Борис Зайцев
Борис Зайцев
Путники
Путники
Е quindi uscimmo a riveder le stelle.
Dante, Inf., XXXIV. [*]
I
I
II
II
III
III
Путники, Зайцев Борис Константинович, Год: 1917
Время на прочтение: 36 минут(ы)
[*] — И здесь мы вышли вновь узреть светила. Данте. Божественная Комедия. Ад. Песнь XXXIV (Перевод М. Лозинского).
С балкона Казмин видел, как вороная тройка, которую он выслал за Ахмаковым, перемахнула через плотину. По лугам дорога была хорошая. Иван пустил шибко, через несколько минут они должны были явиться.
Казмин встал из-за стола, где накрыт был чай и стояла закуска, закурил, прошелся взад и вперед, под ногой скрипнула половица, сквозь колонны, в сереньком летнем дне были видны заливные луга, копны и вдали отлогий бугор. Под ним, у плотины, мельница. ‘Вот так Алексей Кириллыч, — думал Казмин, — взял да и собрался’. Он немного даже посвистал. Эти мысли и посвистыванье просто выражали удивление. Ахмакова, известного деятеля, земца, члена разных обществ, Казмин знал, и они были в добрых отношениях. Все же знал не настолько… Никогда не обмолвился он о том, что может приехать.
Услышав шум экипажа, Казмин вышел через гостиную и залу в обширные, темноватые сени и дальше, на крыльцо. Ахмаков вылез уже из коляски. Он снимал с себя и отряхивал пыльник, неизменно высылавшийся на станцию.
Увидав хозяина, Ахмаков засмеялся, показал много белых зубов над короткой, крепкой, черной бородой с проседью.
— А? Не ждали? Как снег на голову?
— Тем приятнее, — ответил Казмин.
— Да уж там приятнее или неприятнее — ввалился, ничего не поделаешь. А? Возражаете?
Они обнялись. Казмин слегка коснулся бритым подбородком, подстриженными усами — заросшей щеки Ахмакова. Вплотную глянули на него темные, умные глаза, чуть вздрагивавшие. Ахмаков хлопнул его по плечу.
— Как всегда выбрит, сдержан… И не толстеет в деревне. Казмин повел его направо, в кабинет. Там на стенах висели фотографии родителей, в овальных рамках, на письменном столе — бумаги, расчетные книжки, лежал клок вики с дальнего поля.
Алексей Кириллыч снял белую матерчатую шляпу, легонький пиджак, стал умываться. Казмин заметил, как изменилось его неправильное, значительное лицо с тех пор, как он его видел. Ахмаков сильно поседел.
— Я, — говорил он, отирая полотенцем волосатую шею, — засиделся в городе и, видимо, переработал. Вот как-то и вышло… — он вдруг смутился, даже покраснел. — Да, именно к вам и надумал… заехать. По дороге дальше.
Казмин ответил, что в деревне скучно. Пусть уж не взыщет.
— А я что же, на пикники рассчитываю?
‘Почему он не спросил, где моя жена, семья? — мелькнуло в голове Казмина не без досады. — Вот уж эта джентльменская вежливость!’ Но, конечно, тут он себя обманывал: легче было, что Ахмаков не спросил. Вероятно, знал.
Когда кончился туалет, он провел гостя через залу, где стоял китайский биллиардик и лежали на фортепиано клейкие листы для мух — снова на балкон. Тут поил чаем, угощал холодной ветчиной. Налил мадеры. Ахмаков много говорил о Москве, кооперациях, общих знакомых. Казмину яснее замечалось, что и раньше он видел: в оживленных словах, даже смехе — тайная грусть, точно годами наболевшее. ‘И куда он едет, — думал Казмин. — Зачем? Впрочем, — вдруг добавил он себе, — впрочем, это…’
После чая они гуляли. Ахмаков видел фруктовый сад, шедший от балкона вниз, к лугам: пруд со старыми ракитами, вдохнул воздух лугов, видел вечерние дымки деревни, шел с хозяином по ржаному полю, среди сухого и густого запаха желтой ржи, слышал коростеля в низине, видел, как на деревенском, серо-облачном небе означился вечер — сумной тенью. И когда возвращались домой, сумерки явно надвинулись.
— Будет дождь, — сказал Казмин, — я предсказываю.
Он не ошибся. Дождь пошел незаметно, как бы с вежливостью. Потом все сильнее, ровным, мягким гулом.
— Вот вам и деревня, — сказал Казмин, зажигая свет в зале, — видите, на что попали!
Ахмаков сидел в кресле и дышал довольно тяжко.
— Ну, а наши теперь в ревизионной комиссии. Тоже я вам доложу… — он махнул рукой. — Мы полжизни просидели в разных комитетах. Нет, я деревню предпочитаю.
Ахмаков глядел перед собой рассеянным, тоскливым взором. Лампа со стеклянным матовым абажуром не освещала всей залы. Эта зала казалась ему унылой. Казмин предложил сыграть в бикс. Ахмаков согласился, с покорной усталостью. Шарики звенели о металлические шпиньки, иногда звонил колокольчик. Казмин спокойный, молчаливый, бритый, стоял с кием в руке, рядом. Так проходил их первый вечер. Как полагалось, в девять они ужинали. В одиннадцать часов разошлись. Ахмакову было приготовлено в кабинете. А себе Казмин велел постелить в комнате жены, — в будуаре.
Все было знакомо ему здесь — до мелочей. Ширмы, отделявшие кровать красного дерева, гардероб, часы на комоде, с бронзовым бюстом Вольтера, едва уловимый, но тот же тонкий, туманящий запах — женщины, здесь жившей. Казмин потушил свет и вздохнул. Он думал, что заснет скоро, без боли перейдет в иной, в безвестный мир. Но, верно, его взволновал приезд гостя или комната, где давно уже он не был. Он слушал шум дождя — ровный, говоривший о бесконечности, и думал о том, как покойная мать вела его, воспитывала, обучала, как он всегда был хорошо обставлен, отлично учился, как она полагала, что, кончив университет, женившись, он будет серьезным и счастливым деятелем — в деревне, в богатом своем имении. И как, несмотря на всю свою серьезность, просвещенность и богатство, он, Андрей Афанасьевич Казмин, лежит этой темной ночью один, в постели, со своим честным именем, с разгромленной душой и без надежд на будущее. ‘Вся моя жизнь, — думал он, — имела смысл до тех пор, пока Надя меня любила. Лишь до тех пор’. Он вздохнул глубоко, застонал и перевернулся. Обычные муки нахлынули на него: образы прошлого, предательство, — как ему казалось, — близкого друга. Он долго утопал во тьме. И тот, другой мир, куда он стремился, встретил его недобро. Казмин оказался в поле, около усадьбы. Пропалывали свеклу. Вдруг мчится поезд, и все быстрей, как раз к дому. Казмин бежит за ним. Там, у дома, Никаша наверно играет в мяч, и непременно поезд его раздавит. Но бежать трудно. Все, как будто, на одном месте: он делает страшные усилия, но уж поезд далеко, и что там происходит — неизвестно. Все же он добежал. И, наверно, не меньше за эти секунды пережил, чем если бы все было наяву. Паровоз отломил половину дома, она скатилась вниз. Казмин охнул, куда-то бросился. Перед ним серо-синеватая комната, он не может понять, где он. Все вещи знакомые, все на местах, как обычно: но это и не комната, и он — не он, и свет утра из-за туч — не настоящий свет. Вот из столовой кто-то вышел на балкон, точно бы Ахмаков.
Мгновенно он опомнился. Сердце колотилось, были холодны руки, но теперь уже все, как прежде: и комната, и мир, и сам он. Казмин накинул одежду, завернулся в плед, — снова вышел на террасу. Там стоял Ахмаков, спиной к нему у колонны. Туман наполнял все. За террасой смутными тенями проступали две яблони. Дождь перестал. Капли падали с листьев, в глубокой тишине. Чуть светало.
Ахмаков тревожно обернулся.
— Вы что?
— Ничего, — ответил Казмин. — Не спится.
— Какой туман!
— Вам не холодно?
Ахмаков казался ему серым. Может быть, самому было холодно, но почему-то представилось, что гость дрожит.
— Как плохо, — сказал Ахмаков и закрыл глаза.
— Как вы относитесь к мелкой земской единице? — вдруг спросил он и захохотал.
Казмин пожал плечами. Ахмаков будто смешался.
— Ах, это я вздор все, но не могу же…
Он, видимо, был подавлен и расстроен. В нем не осталось уж обычной, прочной осанки, вида настоящего человека, барина и земца.
Казмин сел с ним рядом, на скамейку. Как бы участие шевельнулось в нем к этому немолодому человеку без воротника, с помятой бородой.
— Такой туман, — сказал он, — на кого угодно может нагнать тоску.
Ахмаков встрепенулся.
— Нет, наверно сердце… У меня сердце плохое, и потом, конечно, психическое. Это скверно. Психическое! Не значит, что сумасшедший — вы Бог знает, что думаете, — Ахмаков почти обиделся. — Ну, просто, ‘душа моя мрачна’.
Он задумался.
— Почему это я вам все докладываю? Ужасно интересно. А говорю зачем-то.
— Это ничего, — сказал Казмин. — Человеку нельзя же молчать всегда. Трудно.
— Терпеть бы надо.
Казмин побарабанил пальцами по перилам.
— Терпеть-то терпим. А там и заговоришь. Знаете, отчего это бывает?
Он продолжал тише:
— Старая, старая одна вещь есть. Обычно ее не помнишь. А иногда — вспоминаешь.
— Какая вещь?
Казмин протянул ему руку и пожал. Ахмаков ответил.
— Эта самая. Почему-то вы мне ответили. Не отдернули руки.
Ахмаков вздохнул.
— Сочувствие! — сказал он. — Устарелая шутка. Несовременно.
Казмин не возражал. И теория не его, и возраст ее громаден. Но вряд ли от этого стала она хуже. Помолчав, Ахмаков заметил:
— Все-таки, пожалуй, и не плохо, — он поднял голову. — Мы, ведь, как в пустыне.
Казмин улыбнулся.
— А то где же? Ахмаков повернул голову.
— Тут был пруд, вид куда-то в даль, но сейчас все пропало. Ничего не разберешь. Вот, пройдите-ка по собственной усадьбы!
Туман, действительно, был силен. Кое-где деревья маячили в нем верхушками, низ же был плотно укутан, точно плавали эти тени по белесому морю. Рассвет занимался туго, в пустой и серой хмури.
Казмин принес гостю пальто. Они сидели еще, слушая пробуждение. Кто жил в деревне, знает утренние звуки природы: петухов полночных, петухов в два, жаворонков, начинающих с третьего часа. Потом коровы просыпаются, свиньи захрюкают. И еще позже двинется человек в валенках: повезет за водой бочку.
Казмин и Ахмаков легли в пять, под музыку этой бочки, возвращавшейся от колодца, вода плескалась в ней мелодично. На этот раз Казмин заснул просто и крепко. И хотя обычно вставал рано, — теперь проспал. Когда вымытый, слегка надушенный, вышел он в столовую, Ахмаков бодро пил кофе. Он заявил, что вечером хочет ехать.
Казмин удивился.
— Да куда же так скоро!? Вы же отдохнуть хотели? Ахмаков замялся.
— Да, конечно, и отдохну… но к вам я так, проездом. ‘Нет, он и сам не знает ничего толком’, — подумал Казмин.
Ахмаков объяснил, что на юге, в губернском городе, у него есть свой дом, наследье родителей. Думает он туда проехать.
— А может, — прибавил он внезапно, — и по Волге проплыву.
Казмин не настаивал. Ахмаков был как-то нервно возбужден, смеялся, говорил, но весь день Казмину казалось, что не совсем это правда — не по-настоящему. Он даже спросил:
— Что же, вам по Волге очень хочется поездить?
— Разумеется! Почему вы спрашиваете, дорогой?
К вечеру он заметно стих. Казмину не хотелось оставаться одному: он отправился его провожать.
Днем было сыро, но проглядывало солнце. К вечеру опять наползли тучи. Ехать было грязно. Иван высоко подкрутил лошадям хвосты, иногда брызги летели в лицо. Казмин и Ахмаков молчали. Коляска укачивала их. Недалеко от станции тучи надвинулись, стемнело, пришлось поднять верх: и огни железной дороги увидели они сквозь дождь. Он обливал и подошедший поезд. Ахмаков наскоро простился, поблагодарил. Казмин вошел с ним в купе. Ударила гроза. Молния заливала белым и зеленым светом станцию, платформу, березы сзади, телеграфистов в окне.
— Если я остановлюсь в Саратове, — вдруг спросил Ахмаков, — можно дать вам телеграмму?
— Как телеграмму? Ахмаков засмеялся.
— Ах, это глупости! Просто чепуха. Ну, представьте, что вы мне чрезвычайно понадобитесь, экстренно, исключительно… Вы бы приехали, если бы я вызвал?
Это становилось совсем странно.
Раздался звонок. Спускаясь на платформу, Казмин сказал:
— Приехал бы.
Ахмаков стоял в дверях и улыбался.
— Это шутка. Разумеется, шутка. На что вы мне можете быть нужны?
Поезд тронулся. Освещенные окна прошли мимо. Казмин пересек платформу, прошел дорожкой у берез и сел в коляску. Тройка шла шагом. У шлагбаума их не задержали, поезд прошел. Золотые искры летели в темноте, да вдали, по полотну, краснел фонарь последнего вагона. Дождь уменьшился. Но так как было темно, возвращались домой тихо.
Казмин вернулся усталый, как бы раздраженный. Смутное ощущение осталось у него от Ахмакова, его слов, намеков, — не то правды, не то шуток.
Собираясь ложиться, прошелся он по дому. Заглянул в кабинет, где спал Ахмаков. В руке у него была свеча. Она отразилась в зеркале, в стекле окна. Там, за ним, была тьма июльской, ненастной ночи. Стало как-то жутко. Подумалось — вдруг увидит он сейчас жену, Никашу. Но ничего не увидел. Подошел к столику, у дивана, где лежала книга Паскаля: ‘Мысли’. Ахмаков читал ее на ночь. Казмин развернул. В одном месте было подчеркнуто карандашом, и на полях приписка: ‘Чепуха’. В другом изображено нечто с рожками и хвостом. Внизу подпись: ‘Et bien, et voila la mort qui arrive!’ [‘А вот и смерть пришла!’ (фр.)] Казмин закрыл книгу, вздохнул и вышел.
Он был теперь хорошо знаком с одинокой жизнью.
Она давалась нелегко. Но Казмин знал, что это неизбежно, и как человек, вообще воспитанный в рамках, из этих рамок не выходил. С отъездом жены внешность жизни его мало изменилась. По-прежнему он вел хозяйство, без увлечения, но добросовестно, косил, убирал, веял, сдавал угодья мужикам, сводил лес, платил налоги и ездил в город, по земским делам и личным. О себе он ни с кем не говорил. И бессонные ночи первого времени с ним и остались, не выходя из кабинета.
По вечерам Казмин любил ездить верхом. Иван подводил ему черно-пегую Леду, под желтым английским седлом. Казмин в ботфортах, перчатках и кепи садился, ремни слегка скрипели, Леда шла полной и широкой рысью.
Чаще выбирал он пустынные, уединенные места — малоезженные дороги, межи, опушки. Была одна ложбинка, куда он ездил часто, — называл ее Иосафатовой долиной. Ничего замечательного тут не было, кроме щипаных кустиков и луговины, но так затеряна она в полях, так безлюдно здесь после заката! Боязливо ступает конь, да поздние утки несутся иногда с полей, пахнет полынью, и все, что видно — края котловины да над ними небо — звездный коридор. Тут легко могут убить встречного. Но нигде не ощущал Казмин так остро, сладостно-остро, что один только и существует он, да звезды, да над ними Бог.
Наезд Ахмакова несколько выбил его из колеи. Точно мрачное его спокойствие было нарушено: будто опять заговорили голоса, казалось, глохшие. ‘Непорядок, непорядок’, — думал Казмин, даже некое неудовольствие возникало к Ахмакову. ‘Просто он неврастеник, больной, и меня тронул’.
Две недели спустя по отъезде гостя, в начале августа он проезжал по Иосафатовой долине. Поднявшись из нее в поля, взял направо. Ветер стал в лицо. Казмин почему-то вспомнил, как в первую минуту он хотел убить его, того человека. Узенький закат краснел, над ним, по всему небу, громоздились тучи, отливая огнем.
Совсем смеркалось. Казмин тронул рысью, что-то насвистывая, снова ощущение безмерного одиночества пришло к нему: ‘Неужели это был я? Неужели я мог убить?’ — пришло ему в голову. Тут с необычайной ясностью вспомнил он жену, Никашу, нежность залила волной сердце. Он похлопывал Леду по гриве, приподнимаясь в такт: по щекам, в темноте, текли слезы. ‘Что ж такое, — думал он, — что она ушла? Я ее люблю не меньше. Как богиня сходила она в мою жизнь, и ушла так же. Все терзания, злоба, муки — напрасны. Если она меня полюбит вновь, как в те годы — то вернется. Все это необыкновенно просто. И нет виновных’.
Подъезжал к дому он в новом, самого его удивившем настроении. Он не знал, было ли оно прочно, но сейчас на сердце стало легко, как-то влажно, смутно, точно пожалел его милый ангел — крылом коснулся в безлюдье.
Совсем стемнело. Леда ввозила его на взгорье, во фруктовый сад. Кое-где яблони задевали, в одном месте, привычной рукой он сорвал скрижапель. Разговаривали сторожа, костер краснел. Он выехал в купу старых лип, стало черно, бархатной чернотой, светились окна дома.
Крикнув Ивана, похлопывая по ботфортам хлыстиком, Казмин прошел домой. В столовой, у прибора, лежала почта, газеты и телеграмма. Он вскрыл ее: ‘Если можно очень прошу приехать. Болен. Ахмаков’. Сообщался адрес — в том городе, черноземной полосы, где у Ахмакова был дом. Казмин отложил телеграмму. Положительно, Ахмаков взялся удивлять его. И неужели не оказалось никого ближе? Все это довольно дико.
Телеграмма взволновала его. Меньше всего он собирался ехать. Но, может, правда, Ахмакову туго? А если — каприз, причуда? Ночью он плохо спал, был почти сердит. Ни с того ни с сего скакать несколько сот верст! Он заснул с тем, что не поедет. Даст тому телеграмму — и конец.
Утро снова его удивило. Во-первых, оказался дивный солнечный день, сияющий, теплый. Второе — он проснулся с ощущением, что вчера, вечером, случилось что-то отличное, светлое и легкое. ‘Страдания гордости, обиды, — думал он, одеваясь, — какая чушь!’ Те минуты, верхом, в потемневшем, диком поле, и слезы встали перед ним с живостью. ‘Да, конечно, еду, разумеется’. Эта мысль как-то сама вышла, он не звал ее, но колебаний уже не было. Он с утра распорядился по хозяйству, на неделю, быстро уложился и в восьмом часу, на закате, ехал полями к станции.
Кое-где белела гречиха, овес стоял в крестцах, на одном из них, прямо у дороги, сидел совенок с круглой рожей. Белела церковь, леса темнели. Позже, на фиолетовом горизонте вышла прозрачная бледно-зеленоватая луна — уже прохладная луна начала августа. Пыль вставала с накатанной дороги, в деревне огоньки зажглись, въезжали и запоздалые возы. И вскоре засветил вдали зеленый семафор, как звезда в полумгле.
Два часа ехал отсюда Казмин по железной дороге, потом надо было пересесть в скорый поезд, шедший на юго-восток. Он пересел в двенадцатом часу с крохотной станции. Ему показалось на мгновение странным, зачем это он едет?
‘Вот тебе и Казмин, Андрей Афанасьевич, — сказал он про себя, не без насмешки: — Вот и он собрался!’ Но философствовать было поздно. В вагоне духота, ярко горело электричество, кой-где затянутое синим шелком, спали внизу, — наверху, в проход, торчали носки мужчин. Ему досталось крошечное место у окна. На короткой стороне, напротив сидела дама — светловолосая, в огромной черной шляпе. Шляпа была явно неудобна, казалось, самое простое — снять ее и положить наверх, но дама этого не делала. Она вообще сидела странно, например, подперев голову руками, а локти — на колени, в такой позиции виден был из-под шляпы лишь тонкий нос, да слегка растрепанные, над ушами, очень мягкие волосы. Зато шляпу мог он вполне изучить. Потом она резко меняла позу, закидывала ногу за ногу, вздыхала, в глазах видел он нечто воспаленное.
Казмин долго к ней присматривался.
— Извините, — наконец сказал он, — вы бы шляпу сняли. Так ведь неудобно.
Она обернулась.
— Шляпу?
Мгновение она посмотрела на него невидящими глазами, будто плохо понимая. Потом ответила:
— Да, можно.
Вынула длинные шпильки, похожие на копья, покорно положила шляпу в сетку и слегка откинулась в кресле, теперь могла прислониться головой, подремать. Она закрыла глаза. Казмин заметил, что веки у нее припухли. Золотистые волосы были в беспорядке — такие тонкие и легкие, что с ними трудно: вечно образуют они туманно-беспорядочный, отблескивающий нимб вокруг головы.
‘Нет, не заснет, — подумал Казмин. — Ни за что не заснет’. Он не ошибся. Не прошло минуты, она вздрогнула, как от нервного тока, выпрямилась и уставилась на него.
— Я ничего, ничего, — забормотала она. — А? Куда же ты?
Казмин отлично знал, что это не к нему относится, и не ответил. Она сообразила, что он — чужой, легкое неудовольствие прошло в ее взгляде. Казмин сделал вид, что не заметил. Пробовал было заснуть и сам, сидя, но ничего не вышло. Теперь он почувствовал, что она на него смотрит. Правда, вытянув острый подбородок, оперев его на согнутую в локте руку, она глядела упорно и безучастно.
— Уверен, — сказал Казмин, — что так вы можете смотреть час и более. Сколько угодно. А в сущности, это ни к чему?
Пересохшим голосом она ответила:
— Ни к чему.
Казмин заметил, что наверно она мало говорила в последнее время. Она улыбнулась.
— Очень бестолковая?
— Не смею этого сказать… Но…
Она зевнула.
— Нет, отчего же. Смейте.
Она внимательно, теперь уже с сознанием его рассматривала, его вещи, будто соображая.
— Да вы кто такой? — спросила она вдруг. — Куда вы едете?
Этот вопрос его несколько озадачил. Он даже смутился. Но, овладев собой, ответил:
— Я никто. Путешественник.
Она кивнула одобрительно.
— Значит не по делам.
Он ответил, что не по делам.
‘Какая странная, — подумал Казмин, — не то девушка, не то дама. И Бог ее знает, что с ней’.
Она вынула замшевую подушечку, стала шлифовать ногти.
— Вот и я неизвестно зачем еду, — сказала она. Казмин будто бы оживился, даже с оттенком раздражения:
— Нет, я знаю, куда еду. И зачем.
Она сказала равнодушно:
— Ах, извините! Так мне показалось.
В вагоне стало совсем душно. Казмин открыл окно. Начинало светать. Поезд шел полями, равниной тучной и могущественной, как подобает чернозему. Рожь убрали. Овес еще стоял. Пронеслись по грохочущему мосту, в сетке связей, внизу, над речкой, туман стлался, за лугами, жнивьем, бледно золотел рассвет.
— Это называется — Божий мир, — сказал Казмин, вдыхая воздух, свежий, золотисто-туманный.
Сразу взор ее отупел, она поглядела, помолчала.
— Мне все равно.
Казмин не удивился. Он не ждал иного ответа. И не возражал.
Через час, когда подъезжали к узловой станции, богатому, хлебному городу, где обоим надо было пересаживаться, солнце вышло над горизонтом — пылкое и огненное. Показался светло-серый элеватор, вагоны на путях. Медленно подошли к вокзалу. Деревянная платформа была покрыта росой — сизела. Носильщик взял вещи, толпились пассажиры, несколько бородатых купцов, в картузах, длинных сюртуках, на минуту привлекли внимание.
Зала первого класса — низкое огромное помещение, вся была прохвачена солнцем. Пятна его сияли на полу, блестели по скатертям, кофейникам. В нем жалки пыльные пальмы над столами, помертвелые от утомления лакеи, человеческий скарб: сундуки, чемоданы, усталые путники, кочующие и ночующие, бедняги-дети, склянки с молоком для них, чайники — все мелкое убожество жизни, куда-то торопящейся, чего-то ждущей.
Ждать и им надо было — часа три. Уныние появилось на лице спутницы Казмина. Очень уж казалась она здесь чужой.
— Слушайте, — сказала она. — Тут ужасно скверно. Какая гадость! Пойдемте в город.
— Что ж мы там будем делать?
— Ах, что, что… Ну оставайтесь, я одна пойду.
Но Казмину не хотелось оставаться. Вещи они сдали на хранение. Спускаясь со ступенек, к выходу из вокзала, Казмин спросил:
— Как вас зовут?
— Елена.
— А дальше?
Она немного нахмурилась.
— Так и зовите. Я же сказала.
С восходом солнца, в незнакомом городе, они зачем-то выходили из вокзала. Даже извозчиков не было. Голуби бродили по мостовой. Листья кленов блестели влагой.
Они шли пешком по каким-то прямым, широким улицам, с одноэтажными домами. Было совсем тихо, солнечно, им встретилось несколько подвод с капустой, огурцами, морковью — видимо, на базар. Бабы не без удивления глядели на Елену, на ее зеленую вуаль-шарфик, развевавшуюся сзади, на желтые ботинки, она шагала рассеянно, была бледна, рядом молча шел Казмин. Так добрались они до площади, где около закрытых лавочек валялся сор, арбузные корки, жестянки, опять толклась стая голубей, из трактира выскочил мальчишка с чайником, рысью промчался куда-то. Возы стояли рядами. На одном дремал старик. Вдруг Елена остановилась.
— Не могу больше. Не хочу ходить. Устала.
— Возможно, — заметил Казмин. — Этого следовало ждать. Но что же теперь делать?
Она оглянулась. Потом сказала, указывая рукой направо:
— Пойдемте в чайную.
Казмину было все равно. Третьего дня еще к чему-то был он прикреплен. Теперь же все спуталось. О будущем он ничего не мог сказать. И на четверть часа вперед не поручился бы.
Чайная оказалась трактиром, а не чайной. Человек в белом с удивлением взглянул на них. Однако согласился дать порцию чаю. Они сели у окна. Елена заявила, что хочет коньяку. Она вынула из мешочка деньги, лежавшие вперемешку с духами, носовым платком, в величайшем беспорядке.
— Я пять ночей не спала. Понимаете? Ах, если б эфир был! Все равно. Я напьюсь.
Половой еще более удивился. Он сначала отказал. Казмин настаивал. Вышел хозяин — худой человек, с подбитым глазом. Пошептавшись, они послали куда-то мальчишку. Он все исполнил. Елена хотела, чтобы ей налили в стакан. Но Казмин не позволил: пили, как полагается.
— Почему вы не спите? — спросил Казмин.
— Не сплю и не сплю. И все тут.
Казмин задумался.
— Это я знаю, — сказал он. — Даже очень хорошо знаю. Она опять уставилась на него, как тогда в вагоне.
— Все-таки, плохо понимаю… Почему это я в трактире, в городе каком-то… — она потерла себе глаза. — Фу… в самом деле.
Она поежилась.
— Вы обо мне Бог знает что подумаете.
Казмин спокойно выпил и сказал, откусывая сахар:
— Уж действительно, что так.
Она засмеялась.
‘Нет, не подумает. Он барин. Джентльмен, все понимающий! Ах ты, Господи, ужас какой, ужас!’
Она положила голову на стол, на грубоватую салфетку, и заплакала. Казмин оглянулся. Никого не было. Лишь канарейка чирикала в клетке. С базарной площади, залитой солнцем, недвижно смотрели возы с капустой. Верно там говорили, смеялись. Но отсюда все казалось немо.
Казмин дал ей поплакать. Потом погладил по руке, сказал:
— Мне кажется, я вас знаю.
Она подняла лицо.
Он глядел на нее внимательно, задумчиво.
— Я, должно быть, встречал вас. Вот такую, как сейчас. Я видел вас в облике разных других женщин, которые страдали.
— Ничего вы обо мне не знаете. Кто вам сказал? Думаете, откровенничать с вами буду?
Он ответил:
— Откровенностей не надо. А ведь жить нам с вами нужно? Или окошко отворить, да лбом о мостовую?
— Мало ли как, — сказала она, тихо, — можно и под поезд. Я об этом думала.
— Вздор, — заметил Казмин.
Она сидела молча, потом спросила:
— Вы думаете, меня бросил любимый человек?
Гнев задрожал в ее зеленоватых глазах.
— Я этого не говорил.
— Не говорил! Но думаете. Я его вовсе не люблю, — голос ее оборвался, слезы нависли на ресницах. — И никому нет до меня дела. Я сейчас никого не люблю.
‘Кто она такая? — думал Казмин. — Странный человек!’ Что-то ему в ней нравилось, быть может, отдаленным, туманным сходством с женой. ‘И жила она в четвертом этаже, где-нибудь в Москве, на Арбате, без хозяйства, без денег, с будущим гением, но счастливо, пока беда не грянула. А потом вдруг схватила свою шляпу, шарфик, мешочек, и летит сейчас, как пуля, и сама не знает куда’.
— Я о вас придумал целую историю, — сказал Казмин, улыбаясь.
Елена не ответила. Она смотрела в сторону, где в клетке висела канарейка. Вдруг подозвала полового, указала на птичку.
— Сахару бы ей дать.
— Мы и так кормим, барышня. Видите, и просо у ней, и выпить есть, ежели пожелает.
— Нет, нет, надо сахару.
Елена настояла на своем. Поставила стул, сама влезла, и, отворив дверцу, посыпала сахарного песку. Птичка сначала испугалась, забилась. Торговцы-татары, только что явившиеся, тянувшие чай с блюдечек, в углу, зашушукались. Когда Елена слезла, канарейка поняла, что дело не так плохо. Она стала пробовать. Ее настроение поднялось.
Елена же через минуту о ней забыла. Казмин видел, что она в таком состоянии, что сейчас может заговорить с татарами, или выйдет на базар, или еще что сделает — ненужное, но дающее выход нервам. Он взглянул на часы и расплатился. На предложение ехать Елена не возражала. Они вышли и наняли извозчика. В пролетке Елена заложила ногу на ногу, поболтала узеньким носком и разговорилась. Неожиданно для Казмина довольно связно рассказала, что едет в имение, к бабушке, просто гостить. Это имение близко было от города, куда он направлялся.
— Все степи там, очень просторно, — говорила Елена. — Буду верхом ездить. Или охотой заняться?
На вокзал явились за полчаса. И вместе двинулись дальше: к далеким, непредвиденным целям странствия.
В вагоне было просторно. Елена вертелась, ходила беспокойно по коридору, опять в своей шляпе, за все задевая. Она теперь знала, что едут оба в один город, и зачем едет Казмин. Но взор ее так же был рассеян и быстр, как и там, на улице, в трактире.
Наконец, она села. Из волос выскочила гребенка, золотое руно готово было рассыпаться. Она смотрела в окно, как-то по-детски, покачиваясь на диване, и чем дальше заходил поезд в степи, тем больше она слабела, никла. Казмин устроил ей подушку, она подобрала стройные ножки. Сложилась вдвое, как ленивая женщина, и, высунув из-под пледа ботинок, задремала.
Казмин стал у окна. Опять шли поля, не совсем ему родные, все же наши, русские. Деревни были редки и огромны, церкви тяжеловаты, с серебристыми куполами. Пахать крестьяне выезжали таборами, за много верст, пахали еще сохами. Грачи ходили за ними. Далекие, ровные горизонты открывались, и казалось, туда, на восток, лежат все такие же необъятные земли: Скифия, кочевники, курганы в степях. Набегали с юга тучи, из-за Каспия, поезд погружался в полосу дождей, а потом вновь светило солнце, блестя в куполах церквей, в лужах на станциях. Открывались голубые дали, и все тот же русский пахарь в них ходил за древней сохой. Мужики сменялись мужиками, поля — дубовыми лесочками, оврагами, станции уходили назад с детишками, предлагавшими молоко. Не было этому конца-краю.
Глядя на заснувшую Елену — верно, и правда она много не спала перед тем — Казмин ощущал как бы сочувствие и симпатию. Ребяческое и вместе горькое ясно в ней чувствовалось. И ему казалось очень правильным, что они встретились.
К вечеру она проснулась, вздохнула и вытянулась. Потом защурилась.
— А? Приехали? Где?
Казмин сказал, что оставалось часа три. Она села, поправила волосы, одна щека у ней была красная, вынув из мешочка шоколад, стала есть плитку и задумалась.
— Скучно к этой бабушке ехать.
Оказалось, телеграммы она не давала. Надо было ночевать в городе, и уж утром нанять лошадей.
— Как не хочется, — сказала она. — Ужасно не хочется. Ну, хорошо, а если этот ваш человек… умер уже? Ведь может быть?
— Может.
— Что же вы будете делать?
Казмин пожал плечами.
— Домой вернусь.
Она встала, стряхнула с юбки крошки шоколада.
— А если жив?
— Побуду с ним.
Она помолчала. Опять села.
— Хотите, я вам помогу? Тоже за ним… присмотрю?
Этого Казмин не ожидал. Трудно было ответить. Всего верней — просто это причуда. Он высказался неопределенно. Она, должно быть, поняла и смолкла. Может, была несколько задета. Стала холодней, отдаленней.
К одиннадцати поезд, перейдя два моста, стал замедлять ход, подымаясь в гору. Слева заблестели огоньки среди садов, шедших к реке. И через несколько минут показался вокзал.
Парный извозчик вез их по мучительным мостовым. Улица была в тополях. У клуба, нового, белого здания, сияло электричество. Кинематограф светился разноцветным бордюром, как в иллюминацию. Над головой очень темно-синее небо, с привычными звездами, лишь, кажется, они крупней. Сидя с примолкшей Еленой, держа путь в гостиницу, Казмин не без удивления всматривался в это небо, синюю бездну, чьи дуновения бросают от дней к дням, от чувств к чувствам, из краев в края. Он ощущал, что течение, подхватившее его с приездом Ахмакова, влечет теперь куда-то к новому, отменяя его деревенскую, угрюмо-прочную жизнь. Куда — он не знал. Как не знала, верно, и сидевшая рядом Елена, почему она с ним едет, что будет завтра, и куда это клонится.
Гостиница оказалась на площади, против театра. Это было старинное, помещичье пристанище в дни съездов, выборов. Широкая лестница, под красным ковром, прямо шла во второй этаж, горели газовые рожки, кой-где позолота блестела на перилах.
Казмин взял номер с балконом на площадь. Елена рядом. Они простились. Казмин слышал, как за стеной она долго возилась, мылась, ходила взад и вперед. Минутами ему казалось, что она с собой разговаривает. Должно быть, Елена опять плохо спала. Он тоже долго не засыпал, и слышал ее вздохи, она отворяла окно, когда уже светало. Казмин в эту ночь много думал о жене, сыне… Эти мысли не были мучительны, скорее — кротки. Он заснул поздно, когда трубила уже в рог свой заря, сквозь мягкие занавеси нежное золото лилось в комнату.
Утром Елена решила, что надо ехать дальше. Заплатила за номер, послала за ямщиком.
Казмин с ней простился. Ему надо было к Ахмакову.
Ахмаков жил довольно далеко, на тихой улице с садами, особняками, здесь процветали порядочные люди. Улица упиралась в монастырь и кладбище при нем — место отдохновения тоже приличных людей. Дом Ахмакова велик, прочен и уныл, солидные фабриканты, его родители, строили его. За дубовой наружной дверью, в вестибюле, куда вело несколько ступенек, медведь стоял, среди небольших пальм, на блюде, у него в лапах, визитные карточки, покрытые пылью: верно, местные нотабли завозили их покойному Ахмакову, с тех пор и лежат. Зала с люстрой, с мебелью в чехлах, на стенах Клевер и Маковский, красная гостиная в зеркалах, в ковре, с шелковой мебели соскальзываешь, под зеркалом бронзовые часы в стеклянном колпаке — часы скучных, богатых домов, бьющие покойно и негромко, именно их голос говорит здесь о ненужности, о суете.
Казмина ввела домоправительница, — седая, важная прислуга, было ясно, что она презирает всех, кто непорядочен. Ахмаков лежал на турецком диване, в кабинете — угловой комнате, полной света. Он был в халате, лицо его заметно опухло. Особенно напухли под глазами мешки. Он читал Ренана. Рядом, на стуле, стояла салицилка.
Увидев Казмина, Ахмаков поднял голову, минутное удивление мелькнуло в нем. Он засмеялся.
— А? Приехали? Приехал, деревенский житель, помещик?
Казмин пожал ему руку.
— Взял, и приехал.
— Отлично! Великолепно! А я, видите, валяюсь… От безделья читаю старого, умного француза, — он отбросил книжку. — Небесное мы переводим с ним на земное. И выходит недурно. Я вас уверяю. Просто, но недурно!
Потом Ахмаков заговорил о жарах, потом о докторе… Не совсем естественно хохотал. Стал острить, но без особого успеха, о чудаках, которые друг к другу ездят. Но было видно, что приезду Казмина рад.
— А представьте, — заговорил он, нервно-развязно, — сыну я написал — у меня сын студент, красавец, его адъютантом зовут, но… не получал, ответа еще нет… — Ахмаков смешался, и опять покраснел, как тогда, в усадьбе. — Верно, письма плохо идут. Он на кавказском побережье.
Помолчав, Казмин сказал:
— К вам собиралась заехать, даже помочь, если понадобится, одна экстравагантная, и не плохая дама. Но я отклонил.
Казмин рассказал ему все. Ахмаков задумался.
— Этот дом давно не видел молодой, милой женщины. Вы напрасно отклонили.
Он сразу же заявил, чтобы Казмин к нему перебирался. Это было естественно, Казмин не возражал. Он недолго у него сидел, надо было взять вещи, расплатиться в гостинице. Входя через полчаса в переднюю, он спросил Домну Степановну о здоровье Ахмакова. Подавая ему пальто, она сказала с важностью:
— Так я считаю, что плохо, барин. Пухнут они. И сердцу ходу нет. Как с Волги, из Саратова, приехали, так и слегли. Ездит к ним доктор, Петр Петрович, но пользы мало. Даром, что по красненькой платим.
Карие глаза Домны Степановны, некогда красивые, повлажнели.
— Я так думаю, не встать барину, — она вынула платочек и сморкнулась. — Я их мальчиком еще помню, и папаша с мамашей на моих глазах померли.
Казмин, вернувшись в гостиницу, к своему удивлению застал в номере, на балконе, Елену. Подперев руками голову, она смотрела вниз.
— Что такое? — спросил он. — Тут?
Елена обернулась.
— Ничего, что я к вам зашла?
— Почему вы не в деревне?
Она вошла в комнату.
— Ямщика привели, да он мне не понравился. И лошади плохие. Вдруг стало так ужасно скучно… Я его отпустила.
— Как же вы теперь?
— Я вашу комнату за собой оставила.
Казмин стал укладывать мелочи. Елена сидела и имела вид неприкаянной, какой-то неустроенной женщины. Казмин взглянул на нее, и улыбнулся, будто с сочувствием.
— Вы шальная головушка, — сказал он. — Очень неосновательное существо.