проявленіямъ молодечества мы никогда и не были допущены. А по рабочей части позволялось только подавать отцу молотокъ, гвозди или щипцы, когда онъ что-нибудь мастерилъ, и чуть прозваешь — сейчасъ тычекъ или нашлепка. Сколько было любви и ласки въ этихъ нетерпніяхъ я, конечно, понялъ лишь много лтъ спустя, но и тогда мы были настолько понятливы, чтобы не обижаться. Какъ ни страшенъ былъ отецъ въ гнв, но, пока все было въ порядк, мы его не боялись (по этикету полагалось говорить ему ты, а матушк вы), разговаривали съ нимъ совершенно свободно, и нердко схватывались съ нимъ въ рукопашный бой, причемъ слдовало только соблюдать осторожность на счетъ тесемки отъ часовъ. Одно только было мн обидно — это покрикиваніе, чтобы не плакать: ‘Сейчасъ же перестать! Не хныкать!’ Съ этимъ я не могъ помириться, и пока помню за собой дтскія слезы, помню и это чувство обиды и несправедливости. Было нсколько попытокъ заставить плясать кадриль, т. е. ломать фигуры совершенно по медвжьи, но тмъ стремленіе къ физическому нашему развитію и ограничилось. По этой части я такъ на всю жизнь и остался уродомъ, тмъ боле, что былъ пріученъ гордиться моимъ будто бы умственнымъ развитіемъ, и уклонялся отъ всякаго случая показывать себя въ мене блистательномъ свт. А гд нельзя было вовсе уклониться, пренебрегалъ и не старался нисколько. Посл двадцати лтъ приналегъ было съ значительной энергіей на верховую зду, но происходило это только въ манеж и по самой рутинной, безсмысленной метод, такъ что ничего путнаго не вышло.

Прописныя правила воспитанія мальчиковъ примняются теперь столь повсемстно, что разсказъ о вышеизложенныхъ благонамренныхъ безобразіяхъ не представитъ, вроятно, достаточной поучительности. Еще мене интереснымъ оказалось бы, конечно, повствованіе о многихъ и тяжкихъ страданіяхъ, которымъ эти безобразія, съ теченіемъ временъ, меня подвергли. По предмету этихъ общественныхъ прописныхъ правилъ, позволю себ сказать только одно слово, безъ сомннія, не новое, но которое мн не случалось встрчать выраженнымъ съ тою опредлительностью, какая, по мннію моему, ему подобаетъ. Я полагалъ бы именно, что родители, любящіе своего ребенка, должны отказаться отъ всякой мысли о чрезмрномъ его обереганіи. Напротивъ, они должны рисковать имъ въ весьма значительной степени, рисковать его здоровьемъ, жизнью и даже душевной чистотой. Я не предлагаю, въ видахъ развитія въ ребенк ловкости, выбрасывать его изъ пятаго этажа, ни даже изъ перваго. Есть предлы риска, которыхъ переходить не слдуетъ, и которые докторъ по отношенію къ каждому ребенку укажетъ. Но затмъ, на всхъ вообще поприщахъ, или во всхъ направленіяхъ, слдуетъ не оберегать отъ прикосновеній вредныхъ вліяній, а научить преодолвать и побждать ихъ. Чтобы изъ хорошаго ребенка вышелъ путный человкъ, нужно, чтобы онъ съ малыхъ лтъ зналъ, что простуда бываетъ, но что здороваго и бойкаго мальчика она беретъ гораздо рже, чмъ мальчика дряблаго и кислаго, что животъ иногда болитъ, но что объдаться позорно, что тяжкія болзни могутъ постигнуть каждаго, но что при бодромъ настроеніи духа больше шансовъ благополучно ихъ перенести. Докторъ скажетъ, насколько холодная вода, при данной комплекціи и въ данномъ возраст дозволительна, но затмъ, въ указанныхъ предлахъ, мальчикъ долженъ каждодневно идти въ холодную воду безъ всякой къ себ пощады. Онъ долженъ хорошо понимать, что при бганіи, прыганіи, верховой зд или лазаніи по деревьямъ можно ушибиться очень больно, что купаясь можно утонуть и все-таки онъ долженъ все это продлывать, пріучаясь взвшивать свои силы и средства и ршаться: Дтскія лошадки съ англійскимъ сдломъ не всякому доступны, но водовозную клячу безъ сдла везд можно промыслить, и ребенку полезно сколько возможно чаще сидть на ея спин. Незнакомая мстность, лсъ, толпа, темнота въ пол или на городскихъ улицахъ должны утратить пугающее значеніе. Ребенокъ, рано постигшій, что ему служатъ только въ виду его немощности, долженъ проникнуться желаніемъ скоре дорости до участія въ общей домашней работ и стремиться къ исполненію порученій, съ оглядкой, какъ бы не наглупить и не осрамиться.

Признаюсь въ одной, можетъ быть, странной мысли, но мн бы казалось весьма полезнымъ, вскор посл рожденія ребенка, брать въ домъ щенка крупной, умной породы съ тмъ, чтобы они впослдствіи подружились и были товарищами. Я считаю, что привычка властвовать надъ сильнымъ животнымъ, надъ бестіальностью вообще, хорошая привычка, и что ее нужно пріобртать очень рано. Играя съ этимъ старшимъ братомъ всматриваясь въ его глаза, стараясь понять его мысль и уловки, ребенокъ будетъ развиваться и умнть. Онъ замтитъ, что собака гораздо его сильне, а между тмъ, поддается, что она къ нему добра, и такимъ образомъ рано полюбитъ идеалъ доброты при физической сил. Пусть также, сколько возможно раньше, откроется ему благотворный идеалъ красоты, и пусть онъ знаетъ твердо, что даже вовсе некрасивый мальчикъ, если только онъ не какой-нибудь несчастный уродъ, самъ можетъ завоевать себ именно ту красоту, которая требуется мужчин. Пусть онъ знаетъ, что если онъ будетъ стоять на своихъ ногахъ твердо, держать голову высоко и смотрть людямъ прямо въ глаза, то онъ будетъ красиве неловкаго херувимчика. Но что для этого нужно научиться быть смлымъ, находчивымъ, сильнымъ и ловкимъ, и не имть въ мысляхъ ничего, чего бы нужно было стыдиться. Примры и доказательства будутъ на лицо въ каждомъ дтскомъ кружк. На ловкій покрой платья мальчикъ иметъ право, потому что при томъ же расход и меньшемъ труд такое платье несравненно красиве и не мшаетъ свобод движеній, но затмъ онъ долженъ стыдиться роскошничать передъ бдными товарищами, и понимать, что чмъ проще и грубе платье, тмъ боле лестно умть носить его какъ слдуетъ.

Свободное и близкое общеніе съ товарищами сопряжено, разумется, съ огромной опасностью. Но тмъ не мене оно необходимо, и защита отъ дурныхъ вліяній заключается не въ невдніи, а въ знаніи. Моимъ родителямъ удалось выпустить меня изъ дому въ состояніи такой невинности, что я не зналъ различія въ строеніи тла мальчика и двочки, и даже ни разу не видлъ раздтаго мужчины. Такъ что когда въ корпус мы въ первый разъ пошли въ баню, о которой я также не имлъ понятія, наши грубые сторожа показались мн въ этомъ вид крайне отвратительны и усугубили ужасъ, подготовленный холоднымъ предбанникомъ, горячимъ паромъ, криками сотни раздтыхъ мальчиковъ, дракой изъ-за шаекъ и въ особенности скользкимъ поломъ, на которомъ я тотчасъ же растянулся и больно ушибъ бедро. Я нахожу, что подобное невдніе не ограждаетъ нетолько отъ дурныхъ вліяній, но даже отъ множества простыхъ и неизбжныхъ случайностей. Лучшей, хотя конечно, не безусловной, охраной я признаю откровенныя сравнительно-анатомическія бесды о всхъ главныхъ органахъ, вообще въ непривлекательномъ стил, т. е. безъ прикрасъ и безъ паоса, а съ любознательнымъ проникновеніемъ въ подробности, при содйствіи мясной лавки, мухъ, куръ и скотнаго двора, и притомъ въ самые молодые годы и съ прямой постановкой вопроса о здоровой двственной юности, какъ объ одномъ изъ важнйшихъ преимуществъ, доступныхъ человку. Конечно, это можетъ не привести ни къ чему, а пожалуй, по насмшк судьбы, разршится, въ случа успха, романомъ съ сорокалтней гувернанткой или другой столь же не желательной особой. Но какъ бы то ни было, посл довольно обширныхъ наблюденій въ различныхъ слояхъ, я все-таки пришелъ къ заключенію, что эта откровенная система врне и лучше остальныхъ, и что оградить юношу отъ нелпаго романа, сравнительно, уже не трудное дло.

Невдніе я считаю пагубнымъ и но отношенію ко всмъ прочимъ вопросамъ, съ которыми мальчикъ можетъ встртиться въ школ и въ обращеніи съ сверстниками. Онъ долженъ знать, что зло существуетъ въ многообразныхъ видахъ, что несправедливости, притсненіе, злоба, зависть, грубость, обманъ, воровство, доносы, подлости и пошлости всякаго рода кишатъ кругомъ и заставляютъ тяжко страдать, но что все это ничтожно передъ безконечнымъ добромъ и счастіемъ, разлитыми въ природ, и что достоинство человка заключается въ томъ, чтобы всегда оставаться въ общеніи съ этимъ добромъ и счастіемъ, которое только добро и можетъ дать, стараться каждый день лучше понимать и осуществлять это добро, и помогать другимъ освобождаться отъ зла и быть счастливыми. Неумудренной опытомъ голов ребенка такія мысли не покажутся странными, и онъ легко найдетъ имъ практическій переводъ. Еще будетъ лучше, если онъ въ тоже время проникнется убжденіемъ, что въ случа нерасположенія къ нему товарищей, и тмъ боле въ случа насмшекъ или оскорбленій, онъ долженъ считать виноватымъ одного только себя, потому что толковыхъ и дльныхъ мальчиковъ товарищи всегда любятъ. При такомъ направленіи получится, по всей вроятности, юноша гордый, самонадянный, можетъ быть, упрямый. Это не мшаетъ: такихъ рже обижаютъ и они чаще заступаются за другихъ. А впослдствіи жизнь и грхи научатъ смиренію.

Покончивъ съ бдственными сторонами моего домашняго воспитанія, я былъ бы несправедливъ и неблагодаренъ, еслибы не помянулъ его также добрымъ словомъ. Я хочу говорить не о любви родителей къ намъ — хотя любовь покрываетъ множество грховъ, а тутъ и грха-то не было, потому что во мр разумнія и силъ сдлано было все возможное — но о полезныхъ или добрыхъ сторонахъ моего домашняго воспитанія.

Во-первыхъ, меня хорошо выучили двумъ иностраннымъ языкамъ, французскому и нмецкому. Это, по мннію моему, огромное благодяніе, потому что д&#1123,йствительно выучить человка языку, значитъ далеко раздвинуть передъ нимъ горизонтъ жизни и открыть ему новые источники счастія. Затмъ, я дйствительно не лгалъ. Кром смутныхъ воспоминаній о какихъ-то таинственныхъ недугахъ, которые излечивались брусничнымъ вареніемъ съ яблоками, ежели выпросить его передъ обдомъ, я помню только одинъ слдующій случай утайки истины: я былъ ужь большой мальчикъ, лтъ восьми, и разъ, вслдствіе того, что я шутя не подалъ голоса отцу, который меня окликнулъ, мн пришлось услышать откровенный разговоръ между родителями, объ взаимныхъ отношеніяхъ Stphanie и Caroline, которыя между собой не совсмъ ладили, причемъ и довольно строгое неодобреніе было выражено. Я былъ пораженъ ужасно, потому что он были нашими самыми любимыми друзьями и такъ поставлены въ дом, что возможность порицанія мн и въ голову не приходила (оттого должно быть мы и выучились кое-чему). Перебить странный разговоръ съ самаго начала я не ршился, а потомъ и тмъ больше, и такимъ образомъ, преступно узналъ тайну, о которой никому ничего не сказалъ. Другихъ случаевъ лжи или обмана въ моемъ дтств не было, а объ этомъ я распространился, чтобы наглядно выставить правильность нашихъ отношеній къ тмъ, кто помогалъ родителямъ въ нашемъ воспитаніи. О кормилицахъ и нянькахъ первой юности, матушка также всегда говорила въ самомъ ласковомъ тон. Я ихъ не помнилъ, но зналъ, что долженъ ихъ очень любить и уважать.

Пріучили меня затмъ къ порядку и опрятности. Я ничего не умлъ длать, но зналъ твердо, что трудиться непремнно слдуетъ, и что безъ этого нельзя быть хорошимъ человкомъ.

Наконецъ, не терзалась душа моя противорчіями. То, въ чемъ мн указывали правду, добро, честь, не попиралось передо мной. Вышелъ я изъ дому обреченнымъ на неумлость и ненужность, но глаза смшно-одтаго мальчика, съ дурнымъ русскимъ выговоромъ, котораго матушка со слезами отвезла въ корпусъ по десятому году, смотрли на всхъ яснымъ и доврчивымъ взглядомъ и не знали стыда.

——

Не считаю нужнымъ распространяться о слишкомъ извстныхъ недостаткахъ прежняго кадетскаго воспитанія, ни о прискорбныхъ язвахъ, присущихъ всмъ вообще нашимъ закрытымъ заведеніямъ. Жестоко заставлять хорошаго и ни въ чемъ неповиннаго мальчика проползать сквозь такое Кавдинское ущеліе, тмъ боле, когда за ничтожный дисциплинарный проступокъ, онъ могъ весьма удобно попасть въ солдаты. Но бываютъ такія обстоятельства, когда при выбор изъ нсколькихъ разнообразныхъ золъ, благоразумно было отдать предпочтеніе даже прежнему кадетскому корпусу. Есть такъ-называемыя воспитательныя заведенія, которыя я, по крайней мр, не обинуясь, ставлю гораздо ниже прежнихъ кадетскихъ корпусовъ, какъ по принципу, ими выражаемому, такъ и по практическимъ результатамъ.

Общее тмъ и другимъ отсутствіе или полное извращеніе идей гражданственности смягчалось въ кадетскихъ корпусахъ, или получало нкоторый смыслъ и оправданіе, реальными и безусловными требованіями военной дисциплины. Мундиръ бралъ верхъ надъ всякими другими аттрибутами. Здравый смыслъ мальчика мене оскорблялся. На всякій непріятный вопросъ легко было отвчать, толкнувъ юношу носомъ въ спеціальность, которою онъ занимался достаточно долго, и весьма нердко увлекался. Всегда какая-нибудь команда перебивала праздную мысль впредь до полнаго ея поглощенія вопросами школьно-военными. Требованія военнаго дла таковы, что катехизисъ военной школы очень трудно — пожалуй даже невозможно — построить на подлости, донос, интриг, трусости. Вс памятники отъ самой глубокой древности, вс отцы и подвижники этой церкви гласятъ совершенно другое. Наперекоръ имъ двухъ словъ связать нельзя: мычать придется. Да и для дла слишкомъ неловко можетъ выйти. Въ рамкахъ, указанныхъ спеціальностью, какъ она тогда понималась, развитіе личности поощрялось настолько, что фамиліи лучшихъ учениковъ, даже въ маленькихъ классахъ, были извстны всему корпусу. Несмотря на непереходимую бездну, отдлявшую аристократію старшихъ классовъ отъ мелкоты, послдній карапузикъ могъ надяться, что его имя донесется до этихъ свтлыхъ сферъ, и что его, при случа, поощрятъ улыбкой или тычкомъ. Лучшими воспитанниками старшихъ классовъ и именами выпускныхъ, записанныхъ на мраморную доску, весь корпусъ положительно гордился. Хорошій шестнадцати-семнадцатилтній юноша зналъ, что онъ особа, что на его форменное отданіе чести каждый обязанъ отвтить вжливымъ поклономъ и пріятной улыбкой, что въ его слов никто не усумнится: что въ случа такъ-называемыхъ исторій, извстные вопросы предлагаются ему только для формы, что его отказъ отвчать предусмотрнъ, что это бой, въ которомъ об стороны исполняютъ свою обязанность, и въ которомъ ему, быть можетъ, придется боле или мене жестоко пострадать.

Назначеніе лучшихъ воспитанниковъ унтеръ-офицерами и значительная власть, присвоенная этому званію въ младшихъ классахъ, приводила, въ единичныхъ случаяхъ, къ проявленіямъ самомннія и тиранства. Учебные успхи почти совершенно не зависли отъ постороннихъ соображеній. Мы очень хорошо знали, что въ вопрос о наградахъ и отличіяхъ такъ-называемое поведеніе играетъ большую роль, но мсто въ класс зависло отъ дйствительной заслуги. Противъ поползновеній къ прижимк на экзаменахъ мы умли защищаться, и несправедливо поставленный балъ возмутилъ бы весь классъ. Послабленія бывали большія, но они допускались, такъ сказать, съ согласія товарищей, какъ вспомоществованіе корпоративное. Мн, напримръ, въ послдніе годы, всегда ставили изъ математики баллы гораздо выше заслуги, но товарищи были на это согласны. Другимъ, многимъ, ставили преувеличенные баллы за языки. Смшная пестрота программъ и поверхностность преподаванія слишкомъ извстны. Вс наши экзаменныя свднія были, разумется, обречены на немедленное испареніе, а общее развитіе и способность къ дальнйшимъ занятіямъ обусловливались въ каждомъ изъ насъ посторонними чтеніями, боле или мене удачнымъ выборомъ товарищей и характеромъ вн-корпусныхъ связей и знакомствъ. Долженъ, однако-жь, покаяться, что я не врю въ достиженіе лучшихъ образовательныхъ результатовъ въ невоенныхъ воспитательныхъ заведеніяхъ. Напротивъ, я твердо убжденъ, что они везд одинаково плачевны, и ставлю прежніе кадетскіе корпуса выше прочихъ современныхъ имъ заведеній потому, что они, во-первыхъ, какъ уже сказано, развивали характеръ въ непостыдномъ направленіи, а во-вторыхъ, потому, что они все-таки давали питомцамъ своимъ нчто, т. е. точно опредленную спеціальность.

Я не выдаю выпускныхъ кадетовъ моего времени за готовыхъ офицеровъ, а только признаю ихъ матеріаломъ доброкачественнымъ и способнымъ къ быстрой окончательной обработк. Само собою разумется, что хорошо подготовленные юнкера къ длу пригодне, и что на деньги, тратившіяся на кадетскіе корпуса, можно бы было подготовить, по другой систем, гораздо большее число хорошихъ офицеровъ. Но я, не обинуясь, отдаю имъ предпочтеніе передъ такими воспитательными продуктами, которые, при развитіи въ данномъ имъ направленіи, ни къ чему ршительно негодны. Прокъ изъ подобныхъ продуктовъ получается только при насмшк жизни надъ усиліями педагоговъ и крутомъ измненіи направленія, часто цной крайне болзненныхъ усилій. А хорошій кадетъ все-таки могъ, въ самое короткое время, быть превращенъ въ необходимаго государству хорошаго офицера. Абсолютно штатскимъ читателямъ позволю себ пояснить, что молодой офицеръ, который служитъ, какъ должно — мученикъ настолько, что, безъ нкоторыхъ очередныхъ облегченій, ему нельзя ни человкомъ быть, ни даже продолжать теоретическое изученіе спеціальности. Такая служба подвигъ и дйствительная заслуга. Примры подобныхъ подвиговъ не каждый, быть можетъ, сразу отыщетъ, но необходимость ихъ настолько очевидна, что нельзя не радоваться оживленію именно этой струны въ военныхъ людяхъ, знакомыхъ съ уроками всхъ войнъ новйшаго времени и въ особенности нашей послдней войны. Вс участники похода имли случай замтить боле строгое исполненіе службы въ частяхъ войскъ, гд уровень образованія офицеровъ выше.

Особеннаго принципіальнаго противорчія съ тмъ, чему меня учили дома, корпусное воспитаніе не представляло. Практика была нсколько другая, и потому пришлось сначала похворать и придти въ боле жалкій видъ и даже учиться не столь блистательно. Но потомъ все пошло отлично. Полезной новинкой оказался, во-первыхъ, хорошій русскій языкъ и затмъ перипетіи политической жизни, т. е. товарищество. По довольно рдкому счастію, мн удалось очень скоро отдлаться отъ моихъ полонизмовъ, такъ что насмшки надо мной прекратились и, напротивъ, я сталъ поддразнивать другихъ. Въ класс я сначала боялся русскаго языка почти столько же, какъ ариметики, сочиненія шли порядочно, но грамматика не давалась. Наитіе нашло на меня какъ-то сразу, во время разбора, и съ тхъ поръ русскій языкъ сдлался для меня самымъ легкимъ и пріятнымъ предметомъ.

Объ товариществ, несмотря на его темныя стороны, сохраняю доброе и благодарное воспоминаніе. Затмъ развилъ во мн корпусъ еще одну черту: обожаніе къ императору Николаю Павловичу, на этотъ разъ уже не заказное, а настоящее. Считаю это чувство весьма распространеннымъ между воспитывавшейся военной молодежью того времени.

Воскресенія и праздники я проводилъ у родныхъ. Въ мой планъ не входитъ и даже я не въ прав о нихъ распространяться. Но читатель проститъ мн, ежели я одной строчкой скажу, что честне, почтенне этого семейства мн не случалось встрчать. Я не знаю другого примра такой безупречной порядочности, такой чистоты мыслей и соотвтствія длъ съ мыслями. Внутренняя жизнь этого дома стала мн, разумется, понятна лишь гораздо поздне, но я довольно скоро заразился боле строгой выдержкой и сталъ брезгать всякимъ обществомъ, которое не подходило къ этому уровню благовоспитанности и тонкаго, незлобиваго остроумія. Судьба, вообще ко мн столь благосклонная, дйствительно побаловала меня, давъ мн на нсколько лтъ такой пріютъ.

Общее направленіе мыслей осталось, однако же, прежнее, вполн соотвтствующее духу того времени, и не отъ чего ему было измниться. Самая лучшая, радостная часть отпуска — вечеръ субботы — проходила въ изобильномъ и веселомъ утоленіи кадетскихъ апетитовъ и въ хорошей болтовн о корпусныхъ происшествіяхъ. Тутъ всего боле смялись, и ощущеніе дома и родства было всего сильне. Тоже настроеніе отчасти возобновлялось за завтракомъ въ воскресенье, гд мы ли даже черезчуръ много, но тутъ удлялось также мсто разсказамъ о событіяхъ, ознаменовавшихъ обдню — разсказомъ чиннымъ, съ едва замтнымъ оттнкомъ добродушнаго лукавства. Я лично отъ посщенія церкви уклонялся почти всегда, ссылаясь главнымъ образомъ на суровыя требованія корреспонденціи съ родителями. Когда приходилось уступить, я благочестіемъ не проникался, а напротивъ чувствовалъ себя неудобно въ толп, среди запаховъ и вообще въ неблагопріятной для малорослаго мальчика обстановк. Съ пріздомъ гостей, преимущественно родственниковъ, начинались разговоры объ опер и преферанс, а посл обда составлялась пулька. Время, когда я не былъ съ большими, проходило въ играхъ и болтовн съ другими дтьми или весьма уже подроставшими юношами, и, наконецъ, въ чтеніи. Читалъ я все съ большимъ и большимъ увлеченіемъ, какъ по воскресеньямъ, такъ и въ корпус, но направленіе чтеній было вполн случайное и никакъ не могло привести меня къ боле трезвому и реальному взгляду на вещи. Прошу читателя извинить, если я тутъ помщу очень длинный перечень моихъ отроческихъ чтеній. Онъ мн нуженъ для понятности вывода, который я считаю важнымъ и который подготовить въ краткихъ словахъ я не въ состояніи.

Припоминаю слдующія книги и впечатлнія, ими произведенныя:

Старые номера Библіотеки для чтенія временъ Сенковскаго. Всего боле нравились ‘Кавказскіе очерки’ Марлинскаго.

Пантеонъ. Читалъ пьесы по нскольку разъ: куплеты училъ наизусть.

Приключенія Джона Дэвиса А. Дюма. Первое отчетливое знакомство съ лордомъ Байрономъ: весьма въ его пользу.

Театръ Виктора Гюго. Очень большое впечатлніе, особенно Hernani и Le Roi s’amuse, но ни одной особенной сцены или слова, которое бы тогда запало мн въ душу, я теперь не могу припомнить. Разв Трибуле посл убійства… страшно, но смутно.

Онтаріо и другіе романы Купера, уже знакомые и любимые. Морскіе романы Марріета.

Отецъ Горіо и Цезарь Биротто Бальзака. Лейтенантъ Блозоръ Марлинскаго.

‘Отечественныя Записки’ и ‘Современникъ’ тхъ дней. Почти исключительно переводы Теккерея и Диккенса. Въ Ярмарк Тщеславія отчасти постигъ только Джоза, но вообще прельстился мало и не поинтересовался дочитать. Диккенсъ, напротивъ, восхищалъ меня съ самаго начала, всегда и каждой строчкой. Онъ одинъ заставилъ меня забыть постоянное предпочтеніе къ романамъ съ королями, принцами и эффектными подвигами, и я сразу помстилъ его въ пантеонъ моихъ кумировъ. Знаю, что читалъ въ Современник ‘Жюли’, но ничего, кром заглавія и шрифта, не помню.

Исторія Наполеона Полевого. Фанатическое поклоненіе, страданіе при чтеніи компаній проигранныхъ, горячія слезы въ Фонтенбло.

Корнель. Съ начала до конца помню только Сида. Затмъ, ‘Soyons amis, China’, на что вроятно не остались безъ вліянія слезы великаго Конде, мн тогда вполн неизвстнаго.

Feuilles d’Automne и Chants du Crpuscule Гюго: стихи, гд упоминается о Наполеон и ода къ Счастію, которую немедленно выучилъ.

Съ точки зрнія ознакомленія съ русскими народными произведеніями, прежде всего поразилъ меня ‘Конекъ-Горбунокъ. Помню чувство удивленія, что такіе прекрасные стихи могли мн быть неизвстны, и что объ нихъ говорятъ, какъ о чемъ-то незаслуживающемъ черезъ-чуръ большого уваженія.

Затмъ хорошо помню знакомство съ Пушкинымъ, который достался мн вдругъ, вс тогдашніе восемь томовъ сразу. Только графъ Нулинъ былъ простеганъ блыми нитками по полямъ, и, полагаю, совершенно напрасно. Во всякомъ случа, множество мелкихъ стихотвореній гораздо скоре могутъ повліять дурно. Вообще, восхитился я очень и стихами и прозой, но ни тогда, ни посл, ни одной слезы надъ Пушкинымъ я не пролилъ. Разв много лтъ спустя, и но причинамъ совершенно спеціальнымъ, при повтореніи стиховъ:

И вспомнилъ онъ свою Полтаву,

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И тихій домъ, гд онъ родился…

Поэмы любилъ вс, и много мстъ заучилъ. Всего чаще повторялъ: ‘О поле, поле, кто тебя’… Онгина такъ сначала и сталъ заучивать. Изъ отдльныхъ стихотвореній немедленно выучилъ: ‘Наполеонъ’, ‘Къ морю’, ‘Три ключа’ и Я васъ любилъ’. Впечатлніе повстей такое: ‘Выстрлъ’ — одобреніе поступка. ‘Пиковая дама’ — большой ужасъ при развязк. ‘Барышня-крестьянка’ — восхищеніе, многократное перечитываніе съ новой радостью. ‘Лтопись села Горохина’ — смхъ. ‘Дубровскій’ — наиболе серьзное, глубокое впечатлніе. ‘Капитанская Дочка’, напротивъ, почти никакого. Точно также безслдно прошли драматическія сцены и даже ‘Борисъ Годуновъ’, изъ котораго я впослдствіи съ такимъ блаженствомъ повторялъ цлыя сцены.

Басни Крылова я понималъ исключительно въ смысл учебнаго предмета. Онъ былъ мн совершенно чужой, также впрочемъ, какъ и Лафонтенъ. Не брала меня басня. Никогда бы не пришло въ голову, что можно читать басни для своего удовольствія.

‘Обыкновенная Исторія’. Очень хорошо, особенно начало, до Наденьки. Наденька прелесть — нельзя быть лучше.

Но истинный восторгъ и энтузіазмъ, ни съ чмъ другимъ до сихъ поръ испытаннымъ несравнимый, возбудилъ во мн Гоголь и особенно ‘Мертвыя Души’. Чтеніе вслухъ ‘Мертвыхъ Душъ’ — величайшая радость и праздникъ. Смхъ неудержимый, такъ что приходилось пріостанавливать чтеніе. Большіе отрывки безъ усилія запоминалъ слово въ слово.

‘Горе отъ Ума’ видлъ на сцен. Узналъ танцующаго армейскаго офицера и карточные столы. Не понялъ ничего, будто не слышалъ ни одного слова.

При чтеніи всхъ вообще книгъ въ эту эпоху, никогда не возникало представленія объ авторахъ, какъ объ живыхъ людяхъ, которые могли бы ходить и т. п. Поэтому между живыми и давно умершими писателями никакой разницы не ощущалось — существовали одн только книги.

Вс помянутыя чтенія происходили въ весьма ранней юности до тринадцати лтъ. Затмъ, началось постоянное чтеніе А. Дюма, съ ‘Графини Монсоро’, и В. Скотта, съ ‘Айвенго’ и ‘Квентина Дорварда’. Дюма прельстился сразу, а В. Скоттомъ только посл третьяго романа, ‘Пертской Красавицы’, и мн даже обидно, что я тогда оказался неспособнымъ оцнить столь любимаго впослдствіи Квентина. Въ врности сообщаемыхъ обоими историческихъ фактовъ не имлъ ни малйшаго сомннія. Въ ‘Марію Стюартъ’, по ‘Монастырю’ и ‘Аббату’, влюбился, разумется, до чрезвычайности, и ужасно обрадовался, найдя въ исторіи Минье, что этотъ случай предусмотрнъ, ибо тамъ сказано: cette reine sduisante (или какое-то другое прилагательное), qui а passionn jusqu’ la postrit. Рядомъ съ событіями и личностями, представлявшимися мн не иначе, какъ сквозь такую призму, русская исторія, до объединенія, могла, конечно, занимать меня не боле, чмъ какія-нибудь ‘Части Ледовитаго Океана’ съ Маточкинымъ Шаромъ, Карскимъ моремъ и Колгуевымъ, которые я ненавидлъ отъ дней первой юности, или чмъ разные Сырты, производившіе на меня впечатлніе въ род того, будто они выдуманы, чтобы хотя что-нибудь имть въ своей географіи. Первую искру участія возбудилъ Годуновъ — положимъ восптый Пушкинымъ — и оаннъ Грозный, тогда еще никмъ не восптый. Читалъ по Карамзину. Отъ Новгорода формально похолодлъ, но оаннъ драматической и увлекающей личностью все-таки остался.

По пятнадцатому году началъ читать Поль-де-Кока, и обязанъ сказать, что онъ всегда производилъ на меня впечатлніе доброе, и никогда дурного. Вообще, французскихъ романовъ прочелъ я въ эту пору множество. Кром того, что можно было добывать отъ товарищей, я зазжалъ каждую субботу въ книжный магазинъ и бралъ на собственные, крайне скудные гроши нсколько томиковъ для прочтенія. Не въ примръ прочимъ полюбилъ Тепфера, m-me de Girardin и Альфонса-Карра. Романы Ж. Санда попадались неудачные, не дочитывалъ, и вообще вліянія на меня, въ молодые годы, она не имла.

Русскаго чтенія было сравнительно очень мало, но къ тому, что попадалось въ руки, я уже былъ достаточно чутокъ. Знакомство съ Лермонтовымъ помню въ такомъ вид: было мн лтъ 12—13, и взялъ я его читать, какъ стихи, причемъ всего больше интересовался Хаджи-Абрекомъ, съ которымъ былъ знакомъ по ‘Библіотек для Чтенія’, и многіе отрывки зналъ наизусть. Только что я углубился, подходитъ мое кадетское начальство, унтеръ-офицеръ, заглянулъ въ книгу и говоритъ:— Зачмъ это вы такія глупости читаете? Вотъ вы что прочтите! Отыскалъ, и прочелъ мн, какъ мн тогда показалось, ужасно хорошо: ‘Послднее Новоселье’. Объ моемъ кумир да этакіе стихи! Я пришелъ въ совершенный восторгъ. Все тогда прочиталось и многое было заучено, но любимйшими пьесами остались ‘Послднее Новоселье’ и — немножко странно для тринадцати лтъ — ‘Дума’. Долженъ также отмтить пьесу ‘Родина’, которая меня поразила, какъ выраженіе моихъ собственныхъ не сознанныхъ еще чувствъ. ‘Героя нашего времени’ добылъ нсколько поздне. Очень одобрилъ, но едва ли Тамаринъ Авдева не увлекалъ меня еще больше, такъ что впослдствіи мн даже прискорбно было не найти ничего пріятнаго въ ‘Иванов’, а вслдъ затмъ и объ Тамарин наслушаться разныхъ непріятныхъ вещей. Долженъ, однакоже, сказать, что чувства къ Максиму Максимычу всегда оставались вн сравненія.

Тургенева прочелъ въ эту пору только ‘Записки Охотника’. Вообще съ удовольствіемъ, кром ‘Бурмистра’, который возбудилъ тягостное чувство. Затмъ ‘Хорь и Калининъ’, ‘Ермолай и Мельничиха’ показались мало интересны. Очаровали: ‘Пвцы’ и ‘Бжинъ Лугъ’. ‘Пвцы’ — безъ разсужденія: неотразимое овладніе душой, восторгъ и слезы. ‘Бжинъ Лугъ’ — съ разсужденіемъ, какъ дтство и какъ никогда еще мною невиданная и неиспытанная, но тутъ прочувствованная ночь. Еще были восторги и страстныя слезы надъ ‘Дтствомъ’ Толстого. Все было родное, близкое. Собственное сердце переживало вс эти чуткія дтскія впечатлнія, горло любовью и разрывалось отчаяніемъ. Отрочество прочиталось безъ слезъ, но было такое же родное, также пережито.

Изъ Фингала и Дмитрія Донского охотно декламировалъ длинныя тирады. Жуковскаго любилъ, особенно Ундину и все безрименное, но вообще безъ страсти. Восхитился и часто повторялъ только прощаніе и молитву оанны д’Аркъ.

Былой энтузіазмъ къ Гоголю снова сказался, когда мн посчастливилось прослушать Тентетникова и Бетрищева по рукописи, составлявшей еще очень большую рдкость. Всю ночь я повторялъ и старался вытвердить слышанное, и на слдующее утро, въ класс законовднія, все это разсказалъ учителю и товарищамъ, боле или мене своими словами, но, скажу прямо, съ крайне лестнымъ успхомъ.

Въ эти же годы самой ранней юности сталъ я знакомиться съ Некрасовымъ. Безъ потрясеній, но съ большимъ удовольствіемъ, можно сказать, съ любовью. Все нравилось, но самыми любимыми піесами были: ‘На родин’ и ‘Изъ Дарры’: ‘Я за то глубоко презираю себя’.

Нмецкихъ чтеній почти не было. Только переводные романы Карленъ и Бремеръ. Нмецкій языкъ забывался.

Во все время этихъ довольно пестрыхъ и бойкихъ лтъ моего пребыванія въ корпус, не доносилось до меня ни малйшаго свднія о событіяхъ современной исторіи. Ничего ршительнаго не зналъ я, кром именъ нкоторыхъ европейскихъ государей. Политическихъ мыслей или мнній также не имлъ никакихъ. Говорю никакихъ, потому что принципы сказочнаго абсолютизма совершенно не отдлялись во мн отъ окружающаго воздуха, погоды и тротуаровъ, ни отъ казенныхъ булокъ, обдовъ и ужиновъ, ни отъ книгъ, товарищей, начальства, родныхъ и меня самого. Все это существовало вмст и въ совершенно одинаковой степени. Монархію ограниченную, олигархію и охлократію я совершенно не могъ вообразить себ вн ихъ мста въ литографированныхъ запискахъ. Правда, что и монархію неограниченную, въ смысл какого-либо опредленнаго понятія, я оставлялъ тамъ же. Извстіе о 24-го февраля 1848 года я воспринялъ такъ, что съ французами случилась какая-то смшная глупость, за которую они вскор будутъ наказаны. Каррикатуры Кама, которыя мн тогда случилось увидать, еще боле утвердили меня въ такомъ взгляд. Несомннно, что у насъ одного учителя и одного офицера арестовали и посадили въ крпость, и что мы объ этомъ говорили весьма бойко. Причина была прямо объявлена, а именно, что у нихъ были запрещенныя книги. Этотъ случай и эти бесды я помню до такой степени ясно, что мн кажется невроятнымъ, чтобы это могло быть въ 1848 году. Можетъ быть, оно и случилось поздне. О дл Петрашевскаго помню, что у родныхъ читали вслухъ газету, гд былъ напечатанъ приговоръ. Поразила меня только иностранная фамилія Монбелли и слова ‘плевали въ чашу’. Больше ничего ршительно не помню. Замчу кстати, что, хотя мн извстно было о существованіи ‘Сверной Пчелы’, но тмъ не мене единственной русской газетой для меня былъ ‘Русскій Инвалидъ’, съ приказами, фельетономъ и политическими извстіями, которыя читались отцу посл обда, чтобы его усыпить. Ахъ, были еще ‘Полицейскія Вдомости’ съ объявленіями. Объ венгерской кампаніи мн извстно, что посл объзда войскъ на майскомъ парад, на который я смотрлъ отъ канавки Лтняго сада, Императоръ Николай Павловичъ халъ одинъ совершенно, шагомъ, вдоль первой линіи, въ голубой лент и съ блымъ султаномъ, на вороной лошади, которая была вся въ пн. Команды никакой не было: вс стоятъ смирно, и втерокъ тихо подуваетъ. Погода была чудесная. Вдругъ слышу Государь говоритъ, и сейчасъ же закричали ура. Ура переливается по всему плацу и тоже какъ-то по втру выходитъ не громко. Знаю также, что для одного молодого человка была куплена гндая лошадь, на которую я ходилъ смотрть въ конюшню, а равно большая кованная телега, крашенная охрой. Вслдствіе этого, часто присутствовалъ при крайне взволнованномъ чтеніи ‘Русскаго Инвалида’, съ отмтками на карт. Былъ даже купленъ фуляръ съ картой и красной каймой. Часто и тревожно называли Бема. Гергея тоже, только онъ какъ будто благородне. Молодецъ совсмъ и пріятный человкъ Банъ Елачичъ. Австрійцы — жалкій народъ. Потомъ, разъ въ лагер мы выбгали на переднюю линейку, причемъ были и великія княгини, можетъ быть, даже Императрица, только я опоздалъ, не помню. Было сказано, что венгерская кампанія кончилась, вечернее ученіе приказано было отмнить, и мы пошли гулять въ Александрію. Помню потомъ, попозже, приписанный князю Меншикову проэктъ медали: на одной сторон государь Николай Павловичъ и надпись: ‘Съ нами Богъ’, а на другой австрійскій императоръ и ‘Богъ съ вами’. Ни о какихъ послдующихъ расправахъ словечка не слышалъ.

На 2-е декабря смотрлъ исключительно, какъ на поводъ къ боле интереснымъ и красивымъ картинкамъ во французской иллюстраціи. И потомъ изъ цифръ голосованія, если извстнымъ образомъ сложить или перевернуть, выходило vive l’Empereur, или вообще какой-то императорскій фокусъ. Привыкнувъ врить французской иллюстраціи, прискорбно было услышать посл Синопа про такую непріятную переписку. За то, какъ мы восхищались отвтомъ: ‘il eut t plus loyal, et plus digne de vous’… и потомъ: ‘bon ami’.

Слово ‘Искандеръ’ я зналъ, и кое-что у насъ украдкой читалось. И я разъ что-то прочелъ, искреннйше не одобрилъ, и на чью-то похвалу отвтилъ высокомрной фразой. ‘Кто Виноватъ’ я прочелъ не какъ запрещенную вещь. Достоинства оцнилъ, но впечатлніе вынесъ тягостное, недружелюбное. Круповъ очень понравился, и, нсколько лтъ поздне, также ‘Сорока-Воровка’. Политическія вещи впослдствіи, къ концу періода офицерства, счелъ долгомъ прочесть. Безъ сомннія, не понималъ многаго, но, во всякомъ случа, не находилъ въ этомъ чтеніи ни удовольствія, ни пользы, и вліянія на меня оно не имло никогда.

Затмъ, за все время моего пребыванія въ корпус и въ послдующія пять-шесть лтъ, я ни разу не прикоснулся ни къ одной книжк по естествознанію. Физику и химію слушалъ охотно, но та и другая остались для меня учебными предметами, и ничего живого я въ то время не извлекъ изъ нихъ.

Производство мое въ офицеры, также какъ и вс вообще вншнія событія моей жизни, не можетъ представлять никакого интереса. Изъ жизни въ полку иное, можетъ быть, и оказалось бы поучительнымъ, но, хотя это дла дней давно минувшихъ, я все-таки признаю ихъ недостаточно давними.

Впечатлнія Крымской войны могли, конечно, отразиться во мн не иначе, какъ и во всемъ молодомъ поколніи того времени. Повствовать въ томъ вкус, какъ объ венгерской кампаніи, возрастъ уже не позволяетъ, а при другомъ характер разсказа не надюсь сообщить ничего, чтобы не было много и много разъ сообщено другими. Посл столькихъ моихъ уклоненій отъ общаго плана и пробалтываній, не лишнее опять вспомнить, что моя задача не вншнія событія, а личныя мои вольныя и невольныя глупости, обработываемыя въ смысл гидрографическихъ вхъ или бакановъ. Отмтить разв, что, несмотря на боле или мене личныя причины быть недовольнымъ ходомъ событій, я не ощущалъ противъ всхъ нашихъ враговъ ни малйшаго недоброжелательства. И позволяю себ думать, что и на севастопольскихъ бастіонахъ господствовали чувства, присущія условнымъ поединкамъ, а не фанатическимъ расовымъ войнамъ. Помню, что противъ австрійцевъ многіе пошли бы съ ожесточеніемъ, и я это понималъ, но самъ лично не ощущалъ никакой пламенности, и пошелъ бы въ походъ съ такимъ же отсутствіемъ озлобленія, какъ на ученіе или въ караулъ. Вообще, въ бой я не рвался. Никакихъ мечтаній объ оставленіи Петербурга не припомню. Тайны лестныхъ прикомандированій не могли быть извстны темненькому офицерику, а отъ мысли бросить гвардію я былъ, конечно, слишкомъ далекъ. Помню радость при извстіи о слишкомъ немногихъ нашихъ успхахъ, о Башкадыклар, о штурм 8-го іюня, даже о столкновеніяхъ на свер. За передвиженіями кронштадтскихъ канонерокъ на ораніенбаумскомъ горизонт слдилъ, какъ за важными событіями, и вполн врилъ въ ихъ силу.

Помню, что былъ ошеломленъ телеграммой о паденіи Севастополя, помню чувства при чтеніи приказа по арміи, гд говорилось, что есть невозможное и для героевъ. Къ слав государства я былъ ревнивъ достаточно. Но никогда, ни на одинъ мигъ не являлось мн представленіе о земл русской, о людяхъ, о страданіи и изнеможеніи, даже просто о существованіи земли и людей. Въ призыв ополченія я видлъ только дйствіе, которое принято совершать во время войны. Форму весьма одобрилъ, и смялся надъ маршировкой нкоторыхъ офицеровъ, и въ особенности одного бойкаго камергера, сохранившаго право носить сзади голубую кокарду. Разъ, при передвиженіи полка въ окрестностяхъ Петербурга, пришлось мн встртить вновь сформированныя армейскія части: малорослыя, нищенски одтыя, вполн жалкія.

Случилось мн во время войны, посл паденія Севастополя, быть командированнымъ въ большой чиновничій городъ на восточной окраин. Припоминая тогдашнія впечатлнія, вижу, что тамъ войной не интересовались ни на волосъ — совершенно ее игнорировали.

Замтивъ выше, что у меня и въ помышленіи не могло быть оставить гвардію, долженъ пояснить, что такая приверженность къ ней обусловливалась, разумется, только моей подготовкой и мечтами о будущихъ успхахъ, а отнюдь не дйствительнымъ блаженствомъ. По всей вроятности, интимная жизнь бдныхъ гвардейскихъ офицеровъ и теперь не весьма блистательна, а тогда она была плачевна. Жалованье прапорщику полагалось въ треть 79 р., за вычетами мене 200 р. въ годъ. Изъ дому я получалъ по 25 р. въ мсяцъ. На эти деньги нельзя нетолько наслаждаться, но даже каждодневно имть обезпеченной кухнистерскій обдъ въ 30 коп. Къ счастію, юность, въ числ многихъ своихъ благъ и преимуществъ, обладаетъ и поразительной способностью должать и занимать деньги, въ чемъ судьба и мн не отказала. Многіе и многіе часы были проведены во всестороннемъ обдумываніи финансовыхъ комбинацій и въ болзненномъ измреніи глубины разверзавшейся бездны. Иногда самъ удивлялся своимъ спасеніямъ отъ катастрофъ, казавшихся неминучими. Обдалъ, однакожъ, не непремнно каждый день, и во многихъ отношеніяхъ тяжко бдствовалъ. Портные коварны, шьютъ узко, на волосъ выростешь, выходитъ смшно и неприлично. Дожди, грязь, извощики, складчины — все это источники тяжкихъ и непредусмотримыхъ расходовъ. Теперь есть спасательные снаряды: высокіе сапоги, плащи непромокаемые и конпожелзныя дороги. Но тогда ничего подобнаго не было.

Среди перипетій этой борьбы за существованіе, внутренняя жизнь шла прежней колеей. Читались и перечитывались романы, и велись дружескія бесды — иногда до самыхъ послднихъ птуховъ, что мн теперь даже понять трудно. Потомъ я опять слъ на школьную скамью. Нужно, однакожъ, отмтить дв новыя черты: религіозность и страсть къ французскому театру. Религіозность, о насажденіи которой во мн родители старались такъ безуспшно, развилась подъ вліяніемъ земной любви, на двадцатомъ году и доходила до того, что я, несмотря на мундиръ, снималъ передъ церквами фуражку, а за всенощной, во время извстныхъ молитвъ, становился на колни. Ходилъ я ко всенощной въ Почтамтскую церковь. Публики мало и публика большею частью примелькавшаяся. Иногда ужасно трудно было ршиться, но я заставлялъ себя, и въ конц молитвы всегда былъ доволенъ, что не смалодушничалъ. Лампадка горла у меня день и ночь. Религіозныя книги, русскія и французскія, читалъ охотно. Пуританизмъ понималъ, какъ форму и уважалъ его, но столь же безгршными считалъ всякія вншнія наслажденія, по псни Беранже Les Deux Soeurs. Даже двадцати-двухъ лтъ я служилъ молебны въ домик Петра Великаго, и отправлялся туда самымъ раннимъ утромъ и непремнно пшкомъ. Была одна исповдь въ глухой деревн, проздомъ, до такой степени слезная, что я просто испугалъ молодого священника, который не зналъ, какъ меня успокоить. Выйдя на паперть, я роздалъ нищимъ завтныя серебрянныя монетки, полученныя ври вязанномъ кошельк, который и связанъ-то былъ нарочно, т. е. по уговору, какъ вопросъ этикета, чтобы я при полученіи его, въ присутствіи маменьки, имлъ предлогъ поцловать ручку. Въ виду одолвавшихъ сомнній, долго мечталъ исповдываться у какого-нибудь высокаго и ученаго духовнаго лица, и именно у теперешняго митрополита московскаго Макарія, котораго видлъ нсколько разъ на экзаменахъ.

Французскій театръ былъ естественнымъ продолженіемъ всего воспитанія и романовъ. Превзойти меня въ страсти къ нему могъ бы, конечно, не всякій. Все я любилъ въ немъ: и пьесы, и лично многихъ актеровъ, и публику — субботнюю, бенефисную публику прежняго маленькаго оранжеваго театра, гд такъ удобно было въ антрактахъ глаза проглядывать. Вспоминается одинъ образъ… Стройность свыше словъ, лицо всего чаще смющееся, какъ будто не мудрое, похожее увидительно на портретъ, хорошо извстный всей Россіи, а между тмъ, полное неотразимой прелести. Но то, что въ отц было геніемъ, въ дочери сдлалось красотой. Не попасть въ театръ въ субботу, или когда играла любимая актриса, было несчастіемъ, до котораго я не допускалъ себя, пока хоть у одного изъ близкихъ товарищей было три рубля въ карман. Малйшее слово, одинъ звукъ любимаго голоса приводили меня въ восхищеніе. При иныхъ выходахъ весь холодлъ, въ бинокль не могъ смотрть: какіе-то огни или круги передъ глазами ходили. По ныншнимъ порядкамъ, кіевскій полицеймейстеръ непремнно испортилъ бы мн службу за восторги у театральнаго подъзда. А за шлянье вокругъ нкоторыхъ домовъ пришлось бы имть большіе разговоры съ дворниками. Но губительный ядъ, заключающійся въ такого рода поступкахъ, тогда еще открытъ не былъ и ничьего рвенія все сіе не возбуждало.

По мр служебнаго преуспянія, и въ совершенномъ соотвтствіи съ кругомъ идей, въ которомъ я вращался, мною все сильне и сильне овладвала мечта проникнуть въ большой свтъ, въ общество тхъ самыхъ красавицъ, которыми я восхищался издалека. Я обдумывалъ разные планы и комбинаціи, и не сомнвался въ возможности ихъ осуществленія, хотя нкоторые благонамренные товарищи старались мн напомнить о финансовой сторон дла и объ отсутствіи всякихъ въ пользу мою прецедентовъ.

Въ полномъ разгар этихъ честолюбивыхъ стремленій, совершенно личныя причины заставили меня внезапно оставить службу, и въ эту именно минуту я былъ застигнутъ ‘концомъ пятидесятыхъ и началомъ шестидесятыхъ годовъ’.

И съ симъ вмст приходимъ мы къ выводу, ради котораго я позволилъ себ съ такою подробностью разсказать неинтересную исторію моего развитія въ отроческіе и юношескіе годи. Мн хотлось возможно наглядне показать, до какой степени я былъ юношей благонамреннымъ и благонадежнымъ. Я позволяю себ сомнваться, чтобы примненіе какой бы то ни было системы, прошедшей, настоящей или впредь имющей быть измышленною, могло подготовить значительное количество юношей, надежне огражденныхъ отъ превратныхъ толкованій и всего вообще неугоднаго…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Дло тмъ опасне, что зараза ‘превратныхъ толкованій’ распространяется отнюдь не однимъ только путемъ непосредственной передачи, а именно ‘втеркомъ’. Сидятъ люди въ разныхъ домахъ, на разныхъ улицахъ, даже въ совершенно разныхъ городахъ, другъ друга никогда не видали, общихъ знакомыхъ не имютъ, книги читали не одинаковыя. Вс люди хорошіе, дворниками ни въ чемъ не замчены, и даже уваженіемъ пользуются. Одинъ сидитъ и выводитъ на бумаг фигуры мазурки для предстоящаго директорскаго бала, другой весело строчитъ отношеніе. Двица пришиваетъ рюшикъ къ платью для визита, гд надется встртить неженатаго финансиста. Дама кормитъ младенца кашкой. И вдругъ, ровно въ два часа пополудни, стало-быть, въ самый нефантастическій и непризрачный часъ, начинаютъ ‘превратно’ размышлять…

И вотъ фигуры въ мазурк не достигли окончательной выработки, и на директорскомъ балу вышла путаница. Въ отношеніе вкралась чрезвычайно неудобная ошибка (можетъ быть, въ род того, чтобы опоздавшихъ на лекцію не пускать?). Туалетъ двицы замшкался, что привело къ бурной сцен съ маменькой, и пріхали он къ дому въ тотъ самый моментъ, когда вороной рысакъ финансиста отъ него уже отъзжалъ. Младенецъ кашкой обжегся и скорчилъ при этомъ точь-въ-точь такую же гримасу, какъ его папенька, который вчера тоже обжегся, увлекшись объясненіемъ какихъ-то мропріятій, и къ которому маменька, тайно для самой себя, начинаетъ питать отвращеніе…

Очевидно, что, при такомъ порядк распространенія превратныхъ толкованій, только фактическое участіе въ трудахъ и преимуществахъ охраненія прочно гарантируетъ личность. Вс прочія формы существованія недостаточно ограждены, а, по мннію иныхъ журналистовъ, ядъ нетолько способенъ проникнуть, но и формально проникъ даже въ высшія сферы.

Повторяю еще разъ, что въ предлахъ вышесказаннаго невднія и отчужденія, я былъ подготовленъ удачне, нежели очень многіе, выросъ на радость родителямъ и наставникамъ. Самыя слабости и пороки мои, казалось, прочно ограждали меня отъ всякаго уклоненія отъ намченной стези, а между тмъ, все это рухнуло и погибло при первомъ втерк, при первомъ прикосновеніи жизни. Не прошло года между мечтами о блестящей служебной каррьер и о проникновеніи въ аристократическія гостинныя и тмъ вечеромъ, когда я съ тремя двушками, не принадлежавшими къ большому свту, пробирался на хоры дворянскаго собранія, въ ненакрахмаленной рубашк, кургузомъ сюртук, передланномъ изъ мундира, и кожаной фуражк…

——

Для меня шестидесятые годы кончились внезапно, нсколько ране, нежели для всхъ, или, по крайней мр, для очень многихъ. Неосновательно было бы, разумется, утверждать, что случилось это непремнно къ лучшему, но кое-какія хорошія стороны у этого обстоятельства несомннно были, такъ что поминать его лихомъ я не ршаюсь. Напротивъ, личное мое впечатлніе вообще въ его пользу, хотя нкоторыя прискорбныя его послдствія я каждодневно испытывалъ. Къ моей общей отчужденности и нершимости прибавились новыя, довольно неудобныя черты. Вс эти годы, когда человкъ практически пріобщается къ извстному роду дятельности, освоивается съ реальной жизнью, обогащается массой дловыхъ свдній, пріобртаетъ общественное расположеніе, заводитъ связи, обзаводится семействомъ, я провелъ въ полномъ отчужденіи отъ всего подобнаго, въ какомъ-то сказочномъ уединеніи, откуда объ мір живыхъ людей можно было составлять себ понятіе не иначе, какъ при помощи астрономическихъ наблюденій и сложныхъ математическихъ выкладокъ. Предполагая даже большую тщательность въ поправкахъ, достаточный запасъ здраваго смысла и ршимость никогда не терять его изъ вида, ясно, что выводы должны получаться весьма неточные, и что человкъ, имвшій несчастіе ихъ себ усвоить, быстро утрачиваетъ пригодность къ жизни.

Тягостное отчужденіе отъ фактовъ дйствительной жизни неизбжно должно усложниться отчужденіемъ отъ семейства. Даже въ самыхъ большихъ центрахъ странъ отдаленныхъ, поле наблюденій ограничивается вопросами, въ чьемъ дом закуска собирается скоре и аппетитне, гд селедку вкусне приготовлена, гд наливки лучше, въ какой мр хозяйка и ея обычныя гостьи способны во всемъ этомъ участвовать, сколько въ будни, сколько въ праздникъ или при экстренныхъ случаяхъ, и сколько на свадебныхъ пирахъ, кто меньше плутуетъ и ссорится за картами и т. п. Случаи наблюденія какихъ-либо другихъ явленій не представляются никогда, и такъ какъ птенцамъ было бы слишкомъ неудобно возрости непохожими на воспитателей, то они и растутъ такими же.

Да и мудрено имъ проскочить на ту точку, гд бы могло явиться у нихъ желаніе отбиться и бжать. За совершеннымъ отсутствіемъ хотя бы отдаленнаго подобія иной семейной жизни, представленіе о ней постепенно утрачиваетъ реальность, и при тупомъ презрніи къ себ и всему окружающему, является ршимость на такіе браки, гд даже локти не всегда круглые и пироги часто невкусны. Человкъ падаетъ до такой степени, что нетолько продаетъ душу за чечевичную похлебку, въ какихъ-нибудь роковыхъ, подвернувшихся случаяхъ, но самъ къ нимъ лзетъ. Отчужденность и ненужность до того терзаютъ и притупляютъ чувство, что даже въ подобномъ брак грезится возможность хотя минутнаго душевнаго успокоенія, отношеній человческихъ, цли въ жизни.

Больно видть на себ такія клейма и понимать, что вытравить ихъ нельзя. Но, какъ я уже сказалъ, я все-таки не поминаю лихомъ долгихъ лтъ моего невольнаго пустынножительства. Я имъ обязанъ многими отрадными впечатлніями и развитіемъ моей личности въ направленіи боле близкомъ къ народу. Первые, наиболе суровые годы, я долго называлъ лучшимъ временемъ моей жизни. Въ сущности, я пустился въ путь совершеннымъ младенцемъ, никогда не имвшимъ никакихъ отношеній вн круга, опредленнаго родственными чувствами, правилами благовоспитанности и службой. Все длалось по шаблону, думать не представлялось надобности. А тутъ вдругъ исчезли всякія указанія, и пришлось зорко присматриваться и крпко соображать, какъ бы шкуру сберечь, а главное, быть во всхъ случаяхъ приличнымъ, оградить свое достоинство и устранить всякую возможность афронта.

На первыхъ же порахъ, я наткнулся на разныя противныя формы чиновничьихъ ‘и хочется, и колется’, т. е. имлъ случай замтить, что господа и дамы, бесдуя со мною, нетолько удовлетворяютъ своему любопытству, но и видимо совершаютъ подвигъ, котораго, вмст съ тмъ, страшатся. Это слишкомъ понятно. Но я почувствовалъ къ всему подобному глубокую брезгливость, раскаялся въ первоначальной податливости и глупой болтовн и ршился никого до совершенія подвиговъ не допускать, начиная съ начальства, которое я заботливо ограждалъ отъ всякой возможности неоффиціальной встрчи. Съ мелкими приказными офицерскаго и не офицерскаго чина я также съ перваго же шага ршился не якшаться, какъ по непосредственной брезгливости, такъ и по разсчету, который ясно показывалъ, что я этимъ нанесъ бы своему шительменскому достоинству тяжкій ущербъ. Вслдствіе такой предварительной подготовки, которая совершилась еще на пути, я переступилъ порогъ избы мужика и мастерового не съ одними чувствами, какія естественно во мн предположить по духу времени, предшествовавшаго моей поздк, но и съ твердо выработанной ршимостью, ради личной моей пользы и сохранности, искать себ домъ и пристанище въ одной только этой изб.

Сблизиться настолько, чтобы трудиться вмст настоящимъ трудомъ, я, разумется, не возмогъ и остался такимъ же безрукимъ и неумлымъ, какъ прежде. Но я настолько присмотрлся и примнился къ этой новой для меня жизни, что пересталъ быть въ ней чужимъ или страннымъ, и смю надяться, что не оставилъ по себ нечеловческихъ воспоминаній. Языкомъ я овладлъ настолько, что могъ свободно вести бесду во всхъ случаяхъ и положеніяхъ, а къ разговорамъ по части купли и продажи проявилъ впослдствіи положительный талантъ и побждалъ иной разъ порядочныхъ кулаковъ. Къ сожалнію, мн пришлось жить не въ настоящей крестьянской сред, а на казенномъ завод, гд населеніе хотя и занималось хлбопашествомъ, но все-таки сильно тяготло къ заводу и въ значительной степени унаслдовало духъ и пороки, свойственные рабочимъ на казенныхъ заводахъ.

Я полагаю, однако-жь, что нкоторыя черты этого строя жизни должны боле или мене проявляться во многихъ селахъ главнаго сибирскаго тракта. Увы! самая общая всмъ имъ черта — лность и пьянство. Слова избитыя, несчетное число разъ злорадственно повторявшіяся, и мн очень жаль, что я не могу ихъ обойти. Пріостановиться, чтобы взглянуть, какъ люди возятся около горна или желзо-калильной печи, обогнать мужиковъ, десятки дней идущихъ въ обоз по сибирскимъ крутымъ горкамъ, во всякую сибирскую погоду, самому въ это время и вообще всю жизнь ничего ршительно не длать, и затмъ упрекать этихъ тружениковъ въ лности — какъ будто неблаговидно. Но тутъ вдь дло не въ сравненіи съ прозжающими наблюдателями, а въ томъ, какъ живутъ и работаютъ эти люди сравнительно съ русскимъ крестьяниномъ. Окажется, что живутъ они гораздо богаче, безпечне и лниве. Мстностей глухихъ и отдаленныхъ отъ большого тракта я не видалъ. Не имлъ также случая пробраться въ разные благодатные уголки. Но тамъ, гд я былъ, крестьяне живутъ гораздо богаче, сыте и разгульне, нежели въ Россіи. Одежды много и у мужчинъ, и у женщинъ. Пшеничный хлбъ дятъ постоянно. Каждая баба уметъ печь разныя хитрыя печенья. Она не затруднится также изжарить рябчика, тетерьку или четверть дикой козы. Скота много, хотя и дрянного, говядина и баранина дешевы, такъ что мясо дятъ каждый день. Кром того, много рыбы и въ особенности всюду проникаетъ соленая рыба омуль, составляющая хорошую пищу. Хорошее русское масло можетъ показаться дорогимъ, но есть довольно противное, съ сильнымъ запахомъ братское (бурятское) масло, въ которомъ себ не отказываютъ. Вс исчисленныя блага входятъ въ ежедневный будничный обиходъ. И все это запивается чаемъ отъ трехъ до восьми разъ въ день.

Чай кирпичный, съ молокомъ, масломъ и солью — но все-таки нужно время, чтобы его приготовить и покалякать, распивая, и въ этомъ времени недостатка не ощущается. Вмст съ тмъ, въ изб, гд такъ благодушествуютъ, окно, разбитое въ пьяномъ вид, подолгу остается заткнутымъ юбкой или подушкой. Нужно что-нибудь исправить около дома — самому нтъ надобности безпокоиться. Нанялъ ‘братскихъ’ плотниковъ, а самъ пей чай. ‘Братскіе’ — это буряты, которые претерпваютъ всякую суровость, стихій и питаются ужасами. Они работаютъ грубовато, но дешево, и, кром того, ихъ можно обидть и обсчитать. За скотомъ и лошадьми ходить нечего: по нужд могутъ и безъ крытаго помщенія обойтись, а къ концу зимы — даже безъ пищи.. Сами, гд знаютъ, ищутъ пропитанія, благо снга выпадаетъ мало, да на крутыхъ пригоркахъ и подъ высокимъ солнышкомъ онъ рано стаеваетъ. Разстояніями въ Сибири шутятъ. Стало быть, ежели за своимъ хлбомъ не присмотрлъ, нечего убиваться — подвезутъ. И дйствительно подвозятъ, что отъ винокуренныхъ заводовъ остается. По послднимъ извстіямъ, остается, впрочемъ, иногда не довольно, такъ что даже среди сибирской благодати оказывается возможнымъ голодать. Водку пьютъ безъ различія пола и съ недостаточнымъ различіемъ въ возраст. Пьяныхъ бабъ много и он нердко пьютъ запоемъ. Прогульные дни нипочемъ. Съ каждымъ годомъ шире и дале распространяется зараза золотопромышленности, т. е. отвлеченіе рабочихъ рукъ отъ крестьянскаго хозяйства системой большихъ задатковъ, потомъ нсколько мсяцевъ адской, безпощадной работы съ большимъ процентомъ заболваній цынгой, потомъ реакція безшабашнаго разврата съ пропитіемъ большей части заработка (уцлвшаго отъ системы снабженія изъ пріисковыхъ магазиновъ) и сифилисомъ, и, наконецъ, возвращеніе въ село, прямо въ кабакъ, гд, разумется, пропаганда и нетерпливое ожиданіе декабря, т. е. новой вербовки и задатковъ, которыхъ хватитъ на пьянство до выступленія на пріискъ. Нтъ дла прокляте сибирской золотопромышленности! Даже кабацкое дло чище.

Будучи, такимъ образомъ, фатально обреченъ ‘бд’, сибирскій крестьянинъ искупаетъ свои слабыя стороны умомъ, толковымъ разговоромъ, смлостью и, когда нужно, большой выносливостью. На пріискахъ онъ выдерживаетъ работу гораздо напряженне урочной каторжной — отъ зари до зари, при восход, солнца въ три часа и закат въ девять. На байкальскихъ рыбныхъ промыслахъ онъ бдствуетъ иной разъ не мене поморовъ. По три недли носится жалкая барка по бурному морю въ ноябр, т. е. при 20—25^о и густомъ непроглядномъ туман, Одежда къ концу операціи никуда ужь не годится, вся вшивая, сть нечего. Сибирскій охотникъ идетъ въ глубь тайги, на сотни верстъ, одинъ. Хожденіе въ обоз, составляющее главный и любимый промыселъ богатыхъ придорожныхъ селъ, все-таки страшное дло. Изъ Томска въ Иркутскъ 1,500 верстъ. Контрактный срокъ въ ноябр-декабр 28 дней. На каждой пряжк трудные подъемы и спуски, на иныхъ такіе, что нужно впрягаться до надрыва, до смертной тоски. А морозъ рдко ниже 20^о при втр, а то и 25, 30^о бываетъ довольно рдко, но каждые полградусика свыше 25-ти сказываются жестоко. На носы и щеки возчиковъ страшно смотрть. Къ весн снгъ стаеваетъ быстро и неровно, и тогда новые ужасы. Троечная зда лиха. Блаженство мчаться съ хорошимъ ямщикомъ на облучк повозки или въ кошев. Во дни существованія кяхтинской таможни тамошніе контрабандисты гремли…

Мечтательности вообще въ сибирякахъ мало. Увидть мужика, который бы крестился на церковь или съ воздыханіями молился за обдней, рдко придется. Разбросаны церкви, не отовсюду увидишь. Да и старообрядцевъ (семейскихъ) много. Служилое сословіе, военные и штатскіе, одинаково называются чиновниками и одинаково не почитаются. Нтъ поступка, т. е. дурного, который бы съ ихъ стороны показался сибиряку удивительнымъ, ибо онъ, дйствительно, вс поступки перевидлъ. Нужно сдлаться своимъ человкомъ въ кругу сибиряковъ, чтобы понять вполн, что значитъ въ ихъ устахъ слово чиновникъ.

По отношенію къ себ лично, я, къ радости моей, ничмъ, кром добра, не могу помянуть т семьи и тхъ людей, съ которыми я въ это время сносился. А были у меня и связи очень близкія, вполн пріятельскія, которыя впослдствіи выдержали испытаніе переписки впродолженіи нсколькихъ лтъ, несмотря на общую малограматность, а въ одномъ случа даже совершенныя каракули.

У моей домохозяйки было два сына: одинъ лтъ двадцати двухъ, женатый, другой — подростокъ. У нихъ, разумется, два-три пріятеля. Со всей этой молодежью я подружился близко, и хотя времяпреровожденіе въ странахъ дикихъ не выдерживаетъ детальнаго разсказа — разв при творческомъ возсозданіи — тмъ не мене въ жизни нашего кружка была своя доля чистоты и поэзіи, которая много скрасила мою тогдашнюю жизнь, и о которой мн отрадно вспоминать. Вс они обязывались чтить мои книги, и чтили ихъ. Вс они слушали хорошія чтенія вслухъ, даже до неправдоподобности, ибо я посягнулъ не то читать, не то своими словами разсказывать Шекспира, по англійскому тексту съ множествомъ картинокъ. И это слушалось съ искреннимъ удовольствіемъ, такъ что многія лица сдлались живыми и упоминались въ позднйшихъ разговорахъ, можетъ быть, немножко прихотливо. Меня, напримръ, одинъ изъ пріятелей упорно называлъ Фальстафомъ, не побоявшись моей сухощавости. Вроятно, немножко фантазистское вранье и привычка къ потрясающимъ сопоставленіямъ или разумный тонъ повствованія о поступкахъ мало назидательныхъ, казались ему боле характерными, нежели полнота. Такимъ же порядкомъ, только безъ картинокъ, были прочитаны дв книги Гулливера. Вызывая изъ давно прошедшаго эти вечернія бесды, мн нужно нетолько читателю, но и самому себ настоятельно напомнить, что вдь и я тогда былъ молодъ. Мои пріятели знали, что бываютъ поступки неодобрительные и даже вполн достойные презрнія, но по части пороковъ все считалось дозволеннымъ, кром только насилія и обмана. По праздникамъ, а иногда и въ будни, подъ вечеръ, мы совершали прогулки, большею частью съ гимнастическими упражненіями. Разъ я чуть не погубилъ одного юношу. Попалась очень хорошая, широкая и глубокая канава. Я ему сказалъ, что моихъ талантовъ для нея не хватитъ, но что онъ перескочитъ наврное, что, дйствительно, и случилось. Только онъ угодилъ на самый край, не удержался и упалъ назадъ. А на дн былъ развалившійся деревяный жолобъ. Старшій сынъ, большія способности къ слесарному мастерству и машинной части… ужасно! Ничего, однако, серьзнаго не послдовало, и мы даже во время этой самой прогулки дразнили его, что онъ интересничаетъ. Иногда ходили съ ружьемъ, но я объяснялъ, что непостыдная и достойная всякой похвалы охота заключается не въ стрльб, а въ выносливости, въ знаніи мстности, примтъ погоды и привычекъ звря, въ безстрашіи, и что я не охотникъ. Поэтому, я таскалъ продовольственные запасы и довольно рдкую добычу, но стрлялъ только въ цль и, между прочимъ, однажды въ собственный мой картузъ, дабы доказать возможность бить птицу въ летъ, чего въ Сибири не длаютъ, и неизмнно подкрадываются къ сидячей птиц. Нсколько разъ въ лто здили въ повозк ночевать въ пол: съ вечера удить. рыбу (въ чемъ я также личнаго участія не принималъ), ужинать, а утромъ до обда ходить съ ружьемъ. Чудесныя были эти ночвы, на берегу веселой рчки, у яркаго костра, въ полномъ согласіи и чистой радости. Хорошо было встрчать надвигавшуюся темную ночь. Хорошо было, наболтавшись и простившись съ пріятелями, лежать безъ сна и вслушиваться въ тишину и ночные звуки. Рчка тихо журчитъ и плещется, иногда рыба прыгнетъ и плеснетъ сильне. Листья кустовъ полосой отзовутся набжавшему втерку. Лошадь фыркнетъ и зашевелится въ кустахъ, звякнетъ ея колокольчикъ. И все это ночью какъ-то понятне, полне, ясне выражаетъ свою отдльную жизнь, все будто дышетъ. Отъ догорающаго костра тьма кругомъ непроглядная. Только звзды слабо мерцаютъ. И надъ всей невидимой долиной и высокими лсистыми хребтами, далеко за предлами всякаго знакомаго звука, будто какой-то глубокій гулъ стоитъ, неслышный, невнятный, но покоряющій, заставляющій чутко вслушиваться. Отдохнешь, когда раздастся грустный крикъ филина или когда далеко въ хребтахъ рзко и громко прокричитъ гуранъ (самецъ дикой козы). Но вотъ небо стало отдляться отъ очертанія горъ все ясне и ясне, луна показалась и восходитъ по небу. Тихій, мягкій свтъ разлился по долин, отъ кустовъ и деревьевъ пошли тни, изгибъ рки вдали сверкнулъ и хребты показались везд кругомъ темные, глубокіе, а по уходящимъ въ нескончаемую даль вершинамъ туманные и призрачные въ блдномъ свт луны. Утромъ и днемъ купанье въ рчк. Невозможно даже сравнивать его съ ежедневнымъ купаньемъ въ заводскомъ пруду. Тамъ главнымъ образомъ гигіена, въ знакъ уваженія къ коей я пренебрегалъ боле или мене жестокими утренниками и закрывалъ сезонъ только въ Успніе. А тутъ — восторгъ! Купаться въ бойкой рчк, среди зелени, смотрть сквозь нависшія втви на синеву неба, которая кажется тогда темне и глубже — это дйствительно блаженство. Тмъ боле съ хорошими товарищами. Красиво молодое тло въ этомъ сочетаніи красокъ, подъ яркимъ свтомъ солнца, когда лицо все сіяло радостнымъ чувствомъ жизни. Разъ мы устроили ристалище, бгъ взапуски въ совершенно нагомъ вид. Вышло ужасно легко и хорошо. Но я долженъ признаться, что не самъ это выдумалъ, а вычиталъ у Кулиша. Глава, гд объ этомъ разсказано, названа идилліей. Любилъ я также купаться въ очень холодныхъ горныхъ ручьяхъ. Выберешь чистенькое мсто, гд глубина хоть въ полъ-колна, быстро ляжешь на спину, повертишься съ минутку на чистыхъ камешкахъ и весьма поспшно вскочишь. Ожжетъ, но очень хорошо. Протрешься хорошенько руками, повторишь — и счастливъ.

Въ послднее лто жизни въ завод я завелъ лошадку и — какъ ни неправдоподобно — выучился самъ сдлать ее и даже купать, чему по сіе время удивляюсь. Вслдствіе этого, районъ прогулокъ расширился. Разъ, какъ-то очень не захотлось оставаться въ завод, товарища не нашлось, и я отправился одинъ въ знакомый шалашъ на покос, а пріятель общалъ пріхать на слдующій день вечеромъ. Задержали его, и пріхалъ онъ ночью, когда я уже легъ спать. Жутко было прислушиваться къ топоту лошади: онъ или не онъ? весело было встртить, развести костеръ, поужинать и напиться чаю. Съ этимъ самымъ пріятелемъ случилось разъ приключеніе еще боле романическое: застигла гроза, въ сумерки, на обратномъ пути въ заводъ, верстахъ въ десяти. Дождь хлынулъ такой, что въ одно мгновенье промочило живой струей до сдла. Молнія безпрестанная, во все небо. Дорогу пришлось бросить и хать выгономъ, и тамъ лошади иногда скользили, но вообще будто чувствовали прелесть обстоятельствъ, и шли согласно, какъ никогда, полной рысью, стремя о стремя. Дома готовая баня, и потомъ ужинъ въ свтлой изб: шпигованные рябчики въ сметан и блые грибы.

Любимой цлью экскурсій была также маленькая деревня въ двадцати-пяти верстахъ отъ завода, гд жилъ отецъ одного изъ пріятелей, богатый старообрядецъ. Носила эта деревня названіе, упоминаемое въ ‘Ддушк’ (Некрасова) — Тарбагатай, ибо Тарбагатаевъ въ Сибири много: есть и деревни, есть и рчки. Протекаетъ подъ ней рка Хилокъ, и широко въ этомъ мст разбжалась по мелкому дну. Всегда буду помнить картину возвращенія стада вбродъ съ луговой стороны на нагорную, когда строенія, берегъ, кусты, и каждый камешекъ, и каждая струйка воды горли въ золотисто-красномъ закат.

Все это было чистое жуированіе, безъ дла, но разумется такія же блаженства еще чаще соединялись съ дловой цлью, т. е. съ работой на покос и пашн. Уборка сна единственное дло, которымъ населеніе знакомаго мн завода занималось съ азартомъ. На покосъ вс буквально рвались и работали хорошо. Въ продолженіе извстнаго времени вс разговоры и весь домашній обиходъ только на этомъ и вертлись, и каждое третье слово у каждаго непремнно было покосъ. На моихъ глазахъ, вслдствіе прекращенія обязательныхъ отношеній къ заводу, замтно увеличилось и количество запашки. Лоскутки новыхъ пашень запестрли по пригоркамъ вокругъ завода, и по отношенію къ пахатной работ я замчалъ въ иныхъ новыхъ хозяевахъ чувство, которое затрудняюсь выразить. Сказывалось что-то молодое, удивленное и радостное, родственное чувству открытія Америки.

Пріятели мои были вс люди занятые, и потому всего чаще, почти каждодневно, отправлялся я въ поле одинъ. Иногда возвращался къ обду, иногда нтъ, благо желудокъ позволялъ безъ тоски обходиться парой яицъ и копеечной булкой. Повидимому, въ кра, гд процентъ населенія сомнительной и даже прямо забракованной нравственности такъ великъ, подобное шлянье могло представлять нкоторую опасность. На мн были хорошіе сапоги, часы, могло быть нсколько рублей. Подстерегали людей и изъ-за меньшаго. А тутъ подстеречь было такъ легко, потому что къ привычкамъ моимъ вс присмотрлись, оружія никакого я не носилъ, а слишкомъ длинная палка очевидно имла мирный характеръ. Тмъ не мене, никто всмъ этимъ не прельстился, и ни про одинъ случай подлиннаго, документальнаго грабежа мн не пришлось услышать. Во время этихъ одинокихъ прогулокъ, во мн все сильне развивалось новое для меня чувство восхищенія природой. Прежде она не производила на меня большого впечатлнія. Видлъ я парадные сады и парки, да кое-какіе уголки Новгородской и Тверской губерніи, но ко всему этому былъ довольно холоденъ. Въ первый разъ сказались во мн новыя ощущенія еще дорогой, въ ясное осеннее утро. Свита моя спала въ повозк, а я сидлъ на облучк съ ямщикомъ. Тройка весело и звонко бжала по твердой дорог, двойной колокольчикъ звенлъ, повозка стучала изъ всей мочи. Блыя тучки скользили по небу, легкія и прозрачныя, восходящее солнце золотило поблекшее поле, пни и стволы сосенъ. И вотъ въ этой-то обстановк оснило меня въ первый разъ чувство глубокой радости, бодрости, забвенія всхъ скорбей и заботъ, прощенія всему — чувство, бывшее потомъ неизмнной отрадой и счастіемъ моей жизни. При людяхъ я всегда былъ насторож, даже при самыхъ близкихъ. Былъ цлый завтный міръ, который ни кому не открывался. А, какъ отойдешь немного отъ завода, оглянешься, и опять пойдешь, всякое стсненіе исчезнетъ, всякія узы. Думаешь и говоришь что хочешь, видишь передъ собой любимые милые образы, не заботишься о выраженіи лица, не боишься набжавшей слезы. Когда я въ первый разъ взобрался на горку повыше прочихъ, я испыталъ, вполн для себя неожиданно, то ‘географическое откровеніе’, о которомъ прочиталъ впослдствіи. Видна связь и общее направленіе горныхъ отроговъ, и какъ они обрамляютъ долину, видно, какъ рка вьется по лугу между кустами и уцлвшими кое-гд высокими деревьями: видно, какъ дорога тянется. Все, какъ на план. Когда я подолгу смотрлъ на эту картину, меня всего боле привлекали дороги. Мн воображались человческія поселенія, между которыми он пролегали, далекія, потерянныя, съ своими никому невдомыми радостями и горемъ. Не думалъ я, что эти люди ангелы. Видлъ часто темноту, злобу, притсненія, но видлъ всегда несчастіе, гнетъ, обреченность страданію. Сердце щемило тоской. И по тмъ же дорогамъ мысль уносилась также въ ту недосягаемую даль, гд былъ домъ родительскій, все родное и милое въ былой жизни, вс надежды…

Солнце не бываетъ докучливо въ этихъ краяхъ. Меня оно всегда глубоко радовало, и я любилъ устраивать себ призраки небесъ боле теплыхъ и ласковыхъ, нежели ясное, безграничное и холодное небо Сибири. Выбиралъ для приваловъ мста спиной къ солнцу, и такъ, чтобы смотрть сквозь листву нависшихъ кустовъ. И небо голубло, и забывался суровый хвойный міръ, обступающій отовсюду. Является потребность въ такихъ игрушкахъ и привычка прекраснодушничать и уврять себя въ разныхъ благополучіяхъ, которыя не всегда мшаютъ скрытой работ тоски. Было у меня особенно одно такое игрушечное мсто подъ высокимъ песчанымъ обрывомъ, гд кое-гд проступалъ камень и наверху росла дрянная кривая сосенка. Снизу смотрть, когда солнце въ этотъ обрывъ ударяло, лазурь неба казалась темная и яркая, и сосенка росла будто въ Италіи. Сидишь тамъ съ книгой или номеромъ Mail, читаешь, грешься на солнышк, взглядываешь отъ времени до времени — и счастливъ. Чтеніе у меня всегда было хорошее. Ни въ чемъ, быть можетъ, мн такъ поразительно не везло. Кром русскихъ газетъ и журналовъ, и кром хорошихъ книгъ, привезенныхъ съ собой, я нашелъ въ завод множество нумеровъ Revue des deux Mondes за послдніе годы (гд между прочимъ, очаровался позднйшими романами Ж. Сандъ, начиная съ Marquis de Villemer), а съ довольно далекаго пріиска присылали мн съ прозжими бурятами Mail, Punch и такія книжки, какъ On Liberty, Essays and Reviews, Colenso и разныя другія. Столь счастливая случайность не можетъ, конечно, быть удломъ многихъ. Да ныньче многое изъ сообщаемаго покажется, пожалуй, и невроподобнымъ. Противодйствіе вреднаго сантиментализма теперь всюду устранено. Но двадцать лтъ тому назадъ еще жили традиціи…

Главный господствующій мотивъ сибирской природы есть мотивъ осенній. Не той мокрой осени съ низко нависшимъ срымъ дождевымъ небомъ и постепеннымъ обнаженіемъ деревьевъ, къ которому мы привыкли въ Россіи, а осени сухой, морозной, безстрастно-сіяющей подъ безоблачнымъ небомъ. Хвоя не мняется снгу вообще мало, и онъ мало виднъ въ лсистыхъ хребтахъ, а на открытыхъ пригоркахъ быстро таетъ. Богатые луга, усянные множествомъ прекрасныхъ цвтовъ, которые въ Россіи ростутъ только въ садахъ, и кустами ягодъ, прячутся и въ общемъ виднъ только поблекшій выгонъ и темные лсистые хребты. Лто не въ силахъ согрть этой картины, зима не везд и не надолго ее скрываетъ. Надо всмъ этимъ ясное небо также всегда одно. Конечно, настоящіе осенніе мсяцы все-таки отличаются отъ прочихъ усугубленіемъ ясности и мертвой тишины. Не умю выразить всей напряженности этого безмолвія въ открытомъ пол и въ лсу. Втра нтъ, отсутствующій листъ не шелеститъ и не падаетъ, ни зврь, ни птица, ни наскомое не подаютъ голоса. Ничего, ничего ршительно не слышно. И когда, посл нсколькихъ часовъ этой тишины, пойдешь назадъ къ заводу, любопытно вслушиваться, какъ постепенно начинаютъ доноситься звуки знакомой жизни. На людей эта осень производитъ хорошее, ободряющее впечатлніе. Весело вообще людямъ въ это время года: достатка и досуга больше, дороги укатаны, лошадкамъ по нимъ бжать не жарко, и когда вступишь въ избу, немножко назябнувшись на первомъ холод, необыкновенно пріятно смотрть на огонь въ большой русской печк.

Чувство тихой грусти, возбуждаемое мягкими переходными состояніями природы, я скоре испытывалъ весной. Въ иные благодатные дни, слова ‘Ernst ist der Frhling’ понятны и въ Сибири. Осенью я помню это чувство только одинъ разъ, и оно было навяно не осеннимъ видомъ. Пошелъ снгъ очень рано, 12-го сентября, вечеромъ, когда совсмъ стемнло. Было тепло, тихо и хлопья большія, беззвучныя, массой падали и падали, такъ что скоро все поблло. Добравшись до дому, я прислъ на завалинку и не пошелъ въ избу. Мн нравилось, что меня заносило снгомъ. Хотлось отдаться этому тихому умиранію. Оно удивительно подходило къ чувствамъ утомленной души.

Но какъ ни хорошо было въ Сибири, такъ хорошо, что, кажется, и умирать не надо, и хотя каждая почта приносила всти все боле и боле мрачныя, а все-таки неотразимо тянуло назадъ, страстно хотлось вернуться. Всякое напоминаніе о дом, о близкихъ, о жизни людей, живущихъ на свобод, было дорого. Письма, хотя и грустныя, глубоко радовали. Сохранялъ я изъ нихъ только получавшіяся отъ отца и матери, какъ людей оффиціально уполномоченныхъ на участіе ко мн. Отвты часто писались съ страстной тоской и слезами. Родителямъ я все старался представить въ лучшемъ свт и посылалъ въ письмахъ лепестки цвтовъ въ знакъ того, что и здсь возможна жизнь и радость. При полученіи вещей хранилъ какъ сокровище малйшіе клочки оберточной бумаги. Все это передавалось обыкновенно черезъ вторыя и третьи руки. Но разъ мн доставили посылку прямо изъ дому. Отцовская печать на веревк, адресъ написанъ его твердымъ красивымъ почеркомъ, ящикъ превосходно обтянутъ холстомъ, прибитымъ по всмъ швамъ гвоздиками, безъ сомннія, также руками отца. Случилось это вечеромъ, два пріятеля пили чай, но я попросилъ ихъ уйти, несмотря на живой интересъ, который они должны были ощущать къ такому событію. Я зналъ, что мн не выдержать, да и не хотлъ подавлять чувствъ, которыя при постороннихъ излишни. И дйствительно, слезъ я въ этотъ вечеръ пролилъ много. Все такое знакомое! Укладка — верхъ совершенства, и затмъ, все т же нелпые фасоны блья, панталоны изъ сраго шинельнаго сукна на подкладк, шарфъ, который отцу связала Stphanie, и который онъ не имлъ случая носить, коробка шоколаду, палочка сургуча и дв тетрадки почтовой бумаги. Пригодится, дескать. Видлъ я всю сцену укладки въ кабинет отца, его халатъ на распашку сверхъ форменныхъ брюкъ и жилетки, вчную грошовую сигару. Видлъ, какъ каждая вещь подавалась ему матушкой, какъ все эта примрялось и прилаживалось. Слышалъ, какъ вспоминали какую-нибудь дтскую глупость, какъ велся потомъ немощный, тоскливый разговоръ о надежд свидться… Бдные старики!

По переселеніи въ городъ, пришлось, вслдствіе нкоторыхъ личныхъ отношеній, заниматься эквилибристикой въ ‘чиновничьемъ’ кругу, относительно коего, много лтъ тому назадъ, было замчено, что въ немъ ‘хорошіе люди’ съ поразительной легкостью превращаются въ весьма нехорошихъ. Подтверждаю, что хотя страшенъ исправникъ и грозенъ становой, но безотвтственные праздношатающіеся люди гораздо опасне и вредне. Вдь не исправники и не становые писали статьи, прославившія русскую прессу въ 1879 году. Тмъ не мене, статьи эти пребываютъ. Подобные факты и я имлъ случай наблюдать. Пріятныхъ дамъ, способныхъ, безъ всякой причины, единственно ради непроизвольно источаемой болтовни, гораздо больше напакостить человку, нежели десять отвтственныхъ исправниковъ когда-либо ршатся, я имлъ честь встрчать нсколько. Но долженъ помянуть добромъ одну женщину, принадлежавшую къ хорошему русскому кругу, образованную, нетерпливо презиравшую пошлость и способную къ дятельной дружб. Я съ ней поссорился за угрозу употребить оффиціальныя вліянія, чтобы помшать нкоторымъ моимъ планамъ, казавшимся ей нелпыми. Помяну также одну чудесную двочку, которой было сначала двнадцать, а потомъ пятнадцать лтъ. Когда мн удалось пристроиться къ купеческой контор и почва подъ ногами немножко окрпла, я прекратилъ вс чиновничьи связи и сталъ жить исключительно въ прикащичьемъ кругу. Не буду объ этомъ распространяться. Скажу въ двухъ словахъ, что на этотъ разъ я тянулъ рабочую лямку взаправду, и прикащикомъ оказался толковымъ. Отецъ, между тмъ, умеръ, получилъ я также и другое тяжелое извстіе… Случилось быть больнымъ, исчезли послднія струны и звуки молодости, осеннія унылыя черты выступили, я сталъ поражаться своей фигурой на тни, какъ силуэтомъ незнакомаго старика… Я ршился проститься съ міромъ и перепросился въ пустыню, въ далекій и богатый старообрядческій край, съ тмъ, чтобы тамъ навсегда себя похоронить. Оффиціальная сторона дла была совсмъ кончена, обмундировку даже подходящую сшилъ. Но вдругъ мелькнула надежда на возвращеніе.

Осуществилась она, однако-жь, еще не скоро. Все глубоко измнилось во мн и во вншнихъ условіяхъ. Не разъ приходила и возвращалась мысль, что не слдуетъ хать. Такъ съ двумя чувствами я и пустился въ путь: тянуло меня за туманныя вершины Алтая, изъ міра вонъ, и хотлось добраться до желзной дороги, какъ до нагляднаго доказательства возстановленія связи съ жизнью и міромъ.

Нтъ никакого сомннія, что возвращеніе мое оказалось возможнымъ только потому, что я неуклонно держался системы поведенія, единственно способной привести къ такому результату. Недоброжелательство ко мн было весьма затруднительно: ибо я зналъ свое мсто столь твердо, что не было возможности мн объ немъ напомнить. Смю уврить читателя, что хотя тонъ моихъ сибирскихъ воспоминаній теперь вышелъ до такой степени тоскливымъ и слово слезы до смшного часто въ нихъ повторились, но въ то время, когда дйствительно происходило все теперь описанное, мои приступы унынія и тоски были извстны только мн одному. Своему положенію я смотрлъ въ глаза прямо, понималъ его неизбжность, и, стало быть, ропота не могъ чувствовать даже въ глубин души. Всякая попытка сторонняго соболзнованія немедленно возбуждала во мн насмшку и прямо раздражала, тмъ боле, что такое соболзнованіе всегда досаднымъ и глупымъ образомъ устремляется на вншности, о которыхъ и думать не стоитъ. Поэтому я всегда и упорно объявлялъ себя счастливымъ, и доказывалъ это сравненіями и примрами. Вообще, я всегда презиралъ вс формы потери самообладанія. Даже энтузіазмъ чистый и искренній, ежели онъ бгаетъ по пустякамъ съ глазами на выкат, внушаетъ мн чувство слишкомъ родственное брезгливости. Тмъ боле долженъ я былъ страшиться унынія, болзни, навянной скорбями, или сумасшествія. Ко всему подобному я не чувствую ничего, кром презрнія, тмъ боле ожесточеннаго и злого, чмъ больше былъ мой скрытый страхъ передъ всмъ этимъ. Можетъ ли быть позоръ хуже сумасшествія? Все подобное да пребудетъ въ польскихъ исторіяхъ съ картинными темницами, монахами, которые исчезаютъ по произнесеніи потрясающихъ словъ, монашескими часами, заране остановившимися въ предопредленный часъ смерти чиновника особыхъ порученій, и чертями, которые бодутся, потому что прометеевская импровизація поэта дрогнула и не пошла дальше извстной точки. Все это недостойно людей русской улыбки и русской пословицы, недостойно русской побдной головушки, способной извстнымъ образомъ мотнуться и встряхнуть кудрями, головушки, которую можно сложить даже очень глупо, но терять никогда не полагается. А для зрлыхъ лтъ скажемъ, недостойно это русскаго ума, крпкаго не однимъ затылкомъ, но и въ прочихъ частяхъ и съ хорошо обезпеченной вентиляціей между ушей. Ни до чего подобнаго русскій человкъ не долженъ себя допускать. Признаться, что больно, не справиться съ обстоятельствами, не выдержать ниспосылаемаго, потерять способность смотрть ему прямо въ глаза, а ежели нужно, такъ и съ улыбкой, клянчить, жаловаться, кипть безсильной злобой — разв все это не позорно!?

Въ этихъ мысляхъ я былъ воспитанъ всю жизнь: и тогда, когда проникался французской галантомностью, и когда привилось ко мн достоинство солдата, и когда я искалъ правды въ евангеліи. Знамени мн никакого вврено не было, и я исповдникомъ не былъ. Въ нашъ буржуазный вкъ, вообще весьма рдко устроиваются римскія сцены въ род вывода на помостъ и приглашенія всенародно пожрать идоламъ, или быть тутъ же отданнымъ въ руки палача, а въ странахъ отдаленныхъ этихъ бутафорскихъ принадлежностей и вовсе не полагается.

Вотъ мои мысли. А затмъ, правильны он или нтъ, вообще хорошо или нтъ, что я вернулся, ршать не мн.

——

Затрудняюсь я также ршить, на которую сторону счета отнести упорное, многолтнее и неизмнно безплодное мое стремленіе прицпиться къ литератур. Теоретически возможно, что энергія, загубленная въ этомъ направленіи, привела бы на другомъ поприщ къ положительнымъ результатамъ — а тутъ ничего не вышло. Жаль также напрасныхъ мученій, которыя вынесли ради меня добрые люди, таскавшіеся по редакціямъ съ моими рукописями. Страшно подумать, сколько они натерплись. И любили-то они меня, и врили сначала немножко, и мучила ихъ забота о моемъ насущномъ хлб, и не ршались они огорчить меня отказомъ въ то время, когда заране были уврены въ неудач. Правъ на эти посягательства я не имлъ никакихъ. Въ послднее время жизни въ Петербург, я держался около одного журнала, но дале самой черной работы, т. е. неспшныхъ переводовъ, не доходилъ. Мечты, конечно, возносились до компилированія статеекъ, но собственно о сочинительств я возмечталъ только во время одинокаго хожденія взадъ и впередъ по комнат, часовъ по восьми въ день. Бумаги и чернилъ у меня тогда не было, но мн удалось вызубрить довольно длинный романъ настолько твердо, что первыя дв части его были написаны впослдствіи прямо на-бло. Въ свое время донесся до меня отвтъ, что необходимо имть весь романъ, и что затмъ потребуются большія поправки, которыя тогда и будутъ сдланы. Я этимъ отвтомъ не удовлетворился. Мн показалось слишкомъ больно и обидно, отдавать на поруганіе любимые образы, съ которыми я няньчился такъ долго, и на которые было возложено столько пылкихъ надеждъ. Да и тяжело заставлять себя переживать извстныя чувства въ обстановк слишкомъ имъ несоотвтствующей. Третья часть такъ и осталась ненаписанной. Затмъ, въ разное время написалъ я нсколько очерковъ и одну боле значительную повсть, гд въ лиц героини старался изобразить ту самую двочку, о которой упомянулъ выше. Только черезъ шесть лтъ я окончательно убдился въ моей неспособности и отказался отъ беллетристическихъ попытокъ. Но оставались выборки изъ ненужныхъ книгъ, путевыя впечатлнія, изложеніе мыслей по всмъ вообще предметамъ, и переводы по собственному выбору и по заказу. Кром послднихъ, все оказывалось непригоднымъ, всмъ этимъ я надодалъ кому только могъ, впродолженіе многихъ лтъ. Я никакъ не умлъ понять, что работники, находящіеся подъ рукой, гораздо удобне проживающихъ за тридевять земель, что работы вообще мало, вслдствіе чего журналы и издатели не успваютъ надлять даже ближайшихъ кандидатовъ, бдствующихъ у нихъ, такъ сказать, на глазахъ, и что эти наличные работники, постоянно пользуясь толковыми совтами и указаніями, гораздо боле понаторли, а главное, что они участвуютъ въ общемъ поток жизни и потому врно попадаютъ въ тонъ, соотвтствующій настроенію минуты. За тридевять земель отъ этого потока, безъ общества людей граматныхъ, безъ авторитетной похвалы и насмшки, человкъ склоненъ приходить къ уродствамъ, передъ которыми живымъ людямъ остается только руками развести. Мое простодушіе доходило, напримръ, до того, что я состряпалъ и выслалъ въ редакцію журнала переводъ Манфреда прозой, и только изъ полученнаго вжливаго отвта узналъ, что ране меня четыре россіянина этой поэмой восхитились и въ незапамятныя времена ее перевели. Выбралъ для примра уродство, такъ сказать, приличное, но были, разумется, и мене благовидныя. Года шли, машина все боле и боле расхлябывалась, память слабла, каждая страница складнаго письма, каждое слово звукомъ чище и строже обычнаго пошлаго настроенія, стали доставаться съ очень большимъ трудомъ. Ночи, по нскольку сряду, стали просиживаться въ безсильномъ выжиманіи изъ себя какой нибудь злополучной строчки, и только путемъ такихъ терзаній и такихъ потугъ возвращалась рабочая способность — способность строчить то, что всегда оказывалось никуда негоднымъ.

И все-таки желаніе строчить не умирало. Пришибленное неудачей, оно воскресало при каждомъ благопріятномъ измненіи вншнихъ обстоятельствъ, при каждомъ добромъ, освжающемъ чтеніи. Упорная активная настойчивость сказалась во мн только въ этомъ единственномъ стремленіи. Ршался я писать голодный, чтобы скорй освободить отъ себя тхъ, которые мн отдавали послдніе гроши. Брался за перо и сытый, потому что хотлось человческимъ языкомъ говорить. Не столь давно, упорство въ такого рода писательств было справедливо названо литературнымъ маніачествомъ, но несправедливо поставлено въ вину бднымъ, иногда даже почтеннымъ маніакамъ, что они, располагая умственными способностями годовалаго теленка, покушаются поучать. Разв возможно писать безъ поученія? Вс вдь пишутъ только ради поученія. Вотъ и теперь, смиренный жизнью боле нежели когда-нибудь, постигнувъ всю глубину, всю обидность моего безсилія осуществить заносчивыя, дерзкія мечты, я все-таки поучаю, хотя только изображеніемъ моей негодности, хотя только увщаніемъ страшиться больше смерти того, что меня изуродовало и привело къ ничтожеству, и во что бы то ни стало быть другимъ.

И, несмотря на плачевные результаты моихъ литературныхъ поползновеній, я все-таки не ршаюсь бросить въ нихъ камнемъ, и признать окончательно, что они принесли мн вредъ. Великая, животворящая сила литературы сказалась, быть можетъ, даже въ этихъ смшныхъ проявленіяхъ. Быть можетъ, нелпое мое самомнніе дйствительно помогло мн шутя пережить годы, которые иначе могли бы показаться слишкомъ тяжелыми. Можетъ быть, въ этой же гордой мысли черпалась сила презрнія, необходимая для выслушиванія тхъ ужасовъ, которые приходилось выслушивать. Благодаря ей же, я, быть можетъ, возвратился боле похожимъ на простого смертнаго, нежели на выходца съ того свта. Безъ этой упрямой мысли о писаніи, я бы меньше и хуже читалъ, отуплъ бы раньше, не зналъ бы столькихъ свтлыхъ и блаженныхъ часовъ. Быть можетъ, даже природа мене бы меня счастливила, не будь во мн обманчиваго сознанія, что я способенъ постигнуть и выразить ея сіяющую красоту. Наконецъ, при составленіи настоящаго акта о банкротств моей жизни, я опять таки нахожу утшеніе въ готовности, въ потребности промнять матерьяльную обезпеченность на самое скудное прозябаніе въ отдаленнйшихъ сферахъ литературнаго міра. Въ этомъ вижу единственное право на доброе имя, на имя, звукъ котораго не возбуждалъ бы стыда.

Нтъ у меня другого средства честно свести свои счеты. Безъ добраго имени мн жить нельзя, а умереть безъ него ужасно.

——

Затмъ…

Затмъ, пришлось все-таки убдиться, что не мсто мн среди живыхъ людей. Я получалъ слишкомъ много — и давалъ слишкомъ мало: значитъ не могло быть настоящаго равенства, и роковымъ образомъ должно было явиться снисхожденіе, та или другая форма состраданія. Допускать по отношенію къ себ эти жалкія чувства я не считаю дозволеннымъ. А могли быть другія, хуже. Восхищеніе такъ легко становится докучливымъ, подчасъ невыносимымъ. Бываетъ такъ, что одна сторона созидаетъ себ сокровище изъ малйшихъ подробностей знакомства, изъ каждаго сказаннаго слова, приводитъ вс свои впечатлнія къ одной постоянной мысли, теряется въ безотвязныхъ мечтаніяхъ, тянется въ небо, переживаетъ вчный, томительный и счастливящій миражъ родности… А предметъ всхъ этихъ устремленій весело пребываетъ въ полнйшей посторонности, изрдка только содрогаясь при случайныхъ напоминаніяхъ о докучливомъ посягательств.

Очевидно, что всего способне подвергаться такого рода усложненіямъ бываютъ именно люди, выбитые изъ нормальной колеи, и потому находящіеся въ разлад съ своимъ возрастомъ и общественнымъ положеніемъ. Такъ сказать, старыя двы, т. е. обоего пола существа, не испытавшія ничего реальнаго, или испытавшія только такія реальности, о которыхъ приличне помолчать. Въ то время, когда этимъ существамъ давно бы слдовало быть въ могил, они еще живутъ. Въ этомъ вся и бда. И при тхъ высокихъ степеняхъ отчужденности, до которыхъ я лично усплъ вознестись, и при упрямой живучести безправныхъ моихъ притязаній на жизнь, я, конечно, боле весьма многихъ, рисковалъ подвергнуться этой бд.

Сіяетъ жизнь въ безсчетныхъ своихъ формахъ — и вс он не для меня. Встрчая людей нужныхъ и счастливыхъ, встрчая ихъ въ сил, молодости, семейныхъ радостяхъ, въ труд, вдохновеніи или торжеств мысли, въ комъ изъ нихъ могу узнать себя, съ кмъ могу встать рядомъ, кому могу протянуть руку, какъ равный? Кому въ состояніи заплатить за то, что получаю, на что полезное гожусь, кому во всемъ мір могу быть нуженъ? На все одинъ подавляющій отвтъ. Одно доступно: евангельское служеніе несчастнымъ изъ несчастныхъ, грошовое, неумлое, и даже безплодное, потому что этой любви во мн никогда не было и нтъ. Я могу служить только сил, жизни, будущему. Никогда ради одного состраданія. Въ принесеніи живаго и сильнаго въ жертву тому, что обречено смерти, я не вижу добра. Состраданіе никогда не принимаетъ во мн этой формы, и по отношенію къ себ самому я его отвергаю во всхъ видахъ и во всхъ степеняхъ.

Мертвымъ могила — и мн и другимъ.

И смотрть въ могилу нужно прямо. Постигнешь, что мертвъ: или не споря. Тогда хоть помянутъ какъ человка.

Но передъ лицомъ надвигающейся, безпощадной очевидности, я все еще цпляюсь за надежду, что во мн скажется хоть слабый проблескъ жизни. Эти страницы — бой — послдній или не послдній, но во всякомъ случа весьма ршительный. Велика ли мн цна, ежели въ обстоятельствахъ для меня столь важныхъ, въ обстановк самой благопріятной, какую только себ выдумать могъ, я окажусь неспособнымъ выжать изъ себя звука человческаго? Старался изъ всхъ силъ, поборолъ даже личное чувство, которое, при всякомъ оживленіи мысли, тянуло меня вонъ изъ рамки этихъ страницъ, заставилъ себя сказать приблизительно все что хотлъ — и вдругъ это все оказывается младенчески глупымъ, мертвымъ, смшнымъ! Заштатный чиновникъ возмечталъ, хлба ради, представиться новому начальству: сапоги вычистилъ съ вечера, выбрился до лоску и крови, височки пригладилъ, орденскія ленточки купилъ новыя, платка не забылъ, и даже перчатки въ рукахъ держитъ — и вдругъ ему, рзче чмъ когда-нибудь, объявляютъ, что онъ давно умеръ, и что чиновники теперь требуются совершенно другіе…

Но если что-либо изъ того, что я старался выразить, отразится въ чьемъ-либо сердц искрой любви, негодованія, тоски или ужаса, и утвердитъ хотя въ одной груди ршимость освободиться отъ того, что меня искалчило и уничтожило, и неуклонно идти къ избранной честной цли, значитъ, я расчитался съ тми, чьимъ трудомъ воспитался и жилъ, значитъ, я имю право на свои думы и могу уйти съ добрымъ и непостыднымъ именемъ.

Петръ Ветлугинъ.

Парижъ

Августъ — октябрь 1879.

‘Отечественныя Записки’, No 4, 1880

РАСЧЕТЪ.

Читайте также: