Рамазан в султанском дворце и Бейрам
Рамазан в султанском дворце и Бейрам
И. Березин
Оригинал здесь — http://rusvestnik.ru/
Рамазан в султанском дворце и Бейрам, Березин Илья Николаевич, Год: 1856
Время на прочтение: 12 минут(ы)
‘Русский Вестник’, 1856 год, No 2
Пока столица Оттоманской империи моется, чистится и наряжается к бейраму, посмотрим что делается в пост во дворце повелителя двух материков.
В самой середине рамазана (15 числа) совершается торжественный обряд целований мантии мусульманского пророка, хранящейся в Старом дворце. Эта мантия перешла через несколько рук, пока досталась Османовой династии: блаженной памяти Мухаммед пожаловал однажды с своих плеч, в порыве удовольствия, черный шерстяной плащ, одному из поэтов, воспевшему так гений арабского реформатора: ‘Пророк есть меч, рассыпающий всюду искры: это меч, изогнутый по-индийски, извлеченный из ножен самим Богом’. Халиф Моавия на вес золота купил у наследников поэта этот плащ, перешедший потом к аббасидским халифам, далее в Каир и отсюда наконец в Стамбул, вместе со знаменем пророка. Как предмет особенной святости, плащ, называемый ‘Хирке-и-шериф’ (священная мантия), хранится на третьем дворе старого сераля, в зале эриванского киоска, известной под именем ‘Хирке-и-шерифьодаси'(комната священной мантии). Во время обзора стамбульских достопримечательностей, я имел случай проходить по галерее этого павильона, но видеть ничего не мог, потому что окна были изнутри закрыты, как и следовало ожидать.
Зала, в которой лежит священная мантия, завешена снаружи планами Мекки, Медины и Каабы, в большом и малом размерах, турецкой работы, внутри она покрыта черной материей, по которой вышиты стихи Алкурана, в центре стоят, в равном расстоянии от стен, два ящика: в одном хранится мантия, а в другом знамя, есть здесь в нише в стене и другие вещи, принадлежавшие пророку. Вокруг сундуков стоять два золотых и четыре серебряных больших шандала, а с потолка висят четыре серебряные лампы, зажигаемые по ночам, равно как один золотой и два серебряных шандала, по понедельникам и пятницам, в память зачатия и рождения Мухаммеда, дежурят здесь, с солнечного заката, два придворных пажа. Мантия обернута в сорок ‘богче’ (чехлов), из самых дорогих материй. Павильон, в котором хранятся Мухаммедовы вещи, пользуется уважением едва ли не больше мечетей, и султаны нередко уединяются сюда на совершение намаза: тогда зажигаются здесь все свечи и лампы, и в серебряной курильнице пылают амбра и алой. Особенно украшением этого павильона занимался султан Махмуд І, употребивший 78 000 серебряных драхм на устройство новых сундуков и более 20 000 на отделку самой залы.
Ислам, подобно другим религиям, подвергся позднейшим изменениям и прибавлениям: к числу их принадлежит и обряд целования мантии Мухаммеда, в 15 день поста, соблюдаемый только в Константинополе. Несмотря на дурную погоду, в тот рамазан, который мне довелось провести в Стамбуле, султан приехал из осенней резиденций своей в Бешик-Таши в Старый дворец, куда собрались все сановники империи, духовные, военные и гражданские, муфти, великий везир, министры и проч. С молитвами и особенным благоговением развернули из сорока покровов мантию, и тогда султан первый приложился к ней, после чего отошел на свое место, где и оставался, стоя во все время, как сановники один за другим целовали край мантии. Великим уважением окружена эта мантия, когда перед ней стоит владыка Оттоманской державы, сам халиф мусульманского мира. За обрядом лобызания наблюдает обер-церемониймейстер, вооруженный булавой или жезлом, и, разумеется, здесь, в священной молельне, тоже не забыто различие чинов: полковник не смеет целовать мантию раньше генерала. Один из султанских придворных отирает мантию кисейным платком после каждого поцелуя, и потом подает этот платок лобызающему: таким образом раздается масса платков, заранее приготовленных.
Когда все предшествующие поочередно исполнять обряд целования, муфти и глава эмиров бережно опускают эту часть мантии в серебряный бассейн, наполненный водой, и с должной осторожностью слегка полощут кусок в воде. По омытии мантия опять завертывается в сорок покровов и уже не открывается до будущего рамазана. Султан возвращается, с громом пушечных выстрелов, во дворец в Долма-бокче, и все сановники разъезжаются по домам.
Само собой разумеется, что вода, в которой полоскали мантию, стала с этого момента священной и получила титул ‘аб-и-хиркеи-шериф’ (вода священной мантии). Обитательницы султанского харема, вечные затворницы, получают теперь свою долю удовольствия, очень редко им выпадающего: они разливают священную воду в бесчисленное множество пузырьков, которые печатает начальник евнухов, ‘дару-ссеадет-агаси’, султанской печатью и рассылает с придворными служителями ко всем присутствовавшим при обряде целования мантий. Несомненно, что каждый служитель получает ‘бахшиш’ (подарок), а вода в малых приемах употребляется за столом в остальные дни рамазана, пока не наступит бейрам: тогда правоверные власти разговляются священной водой, наливши несколько капель ее в стакан с обыкновенной водой.
В тот день, как поданные султана получают священную воду, самого повелителя Оттоманов угощают дворцовые пажи двумя питьями: сначала представляют на подносе несколько длинных пузырьков с ‘бухур-суи’, ароматной водой, составленной с амброй, алоем и другими благовониями, а потом другие пажи подносят апрельскую воду, то есть, воду первого дождя в апреле месяце, которой приписывается целебное свойство и которая нарочно собирается в фарфоровые вазы, поставленные на кровле. Если в апреле дождь не случится, то сметливые пажи имеют в запасе апрельскую воду от прошлого года, к чему побуждает их собственный интерес, потому что султан, подобно своим подданным, платит очень дорого за каждое приношение. С прискорбием, однако, правоверные замечают, что с каждым годом величина бахшиша уменьшается, и неизвестно, когда кончится это постепенное, но верное падение бахшишей…
В остальные дни рамазана во дворце ничего особенного не происходит.
В три последние дня поста Стамбул занялся приготовлением к празднику: дома чистятся, моются, женщины шьют себе обновы из материй, накупленных в течение рамазана, базары пусты, в городе ночью и днем тишина, в Золотом Роге являются откуда-то военные турецкие корабли, впрочем не больше трех. Накануне бейрама эти корабли и пароходы османские для большого эффекта вывешивают все свои сигнальные флаги, и в три часа по полудни пушечные выстрелы возвещают преддверие бейрама. Все пожилое народонаселение предается радостной мысли, что пост кончен, но молодежь жалиеет о карагезах и меддахах и дает себе обещание уж не так повеселиться в будущий рамазан. Никто не выносить из поста ровно ничего, кроме воспоминания о тяжелых днях и приятных ночах: в будущем же длинная перспектива обыденной жизни до нового поста, прерывающего однообразие мусульманского существования.
Ночь накануне бейрама имеет особенное значение во дворце падишахи: в прежнее время султан удостаивал проводить часть этой ночи в одной из зал дворцовых офицеров, где смотрел на игры пажей и слушал мудрые трактаты мусульманском морали, ныне падишах лишь молится в своей молельне, потом облачается в парадное платье, принимает поздравления дворцовых обитателей и наконец шествует в тронную залу, где застает его бейрам.
Что такое бейрам и зачем он установлен? Подобно тому, как в конце периода ставится точка, так и Мухаммеду в конце поста нужен был праздник — и вот явился бейрам. Самое название этого того праздника по-арабски ‘ид-ул-фитр’, разговенье, показывает, что здесь не было никакой идеи, кроме удовольствия по окончании поста. Избегая символов, преобразований, восстановляя простоту, арабский реформатор не мог однако возвыситься до азиатского протестантизма, и поэтому, жертвуя наружности содержанием, учредил пост, хотя и нелепый, по крайней мере на свой образец, и заключил его праздником. И как, в самом деле, не веселиться мусульманину после этого религиозного tour de force, носящего название рамазана?.. Однако в первое время ислама было не то: рамазан, священный месяц, составлял месяц покоя, во все течение которого прекращалась религиозная война, мусульманин оставлял свою кровавую проповедь, и иноверные собратья его по человечеству отдыхали от преследования мусульманского. С бейрамом снова являлся свирепый последователь Мухаммеда на всемирную проповедь ислама мечем и огнем, и праздник служил сигналом возобновления кровопролитий. Впрочем бейрам или правильнее ид-уль-фитр в первое время ислама отправлялся без всякого особенного торжества, и Стамбул празднует его ныне уже но позднейшей программе, в Алкуране этот праздник даже и не упоминается.
В настоящее время и рамазан, и бейрам утратили первобытное значение свое: редкий мусульманин вспоминает о священной войне против неверных, и бейрам есть только религиозный праздник. В этом значений весь интерес его сосредоточивается на султане, как на духовном главе мусульманского мира, и празднество бейрама открывается прежде всего у султана.
За два часа до солнечного восхода все почетные сановники империи стекаются в Старый дворец, где каждый занимает соответствующее его званию место, при этом, разумеется, происходить толкотня, шум и споры, особенно в свитах, сопровождающих сановников. С солнечным восходом все присутствующие совершают соборную молитву под руководством имама Софийской мечети, после чего начинается поздравление с праздником, ‘мю’аиедэ’, а потом торжественное шествие султана на праздничное моление в Ахмедову мечеть. Для того чтобы видеть эту замечательную процессию, я отправился в Стамбул с ‘ясакчи’, посольским жандармом, до рассвета, в лавку близь Ая-София, нанятую на этот случай еще накануне за 25 пиастров: прибавлю, что, несмотря на полное право владения этой лавкой, я был бы оттеснен турецкой полицией, если б со мной не было ясакчи. Так-то надобно быть осторожным с турецкими властями!
Ахмедова мечеть, красующаяся шестью минаретами, предпочитается османскими владыками для всех духовных торжеств потому, что перед ней находится обширный ипподром, способный принять массу народа и войск, и еще потому, что она находится не в дальнем расстоянии от дворца. В прежнее время, когда двор оттоманского падишаха состоял из нескольких тысяч человек, когда господствовала азиатская пышность и разнообразие костюмов, султанская процессия отличалась необыкновенным великолепием, в настоящее время это убогое, сравнительно с азиатской идеей о султанском величии, шествие происходит в следующем порядке:
От дверей аудиенц-залы в Старом дворце до Ахмедовой мечети стоят по обеим сторонам дороги гвардейские и морские солдаты, все в полной форме, с выпущенными маншетами: внимательный зритель усмотрел бы, что у этих франтов мундиры сзади нередко разорваны, но зато спереди форма соблюдена, в утешение взорам падишаха. Местами были между солдатами интервалы, как будто у великого повелителя двух материков не достало гвардии и на короткую линию от дворца до Ахмедовой мечети. При солдатах находилась и военная музыка, отличающая бейрам от коронации. В семь часов восклицания войск: ‘падишах амин’ (да здравствует император) возвестили султанский выход.
Впереди вели девять султанских лошадей под уздцы, одну за другой, головы этих гордых и великолепных коней были убраны страусовыми перьями, узды покрыты серебром, золотом и драгоценными камнями, на спинах коней красовались турецкие шитые седла с длинными чепраками. Прежде клали на них еще щиты, ‘калкань’, унизанные драгоценными камнями.
Потом ехали верхом на статных конях, по два в ряд одни за другими, генералы и наши, сановники по всем ведомствам первых двух классов, за ними тянулись гусем поодиночке министры: шествие этого отряда заключал ‘садр-а’зем’, великий везир. Все сановники жались в узкой европейской венгерки, с вышитой грудью, и в красных фесах на голове. Церемониал шествия определен государственной газетой, которая считает в этом отделении двадцать одного сановника.
Далее были ведены четыре султанские лошади, ничем не отличавшиеся от передних.
Потом шли по краям дороги пятнадцать штаб-офицеров, гусем, на каждой стороне: они заменили прежних ‘солаков’. Между ними в средине шли дворцовые гвардейцы, ‘пейк’ (алебардщики), подражание византийским, тридцать человек, в турецких темно-зеленых мундирах, с оригинальными киверами на головах, единственным уцелевшим остатком старинной нарядности: на киверах блистает спереди бриллиантовый полумесяц со звездой, а вместо султана воткнуто страусовое большое перо, загнутое назад, или пучок небольших перьев этой же птицы. Некоторые из дворцовых стражей были вооружены секирами, ‘тебер’. Среди этой стражи ехал верхом султан, бледный и некрасивый, изнуренный постом: на нем был сверх низама накинут плащ, а на голове надет фес. Усталый взор падишаха устремлен бесцельно в пустое пространство, утомленные руки, которым поручены судьбы миллионов людей, едва держали поводья. В то время Абдул-Меджид еще не выступал на государственное поприще: он проводил дни и ночи в хареме, предоставляя управление любимцу своей матери, Ризе-Паше, что ныне военный министр. В бейрамной процессии Абдул-Меджид был истинным идеалом мусульманской резигнации и апатии. Гробовое молчание народа окружало державца особенным страхом, и несмотря на то, что в узких улицах Стамбула Абдул-Меджид порой проезжал в двух шагах от своего подданного, несокрушимая высокая стена отделяла падишаха от толпы. Собственно мусульманский этикет воспрещает всякие восклицания при султанском шествии: разрешены лишь ‘паменнэ’, поклонения, дозволяется женщинам произносить невольное ‘машаллах’ от умиления перед величием падишаха, или кому-нибудь в толпе шепотом произносить желание долголетия султану. Все здесь замкнуто в строгую форму, нарушение которой даже и не приходит никогда в правоверную голову. На приветствия и поклонения султан отвечает лишь легким поворотом глаз в ту сторону, и только.
Процессию замыкают менее важные гражданские чиновники, числом до восьмидесяти человек.
Поезд двигается в глубоком молчании, проходит перед зрителями подобно теням, ни один мускул бесстрастного лица пашей и стражи не трогается, даже самые кони идут, опустив головы…
Султан остается в мечети около получаса. Может быть, некоторые подумают, что по крайней мере в храме молитвы падишах оттоманский нисходит на степень обыкновенного смертного: ничего не бывало. Султан входит особенной дверью, как бы украдкой, в свою ложу, помещающуюся обыкновенно в переднем углу мечети: эта ложа закрыта частыми решетками, которые раскрываются лишь на несколько минут, при входе султана, чтоб показать присутствующим особу турецкого повелителя, а повелителю поклонение его подданных. Затем начинается бейрамное молитвословие.
Бейрамное моление, состоящее из намаза двух рак’атов, отличается тем, что для него не требуется ‘эзана’ (призыва) с минаретов, и что ‘хутбэ’ читается после моления, тогда как в обыкновенное время ее произносят до молитвы. Такт, как ислам все почерпает из арабского воззрения на мир, то и самое время для бейрамной молитвы определено по-арабски, а именно от момента, когда солнце поднимается над горизонтом на одно копье, до момента полуденного.
Молитвословие в Ахмедовой мечети, где присутствует султан, совершается дворцовым первым имамом, кроме того дворцовые муэдзины заблаговременно являются в мечеть для участия в пении. ‘Хутбэ’, в которой поминается имя мусульманского владыки, что со времен Селима I присвоено османской династии, заключается следующим воззванием:
‘О Господи! укрепи, одержи и защити раба твоего, величайшего из султанов, знаменитейшего из хаканов, повелителя арабов и не-арабов, служителя двух священных городов, султана, сына султана, внука султана, султана Абдуль-Меджида, которого Вышний Господь да увековечит халифствование и да продлит навсегда царствование и могущество. Аминь.
‘О Господи! возвысь возвышающих религию и низложи унижающих религию (ислам)! Даруй покров свой мусульманским воинам, правоверному воинству, даждь здравие, спокойствие и благоденствие нам, паломникам, воинам, живущим на месте и путешествующими на море и земле, и всему народу Мухаммедову’.
По окончании молитвы султан тем же порядком возвращается в старый дворец, куда между тем уже прибыли в карете шейх-уль ислам (глава духовенства), кази-аскеры (верховные духовные судьи) и улемы. Тогда-то начинается парадное ‘Мю’аиедэ’ (поздравление) с праздником, и лобызание султанской одежды, особенная церемония придворного устава. Повелитель Оттоманской империи восседает на троне перед дверями счастья (баб-и-с’эадет), на третьем дворе. Все сановники, в том числе и духовенство, занимают соответственные места и поочередно подходят к султану на целование ноги или платья: турецкий этикет чрезвычайно прихотлив на эту церемонию. Великий везир, по двукратном поклонении, допускается к лобызанию ноги падишаха, духовенство избавлено от поклонений, они лобызают или одежду султана на груди — это положено самому высшему духовенству, муфти и главе эмиров, — или нижний край одежды — это назначено улемам. Государственные чины совершают поклонение только по одному разу и лобызают или низ одежды падишаха — это предписано высшим сановникам, — или край султанского рукава — этим ограничиваются меньшие чины. Каждый знает свое дело исправно, и турецкая табель о рангах, под которую подведено и духовенство, соблюдается здесь чрезвычайно строго обер-церемониймейстером, ‘капуджилер-кетхудаси’, но бывали исторические нарушения этикета, сопровождавшиеся несчастьем. Так с 1743 года, на целование султанской одежды в бейрам, по ошибке обер-церемониймейстера Акиф-Мухаммед-бея, генералы и офицеры джебеджиев выступили ранее янычарских генералов и офицеров. Испуганный султан Махмуд приказал, по окончании церемониала, отрубить голову обер-церемониймейстеру и бросить ее у дворцовых ворот, чтоб янычарские начальники проехали по ней, в удовлетворение за нанесенное им оскорбление, но великий везир успел утишить гнев султана и янычар, и злополучный обер-церемониймейстер отделался лишь вечной ссылкой на остров Тенедос.
При начале и конце церемонии присутствующие произносят ‘алкиш’, многолетие султану, в следующих выражениях: ‘Аллах юмюрлер вирэ падишах-эфендимизэ’ (Господь да дарует многая лета господину нашему императору)!
В отдалении смотрят из карет на эту церемонию султанши и харемный штат.
По окончаний этого церемониала, великий везир едет в Порту, где принимает поздравления всех чинов империи, которые потом отправляются к шейх-уль-исламу и наконец к сераскеру. Великий везир едет с поздравлением к муфти на другой день бейрама, и муфти обязан тотчас же отплатить визит садр-а’зему. Несмотря на то, что в последнее время состоялось предписание, освобождающее от официальных визитов с поздравлениями, турецкие сановники и чиновники так привыкли к церемониям, что не оставляют своих путешествий по передним.
По случаю праздника раздаются из султанской казны народу деньги. — В хареме султанском веселятся, как умеют.
Как же проводит праздник разговенья народ?
По религиозному уставу каждый правоверный омывается, очищается, умащает себя благовониями, надевает новое платье и разговляется перед бейрамным молением, следуя примеру самого Мухаммеда, который съедал от трех до семи зрелых фиников. Потом с многочисленными ‘Аллаху-Экбер’, Бог велик, произносимыми тихим голосом, правоверный отправляется в мечеть на бейрамное моление, по выходе из мечети, правоверный должен раздавать милостыню, получившую от самого праздника название ‘фитрет’, и приветствовать с праздником других мусульман, обнимаясь и касаясь друг у друга рук, причем произносится приветствие: ‘нечэ сенелерэ’, на несколько лет! Дети и юноши целуют у старших руки, подчиненные лобызают край одежды у начальствующих. В Индии, где также господствует обычай бахшишей, младший не смеет явиться к старшему с бейрамным поздравлением без какого-нибудь приношения: старший отдаривает почетным платьем или чем другим. Собственно ид-ульфитр должен праздноваться один день, но в Стамбуле и в других местах, по позднейшему нововведению, бейрам торжествуется в течение трех дней. Кроме бесконечных визитов и поздравлений, празднество состоит в следующем, не очень-то хитром увеселении.
Корабли убраны во весь бейрам сигнальными флагами и через каждые три-четыре часа утешают публику пушечными выстрелами, равно как и казармы, правоверные чувствуют себя отменно сильными и могущественными от такой траты пороху. На площадях воздвигнуты круглые, горизонтальные и вертикальные качели, похожие на наши, и сверх того качели первобытного устройства: длинная палка, вертящаяся на шпиле, на которую качающиеся садятся без церемоний верхом. Везде устроены лавки для продажи кушаний, шербетов и фруктов, но все другие лавки и базары закрыты, кофейни убраны и набиты народом по-праздничному. — Где-нибудь на площади или у мечети промышленник показывает турецкий раек самых лубочных картинок, при виде которых любознательные мальчишки с восторгом кричать: ‘хеписи мевджуд-дур’ (все как наяву), в другом месте изобретательный райя показывает за пять пар (денежек) птицу бабу, и т. п. Никаких более интересных зрелищ не дается. Участие во всем этом ‘джунбуше’ и ‘калабалыке’, суматохе, принимают преимущественно низшие классы, райя и женщины с детьми: женщины под покрывалами сидят в арбах или на земле и любуются на общее движение. Есть ли у них какие-нибудь потаенные мысли, подавленные желания в это время общего веселья, я не знаю, они, как и публика вообще, ограничиваются лишь курением кальянов, истреблением разных сластей, и вот вам все увеселения бейрама, далеко уступающего в этом рамазану. Достопочтенные правоверные не принимают участия в этой толкотне, и ведут себя с всегдашним глубокомыслием и важностью. В. предупреждение скандалов полиция присматривает за воспрещением продажи вина, однако некоторые правоверные находят средство где-нибудь напиться, к великому соблазну фанатиков.
Не то было встарь и не так веселился Стамбул, если не в бейрам, то в другие празднества. Теперь этого уже нет, и самые иллюминации в начале рамазана, эти восхитительные ‘махиз’, лунки (потому что фигура их уподобляется луне), начало которых восходить к правлению султана Ахмеда III, большого любителя празднеств, ныне с каждым годом становятся беднее и некрасивее. В прежнее время посланники европейских держав представляли в бейрам султану в дар великолепные букеты цветов и дорог конфеты, в ценности которых они старались превзойти друг друга, чтоб заслужить благоволение сераля: особенно эта мода свирепствовала в правление султана Махмуда І. Великий везир, в продолжение первых двадцати трех ночей рамазана, задававший восхитительные угощения главным сановникам империи, предлагать в бейрам пир самому султану: из памятных в оттоманской истории празднеств этого рода особенно замечательно данное великим везиром Сеид-Абдуллой, в Долма-багче, султану Махмуду I, в 1748 году. Сверх роскошнейшего угощения, везир представил своему повелителю в дар двадцать пять тысяч червонцев, а придворным офицерам роздал около половины этой суммы, государственный историограф Изза описанию торжества посвятил несколько страниц. — В других праздниках прежних султанов мы видим борцов, плясунов на канате, жонглеров, буффонов, певцов, музыкантов, жидов с волшебными змиями, египетских фокусников, исполняющие пляску сабель и проч. Ныне же бейрам ограничивается одной торжественностью.
После трехдневного празднования, мусульманин вступает в обыденную жизнь.
Следовало бы заключить статью нашу критическим рассмотрением рамазана и бейрама, но какую критику может выдержать пост, в который веселятся до устали, и праздник, в который одни унижаются перед другими?.. Турки к мусульманским забавам рамазана прибавили свои собственные, принесенные от подошвы Алтая, пуританскую же пустоту бейрама старались наполнить бесцельной обрядностью, внеся и в самый пост суеверное поклонение мантии Пророка: всего этого в первобытном исламе, и без того уже обремененном чудовищными злами, не существовало. Кажется, будто под влиянием европейской образованности падают увеселения рамазана: ничуть не бывало. Исчезают замысловатые актеры и рассказчики, но страсть у народа к ним остается прежняя. Толпами стекаются правоверные на представления карагеза, и здесь-то нация почерпает разрушительные правила небывалой морали, в которой все только надувают друг друга, и торжество, а следовательно честь и слава достаются лишь отъявленным негодяям, растление же нравов — непомерное. Свежая и здоровая нация гибнет под злотворным дыханием ислама, приняв вдобавок непригодные византийские формы наряда: реформа Махмуда коснулась лишь форм, но не сущности дела, тоже самое ожидается и от нынешнего султана. Те, которые стоять во главе, должны бы подумать, что нельзя занимать нацию одними карагезами, что не изменением одних форм на другие, тоже неестественные, лечится зло.