Берта фон Зуттнер.
Пытку долой!
Берта фон Зуттнер.
Пытку долой!
* * *
———
Выписка из книги Б. фон Сутнер ‘Schach der Qual’
в 1899 г.
Дозволено цензурою. Спб.. 24 февраля 1903 г.
—-
Типография А. Лашинского. Кирпичный переул., No 3.
Пытку долой!, Зутнер Берта, Год: 1899
Время на прочтение: 10 минут(ы)
В Мюнхене мне привелось видеть картину Габриэля Макса. В стороне, перед столом, покрытым всевозможными инструментами — ножами, пилами и т. д., сидит ученый. Посреди виднеется женская фигура — изображающая Человечность. Одной рукой женщина прижимает к своей груди раненую собачку с окровавленной мордочкой и грустными испуганными глазами (она прошла чред вивисекцию), в другой руке у женщины весы: на поднимающейся вверх чашке лежит мозг с лавровой ветвью, на другой, перевесившейся вниз — горящее сердце. Ученый бледный и переутомленный работою, неподвижно смотрит на горящее сердце.
И я неподвижно смотрел на картину… Когда же человеческое сердце приобретет свое право?..
Вивисекция… О вопросе этом как писать, так и читать — одинаково тяжело. Но в книге, восстающей против истязаний, невозможно во избежание неприятных впечатлений обойти молчанием явление, представляющее собою самую мучительную, изысканную пытку, производимую над тысячами живых существ.
Разве там, где дело идет ‘только’ о животных, нет места сочувствию? Нет, великое изречение Будды: ‘Это ты сам’, не должно быть забыто никем. Это значит: в каждом создании узнавай себя самого, люби его, как самого себя, потому что все вместе, вы составляете одно Тело Божие’. Это ты сам . . . эгоизму хотелось бы не слышать этого, потому что подобное убеждение навлекает на нас много страдания, но вместе с тем оно является для нас и источником глубочайших радостей. Наслаждение возможно только при отожествлении нашего ‘я’ с понятием ‘ты’ о нашем ближнем, отожествление же нашего ,,я’ со всем остальным миром есть высшая мудрость. ‘Это ты сам’ — этого не чувствовал дикарь, скальпировавший и распинавший своего врага, этого не чувствовал средневековый суеверный инквизитор-судья, да заурядные люди и до ныне этого не сознают относительно своих собратий, относительно же бессловесных, беззащитных созданий животного мира многие ли из нас сознают это?
Сострадание проповедовать нельзя. Оно однако просыпается, когда описание страдания действует на воображение равнодушного человека, но, когда заранее знаешь, что помочь нечем, стараешься избежать бесполезного, мучительного сострадания. В этом я убедилась из собственного опыта. Я друг животных, — это сделалось известным, потому что мне приходится доставлять пожертвования Обществу Покровительства животным, и потому мне часто случается получать посылаемые мне брошюры против вивисекции. К ним прилагаются и иллюстрации изображающие животных распростертыми на доске и изрезанными… но довольно, довольно этих ужасов!
Прочла я недавно в одном английском журнале жалобу кого-то из публики: ‘Это вопиющая жестокость: как допускается в городе существование экспериментальных лабораторий для вивисекции! Нет сил больше слушать отчаянные стоны, крики до нельзя мучимых живых созданий, а потому подальше, подальше от города с такого рода мастерскими!
Прекрасный пример тонкой чувствительности, не так ли? Только бы избавиться от стонов отчаяния, а об отчаянии самом заботы мало. Нам же, обладающим силой воображения раньше, чем слух наш возмутится криком, нам и без этого больно знать, что это, крик отчаяния — и нет для него сострадания!
Дремлет однако иногда и сила воображения. В этом отношения и я не лучше других. Отчетов антививисекционных журналов я не читаю, — пробегаю их только изредка и слегка, иллюстрации я не рассматриваю: взгляну разве с ужасом мельком на них и скорее бросаю их подальше от себя!
И потому ты, читающий эти строки, продолжай спокойно это чтение: тебя здесь не ожидает описание так называемых ‘камер пыток науки’ с их инструментами и приемами. Не взывая к милосердию, мы предлагаем здесь рассмотреть с философской точки зрения спорный вопрос: позволительна ли вивисекция, каков ее смысл и какие ее права?
Когда встречается вопрос, вызывающий сомнения, необходимо ему взглянуть прямо в глаза, необходимо высказать свое сомнение и тут же выслушать, что будет сказано в защиту этого вопроса. В поднятом нами вопросе тяжело высказаться не только потому, что затронутый нами факт жалостью сжимает сострадательное сердце, но и потому, что высказывая свое сомнение, мы рискуем и обидеть тех людей, которые себя поставили выше всех сомнений — я подразумеваю ученых и докторов — и притом людей, высоко чтимых и почтенных. Во избежание всех споров создана была раз навсегда аксиома, что для служения науке и блага человечества необходимо, даже с высшей степени похвально, жертвовать незначительными живыми существами, отсюда, — противиться этим важным орудиям медицины значит проявлять невежественную бесхарактерность и малодушие, достойные разве старых дев.
И из страха прослыть смешными, многие перестали протестовать, хотя бы и страдая в душе. И выходит так: не будем об этом думать, потому что это больно, — и говорить об этом не будем. Все что угодно, — только бы не прослыть глупыми!
Но я хочу говорить. Мне подозрительна справедливость решения, которое избегает споров и которое снимает с себя ответственность за существующее индивидуальное зло, ссылаясь на какое-то отвлеченное общее благо. Всегда всякий самый жестокий, самый безбожный обычай искал себе оправдания в высшей, из него исходящей пользе, и чем он был бессмысленнее, тем считался мудрее, чем — немилосерднее — тем более выставлялась на вид его святость. Ведь все сожженные живыми колдуньи, все истерзанные раскаленными щипцами преступники, все на поле битвы убитые воины и истребленные в европейских колониях туземцы — все они принесены были в жертву высшим целям — чистоте веры, справедливости закона, любви к отечеству и распространению цивилизации, страдания отдельных личностей всегда почитались за ничто пред великой пользой из них вытекавшей для всего общества.
И против основания священных учреждений пыток не посмел восстать никто, решавшийся поднять по этому поводу голос считался невежественным, чуть ли не преступником. Я же думаю и открыто исповедаю: Выше предполагаемой пользы неопределенной всеобщности стоит ненарушимое право каждого отдельного живого существа не подвергаться мученью. Куда бы не привела например подобная аксиома: ‘Чтоб принести пользу десяти Китайцам будущего поколения, позволительно убить одного из окружающих.’ Принимая в расчет не численность, а достоинство, и ставя, по обычной гордости, человека в тысячу раз выше животного, (хотя видит Бог, — есть собаки лучше диких злодеев-людей) создают аксиому: ‘Для лучшего определения состояния одного больного в будущем позволительно причинить несказанные страдания тысячи здоровым животным. ‘Если подобные оценки по достоинству позволительны, то и в самом человечестве пришлось бы допустить жертвы, рассуждая так: ‘Сотня маленьких детей или сотня развращенных преступников что значит пред жизнью одного Великого Князя, который когда-нибудь заболеет, — или что значит пред одним успехом науки вообще, — а потому отчего же не подвергнуть маленьких детей вивисекции [Это практикуется уже давно] и отчего не искрошить мозг наших заключенных? Почему же останавливаемся мы пред этим? Или оценка по достоинству должна допускаться или же нет.
Останавливаемся же мы здесь потому, что сознаем, что необходимо создать закон, ограждающий нас от возможности быть принесенными в жертву предполагаемой высшей чуждой нам цели, закон, охраняющий наших детей от возможности быть убитыми или замученными из любви к людям, выше их стоящим. Так возводится в закон следующее положение: Никто не должен присуждаться к смерти, подвергаться страданию за другого. Таким образом подобная опасность устраняется общепринятым человеческим правилом.
Неужели же вполне бесправно животное? Нет, в наше время не бесправно. Ему полагается теперь адвокат: человечность.
Всякое чувствующее существо имеет право на избавление от произвольно ему причиняемого страдания. Вопрос, дано ли человеку право убивать животных для пищи, я здесь рассматривать не намерена, — он отвлек бы меня далеко от мучительного стона, который именно я имею в виду — от вивисекции. Смерть сама по себе не представляет ничего ужасного, ничего адского, — за то ужасны физические страдания и страх смерти. Что при убивании животных всячески следует оградить их от того и другого, — в этом не сомневается ни один развитой человек. Я убеждена, что придут времена, когда никто не захочет питаться трупами, когда не найдется охотника быть мясником. Уж и теперь сколько между нами оказалось бы людей, которые не взяли бы в рот мяса, если б для этого им следовало самим заносить нож над горлом убиваемого животного! Но теперь я все-таки отстраняю от себя обсуждение этого вопроса и, пока мясо допускается в пищу, хочу только напомнить о непременном существенном долге — делать все возможное для сокращения процесса умерщвления и предотвращения предсмертного страха.
Быть может непоследовательно будет, обходя вопрос умерщвления животных для питания, особенно налегать на вопрос о произвольном умерщвлении их с целями научными? Не совсем так потому, что ведь в одном и том же деле, запретив под смертным наказаньем 1000 случаев, можно в тоже время одобрить один из них. Умерщвление же относится к мучениям, как 1 к 100.
В самом факте смерти ужасного нет ничего, и смерти неминуемо предназначено каждое живое существо, но мучению, пытке, продолжающейся дни и недели, не должно быть подвергаемо никакое Божие создание. Для чрезмерного страдания и мучительной боли смерть ведь является благодеянием, — пытаемое существо к ней стремится, ее жаждет, и самый гуманный и сострадательный человек не откажется нанести безнадежно больному и мучащемуся животному смертельный удар, становящийся в то же время и ударом милосердия.
Итак об умерщвлении животных каждый может думать, что хочет, но мучение животных — при каких бы обстоятельствах оно ни происходило, — преступление.
Оно вредит не только жертве, но и ее мучителю, унижая характер последнего. Мучительный эксперимент должен принести выгоду — облегчить диагноз, определить способ лечения для больных в будущем? Возможно, что это так, хотя это еще и большой вопрос, факт же тот, что подвергаемому опыту существу причиняется неестественное страдание и что мучитель впадает в зло, приносящее вред как ему самому, так и его потомству, и всему образованному миру, — впадает в жестокость.
Всякий, подавляющий каким бы то ни было путем сострадание, дающий предпочтение жестокости, вредит человечеству, современному и будущему, несравнение более, чем может принести предполагаемой гадательной пользы медицине и физиологии.
Не говорите, что при всем том вивисектор остается и мягким, и сострадательным, — что и незначительным существом, и своим чувством, он жертвует только в виду высшего блага человечества, — что твердый духом, руководимый провидящим взглядом на вещи, высшим, чем наш взгляд, взгляд ограниченных, слабонервных, больных покровителей животных, он себя побеждает, чтобы служить (открыто), науке.
Себя побеждает? Это неправда. По крайней мере в скором времени он в этом не нуждается. Он ожесточается, чувства его притупляются, — иначе не под силу ему было бы продолжение этой работы. Никто не согласится страдать от сознания, что для каких-то отвлеченных целей он причинил безмерное страдание беззащитным, несчастным, невинным созданиям, не согласится страдать, хотя бы страданием в сто раз меньшим, чем причиненное им страдание.
Не существует и не должно существовать отвлеченных целей, к которым ведут постыдные средства, а что причинять мучение позорно, это следует признать и возвести в правило. Признающие же это должны это исповедовать открыто.
Обыкновенно же поступками руководит даже и не отвлеченная цель, а разные соображения, как то: личная польза, преуспеяние на избранном поприще, вожделенный успех вообще. Все эти громкие слова должны только отклонить критику, поднять значение вопроса а также и успокоить совесть. Если во времена инквизиции кто-нибудь решался восстать против ‘священного’ сожжения на костре, ‘Остановись!’ кричали смельчаку ‘не кощунствуй! . . . что значит страдание пытаемого, когда дело идет о высших целях — о вечном спасении, о славе Божией, одним словом, о религии?’ Или, когда в последнее время некоторые ратовали против войны и вооружения, вот что им возражали: ‘Кому какое дело до павших на поле сражения, до ожесточенности солдат, до гнета податных сборов с народа? — речь идет об отечестве!’ Наши дни — дни упадка духа веры, так что слово ‘религия’ не может более освятить и оправдать всякую, во имя религии совершаемую жестокость, в наши дни пробудившийся дух международной солидарности не одобряет также без разбора всякий грабеж и всякое разорение, допускаемые во имя блага отечества, слышится также в наши дни со всех сторон и протест против вооруженных сил, — зато в наше время на большинство людей производит впечатление слово ‘наука.’
Но и относительно этого слова, употребляемого с целью ослепления, не в праве сильный духом не высказать своего беспристрастного мнения. Нет, религия не оправдывает виселиц, польза отечества не освящает убийства массы, наши священные ‘торговые интересы’ не оправдывают совершаемых в колониях жестокостей, — равно и наука не искупает подвергание животных пыткам.
Наука несомненно священна в глазах всякого друга человечества, потому что в ней видит он средство достижения высшей степени благосостояния и достоинства человеческого общества посредством приобретения возвышенного и утонченного человеческого духа. Но не всякая отрасль изучаемых в университетах и клиниках теоретических и практических знаний заслуживает все уважение, на которое имеет право понятие, ‘познание’, не всякий плохой, кропотливый ученик хозяйничающей в ‘храме науки’ смеет выдавать себя за посвященного и помазанного на служение жреца, — как в религии, так же совершенно и в науке всякая каста жрецов — мерзость. Ссылаться во избежание всякого порицания, всякого сомнения на огромное значение слова ‘наука’ для ее отдельной отрасли равносильно дерзкому притязанию всякого отдельного вероисповедания закрыться от возможности преследования и сомнения в священной недосягаемости слова ‘религия’. Медицина собой не представляет ни всей науки, ни даже науки высшей. К общему научному сокровищу, постепенно завоеванному человеком, принадлежат еще и науки нравственные, принадлежит этика могущая неизмеримо больше доставить пользы обществу, чем может сделать в этом направлении медицина. И не только относительно нравственности, но и относительно гигиены, и в физическом отношении, потому что поколение, освобожденное от порока, преступлений, вульгарности и жестокости будет бесспорно здоровее, чем поколение, обремененное всеми этими недостатками, хотя бы в нем и нашлось много ученых, в точности изучивших нервные движения подверженного вивисекции кролика.
Наука должна быть во что бы то ни стало свободна. Это значит, что на изыскания ее не следует возлагать узы предвзятых догматов, что нельзя препятствовать возвещению ею найденных истин и предположений (гипотез). Но иметь свободу делать все, что ей заблагорассудится с целью облегчить себе исследования, наука не должна, да этой свободы и нет у нее. Это значило бы, что астроному, не имеющему достаточно средств для покупки нужного ему сильного телескопа, позволительно украсть требуемую сумму, химику, желающему испытать свойства известного взрывчатого вещества, пришлось бы в таком случае позволить положить динамит под наши дома. Нет, преступление должно быть запрещено каждому, а между тем — аксиому эту должен был бы признать облагороженный человек — причинять мучение есть преступление.
‘Для блага человечества’ — такая лицемерная фраза притворства или самообмана, которой прикрашивается и оправдывается все вопиющее страдание, причиняемое несчастному миру животных. Заметьте, что никакое зло не совершалось во имя зла, но всегда мотивировалось высшим благом. При современном состоянии общества, при существовании современных учреждений смешно считать общественное благо желанной целью господствующих порядков и законов. Общество, так мало заботящееся о жизни, о достоинстве, здоровье и счастье современного и будущего мира, что оно терпит умерщвление нескольких миллионов молодых людей, допускает унижение полицейскими мерами нескольких миллионов женщин, поощряет продажу алкогольного яда, не отзывается на нищету нуждающихся в заработке бедняков, содействуя таким образом размножению поколения людей, обреченных в жертву несчастью и преступлению, — подобное общество не может заставить нас поверить, что готовность самопожертвования для общественного блага составляет главную пружину его поступков.
Медицине особенно пришлась по душе роль раздавательницы высших благодеяний. На самом деле ведь предохранение от заболеваний имеет в 1000 раз больше значение, чем определение и излечение болезней (последнее является редко удающимся чудом). Нормальное состояние — это здоровье, большинство телесных недугов — благоприобретенных или наследственных — ничто иное, как наказание природы, вызванное противоестественным образом жизни. Надо надеяться, что мало-помалу все доктора превратятся в ‘гигиенистов’. Успех медицинской науки находится в прямой пропорциональности к уменьшению применимых ею лекарств, из старинных книг мы узнаем, какая масса добытых из трав целебных микстур была прежде в ходу, добывались они даже из лягушьих печеней и чуть ли не мышиных волос. Возрастающее благоразумие докторов должно было исключить из медицины подобные средства для лечения болезней, возрастающее благоразумие людей вообще и здоровый образ жизни из него вытекающий, предохранят от болезней гораздо более, чем все вместе взятые служители медицины, доктора и магистры, силящиеся определять диагноз и лечить. Должны восстать люди более развитые, достаточные, милосердные, нравственно чистые и счастливые, чтоб при них могло процветать здоровье, для блага же человечества медицинский факультет работает вероятно меньше, нежели другие отрасли просвещения, эстетическим и социальным приобретениям должно быть дано предпочтение пред второстепенными — техническими. Если б удалось например найти вещество, не поддающееся решительно никакому влиянию проводников болезней, бактерий и т. д., которое можно было бы вытирать влажной губкой, и если им покрыли всю мебель, все железнодорожные вагоны, на сколько бы это понизило число чахоточных заболеваний более, чем изучение отправлений легких живых животных послужит к пользе туберкулозных больных в будущем?
Тысячи и десятки тысяч людей думают и чувствуют по отношению к вопросу о вивисекции, совершенно так же, как я. Никакое сокровище на свете и никакое желание создать в будущем проблематичное лучшее лечение не могло бы их заставить мучить или присутствовать при мучении невинного беззащитного существа, но они молчат, боясь обидеть мир ученых … уличить кого-либо в жестокости: ведь это было бы глубоко оскорбительно, а быть может и несправедливо!
Да, действительно, в большинстве случаев это не справедливо, потому что жесток только тот, кто мучит сознательно, радуясь причиняемому мучению, наши же утонченные мучители — охотники, предводители войн, физиологи — руководствуются побуждениями, так тесно связанными с их привычками и сознанием долга, что они заглушают всякое другое убеждение, и потому-то так бесконечно справедливо было произнесенное на кресте слово прощения: ‘Отче! … не ведают бо, что творят!’
Знать это они однако обязаны. Надо иметь мужество им это сказать. Как мучимые, так и им сочувствующие, нуждаются в адвокатах. Оскорбляя своими словами может быть несколько человек, защитник тем самым содействует спасению тысячи жертв и вызывает благодарность тысячи людей мыслящих так же, как он. Не решись наша современная гуманность из страха нанести обиду отдельным личностям, восстать против жестоких древних учреждений, последние существовали бы и до ныне. Всякое страдание должно быть выражено, — особенно сострадание. Только таким путем оно получает свое право, а именно — право прекратиться.
Желательно как для нас, так для потомков наших не только освободиться от страданий, причиняемых болезнями, но и от страдания, испытываемого всяким чутким человеком при виде невыносимого страдания других живых существ…
Мне возразят, что слишком чуткий человек — болезненно чувствительный человек, как его называют — может не смотреть на эти мучения? Но как же? Видит разве только видимый глаз? Знать, что ежечасно тысячи чувствующих живых существ проходят чрез несказанные страдания, — и что еще ужаснее, — знать, что страдания эти им нарочно нанесены, — это зло, воспротивиться которому также обязана сострадательная душа. Человек, которому безразличны стоны и конвульсии жертв, рад, что он избавлен сам от вида страданий, человек такой обладает нервами, но сердца нет у него.
Итак для самой себя, для всех, чувствующих как я, и для миллионов стонущих живых существ умоляю я положить конец мучениям животных: Долой пытку!
Date: 14 июня 2016.
Изд: Б.Ф.С. фон Зуттнер. Пытку долой! СПб., 1903.
OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)