Путевые записки, Анненков Павел Васильевич, Год: 1843 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 81 минут(ы)

П. В. Анненков
Путевые записки

П. В. Анненков. Парижские письма

Серия ‘Литературные памятники’

Издание подготовила И. Н. Конобеевская

М., ‘Наука’, 1983

19-го октября 1840 г., приведя в порядок хлопотливые дела свои, написав дюжину прощальных писем, заплатив Штиглицу ¹ за позволение существовать за границей, сели мы на пароход, который в два часа примчал нас к Кронштадту. Тут сошли мы с братьями и с другими товарищами путешествия на берег, отобедали у Стюарта ², пропили целую неделю безбедного существования в Германии и часов в 12 ночи подплыли к пароходу ‘Николай I’, который долженствовал верно и сохранно доставить особы наши Германскому союзу ³. Всего досадней было, что приехали слишком ране: пароход ждал почты. Я влез в свой ящик и приложил ухо к стенке, разделявшей меня от пропасти: ничего не было слышно. Море было тихо. Часа через два пробудился я от глухого шума и какого-то судврожного сотрясения всех частей парохода, о котором можно иметь понятие, взглянув на руки человека, страдающего запоем. Я заснул опять, а когда проснулся — движения не было слышно: мы лежали в дрейфе, потому что густой туман прикрыл нас, как будто матовым стеклянным колпаком, и не позволял идти далее в этом опасном заливе, усеянном мелями. — Так простояли мы воскресение, шляясь по палубе и расспрашивая матросов, что бы такое это значило. Кто-то из пассажиров утверждал, что капитан наш Босс нарочно пригласил туман этот из Лондона, чтобы продлить время путешествия нашего. Каждый лишний день выманивал у нас по червонцу из карману, который переходил, не останавливаясь никакими мелями и туманами, прямо в карман к капитану, ибо кухня и все материальное существование пассажиров представлено было ему компанией пароходства. — Весь этот день употребили мы ознакомлению с пассажирами: тут был decan {Декан (франц.).}, лейб-медик Креатон, который, сложа руки на груди по-наполеоновски, спал все время по-русски, веселый старик Казелет с сыном, несколько англичан, эльзасец, приехавший faire factum {Делать дела (франц.).} в Петербург и весьма недовольный Россией за то, что русские деньги, как огоньки на болоте, не давались ему в руки, два итальянца, из которых один поменьше, с кудрями, приволокнулся к хорошенькой [одной] немецкой актрисе и когда стал чувствовать приближение морской болезни, то в виду неба, воды и всех нас растянулся преспокойно на коленях ее, и морская качка достигала мозги его уже уменьшенная сотрясением целого Человеческого индивидуума. Но всего забавнее был наш соотечественник, удивительный наш Иванов. Это господин, помноженный на русскую пустоту и польскую хвастливость. — Невозможно привесть всего, что говорил этот уроженец Смоленска: довольно того, что он поехал в Америку на пароходе из Гавра, откуда никогда пароходы в Новый свет не ходили, давал взаймы деньги графу Зубову ⁴, барону <неразборчиво> и еще кому-то, отвозил депеши в Лондон по личному поручению государя, написал в Париже статью против Лудовика-Филиппа и до сих пор еще находится с ним в тяжбе, наконец, в Турецкую войну⁵получил рану в то место, где торс срастается с ногой, и предлагал показать ее всему почтенному обществу. Но довольно… теперь об известном домовом всех судов — морской болезни. Понедельник прошел для меня счастливо, во вторник глаза мои помутились, в голове начало шуметь, и, осмотревшись, я заметил, что большая часть пассажиров, исключая одного проклятого американца, спокойно насвистывающего песенки, ходило нетвердо и, видимо, страдало. К вечеру ветер еще скрепчал, мне посоветовали лечь в постель, я послушался совета и, действительно, заснул на первых порах, но в ночь я открыл глаза от невыразимо мучительного чувства. Едва я успел выскочить из отвратительного гробика своего, как весь внутренний человек мой выхлынул наружу, но это не возбудило ни малейшего внимания сотоварищей моих. Право, провинциал, попавший на бал и нечаянно закашлявшись, конфузится больше, отыскивая плевательницу, чем здесь человек, извергающий все задушевные тайны живота своего… Я едва выполз на палубу и лег у самой печки, там уже лежал другой страдалец — Катков. Мы уперлись головами друг к другу, прижались как можно крепче спинами и так пролежали всю среду, смотря туманными глазами на страшные волны, разбивавшиеся у самых перил палубы. Что это за море, море Балтийское? Бутылочно-зеленое, сердитое, мрачное — бог с ним. Нет в нем ни роскоши, ни прозрачности Босфора, ни юношеских порывов Средиземного моря, постоянно сурово и скучно, как старик, отживший век свой, притом же мне все кажется, что это море — кастрат: нет у него ни прилива, ни отлива, и холодно бьется оно в скалистые берега Швеции, Финляндии и островов своих. Кстати об островах: часа в два ночи в среду на четверг открыл я глаза и вдали увидел огненную точку какого-то маяка. Это было Борнгольм! Маяк показался мне духом одного Русского, плывшего некогда здесь, завидевшего этот остров и создавшего сказку⁹, в которой запутался он сам, но которую Россия читала с жадностью и упоением, так что даже первые познания в географии каждого ребенка начались с тебя, остров Борнгольм, так что и теперь, в годы мужества, не верится, чтобы ты, Борнгольм, мог принадлежать какой-то другой державе, а не России… Этот русский первый прикрепил действующих лиц своих к действительной почве. До него были только острова любви, фантастические государства, небывалые города, носившие иногда, впрочем, имена городов русских, он первый поэтическим чувством сдул все эти призраки и влил в людей и в самую почву жизнь и бытие, живут еще они и до сих пор. Прочтите бесчисленные надписи Лизина пруда⁷, прислушайтесь к говору русских пассажиров, которые просят разбудить себя, как поравняются они с Борнгольмом. А вот уже он начал тонуть в серых волнах Балтики, все ближе и ближе подвигаемся мы к Травемюнде. Часов в 5 вечера четверга открылись нам Мекленбургские берега. Капитан велел спустить две ракеты для извещения, вероятно, травемюндских носильщиков о приходе груза русской праздности или немощи и изредка истинного желания быть полезным отечеству.

При входе в речку Траве спущена была третья ракета, высоко взвилась она и упала в море, позади парохода, уже опередившего ее, по этой третьей ракете травемюндцы высыпали на берег, пароход стал умерять ход свой, мы суетились около чемоданов и длинных счетов на коротеньких бумажках. Пароход шел все тише и тише, и, наконец, остановился совсем. — Тут кинули мостик на пристани, и мы вступили в Германию, посреди отцов семейства, с заткнутыми в боковые карманы руками, немочек, приглядывавшихся к родным физиономиям, детей, прыгавших около нас, носильщиков, согбенных под тяжестью чемоданов, наполненных штанами и жилетками, и трактирных служек, предлагавших свои услуги. — Это случилось в четверг, в 7 часов вечера, 24 октября (7 ноября) 1840 года.

ТРАВЕМЮНДЕ И ЛЮБЕК

Чистые домики Травемюнда, вытянутые в прямую линию на берегу, кажутся строем войска, ожидающего прибытия высоких особ из-за моря. Прекрасная липовая аллея придает им веселый, ландшафтный вид. Нельзя удержаться от чувства удовольствия [почувствовав], послышав тень их на себе: так скучно плаванье по Балтике, так хлопотны у нас сборы за границу, так много мечтаний неслось к ним издавна. — Может быть, и цветут они столь роскошно именно потому, что часто видят веселые лица. Восторг разрушает только организм человека, но деревьям, вероятно, он полезен. Переночевав в Hotel de Russie, на другой день рано утром взяли мы с Катковым повозочку, вроде наших шарабанов, и отправились в Любек, до которого считают здесь 2 мили. Кучер наш, в мундире с красным воротником, стал пощелкивать длинным своим кнутом, с которым кони его, вероятно, так сдружились, что на угрозы его отвечали только ласковой улыбкой и, казалось, говорили: ‘полно ворчать, дядя! мы знаем, что у тебя доброе сердце’. — Речка Траве, огибающая Любек, несколько времени гналась за нами, словно извозчик, переманивающий ездока у товарища, но, видя безуспешность настояний, остановилась за первой горкой и поворотила куда-то. Утро было холодное. — Кучер наш надел серую шинель, мы крепче завернулись в свои, и через полтора часа прибыли в Любек, вдоволь надивившись по дороге немкам в соломенных шляпах и с коромыслами на плечах, фермерам в бархатных штанах, огромным телегам, запряженным гусем, а главное — необыкновенному движению народа на этом пути и выражению всеобщего довольства. — Чудесной аллеей, окруженные со всех сторон деревнями, фермами, загородными домиками, съехали ми в Любек, и никогда не забыть мне впечатления, произведенного этим городом. Это врата Германии со стороны Севера, но никакие другие врата, изукрашенные конями, рыцарями и гауптвахтами, не могут сравниться с этим готическим памятником средних веков.— Мы ехали по узким улицам промежду высоких, стеснившихся домов, и клочки неба казались нам голубым полотном, которое натягивали древние на Амфитеатр свой, когда облака неуважительно грозились омочить божественные головы Цезарей. — Мы проезжали мимо остроконечных башен этих чудесных церквей, которыми так много восхищались в декорациях и которые заставляли с таким трепетом ожидать новой оперы с процессиями, знаменами цехов, шпорами, шлейфами и золотыми цепями. — Вот все очарование машиниста-декоратора, все искусство живописца, которому поручено исполнение задников к какому-нибудь великолепному путешествию, наконец, вся прелесть английской гравировки на стали и тщеславного альбома аристократки, наполненного видами городов, осчастливленннх ее присутствием, — все это обратилось для нас вдруг в живую природу, стало перед нами в полной своей действительности, облеклось в настоящее бытие и, как говорится, воочию свершилось. — Готическая рыцарская Германия не могла выбрать себе лучшего представителя, который впервые бга встретил иностранца на первом шагу и, взяв его за руку, учтиво и улыбаясь, рекомендовал земле замков, баронов и феодалов. ‘Честь имею представить: Германия под благословением папы, правами владетелей, заступничеством рыцарей и тайными судилищами’. — ‘Очень рад, я так много слышал… Честь имею представиться — русский, начинающий оправляться после драк, смут, суеверий и бессознательного управления по обычаю’. — ‘Очень рада: сделайте одолжение, обращайтесь прямо ко мне, и если я могу быть Вам в чем-нибудь полезна, то с величайшим моим удовольствием’. — ‘Вы так добры’. — И я поцеловал руку великолепной дамы.

Без шуток и преувеличения, город остался почти таким, как застал его Лютер, за исключением стен, разрушенных хвостиком божьего бича Даву⁸ на пути бегства его из России в годину славных бед Наполеона. Теперь, где стучали рыцарские палаши по каменным плитам, сделано гуляние, всегда чистое, усыпанное песочком и где вечерком водятся маленькие интрижки. Иногда ведь немец, прочитав драму Кальдерона⁹, наденет калоши и скажет: опасность придает энергию любви — надо создать опасность, чего долго искать: к 9-и часам вечера, всегда, когда смеркнется, на валу очень страшно. Часовые стоят шагов за сто, а из города несется звук башенных часов так протяжно… Надо сказать Амалии, чтоб приходила туда…

Но стен нет, а мрачный, суровый облик города остался цел и нетронут.

В Гамбурге общая готическая физиономия несколько разжижается сильною торгового деятельностью, новыми постройками по определенному плану, как, например, известная Эсплонада, улица-стена с оконнами прорезями. В других городах заботливость государей о любимом городе беспрестанно наклеивает на старую его одежду новые заплаты самого тонкого сукна. Здесь ничего подобного нет. Все немцы единогласно уверяют, что Любек — самый скучный город, и, действительно, все здесь тихо, как прилично городу, созданному для воспоминаний. Мы, по прибытии, тотчас пошли осматривать церкви и прямо в Дом-Кирхе. В готическом стиле северной Германии все тяжело, массивно и сурово: он еще не дошел до легкости и прозрачности готизма южных областей. Тысячи столбов не взлетают к небу, и кажется, родственник друидическим камням не обратился в кружевную ткань, а сохраняет всю плотность и громадность языческих прадедов своих. Только колокольни оканчиваются недосягаемыми для взора шпицами, точно хвост ракеты, высоко взвившейся над головой самого фейерверка. — Любекская Дом-Кирхе отличается еще необыкновенною длиннотой своей, и так как легенда в Германии живет и вьется над историческими памятниками, как ласточка, свивающая гнездо в расселинах вековых стен их, то и по построению, и по длине Дом-Кирхе есть легенда. — На одной из стен ее вы видите альфреско ¹⁰ лань и охотника. Лань эту захватил на охоте Карл Великий и, надев великолепный ошейник на шею, пустил снова гулять в германских лесах, через несколько столетий заблудился охотник, встретил лань, помилованную Великим, и, убив ее, на цену ошейника выстроил Дом-Кирхе. Вообще охота играет большую роль в древних сказаниях Германии: наш Ревель^п обязан существованием этой же страсти рыцарей и герцогов оглашать мрачные дубравы звуком серебряных рогов своих, и как бы хорошо было, если бы заячья травля наших помещиков имела последствием основание хоть какого-нибудь городишка. В крайней пристройке видите вы [бронзового] медного епископа с митрой и жезлом, распростертого во всю длину свою на каменной плите, он пожертвовал миллион марок на удлиннение церкви, желая по крайней мере оставить за ней честь самой длинной, если не самой высокой, церкви в Германии. В 1813 французы прострелили медного епископа, ожидая под густыми складками его тяжелой ризы найти клад: скважина, произведенная пулей, видна доселе… И не распугал ты их своим жезлом, владыка, и не простер ты к святотавцам благославляющей руки своей с угрозой и проклятием!

Другой католический епископ оставил в этой церкви самое умилительное [повесть своих заблуждений] воспоминание о себе. Желая принести покаяние, равное великости грехов своих, он соорудил деревянный резной портал, водрузил на нем крест [сам себе], выставил сам себя коленопреклоненным и с другой стороны поставил изображение любовницы, с которой делил он труды пастырства, и так в глубоком молчании каятся они уже несколько веков, и, может быть, долгая исповедь эта зачтется нм при великом окончательном решении.

Вообще в чудной церкви этой ходишь промеж легенд и сказаний и, кажется, чувствуешь ветер с одежд их.

Вот деревянная статуя божей матери с младенцем в руке, сделанная в темницах, вот другой, позолоченный образ, сделанный с помощью одного ножа мясника в его долгом заключении, но этот образ принадлежит к тому разряду произведений средних веков, где сильно напряженное религиозное чувство нашло в самом себе и реакцию, и юмор. Тут вы видите, как на колени святой дева, скачет прекрасная золотая лошадка, другая дева, увенчанная ореолом, трубит в рог, и всю эту фантастическую сказку бог-отец благословляет из глубины кудрявых облаков.

Еще поразительней — это соединение самых важных предметов с безграничной веселостью в изображениях на боковых стенках бывшего епископского места: здесь сирены, чудовищные рожи, переплетаясь хвостами и разными завитками, играют в дудки и сопелки. Точно видишь ты фигуры тяжелого, горяченного сна.

Впрочем, это младенческое сознание одного из законов жизни, по которому (неразб.) должен быть всегда отпор, есть одна из многих заслуг средних веков, и ей мы обязаны Шекспиром и великолепной английской драме.

Осмотрев боковые пределы, где в великолепных саркофагах покоятся герцоги и патриции города, мы перешли к знаменитой картине Иоганна Гемлинга, которая составляет гордость города Любека, а наипаче кистера его кафедральной церкви. Он поставил нас прямо против нее, дал нам вглядеться в задумчивые лица четырех святых, написанных на наружной стенке дверец и укрывающих их, а потом отворил их, и… целая эпопея благочестивого художника явилась глазам нашим. На трех подвижных досках Гемлинг изобразил несение креста, распятие и вознесение Спасителя. Во всех трех картинах действующие лица схожи между собой, как будто писаны с портретов, но что всего поразительней в старом мастере, так это необыкновенная тщательность отделки, переходящая даже в педантичность, так сказать.

Не случалось вам брать лорнет близорукого и приставлять к свежим глазам своим?.. Не правда ли, тогда предметы имели столь резкие черты, что больно было смотреть на них, вся прелесть перспективы исчезала, и все, что стояло в поэтическом отдалении, приобрело [вместе с тем] какую-то ясность и противоестественную определенность: то же самое испытываете вы, глядя на картину Гемлинга. Видна вся добросовестность труда этого замечательного ученика Альбрехта Дюрера, который об руку с набожной идеей утвердил за этой [одной] немецкой школой [обладание} славу глубокой [верной] христианской школы. Действительно новейшая живопись может изобразить ужас природы в минуту смерти бога, великость жертвы, принесенной Спасителем, глубину идей на лице Великого страдальца, но [никто] никогда не достигнет до этого простодушного изображения всеобщей скорби в страшный час, которая [была собственным следствием] родилась из самой неограниченной любви к божеству. Это чувство потеряно в новейшей живописи. Так в картине Гемлинга все рыдают, и сам он, следующий за несением креста, и Божья матерь, окруженная женщинами, и сами исполнители казни, и сам Каиафа, первая причина всего… Вся вселенная обратилась в плач и стенание, как Ромео, потерявший Юлию¹², и любящему сердцу художника невозможно было и представить себе радость на чьем-нибудь лице при такой страшной, всеобщей, вековечной потере.

Кистер затворил дверцы и снова отворил их: ‘Вы, может быть, не заметили прихоти художника?’ — спросил он,— ‘А что?’ — ‘А вот посмотрите, в этой процессии несения креста — видите… собака играет с лягушечкой!’ О! ты и сюда проник, удивительный юмор средних веков! Так, стало быть, ничем нельзя оградиться от тебя, и самый креет не имеет на тебя никакого влияния. Как воздух, ты проникаешь всюду, и ни один еще академик. не создал огромного колокола, чтоб вытянуть тебя из всеобщей жизни!.. Да об чем же думают академики?

Из Дом-Кирхе перешли мы в St. Marien-Kirche, знаменитую своими двумя башнями в 430 футов вышины каждая. Осмотрев мраморный алтарь, известные часы с 12 герцогами, которые выходят из маленьких дверец, доходят кое-как до статуйки с позолоченным ореолом, преклоняют головы, а статуйка их благославляет, и потом, повернувшись ловко, уходят в противоположные двери, — мы отправились прямо в боковую капеллу смотреть альфреско: танец смерти, недавно подновленный по старому рисунку. Скелет играет на флейте, и под эту дудочку [с видимым отвращением на лице] пляшут другие скелеты, влача за собой по порядку [всех] все сословия мира сего, и начиная с папы, императора, короля, до купца, мужика и ребенка… На лицах людей — отвращение, на скелетах — радость. Это тоже одна из старых шуток Германии. — Под [каждым лицом] каждой особой есть четверостишие. Так скелет говорит папе: ‘Ступай, старый отец! милости просим из Ватикана прямо в саван, да сними высокую шапку свою: теперь придется тебе жить потеснее’. А папа отвечает скелету: ‘Как, неужели смерть не боится меня? Вот теперь-то пригодится мне ключ от неба’, и проч. — В числе сословий стоит тоже и кистер. Эта шутка повторяется во многих городах Германии как реакция постоянной мысли о смерти, царствовавшей во всем католическом мире до Лютера, после чего народы стали уже думать о себе. Осмотрев великолепную готическую дарохранительницу, купель и саркофаги магистров, с портретами их, которые, вероятно, для того писаны, чтобы показать, какие свежие, упитанные, румяные, здоровые особы могут умирать, мы перешли к знаменитой картине Овербека, изображающей вшествие И. Христа в Иерусалим на осляти. — Любек как представитель католической Германии не вполне бы выражал ее, если бы утаил нынешнее направление умов к старому искусству, к старым песням, к старым преданиям (неразборчиво). Для этого есть у него картина Овербека, оконченная в 1825 году, чудесное создание таланта, добровольно наложившего на себя цепи. — Подражая древним мастерам, Овербек презрел свободную кисть новейшей живописи и стал вырезывать фигуры более, чем рисовать их, забыл все условия перспективы и только думал об одном, как бы перенять старое простодушие, старую веру в чудеса Спасителя и старую любовь к нему. — Пятнадцать лет употребил он для исполнения своей картины и все-таки не отделился ни от своей личности, ни от века своего… На прекрасном лице его Спасителя так много грусти и глубокой думы, что к этому изображению его могли только привести колебание общества в последнее время и сама философия, на лице Иоанна такая небесная красота и смирение, что непременно вспоминаешь о целом ряде великих итальянских живописцев, и, наконец, в средней группе видно так много опытности, что [значит] с первого раза узнаешь, как хорошо знакома художнику история [и обыкновенного], а особливо история следствия [какого-нибудь] вечного нового учения на массу народа. И все это облечено в старую форму, в неопытную манеру художников 15 столетия, и потому [картина] произведение несет в себе какое-то странное противоречие с самим собой.

Рядом с церквью возвышается городская Ратуша позднейшего готизма [и так как Ратуша], в ней, к удивлению нашему, нашли мы в зале заседаний магистрата 10 аллегорических картин [заседающих], еще не известных миру, но заслуживающих вселенской славы. Чудо картины. Чего тут нет? Женщин, ключей, сабель, зеркал, рыцарей, и все это имеет значение не будничное, вседневное, к которому мы так пошло привыкли, а особенное, мистическое, даже колос хлеба выражает тут не хлеб, а что-то другое. Меня проняла дрожь от одной мысли, что члены магистрата могут унести тайну изъяснения всей этой фантастической эпопеи с собой в гроб и оставят потомство в совершенном мраке на счет этого живописного иероглифа, но прибытие сторожа скоро меня успокоило. Он нам подробно изъяснил значение каждого волоска на головах краснощеких богинь, потому что в картинах этих нет даже волоска, существующего так просто-запросто, а все с выражением какой-нибудь идеи, словно повести французских писателей. — Добрый сторож утешил нас признанием, что в случае его болезни или когда он бывает нетрезв, знаменитые картины толкует и показывает путешественникам жена его. — Ключ к картинам спасен! Если женщина знает тайну [держит его в руках], значит тайны нет и слово загадки может перейти до отдаленного потомства. После этого известия мы вздохнули посвободней и могли осмотреть чудесные диваны, поставленные в виде полумесяца и обязанность которых состоит в том, чтобы лелеять во время прений ту часть законодателей, которые имеют голос [отверженно] (неразборчиво) ни в каких совещаниях. Возле каждой софы стоят по две плевательницы, ибо жители Любека, считают драгоценным решительно все, что выходит из уст их правителей в минуту заседания. — Маленькая комната рядом с этой залой показывает заботливость магистрата о себе, простертую даже до самых мельчайших соображений. И действительно, сколько гениальных мыслей может растеряться в тот промежуток времени, который употребляет член, чтобы добежать домой. Картина, украшающая стену этой комнаты, предательски высказала нам, что в давно прошедшие годы заседания были еще комфортабельней. Она изображает две палаты, в одной идет шумное прение сената, а в другой [освещенной] стоит длинный стол, и на столе тяжелые фляги, кубки, и посудина чистая, как невинный младенец… и множество глаз устремлено на перегородку, отделяющую комнату от совещательной залы, и сколько физиономий, ясно высказывающих, что мысль их витает теперь около благодетельного стола, забыв и римского императора, и датского короля, и буйных рыцарей… Но прекрасные старые обыкновения исчезают… Что теперь хорошего в какой-нибудь пустой палате представителей, сзади которой нет ничего, кроме народа, ожидающего, чем прение кончилось?.. Одна уж мысль о пересохшем горле оратора заставляет меня бежать, хотя бы он говорил, как Сенека!¹³

Вечером бродили мы по берегу Траве, по валу, где возвышалась стена, и вошли в город воротами Holsten Tor {Holzern Tor — Деревянные ворота (нем.).}, тяжелым, массивным осколком прежде бывших укреплений!.. По дороге поклонились мы памятнику гражданина Праля, расстрелянного в 1813 году без всякого суда французами — за смелое слово, он сказал: ‘Мы тогда только будем спокойны, когда выгоним французскую каналью’.

На другой день рано утром за три червонца наняли мы коляску и вечером в субботу, 7 ноября (26 октября) прибыли в Гамбург, употребив 12 часов на проезд 8 миль, или 56 верст.

ГАМБУРГ

С этих пор я решительно не верю никаким в свете воротам. Если я увижу где-нибудь надпись: ‘Ворота сии Сенат и народ посвящает победоносному Траяну’, — первая мысль будет, что Траян был разбит [где-нибудь] евреями. Если случится мне [прочесть] взять фиакр a la porte d’Etoile {Возле Этуаль (франц.).}, я перестану верить существованию Наполеона и генералов его, в самом деле, если уж Мобель ¹ обманул, чего же ждать доброго от других.

В северной полосе Германии учение Лютера пробежало потоком всесокрушающим ² и уничтожило, и истребило монахинь, монастыри и все памятники католицизма, оставив только стены, где некогда царствовал он, и от этого стены приобрели необычайную важность. Картины, виды, все описания только к стенам, просвещенное желание сохранить памятники древности начинается с камня и им кончается. Не говоря о Пруссии, где реакция была так сильна, что даже произвела короля-философа, вся северная Германия, за исключением, разумеется, нескольких Рейнских провинций, рвала старую свою веру с каким-то ожесточением. Если где-нибудь в уголку сохранился остаток папизма в виде картины, образа, памятника, статуи, то существует единственно как [памятник одержанной победы] символ силы протестантизма, и кистер, показывающий вам церковь, с торжеством [удовлетворением] скажет, простирая к нему указательный перст свой: ‘Это принадлежит к временам католицизма и стоит здесь из милости, как старая попрошайка на паперти, когда всех остальных нищих велено брать в смирительные дома’. Действительно, для картин и статуй есть свои смирительные дома — это музеумы.

Что значат, например, цветные стекла какой-нибудь церкви с изображением происшествий из священной истории в уютной зале [какой-нибудь] Академии. То ли [значит] значение имеет картина Страшного суда, оторванная от кафедры, с которой гремели угрозы вечного проклятия? Какое впечатление произведет старое деревянное распятие, с этим подробным, анатомическим изображением физического страдания, как обыкновенно католицизм примитивный делал распятия, — поставленное в светлой, веселой комнате, с двумя мраморными каминами по углам? Отвращение, разумеется. Взамен всех прежде бывших памятников, которых небольшая часть перешла в музеумы, протестантизм кругом алтарей выставил портреты всех своих проповедников, разрушивших власть римского антихриста³. — И вот они везде смотрят на вас строго и сурово [придерживая], указывая на одну книжку⁴ (у каждого из них по книжке в руках), вне которой всё считают они ложью, искусство [тоже] даже.— Обманутые бесчеловечно Любеком, вы подходите, например, к церкви св. [Елизаветы] Николая, колокольня которой состоит из трех полукуполов один над другим, входите — алтарь на своем месте, орган тоже, все выкрашено белой краской — и больше ничего. Вы идете в церковь св. Екатерины, колокольня которой еще величественней и фигурной вышепоименованной, хотя и в одном вкусе, — и, кроме скамеек, алтаря и органа, не видите ничего. — В Якоби-Кирхе, которая еще издали манит самым легким готическим верхом своей башни, хотя верх этой новейшей постройки и есть подражание южному просветленному готизму, — и та же история. Одна только Petri-Кирхе, со своими многочисленными пристройками и величественной колокольней, оканчивающейся остроконечным шпицем, сохранила нечто: это картина старого Франка ‘Шествие на Голгофу’ ⁵, которое сопровождают немцы, немки с овощами, корзинками, ослами, навьюченными хлебом, рыбою и домашним скарбом. Все почти державы Европы воздвигали памятники на местах, где происходила борьба их с Наполеоном: Гамбург, вместо памятника, повесил в Petri-Кирхе картину, где изображена внутренность самой церкви и несколько сот бедных семейств, которых в 1813 году [ночью вывозили за город] на день запирали в храм ⁶, а ночью вывозили за черту города, чтобы предупредить голод. Наконец, в этой же церкви висят во весь рост две главные причины приключившегося мне разочарования, а именно — толстый Лютер, на лице которого, при всем моем напряжении, ничего не мог я открыть, кроме добродушия и самой ясной наклонности к спокойной жизни, и сухой Меланхтон, с редкой бородкой, который весьма похож на прокуратора св. инквизиции — и со всем тем глаза мои долго не могли оторваться от этих двух портретов. Вот люди, открывшие безграничный путь мысли, по которому идет теперь Германия, вот люди, изъяснившие божественное учение до того, что оно вошло в кровь народов, принявших его, и сделало их нравственными [тут я с ними]. Да будет легка земля вам, почтенные люди, и если величественная процессия баллад, легенд, мраморных рыцарей, бледно-русых дам с соколами на белых руках, с золотыми поясами подойдет к вам в минуту Страшного суда и скажет: ‘Зачем истребили вы последнюю память, о нашем существовании на земле?’, вы развернете им скрижали подвигов, свершенных народами для приобретения гражданской свободы, и скажете: ‘Зато вот, что мы произвели!’

Примечательнейшая церковь в Гамбурге есть, без сомнения, св. Михаила. Она построена во вкусе Возрождения и отличается красивостью узоров этого рода архитектуры, необычайной стройностью во всех частях своих, легкостью колокольни и подземельем, где на все стороны открывается колоннада, в которой теряется глаз. Действие света, проницающего в подземелье, обольстительно: кажется вам, будто попали вы во дворец гномов. Эта церковь достойна изучения архитекторов.

Но что всего прелестнее в Гамбурге — это Эльба, Альстер и гуляние по прежде бывшему валу… Начиная от Steinstor {Каменных ворот (нем.).}, идете по прекраснейшему саду и, наконец, достигаете Ломбардского моста, тут широкой плотиной перерезан Альстер на два озера: с одной стороны, на противоположном берегу, видите знаменитую аллею Юнгферстиг с ее великолепными домами, изукрашенными вывесками, с другой — С.-Жорское предместье, с его мельницами, церквами и крышами домов. Прямо против С.-Жоржа берег весь зарос садами, сквозь чащу которых мелькают загородные домики владельцев, а вдали сквозь прозрачный туман виднеются шпицы деревень и городов, принадлежащих уже Ганноверу. Идите далее: вот известная Эсплонада, улица великолепных домов, посреди которых тянется старый вал, помолодевший от лиц и цветущей зелени, продолжайте: вот налево Петро-Гартен, а за ним еще сады и дорога в Альтону, город, соседственный с Гамбургом и связанный с ним цепью строений так, что они составляют теперь одно целое, Но [разделенный на веки] первый принадлежит Дании и имеет короля, а второй принадлежит самому себе и не имеет короля⁷. Идите далее: вот какое-то возвышение, подойдите к самому краю — и Эльба явится вам как серебряная лента с бесчисленными извивами, рукавами, с лесом мачт, изукрашенных всеми возможными флагами. В праздничный день, когда корабли [изукрашенные] выставляют ленты всех 107 небесных цветов — кажется, будто бы старая река надела арлекинский костюм и собирается в маскарад Энгель-гарда⁸. Необычайное движение царствует у вас под ногами в пристани (Binnen-AIster) и на берегу: там тысячи лодок скользят от одного корабля к другому, оттуда несутся крики и песни, выкрикиваемые и выпеваемые почти на всех европейских языках, тут матросы выкатывают тяжести и, боже мой! каких тут нет матросов: английское — годдем {Годдем (англ. Goddem) — прокляни меня бог.}, немецкое — доннер {Доннер (от нем. Donnerwetter) — гром и молния, черт побери.}, французское — foutre {Черт подери! (франц.).}, и русское многосложное… перемешиваются и равно взлетают, дружески обнявшись, к небесам, где, сделав им перекличку, записывают их в книгу смерти, но нет того, кто их породил. — И все это окружено бесподобным ландшафтом гор и дальних лесов, в среде которых, как неподвижная звездочка [светится], виднеется чуть-чуть шпиц Саарбурга — города, принадлежащего Дании.

По позднему времени года мы не могли осмотреть всех садов, лежащих в окрестностях Гамбурга и всех его бесподобных загородных гуляний. Мы сделали одно только исключение в пользу Ренвиля, сада на крутом берегу Эльбы, с которого вид на реку уединенней, тише, задумчивей, так сказать, и оттого река делается еще привлекательней, чем в шумном торговом Гамбурге. Здесь уже нет кораблей и матросов, а только лодки с белыми парусами [неслышно], изредка несущиеся вдоль реки и кажущиеся сверху поплавками [с перышками наверху], которые пускают ребятишки, втыкая в них концы перьев. — По пути к (неразборчиво) мы проехали мрачную Альтону с ее Palmaille, грязным подобием Эсплонады и Дом-Кирхе, где под широкой кипой стоят три камня, из коих один покрывает прах Клопштока ⁹, а два других — супругу его. — Мы с благоговением поклонились великому поэту, которого я не знаю ни одной строчки и которого, по какому-то странному предубеждению, считаю самым скучным [поэтом] писателем. Нет никакого сомнения, что я ошибаюсь, но мне все кажется, будто поэзия его не касается людей, а принадлежит собственно ангелам. Правда, говорят, что тут есть и Адам и Ева, люди очень знаменитые, но так как мы не знаем, в чем состояло наслаждение их в раю, то и горести от потери этих наслаждений испытывать не можем и в бедствиях их ни малейшего участия не принимаем. Погуляв достаточно по окрестностям, возвратимся опять в город и полюбуемся этими узкими улицами, этими семиэтажными домами, которых передний фасад состоит из одних стекол, этими выступами этажей один над другим, увенчанными закругленным верхом, скрывающим от вас безобразную крышу, которая так неприятно кидается в глаза в наших новопостроенных городах. Почти у всех домов в самой оконечности последнего выступа видите вы еще окошечко и, вглядываясь, замечаете там чистую гардинку, горшечек цветов и убеждаетесь, что на этой высоте приютилось не отвратительное нищенство об руку с развратом, а довольство, чистота, может быть, даже поэзия. — Из подобного окошечка глядела Гретхен, и часто думал я [подняв], запрокинув голову и поддерживая шляпу: вот подойдет белокурая головка, вот задумчиво устремит она глаза на улицу… Еще живописней задняя сторона домов в Гамбурге, обвиваемая каналами, проведенными из Эльбы и Альстера, что дает ему вид какой-то грязной Венеции. Невозможно себе представить этой путаницы балконов, галерей, пристроек, окошек, дыр, чуланов. Мне кажется, что именно в таком городе может существовать сказка со всеми своими прихотями и капризами, как прилично такой большой барыне. Разбойник здесь может спастись по крышам, привидение — скрыться за любую трубу, а для бесполезных поисков преследователей сколько здесь пояснений в этих будках, конурах, которые все, однакож, наполнены живыми существами. Жалуемся, что у нас мало беллетристических хороших писателей, да выписывайте вы хоть Шахеризаду ¹⁰ в Петербург, что она найдет в городе, где на первом шагу встретится ей городовой, забирающий в полицию всех бородатых наших романтиков. — Присоедините еще в Гамбурге к этой отличительной черте его [города], по которой люди живут, как курицы, почти на [одном] шестах и в подземельях, превращенных в кофейные дома, присоедините еще необыкновенное движение на улицах. Как только блеснет солнышко, люди выскакивают из всех пор этих строений, и все это курит сигары, говорит, хохочет, играет на арфе, просит милостыню, таскает из карманов часы, платки. [Катков изволил как-то залюбоваться на одну вывеску.] Через каждые четверть часа ходит по одному направлению дилижанс в Альтону и обратно, который везет за 4 шил. (32 к.) и появление которого на тесной улице, наполненной народом, право, то же, что появление батареи артиллерийской или пожарных труб у Самсона в день Петергофских гуляний¹¹. — Множество других дилижансов ходит по другим направлениям, и [все они] кучера предостерегают народ только хлопаньем длинного бича своего, приберегая свое горло для шнапса, вероятно. Иностранец, который не знает этого обыкновения, легко может быть задавлен, что, было, и случилось с Катковым, который загляделся на один из здешних великолепных магазинов, что касается до меня, во всю жизнь не получал стольких толчков, как в Гамбурге, и нигде не был так оглушен воплями и криками работников, которые все свои домашние споры решают здесь публично на площадях и улицах!

Такова наружная физиономия Гамбурга, сообщаемая необычным народонаселением [120 т. на столь малом пространстве] и движением торговли. Что касается до внутренней его жизни, то, по совести сказать, нет ничего пошлее, и именно это существование принадлежит к разряду тех, на которые жестоко восстают носители Юной Германии¹². Я здесь не встретил гамбуржца, который [объяснил] мог бы объяснить мне конституцию своего города. Они так спокойны, так свободны, так благополучны, что не хотят знать причин всего этого. Но апатия, не разлучная со всем, где нет стремления, заметна в умах здешних даже для иностранца, наименее наблюдательного.

Если исключительное положение Гамбурга, как вольного города, поставило его вне волнений и требований, которыми дышит теперь Германия, то [вместе] надо признаться, что взамен во всей Германии пошлая сентенция, застой умов, будничная, кухонная мудрость не [доведены] достигали до такого развития, как в Гамбурге. Зато они ограждены от всех переворотов и необходимости восставать за права свои, скажут мне, но если все вопросы нашего века клонятся к тому, чтоб подарить человечество таким бесцветным и отчаянным спокойствием, как гамбургское, то игра не стоит свечки. — Они даже не внесли для развития своего элемента учености, который так свойственен Германии, и новые идеи, текущие по жилам всех государств с берлинских кафедр, им совершенно чужды, они даже не внесли художественного элемента, и венская потребность искусств, и мюнхенское стремление к изящному им совершенно не знакомы. Гейне приводя слова Шуппа ¹³: ‘В свете более дураков, чем людей’, — прибавляет: ‘Так как Шупп жил в Гамбурге, то этот статистический вывод опровергнуть нельзя’. Кстати о Гейне: я купил в Гамбурге, где издают его сочинения, ‘Reisebilder’ ¹⁴ и ‘Salons’ ¹⁵ за 70 рублей, так дороги они от возрастающего на них требования- публики. Несмотря на шутки его, переходящие иногда в фарс, на какое-то кокетство самим собою и на употребление личности в степени, какой у нас даже понять трудно, — много верного, много поэтического, много любящего заключается в его капризных листках, производящих на вас такое впечатление, как будто видите вы фейерверк, и некоторые искры западают вам невольно в память и сердце, между тем как все остальное обращается в дым и развевается по ветру. — Неуловимо капризен он в своих стихотворениях: часто начинаются они шуткой и кончаются воплем глубоко растерзанного сердца, притом же эти вседневные положения, пошлости обыкновенного существования, которые любит он просветлять мыслью и возводить до духовного значения, получают необыкновенную прелесть от наивности изложения, от простоты формы. Вот одна из поэтических шуток его¹⁶ [где однакож видим], которая наиболее показывает манеру его:

Нельзя довольно уважать этого любезного молодого

человека: часто кормит он меня

устрицами и поит Рейнвеновыми ликерами!

Мило сидят на нем сюртук и брючки,

а еще галстучек, и так разодетый

приходит он ко мне каждое утро и

спрашивает: здоров ли я?

И говорит мне о моей огромной

славе и [о мужестве моем] о моей любезности, и о моем

остроумии: он рвется, он старается мне

услужить, мне быть любезным.

А вечером, в обществе, перед дамами

с восполенным лицом декламирует

он [мне] им мои божественные создания!

О! как хорошо было бы найти еще [это]

такого молодого человека в наше время,

когда все хорошее [все более и более]

пропадает помаленьку.

Следующее, которое я сейчас только прочел ¹⁷ и не могу удержаться, чтобы не перевести для себя в плохую прозу, принадлежит к числу тех, [в коих] где в своеобразную форму замкнул он сильную мысль:

Ель — дерево своими зелеными пальцами стучит

в низменное окошечко, и месяц, желтый

шпион, льет в хижину сладкое сияние.

Отец, мать спят в соседней спальне,

только мы не спим с тобой, беседуя

[наслаждаясь] упоительно.

III

‘Мне трудно поверить, чтоб ты молился

часто: плохо идет к молитве это содрогание

губ’.

‘Эта злая, холодная улыбка, которая всякий раз

заставляет меня трепетать, и только нежная

печаль кротких глаз твоих меня успокаивает’.

‘Да, сомневаюсь я, чтобы ты верил чистой верой:

скажи, ты веришь ли в бога отца и

сына и святого духа?’

‘Ах, дитя мое, еще мальчиком [бывало],

когда сидел на коленях матери, я уже верил в бога

отца, который правит там — велик и добр’,

VII

‘Который прекрасную землю создал и на

ней прекрасных людей, который солнцам, лунам

и звездам указывает их путь’.

VIII

‘И когда подрос я, дитя мое, побольше

понимать стал, и поумнее стал — я стал

верить в бога сына’,

‘В милого бога сына [в любящее], в это любящее

сердце, любовь нам завещавшего, и который, как

восстал от смерти, народом распят был.’

‘А теперь, как я уже вырос, да много прочел,

да много изъездил, да пострадал — от всего

сердца я верую в святой дух’.

‘Этот творит великие чудеса и еще больше

сотворит, он разрушит притеснения граждан

владельцами, он разрушит иго рабства’

XII

‘Он излечивает старые, смертельные раны и возобновляет

старые и добрые правила: все люди, одинаково

рожденные, одинаково благородны’.

XIII

‘Он развевает белые облака, расправляет

темные морщины на лбу и завещает всем любовь и

свободу во дни и ночи’.

XIV

‘Тысячу рыцарей, хорошо вооруженных,

изобрел святой дух для исполнения воли и

благословил их на подвиги’.

‘Блистают их дорогие мечи [развеваются их

добрые знамена], страшно губят их проклятия,

О! хотелось бы тебе, дитя мое,

видеть хоть одного из этих гордых рыцарей?’

XVI

‘Так смотри же на меня, дитя мое,

поцелуй меня и смотри смело, я сам

один из них, я рыцарь святого духа’.

Впрочем Юная Германия несколько потеряла влияние свое с тех пор, как все ее члены переругались между собой, Менцель ¹⁸ с Гуцковым, Гейне с Менцелем, Берне с Гейне и т. д. Представителем нового направления умов сделалась известная газета ‘Gallische Jahrbucher’ ¹⁹, которая возвела требование свободы до философского мышления, взяв от Юной Германии отвращение к немецкой пошлости, слабосилию и наклонности к апатическому спокойствию, ненависть ко всем подкупленным защитникам, Status quo {Существующее положение вещей (лат.).} и беспощадное преследование всякой подлости, всякого изменения образа мысли, колебания и всякой бесхарактерности. В последнее время досталось от нее порядком Фарнгагену-фон-Ензе.

[И ныне] Но обратимся к Гамбургу. Если он не имеет политического, художественного и ученого элемента, зато торговый развит в нем сильно. Он сообщает жизнь всему Гамбургу, разукрасил его пестрыми, чудесными магазинами, доставил ему дешевизну в отношении всех житейских потребностей вместе с добротой их и снабдил (неразборчиво), которые затаскивают вас к портным, сапожникам, продавцам белья и проч. От последних особенно должен остеречься иностранец, потому что они получают десять процентов [с хозяина] со всего того, чем хозяин может вас надуть… Путешественника здесь все считают, от мальчишки, продающего спички, до портного Петерсона включительно, за быка с золотыми рогами, какой выставляют в большой праздник и всякий старается оторвать самый большой кусок. Несколько оказий приключилось Иваницкому²⁰, Бредо и Кайданову²¹. Но так как во всех этих торговых оборотах мы принимали участие весьма неохотно, то и поспешили убраться.

14/2 ноября, в субботу, взяли мы дилижанс и в 9 часов вечера выехали из Гамбурга. В понедельник мы были уже в Берлине, 16/4 ноября, в 6 часов утра, проехав 33 мили, или 260 верст, за 33 часа… На дороге [случилось] успел я заметить три вещи: Лудвиго-Луст, замок герцога Мекленбургского, который похож на загородный дом промотавшегося барича, удивлявший некогда великолепием и приходящий теперь в разрушение, да еще заметил я, что прусские чиновники, ощупывающие наши пожитки, были весьма учтивы и снисходительны, да еще, что в дилижансе мы набиты, как селедки, и что на станциях позволяли нам отдохнуть именно столько, сколько нужно было времени кондуктору, чтобы высморкаться и уложить платок в карман.

Из портовых сооружений в Гамбурге примечательна старая биржа, это просто навес на тяжелых, массивных столбах, под которым собираются каждый день купцы и деловые люди. В это время даже площадь вся покрывается народом. Другое заведение есть биржевая зала, Borsen-Halle, где получаются газеты почти всех европейских городов, книги приобретаются почему-либо известные, и на особых досках выставляются рукописные извещения о всех новостях во всех уголках Европы и где уж ни одно изменение мира сего не укроится от глаз, от внимания людей [рассматривающих], следящих за судорогами сего времени. Эта [заведение] зала заслуживает полного [внимания] уважения и показывает, как сильно торговля развивает гражданственность народную.

БЕРЛИН

И прямо в небе знаменитый музеум постройки Шинкеля.

В Берлин въезжаешь садом, который хотя и называется Thir-Garten {Зоопарк (нем.).}, но животных не имеет: это великолепный парк [прямо в котором] с двумя дворцами: Шарлотенберг и Бельвю, оба на берегу Спре. — Мимо!

Вот на конце длинной аллеи виднеется колонна Брандербургских ворот со скачущей победой наверху¹, которая по велению Наполеона перевезена была в Париж и в 1814 г. снова возвращена на старое место, и естественное дело, что если победа так будет скакать, то рано или поздно [она] сломит себе шею. За Брандербургскими воротами Pariesen-Platz {Парижская площадь (нем.).}, и у самого въезда дом вдовы Блюхера², но — мимо!

Вот прямо знаменитая улица Unter der Linden {Под липами (нем.).} с липовой аллеей посреди и высокими, великолепными домами по обеим сторонам, в числе которых первое место занимает, без сомнения, дом русского посольства. Тут промелькнет мимо вас скромная вывеска ресторатора Ягора³, который считается первым поваром Германии, [тут] заметьте ее, а все прочие магазины, лавки, кондитерские, трактиры, особенно Petersbourg, где принцы и знаменитости современные подняли цены и носы прислужников желудка до неслыханной степени, — пропустите мимо!

Вот на конце аллеи место, очищенное для памятника Фридриху Великому: так как на нем еще ничего не видно, то мимо!

Вот к массивной королевской библиотеке прислонен дворец принца Вильгельма⁴, за потомством которого, по случаю бездетности короля, останется престол прусский: посмотрите на его зеркальные стекла и — мимо!

Вот напротив дворца Академия живописи под председательством Шадова⁵, совершенно подавленная Дюссельдорфской школой⁶, покрасневшая от зависти, что провинциальная Академия совершенно затмила столичную перед глазами всей Европы, — мимо!

Вот красивая обвахта, по бокам которой стоят мраморные памятники Бюлова⁷ и Шарнгорста ⁸.

Вот напротив памятник Блюхеру, прекрасное произведение Рауха⁹. Герой 1814 года представлен в угрожающем положении, с саблей в руке и одной ногой на пушке, если можете вы себе вообразить самые грозные усы, какие только существовали на свете, то вы будете иметь понятие о Блюхере. — Мимо!

Вот королевский оперный театр, со скромной своей парадностью, однакож здесь вы остановитесь и посмотрите внимательно:, тут поет Леве¹⁰ и гениальный Зейдельман играет Мефистофеля.

Вот напротив большое здание Арсенала, в огромных залах его стоят орудия всех веков, да мне что в них? [Всякому человеку с воображением нетрудно себе представить простейшие виды орудий.] Всякому человеку, которому бог дал несколько воображения, довольно взглянуть на железный ствол, в котором Б. Шварц пробовал силу нового порошка¹¹, чтоб постичь все видоизменения пушек, и довольно взглянуть на шпагу квартального, чтобы вообразить себе всю историю мечей до первого, которым Ангел выгнал Адама из рая.

Вот небольшой дворец покойного короля в один этаж, с пристройкой, которую занимала княгиня Лигниц¹², сохранившая королевский титул свой, придворный штат и всеобщую любовь народа.

Вот Schloss-Briicke — широкий мост на Спре с огромными гранитными [перилами] камнями вместо перил, соединенных чугунными массивными решетками. [Направо у вас здание] Направо Королевская Академия архитектуры, превосходное здание Шинкеля в виде правильного четвероугольника. И, наконец, мы на площади, в основании которой стоит музеум Шинкеля. Мы только к нему и торопимся. Теперь только я вспомнил, что в описании знаменитой улицы Unter der Linden пропустил я Университета/помещенный в прежде бывшем дворце принца Генриха¹³. Как можно было пропустить Университет — не понимаю, это Университет, в котором читает Гердер ^u философию, Гото — эстетику, Витке¹⁵ — богословие, Риттер¹⁶ — географию, и множество других лиц, имена которых известны Германии и свету. Всякий, собирающийся в [Университет] Берлин, должен сперва определить, куда он едет: в Университет или в музеум.— В первом случае он свершает великий подвиг, во втором он ничего не свершит, кроме удовлетворения неумолкающей потребности эстетического наслаждения, которая, впрочем, замечается иногда и у пустых людей, в первом случае он три года посвящает изучению логики, может быть, полжизни философии Гегеля, во втором он ничего не жертвует, а напротив, довольно эгоистически отбирает у бога и гениальных людей все, что у них есть упоительного: от бога — луч солнца, сияние месяца, теплый ароматический воздух, напоенный благоуханием цветов, от людей — великую мысль, великий образ, красоту. В первом случае, в конце долгих трудов он знает тоску, из которой развился весь физический и нравственный мир, и всему видимому может определить место и значение, во втором — он ничего не знает, а только подходит к произведению, и когда луч гения ударит в его собственное сердце, пробудит все, что может оно заключать в себе, образует электрический ток от творения к наблюдателю и обратно, и в этот мир сладостных ощущений погружается он бессознательно — из единой потребности наслаждения!

Что касается до меня — то прямо в музеум и в галерею древних статуй. Нигде, может быть, античная галерея [не имеет] не производит такого болезненно приятного чувства, как в [двух] городах северной полосы Европы. Что мудреного встретить ее во Флоренции, где женщина [смотрит на вас такими глазами, какие любил писать какой-нибудь Гвидо, какой-нибудь Корреджио] сохранила форму, какие любил древний резец, что мудреного видеть ее в Маниле, где Везувий так хорошо поясняет любовь древних художников к пластической красоте, в Риме, где женщины до сих пор служат еще живой моделью и первообразом созданий, которым мы после так много удивляемся, в Венеции, где гондольер, правящий веслом, покажет вам руку, достойную фарнезского Геркулеса¹⁷, но здесь прямо от безобразного кивера, от длиннополого сюртука, от шляпки с красным пером и от влажных клочков снега, который хлещет вам в лицо и растаптывается сапогами в липкую грязь, перейти прямо к подножью нагой красоты [к великому], к живому изображению неги, и к сознанию, что рука, сотворившая тело человека, сотворила нечто великое и прекрасное — это наслаждение горькое и отрадное вместе с тем.— Вот за минуту до того, как переступили вы порог, вы еще слышали запах пыли и сигарки, прозаическое волнение толпы, речь о нуждах, видели все уклонения природы от первоначального типа [человеческого совершенства] совершенства в лицах, членах, в самом существовании человека и — вдруг стоите вы лицом к лицу к примеру, чем долженствует быть человек.— Больно и упоительно… [Как это возможно] Каждый мускул здесь — роскошь и красота, каждое движение здесь — движение царя, на которое глядит в упоении все дышащее на земле, каждый член здесь — образец оконченности, прелести и силы!— И что за тишина царствует в этой земле! — Все эти Дианы, Музы, Венеры молча смотрят на вас с высоты пьедесталов своих, и ходите вы промежду них, как промеж теней, зала античная обратилась в храм красоты, и, как во всякий храм, входят в него с благоговением, теплое отрадное чувство наполняет сердце ваше, и кажется вам, что все это стоят люди, только обращенные в камень в самую лучшую минуту их жизни… Вот знаменитый бронзовый обожатель¹⁸, adorant, он простер руку к неведомому божеству, корпус откинул несколько назад, одна нога выдвинута, и в эту минуту, когда чувство прозрения божества и прелесть тела слились в одно удивительное целое, он [окаменел] обращен в металл для наслаждения веков… Вечная хвала судьбе.

Вот Полигимния¹⁹, захваченная приговором неумолимым в ту минуту, когда облокотилась она на колонну и выказала всю красоту тела, обвитого прозрачной туникой, вот сидящая Муза, которая держит в руках пергамент н, согнувшись несколько, внимательно читает — о! как же давно читает она его, и только неопытному глазу нашему кажется, будто она сейчас только села и сейчас только развернула свиток. — Вакханку окаменение застало в ту минуту, когда, сладострастно откинувшись и подняв руку, призывает она к наслаждению. Диану, когда горделиво закинула она голову, и складки туники роскошно упали на помост. Аполлона, когда поднял он грозный лук к глазу, и весь корпус его вытянулся и окреп для гибельного выстрела.

Античная галерея обязана своим существованием покойному королю, он собрал все статуи, разбросанные по разным дворцам и садам королевским и поместил в музеум. Поступок человека просвещенного! Кроме статуй, в галереи заключается также много бюстов римских императоров и две новейшие статуи: бронзовая г. Бозио²⁰, скульптура короля французского, изображающая лежащего гиганта, тело которого не имеет той жизни и нежности, какие заметны в подобных статуях древних художников, и мраморная прекрасная Кановы, изображающая Гебу²¹, несущуюся на облаках. Канова прославлен [необыкновенной] грациозностью своих женщин и нежностью их форм, но это совсем другой род. [Никогда древняя женщина не была тем, что мы называем грациозностью.] Никогда женщина древних не была сентиментальна и не отличалась тем, что ныне разумеется под словом грациозность: это была сильная, кроткая женщина, отличающаяся прелестью, врожденной всему ее существу, а не придуманной, заученной, и вместе с тем простотою чувства. — Любовь была не игрушка для препровождения времени, а потребность ее, и оттого при всей роскоши форм, неги положения вы видите еще в древних статуях и мощь духа, от которой теперь попятился бы не один волокита!

В новом здании музеума помещена и картинная галерея, которая [не знаменита великими произведениями, представляющими всеобщую известность], имеет множество картин известных итальянских мастеров, но ни одной знаменитой. — Немецкая и Фламандская школы обильнее шеф-деврами, но что всего замечательней в галереи, это ее ученый каталог картин, составленный Ваагеном²². Не мешало бы завести подобный всем галереям. — Картины расположены по школам, сперва Венецианская, с появления ее, развития ее отличительных качеств и упадка, потом Ломбардская, средней Италии, потом вы входите в залу упадка Итальянских школ и из нее постепенным рядом картин переходите к Караваджу и Караччам, когда вы вдоволь насладитесь могучими произведениями этих мастеров, вы вступаете в залу академиков и этим оканчивается первое отделение. Второе отделение назначено школам Фламандской, Голландской и собственно Немецкой. — Третье отделение примитивным школам, из которых развилось великолепное дерево живописи, осеняющее вас в сию минуту. — Таким образом вы наглядно прочли всю историю живописи со всеми ее видоизменениями. Если мы начнем с конца, с примитивных школ, то нам предстоит немалое наслаждение [каким образом] наблюдать [переход, как распалась Византийская школа на две: Итальянскую} и Немецкую, которые в свою очередь разветвились (неразборчиво)] младенчество живописи у трех разных народов: византийских греков, итальянцев и немцев. — Византийская первоначальная живопись была, кажется, более подражанием искусству, чем природе: человек в ней безобразен не по-человеческому, а так как бывает обрубок дерева, которому неопытная рука хотела придать живую форму, белые полосы, проведенные в тех местах, где художник хотел изобразить жилы и морщины, совершенно соответствуют нарезкам и вырезкам, которые с той же целью делает доморощенный скульптор на деревянном своем творении. Самый фон картины золотой и кажется глазу [должен казаться и придуман для того] куском, из которого выбили это картинное величие и неподвижность, и отсутствие всякого выражения есть отличительная черта этой школы. — Представителем Византийской школы остается в Европе еще до сих пор Россия, где манера ее, освещенная церквью, сохранила до нас отличительные свои признаки.

Итальянская первоначальная живопись вытекла из Византийской, но скоро отделилась от образца своего по врожденному инстинкту красоты и наклонности к изображению страсти, так в картине ‘Взятие Божей матери не небо’ и в картине Виварини*³— обе мадонны заключают в себе, как в зерне, все будущие мадонны Италии во всей идеальной их красоте. Во многих картинах ясно заметно стремление к группировке, к созданию того, чего еще не может уловить итальянская кисть и где старания ее производят нелепые положения и чудовищные сближения.

Немецкая школа с бледными, задумчивыми лицами своих мадонн, с неподвижным, тусклым взором святых и водянистым колоритом ясно показывает, что живопись эта развивается не из созданий видимой природы, а из духа. Особенная скромность всех положений заранее приуготовляет вас к тому благочестию и чистой религиозности, которая потом удивляет вас в картинах Дюрера, Гемлинга, Гольбейна²⁴.

Но перейдем в большие залы. Вот Венецианская школа, уже совершенно отделившаяся от Византийской, начинает склоняться к роскоши и неге изображения и, наконец, доходит до Тициана. Портрет Лавинии, дочери живописца, поражает жизнью и теплотой, портреты Тинторетто (прокураторы св. Марка) есть выражение итальянских страстей, и роскошная ‘Венера и Амур’ (подражание Тициану) уже совершенно определяет вам характер школы. — Вот Ломбардская школа, где как перлы блистают две картины Корреджио²⁵ одинакового содержания: Юпитер в виде Лебедя, прилетевший в первой — к Леде, во второй — к Ио²⁶. Корреджио не любил полных сил и жизни женщин, он любит нежность, хрупкость, так сказать, членов, которые вместе с тем обличают жажду наслаждений и сладострастия.

Вот, наконец, достигли мы школы средней Италии, где вы видите Рафаэля учеником Перуджино²⁷, подчиненного его сухой кисти, и тут же видите Иоанна Крестителя ²⁸, папу Юлия II²⁹ и Иоанна Богослова, по рисункам Рафаэля исполненными разными мастерами и где уже великий Мастер является в полной силе. Теперь переходите вы к Караваджу и Караччам, могущественному соединению знания с вдохновением, слияния тела с глубиной мысли и создания, и смотрите на целый ряд святых, писанных Доминикино и Альбано³⁰ по рисункам Аннибала Карраччи³¹. Между этой залой и предшествующей находится еще зала упадка живописи в Италии, поучительная вещь для художников. Невозможно представить себе более безвкусия, не наивного, как в школах первоначальных, а придуманного, рассчитанного, входящего в состав картины как эффект: искривленное положение Амура, освещение Психеи (кар<тина> Саль-виано³²) и нагая женщина в картине ‘Рассуждение о зачатии св. Девы’ производят тяжелое впечатление, наконец, вы пробегаете залу академиков, и, благодаря прекрасному каталогу, все вами виденное цело и. ясно выразилось на мозгу и сохранилось в памяти. Фламандская и позднейшая Немецкая школы богаты картинами Рубенса, Ван-Дика, Рембрандта, картинами genre {Жанр (франц.).}, пейзажами, но для описания всего этого надобны тома. Систематическое расположение сделало из этой сравнительно бедной галереи — почти драгоценность Европы.

Здание музеума есть продолговатый четвероугольник с мраморной колоннадой и ротондой вместо вестибюля.

Прямо против музеума возвышается массивный замок во вкусе Возрождения. Этот род архитектуры можно сравнить с временщиком, который [отступил] любит именно то, что давит грудь постороннего, ослепляет его глаза, поселяет то тяжелое чувство удивления, которое заставляет вас метаться как в страшном сне и не разрешается в гармонию всех душевных сил. — Он перешел от церквей во владение королевских особ и будет долго любимым родом архитектуры, потому что, допуская огромность, тяжелые завитки и золото во внутренних украшениях [он сохраняет четыре элемента примечательности крепостного храма], он соединяет циклопическую важность народного памятника с возможностью выказать богатство Великого Магвла. Королевский замок переделан из старого, так что на наружной стене его, обращенной к Спре, видны еще башни прежде бывшего донжона, [тут показывают комнаты] и главный вход сделан наподобие арки Септима-Севера³³ в Риме. Таким образом в одном строении видите вы рядом три века, но Шлугер³⁴, великий художник Фридриха II, умел в своей архитектурной лаборатории переварить все три несоединяемые вещи, и замок представляет одну огромную, мрачную, тяжело великолепную массу, которая от избытка статуй и разных других наружных украшений более кажется надгробным памятником какого-нибудь почившего страшного владыки, чем жилищем живого человека.

Налево от музеума видите Дом-Кирхе новейшей чистенькой постройки, имеющей вид сплющенной церкви св. Павла, что в Лондоне. Внутренность ее не похожа на храм, а на концертную залу. — За Королевским замком видите так называемый Длинный мост с конной статуей Вильгельма, курфюрста Брандербургского. Тут кончается Новый Берлин и за рекой начинается Старый с узенькими улицами, как все старые города, с двумя готическими церквами, в которых нет ничего, кроме портретов протестантских предигеров у алтарей, как везде в северной Германии, с рыночной торговлей и мелкой промышленностью, народным движением, толкотней, бранью торговок и пр. Все эти вещи Новый, чинный Берлин откинул от себя и изредка ходит только в Королевский городской театр посмотреть, чем занимается народ, и видит то арабов из Сахары, которые кувыркаются по три раза на воздухе, и три человека становятся друг другу на головы так, что голова последнего касается уже театрального неба, или видит какой-нибудь французский водевиль, переделанный на немецкий вид, этот вид, который не намекает, а все откровенно, сполна высказывает, никого не колет, а бьет, как булавой по голове. — Случается, что устрашенный громовым, ужасным хохотом народа Новый Берлин спешит поскорее назад, в свой степенный, чистый, чинный, однообразный уголок.

У Нового Берлина есть два театра: Опера, мимо которой мы проехали, и Schauspielhaus {Драматический театр (нем.).}, другая постройка Шинкеля, отличающаяся сколько прекрасной, стройной перистилью, столько и внутренней залой, удивительно покойной и красивой. В Опере видел я Леве и Зейдельмана в роли Мефистофеля, в Schauspielhaus видел я Эдуарда Девриента³⁵в роли Гамлета и Зейдельмана в роли Полониуса, но об них после.

У Нового Берлина, подле театра, на площади Жандармов, есть две церкви, два Юпитера Олимпийских, два Исаакивских собора, построенных Фридрихом II. — Великолепные их куполы высоко поднимаются к небу, служа подножием — чему бы вы думали? Первый — статуе Рааума с факелом, другой — Состраданию, ибо первая построена для школы французского языка, а вторая — для Комитета о бедных. Это одна из тех тонких насмешек над религией, которая заставила Вольтера Надписать над входом в церковь в Фернее: ‘Вольтер — богу’³⁶. Фридрих II всегда завидовал Вольтеру, и чтобы убить противника, он в том же духе выстроил вместо одной две церкви. Однакож имеется правительство, которое всеми силами старается возвратиться к старому порядку вещей, что и составляет его борьбу с народом, требующим новых правительственных форм, — оно возвратило и этим зданиям то назначение, которое соответствует их наружности.

Новый Берлин имеет еще две игрушки: готическую церковь Werdersche-Kirche, которая с цветными стеклами своими, узорчатыми скамейками походит на новомодный карманчик для карманных часов, и еще католическая церковь наподобие Пантеона в Риме, за исключением, разумеется, его размеров, что и придает ей вид спального колпака, хорошо накрахмаленного и в полной красе поставленного на стол.

Исключая улицы Unter der Linden, которой многочисленность публичных зданий, построенных в разных вкусах, придает нечто живое, все остальные улицы, примыкающие к ней, поражают вас грустной симметрией, однообразием, сжимающим сердце. Вам кажется, будто идете вы по коридору крепости, которая содержится в большом порядке, и с обеих сторон видите вы окошки заключенных, правильно расположенных и даже украшенных по филантропии нашего века гардинами, и к удивлению своему замечаете, что преступники, весьма чисто одетые, учтиво смотрят на проходящих и благочинно разговаривают между собой.

[Изумляют вас] Если вы прислушаетесь к разговору, то немало изумит вас необычайное довольство заключенных и похвала их месту заключения: ‘это очень хорошо, что кругом нашего дома сделана канавка: все нечистоты стекают туда, и мы освобождены от мистического {От нем. der Mist — навозного.} воздуха какого-нибудь Гамбурга. Или — это очень хорошо, что есть у нас запрещение близко подходить к стенам, иначе можно отбить штукатурку — (дать ей], карниз, произвесть сквозняк и получить, чего доброго, рожу на ногу. Или — это очень хорошо, что нам велено поднимать гардины только до половины окна, иначе можно получить удар солнца в голову’ и проч. Чтобы иметь понятие, каким образом внутренняя чинность города согласуется с наружным обликом и безжизненностью окрестностей, подобно тому, как все длинные носы, по физиогномистике, должны выражать бойкость ума, а все огромные лбы, резко закругленные назад — безумие, стоит только взойти на Крейцберг, гору, где стоит памятник в воспоминание 1814 года, и посмотреть оттуда на Берлин. Что это такое, господи боже! Вы видите зеленую землю и на ней множество домов. На их месте я убежал бы отсюда и расположился бы где-нибудь попокойнее, под тенью горки или на берегу веселой речки!

Трудно описать впечатление, производимое Потсдамом. Огромные дома во вкусе Возрождения стоят на пустых улицах, точно заслуженные лакеи, получившие пенсион от нового барина и с восторгом вспоминающие о старом, когда он был так в чести, когда неизъяснимый восторг разрывал сердце от каждого милостивого слова его, и толчки, пощечины кажутся теперь забытым служителям не более как антрактами восхитительного представления. — Надо же быть и антрактам! Действительно, все эти мосты с почерневшими статуями, все эти дворцы частных людей, приходящие в ветхость, — все это оставленные домочадцы одного великого барина. Как печально смотрят они и думают, куда же девалось волнение придворных, прибытие посланников, отправление курьеров, суетливость искателей улыбок и проч. и проч. Пусто и безжизненно на улицах, и только одна искра Фридриха еще теплится в Потсдаме: это обучение солдат. Всюду видишь рекрутов, стоящих в линию, и унтера-офицера, который кричит: ‘Halte! Rechts! Links!’ {‘Стой! Направо! Налево!’ (нем.).}, партии сменяются партиями, отряды, караулы идут в разные стороны, и даже на площади перед самым дворцом стучат барабаны, и мерное топанье, и войсковая команда раздаются под тем окном, где жил герой Семилетней войны³⁷. Притом же как будто и природа, имея одинаковое со мной мнение о Потсдаме, бросила на него страшный туман. Мы приехали по железной дороге в 30 минут (4 мили). — Тяжело лежал туман над гаванью, которая тщетно старалась разорвать его и блеснуть перед нами своими рукавами, усеянными кустарником. — Туман бежал [перед] по прекрасному железному мосту, как скороход, перед самым нашим носом, и едва различали мы вдали колоннаду, окружающую дворцовую площадь. Кое-как отыскали мы смотрителя и тотчас отправились на половину Фридриха, не тронутую, с самой его кончины. Еще тяжелее тумана впечатление, производимое этим остатком великого человека. Вот его приемная комната с портретом танцовщицы Барбарины³⁸, которая так страстно смотрит на нас огненными глазами с полотна, как будто промежду нас кто-нибудь похож на Фрица. Вот его комната с маленьким фортепьяно, нотами его сочинения, картина, где Барбарина танцует, и столик промежду окон, покрышка которого страшно измарана каплями чернил и воска. Тут он любил играть на флейте и между тем подписывал бумаги на столе. Я долго смотрел на капли чернил: господи боже! сколько радости, сколько отчаяния, сколько, взволнованных страстей заключает в себе каждая капля: больше чем капля невской воды инфузорий. Другой стол его, так же испачканный, стоит в его рабочей комнате и примечателен еще тем, что Наполеон отрезал собственноручно огромный кусок его зеленого бархата. Этот гость Пруссии прохаживался в комнатах великого человека с такой свободой, как будто он был полный хозяин. — За рабочей комнатой — большая зала, разделенная надвое серебряными перилами, составляла его спальню и библиотеку. — Я посмотрел на библиотеку: энциклопедии, Дидерот³⁹, Гельвеций⁴⁰. Хорошо! Но гораздо лучше всех этих книг атлас Силезии, покоящийся на бархатном табурете! Тут сам Фридрих был сочинителем⁴¹. И, наконец, за библиотекой знаменитая комната, где он ужинал с собеседниками. Вся Европа имела тогда les petits soupents {Маленькие каморки (франц.).}, Фридрих тоже. Это узенькая комната, обитая потемневшим пунцовым бархатом, с большим столом посредине, который действием особого механизма уносил пустые тарелки вниз и выставлял блюда и вина. Вольтер пишет, что тут были и картины, в соответственность речам и намерению, с которым чудесный стол сделан, но тут висят какие-то другие [это говорит], что доказывает, что неприкосновенность комнаты Фридриха еще не так священна, чтобы не снять признаков дурного поведения… Таким образом в пансионах, когда приезжают посетители, то всем мальчикам, стоящим на коленях, позволяется сесть на это время. Недалеко от дворца, который в архитектурном отношении есть очень простая вещь во вкусе Возрождения, стоит гарнизонная готическая церковь с огромной новейшей колокольней. — Под этой колокольней, прямо за алтарем, в склепу лежит отец Фридриха под тяжелым камнем, а бунтовавший некогда сын — в простом гробе, который сверху только обтянут железом для предохранения посетителей от смрада. Фридрих II гниет! Как торговка с рыбой, разбитая в кабаке параличей! Как… как все!— Я спросил у дряхлого кистера, где стоял Наполеон, стал на том же самом месте, сложил также руки на груди и… ничего. Церковь не потрясалась в основании, небо не разразилось громом, Фридрих не пошевельнулся! Шпагу, лежащую на гробу, Наполеон взял в Париж, теперь она находится в королевской Кунсткамере в Берлине.

Остальные отделения Потсдамского дворца состоят из великолепных комнат, где останавливался наш государь, и комнат покойного короля, наполненных прекрасными картинами видов Берлина, сражений, войск и штандартами полков. Последнее отделение принадлежит другому воспоминанию Пруссии, не могущественному, как воспоминание о Фридрихе, но сладкому, поэтическому — королеве Луизе⁴². Вот ее рабочая комната, столик для рукоделья, маленькая библиотека, простые картинки — больше Головки. За этой [брачная постель] — комната с великолепной брачной постелью, обтянутая некогда какой-то белой материей и почерневшая теперь от пыли нескольких годов, как лица мумий. За спальней этой находится туалетная комната с маской покойницы, под стальным колпаком. Эта женщина соединяла все, что делает женщину поэтическим лицом, очаровательным для романиста, отрадным для всякого сердца. Красоту, ум, любезность, патриотизм, любовь к семейству и страдание при виде бедствий его, которое прежде времени подточило корень жизни. В первом великолепном отделении есть множество отличных картин замечательных мастеров, но я как-то не могу смотреть на картины во дворце. Тут, переходя из комнаты в комнату так скоро, наслаждаться, стоять и думать некогда, только слышишь имена живописцев и вперед, вперед…

Однакож картина Дюссельдорфской школы Цорна ‘Диана, подстереженная в купальне’⁴³ приковала всех насильно. Актеона не видать, видна только богиня, у которой гнев превозмог чувство стыда, и между тем, как подруги ее с ужасом прижались к ней и стараются по возможности закрыть наготу свою, она стоит во весь рост, величавая и грозная. Глаза горят негодованием, прекрасное лицо искривилось гневом и простерта’ рука насылает кару виновному… Что за лицо!

По такому же густому туману отправились мы в Сан-Суси⁴⁴ [можно, прибавить]. Голова проникается здесь еще более мрачными мыслями, на сердце падают еще более тяжелые впечатления: тут Фредерик умер. Мы начали осмотр с известной мельницы⁴⁵, которая из бедной мельницы сделалась великолепной мельницей, как торговец, разбогатевший от удачной спекуляции. На этой мельнице остановился деспотизм короля, но он вознаградил себя зато с другой стороны… От мельницы поднялись мы горой ко дворцу в один этаж с большими окнами и выходом на террасу, внизу которой расположен сад. Мы начали прямо с комнаты Вольтера, где жил передний баран огромного стада 18 столетия, и когда убежал он от ласк и милостей первого своего ученика⁴⁶, Фридрих оклеил его комнату сатирическими обоями, где на уступах рельефно стоят обезьяны, павлины, совы, аллегорически изображавшие качества камергера Аруета Вольтера. Рядом комнат, наполненных картинами, из коих зала, украшенная двумя нагими статуями, замечательна тем, что к подножью одной из них Фридрих поставил бюст Карла XII, сказав: ‘Ты не любил женщин при жизни, так стой же теперь под ногами женщины’. И стоит он до сих пор. Если бюст страдает от унизительного положения, то поделом ему: как не любить женщин! Мы добрались до спальни героя, украшенной одним портретом Густава Адольфа ⁴⁷. К задней стене прислонен камин, а возле камина на временном ложе, составленном из стульев, умер Великий. Я вспомнил доктора Циммермана ⁴⁸ и описание последних минут знаменитого больного. Я вспомнил, с каким трепетом Циммерман вошел в комнату эту и увидел старика, сидящего у камина и харкающего кровью. ‘Здесь, — сказала нам женщина, исполнявшая должность смотрителя, — у этого окна, любил сидеть король, потому что отсюда открывается бесподобный вид на сад’. Мы подошли к окну: ни зги не видно, туман, как дух почившего, недовольный пустым любопытством толпы, закрыл от нас всю восхитительную перспективу. Из этой комнаты перешли мы в комнату, обитую дубом, с огромными дверьми на аллею, против которой на покойном диване, вдыхая благоухание цветов, писал король свои филантропические сочинения и ни одной букве из них не верил сам. Не мудрено быть хорошим сочинителем, имея такую хорошую комнату да еще сзади нее длинную галерею, украшенную картинами французской школы’ где венценосный автор ходил взад и вперед, собирая мысли для великих творений ⁴⁹… В этой творческой комнате сохранены черты лица Фридриха, в стенах ее шкафы с книгами и собственными сочинениями хозяина: одно из них развернуто, и в стихотворении, где сказано: chiche des monts {Скудные слова (франц.).}, рука Вольтера зачеркнула эти слова и на полях написала: des monts avares {Слева скупые (франц.).}. Таким образом перемывал он черное белье короля ⁵⁰. В Потсдаме еще множество дворцов новейшей постройки: мраморный новый, Павлиньего острова, но мы ничего не хотели видеть, ибо собственно приехали [видеть] смотреть посмертные останки короля-философа и с грустно-утешительным чувством возвратились в Берлин, вспоминая об этом великом человеке, который унес с собой громкое имя, военную славу Пруссии, жизнь из города Потсдама.

В Берлине нас ожидало представление оперы-балета ‘Фесидея’. Обстановка балета богата очень, великолепна декорация города египетского, в котором совершается церемониальное шествие, очень хороша и последняя декорация Гропиуса, когда богиня получила позволение снизойти на землю к любовнику, которых такой недостаток на небе. Сперва вы ничего не видите, кроме облаков, облака понемногу развеваются, и начинают неясно показываться горы. Все более и более растут они, и вот у подножья их вы видите какой-то городок и светлую полосу речки. Постепенно городок делается виднее, и прямо перед зрителем беседка, в которой томится несчастный любовник, и когда все уже ясно, как действительность, богиня спускается на землю и попадает в объятья возлюбленного.

Но Берлин владеет сокровищем, которое лучше всех его декораций и танцорок, — это Зейдельман. Я видел его только два раза в роли Полониуса и в роли Мефистофеля. Нельзя себе представить двух более противоположных ролей и более совершенства в исполнении их. В первый раз узнал я, что Полониус не придворный шут, а человек смешной только потому, что интриги двора и происшествия его считает явлением огромным и придает им почти религиозную важность. Смешен он и потому, что ограниченными догадками своими хочет изъяснить помешательство Гамлета, за исключением сего, он примерный отец и так нежно любящий семейство, что это даже переходит за границу достоинства мужчины, как заметно в наставлениях его человеку, посланному во Францию. Дети его весьма чувствуют нежность отца, и весьма понятно делается после сего неистовство Лаерта и помешательство Офелии. Ко всему присоедините еще доброту души, которая обыкновенно у старых ограниченных людей сопровождается резонерством, и вот почему, когда Гамлет по ошибке убивает его, так глубоко трогательны слова: ‘Бедный, ты попался нечаянно: не на тебя направлен был удар’. До последней минуты Полониус не изменяет своему характеру и, падая мертвый, произносит тем же педантически важным голосом, к которому привык в продолжение своего долгого существования при дворе: ‘О Weh! Ich sterbe!’ {‘О, ужас! Я умираю!’ (нем.).} В Мефистофеле Зейдельман достиг высоты, которая ставит его наряду со всеми бывшими гениями сцены. Если вы видели картины Ретша к Фаусту, то вы можете иметь понятие о наружности Зейдельмана, какую создал он себе для этой роли. Не знаешь, у кого кто украл выражение злости, иронии и ума, при этом складе тела, обличавшем человеческую породу, знаю только одно, что я не видел нримеров, как можно было так отделиться от собственной личности своей.

Не говоря уж об отделке роли, поразительной отделке до мельчайших подробностей, он нюхает пламя свечи, пробует мягкость тюфяка, осматривает всякую безделку на столе Фауста, как истинный черт, для которого нет пустых вещей на свете, и ходит большими шагами и выгибается беспрестанно, словно узкое платье сжало его великолепные черные крылья. Не говоря о всей этой мозаичной работе гениального художника, довольно сказать, что несмотря на подчиненность его Фаусту, он во все продолжение пьесы господствует над ним всею силой своего мощного духа, и когда спускается до нежности с вдовой, какая страшная ирония! и когда смотрит на Гретхен, что за неистовое, пронизывающее вас скорбью, наслаждение! Он осматривает это чудное создание, простирает часто к нему руки, смотрит на добычу с вожделением! Много надобно исписать листов, чтобы отдать отчет об игре Зейдельмана в этой роли.

Гретхен играла известная Шарлота Гагн⁵¹,- умная актриса, которая при знании сценических эффектов и при прекрасной мимической игре производит сильное впечатление. Но в этой роли не было у нее главного: девственного аромата, этого букета невинности, который падает на сердце при одном появлении этого удивительного создания…

Эдуард Девриент, исполнявший роль Гамлета, походил более на чтеца, понимающего, в чем заключается дело, но тут не было ни игры, ни вдохновения, ни пластической отделки. Это всегда должно случиться с людьми умными, образованными, но не имеющими замечательного таланта.

Берлинцы всего более в восторге от певицы Леве⁵². И действительно, при малых средствах, которые дала ей природа, она так увлекательно грациозна, так умеет просветлять и одухотворять каждую рольку, вышедшую из-под пера Скриба, соединенного с камертоном Обера ⁵³, что возводит их даже до поэтических образов и совершенно заставляет забывать необширность голоса и некрасоту лица, Скриб сам бы удивился, посмотрев на собственные свои создания, только прошедшие через руки г-жи Леве. Еще славится актриса Шмит ⁵⁴ в ролях наивных девушек, но я не видел ее.

Все прочие, не исключая певца-тенора Мартиуса ⁵⁵, которому однакож много хлопают, не исключая и танцорку Тальони 2-ую, которой хлопают еще сильнее, — посредственность.

Прощаясь с Берлином, в котором провел я две недели и успел осмотреть почти все, достойное осмотра, даже и прекрасный египетский музеум в Монбижу, примечательный гробом жреца, недавно открытый профессором, прекрасно сохранившейся мумией женщины, тремя колоссальными гробами жрецов и страшно огромной статуей Сезастрата ⁵⁶ в седячем положении. Кто-то сказал, что ни один народ так много не заботился о том, чтобы передать память своего существования потомству, как египтяне, и действительно, в этом музеуме сохраняются их печати, светочи, домашняя утварь, зерна разных хлебов, плоды, орудия, употреблявшиеся при бальзамировании, даже башмаки и сандалии. — Между прочим, на одном из колоссальных гробов египетского гранита вырезана фигура женщины, которая может служить немалым опровержением всеобщему положению о неподвижности, мертвенности пластического искусства в земле фараонов! Несмотря на позу, которая [кажется] сходна со всеми прочими существующими позами египетских женщин, словно определены были они законом, и [имели форму, от которой не могли отступить художники] художники не могли отступить от данных форм, — все тело этой фигуры так прекрасно и полно жизни, лицо блистает такой красотой, что фигура может по справедливости считаться переходом к греческому искусству. В Мюнхене сохраняются статуи, украшавшие фронтон храма на острове Егине и принадлежавшие к первым временам греческого ваяния. Они так много походят на фигуру женщины на гробу, что с первого раза всякий признает ее звеном, соединяющим Египет с Афинами.

Оставляя Берлин, я не могу не заметить, что в мое время носились слухи о близком гонении на университетское преподавание. Уже выписан был профессор Сталь ⁵⁷ с той целью, чтобы противопоставить православное учение о божестве, происхождении веры и власти гегельянскому, ограничивающему их условиями ума и мышления. Хотят даже сдвинуть круг цензуры и снабдить вход в магистратуру добрым шлагбаумом. Жалко будет, если Берлин потеряет свое умственное влияние на Германию, если интересы философские и литературные замолкнут в нем и отыщут другой уголок в доброй Тевтонии: тогда останутся в нем только строения, принцы, разъезжающие по театрам, гауптвахтам, да разве прекрасная ресторация Ягора, которой везде хорошо, где есть рты, деньги и желудки.

1-го декабря н. с, во вторник, в 8 часов вечера, выехал я из Берлина, и в среду в час пополудни очутились мы в Лейпциге, сделав 22 мили, или 150 верст, в 17 часов. Диво! Из Лейпцига в 7 часов утра 4-го декабря н. с, в пятницу, сел я в карету паровоза и через три часа очутился в Дрездене, проехав 15 миль, или 105 верст. Это лучше.

ЛЕЙПЦИГ И ДРЕЗДЕН

Лейпциг, некогда вольный город, а ныне — перл Саксонии, примечателен ярмаркой и полем Наполеоновской битвы ¹. Это необозримая равнина, на которой Наполеон хотел остановиться и дать сражение союзникам, ободренным Кульмской победой² и взятием Дрездена. Сзади Наполеона был город, направо Альстер и несколько других речек, слева Хомутов и Прага, так что в случае поражения он должен был броситься на город, чтобы сзади его перейти Эльстер и очутиться по дороге во Франкфурт. Точно так и случилось. Это удивительное поле имеет три различных памятника: один, воздвигнутый природой и именуется ‘холмом монархов’, потому что здесь 2 императора и один король получили извещение о победе и преклонили колена, другой, воздвигнутый семейством Шварценберга³ на том месте, где он выдерживал огонь неприятеля и состоящий из простого камня в виде параллелограмма, окруженного решеткой, тотчас же за памятником открывается глубокая лощина, в которой стояли союзные монархи во все время битвы, совершенно укрытые от выстрелов. В подземелье памятника собрано несколько костей и три черепа [жестоко искалеченные] жестоко пораненные. — Осколок ядра проломил одному висок, пуля пробила другому затылок, кортечь сорвала глаза третьему: эти три головы показались мне головами главнокомандующего…

Третий памятник, еще беднее этих двух, принадлежит Наполеону и поставлен владетелем этой части поля на том самом месте, где в табачной мельнице император французов имел главную свою квартиру. Все государи Европы воздвигнули на местах их борьбы с Наполеоном великолепные памятники, кроме Саксонии⁴, потому что Лейпцигскую битву считает она дурным воспоминанием. И действительно, до самого Лейпцига не хотела она еще верить падению Наполеона и, очнувшись под стенами его, хотела вознаградить ошибку изменой, но уже поздно. Выстрелы, обращенные на бегущее французское войско, только показали пример жестокости, а не спасли Саксонию от мстительности Венского конгресса , сжавшего ее в незначительное государство и уничтожившего все ее претензии на Польшу и [герцогство] создание Саксонского герцогства. И со всем тем на ней оправдывается теория Гинемана⁶, что тело, уменьшенное в объеме, приобретает взамен наиболее духовного вещества. Нет никакого сомнения, что Саксония теперь есть счастливейшее государство Германии… О богатстве ее почвы говорить нечего, кроме руд, ценных камней, находят даже жемчуг в Эльстере, хотя и весьма незначительной доброты, о красоте, местоположения тоже нельзя много распространяться. Кто не знает ее гор, называемых Швейцарией, водопадов, скал, равнин, Эльбы, текущей в горах? Путешественник будет приведен в восторг, когда мили за 4 до Дрездена откроется ему долина, в которой стоит город этот, окруженный со всех сторон темной цепью гор! Что за долина! Деревня за деревней мелькают у вас перед глазами: за городом дома разбросаны по склону холмов и в зелени увеселительных садов и кажутся вам косточками крепса на зеленом поле игрального стола. Шпицы колоколен красуются на небе, и часто луч солнца, упав в ущелье, открывает глазу красную крышу дачи, скромно притаившейся за тополями.— Рано утром кругом вас со всех сторон подымаются струи дыма, и под ногами вы видите соху земледельца, а где-нибудь [над головой] высоко на горизонте горит ярко окошко веселого домика, как звездочка от первых лучей солнца.

Но все эти богатства и красота почти еще ничего в сравнении с конституционным правлением Саксонии⁷… Через каждые три года собираются депутаты и назначают бюджет, содержание короля и войска, утверждают законы, планы построек, взимание податей и проч. Таким образом, тихо и мирно, как прилично германскому племени, разрешила Саксония загадку о представительных правительствах. Она усвоила себе все их преимущества и выгоды и откинула неразлучные с ними столкновения партий, игру страстей и порывы честолюбия. — Король делается только первым блюстителем законов, определенных штатами, и обязанный действовать в духе их, он имеет полное право, однакож, действовать, как ему угодно для достижения общей цели. Отсюда выходят два явления, по-видимому, противоположные, но между тем находящиеся в самой близкой, родственной связи, а именно, сильная королевская власть и сильное народное влияние [методически действующие друг на друга], взаимным действием друг на друга составляющие благополучие и царствующего дома и народа, над которым он поставлен царствовать. Для другого требования нашего века — для умственного прогресса есть Лейпцигский университет, книжная ярмарка, для которой лавки бывают наняты за год вперед за 400 и 600 талеров (1500 и 2000 х), свобода цензуры, которая произвела замечательное явление: какая-нибудь новая идея, не имеющая законного паспорта, является вдруг в Лейпциг и получает в его газетах приют и покровительство. Вероятно, наследники людей, создавших Венский конгресс, сожалеют, что предшественники совсем не уничтожили этой землицы, и нет ничего мудреного, что при нынешнем направлении правительств пятиться назад⁸ — они Саксонию [уничтожат], как живой упрек своим стремлениям — сотрут с лица земли. Да и чего стоит это? Стоит только Пруссии и Австрии, между которыми сжата она, немного пораздвинуться, выправить члены, и Саксония треснет в середине, а обе половинки, образовавшиеся от сего, Пруссия и Австрия возьмут себе, и делу конец. Уже поговаривают в Берлине о запрещении Лейпцигских газет, а в Вене положено около 1000-х штрафа за всякое стихотворение, которое пошлется в Лейпциг без предварительной австрийской цензуры. — Если уж соседственные коронованные главы так боятся Саксонии, то как же должен трепетать сам король Саксонский. Он ходит всегда во фраке, обожаем своим народом, и во все время моего пребывания в Дрездене я ничего не слышал, кроме похвал и благославений, в тишине изливаемых на главу его всеми его подданными!

При беспорядочном бегстве Наполеона через Лейпциг за Эльстер утонул Понятовский в этой же реке, раненный русской пулей⁹. Неподалеку от Франкфуртовского моста, куда направилась вся разбитая армия, существует теперь сад частного человека, и за 4 гроша привратник показывает всем место гибели знаменитого графа и несколько далее, на зеленой площадке сада, под четырьмя ивами место, где погребено тело его, выброшенное этой узкой, мутной, но быстрой рекой. На обеих местах стоят по камню. Здесь, как во времена друидов ¹⁰, только камни. Эта пара камней вся исписана поляками. Понятна их любовь к герою Польши: это было самое высокое проявление национальности польской, которая теперь имеет в себе много особенностей, отвращающих от нее прямое, честное сердце. Понятовский был идеал поляка, как Венера Медицейская есть идеал женщины. При рыцарской храбрости он имел еще жаркий патриотизм, совершенно славянскую привязанность к герою, им избранному, и благородство духа, которое всем этим качествам придавало ослепительный блеск. Все это вместе взятое образует облик какого-то эпического героя хорошей славянской крови — и вот почему ни при одном имени польской истории не бьется сердце поляка так сильно, как при имени Понятовского.

Внутри города особенно примечательна его площадь с готической Ратушей, фигурная Ратуша эта украшена чрезвычайно капризной башней и окружена скромными домами, которые хотя и потеряли готическую форму, но, как изменившаяся порода лошадей, сохранили родовые, неизменяемые следы первой отличной крови… Эти родовые признаки состоят в наклонности к наружным украшениям, иногда так простодушно затейливым, что кажется вам, что будто жив еще добрый рыцарь, любовавшийся ими. Балконы одним длинным выступом идут от верхнего этажа до нижнего, и часто на стенах видите вы странные горельефы: то сидит каменный рыцарь и держит руку дамы, закутанной в покрывало и подвязанным ртом, то чудовищные звери и сфинксы идут в какой-то тяжелой, медленной процессии. Башенки стоят на крышах домов и кажутся издали трубочистами-фокусниками, которые намереваются сделать несколько представлений, иногда вырастают они чрезвычайно прихотливо где-нибудь на уголку, словно сухоядные растения. Ратуша, с продолговатыми окнами, железными на них решетками, с башней и балконом, кажется предводителем всей этой романтической толпы домов. Когда долго стоишь и долго смотришь на часы ее и на полузолотой и полутемный шар, изображающий видоизменение месяца, сделается на сердце вдруг так любо, как будто ожидается — вот из ближнего Ауэрбахова погреба вылетит на бочке Фауст и пронесется в виду всех, как это он сделал за несколько сот лет. — Два исторические погреба видел я¹¹, один в Берлине, погреб Лютера и Вегнера, где пили Гофман и Девриент, другой здесь, в Лейпциге, где пил Фауст и, с помощью дьявола выиграв заклад, выехал на белый свет верхом на бочке. Оба украшены картинами, увековечившими память этих людей, как картина Марофонской битвы долженствовала увековечить славу победителей. В первом погребе изображен Гофман в ту минуту, как, оканчивая вторую бутылку шампанского, вынимает часы и показывает знаменитому актеру, что время идти на театральную работу, а Девриент, как школьник, которого посылают в училище, почесывает в голове и с грустью подымает прощальный бокал. Во втором погребе две старые, современные, как говорят, самому Фаусту, чрезвычайно запачканные картины, где в первой изображен он в минуту торжества, принимающий заклад, а во второй уже верхом на бочке, исполняющий его. Но гофман-ский погреб чист и опрятен, украшен гардинами, мебелью, картинками, гравюрами, а фаустовский мрачен и сыр, как и следует быть историческому погребу: там показывают окно, прежде бывшее дверью, откуда началась воздушная прогулка чародея.

Примечательна церковь св. Николая с прекрасными гипсовыми новейшими украшениями внутри и старой кафедрой, с которой гремел Лютер и и которая сохранилась в особенном углу. Наружность этой церкви чрезвычайно любопытна, как переход от простого, тяжелого северного готизма к легкому и прозрачному южному. Тут уже начинает проявляться каприз, фантазия художника, но еще мертвенно. Нет той гармонии, эстетической симметрии, которые показывают вам в неоконченных чертах самой церкви, что в голове архитектора она была полное, совершенное создание, только не проявившееся вполне по недостатку средств. В этом отношении стоит изучения церковь св. Вита или Дом-Кирхе, но об ней мы будем говорить после. Примечательна также биржа, великолепный Почтамт и гуляние вокруг города на месте прежде бывших стен, где вы видите Плейсенбург или что-то вроде крепости. Наконец, старая церковь, из которой Лютер решительно все унес, оставив ей только название. — В пятницу, 4 декабря и. с, как я уже сказал, ехал я в 7 часов утра по прекрасной железной дороге, переехал мост через Эльбу (это уже второй раз переезжаю я Эльбу, в первый раз было ночью у Виттемберга в Пруссии, зкаменитое местопребывание Лютера ¹³, которого осмотреть я никак не мог, потому что ехал в дилижансе), проехал небольшим подземельем, видел, с каким порядком и с какой скоростью наливают воду на станциях, которых насчитал 6 и где останавливаются не более 5 минут, и очутился в Дрездене.

Сказочный мрачный Дрезден кажется с первого раза путешественнику построенным из камней какой-нибудь огромной крепости, из египетских пирамид или индийского храма. [Противоположность] Контраст между веселой Эльбой, зеленеющими горами, загородными домиками, которые чуть-чуть мельком улыбаются от счастья, и самим городом, тяжелым, грустным, имеет какую-то особенную прелесть. Эльба разделяет столицу Саксонии на новый и старый Дрезден, и величественный каменный мост, соединяющий оба берега, конечно, принадлежит к чудесам новейшего искусства. Огромные быки, на которых он стоит, придают ему вид циклопической постройки, а взятый в целости, он поражает гармонией и стройностью частей. С этого моста, особенно от подножья огромного бронзового распятия, возвышающегося на пятом выступе, считая от старого Дрездена, открываются очаровательные виды на обе стороны. Направо Эльба и горы Саксонской Швейцарии, налево Эльба и горы Цейссена. По целым часам стоял я тут и не мог наглядется на извивы реки, на прихотливые очерки гор, на игру света в воде и желтеющей зелени садов и рощ. Известна участь этого моста в 1813 году: Наполеон взорвал его, а Александр Павлович ¹⁴ восстановил.

Если идти от нового Дрездена, то на другом, противоположном берегу видите вы готическую церковь. Этой церквью искусство времен Возрождения вознеслось на степень самостоятельного творящего искусства. Смольный монастырь в Петербурге и католическая церковь в Дрездене составляют две звезды в венце этого рода зодчества и упрочат ему место в истории и славу в дальнем потомстве. Последняя состоит из двух храмов, поставленных один на другой, из которых нижний шире, а верхний, составляющий собственно свод внутренней церкви, уже. Снизу крыш не видать, и потому [этот храм] кажется обманутому глазу, будто этот храм имеет две террасы, как волшебный мавританский дворец. Перила, закрывающие обе крыши, украшены статуями святых, как и наружные стены нижнего отдела. Фасад, обращенный к реке, украшен великолепной, почти сквозной башней. Надо взглянуть на эту церковь, чтобы испытать это насладительное, успокаивающее чувство, которое охватывает человека, когда он смотрит на колоссальную постройку, не противоречащую, однакож, ни в одной из своих частей его эстетическому вкусу. Внутренность этого храма состоит из огромной великолепной валы с двумя боковыми, в первой — главный алтарь украшен тремя картинами Рафаэля Менгса: ‘Вознесение Спасителя’, ‘Св. Яков’, ‘Божья матерь с младенцем’. В этом же вкусе Возрождения построены и другие церкви Дрездена, что [особенно] много способствует наложению мрачного, тяжелого облика на весь город. Из них всего примечательней Frauen-Кирхе — это один огромный купол, покоящийся на четырех стенах, и, конечно, самая лучшая копия римского Петра, какая когда-либо существовала…

Не говорю о Крейц-Кирхе, которая со своей колоссальною башней и собственно храмом (в виде правильного четвероугольника), конечно, была бы собором, возбуждающим удивление, если бы не существовала рядом с двумя описанными церквами. Такие постройки делали саксонские государи в счастливые времена свои, теперь уже не то, но взамен представители каждый год уплачивают долги Августа II¹⁵, грозящие Саксонии почти банкротством. Я здесь не упоминаю о Софийской церкви подкрашенного и переложенного готизма, еще не возвысившегося до полной творческой идеи, хотя портал и главный алтарь замечательны.

Позади католической церкви возвышается Королевский замок¹⁶, соединенный с церквью деревянной галереей, с высокой башней в 150 футов на переднем фасаде, но это здание совершенно обезображено пристройками и переделками и совершенно незначащая вещь в архитектурном отношении. Кто захотел бы видеть, каким образом желание и нужда распространения портят совершенно здание до того, что оно превращается в нелепую груду камней [видят первоначальное верно или вид, из которого развилось оно и которое сохранило готическую симметрию], тот должен сперва войти на двор Королевского замка, а потом посмотреть его снаружи. — Там увидит он правильный четвероугольник с четырьмя башенками по углам и готическую симметрию: то верно замка, из которого он развился, здесь же смешение родов чудовищных пристроек, выглаженная наружность, сквозь которую кое-где мелькают остатки старины. — С помощью ломания, разрушения, подставок и переделок Королевский замок раздвинулся или, лучше, разнесся на огромное пространство. Лабиринтом галерей соединился он с одной стороны с куполом галереи, я с другой, через дворец принцев, с Цвингером ¹⁷. [Первое в архитектурном] Кусок земли огромный! Однакож нельзя умолчать, что эта безобразная масса замыкается Цвингером — одной из самых замечательных подстроек Дрездена. Если католическая церковь может почитаться шеф-девром храмового искусства эпохи Возрождения, то Цвингер [таким же представляется в дворцовом роде] есть великолепный представитель ее жанра в частных зданиях. Он прислонен к горе и, вероятно, существует на месте прежде бывшей пропасти или донжона. Вообразите [продольную галерею] массивную галерею в виде правильного четвероугольника, на каждом конце коего стоит по дворцу. Надо подняться в гору и тогда с террасы кинуть взгляд вниз, чтобы вполне насладиться могущественной мыслью художника и прелестью целого здания. Из других городских дворцов гораздо правильнее Королевского замка так называемый Японский дворец, он нравится особенно гармонией всех частей, что делает его похожим на удивительную Академию художеств нашу, да прежде бывший дворец Брюля ¹⁸ с выходом на крутой берег Эльбы, обложенный камнем, где устроен сад и терраса, с которой вид на мост, на противоположный берег, на реку, на горы — невыразимо хорош, особенно вечером, при закате солнца или утром, при первых лучах его.

Но дворцы потеряли здесь первоначальное свое предназначение, и вместо того, чтобы укрывать главу и семейство одного живого человека, -они укрывают целую семью изящных произведений древности и новейших времен. Вместо движения придворных, молча стоят, однакож полные жизни, во всех комнатах боги и богини, нагие женщины, вместо кокетства и чопорности примерных дам, молча, но полные выражения, смотрят на вас со стен чудные дамы великих живописцев Италии, вместо грохота и шума придворной стражи, молча, но полные выражения, смотрят рыцари в старых своих доспехах. Другими словами, дворцы обращены здесь в музеумы, и чудное дело! Собрания, коллекции, картинные и античные галереи считаются не царственной роскошью могущества, а необходимостью в государстве, как войско, юстиция и финансы. Саксонский король не мог бы вообразить себе существования своего королевства без ученых и изящных собраний. Вот почему не разбросаны они у него по собственным его комнатам, служа великолепным украшением стены, камина, садовой площадки или нищенского искусственного водопада, а собраны в единообразных отделениях как предмет изучения и благородного восторга. Таким образом, весь Цвингер есть не что иное, как один огромный музеум. Тут в одном конце — исторический. музеум, где показывают все видоизменения рыцарских костюмов в виде всадников, одетых в доспехи и неподвижно сидящих на безжизненных лошадях. Каждый доспех принадлежит какому-нибудь историческому лицу Саксонии. Кроме того, сохраняются и другие остатки средних веков: первый ствол для первого выстрела Бертольда Шварца, бюро Лютера и проч. В другом конце — кабинет натуральной истории, где показывают вам все роды минеральных произведений и богатую коллекцию птиц, рыб, животных. Замечательно огромное окаменелое дерево, для приведения коего в это состояние, по выражению одного ученого, потребно было по крайней мере 20 т. лет. Лошадь Августа II, у которой грива. А хвост 11 и 16 аршин длины, урод единственный может быть такой от сотворения мира, куски самородного серебра от одного большого, найденного в Саксонии, многие минералы, показывающие богатства саксонской почвы и проч.

В третьем конце галереи — гравюры и резьба по меди, а если перейдем собственно во дворец, то найдем там так называемый Зеленый свод, Grimgewolbe, с драгоценностями во всех возможных родах, бронзовые статуэтки с великих произведений древности бесподобной работы, произведения из слоновой кости, кубки, статуэтки, ‘Падение ангелов’ 85 фигур, выполненные из целого куска, голландский фрегат, где паруса, тонкие и прозрачные, как настоящее полотно, имеют еще герб царствующего дома, мозаика, эмали, литерные вещи, вырезанные ‘а жемчуге, поражают отчетливостью исполнения, тонкостью и трудною работой, зала посуды, золотой, серебряной, яшмовой, холцедонной и проч. и проч., зала алмазов, наконец, зала резчика Диатлингера¹⁹, где покажут вам в маленьких золотых и эмалевых фигурках двор Великого Магола²⁹в ту минуту, как он принимает подарки от своих подданных. Все это собственно не принадлежит искусству в истинном его назначении, но по искусности, трудности и отчетливости работы приобретает необыкновенную ценность.

Зала алмазов и знаков коронования польских королей из саксонского дома изумляет богатством драгоценных камней: тут известный саксонский бриллиант в 279 карат, и вообще Зеленый свод по редкости своих игрушек, по чудесам терпения артистов и по многим, так сказать, — tour de force {Смелый прием (франц.).} — искусства резьбы есть без сомнения первая сокровищница в Европе. Далее во дворце — галерея оружия, еще далее — галерея Менгса, образцов-копий с знаменитых статуй древности с сохранением всех их размеров. Это драгоценность для художников или для занимающихся историей искусства. Все, что разбросано по дворцам и виллам Италии, здесь собрано в одно и может дать вам полную идею о состоянии и процветании искусства в древнем мире. Каждый год еще пополняется галерея новыми копиями, со временем это будет живой, поучительный каталог всех существующих шеф-девров ваяния. Не буду описывать его здесь, потому что крепко надеюсь на встречу с самими подлинниками, которых уж галерея дала мне восхитительную мысль. Чтобы показать вам значение этого кабинета, купленного у вдовы Менгса и составленного Менгсом для собственного своего наслаждения, довольно упомянуть о двух остроумных сближениях, существующих в нем и показывающих разность древнего и нового резца. К удивительной статуе Менелая, спасающего убитого Патрокла из сражения²¹, приделана была новейшая голова, ее посадили на плечи Менелая… Через несколько времени в Тиволи отыскали настоящую Менелаеву голову, теперь любопытно знать, в чем сошлись художники и в чем поразноречили. Боже мой! Вот эти две головы стоят перед вами рядом, и все-таки между ними есть пропасть. Голова новейшая, при всем искусстве художника, выражает болезненное сострадание, глаза подняты к небу и того и гляди покроются (как говорил наш Шаликов) неблагородными слезами. Вам уже кажется, что эта голова совсем не в середине горячей схватки, а дома, у камелька, промежду двух слезливых старух. Старая голова закинута гордо, глаза гневно устремлены на врага, поразившего друга, и все лицо выражает жажду мщения. Кто из них лучше понял ‘Иллиаду’ и древний мир?

Другое сближение еще поразительней: это две головы Нептуна, одна из них принадлежит древнему художнику, другая — Микеланджело, и первая с струящимися волосами выражает задумчивость и глубокую важность, как прилично богу морских хлябий, а другая кудрява и грозна, как разбойник Абруцских гор. Кто из них лучше знал мифологию?

Наконец, дворец оканчивается картинной галереей²². В Японском дворце — библиотека, фарфоровая выставка и античная галерея с малым количеством древних статуй, приобретенных Саксонией. Однакож тут есть два перла: Сатирикус, юноша, которого красота тела может составить pendant {Пару (франц.).} к берлинскому бронзовому adorant {Обажателю (франц.).}, и так называемая Геркуланумская матрона ²³, статуя женщины, закутанной в длинную тогу. Удивительное произведение! Не только что каждый член этой женщины живет, как будто вы видите трепетание мускулов, но в каждой складке ее тоги есть жизнь… Это произведение так совершенно, что действием оптического обмана вам кажется иногда: она живое существо и только поражена каталепсией. Когда смотритель стал повертывать ее на железном крюке, я даже испугался: вот пошевельнется она, тронется и сделает шаг вперед, потому что она вся подготовлена к тому, чтобы двинуться, и, право, вы изумляетесь, почему так долго не совершает она движения? Кроме этих статуй в Античной галерее замечательные две маленькие матроны, сидящая Андромеда и торсы борцов и натирающегося. Последний есть торжество анатомического знания тела. Египетский отдел не так богат, как Берлинский музеум, но замечателен египетской рукописью, которую не разобрал еще ни один ученый Европы.

Остается теперь картинная галерея: тут что ни комната, то шеф-девр, особенно в среднем отделении, посвященном Итальянской школе. Тут блистает ‘Мадонна’ Рафаэля, ‘Ночь’ Корреджио, ‘Мадонна’ Му-рилио. Вот три лица [женщины] богоматери, выражающие три высокие главы христианской эпопеи. Корреджио взял на себя пояснить людям материнскую любовь, Мурилио — ее страдания в земной жизни, Рафаэль — ее просветление. Первый написал ее припавшею с неизъяснимым выражением восторга и любви к новорожденному младенцу, который извергает из себя небесный свет и освещает лица присутствующих.— Все, кроме родильницы, сохраняющей на лице еще какое-то болезненное выражение, приближающее ее к идее матери [материнской идее], ибо мать без страдания вещь тяжелая для ума нашего, все, говорю я, в ужасе от этого явления, и даже какая-то женщина раскрыла рот для вопля… Одна она, матерь, в порыве любви не видит ни блеска, ни чуда и, вперив глаза на младенца, сладостно улыбается не боту, а сыну. Удивительно! Мурилио изобразил ее отдавшею красоту свою, истомленную горестью, и бледное лицо его Мадонны, совершенно выходящее из полотна, глубоко врезывается вам в сердце. — /Со всем тем страдания не искажают ее некогда прекрасное лицо, и спокойствие, заметное в нем, и гармония духовных сил, ясно показывает, что она умела страдать в молчании и терпеливо.] Что касается Ао Рафаэля, то поглядев пристально на эту картину, вы не можете Сдержаться от трепета. Вот идет по небесам женщина, для которой уже нет тайны во вселенной, которая знает начало и конец всего, исход и окончание бывшего, сущего и будущего. Страшно.— На руках несет она грозного младенца, придущего некогда судить мир, и она ведает минуту этого явления. — Какая глубокая, нечеловеческая мудрость в лице ее, какая дума, поглощающая века, время и пространство во взгляде, соблаговоли она открыть уста и произнести слово, небеса бы содрогнулись и задымились горы.

Кроме трех перлов этих в отделении итальянской живописи блистают: 1) ‘Спаситель с монетой’ Тициана. Иисус устремляет задумчивые, но глубоко проницательные взоры на фарисея, отвечая: ‘Кесарю кесареви, а богу богови’²⁴. Как важен, как строг он в эту минуту!

2) Роскошная ‘Венера’ его же.

3) ‘Магдалина’ Корреджио. Возлежащая женщина с книгой промежду восхитительного ландшафта. Открытая грудь кажется жаждет еще земных наслаждений, между тем как лицо тихо просветляется небесной благодатью, которую черпает святая из божественной книги.

4) ‘Блудница, приведенная к Иисусу’ Тинторетто. Иисус, занятый поучением, оборачивается на приход людей и видит перед собой женщину, устремившую глаза в землю.

5) ‘Св. Матфей, евангелист’ Аннибала Каррачи. Могущественное выражение младенца Иисуса, протягивающего руки к св. Франциску, лобызающего ноги его, все сочинение картины поразительно.

6) ‘Вознесение богоматери’. Сила и энергия, составляющие отличительные качества Аннибала Каррачи, здесь развиты до необычайности как в фигуре апостолов, так и во всей вообще картине.

7) ‘Игроки’ Караваджио. Из темного фона почти выпукло, рельефно является вам молодой человек, обыгрываемый, наверное, другими с помощью третьего, передающего ему все тайны карт неопытного его противника, неопытность последнего и коварство первых — противоположность, выраженная мастерски.

‘Ниней и Семирамида’ Гвидо Рени [бледный колорит].

Не упоминаю здесь о бесподобных созданиях Павла Веронезе, где многочисленные фигуры живут совершенно отдельными, своеобычными характерами и составляют в картине этого живописца проявление богатства мысли и фантазии творческой. Таковы наиболее: ‘Брак в Кане’, ‘Встреча в Еммаусе’, ‘Религия’²⁵, подводящая к божьей матери венецианское семейство.

Не упоминаю также о картинах Луки Джордано, отличающихся смелостью создания, пример которому блистает удивительный [Исаак] ‘Иаков, подымающий камень с колодца’²⁶ и Ревекка, покорно, но полная любви смотрящая на него.

Не упоминаю о сильной клар-обскуре {Клар-обскуре (от франц. clair-obscur) — светотени.} Еспаньолета²⁷, которая в соединении с творчеством производит такой необычный эффект в картине ‘Ангел, освобождающий Петра из темницы’, ни о Гверчино, картина которого ‘Царица Томариса’²⁸, получившая известие о поражении сына в то время, как она расчесывает свои волосы, отличающаяся необычайной игрой света и тени, ни об ‘Аврааме, приносящем в жертву Исаака’ Дель-Сарта²⁹, ни о ‘Лобызании Иакова’ Джорджино³⁰, ни о ‘Спящем Иисусе на коленях Марии’ Марати³¹ — ни о тысячи других, которые заслуживают описания. Не могу однако умолчать о ‘Нищем’ Мурилио и об архитектурной живописи Каналетти³².

Что касается до немецкой школы, то она отличается таким множеством шеф-девров, что решительно нет никакой возможности перечесть их. Тут два удивительных портрета, мужчины и женщины, Гольбейна, портреты Зейбельды ³³, прелестные tableaux de genre {Жанровые картины (франц.).} Нетчер ³⁴, наконец, Рубенс, Ван-Дик, ‘Ангел’ Менгса, ландшафт Рюйсдаля³⁵, сцены Теньера³⁶, Останде³⁷, Вувермана³⁸ и проч. Между прочим, Рембрандт представил ‘Мальчика, уносимого орлом в облака’ ³⁹, который, от страха и боли пронзительных когтей хищной птицы, сделал ужасную гримасу и очень прозаически извергает мочевую струю. Это может со всяким случиться, кто неосторожно подымется в облака, как я теперь, желая определить характер многочисленных произведений живописи, представляемых на удивление знаменитой Дрезденской галереей.

Мне остается сказать несколько слов о театре.

В плохом, бедном по наружности театре, рядом с которым вздымается ныне новый, играет прекрасная труппа, отличающаяся общностью исполнения, каким-то старанием и вкусом. Мне издали показалось, что я сижу в обществе, где благородные актеры вздумали давать представление: так все опрятно в игре, так аристократически, важно. К этому присоединяется еще огромное понятие об искусстве. Я думаю причину всего этого должна отыскать в высоко образованном вкусе самого короля и во влиянии принцессы Амалии. Конечно, здесь нельзя, как об игре Зейдельмана, написать разбора, где могут быть подняты все вопросы изящного, но взамен ни разу в продолжение многих и многих вечеров не противоречили со сцены моему эстетическому вкусу, а это много. Вот имена актеров: Паули, ровный, многосторонний и глубоко понимающий тайну комизма, для которого требуется, может быть, более спокойствия, чем движения и разных выходок, Девриент, трагический актер с умом, но так тщательно отделывающий свои роли, что они не кажутся вам целым, а состоящим из многих прекрасных кусочков, наконец, Шоппе⁴⁰, Хевлинг⁴¹ и проч. Из актрис — некрасивая, но умная г-жа Девриент, у которой недостаток наружных средств огорчает зрителя, чувствующего, что без них не может она выразить полностью того огня, того чувства и понятия о всех оттенках внутреннего ощущения, которое хранится на дне души ее. Наконец, прелестная Антюц⁴² и г-жа Бауер, принадлежащая к старой немецкой методе, где от желания картинных положений и от подбирания поз, приличных действию, игра принадлежит больше к пантомиме, чем к игре собственно, однакож сквозь эту сеть сквозит у нее умение сделать сценический эффект и заставить почувствовать зрителя силу хорошего места в писателе. Что касается до оперы, то мне приходится глодать кости, обглоданные славой и известностью. Так, в Берлине наслаждался я уже избитым голосом Леве, а здесь предстояло мне наслаждение видеть пресловутую Шредер-Девриент⁴³, с голосом, начинающим глохнуть, видимо. Любопытно было видеть молодую, красивую певицу Маркс⁴⁴, когда она, как богач, не предвидящий и конца сокровищам своим, расточала силу голоса при всяком случае, и Шредер, как банкир, близкий к банкротству, сберегает все свои средства для одного известного места. Впрочем, эта борьба не исключала и другую, закулисную, состоящую из интриг, как известно, и проч. Из певцов замечателен тенор Чифачек⁴⁵, все прочие — посредственность. Частые посещения театра показали мне всю ничтожность немецкого репертуара. Что это за пьесы, где ложные следствия из верного начала или ложные начала с систематическими выводами, или ложное следствие и ложное начало вечно проходят перед вами в какой-то грубой, непросветленной процессии. Все в этих пьесах наносное, придуманное, все сцены — чужеядные растения, все комические положения — батарды {Батарды (от франц. batard) — незаконнорожденные.}, не могущие сыскать отца своего. Например, ‘Капитан Ферневильд’ принцессы Амалии принадлежит к этому числу. Клейст⁴⁶ в своем ‘Принце Гомбургском’ показал типический образец драматической немощи. В то время, как уже начинает выясниваться характер Брандереургского курфюрста и принца Гомбургского, когда катастрофа из столкновения этих характеров выливалась сама собой, вдруг все разрушено. Курфюрст, приговаривая принца на смерть, объявляет, чсо он шутил, принц, с завязанными глазами ждавший смерти, вдруг ладает в объятья всех действующих лиц, и эффект пошлой мелодрамы заступает место сильного трагического эффекта.

Наконец, в субботу, в 11 часов, расплатившись с честным хозяином гостиницы Hotel de Roma, y которого оставил я книги Гейне, неудобные для ввоза в Австрию, сел я в дилижанс и пустился далее. Мы ехали долго в долине, и, наконец, за Пирной поднялись на горы. Тут я простился с Саксонией, выбрав самое лучшее место для прощания. Горы расстилались перед глазами, как окаменелые волны, далеко, далеко, там, на самом горизонте, выплеснулась еще одна, выше всех других — это знаменитый Кёнигстайн. — Под ногами у нас были дома, аллеи, дороги, стада, и я удивился, как можно жить в такой глубине. Там и сям по скатам холмов тянулись леса, как длинные плоты бревен, спускаемые у нас вниз по рекам. Прощай, Саксония! Вскоре вступили мы в другую, столь же богатую по почве землю Богемии, землю видов, лощин, целительных ключей, но не столь богатою управлением.

В Петерсвальде, за 4 мили от Дрездена, услышали мы впервые голос Австрии из уст пограничного чиновника, который хотел отослать одного честного гамбуржца назад в его вольный город оттого, что на пашпорте его не было свидетельства австрийского посланника. Потом Австрия начала осматривать наши чемоданы, вынимая и выбрасывая пожитки, качая сомнительно головою при всякой вещи. Между тем холод крепчал, пронзительный ветер свистал в горах. Нас пересадили в узкий, беспокойный дилижанс, которого приготовления в какой-то нетопленной и сырой лачуге мы ждали, съев супа и котлет с картофелем. Дрожа всем телом, уселись мы в этом деревянном ящике, закрыли окошки, и таким образом при завывании ветра приехали в Теплиц. Тут обогревшись немного и выпив пива, в темную ночь пустились далее, не видели или не хотели видеть ни Кульмского поля, ни трех его памятников. С окостеневшими ногами, болью в коленках от узкого пространства и продрогшими прибыли мы, наконец, в воскресение 20 декабря утром, в 8 часов, в Прагу, столицу Богемии, проехав таким образом 20 миль 21 час, полные, как можно себе представить, самых счастливых впечатлений, которые еще увеличились от второго осмотра наших вещей (при въезде в город), который хотя и был полегче петерсвальдского, но все-таки составил порядочную остановку.

ПРАГА

Богемия составляет теперь оппозицию Австрии ¹ так, как католические провинции Рейна — Пруссии, Ирландия — Англии и проч., и проч. Старания ее ученых и писателей, каковы Ганка, Шафарик ² и др., о сохранении народного языка есть оружие этой оппозиции. Общими усилиями дошли они до того, что в отечестве своем успели зародить ту особенную гордость национального происхождения, которая известна у них под именем чехизма. — Австрия отвечает на это [всевозможным], полагая всевозможные препятствия затеям патриотов или давая только в крайнем случае позволение на народные балы, где все гости и гостьи обязаны говорить по-чешски, захватывая бумаги подозрительных людей, как это случилось в бытность Срезневского ³, и отбирая допросы, мимоходом сказать, некоторые давали порядком дельные ответы, как, например, этот: ’18 миллионов славян не могут видеть равнодушно, что все важнейшие должности в государстве принадлежат немцам, которых только 4 миллиона’. — Они знают, что на востоке есть большое славянское государство, и уверены поэтому, что из славян может быть составлено хорошее государство. Отвращение к немцам и приверженность к России развиты в ученом и высшем сословии Богемии весьма сильно ⁴.

Также трудно представить восторг, производимый народной песней, певицей, у которой чешская фамилия, артистом, который выдает афишку на чешском языке. — Это собственное сознание сделало Богемию представительницей славянизма в Германии, и Карпатия, Иллирия, Долмация, Славония⁵, сколько мне известно, считают голос Богемии за свой представительный голос. Вот почему глаза Австрии постоянно обращены на рагу, которая многими считается за зародыш того [зрушения] отделения многочисленных племен, составляющих Австрию, которое и будет ее гибелью. Действительно, вещь важная и достойная изучения, если сообразить неутомимость ученых и писателей о распространении языка, одобрение их усилий всем обществом, и связь, которая существует между ими самими, и при которой, лишь только дело идет о чехизме, уничтожается всякая вражда, всякая личность. Нимало не покажется удивительным, что огромное славянское племя, идущее от Балтийского моря до Венеции и наполняющее все лежащее на этом пути Германское государство и почти всю Турцию (по догадкам Срезневского, даже племя это простиралось некогда в ширину до Рейна), что это, говорю, порабощенное славянское племя показало признаки боли, а стало быть, и жизни в средине, а не по концам. Богемия была некогда отдельным государством⁶, и об этом осталось у нее воспоминание, принимала участие в великих переворотах ⁷ — и сохранила гордость. Как можно заставить молчать людей, которые в родном городе на каждом шагу встречают памятники своей старины, которые поклоняются гробам своих королей, которым церковь, мост, статуя твердят каждый день, что они были историческим народом и, наконец, которые имеют столицу, так переполненную легендами, преданиями, вытекающими, как живой источник воды Моисеевой, из каждого камня ⁸ и повествующих дела отцов, что в этом отношении я до сих пор даже ничего подобного не видел.—

Вот, например, Градчин⁹ — святое место, наш Кремль. — Пройдя дворец Тосканского герцога, кармелитский монастырь, вы через ворота королевского дворца выходите на площадь, где красуется кафедральная церковь св. Вита. Эта готическая церковь принадлежит к числу бесподобнейших храмов Германии, хотя и неокончена. Тут уже нет чудовищных пристроек, безобразных наростов из грубого камня северного готизма, тут все прозрачно, все узорчато, все подчинено руке художника. — Части этой церкви имеют все достоинство эстетической необходимости, и каждая из них стремится к одной цели — к небу [в этой общей цели], где, как у общего отца, сходятся они под [знаменем] связкой креста. Чудное здание кажется вам [окаменевшим] не плохою попыткой ученика, пишущего сочинение на заданную тему, где тысячи помарок, поправок и прибавлений, где одна часть развита слишком сильно на счет другой и потому кажется нелепа по излишеству силы, а другая по недостатку ее, нет, это полное художественное творение мастера, где форма и мысль сроднились и срастались в одно удивительное целое, в котором поэтому самое незначащее слово так же необходимо, как и главная цель. — Есть противники готической архитектуры, но они не видят или не хотят видеть, что в лучших храмах этой архитектуры проявляется точно то же, что составляет достоинство греческой архитектуры, а именно: мысль, творчески проявленная в такой форме, которая одна ей и свойственна. Что касается до красоты, то красота есть вещь условная, и понимающему внутренний смысл готического столба он кажется так же красив, как ионическая колонна. Как творческое, самобытное, полное, гармоническое, поэтически правильное создание, церковь св. Вита гораздо выше св. Стефана в Вене, где первая простая мысль была в позднейшем времени подправляема, раздуваема, расширяема и которая может быть сравнима с пергаментным листом, на котором пять раз писали сочинение, стирая всякий раз прежде написанное.

Внутренность этой церкви переполнена памятниками старины. Посреди возвышается [мавзолей 11 членов богемского королевского дома] саркофаг 5 императоров и 2 королей с их супругами, который с возлежащими наверху каменными фигурами [боковыми] и изображениями почивших на боках составляет драгоценный памятник древнего искусства. Кроме этого, боковые пределы наполнены гробами королей, и все они в каменных подобиях покоятся сверху гробов, между тем как тела тлеют внизу. Пушки Фридриха II в Семилетнюю войну у многих из них отняли головы, руки и проч. Главный алтарь украшен картиной Гольбейна, и эта огромная зала с гигантскими окнами en ogive {Стрелками (франц.).}, с великолепным, смелым сводом, окруженная целым рядом боковых часовен, наполненных воспоминаниями и составляющих около нее как будто историческое ожерелье, — производит впечатление глубокое. Три вещи наиболее красуются в этом архиве богемских древностей: рака св. Непомука ¹⁰, серебряный гроб, высоко поднятый ангелами, между тем как серебряные аллегорические изображения сидят внизу, резное на дереве изображение Праги и часовня св. Вацлова показывают вам старую мозаику на стенах, может быть, родоначальницу мозаик в Германии, изображение святого, вылитое из пушки гуситов ¹¹, и, наконец, в двери то кольцо, за которое он ухватился, когда брат его, отрубив ему голову, застал его на коленях пред образом. Мне пришло на ум, что необходимо надо истребить сперва церковь, чтобы истребить и народ, предки которого построили ее — воспоминание о прошедшей своей жизни.

По выходе из церкви вам представляется дворец, где жил некоторое время Карл X, за ним какое-то казенное здание, за ним остатки старого замка. Отсюда началась Тридцатилетняя война ¹² тогда [здесь собрались депутаты], и вам показывают еще окна, из которых граф Турн выбросил депутатов ¹³. Спускаясь с горы, направо видите вы старые стены, окружающие Градчин, тут были темницы, тут башня железной женщины Делиборки ¹⁴, тут что ни угол, это сказка, что ни камень, то легенда, справа, внизу красуется дворец Валенштейна, с рощей, им самим насаженной, и с чучелом любимого его коня, на котором свершал могущественный вассал свои подвиги [возбудившие] доставившие ему так много приверженцев, немолчную славу в истории и бедственный конец. Сам собой рождается вопрос: народ, имевший такое влияние на Европу, может ли быть исключен из числа народов?

Вторая часть Праги, соседственная Градчину и именуемая Кляйнвайте {Кляйнвайте (от нем. Kleinseite) — Малая сторона.}, имеет церковь св. Николая, которая может служить примером безвкусия иезуитов, построивших ее. Войдя во внутренность, вы подавлены бесчисленным множеством статуй, украшений, золота, аль-фреско, так что целое кажется вам бредом тяжелого, горячечного сна ¹⁵. Это одно из доказательств, как осторожно должно обращаться с итальянским родом архитектуры и как много надобно эстетического чувства художнику, чтобы не употребить во зло свободы и фантастической этой манеры. Отлогим спуском, где громадно красуется дворец Шварценберга, спускаетесь вы с моста на реке Влтаве, этого чудного моста, заключенного промежду двух массивных гигантских ворот и перила которого украшены столь же массивными группами святых и духовных аллегорий. На том месте, где св. Непомук был брошен вниз, врезан в камень крест с 5 звездами в воспоминание пяти огненных звезд, явившихся на воде вслед за погибающим мучеником. С этого моста открывается вам чудесный вид, и вы стоите лицом к лицу ко всем поэтическим, мифологическим и достоверным воспоминаниям Чехии.

Вот прямо на горе Градчин: это история, строгая, фактическая, несомненная, подальше, прямо перед вами, белеется церковь монастыря Страховского, а сбоку гора св. Лаврентия, по которой, как лента, вьется белая стена, построенная во время похода ¹⁶, чтоб дать занятие и работу народу: это история, в которую уже начинает вплетаться поэтическая легенда, и оба эти отдела связываются цепью садов, домов, церквей. Справа от вас, если стоите вы лицом в Градчину, вдали за живописным островком на реке, виднеется Вышгород, с остатками замка кровожадного Либуши¹⁷: это уже мифология, народная сказка, болтовня летописи, соскучившейся говорить серьезно. Слева Влтава течет, сжатая горами, по которым шагают укрепления города, обведенного крепостным валом. [Сзади]. Повернитесь назад к противоположному берегу, к той части города, которая называется старым городом, господи! Москва! Католическая Москва! Тысячи куполов, башен, шпицев, крестов!

До сих пор не знаю, которому из двух мостов: Дрезденскому или Пражскому — отдать преимущество. Если первый более гармонирует во всех частях, более правилен, более художественен, так сказать, то взамен второй есть решительно говорящий мост ¹⁸. Со всех сторон беседуют с вами века, происшествия и затейливые выдумки народа. Вы можете простоять целый день на этом мосту и не быть праздным ни одну минуту. Вам покажется, будто вы читаете добродушный, прелестный сборник с приложением картинок, и, может быть, это навевание старины и делает Прагу более, чем ее церкви, набожность жителей и славянский их говор, похожей на нашу первопрестольную столицу, замечание, которое услышишь почти от всякого русского, побывавшего в Праге.

Тотчас по миновании моста является вам справа Крейц-Кирхе со своим куполом, т. е. монастырь рыцарей креста или прежде бывших тамплиеров ¹⁹[члены которых], и члены их еще до сих пор носят пришитый красный крест на мантиях и на груди. Прямо красуется прежде бывшая коллегия иезуитов, обращенная Иосифом II²⁰ в Академию искусств, в императорскую библиотеку и проч. Это был один из всех владык Австрии, который хотел покончить совсем расчет с прошедшими веками. После него и теперь при знаменитом министерстве Меттерниха ²¹ Австрия решительно кажется вам стоящей спиной к современности, с глазами, устремленными только на прошедшее, так что все ее действия клонятся к сбережению остатков своей истории, а не к заложению новых, плодотворных начал. Я сам для себя хочу выяснить мою любовь к старине, чтобы не подвергнуть ее осуждению в неразумности. Старина для меня только воспоминание, а не действительность, в ней я люблю не самый поступок, а предание и рассказ о поступке, для меня они имеют прелесть исторических записок, а не прелесть жизни, составляющих содержание их. Необходимо было пояснить это, чтобы не впасть в противоречие, удивляясь любви Австрии к историческому труду, любви, которая понуждает ее сберегать даже остатки тамплиеров, между тем как весь свет убежден в несуществовании их, допускать орден иезуитов (хотя под другим названием — литониян), когда весь свет единогласно отвергает касту, и сохранять в костюмах войск, в привычках аристократии, в этикете и процессиях, даже в суде, не едином для всех, но особенном для преступлений дворян (дворяне судят себя сами, per ses paire) и особенным для граждан, во всех указаниях отживших поколений, хотя бы они были дряхлы и младенчески неопытны. Эта idee fixe {Навязчивая идея (франц.).} Австрии была пагубна для всех плодотворных начинаний нашего века: она сделала Империю каким-то германским Китаем, куда не достигает насущная образованность рода человеческого, и она мешает развитию ее внутри себя. К чему? Разве знали ее прежде? Это status quo {Существующее положение вещей (лат.).} относится не к одному внутреннему управлению, а ко всем странам и землям, на которые она может иметь влияние. Право, неудивительно будет, если в один день Австрия вздумает Мексику и все штаты Южной Америки отдать снова инкам и ацтекам ²². Впрочем, нет правила без исключения, и исключение тут захватывает все те страны, которыми сама Австрия завладела, вопреки их истории, обычаям и старым постановлениям.

Мне остается только упомянуть о церкви Вознесения божей матери на Тенае и о старой Ратуше с часами ²³. Первая замечательна двумя башнями своего фасада, верхи коих еще украшены маленькими башенками, прикрепленными кругом главных, и гробом Тихо-Браге²⁴… На каменной доске высечено изображение рыцаря в доспехах: это астроном. Это старая готическая церковь с двумя фантастическими башнями своими [показывает] определяет [манеру] способ, каким старые художники начали освобождаться от неподвижности и безжизненной колоссальности построек, и составляет первую ступень к колокольне св. Стефана в Вене, к соборам Миланскому, Страсбургскому и Кёльнскому. Что касается до удивительных часов Ратуши, теперь неподвижных и окаменевших, то это полная система философии средних веков, которая необыкновенно проявилась в часах. — Сущность этой философии составляет всегда смерть, и часы служили [для указания] не просто для указания времени, а проповедью, благочестивым напоминанием о тщете земного, угрозой богатству, утешением страданию. Там и тут скелет бьет в колокол при каждом часе, апостолы выходят. Спаситель благославляет, иудей преклоняет голову, шар показывает видоизменение месяца, зодиакальный круг, как лицо Изиды, повествует о тайнах природы, и часы делаются полным выражением теологических, естественных и моральных идей. Жалко, что эти часы замолкли и не могут прочесть чудесной своей лекции, которую прежде читали каждый час, в науку всему христианскому миру. Башня под именем Пульвер-Турм {Пульвер Турм (от нем. Pulver Turm) — пороховая башня.} есть остаток старых укреплений города и весьма походит на одну из наших кремлевских. Она построена Карлом IV²⁵. Каждая столиц’ Европы имеет одного человека, от которого все идет, которого мы вcтречаем на каждом шагу и который невидимо присутствует всюду, куда вы только ни заглянете. В Петербурге такой человек называется Петр, в Берлине — Фридрих, в Дрездене — Август, в Праге — Карл IV…

Для полного понятия о национальной физиономии Праги должно упомянуть о безобразных изображениях мадонн и св. Непомука, которые украшают стены домов, дворы, площади и почти все выступы. Простенки между окнами часто расписаны аль-фреско из священной истории. Наконец, католические распятия, эти ужасные распятия, где так много крови и ран, все люди останавливаются, снимают шапки и крестятся перед эти’ страшным изображением физического страдания. Все это вместе взятое в соединении с легендой производит чрезвычайное впечатление и делает Прагу действительными вратами в Италию, как Любек есть врата рыцарской Германии.

Пробыв два дня в Праге, я выехал во вторник из нее, 22 декабря в 6 часов утра, чуть-чуть не опоздав на почту. 24, в среду, в 11 часов ночи прибыли мы в Вену после 40 мильного путешествия, полуживые от холода и усталости. Конец дороги я свершил уже в каком то состоянии тоски и отчаяния. Ужасные дилижансы! Ужасные дороги!

О театрах Праги не могу ничего сказать, видя весьма плохо поставленную оперу ‘Густав III’ и пустейшую пьесу ‘Шпага и портупея’, где блистала хорошенькая девица Альрам.²⁶ Цены местам чрезвычайно низки: место впереди — около 1 р. 50 к., место в ложе — 1 гульден, около 2 р. 50 к., ложа первого яруса — 4 гульдена, около 9 р. 20 к.

ПРИМЕЧАНИЯ

В настоящем издании впервые публикуется вся зарубежная корреспонденция известного русского критика, публициста, литературоведа и мемуариста Павла Васильевича Анненкова.

‘Письма из-за границы’ и ‘Парижские письма’ впервые были опубликованы в ‘Отечественных записках’ (1841—1843) и ‘Современнике’ (1847—1848), вторичная и последняя их публикация осуществлена А. Н. Майковым в издании ‘П. В. Анненков и его друзья. Литературные воспоминания и переписка 1835—1885 гг.’ СПб., 1892.

Непосредственно к письмам по своему содержанию примыкает очерк ‘Февраль и март в Париже в 1848 году’, написанный Анненковым в конце 1850-х гг. и опубликованный первоначально в ‘Библиотеке для чтения’ 1859, No 12 и ‘Русском вестнике’, 1862, No 3. Вторая публикация была сделана автором в его избранных сочинениях ‘Воспоминания и критические очерки. Собрание статей и заметок П. В. Анненкова. 1848—1868 гг.’ Отд. 1. СПб., 1877. Эти три работы составляют основу настоящего тома.

В разделе ‘Дополнения’ впервые публикуются два материала, не известные нашей науке. Это ‘Записки о французской революции 1848 года’, на основе которых был написан очерк ‘Февраль и март в Париже 1848 года’, но далеко не вобравший всего их содержания. ‘Записки’ были созданы Анненковым в Париже в период революции 1848 г., свидетелем которой он был. ‘Запискам о французской революции 1848 года’ предшествуют ‘Путевые записки’, дополняющие ‘Письма из-за границы’ и написанные примерно в то же время.

Данная книга является первым научным изданием зарубежной публицистики Анненкова.

Орфография и пунктуация публикуемых текстов приближены по возможности к современным нормам русского литературного языка. Однако при общей лингвистической унификации текста, с целью сохранения своеобразия авторского стиля и особенностей речевой практики 1840-х годов, допущены некоторые отклонения, которые сводятся: к делению текста на абзацы, фонетическому оформлению одинаковых по значению слов (сантиментальный — сентиментальный), в том числе и имен собственных (Стирия — Штирия, Тюльери — Тюильри, Каваньяк — Кавеньяк, Сталь — Шталь), синтаксическим конструкциям (управление), пунктуации. В отдельных случаях сохранена даже старая орфография (однакож — однако ж, как-то — как то и др.).

Переводы иностранных текстов, слов и выражений даются под строкой, обозначены знаком звездочки *, сноски Анненкова обозначены цифрой и знаком звездочки *.

Тексты всех пяти материалов прокомментированы, ранее публиковавшимся текстам предшествуют преамбулы, впервые публикуемым — археографические введения. Публикация зарубежной публицистики Анненкова сопровождается двумя статьями.

Подготовка ранее публиковавшихся текстов, публикация автографов, комментарии ко всем материалам, преамбулы и археографические введения, указатели имен и периодической печати подготовлены И. Н. Конобеевской, ею написана и вводная статья ‘Парижская трилогия и ее автор’. Исследование ‘К. Маркс, Ф. Энгельс и П. В. Анненков’ подготовлено совместно И. Н. Конобеевской и В. А. Смирновой.

За систематическую помощь, консультацию и содействие в работе выражаю глубокую благодарность Институту Марксизма-Ленинизма при ЦК КПСС, доктору искусствоведения И. С. Зильберштейну и Н. Б. Волковой, директору ЦГАЛИ.

ПУТЕВЫЕ ЗАПИСКИ

В ИРЛИ (No 5743. XXX б 33) хранится черновой автограф Анненкова под названием ‘Путевые записки (о заграничном пребывании) Анненкова Павла Васильевича’. Датирован автограф 1842—1843 гг.

Это папка, содержащая 49 + 50 листов. Листы подшиты и пронумерованы, но это сделано не автором, листы белой бумаги, разного размера и достоинства, большинство исписаны черными чернилами, некоторые карандашом. Почерк мелкий, бисерный, характерный для Анненкова в период 1840-х годов. Среди листов попадаются конверты, листы почтовой бумаги с цветными виньетками. Одни листы содержат заметки о памятниках архитектуры и искусства городов Италии, другие представляют собой краткие заметки о достопримечательностях городов Германии, Швейцарии, Бельгии, Голландии, Англии, Ирландии, Шотландии.

Среди этих разрозненных листов обращает на себя внимание несброшюрованная тетрадь размером 1/4 листа писчей бумаги, исписанная с обеих сторон черными чернилами, мелким, плохо разборчивым почерком. Рукопись носит черновой характер, есть помарки, много зачеркнутых слов и предложений. В отличие от других заметок, эта рукопись содержит последовательный рассказ о зарубежных впечатлениях автора -и состоит из ряда законченных очерков о городах Западной Европы 1840-х годов.

Всего в этой рукописи ИРЛИ 49 листов с оборотом и один без оборота (с 23 во 72 л.). Начало рукописи отсутствует. Его удалось обнаружить в ЦГАЛИ, в фонде П. В. Анненкова (ф. 7, оп. 2, ед. хр. 6). Это четыре листа того же достоинства и формата, что и листы ИРЛИ. Они исписаны с обеих сторон черными чернилами, названы: ‘П. В. Анненков ‘Путевые записки», датированы 1840 годом и содержат рассказ о начале зарубежного путешествия Анненкова, предпринятого им в 1840 г. вместе с M. H. Катковым.

Листы ЦГАЛИ органически сочетаются с листами ИРЛИ. Воссоединенная рукопись состоит таким образом из 53 листов с оборотом и одного без оборота. Она содержит пять законченных очерков под названием: ‘Травемюнде и Любек’, ‘Гамбург’, ‘Берлин’, ‘Лейпциг и Дрезден’, ‘Прага’.

На последнем листе тетради, непронумерованном, стоят заглавие ‘Вена’, однако Никакого текста нет, и по диагонали листа написано рукою Анненкова: ‘Путешествие 1840-1843 гг.’

Пять очерков, обработанных Анненковым, представляют собой рассказ о достопримечательностях, природе, прошлом и настоящем главных городов Европы в первую половину 1840-х годов. Они являются качественно новым материалом по сравнению с ‘Письмами из-за границы’, опубликованными в ‘Отечественных записках’ за 1841—43 гг., хотя в некоторых деталях и совпадают с ними.

Написанные в основном во время путешествия, эти пять очерков готовились к публикации, возможно, уже после возвращения автора из поездки по Европе.

В настоящем издании рукопись ‘Путевые записки’, содержащая пять очерков, публикуется впервые. Публикация дается по воссоединенному автографу ИРЛИ и ЦГАЛИ. При публикации никаких лексических и стилистических изменений, как и изменений в расположение текста, внесено не было. Орфография и пунктуация автографа по возможности приведены в соответствие с сегодняшними нормами русского языка.

Предложения и словосочетания, зачеркнутые в тексте, восстановлены и заключены в квадратные скобки. Отдельные слова, чаще всего оговорки, зачеркнутые автором, не восстановлены. Слова, недописанные автором, дописаны и заключены в угловые скобки. Перевод иностранных слов и словосочетаний, а также иностранных слов, написанных русскими буквами, дан под строкой со знаком звездочки.

ТРАВЕМЮНДЕ И ЛЮБЕК

Начало рукописи и очерк ‘Травемюнде и Любек’ состоит из восьми листов с оборотом, первые четыре хранятся в ЦГАЛИ, четыре следующие — в ИРЛИ (с 23 по 27 л.).

¹ Штиглиц — известный петербургский банкир, который вел дела братьев Анненковых.

² Стюарт — содержатель популярного ресторана в Кронштадте в 1840-х годах.

³ …доставить особы наши Германскому союзу. — Deutsches Buhd возник в силу союзного акта в июле 1815 г., объединял 38 немецких государств и вольных городов, туда же входила и Австрийская империя.

⁴ Зубов Платон Михайлович (1767—1822) — граф, фаворит русской императрицы Екатерины II.

⁵ Турецкая война — война России с Турцией в 1828—1829 гг.

⁶ …и создавшего сказку… — Романтическая повесть H. M. Карамзина ‘Остров Борнгольм’, написанная им после его путешествия в Западную Европу (1789—1790). См. прим. к первому ‘Письму из-за границы’, п. 4.

⁷ …бесчисленные надписи Лизина пруда... — Пруд в Москве в первой половине XIX в., в котором, по преданию, утопилась героиня повести Карамзина ‘Бедная Лиза’.

⁸ …разрушенных хвостиком божьего бича, Даву… — Речь идет о маршале Франции Даву Луи Никола, князе Экмюльском (1770—1823), участнике русского похода Наполеона I, который по пути из России в Европу в 1813 г. в результате ожесточенных боев вернул города Любек и Гамбург, освобожденные русскими войсками.

⁹ Кальдерон, правильно Кальдерон де ла Барка, полное имя Кальдерон де ла Барка-и-Рианье Педро (1600—1681) — испанский драматург.

¹⁰ Аль-фреско — фресковая живопись, т. е. живопись водяными красками по сырой штукатурке.

¹¹ Ревель — старое название г. Таллина, основание которого предание связывает с построением охотничьего замка датским королем Вольдемаром II в 1219 г.

¹² …как Ромео, потерявший Юлию!.. — Герои трагедии В. Шекспира ‘Ромео и Джюльетта’.

¹³ Сенека Люций Анней (ок. 3 г. до н. э.—65) — римский философ, писатель-драматург и политический деятель.

ГАМБУРГ

Очерк написан на девяти листах с оборотом (ИРЛИ, с 28 по 36 л.).

¹ Мобель — автор путеводителя по Германии.

² …учение Лютера пробежало потоком всесокрушающим… — См. прим. к четвертому ‘Письму из-за границы’, п. 13.

³ …римского антихриста. — Папа римский, которому протестантская церковь отказалась подчиняться.

⁴ …указывая на одну книжку… — Речь идет о Библии, которую Лютер положил в основу протестантской религии.

⁵ …картина старого Франка ‘Шествие на Голгофу’…— Картина фламандского художника П. Франка на библейский сюжет: шествие Иисуса Христа на место своей казни — гору близ Иерусалима.

⁶ …на день запирали в храм… — В 1813 г. Гамбург, освобожденный русскими войсками, вновь был захвачен французами, город был объявлен на осадном положении, и в нем распространился голод.

⁷…второй принадлежит самому себе и не имеет короля. — Гамбург после отделения от Франции в 1814 г. вновь стал вольным городом и с 1815 г. на правах союзного государства вошел в Германский союз.

⁸…в маскарад Энгельгарда. — Энгельгард Василий Васильевич (1785—1837), внук одной из сестер князя Потемкина, полковник в отставке, в середине 1830-х годов выстроил в Петербурге на Невском большой дом (ныне дом No 31) и приспособил его специально для публичных балов, маскарадов, концертов и т. д. Балы и маскарады Энгельгарда пользовались большой популярностью в Петербурге в 1830—1840-х годах. О них упоминает М. Ю. Лермонтов в своей драме ‘Маскарад’.

⁹ Клопшток Фридрих Готлиб (1724—1803) — немецкий поэт, один из представителей Просвещения в Германии, автор поэмы ‘Мессиада’, а также драм, написанных на библейские сюжеты.

¹⁰ Шахеризада — Шахрезада, по преданию, жена персидского царя Шехрияра, чтобы избежать смерти, рассказывала мужу сказки, которые якобы положены в основу знаменитого арабского эпоса ‘Тысяча и одна ночь’.

¹¹ …у Самсона в день Петергофских гуляний… — Народные гуляния в Петергофском парке, центром которых были фонтаны со статуей ‘Самсон, раздирающий пасть льва’.

¹² …носители Юной Германии. — Речь идет о Молодой Германии, группе немецких писателей, выступивших в 1830-е годы против господствующей в Германии реакции и филистерства, в защиту гражданских свобод, во главе группы стояли поэт Генрих Гейне (1797—1856) и публицист и писатель Людвиг Берне (1786—1837). Взгляды младогерманцев отличались неопределенностью и противоречивостью, что и привело к расколу группы.

¹³ Шупп, правильно Шуппиус, Иоганн Бальтазар (1610—1661) — немецкий писатель и поэт-сатирик, с 1649 г. стал жителем Гамбурга.

¹⁴ ‘Reisebilder’ — ‘Путевые картины’ (4 т., 1826—1831), книга была написана Гейне после путешествия по Гарцу и Тюрингии, имела огромный успех, но за идеи свободомыслия подверглась запрещению во многих герцогствах Германии.

¹⁵ ‘Salons’ — ‘Салон’, книга составлена из произведений, тематически не связанных друг с другом, в нее входили циклы стихов и новелл, впервые издана в 1834 г.

¹⁶ Вот одна из поэтических шуток его… — Анненков приводит свой перевод стихотворения Гейне ‘Diesen liebenswurd’gen Jungling’, которое входит в цикл ‘Die Heimkher’, стихотворение впервые было опубликовано в первом цикле ‘Reisebilder’ (1826).

¹⁷ Следующее, которое я сейчас только прочел… — Анненков приводит свой перевод II части ‘Berg-Idylle’ из раздела ‘Aus der Harzreise’, стихотворение входило в первый том ‘Reisebilder’. Переводы Анненкова из Гейне принадлежат к первым переводам этого поэта в России. В русской периодике первое стихотворение Гейне появилось в 1839 г. Это был перевод M. H. Каткова стихотворения ‘In meine gar zu dunkler Leben’ (‘Отечественные записки’, 1839, т. XV, с. 151).

¹⁸ Менцель Вольфганг (1798—1873) — немецкий публицист и историк литературы.

¹⁹ ‘Callische Jahrbucher’ — ‘Halliche Jahrbucher fur deutsche Wissenschaft und Kunst’ — ‘Галльские ежегодники по вопросам немецкой науки и искусства’, литературно-философский журнал младогегельянцев, издавался в г. Галле, в Саксонии, с 1833 по. 1841 г. под редакцией Арнольда Руге (1802—1880). После запрещения журнал издавался в 1841—1843 гг. в Лейпциге под названием ‘Deutsche Jahrbucher fur Wissenschaf und Kunst’, в журнале принимал участие молодой К. Маркс.

²⁰ Иваницкий, правильно Иванницкий, Александр Борисович (1811—1872) — выпускник кадетского Горного корпуса, с 1834 по 1842 г. был за границей для практического изучения горного дела, впоследствии известный горный инженер и генерал-майор.

²¹ Кайданов Николай Иванович ‘(?—1894) — русский ученый-архивист.

БЕРЛИН

Очерк написан на 14 листах с оборотом (ИРЛИ, с 37 по 50 л.).

¹ …со скачущей победой наверху… — Триумфальная арка в Берлине, построенная в ознаменование побед в 1789—1793 гг., с многочисленными скульптурами, в том числе скульптурной группой ‘Виктория’ работы немецкого скульптора Ф. В. Шадова.

²Блюхер Гебхард Леберехт (1742—1819), князь Вальштатт, — прусский полководец, генерал-фельдмаршал.

³ …вывеска ресторатора Ягора. — Популярный в 1830—1840-х годах ресторан в Берлине, упоминается в ‘Письмах из Берлина’ Г. Гейне.

⁴ Вильгельм — имеется в виду второй сын прусского короля Фридриха Вильгельма III. Фридрих Людвиг (1797—1888), получивший в 1840 г. титул принца Вильгельма, 1861 г. император германский и король прусский под именем Вильгельм I.

⁵ Шадов Фридрих Вильгельм (1764—1850) — немецкий скульптор и художник.

⁶ Дюссельдорфская школа — См. прим. к двенадцатому ‘Письму из-за границы’, п. 37.

⁷ Бюлов Фридрих Вильгельм (1755—1816) — прусский генерал, прославившийся в боях с Наполеоном I в 1813 г.

⁸ Шарнгорст Георг Иоганн Давид (1755—1813) — прусский генерал и теоретик военного дела.

⁹ Раух Христиан Даниэль (1777—1857) — немецкий скульптор.

¹⁰ Леве Людвиг Иоганн Даниэль (1795—1871) — немецкий певец, исполнитель партий Эгмонта, Макбета, Отелло.

¹¹ …в котором Б. Шварц пробовал силу нового порошка… — По мнению, бытовавшему в первой половине XIX в., изобретателем пороха был немецкий францисканский монах, ученый Бертольд Шварц, изобретение относили к первой трети XIV в.

¹² Лигниц, графиня Августа Геррах (1800—1873) — вторая жена короля Фридриха Вильгельма III, получившая титул княгини Лигниц.

¹³ Генрих — прусский принц, брат Фридриха Великого (1726—1802).

¹⁴ Гердер Иоганн Готфрид (1744—1803) — немецкий ученый, публицист, поэт и философ.

¹⁵ Витке, правильно Ватке, Вильгельм (1806—1882) — немецкий ученый, философ, богослов, автор книги ‘Человеческая свобода’ (1841).

¹⁶ Риттер Карл (1779—1859) — немецкий ученый, географ.

¹⁷ …руку, достойную фарнезского Геркулеса… — Имеется в виду мраморная статуя Геракла (Геркулеса) Фарнеэе в Неаполитанском музее, изображающая Геркулеса, опирающегося на палицу.

¹⁸ …знаменитый бронзовый обожатель… — Видимо, статуя Адониса, полубога, охотника, любимца Венеры.

¹⁹ Полигимния — одна из девяти муз, изобретательница лиры, покровительница танцев и пантомим.

²⁰ Бозио Франсуа Жозеф (1769—1845) — французский скульптор, автор конной статуи Людовика XIV в Париже.

²¹ …и мраморная прекрасная Кановы, изображающая Гебу… — Речь идет о статуе 1796 г. итальянского скульптора Кановы Антонио (1757—1822), повторенной им несколько раз, один экземпляр ее находился в Берлине.

²² …ученый каталог картин, составленный Ваагеном. — Немецкий искусствовед и художественный критик Вааген Густав Фридрих (1794—1868) составил первый в Европе научный каталог Берлинской картинной галереи.

²³ Виварини Антонио (1497—1543) — венецианский живописец.

²⁴ Гольбейн Ганс Младший (1497—1543) — немецкий живописец.

²⁵ Корреджио, настоящее имя Антонио Аллегри (1494—1534) — итальянский живописец.

²⁶ Юпитер в виде Лебедя, прилетавший в первой к Леде, во второй к Ио… — Картины Корреджио на мифологический сюжет о любви Зевса (Юпитера) к дочери Этолийского царя Леде и дочери Аргавийского царя Ио, чтобы соблазнить их, Юпитер обратился в лебедя.

²⁷ Вы видите Рафаэля учеником Перуджино. — Итальянский художник Рафаэль Санти (1483—1520) в 1500 г. поступает в ученики к Пьетро Перуджино, влияние которого было на Рафаэля очень велико, следы этого влияния можно видеть даже в зрелых работах мастера.

²⁸ Иоанн Креститель, или Предтеча — один из героев истории христианской религии, упоминается у римского историка Иосифа Флавия.

²⁹ Юлий II, в миру Джулиано делла Ровере (1443—1513) — римский папа с 1503 г., при нем лучшие мастера Италии были приглашены в Рим.

³⁰ Альбано, правильно Альбани, Франческо (1578—1660) — итальянский живописец.

³¹ Карраччи Аннибале (1560—1609) — итальянский художник, один из братьев Карраччи (см. прим. к пятому ‘Письму из-за границы’, п. 33).

³² Сальвиано, правильно Сальвиати Франческо, настоящее имя Микельанджело де Росси (1510—1563) — итальянский живописец.

³³ Септим-Север Люций — римский император в 193—211 гг.

³⁴ Шлугер, видимо Шлютер Андреас (1664—1714) — немецкий скульптор и архитектор, жил раньше Фридриха II, действительно принимал участие в постройке Королевского дворца в Берлине, ему принадлежит оформление фасада.

³⁵ Девриент Эдуард Филипп (1801—1877) — немецкий актер, из актерской династии Девриентов.

³⁸ …’Вольтер — богу’… — В 1761 г. Вольтер поблизости от своего замка в Фернее построил церковь, начертав на фасаде ее слова: ‘Богу воздвиг Вольтер’. Сам Вольтер, по преданию, объяснил свой поступок так: ‘Церковь, которую я построил, единственная церковь в мире, посвященная богу, и только ему одному, все остальные посвящены святым’.

³⁷ Семилетняя война — война Пруссии с Австрией, которая длилась семь лет, с 1756 по 1763 г., и закончилась победой Пруссии, прусскую армию возглавлял король Фридрих II.

⁵⁸ Барбарина — любовница Фридриха II, актриса Барбарина Кампани.

³⁹ Дидерот — Дидро Дени (1713—1784), французский философ-энциклопедист.

⁴⁰ Гельвеций Клод Адриан (1715—1771) — французский философ.

⁴¹ Тут сам Фридрих был сочинителем. — В результате Семилетней войны, выигранной Фридрихом II, Селезня от Австрии перешла к Пруссии.

⁴² Королева Луиза — прусская королева Августа Вельгемина Амалия (1776—1810), первая жена Фридриха Вильгельма III.

⁴³ ‘Диана, подстереженная в купальне’ — картина на мифологический сюжет о юноше Актеоне, осмелившемся взглянуть на обнаженную богиню Диану во время ее купания, разгневанная Диана превратила Актеона в оленя, картина К. Ф. Зона.

⁴⁴ Сан-Суси — летняя резиденция Фридриха II, в переводе означает ‘Без забот’.

⁴⁵ …с известной мельницы… — Имеется в виду анекдот о мельнике, не пожелавшем снести свою мельницу, как того требовал король, упрямый мельник пригрозил судом, и Фридрих II уступил, гордясь своим повиновением закону.

⁴⁶ …убежал он от ласк и милостей первого своего ученика… — Фридрих II, еще будучи наследным принцем, вступил в переписку с Франсуа Мари Аруэ Вольтером, став королем, Фридрих пригласил Вольтера к себе. Вольтер приехал в 1753 г. и поселился при дворе короля, где ему отвели покои маршала, пожаловали камергерский ключ и орден. Однако вскоре Вольтер разочаровался в короле и особенно в его окружении, что нашло отражение в его произведениях, вызвавших раздражение Фридриха. Через три года Вольтер уехал.

⁴⁷ Густав Адольф — видимо, Густав II Адольф (1594—1631), король Швеции с 1611 г.

⁴⁸ Циммерман Иоанн (1723—1795) — лейб-медик прусского короля Фридриха II, оставил записки о его кончине, записки переведены на русский язык под названием ‘Фридрих Великий при смерти’. М., 1802.

⁴⁹ …собирая мысли для великих творений… — Представитель т. н. просвещенного абсолютизма, Фридрих II был не только великим полководцем, но и политиком, историком и философом, он оставил много ученых, трудов на немецком и французском языках: ‘Опыты о формах правления и обязанностях государей’, ‘Рассуждение о государственной пользе наук и искусств’, ‘Политические завещания’ и др.

⁵⁰ …перемывал он черное белье короля. — Фридрих II дал Вольтеру, в бытность его при прусском дворе, свои стихи для исправления, Вольтер назвал их ‘грязным бельем, которое ему отдал вымыть король’.

⁵¹ Гагн Шарлотта (1809—1891) — немецкая драматическая актриса, играла в театрах Мюнхена и Берлина.

⁵² Леве София Иоанна (1815—1866) — немецкая оперная певица (сопрано), из актерской династии Леве.

⁵³ …вышедшую из-под пера Скриба, соединенного с камертоном Обера… — Французский композитор Ф. Д. Обер написал множество опер на либретто французского писателя-драматурга О. Э. Скриба, наиболее известная из них ‘Фра-Диаволо’.

⁵⁴ Шмит, правильно Шмидт, Мария (1808—1875) — немецкая оперная актриса.

⁵⁵ Мартиус, правильно Мантиус, Эдуард (1806—1874) — немецкий оперный певец (тенор).

⁵⁶ Сезастрат, правильно Сезострис — имя трех египетских фараонов 12-й династии.

⁵⁷ Сталь, правильно Шталь, Фридрих Юлий (1802—1861) — немецкий юрист и реакционный политический деятель, автор ‘Философии права’, давшей теоретическое обоснование феодально-монархического строя в Пруссии.

ЛЕЙПЦИГ И ДРЕЗДЕН

Очерк написан на 14 листах с оборотом (ИРЛИ с 51 по 64 л.).

¹ … примечателен ярмаркой и полем Наполеоновской битвы. — Начиная с XV в. в Лейпциге проводились знаменитые ярмарки, которые вели свое происхождение от привилегированных базаров XII в., видное место на лейпцигских ярмарках занимала оптовая книжная торговля, начавшаяся с XVI в., в Лейпциге существовали известные в Европе издательства, музыкальные и художественные фирмы, там же была сосредоточена мировая торговля автографами. 16—19 сентября 1813 г. под Лейпцигом произошло знаменитое сражение французских войск под командой Наполеона с войсками коалиции, закончившееся поражением французов.

² …ободренным Кульмской победой… — Сражение 17—18 августа 1813 г. у Кульма, селения в Чехии, между союзными войсками и французским корпусом Наполеона, сражение окончилось победой союзных войск.

³ Шварценберг. — Австрийский маршал К. Ф. Шварценберг, погибший в Лейпцигской битве.

⁴ …кроме Саксонии… — В 1812 г. саксонские войска образовали особый корпус армии Наполеона, в 1813 г. во время битвы при Лейпциге часть саксонского войска самовольно перешла на сторону коалиции.

⁵ …не спасли Саксонию от мстительности Венского конгресса… — По решению Венского конгресса в 1815 г. Саксония была разделена и лишена половины своей территории, в том же году она была присоединена к Германскому союзу.

⁶ Гинеман, правильно Ганеман, Самуэль (1755—1843) — немецкий ученый, основатель гомеопатии, виталист.

⁷ …в сравнении с конституционным правлением Саксонии… — В 1831 г. после сильных народных волнений в Саксонии была принята буржуазная конституция, в результате которой осуществились реформы в сфере управления, при короле Фридрихе Августе (правил в 1836—1856 гг.) реформаторская деятельность проходила особенно активно.

⁸ …при нынешнем направлении правительств пятиться назад… — Намек на реакционную политику Священного союза, в котором главную роль играли Австрия, Пруссия и Россия, в 1820 г. было открыто провозглашено право Священного союза вмешиваться в дела других государств, в результате чего австрийские войска были введены в Италию, после французской революции 1830 г. реакционная политика Священного союза усилилась.

⁹ …раненный русской пулей… — Речь идет о польском политическом деятеле, маршале Франции, участнике русского похода Наполеона Понятовском Юзефе (1763—1813).

¹⁰ Друиды — жрецы древнекельтских народов, населявших некогда Галлию и Британию.

¹¹ Два исторические погреба видел я… — См. прим. ко II и III ‘Письмам из-за границы’, п. 1 и 4.

¹² …с которой гремел Лютер… — Религиозный диспут в Лейпциге в церкви св. Николая в 1520 г., на котором произошел окончательный разрыв Мартина Лютера, главы протестантской церкви, с католическим Ватиканом.

¹³ …знаменитое местопребывание Лютера… — В 1507 г. М. Лютер был приглашен на церковную кафедру во вновь открытый Виттембергский университет, в Виттемберге Лютер провел почти всю жизнь, в 1522 г. в этом городе Лютер в течение восьми дней выступал со своими знаменитыми проповедями против католицизма.

¹⁴ Александр Павлович — русский император Александр I в 1801—1825 гг.

¹⁶ Август II (Фридрих) — курфюрст Саксонский с 1694 по 1733 г. и король польский с 1697 г.

¹⁶ Королевский замок — дворцовый комплекс, построенный в стиле Возрождения в 1699-1716 гг.

¹⁷ Цвингер — дворец в стиле рококо, построенный немецким архитектором М. Д. Пёпельманом (1662—1736) в 1711—1722 гг.

¹⁸ Брюль Генрих, граф (1700—1763) — саксонский политический деятель.

¹⁹ диатлингер — немецкий художник, рисовальщик и резчик по дереву.

²⁰ …двор Великого Магола… — Двор государя знатной тюркской династии, около трех столетий властвовавшей в Индии.

²¹ …Менелая, спасающего убитого Патрокла… — Во время битвы греков за Трою был убит греческий герой Патрокл, греческий царь Менелай, не желая, чтобы тело Патрокла досталось врагу, вынес его с поля боя, об этом повествует Гомер в ‘Илиаде’.

²² …дворец оканчивается картинной галереей. — Знаменитая Дрезденская галерея, насчитывавшая в 1840-х годах свыше 2500 картин, преимущественно итальянской и фламандской школ, в основу этого собрания положена Моденская галерея, приобретенная саксонскими королями. Впервые с Дрезденской галереей познакомил русского читателя H. M. Карамзин в своих ‘Письмах русского путешественника’ (1791), два десятилетия спустя о Дрезденской галерее публикует свои впечатления В. А. Жуковский в очерке ‘Рафаэлева мадонна’ (см.: Жуковский В. А. Собр. соч. СПб., 1909, т. 12), вслед за ним В. Кюхельбеккер — ‘Отрывок из путешествия по Германии’ (Мнемозина, 1824, кн. I, с. 61). Однако в центре их внимания одна картина — ‘Сикстинская мадонна’ Рафаэля. Анненков дает впервые развернутый обзор сокровищ Дрезденской галереи, подчеркивая светский, демократический характер живописи Возрождения, он указывает на жизненные, почти житейские сюжеты в этих картинах на мифологические и библейские темы, что было подлинным новаторством для своего времени, близким Анненкову было восприятие живописи Возрождения Н. П. Огаревым, которые описал свои впечатления в частных письмах (Русская мысль, 1889, кн. I,, с. 11).

²³ Геркуланумская матрона — имеется в виду женская статуя из древнеримского города Геркуланума, расположенного между Неаполем и Помпеей у подножия Везувия, город был разрушен во время землетрясения в 73 г.

²⁴ ‘Кесарю кесареви, а богу б ого ей’ — согласно библейской легенде, ответ Иисуса Христа посланным от фарисея, спрашивавшим, позволительно ли, в соответствии с его верой, платить налоги кесарю.

²⁵ …‘Религия, подводящая к божей матери венецианское семейство’. — Знаменитая картина Паоло Веронезе (настоящее имя Калиари) (1528—1592) ‘Мадонна с семейством Куччина’ (1571—1673). В картине, по установленной в венецианской живописи традиции, перед Мадонной, которую отделяет от людей две колонны, представлено знатное венецианское семейство.

²⁶ ‘Иаков, подымающий камень с колодца’ — Анненков допустил неточность: картина итальянского художника Луки Джордано (1632—1705) написана на библейский сюжет и называется ‘Ревекка с работником Авраама у колодца’. Согласно библейской легенде, Авраам послал своего работника выбрать жену для сына Исаака, работник, придя к г. Харрану и увидя толпу женщин у колодца, решил выбрать в невесты Исааку ту девушку, которая раньше других даст ему напиться, это была Ревекка. Приветливо улыбнувшись, она протянула работнику кувшин с водой.

²⁷ …о сильной клар-обскуре Еспаньолета… — Картина ‘Ангел, освобождающий Петра из темницы’ принадлежит испанскому художнику Рибера Хозе (1588—1656) из Спаньолетте.

²⁸ …о Гверчино, картина которого ‘Царица Томириса’… — Речь идет о картине итальянского живописца Гверчино (собственно Барбери Джованни) (1591—1666) на сюжет из жизни мессагетской царицы Томириде, к которой безуспешно сватался персидский царь Кир Старший, желавший овладеть ее страной, во время войны, которую начал Кир против мессагетов, погиб сын царицы.

²⁹ Деле-Сарто Стефанус — фламандский живописец XVIII в.

³⁰ Джорджино, правильно Джорджио, Барбарелли (1478—1511) — итальянский живописец, ученик Джованни Беллини.

³¹ Мараты Карло (1625—1713) — итальянский художник.

³² …архитектурной живописи Каналетти… — Каналетти Бернардо (1720—1786), венецианский живописец, прославился картинами, сюжет которых составляет городской интерьер.

³³ Зейбельд Христиан (1697—1768) — немецкий художник-портретист.

³⁴ Нетчер Каспар (1639—1684) — голландский художник.

³⁵ Рюисдаль Яков (1629—1681) — голландский пейзажист.

³⁶ Теньер, правильно Тенирс, Давид Младший (1610—1690) — фламандский художник.

³⁷ Останде, правильно Остаде, Андриан (1610—1685) — голландский живописец.

³⁸ Вуверман, правильно Воуверман, Филипс (1619—1668) — голландский живописец.

³⁹ Рембрандт представил ‘Мальчика, уносимого орлом в облака’… — Картина Рембрандта ‘Похищение Ганимеда’.

⁴⁰ Шоппе — установить не удалось.

⁴¹ Хевлинг, правильно Хефлер, Вильгельм (1815—1872) — менецкий драматический актер.

⁴² Антюу, правильно Аншюц, Роза — немецкая актриса, принадлежала к известной актерской династии.

⁴³ Шредер-Девриент Вильгемина (1804—1860) — немецкая оперная певица (сопрано).

⁴⁴ Маркс Паулина (1819—1881) — немецкая оперная певица, в 1840-х годах выступала в Дрездене.

⁴⁵ Чифачек, правильно Чихачек, Жозеф (1807—1886) — немецкий оперный певец (тенор).

⁴⁶ Клейст Генрих (1777—1811) — немецкий поэт и драматург романтического направления.

ПРАГА

Очерк состоит из семи листов с оборотом и одного без оборота (ИРЛИ, л. 64—72).

¹ Богемия составляет теперь оппозицию Австрии… — Период конца XVIII и первой половины XIX в. в развитии Чехии (старое название — Богемия), входящей в состав Австрийской империи, характеризуется переходом к капитализму в условиях национального угнетения, упадка самобытной чешской культуры, поэтому оппозиционное движение носило характер национально-освободительный и выражалось главным образом в борьбе за развитие самобытной чешской культуры и языка.

² Шафарик, правильно Шафаржик, Павел Иосиф (1795—1861) — чешский ученый, деятель чешского освободительного движения.

³ Срезневский — Измаил Иванович Срезневский. См. прим. к IV ‘Письму из-за границы’, п. 20.

⁴ …развиты в ученом и высшем сословии Богемии весьма сильно. — Анненков ошибочно ставил знак равенства между чешским национально-освободительным движением и чешским политическим движением 1830—1840-х годов.

⁵ Карпатия, Иллирия, Долмация, Славония — названия славянских земель, входивших в состав Австрийской империи.

⁶ Богемия была некогда отдельным государством… — В последней четверти IX в. Чехия входила в состав Великоморавской державы, в начале X в. выделилась в самостоятельное государство, в XIII и XIV вв. подверглась немецкой колонизации, которой усиленно сопротивлялась, после неудачи в сражении 1620 г. окончательно потеряла самостоятельность.

⁷ …принимала участие в великих переворотах... — Речь идет о гуситском революционном движении XV в. против феодализма, католицизма и немецкой колонизации и участии в общеевропейской войне 1618—1649 гг.

⁸ …как живой источник воды Моисеевой из каждого камня… — По библейскому рассказу, израильтянин Моисей, выполняя божественную миссию, выводил свой народ из египетского плена, во время перехода через пустыню народ, мучимый жаждой, возроптал на Моисея, и он, ударив жезлом о подножье горы, добыл воду и утолил жаждущих.

⁹ Градчин — северо-западная часть Праги со старинным дворцом, возвышающимся

над остальной частью города.

¹⁰ … рака св. Непомука… — Гробница с мощами Яна Непомуцкого, по преданию, покровителя Праги, канонизированного церковью.

¹¹ …изображение святого, вылитое из пушки гуситов… — Имеется в виду чешский герцог Вацлав (928—936 гг.), убитый своим братом, Вацлав насаждал христианство в Чехии, за что был канонизирован церковью, его статуя была отлита из пушки участников гуситского движения, названного по имени его вождя Яна Гуса.

¹² Тридцатилетняя война — первая общеевропейская война, продолжавшаяся 30 лет (1618—1649 гг.), велась между двумя группировками держав: габсбургским блоком (Испания и австрийские Габсбурги, при поддержке католических князей Германия и Польско-Литовского государства) и антигабсбургской коалицией (Франция, Швеция, Голландия, Дания, Россия и отчасти Англия), при поддержке антигабсбургского движения в Чехии и Италии, война носила первоначально религиозный характер, но была тесно связана с социально-политическими кризисами и революционными движениями.

¹³ … из которых граф Турн выбросил депутатов. — См. прим. к IV ‘Письму из-за границы’, п. 15.

¹⁴ …башня железной женщины Делиборки…— Анненков допустил ошибку: башня носит имя чешского рыцаря Делибора из Казоеда. См. прим. к IV ‘Письму из-за границы’, п. 16.

¹⁵ …бредом тяжелого, горячечного сна. — Церковь св. Николая в Праге, построенная в 1764—1771 гг., знаменита самой большой в Европе фресковой картиной (1500 м²).

¹⁶ …построенная во время похода… — Чешское восстание 1618—1620 гг., потерпевшее поражение у Белой горы.

¹⁷ …виднеется Вышгород с остатками замка кровожадного Либуши… — Южная часть Праги со старинной цитаделью на правом берегу Влтавы, см. также прим. к III ‘Письму из-за границы’, п. 7.

¹⁸ …говорящий мост. — Карлов мост, украшенный галерей из 30 статуй и скульптурных групп святых, сделанных в разное время разными скульпторами.

¹⁹ Тамплиеры — см. прим. к ‘Парижским письмам’, письмо XI, п. 8.

²⁰ Иосиф II (1741—1790) — император ‘Священной римской империи’ и австрийской монархии Габсбургов, представитель так называемого просвещенного абсолютизма.

²¹ Меттерних Клемен Венцель Лотарь, князь (1773—1859) — австрийский политический деятель, руководитель европейской реакции.

²² Инки, ацтеки — Инки — племена и правящая династия Перу до завоевания этого государства испанцами, ацтеки — племена, населявшие Мексику до завоевания ее Испанией.

²³ …о старой Ратуше с часами. — Речь идет о Староместской Ратуше со знаменитыми астрономическими часами, которые состоят из двух частей. В верхней показан кругооборот солнца, луны и дневного времени, в нижней отмечены дни недели и месяцы года, помимо того изображены 12 знаков зодиака. Над часами-курантами в двух небольших окнах каждый час показывались статуэтки апостолов и Христа, по обеим сторонам курантов — скульптуры смерти, турка, скряги и спесивца. Сложный для своего времени механизм курантов часто выходил из строя.

²⁴ Тихо-Браге (1546—1601) — датский астроном, последние годы провел в Чехии, близ Праги.

²⁵ Карл IV (1316—1378) — наместник Чехии и Моравии с 1333 г., чешский король (Карл I) с 1346 г. император ‘Священной римской империи’ со столицей в Праге и германский король (Карл IV) с 1347 г. При Карле IV произошел процесс централизации Чехии, внутренняя политика Карла IV была направлена на развитие городов, торговли, укрепление феодального государства, государственного права, национальной культуры, при нем был основан Пражский университет (1348) и Пражское архиепископство (1355).

²⁶ Альрам Габриэль (1824—1884) — немецкая актриса, родилась в Праге и дебютировала на сцене пражского театра.

П. В. Анненков Путевые записки

ПРИМЕЧАНИЯ

Читайте также:

П. В. Анненков
Путевые записки