Р. К. Баландин
Николай Николаевич Миклухо-Маклай
ВВЕДЕНИЕ
ПРОШЛОЕ В НАСТОЯЩЕМ
Глава 1
КОНТАКТ ЦИВИЛИЗАЦИЙ
Глава 2
КУЛЬТУРА И ДИКАРИ
Глава 3
ПРОТИВ ТЕЧЕНИЯ
Р. К. Баландин. Николай Николаевич Миклухо-Маклай, Миклухо-Маклай Николай Николаевич, Год: 1985
Время на прочтение: 95 минут(ы)
Баландин Р. К. H. H. Миклухо-Маклай: Кн. для учащихся.
М.: Просвещение, 1985. (Люди науки).
OCR Ловецкая Т. Ю.
Люди издавна предполагали, что на других планетах могут быть разумные существа. Об этом, например, писал в конце средневековья мудрый Николай Кузанский, а позже — философ Джордано Бруно.
Но только за последние десятилетия появились приборы, позволяющие прослушивать и просматривать космические дали в поисках сигналов инопланетян. Созданы аппараты, детально обследующие небесные тела. Следы иных цивилизаций все еще не обнаружены. Однако ученые продолжают поиски.
Нередки предостережения: не следует искать встреч с неведомыми обитателями других миров, столкновение земной и внеземной цивилизации может иметь ужасные последствия. Фантаст-мыслитель, в начале века предвидевший создание атомной бомбы, Герберт Уэллс одним из первых описал кровопролитную ‘борьбу миров’. На Западе появилась серия кинофильмов о космических войнах.
И все-таки уходят во Вселенную позывные с Земли. Мы надеемся услышать дружеский ответ собратьев по разуму. Верим: разум — это прежде всего источник добрых дел и созидания, залог единства мыслящих существ…
Читатель может усомниться: какая связь между современными поисками внеземных цивилизаций и жизнью Миклухо-Маклая, вряд ли думавшего всерьез о жителях иных миров? Не слишком ли сомнительны подобные сопоставления?
На мой взгляд, в наши дни приходится по-новому осмысливать наследие прошлого. Впрочем, так бывает всегда. Каждое поколение видит мир чуточку (а то и существенно) по-своему, потому что меняются и люди, и мир вокруг. Прошлое открывается нам по-новому, как путнику, восходящему в гору, по-новому видятся не только дальние горизонты, но и пройденный путь.
В знойный полдень 19 сентября 1871 г. русский трехмачтовый корвет ‘Витязь’ приблизился к восточному берегу Новой Гвинеи у залива Астролябия.
Полный штиль. Шли под парами. Дым, как длинный черный флаг, тянулся за высокой трубой.
На следующее утро продолжали медленно продвигаться вдоль берега. Вдали за пологими холмами, сплошь покрытыми пышной растительностью, круто вздымались горы, вершины их срезались облаками, в глубине которых беззвучно вспыхивали молнии. Из прибрежного леса то тут, то там поднимались тонкие сизые дымки.
Капитан корвета Павел Николаевич Назимов поднялся на палубу. Подошел к стоящему у борта невысокому, щуплому пассажиру со странной фамилией Миклухо-Маклай, спросил:
— Где вы желаете быть высаженным?
Офицер, изучающий в подзорную трубу берег, доложил:
— Вижу бегущих дикарей… Скрылись в лесу.
— Если не возражаете, Павел Николаевич,— ответил Миклухо-Маклай,— я высажусь здесь.
— Вашу лодку,— ответил капитан,— будет сопровождать катер с вооруженной командой.
— Ни в коем случае!
— Извините, но мне непозволительно рисковать своими людьми. Вероломство местных каннибалов известно.
— Понимаю вас,— Миклухо-Маклай тряхнул темно-русыми кудрями.— Поэтому позвольте мне отправиться в лодке со своими двумя слугами.
— Воля ваша,— пожал плечами Назимов.
Корвет медленно входил в залив, названный именем корабля, на котором в 1827 г. французский мореплаватель капитан Дюмон-Дюрвиль первым прошел мимо этих берегов.
Офицер, не отрываясь от подзорной трубы, произнес:
— Готов держать пари, что местные охотники за черепами очень любят людей… Особенно в поджаренном виде.
В этот день жители деревень Горенду, Бонгу, Богатим находились в чрезвычайном возбуждении. Вдали на границе моря и неба возник дым.
Дым из моря густел, приближался. Что это? Кто-то сказал нараспев: ‘Это конец света. Наступает конец света. Из-за моря явились великие духи предков’.
Да, наступал конец света. Что делать? Неизвестно. Огромная лодка — страшилище!— приближалась, извергая дым. Самые нетерпеливые мужчины стали убивать свиней и собак. Решили принести жертвы духам предков. Вид мяса отвлек от страшных предчувствий. Подождав некоторое время, распалили костры и принялись жарить мясо: если уж конец света, то хоть поесть вдоволь — не оставлять же еду!
Некоторые семьи направилась к горам, прячась от неведомых пришельцев. Другие готовили себе неглубокие могилы, чтобы достойно встретить погибель.
Дымящее чудовище остановилось недалеко от берега. На нем стояли люди… Нет — духи! У людей не бывает такой белой кожи. Значит, вернулся Ротей, великий прародитель?
Группа мужчин из Горенду (тамо-горенду) {Папуасы не говорили просто ‘человек’ /тамо/, а обязательно уточняли, из какого племени человек или из какого селения.}, таясь за деревьями, подкралась к самому берегу. Они несли с собой кокосовые орехи. Выйти из-за деревьев осмелился один Туй. Он крадучись подошел к морю, положил на песок два ореха, указал на них руками и поспешно отступил в спасительную лесную чащу.
— Павел Николаевич,— подошел Миклухо-Маклай к капитану,— настала пора мне проведать будущих соседей. Приглашают,— он кивнул в сторону берега.
Назимов приказал приготовить шлюпку. В нее спустились Маклай и его слуги: Ульсон, бывший китобой, ставший на Таити ‘бичкомбером’, ‘бичом’, портовым бродягой, и полинезиец Бой. Все — безоружные.
Приблизились к берегу. Волны, едва заметные в море, на мелководье сильно раскачивали шлюпку. Пристать к берегу оказалось непросто.
Из-за кустов выступил мускулистый папуас и, замахиваясь копьем, левой рукой как бы отстранял незваных гостей. Миклухо-Маклай показал туземцу разноцветные тряпки. В ответ среди деревьев возникла дюжина мужчин, вооруженных дрекольем. Миклухо-Маклай, бросив тряпки в воду, приказал отплыть назад. Тотчас несколько туземцев вплавь поспешили за лоскутами.
Туй выступил навстречу приближавшейся лодке и грозно замахал копьем. Он весь дрожал от страха. Духи очень походили на людей. Они плыли, как люди, только лицами были белые, как высушенные черепа.
Пришельцы не имели оружия. Они не хотели зла тамо-горенду. Они даже не ступили на берег. Они вернулись на свою огромную лодку. Тогда Туй поспешил в деревню, чтобы успокоить тех, кто боялся конца света или хотел убежать в горы.
На корвете Миклухо-Маклай узнал, что туземцев видели на соседнем участке берега. Отправившись в указанное место, он обнаружил уютную и красивую бухточку, где среди сплошной стены зелени выступала полоса белого песка, переходящая в тропинку.
Поспешно спрыгнув на сушу, путешественник без раздумий направился в лес. Среди пальм показалось несколько крыш. Здесь была площадка, хорошо утоптанная, окруженная пестролиственными кустарниками и пальмами, среди которых располагались хижины с крышами почти до земли. Светлые сухие листья пальм на крышах живописно выделялись на темно-зеленом фоне леса. Лес был удивительно хорош, истинное воплощение гармонии приятного с полезным: бананы, панданусы, хлебные деревья, ореховые и кокосовые пальмы, и тут же — ярко-пунцовые китайские розы, желто-зеленые и оранжевые листья кратонов и колеусов.
Заходящее солнце мягко освещало поляну. Слышались крики птиц. Все вокруг представлялось нереальным и чуждым, как сновидение.
На площадке тлел костер. Виднелись следы недавнего пребывания людей: двери некоторых хижин распахнуты, половинка недоеденного кокосового ореха, одно небольшое весло… В хижине на полу — дымящийся очаг, глиняный горшок, связка раковин и перьев, под крышей, почерневшей от копоти, висел человеческий череп.
Послышался шорох. Оглянувшись, Миклухо-Маклай увидел туземца, словно выросшего из-под земли. Взгляды их встретились. Туземец опрометью бросился в кусты. За ним устремился Миклухо-Маклай, размахивая красным лоскутом. Дикарь остановился. Он едва сдерживал дрожь. У пришельца не было оружия. Он медленно приближался. Миклухо-Маклай протянул красный лоскут. Туземец принял подарок и повязал его себе на голову. Он был среднего роста, темно-шоколадного цвета с матово-черными курчавыми волосами, широким сплюснутым носом, крупными надбровными дугами, густой, недлинной бородой. Весь его костюм состоял из тряпки толщиной в ладонь и двух браслетов из плетеной сухой травы над локтями. За один браслет был заткнут лист бетеля, за другой — тонкий костяной нож. Выражение лица было довольно симпатичным.
Туй, стоящий лицом к лицу с белым человеком-духом, испытывал острейшее любопытство и ужас. Что ожидать от неведомого существа: великих бед или благодеяний? Неизвестно.
Пришельцы были непостижимы. Они отдаленно напоминали людей. Но говорили невнятно, щебетали, как птицы, имели странные вещи и скрывали свои тела. Холодный взгляд светлых глаз вызывал непреодолимый страх.
И все-таки Туй решил рискнуть. Он отчаянно шагнул в неведомое. (Подобных смельчаков, идущих навстречу неизвестному, чтобы познать его, называют первооткрывателями.)
Пришелец не хотел зла. Он протягивал подарок. Подарок — залог дружбы. Надо его взять и показать свое удовлетворение. А что теперь? Пришелец взял Туя за руку и тихонько потянул в сторону деревни… Надо сопротивляться. Но не очень сильно, чтобы не разгневать духа.
В деревне стоял еще один белый и один настоящий тамо, только покрытый тряпками, как все духи. Они вместе. Это хорошо. А если это плохо?
Миклухо-Маклай заметил, что из-за деревьев и кустов показались туземцы, напряженно следящие за пришельцами. Пришлось подходить к каждому из них, брать за руку и тащить на площадку. Устав от этой дипломатической процедуры, путешественник уселся на камень и стал дарить гостинцы: бусы, гвозди, полоски материи, рыболовные крючки. Металлические предметы местные жители разглядывали с недоумением. Подарки принимали безотказно. Своим обликом туземцы заметно различались между собой. Некоторые были вооружены каменными топорами и большими луками (стрелы — более метра). Солнце уже село. Пора было возвращаться на корвет. Хозяева проводили гостей до лодки, неся подарки: кокосы, бананы и двух очень диких визжащих и крепко связанных поросят. Указывая на пироги и на корвет, Миклухо-Маклай пригласил своих новых знакомых последовать за ним.
Пришелец звал тамо-горенду за собой. Как поступить? ‘Надо его слушаться’,— сказал Туй. ‘Они нас убьют’,— ответили ему. И еще: ‘Они нас зарежут, как свиней, и съедят’.
И все-таки четверо решились. Спустили лодку, отправились за белым человеком. Вскоре всех охватил страх. Но взгляд пришельца и его властные жесты заставили покориться.
На большой лодке много-много белых людей. Они смеются. Что их радует? Встреча с тамо-горенду? Что они собираются делать?
На корвете продолжали внимательно разглядывать берег.
Из-за мыска показалась группа папуасов. Они несли плоды и поросенка, привязанного к шесту, вели двух собак. Туземцы сложили подарки на берег, убили собак и удалились в лес.
Моряки на вельботе подошли к берегу, забрали подарки, оставив корзину с гвоздями, веревками, пустыми бутылками, разноцветными лоскутами. Поросенок, выпущенный на палубу, метался в кругу смеющихся матросов, прорвался к борту и прыгнул в море. Пришлось его спешно вылавливать. Тушку собаки (местное лакомство?) использовали как приманку, поймав на нее крупную акулу.
Миновал час, другой, третий. Наконец, на берегу показалась странная процессия: голые люди вперемежку с одетыми. Не поймешь, кто кого привел и для чего.
Вскоре все выяснилось. Миклухо-Маклай вернулся на корабль с четырьмя туземцами: все невысокие, курчавые, с палочками в носах и браслетами выше локтей. На шее каждого небольшая сумочка из кокосовых ниток — вроде переносных кармашков.
Дикари постепенно осваивались. Офицеры пригласили их в кают-компанию, угостили чаем, подарили разные вещи. Видно было, что туземцы все еще испуганы. Они покинули корабль с явным облегчением, поспешно спустились по трапу в свою лодку и быстро погребли прочь.
На родном берегу смельчаков встречали тамо-горенду (люди из Горенду) и соседи, тамо-богатим и тамо-бонгу. Стало ясно, что пришельцы не желают причинять зла. Однако никто так и не мог понять, что им надо здесь и что они предпримут дальше. После ясного дня может хлынуть ливень, тихая ночь сменяется внезапным ураганом. Можно ли предугадать волю могучих духов?
Прошли сутки. Был день рождения генерал-адмирала великого князя Константина Николаевича. По случаю полагался торжественный молебен и салют. Подняли сигнальные флажки.
Не меньше дюжины туземцев прибыло на корабль. Любопытство победило страх. Многое им было в диковинку: ни металлов, ни стекла, ни зеркал они не знали.
Миклухо-Маклай заранее отправился к своим новым друзьям и соседям, чтобы по возможности смягчить воздействие орудийной пальбы на местных жителей.
В тот день тамо-богатим и тамо-бонгу отправились на большую лодку белых людей. Они очень боялись. Встретили их хорошо, накормили, дали подарки. Белые люди пели свои ритуальные песни, а вся большая лодка была очень красивая.
Но вот белые люди встали ровными рядами, крикнули что-то, и вдруг словно небо рухнуло на землю — грянул средь ясного неба оглушительный гром, а за ним еще один и еще …
Оцепенев от ужаса, тамо поняли: настал конец света. Обитает здесь не добрый дух Ротей, а злой — Бука!
С криками ‘Бука! Бука!’ они побросали подарки и опрометью кинулись за борт.
В момент салюта Миклухо-Маклай входил в деревню Горенду. Он едва успел приблизиться к первой хижине, как грянул залп.
Туземцы испытывали сильнейшее недоумение и страх. Не знали, что делать. То порывались бежать, то падали на землю, затыкая уши и трясясь, как в лихорадке. Не видя никаких реальных последствий необычайного грохота, они чувствовали, что ведут себя нелепо. Но как быть в такой ситуации?
Миклухо-Маклай постарался жестами показать, что ничего страшного не происходит. Папуасы представились ему артистами, изображающими пантомиму. Он не мог сдержать смеха. И это оказалось самым верным средством от страха. Папуасы, взглядывая на него, а затем друг на друга, начали усмехаться. От ужасного до смешного один шаг!
В превосходном настроении он вернулся на корвет. В тот же день было окончательно намечено место его дома. Корабельная команда приступила к очистке площадки, рубке деревьев, установке свай, на которых должна была покоиться вся постройка. Матросам приходилось спешить: заканчивался срок стоянки. Требовалось запастись дровами.
В тропическом лесу зазвучала мерная ‘Дубинушка’: крупные деревья с трудом выволакивали из чащи.
Хижину поставили небольшую, разгороженную надвое парусиновой перегородкой. Взятых с Таити досок не хватило, часть стен и двери сделали из брезента. Крышу сплели из листьев кокосовой пальмы. На береговых работах участвовали до ста матросов, офицеры делали схемы гавани и промеры глубин.
Бедность снаряжения путешественника и его слуг бросалась в глаза. Складная мебель была, возможно, излишне хороша, но пищи оказалось очень мало, и вовсе отсутствовала лодка. Капитан Назимов выделил часть провизии из корабельных запасов и оставил безвозмездно четырехместный ялик.
Хижину окружили оградой, где установили шесть мин — на всякий критический случай. Один офицер соорудил флагшток, другой — солнечные часы. Хижина была завалена инструментами, снаряжением, провизией. Миклухо-Маклай указал офицерам на дерево, под которым в случае надобности он зароет свои дневники, заметки, на коре дерева вырезали стрелу.
Туй напряженно следил за тем, что происходило на берегу и в заливе. Кто-то из пришельцев останется. Что будет потом? Неизвестно.
Белый человек не дух. Ему нужен такой же дом, как и всем, такая же пища. Зачем он остается? К нему придут тамо-бонго или тамо-горенду и убьют его. Белый человек вызывает страх. Чтобы избавиться от страха, его убьют. Разве он этого не понимает?
Туй пришел к тамо-русс Маклай и постарался втолковать простую истину. Указал на большую лодку и махнул рукой, указал в сторону деревни, а затем на хижину, которую сломают, и на Маклая, которого убьют. Для полной ясности Туй встал в позу метателя копья, потом подошел к Маклаю, ткнул его в нескольких местах пальцем, высунул кончик языка, закрыл глаза и сделал вид, что падает на землю.
А белый человек ничего не понял и только смеялся в ответ. Где еще найдешь такого глупца! Туй снова попытался предостеречь его, но вновь безуспешно, только получил в подарок блестящую палку, прочную, как камень… Или этот человек не знает, что такое смерть?
Когда корвет направился из бухты в открытое море, массивный Ульсон вдруг обмяк и заплакал. На соседнем мыске показалась группа туземцев, исполнявших какой-то танец. Взглянув на хижину и флаг, они посовещались, что-то крикнули и скрылись.
Надо было немедленно приводить в порядок вещи. Но тут пришел Туй. Без обычного добродушия, довольно бесцеремонно стал осматривать вещи и попытался даже войти в дом. Пришлось остановить его жестом и словом ‘табу’. Зная несколько местных слов, Миклухо-Маклай попросил его принести кокосовых орехов и подарил кусок ткани.
Во второй половине дня из-за кустов выступила группа вооруженных туземцев — из тех, кто плясал на мыске. Миклухо-Маклай пошел к ним навстречу, приглашая их знаками подойти поближе. Часть их, оставив копья и луки около деревьев, приблизились к дому с кокосами и сахарным тростником. Подарив им разные безделушки, хозяин показал, что хочет спать. Они удалились.
Устроили посменную вахту. Лунная ночь была великолепной. Странные звуки слышались отовсюду. Этот загадочный и тревожный мир предстояло постичь не только разумом, но и своей жизнью. Невольно вспоминались высказывания тех путешественников, кто постоянно упоминал о вероломстве, хитрости и жестокости папуасов.
Следующие два дня прошли в полнейшем спокойствии. Благоустраивали дом. Прекрасная погода и благодатная природа вселяли бодрость и спокойствие.
‘Думать и стараться понять окружающее — отныне моя цель,— записал Миклухо-Маклай.— Чего мне больше? Море с коралловыми рифами, с одной стороны, и лес с тропической растительностью — с другой,— оба полны жизни, разнообразия, вдали горы с причудливыми очертаниями, над горами клубятся облака не менее фантастических форм. Я лежал, думая обо всем этом, на толстом стволе повалившегося дерева и был доволен, что добрался до цели, или, вернее, до первой ступени длиннейшей лестницы, которая должна привести к цели’. Пришел Туй. Он дал урок папуасского языка. Записав новые слова, хозяин отблагодарил учителя, вручив ему ящик от сигар, Ульсон вдобавок подарил свою старую шляпу. Туй был в восторге и поспешил удалиться, унося роскошный гонорар.
Через час Туй вернулся в сопровождении большой группы туземцев. Впереди выступали двое, несущие поросенка, привязанного к бамбуковой палке, другие несли глиняную посуду (на головах) и кокосовые орехи. Поочередно вручив подарки, они стали рассматривать лежащие около дома предметы, о которых им рассказывал сметливый Туй. Гости вели себя сдержанно и достойно, как на дипломатическом приеме.
Бой заиграл на губной гармошке. Возле него тотчас образовался кружок. Немудреный наигрыш папуасам явно нравился. К великой радости, они получили в подарок несколько губных гармошек. Принялись упражняться в музыке.
Через час туземцы ушли. Прощаясь, они протягивали левую руку.
Ночью разразилась гроза. Дождь лил как из ведра. Хижина выдержала испытание. Путешественники впервые за эти дни спали спокойно, беззаботно.
…1 октября. В Санкт-Петербурге моросят промозглые осенние дожди. А здесь — ясное летнее утро, теплый влажный воздух, резкие крики тропических птиц.
Миклухо-Маклай решил ближе познакомиться с туземцами. Прежде чем отправиться в деревню, обдумал непростую дилемму: брать или не брать револьвер? Как знать, какой его ожидает прием? Что предпочесть: доверие, непротивление злу насилием или настороженность и готовность к активному сопротивлению?
Помимо подобных соображений, были и более, деловые. Револьвер — мощное оружие. В случае нападения нетрудно уложить пять-шесть человек. Так сказать, дорого продать свою жизнь. Только допустим ли такой торг? Какую пользу принесут лишние жертвы? Надо жить, а не сеять смерть. Хорошо вооруженный человек постоянно имеет искушение воспользоваться своею силою. Как часто убийства совершаются из страха, от потери самообладания…
Он взял с собой записную книжку и карандаш. Револьвер оставил дома.
Недолго проплутав в лесу, очутился около какой-то деревни. Слышались мужские и женские голоса. Лицом к лицу столкнулся с мальчиком лет четырнадцати или пятнадцати. Их взгляды встретились. Мальчик стремглав бросился назад в деревню. После громких возгласов — женский визг и полная тишина.
Он вышел на площадку. Здесь стояла группа вооруженных мужчин. Другие, тоже вооруженные, находились поодаль. Дети и женщины исчезли. Несколько человек подняли копья и приготовились метнуть их в пришельца. Позы были решительные и напряженные. Послышались отдельные восклицания. Копья опустились.
Вокруг не было ни одного знакомого лица. Две стрелы просвистели совсем рядом. Стоявшие невдалеке туземцы показали руками на дерево, будто бы стрелы пущены в птицу. Но никакой птицы на дереве не было.
Число туземцев стало прибывать, возможно, явились жители соседней деревни. Угрюмые, встревоженные физиономии. Оружие в руках. Враждебные взгляды. Зачем пришел сюда этот нарушитель спокойствия? Как избавиться от него?
Все более грозно поднимались копья. Острый наконечник одного из них при молниеносном выпаде едва не вонзился в глаз пришельца. Быстрота и верность руки нападавшего были поразительны. Усталый и смущенный своим до неприличия назойливым визитом гость не успел даже отклонить лицо. Отошел шага на два в сторону, ощущая холодок под ложечкой. Несколько неодобрительных голосов прокомментировали нелюбезный поступок соплеменника.
‘Благо, револьвер остался дома,— подумал Миклухо-Маклай.— Иначе я вряд ли хладнокровно отнесся к подобному опыту’. Самое лучшее в сложившейся неурядице было оставить в покое встревоженных хозяев. Уйти, показывая свою слабость и ожидая смертельного удара в спину… А что еще остается?..
Разве непротивление — это демонстрация слабости? Напротив! Только сильному по плечу хладнокровие в трудной ситуации. Надо показать, что я доверяю им и не боюсь их.
Гость ко всеобщему недоумению ухватил за угол новую циновку, лежащую у его ног, оттащил ее под пальму в тень и неторопливо улегся, закрыв глаза. Затем привстал, ослабил пояс, расстегнул штиблеты. Хозяева с немалым удивлением разглядывали бесцеремонного и удивительно доверчивого гостя. А он, закрыв глаза, думал, что, пожалуй, лучше умереть во сне, а не в полном сознании, и одному, а не в компании нескольких туземцев. Невдалеке затянула свою жалобную песню какая-то птица, а резкие вскрики быстро летающих лори несколько раз обрывали дремоту. Наконец под стрекот цикад — словно сверестит сверчок за печкой — он незаметно для себя заснул…
Открыл глаза. Несколько безоружных туземцев сидели на корточках возле циновки и разговаривали вполголоса, жуя бетель {Толченая смесь пряных листьев кустарника из семейства перечных, семян арековой пальмы и извести.}. Он потянулся и начал приводить в порядок свой костюм. Эта операция позабавила хозяев. Встав, он кивнул головой в разные стороны, церемонно прощаясь, и направился по знакомой тропинке восвояси.
…Вечером зашел Туй и выпросил топор, пообещав вскоре вернуть инструмент. Надо уважать просьбу. Что принесет это испытание на честность?.. Не странно ли, что они с Туем понимают друг друга без помощи языка.
Утром папуасы притащили несколько длинных бамбуковых палок для веранды. Был тут и Туй, однако без топора. Демонстрация гостям книг и рисунков вызвала неожиданный эффект: многие папуасы, увидев портрет человека, встали с намерением уйти. Они попросили поскорее унести книгу в дом.
Сомнения в честности Туя были напрасны. Топор он вернул еще до захода солнца. Получив в подарок зеркало, он тотчас убежал с ним в деревню. Там он, пожалуй, похвалялся подарком, это побудило нескольких туземцев принести бледнолицему соседу кокосовых орехов и сахарный тростник. Ответными подарками были гвозди средней величины и пустая коробочка. Трем туземцам ничего не было предложено, однако они восприняли это обстоятельство спокойно, ничего не требовали, а уходя, не взяли свои дары. Следовательно, они не производят обмена подарками, по принципу купли-продажи: ты — мне, я — тебе. К счастью, в этом они остались нецивилизованными.
Отношения с ними нельзя было назвать непринужденными. Очень немногие из них способны выдержать даже несколько секунд взгляд загадочного белого человека. Заходя в хижину, заполненную инструментами и мебелью, они держатся настороженно, боязливо, как бы в ожидании страшных чудес. И реакция у всех разная: одни любознательны и открыты, другие завистливы, третьи неприязненны, а четвертые выражают сильное изумление, точь-в-точь как деревенские мальчишки в России: широко открывают глаза, разевают рот и кладут в него палец или два.
…В соседней деревне праздник. Оттуда доносятся звуки дудки и барабана. Местные дудки оригинальны: из просверленной сбоку и сверху скорлупы маленького кокосового ореха (есть и бамбуковые дудки), большой барабан имеет вид деревянного корыта. В честь праздника лица туземцев окрашены красной охрой, в волосах гребни с перьями. Туй прислал с одним из своих сыновей куски свинины, плоды хлебного дерева, бананы и таро — все хорошо сваренное и аккуратно завернутое в пальмовые листья.
Вскоре начались визиты туземцев из более дальних деревень. Приплыли под парусом, с плетеным домиком на лодке жители соседнего острова Били-Били. Они с изумлением разглядывали инструменты. Башмаки и полосатые носки привели их в восторг. Островитяне протяжно приговаривали ‘а-а-а’, ‘е-е-е’ и клали палец в рот. Очень обрадовались гостинцам: гвоздям, бусам, тряпкам. (Ульсон досадовал: к чему такая бесплатная расточительность? Если раздавать им все задаром, скоро останемся такими же голыми, как они.)
Гости ушли к морю в отличном расположении духа (чего нельзя было сказать про Ульсона). Через полчаса они столь же весело вернулись, нагруженные кокосами и бананами. Они оставались у хижины до сумерек. Уходя, знаками пригласили на свой остров, показав для убедительности, что гостей там не убьют и не съедят. Такая любезность с их стороны была утешительна. На прощанье они пожимали руку тамо-русс выше локтя, а некоторые, растрогавшись, обнимали его левой рукой и прижимали к груди, повторяя: ‘О Маклай! О Маклай!’
Через две недели пребывания на Новой Гвинее Маклаю пришлось выдерживать жестокие испытания. Все трое пришельцев поочередно, а то и разом подверглись острым приступам лихорадки, доводящим до бреда и полного изнеможения. Вдобавок сильно досаждали ядовитые насекомые. Бой, как мог, пытался вести хозяйство, Ульсон хандрил, постоянно жаловался. Пришлось больше ухаживать за своими слугами, чем пользоваться их услугами. А ведь надо еще вести научные наблюдения и всячески скрывать от туземцев, что тамо-русс Маклай способен быть больным и слабым.
Удивила сметливость Туя. Видя, как Маклай рисует схему залива Астролябия, он старательно произносил названия деревень и даже уточнял их местоположение. Он вел себя так, словно занятия картографией были для него обычным делом. С неожиданной ловкостью и смекалкой Туй использовал осколок стекла в качестве бритвы, после чего Маклай не сразу узнал своего друга, лишившегося усов и части бороды.
Постоянно шли проливные дожди. Крыша хижины протекла. Приступы лихорадки участились. Бой стал совсем плох. Однажды ночью Маклай услышал странные стоны. Они раздавались со стороны деревни. Встал, оделся, пошел по тропинке. Испарения, поднимавшиеся от земли, мерцали, как призраки, в тусклом лунном свете. Пение, похожее на вой, было простое, с монотонно повторяемым мотивом. Звуки поднимались и опускались неправильными волнами, под глухие удары большого деревянного барабана барума. Начинаясь тихо, протяжно, напев постепенно рос, усиливался и наконец переходил в почти нечеловеческий вопль, внезапно обрываясь.
Сев на пень, Маклай порой терял ощущение реальности, испытывая томительное чувство тревоги. Неприметно впал в дрему, едва не свалившись с пня. Пришлось возвращаться домой, в постель, так и не дослушав папуасский концерт.
Он продолжает, несмотря на все трудности, вести наблюдения за местными жителями и природными явлениями. Приходилось работать, превозмогая болезнь, на пределе сил. ‘Это полное напряжение способностей и сил,— записывает он,— во всех отношениях возможно при нашей цивилизации только в исключительном положении, и то редко… Усовершенствования при нашей цивилизации клонятся все более и более к развитию только некоторых наших способностей, к развитию одностороннему…’
Много ли дает цивилизация человеку? Избыток суеты, недостаток свободы, завистливость и самодовольство. Разве мало людей погибает в густо населенных городах от полнейшего жестокого равнодушия окружающих? Мало ли там несправедливости, горестей, преступлений? Конечно, не следует возводить дикого человека на пьедестал. И все-таки факт остается фактом: ‘Туземцы пока еще ничего не трогали. В цивилизованном крае такое удобство немыслимо, там замки и полиция часто оказываются недостаточными ‘.
…Прошло два месяца. Полного взаимопонимания и доверия все еще не было. Однажды Маклай попросил оставить на пару дней у себя одного мальчика для прислуги, обещая взамен два ножа. Предложение выслушали со страхом, приказав мальчику бежать скорее в деревню. (Опасались, что Маклай съест ребенка?)
В другой раз Туй серьезно предостерег: Бой скоро умрет, Ульсон слаб, а Маклая убьют люди из Бонгу и Гумбу — много людей. Маклай сделал вид, что принимает слова за шутку. Однако Туй тянул жалостно: ‘О Маклай! О Маклай!’ А еще спросил между прочим, когда придет корвет. Пожалуй, в деревне уже обсуждалась возможность убить пришельца.
Ульсон уверен: Туй шпионит, выведывает все, что может, и при первом удобном случае предаст их. Действительно, поведение Туя порой казалось подозрительным.
В одну из ночей группа вооруженных туземцев с факелами подошла к хижине Маклая. Ульсон разбудил хозяина, взял ружье и твердил: ‘Не пускайте их приближаться’. Маклай сказал: ‘Гена’ (‘Иди сюда’)! Пришедшие подбежали к веранде и с криками бросили на площадку несколько рыб. Пристыженный Ульсон собрал подарки. Рыба оказалась очень вкусной…
‘Нового нет,— записывает Маклай.— Все по-старому. Утром я зоолог-естествоиспытатель, затем, если люди больны, повар, врач, аптекарь, маляр, портной и даже прачка и т. д. и т. п. Одним словом, на все руки, и всем рукам дела много…
Папуасы соседних деревень начинают, кажется, меньше чуждаться меня… Дело идет на лад. Моя политика терпения и ненавязчивости оказалась совсем верной. Не я к ним хожу, а они ко мне, не я их прошу о чем-нибудь, а они меня, и даже начинают ухаживать за мною. Они делаются все более и более ручными: приходят, сидят долго, а не стараются, как прежде, выпросить что-нибудь и затем улизнуть поскорее со своей добычей’.
Отважному путешественнику суждено еще было изведать немало тягот, горестей, опасностей. И все-таки он остался удовлетворен результатами своих наблюдений. Правда, многое так и не удалось выяснить, изучить. Но главная цель была достигнута: он сблизился с туземцами благодаря доверию к ним, уважению к их достоинству, выдержке, дружелюбию. Он вжился в их немудреный быт, наблюдал их ‘изнутри’, в повседневной жизни, в различных ситуациях. Близкое знакомство с нецивилизованными людьми позволило убедиться в их высоких достоинствах.
‘Меня приятно поразили хорошие и вежливые отношения, которые существуют между туземцами, их дружелюбное обращение с женами и детьми. Во все мое пребывание на берегу Маклая мне не случалось видеть ни одной грубой ссоры или драки между туземцами, я также не слышал ни об одной краже или убийстве между жителями одной и той же деревни. В этой общине не было начальников, не было ни богатых, ни бедных, почему не было ни зависти, ни воровства, ни насилия. Легкость добывания средств к существованию не заставляла их много трудиться, почему выражения злобы, ожесточения, досады не имели места. Название, которое я дал целому архипелагу: архипелаг Довольных людей, свидетельствует о том впечатлении, которое произвела на меня мирная жизнь островитян’.
…А сейчас мы прервем описание путешествия для того, чтобы лучше понять научное и общечеловеческое значение подобных выводов Миклухо-Маклая.
{Понятия ‘дикие’ и ‘культурные’ по отношению к народам показывают сравнительный уровень развития техники, знаний, общества.}
Чтобы правильно понять и оценить творчество ученого, следует ознакомиться с эпохой, в которую он жил, а также с историей тех наук, которыми он занимался.
Идеи, подобно реке, находятся в постоянном движении. Одни и те же мысли, переходя из века в век, обновляются, по-новому воспринимаются людьми.
В наши дни люди всерьез задумались о возможной встрече с иными разумными существами Вселенной. А сто лет назад ученых занимал вопрос: находятся ли разные человеческие расы на одном уровне биологического развития? Еще столетием раньше, в середине XVIII в., философы рассуждали: каков человек в естественной природной среде и как он меняется с развитием культуры, техники, знаний?.. Обсуждались проблемы контактов цивилизаций, стоящих на разных уровнях развития, взаимоотношения мыслящих существ, имеющих разные обычаи, нравы, знания.
Начиная с эпохи великих географических открытий (XV— XVI вв.) европейцы не только открывали, но и стали изучать новые континенты, архипелаги, океаны и моря. Тогда мореплаватели то и дело встречались с неведомыми народами,— порой дикими, порой культурными, накопившими немалый запас материальных и духовных ценностей. В результате чаще всего возникали неурядицы, взаимное непонимание, военные конфликты. Более хитроумные, лучше вооруженные, предприимчивые, отважные и жестокие европейцы рано или поздно побеждали ‘дикарей’. Затем начиналось насильственное искоренение туземных обычаев, ‘окультуривание’, которое заключалось не только в распространении грамотности, христианства, ‘цивильной’ одежды и т. п., но и в порабощении, убийствах, обмане.
В эпоху Возрождения, Великих географических открытий, распространения книгопечатания и просвещения начали развиваться в Европе капиталистические отношения с их погоней за прибылью и накоплением капитала. Нажива, материальные блага, деньги — вот идолы, которым стали истово поклоняться в цивилизованных странах. Для капиталиста трудящийся представлялся средством для получения прибыли, увеличения капитала. А почти беззащитные племена ‘дикарей’ были доходной добычей, выгодным товаром.
Европейцы привыкли жить в государствах, организациях, семьях, построенных по принципу господства и подчинения. Одни общественные группы были богаты и имели много прав, верховодили, тогда как другие, обездоленные, были вынуждены покоряться и работать на ‘хозяев’. А вновь открытые земли и народы, населявшие эти земли, рассматривались европейскими странами в первую очередь с позиций торговли, корысти, захвата колоний.
Люди не только действуют, но и стараются обдумывать свои поступки и их последствия. Для мыслителей издавна одним из главных вопросов был: что такое человек? Какова его роль в природе? Чем объясняются различия между людьми и как научиться разумным существам жить в мире и дружбе?
Под влиянием известий о диких племенах философы XVII— XVIII вв. разделились на два противоположных лагеря. Одни доказывали, что дикие люди находятся на низком уровне развития, имеют грубые нравы и зверские наклонности. Вторые утверждали, что дикарь, вольный сын природы, благороден и добр, имеет ровно столько ума и умения, сколько необходимо для спокойной жизни.
Например, французский философ Клод Адриан Гельвеций считал, что человек в первобытном состоянии ‘является еще нелюдимым дикарем’, язык которого ‘ограничивается пятью или шестью звуками или криками’. ‘Если он освобождается от страха перед законами или наказаниями, то его несправедливость не знает никаких пределов…’
А по мнению Жана-Жака Руссо, до тех пор, пока люди довольствовались немногим, самым необходимым, они жили свободными, здоровыми, добрыми и счастливыми. Когда появилась потребность в избытке благ, в собственности, тогда возникли рабство, жестокость, зависть, лицемерие, а научно-технический прогресс только увеличивал неравенство между богатыми и бедными.
Руссо и Гельвеций принадлежали к числу гуманистов-просветителей. Однако их представления о диких племенах и цивилизованных народах были надуманные, почти вовсе не учитывались введения о быте и нравах первобытных племен. А этих сведений накапливалось все больше и больше. Стала складываться этнография, народоведение (‘этнос’ — народ).
Одновременно оформлялась наука о биологических особенностях человека — антропология. (Слово ‘антропология’ появилось еще в античное время.) Это была как бы отрасль зоологии, посвященная одному виду — человеку, разумному существу. В ее основе лежала антропометрия, т. е. измерения и систематизация особенностей физических типов людей.
Следует упомянуть и об археологии, изучающей остатки культурной (технической) деятельности человека. Она тоже обрела научный характер к середине XIX в.
Казалось бы, почти одновременное становление этих трех взаимосвязанных наук должно было прояснить спорные проблемы и раскрыть, выявить суть человека. Тем более что тогда же появились прекрасные труды о геологической истории и древности человека Чарльза Лайеля и о происхождении видов и происхождении человека Чарльза Дарвина.
Однако история знаний — это не столбовой путь от открытий к открытиям, от незнания к познанию истины. Тут нередки глубочайшие заблуждения, забвение точных данных и господство сомнительных, но правдоподобных мнений. Сказываются и общественное мнение, и классовые интересы, и политическая борьба, и предрассудки.
В середине прошлого века бурно развивались капиталистические страны. Обострилась конкурентная борьба, активизировались промышленное и сельскохозяйственное производство, торговля. Все это сопровождалось жестокой эксплуатацией трудящихся, ограблением колониальных и зависимых стран. Из этих стран вывозили среди прочих дешевых товаров рабочую силу, людей, превращенных либо в рабов, либо в бесправных наемников.
В такой духовной атмосфере ловкачи капиталисты по-своему восприняли идею о борьбе за существование и выживание наиболее приспособленных. Ч. Дарвин, а также философ Герберт Спенсер и биолог-географ Альфред Уоллес пришли к этой идее почти одновременно, обобщая научные данные. Некоторые последователи Дарвина упрощали и искажали его учение. Они доказывали, что имеются расы и даже отдельные виды людей, стоящие на низких ступенях развития, как бы умственно неполноценные, переходные между человеком и высшими обезьянами.
Создалась странная, с нашей точки зрения, ситуация: многие противники дарвинизма, а среди них были и миссионеры-христиане, утверждали: род человека един, нет рас низших. А некоторые дарвинисты утверждали обратное.
В научные дискуссии властно вмешалась политика. Капиталистические державы заканчивали раздел мира на сферы своих влияний. Англия превращалась в крупнейшую колониальную державу. В США южные штаты были рабовладельческими (здесь насчитывалось около 4 млн. рабов-негров). Экономические выгоды от эксплуатации рабского труда заставляли плантаторов соответственным образом приспосабливать свои нравственные принципы и религиозные взгляды. Рабовладельцы утверждали, что негры относятся к низшим расам. Американские антропологи Нотт и Глиддон опубликовали в 1854 г. монографию ‘Типы человечества’, где утверждалось полное отсутствие родства между белыми и приближенными к человекообразным обезьянам неграми. Французский аристократ А. Гобино издал свой ‘Трактат о неравенстве человеческих рас’. По его мнению, существует высший расовый тип — арийский, призванный господствовать над другими. В России крупнейший биолог Карл Бэр проницательно охарактеризовал расистские домыслы: ‘Не есть ли такое воззрение, столь мало соответствующее принципам естествознания, измышление части англо-американцев, необходимое для успокоения их собственной совести? Они оттеснили первобытных обитателей Америки с бесчеловечной жестокостью, с эгоистической целью ввозили и порабощали африканское племя. По отношению к этим людям, говорили они, не может быть никаких обязательств, потому что они принадлежат к другому, худшему виду человечества. Я ссылаюсь на опыт всех стран и всех времен: как скоро одна народность считает себя правою и несправедливо поступает относительно другой, она в то же время старается изобразить эту последнюю дурною и неспособною и будет высказывать это часто и настойчиво’. Тогда же Н. Г. Чернышевский опубликовал целый ряд работ, посвященных проблемам истории, антропологии. Он высказал мысль о том, что исследователи находятся под влиянием классовых личных симпатий и антипатий. Он писал: ‘Политические теории, да и всякие вообще философские учения создавались всегда под сильнейшим влиянием того общественного положения, к которому принадлежали, и каждый философ бывал представителем какой-нибудь из политических партий, боровшихся в его время за преобладание над обществом’.
Конечно, нередко мыслители не желали поддерживать несправедливые притязания своего класса, своей партии или вообще отказывались от политической борьбы. Сам Чернышевский высказал принципиальность, не совместимую с узкими ‘лично классовыми’ интересами. Но он отлично понимал, сколь часто наука идет на поводу у политики: ‘Когда встревожились за свои владения плантаторы южных штатов, ученые рассуждения в защиту рабства получили такую разработку, которая была нужна для опровержения мыслей партии, сделавшейся опасною для рабовладельцев’.
В тот год, когда в Америке началась война за освобождение негров, во Франции была опубликована книга Катрфажа ‘Единство рода человеческого’, где доказывалось физическое равенство рас. В 1865 г. северные штаты победили южан и добились признания юридического равенства прав белых и черных. Но научные баталии антропологов продолжались.
Дарвин постарался объективно, непредвзято разобраться в проблеме. Еще во время своего кругосветного плавания (1835—1836) он писал: ‘…ничто так не поражает, как первая встреча с дикарем в его родной берлоге… Мне кажется, просто невозможно описать различие между диким и цивилизованным человеком’. В то же время он возмущался рабовладением и угнетением ‘первобытных’ народов: ‘Кровь кипит в жилах и сердце сжимается, когда подумаю, что мы, англичане, и потомки наши, американцы, с их вечными хвастливыми возгласами о свободе, причинили и продолжаем причинять столько зла’.
Дарвин склонялся к мысли о единстве рода человеческого. Он ссылался на то, что между расами существуют переходные, смешанные типы людей, а поэтому даже сторонники расового неравенства называют количество рас от 2 до 22, а некоторые — до 60—63. Но тот же самый факт — существование переходных типов — многие дарвинисты объясняли как следы постепенных переходов от обезьяночеловека к человеку разумному.
В середине прошлого века обострились разногласия антропологов по коренным вопросам происхождения человечества и его современного состояния. Разногласия охватывали обширный круг вопросов, начиная от сугубо научных (биология и анатомия человека, сравнительное языкознание и пр.) до нравственных, политических, мировоззренческих.
Сравнительно немногие ученые понимали, что в науках о человеке многое еще слабо изучено и делать широкие обобщения слишком рано. Чарльз Дарвин в одном из писем (1860) писал: ‘…я никак не могу взирать на эту чудесную вселенную и особенно, на природу человека и довольствоваться заключением, что все это результат грубой силы… Я очень ясно чувствую, что тот вопрос чересчур глубок для человеческого разума. С таким же успехом собака может размышлять об уме Ньютона’.
Но как же распутать сложный клубок взаимосвязанных проблем антропологии, этнографии, языкознания, археологии? Нужны были прежде всего новые сведения, точные наблюдения, тщательные исследования. Следовало детально изучить облик, нравы, быт, верования, язык наиболее примитивных племен, еще не испытавших влияния научно-технически развитых цивилизаций. К середине XIX в. подобных племен на земле почти не осталось. Миклухо-Маклаю пришлось торопиться с дальней экспедицией, чтобы обнаружить племена, не встречавшиеся с представителями иной цивилизации.
Двадцатитрехлетнему человеку, только входящему в науку, было нелегко избежать влияния авторитетных специалистов. А он учился и стажировался у Геккеля, слушал лекции Гексли и беседовал с ним. Кстати, Томас Гексли весной 1870 г. упомянул в одном из своих писем о встрече с молодым русским ученым: ‘Миклухо-Маклай был здесь, я достаточно близко его узнал и был поражен его замечательными способностями и энергией’.
Глубоко уважая своих учителей и дружа в ними, Миклухо-Маклай никогда не терял самостоятельности и оригинальности мысли. Приступая к своим первым антропологическим и этнографическим исследованиям, он не испытывал никаких предубеждений. Вернее, всерьез сомневался в правильности взглядов своих учителей на принципиальные различия между человеческими расами.
В этом отношении он был последовательным представителем нарождавшейся русской научной школы антропологов. Ее основателем был великий ученый прошлого века российский академик Карл Бэр (1792—1876) — биолог, географ, медик, эмбриолог. Бэр не соглашался с теорией естественного отбора и борьбы за существование, полагая, что они недостаточны для объяснения удивительной гармонии развития и жизнедеятельности организмов. Возражал он и против гипотезы неравенства рас. Бэр поддержал стремление Миклухо-Маклая изучать папуасов (а прежде и сам посвятил статью папуасам) и уточнил методику обмера черепов.
Вообще, в демократической части русского общества достаточно прочно укоренились взгляды на равенство рас, уважительное отношение к другим народам.
В начале XIX в. участники первых русских кругосветных путешествий (И. Ф. Крузенштерна и Ю. Ф. Лисянского, О. Е. Коцебу, Ф. П. Литке) с негодованием отзывались о рабовладении, выражали сочувствие невольникам. О. Е. Коцебу писал: ‘Торговля людьми — позорное пятно на цивилизованных государствах’. В то время как некоторые ученые объяснили вымирание некоторых племен и народов ‘биологическими’ причинами, в частности естественным отбором, Коцебу очень точно отметил: ‘Главной причиной убыли населения явилось кровавое насаждение миссионерской религии, которое сыграло здесь роль самой опустошительной эпидемии’.
Действительно, даже более или менее мирные контакты первобытной и научно-технической цивилизации имели подчас трагический исход. Могущественные и многознающие пришельцы в лучшем случае относились к ‘дикарям’ как к неразумным детям, которых надо возможно скорее перевоспитать, обучить, перевести в христианскую веру. Короче, людей лишали привычного уклада жизни, сложившихся веками ‘естественных’ взаимоотношений и единства с окружающей природой.
Поучительна и печальна судьба коренного населения острова Тасмания. В 1642 г. экспедиция голландца Абеля Тасмана обнаружила эту землю. Местных жителей не удалось встретить. Лишь в 1772 г. французские моряки впервые столкнулись с тасманийцами. Однако взаимопонимания достигнуть не удалось, произошла стычка, одного тасманийца убили, нескольких ранили. Это были первые жертвы цивилизации на Тасмании.
Через пять лет Тасманию посетил Джеймс Кук. Отношения его с местными жителями были доверительными. О тасманийцах он отзывался с уважением и симпатией.
Лишь в конце XVIII в. мореплаватели открыли широкий пролив, отделяющий Тасманию от Австралии (до этого их считали единым континентом). Тогда же началась колонизация острова европейцами. Теперь все чаще стали звучать выстрелы. И хотя физическое уничтожение островитян не практиковалось, число их начало быстро сокращаться. Первоначально, судя по всему, их насчитывалось приблизительно 2—5 тыс. человек. В 1824 г. их было уже менее 500, а к 1860 г. число это уменьшилось до 16. Попытки спасти их ни к чему не привели: вскоре все тасманийцы вымерли. А. Уоллес писал: ‘Мы видим здесь народ с задатками прогресса, которым культура не дала времени развиться’.
Странно: культура (европейская) не дала развиться задаткам прогресса (тасманийцев). Выходит, культура может подавлять прогресс? Да, может.
С точки зрения народоведения культура — накопленные материалы и духовные ценности, а также особенности жизненного уклада. Это понятие обобщенное. Каждый народ или племя, сохраняющие свои традиции, вырабатывают свою культуру. Она обособляет группы людей от естественной природной среды, а также от иных групп. Посредством культуры осуществляется взаимодействие человеческой группы с окружающей природой и соседними группами.
Прогрессом обычно мы называем изменения к лучшему. Правда, такое определение предоставляет людям возможность толковать суть прогресса по своему произволу. До середины XVII в. среди европейцев господствовало мнение, подтвержденное библейскими легендами, об удалении человечества от золотого века, от беззаботного и счастливого существования. Предполагалось, что люди от золотого века опустились к серебряному, медному, бронзовому, а затем и железному.
В середине прошлого века многие писатели и поэты, философы и общественные деятели восторженно писали о благодетельном прогрессе просвещения и технической цивилизации. Раздавались, конечно, и скептические голоса. Скажем, журнал ‘Искра’ опубликовал в 1866 г. стихи, где было:
Эпоха гласности настала,
Во всем прогресс, но между тем
Блажен, кто рассуждает мало
И кто не думает совсем.
Ученые постарались отыскать признаки, отличительные черты прогрессивного развития.
Скажем, Карл Бэр предлагал считать биологические изменения прогрессивными, если они идут от простого — к сложному, от однородного — к разнородному.
Любая культура, развиваясь, усложняется и становится более разнообразной. Примитивная культура первобытных народов должна бы изменяться к лучшему под влиянием более развитой европейской культуры. Разве воздействие со стороны более высокоразвитых цивилизаций не есть благо и ускорение культурного прогресса?
Нет, дело обстоит не так просто. Потому что очень разные вещи: культура, обобщенная и личная, научно-технические достижения народов (государств) и моральные достоинства каждого отдельного человека. Каждый отдельный человек в разнородном высококультурном обществе выполняет определенную и обычно очень однообразную и простую функцию. Скажем, ученый может быть узким специалистом, знающим очень много в пределах небольшой области одной науки.
Культура общества может быть развитой, сложной, высокой, но каждый отдельный человек не в силах освоить ее целиком, ограничиваясь только частностями. А представитель примитивной культуры способен осваивать ее во всей полноте и разнообразии. Сложно организованное общество уподобляется хорошо отрегулированному механизму.
Вот почему представитель высокой культуры нередко бывает низкокультурным, никчемным, негуманным. А представитель низкой культуры может быть высококультурным, гуманным. Все зависит от каждого конкретного человека. Каждого человека необходимо оценивать индивидуально. Дикарем можно быть в любом очень развитом в социальном и научно-техническом отношении обществе. Если человек теряет возможность сознательно, активно, творчески использовать достижения культуры, преумножить духовные и материальные богатства общества, если он не свободен, если культурная среда не стала для него естественной, продуманной и прочувствованной, ему грозит превращение в автомат, в безликую деталь сложного общественного механизма.
Для многих ‘первобытных’ народов такое насильственное превращение оканчивалось трагически. Им была чужда новая, более сложная культурная среда, они утрачивали в ней самобытность и независимость, теряли интерес к жизни и радость бытия. Им оставалось либо перерождаться, либо вымирать, либо бороться за свободу и собственные пути развития.
К сожалению, ‘дикарям высшей культуры’ не дано понимать и ценить своеобразие других культур. Они очень самодовольны, нетерпимы к мыслящим не на их манер и более всего заботятся о своей выгоде. Так уж вышло, что этой категории людей пришлись по сердцу (и были выгодны) взгляды тех ученых, кто доказывал принципиальные различия человеческих рас. Против этих идей активно выступали в России революционные демократы. Например, Н. Г. Чернышевский писал в 1857 г.: ‘Мы убеждены, что и негр отличается от англичанина своими качествами исключительно вследствие исторической судьбы своей, а не вследствие органических особенностей’.
Все это были, можно сказать, рассуждения, основанные не столько на безукоризненной логике и неопровержимых фактах, сколько на благородных побуждениях, стремлении к добру, человечности. Но кроме теоретических домыслов и научных идей существовала практика общения людей разных культур. И здесь представители России обычно показывали себя с наилучшей стороны.
Во время кругосветного путешествия в 1826 г. морской офицер, а позже известный ученый, основатель Русского географического общества Федор Петрович Литке доброжелательно отзывался о туземцах тропических островов Тихого океана, несмотря на отдельные конфликты. Кто-то из местных жителей украл корабельное имущество. Литке делает вывод: ‘…им надлежало бы быть выше людей, чтобы не подпасть искушению присвоить себе одну или две из многих драгоценностей, около них, как будто нарочно разбросанных’. (Действительно, многие металлические детали, инструменты, привычные для европейцев, представлялись островитянам необычными драгоценностями.) Литке пришел к выводу: ‘Опыт всех прежних путешествий доказывает, что ласковое и снисходительное обращение с дикими, соединенное с твердостью и настойчивостью, а когда нужно, то и обнаружение силы есть единственное средство сохранить с ними постоянный мир и согласие’. Он с удовлетворением отметил: трехнедельное пребывание на острове Юалане и постоянные контакты с туземцами обошлись без кровопролития. А ведь был момент, когда вооруженное столкновение казалось неизбежным. Один из островитян замахнулся копьем на Литке, а тот выстрелил поверх головы нападавшего, предупредив схватку.
Между прочим, сходная ситуация возникла во время последнего путешествия одного из величайших первооткрывателей Джеймса Кука. Во время вынужденной стоянки на Гавайях в феврале 1779 г. ему изменила обычная выдержка и предусмотрительность. Очередной конфликт с туземцами он решил покончить насилием, действуя как завоеватель, а не как божество, за которого принимали его гавайцы. В завязавшейся кровавой схватке он был убит.
За 250 лет до Кука та же судьба постигла Магеллана на Филиппинских островах. Об этом прекрасно знал Кук, который однажды сказал: ‘ Не могу понять, зачем Магеллану понадобилось вступать в никому не нужную стычку с туземцами’. Но, как видно, даже могучая воля и светлый ум порой не могут совладать с порывами чувств…
Обо всем этом требовалось постоянно помнить путешественникам. И дело тут было не столько в теоретических взглядах (можно ли считать дикарей представителями низших рас), сколько в поступках, в умении понять представителей чужой культуры, сочувствовать им и стремиться не к господству, а к миру, взаимопониманию. Это хорошо сознавал Ф. П. Литке. Он считал, что недопустимо судить о ‘дикарях’ по своим привычным меркам, а надо учитывать их представления о преступлении и возмездии, добре и зле. По словам Литке, наказывать туземцев ‘за то, что по нашим понятиям есть преступление, конечно, было бы несправедливо и жестоко’.
Каждая культура, каждое племя или народ, каждая человеческая личность имеет полное право на самостоятельность. Взаимодействуя, они должны исходить из обоюдного уважения, не стремясь всеми силами насаждать свои порядки. Надо уметь вживаться в чужую жизнь, вдумываться в чужие мысли, сочувствовать чужим переживаниям.
Подобные принципы были близки и понятны H. H. Миклухо-Маклаю. Возможно, потому что он рос и воспитывался в интеллигентной российской семье середины прошлого века — времени расцвета русской культуры, и прежде всего литературы, пронизанной, идеями свободы, гуманизма, поисков правды и добра. Он зачитывался произведениями русских и гражданских демократов, восхищался принципиальностью и гражданским мужеством Чернышевского. Среди тех, кто непосредственно содействовал его путешествиям и самостоятельным научным исследованиям, были К. М. Бэр и Ф. П. Литке, а среди его учителей — Т. Гексли и Э. Геккель.
Миклухо-Маклай находился как бы между двумя идейными течениями в антропологии. Он не торопился примыкать к какой-либо группе ученых, а вырабатывал собственное мнение. Ведь наука — поиски истины, правды, а не подгонка фактов к заранее придуманной схеме. Объективность и бесстрастность — таков принцип научного исследования.
И все-таки все это — идеализация. Человек не может оставаться совершенно объективным, отрешенным от своих привычных мнений, предрассудков, симпатий и антипатий, принципов жизни. В отличие от ‘разумной машины’, человек способен оценивать свои поступки, стремиться к идеалам не только научной точности, но и красоты, благородства, добра.
…Предположим, действительно существуют более или менее развитые расы, происшедшие от разных видов зверолюдей. Разве это дает хоть какой-нибудь повод угнетать более слабых или насильственно переиначивать уклад их жизни? И в каждом обществе, у каждого народа имеются люди более развитые в умственном или физическом отношении и сравнительно отсталые ‘середнячки’. Следует ли из этого, что первые должны пользоваться своими преимуществами за счет других и властно вмешиваться в судьбы тех, кого они считают ‘низшими’?! Наука не может оставаться холодной игрой ума. Она должна участвовать в борьбе за высокие идеалы.
Возможно, примерно так рассуждал Миклухо-Маклай, принимаясь за самостоятельные исследования. Ему предстояло изучать не инертные объекты природы, а живых людей, представителей рода Homo sapiens. Здесь многое зависело от того, как относиться к своим подопытным сородичам, как вести себя с ними, какие высшие цели — помимо специально научных — будут направлять поиски.
Не следует думать, что подобные проблемы были характерны именно для середины прошлого века. В разных формах они существовали всегда и очень остро стоят сейчас. Умением производить массу безукоризненно точных логических операций ныне наделены компьютеры, ЭВМ. Разрабатывается даже особая научная программа по созданию искусственного интеллекта. Многие первичные мыслительные операции доступны техническим системам (как доступны им многие функции живых организмов).
Вполне возможно, что в недалеком будущем ‘разумные машины’ смогут заменить массу работников науки, которые вынуждены (или способны) выполнять только рутинные, заурядные операции и не стремятся (или не умеют) добывать новые знания. А наука — это выработка нового знания, поиски и открытия, устремленность в неведомое.
Каких бы успехов ни добивались ‘разумные автоматы’, им суждено оставаться теми самыми ‘дикарями высшей культуры’, которые не имеют высоких идеалов и нравственных принципов, позволяющих творить благо для людей и для всего живого. Машина способна выполнять стандартные операции, имитировать жизнедеятельность и разум. Она с равнодушием природной стихии может уничтожать жизнь и разум, оставаясь в полной зависимости от воли и умения человека. Поиски истины — великая цель познания. Но она обернется не благом, а бедой, если не будет ориентирована на высшие человеческие ценности добра, справедливости, красоты, любви. Ученый не имеет права ограничиваться только своей профессиональной деятельностью. Наука для науки бесчеловечна. Идеи расового неравенства, высшей культуры и сверхчеловека на деле оказались предпосылками к созданию жестокой и жесткой, как механизм, фашистской государственной системы и обезличенных людей, превращенных в подобие насекомых или стандартных деталей. В результате разразилась самая разрушительная и кровопролитная за всю мировую историю война. И нелегко себе представить, что ее корни уходят далеко в прошлое, в первую половину и середину XIX в.
Настоящее, как и будущее, прорастает из прошлого. И нам надо пристально вглядываться в былое, стараться постичь его, по-новому осмысливать наследие прошлого, для того чтобы разумнее, достойнее существовать.
Итак, сделаем предварительные выводы. Культура — это искусственная (или, как еще говорят, техногенная) среда, которую создает человек для освоения природных богатств. Духовные и материальные блага, предоставляемые культурой, каждый человек использует по-своему. Остаются дикарями — высокого или низкого уровня цивилизованности, безразлично,— те, кто не стремятся наиболее полно использовать духовные богатства своей культуры, не умеют ими дорожить, их беречь и преумножать, а стараются только добывать максимум материальных ценностей за минимум труда. Дикарь — это состояние человека — потребителя материальных благ, рабски подчиненного моде, не ориентированного в своей жизни на высокие идеалы добра, человечности.
А теперь постараемся соотнести эти достаточно общие замечания с конкретной и очень яркой жизнью Миклухо-Маклая.
О семье и детских годах Николая Николаевича Миклухо-Маклая известно немного. Сам он скупо писал о себе, его родные и близкие не оставили обстоятельных воспоминаний. Когда с конца прошлого века русское общество стало проявлять растущий интерес к личности замечательного путешественника, было уже чрезвычайно трудно собрать о нем подробные биографические сведения.
Родился он 5 июля 1846 г. в селе Рождественском у г. Боровичи Новгородской губернии в семье инженера-капитана Н. И. Миклухи. Отец — Николай Ильич — происходил из запорожских казаков: его дед Степан, в составе одного из казацких полков, отличился при взятии Очакова во время русско-турецкой войны, получил чин хорунжего и потомственное дворянство. Родился Николай Ильич в Черниговской губернии, учился в Нежинском лицее, пешком — по бедности — добрался до Санкт-Петербурга, поступил в Институт корпуса инженеров путей сообщения, закончил его в 1840 г., руководил строительством одного из участков железной дороги Петербург — Москва. Характер он имел независимый, замкнутый. Женился на домовитой, сдержанной, доброй Екатерине Семеновне Беккер, отец которой, подполковник, был участником Отечественной войны 1812 г.
Николай Ильич не отличался крепким здоровьем и скончался от чахотки в 1857 г. Екатерина Семеновна осталась с четырьмя сыновьями и одной дочерью. Сын Николай был вторым по старшинству. Малорослый, слабый здоровьем, но рано ощутивший самостоятельность, он бережно опекал младшую сестру Олю.
Возможно, на детей Н. И. Миклухи повлияла романтика железных дорог (железнодорожный транспорт был диковиннее речного и даже морского, трехмачтовый корабль казался обыденнее, чем пышащий паром локомотив). Во всяком случае, три брата связали свои судьбы с путешествиями.
Михаил Николаевич по совету Николая стал горным инженером, проводил геологические исследования преимущественно на севере России, работал на Урале, Украине.
Младший из братьев — Владимир стал отличным моряком, совершал дальние плавания и геройски погиб в Цусимском проливе (1905 г.) во время неравного боя руководимого им броненосца ‘Адмирал Ушаков’ с японской эскадрой.
С детства Николай Миклухо-Маклай отличался вольнолюбивым и озорным нравом. В те годы российская интеллигенция находилась под значительным воздействием идей утопического социализма и анархизма. Николай словно ‘впитывал’ и невольно воплощал в жизнь идеалы социального равенства и свободы личности. (Более радикальное учение о диктатуре пролетариата еще не окрепло на русской почве, ‘Манифест коммунистической партии’ К. Маркса и Ф. Энгельса был издан в Лондоне в 1848 г., а на русском языке в Женеве лишь 21 год спустя.)
Многие незаурядные люди с детства становились самостоятельными, вынуждены были (или стремились сознательно) по мере сил отстаивать свою независимость, сознавали свою ответственность за ближних. После смерти отца для Николая окончилось беззаботное существование, когда и воспитание и образование получаешь, не выходя из дома. Болезненный мальчик был немало избалован. И вот — полоса моральных и материальных трудностей для семьи, переезд в скромную квартиру, необходимость определять детей в казенные учебные заведения.
Николай поступил в училище при лютеранской церкви Св. Анны. Преподавание велось на немецком языке, дисциплина была строгой. Первое обстоятельство не особо тревожило Николая: он легко осваивал языки. А вот приспособиться к жесткому режиму он не смог. Через год пришлось его забрать из училища. В 1858 г. Николай, сдав экзамены, поступил в третий класс 2-й санкт-петербургской классической гимназии. Но и здесь учился не блестяще, прилежностью и примерным поведением не отличался и был исключен из шестого класса.
Будущий ученый учился посредственно. Что мешало ему справиться с доходчивыми ученическими курсами упрощенных наук? Пожалуй, именно то, что курсы эти подчас слишком упрощены, не требуют напряженных поисков загадок природы, не рассматривают неведомое, а рассчитаны прежде всего на запоминание готовых объяснений, согласие с предлагаемыми решениями, добросовестное повторение известных истин.
Николай был из числа тех людей, которые успешно справляются со сложнейшими задачами, но только в том случае, если заинтересованы, увлечены поисками. По складу характера и домашнего воспитания он был замкнут, чуждался ‘учебных коллективов’ и чувствовал себя непринужденно только в небольшом кругу друзей. Он не любил командовать, но и не терпел чужой власти над собой. Ему трудно было ужиться и в Петербургском университете, куда он поступил в 1863 г. вольнослушателем на отделение естественных наук физико-математического факультета. Весной 1864 г. он был исключен из университета без права поступления в учебные заведения России. Причины исключения точно неизвестны. Возможно, он принимал активное участие в студенческих волнениях. Во всяком случае, судя по формальной справке, Миклухо-Маклай, ‘состоя в числе вольнослушателей С.-Петербургского университета, неоднократно нарушал во время нахождения в здании университета правила, установленные для этих лиц’.
С этого момента начались странствия Миклухо-Маклая.
Он уехал в Германию и поступил на философский факультет Гейдельбергского университета. Вскоре переехал в Лейпциг, где изучал преимущественно медицину, и, наконец, в Иену. Одним из самых ярких преподавателей Иенского университета был Эрнст Геккель. На своих лекциях он не только рассказывал о новейших достижениях в биологии, но и увлекал слушателей красочными сравнениями, упоминанием о нерешенных научных проблемах. В 1866 г. Миклухо-Маклай стал у него ассистентом.
Судя по письмам Миклухо-Маклая, в своей студенческой жизни любил он более всего независимость. Шумным компаниям предпочитал одиночество. Но не был эгоистом. Отправившись в горы Шварцвальда для отдыха и лечения, он рад ‘возможности быть совершенно одному’. В то же время, отвечая на письмо, где его упрекали в равнодушии, возмущается: ‘Удивительно, как вы не заметили, что эта фраза ‘все мне безразлично’ является полной противоположностью моей натуры. Это мне все безразлично?! Это я всем доволен!?.. Я могу лишь сказать на это, что вы меня совсем не знаете. Я всегда испытываю большую симпатию к бедным и тем, кто находится в плохих политических и социальных условиях…’
Не прочь он при случае озорно подшутить над самодовольными немецкими буржуа. Однажды июльским днем иенские чинные обыватели, шедшие на соседнюю горку отмечать церковный праздник, с ужасом увидели распростертое на дороге тело молодого человека в рубашке, залитой кровью. В панике бросились они в полицейский участок, даже не подойдя близко к несчастному юноше. А тот, поднявшись, как ни в чем не бывало отправился в магазин, чтобы приобрести новую рубашку взамен обветшавшей, а теперь еще измазанной красной краской. Эксперимент закончен: среди цивилизованных людей можно лежать, истекая кровью, так и не дождавшись помощи.
В Иенском университете Миклухо-Маклай увлекся сравнительной анатомией. Он занимался у крупного специалиста в этой области Карла Гогенбауэра. У Эрнеста Геккеля обучался общей зоологии.
Миклухо-Маклай был непоседой, легким на подъем и восхищенным природой. Он был прирожденным естествоиспытателем, натуралистом. Однако настоящему, знающему ученому необходимо уяснить достижения предшественников, проводить утомительные, а то и скучные однообразные опыты. И Миклухо-Маклай смирял свой бурный нрав, долгие часы проводил в анатомическом зале, корпел над учебниками и трудно читаемыми трактатами. Это были первые значительные победы его воли, целеустремленности.
Он имел возможность избрать для своих первых научных исследований увлекательные, спорные и ‘модные’ темы, связанные, скажем, с теорией эволюции. Однако выбрал более скромную и на первый взгляд скучноватую тему: сравнительную анатомию беспозвоночных. И что нашел он увлекательного в препарировании различных организмов, подробных описаниях, сопоставлении разных форм?..
А на чем основано изучение индивидуального развития животных — онтогенеза? На последовательном сравнении анатомических особенностей формирования из зародыша полноценного организма. На чем основана теория эволюции видов — филогенеза? На сопоставлении анатомических особенностей разных групп современных организмов и их предков. Выходит, сравнительная анатомия предоставляет возможность добывать факты для самых разных биологических теорий.
В 1866 г. Э. Геккель издал свой знаменитый труд ‘Общая морфология организмов’, где обосновал положение о соответствии между индивидуальным и видовым в развитии организмов. Это положение получило название ‘основного биогенетического закона’. И хотя вскоре стало выясняться, что теоретические выводы из этого закона не столь просты и убедительны, как считал Геккель (проблема сохраняет актуальность до сих пор), поставлен вопрос был очень своевременно, возбудил острые дискуссии, стимулировал интересные поиски.
Сравнительная анатомия животных с начала XIX в. сделалась очень важным разделом биологии. Не случайно знаменитый французский ученый А. Жоффруа Сент-Илер назвал свою важнейшую работу ‘Философия анатомии’. В то же время не всем нравились излишние философствования без надежной опоры на факты. Карл Бэр предостерегал от ‘заблуждений, в которые можно впасть, если постоянно принимать за действительность предположения вместо наблюдений’.
Миклухо-Маклай намеренно или бессознательно поступал в точности по заветам К. Бэра: стремился тщательно наблюдать жизнь природы, остерегался теоретезировать без хорошего знания фактического материала. Эти качества, в дополнение к энергии, целеустремленности, остроте ума выделяли Миклухо-Маклая из студенческой массы. Не случайно Геккель взял в путешествие на Канарские острова ‘студента-медика Николая Миклухо-Маклая’.
Из Лиссабона они отбыли на остров Мадейру, ознакомились с его роскошной природой. Вскоре удалось переправиться на остров Тенерифе и совершить трудное восхождение на знаменитый Тенерифский пик (3716 м), покрытый снегом и льдом. Стационарные наблюдения вели на небольшом островке Лансерот, куда постоянно ‘наведывались’ сухие ветры из Сахары. Исследовали преимущественно морских беспозвоночных. Правда, Миклухо-Маклай, помимо губок, изучал рыб, обращая особое внимание на сравнительную анатомию головного мозга и плавательный пузырь.
Обилие зловредных насекомых стало немалым испытанием для путешественников. С облегчением переправились в Морокко. Здесь Миклухо-Маклай вместе с другим студентом Фолем совершили пеший переход в столицу султанства Марокко, несмотря на то что мусульмане были настроены враждебно к иноверцам.
На следующий год Миклухо-Маклай отправился с зоологом А. Дорном в Мессину (о. Сицилия), продолжая занятия сравнительной анатомией морских животных. Он сочувственно воспринял идеи Дорна о создании морских биологических станций, где можно было бы изучать жизнь моря в естественных условиях. Из Мессины Николай Николаевич на свои средства, а также на свой страх и риск перебрался к берегам Красного моря. Фауна этого района была почти не изучена. Сказывались физико-химические особенности моря, а также большие трудности и риск для европейцев, приезжающих сюда. Николай писал брату Сергею: ‘Путешествие мое не совсем безопасно. В Джидду наезжает тьма арабов, отправляясь в Мекку, в это время они особо фанатичны и, кроме того, приезжают из таких стран, которые обыкновенно не терпят столкновений с европейцами’. ‘Страшная жара и нездоровый, в особенности для приезжающих, климат — все эти обстоятельства с прибавкой самых скверных и неверных путей сообщения, с моим незнанием арабского языка… делает мою экскурсию зависимой от случая’.
Иначе говоря, его постоянно могут убить.
Пришлось изменить по возможности внешность: обрить голову, покрыть темным гримом лицо, облачиться в арабский костюм и подражать поведению мусульман. Микроскоп, термометр, записную книжку он тщательно скрывал. Недостаток средств способствовал естественному слиянию с местным населением, терпящим постоянную нужду. Наряд его быстро обветшал и пропылился насквозь, лицо почернело от загара, тело высохло от недостатка пищи и постоянных болезней, в особенности лихорадки и дизентерии. На неуклюжих парусных барках, петляющих между рифами, на грязных пароходиках, пешим ходом по раскаленным пескам продвигался он вдоль побережья Красного моря.
Он не желает ограничивать себя сугубо научными изысканиями. Его интересует и волнует все, в частности жизнь местного населения. С возмущением пишет: ‘Рынки невольников, несмотря на запрещение, находятся под носом у египетских властей’. Отмечает удручающую нищету населения и предполагает ее причину: ‘…эта неподвижность, апатия, нежелание даже шевельнуть пальцем для лучшего удовлетворения самых первых жизненных потребностей еще более поддерживается и освящается религиею, которая приучает смотреть на все как на предопределенное свыше и изменить которое человек не в силах’. В то же время: ‘Ни один из путешественников, долго и объективно наблюдавший жителей в местностях, прилегающих к берегам Красного моря не отказывал им в природных умственных способностях’.
Духовная и материальная культура образует единство и формируют человеческую личность. По сравнению с этим могучим влиянием окружающей природно-культурной среды отступают на дальний план расовые биологические особенности. Индивидуальные духовные различия между представителями одной и той же расы сплошь и рядом четче выражены, чем межрасовые. Хотя по анатомическим показателям выявляются более или менее отчетливые группы людей разных племен, национальностей, рас.
Он еще не начал активно заниматься антропологией, специализируясь в сравнительной анатомии. Накопил богатый материал. С помощью ‘пожертвований’ от европейских консулов ему удается выбраться через Турцию в Одессу. После недолгого обследования Южного берега Крыма Миклухо-Маклай продолжил изучение мозга хрящевых рыб на Волге. Отсюда он направился в Москву, где выступил с сообщением на Втором съезде русских естествоиспытателей и врачей. Переехав в Петербург, двадцатидвухлетний ученый сделал более развернутый доклад. Он, в частности, сказал: ‘Чем дальше продвигается наука и чем дальше упрощаются ее выводы, тем сложнее становятся методы работы, приводящие к этим выводам. Это особенно справедливо по отношению к зоологии. Характер работ в этой отрасли знания существенно изменился за последнее десятилетие. Изучение фауны мало-помалу перенеслось из кабинетов, музеев, зоологических садов в естественные обиталища животных, где они могут быть наблюдаемы в естественной обстановке. Зоологи… обратились за материалом к живой природе, стали путешествовать… Последствие такого поворота в методах исследования не замедлило проявиться в весьма важных научных открытиях и обобщениях, таковые трудно было бы ожидать при старых способах работы над мертвыми животными’.
В последующие годы в России были созданы две морские биологические станции: на Соловецких островах и в Севастополе (конечно, трудно определить, какую роль в их создании сыграли предложения Миклухо-Маклая). Сам молодой ученый уже был увлечен другой, еще более грандиозной идеей. Он задумал приступить к биологическому и антропологическому изучению побережий и островов Тихого океана.
Все началось с предложения директора зоологического музея Академии наук Ф. Ф. Брандта обследовать богатую коллекцию губок, собранную во время экспедиций академика Бэра на Баренцево море, академика А. Ф. Миддендорфа на Охотское море и И. Г. Вознесенского по северным окраинам Тихого океана. Миклухо-Маклай принял это предложение. А год спустя опубликовал сообщение о проделанной работе. Он осторожен в своих выводах. Оправданно остерегаясь выделять излишне много новых видов губок, называет их вариациями. В общем, решение было верное. Но в одном случае он ошибся. По его мнению, одна из байкальских пресноводных губок является разновидностью кремневой губки Охотского моря. Это навело его на мысль, будто Байкал некогда был частью обширного моря внутри Азии, соединенной с Мировым океаном (такую гипотезу ранее высказал А. Гумбольдт). Последующие исследования опровергли эту идею.
Необычайную изменчивость губок Охотского моря он верно объяснил чрезвычайной разнородностью природной обстановки в этом районе. Тем самым обратил внимание исследователей на вопросы экологии. Благодаря общению с Э. Геккелем Миклухо-Маклай был осведомлен об основах этой только еще зародившейся отрасли знаний. Геккель (автор термина ‘экология’, от слова ‘ойкос’— обиталище) называл так общую науку об отношениях организмов к окружающей среде, ко всем условиям существования.
Губкам посвятил Миклухо-Маклай четыре статьи (одна из них была опубликована лишь в 1952 г.). Он стремился анализировать строение губок в связи со средой обитания. Перед ним, по его словам, ‘лежал мертвый, сморщенный материал как объект для наблюдений и вместо окружающей природы — только несколько описаний и сведений о местности, откуда происходили… объекты’. Он восполнил свое незнание изучением соответствующей литературы, что было вовсе не обязательно для решения тех частных задач, которые были поставлены перед ним. Пришел к удивительно мудрому выводу: ‘Изменение организации животных, в особенности низших, может быть правильно понято и научно объяснено только при самом тщательном исследовании той среды, в которой эти животные обитают’. То есть, анатомия животных тесно связана с экологией.
Чтобы завершить знакомство с Миклухо-Маклаем, еще не начавшим исследования на островах Тихого океана, надо упомянуть о его работах по сравнительной анатомии. Уже в первой небольшой студенческой заметке он, в сущности, делает научное открытие (пусть и небольшого масштаба), обнаружив у эмбрионов некоторых акул (селахий) в стенке пищевода углубление слизистой оболочки. У взрослых особей этот зачаток (или остаток, рудимент?) плавательного пузыря пропадает. Полностью разделяя идею эволюции видов, Миклухо-Маклай задается вопросом: как возникли подобные аномалии? Приходит к выводу, что это следы зародившегося органа, который не получил развития, оказался ‘излишним’, испытав ‘обратное развитие’ (регресс, вырождение). В последующие десятилетия вопрос этот не раз обсуждался учеными. Большинство из них склонилось к мнению, что хрящевые рыбы (акулы в том числе) не имели плавательного пузыря. Однако, факты, добытые студентом Миклухо-Маклаем, сохраняют свою значимость, а выводы заслуживают серьезного внимания.
Наиболее крупная из его первых работ посвящена сравнительной анатомии мозга рыб. Он дает краткую и точную характеристику подобных исследований, проводимых ранее, обнаруживая отличное знание научной литературы. Проявляет самостоятельность и смелость мысли, не соглашаясь с мнениями авторитетнейших ученых (в частности, К. М. Бэра). Аргументация Миклухо-Маклая была убедительна. С ним согласился Бэр. Впрочем, последующие исследования не подтвердили всех утверждений Миклухо-Маклая. ‘Это, однако,— считает советский ученый И. И. Пузанов,— далеко не обесценивает необычайно тщательной, детально и прекрасно иллюстрированной работы М.-М., содержащей большой фактический материал и проложившей путь последующим работам Бехтерева, Эдингера, Джонстона’. Она не утратила значения и в наши дни и цитируется в списках основных работ по анатомии мозга.
Подчеркнем две особенности этого труда молодого ученого. Обстоятельные и четкие описания сопровождаются великолепными зарисовками. А еще — широкие обобщения. Накопленные факты он не только по-своему классифицирует, но и делает некоторые теоретические выводы. По его мнению, строение мозга акуловых рыб можно считать исходным, первоначальным, сочетающим в себе признаки (задатки) более специализированных форм у костистых рыб, с одной стороны, и амфибий — с другой. Мозг акуловых имеет наиболее ‘осредненное’ строение.
Эта идея логична, помогает находить исходные формы организмов и понимать законы эволюции. Ведь идет развитие органических форм не только от простого к сложному, от меньшего разнообразия частей к большему. Усложнение организации, достижение ‘совершенства’ может привести и в тупик.
И все-таки подобные общие соображения еще не доказывают происхождения, скажем, амфибий от акулоподобных рыб. Потому что вопросы происхождения видов не могут быть решены на основании только сравнения уровней организации мозга. Например, мозг у дельфинов развит значительно лучше, чем у обезьян, но человек с обезьянами объединен в одно семейство приматов, тогда как его родство с дельфинами (по происхождению, а не по размеру) весьма отдаленное.
Однако учтем: нам нетрудно так рассуждать, имея перед собой множество специальных и популярных работ, посвященных биологической эволюции. А Миклухо-Маклай начинал свою деятельность в те годы, когда эволюционная теория только еще вошла в науку и многими мыслителями отрицалась.