К. И. Раткевич
К. И. Раткевич
Путешествие Жильбера Ромма в Крым в 1786 г.
Путешествие Жильбера Ромма в Крым в 1786 г.
————————————————
Путешествие Жильбера Ромма в Крым в 1786 г., Раткевич Ксения Игнатьевна, Год: 1941
Время на прочтение: 15 минут(ы)
‘Путешествие’ Ромма может представлять двоякий интерес: и как материал для знакомства с жизнью Тавриды и тогдашней Новороссийской губернии на определенном этапе освоения края русскими и как документ, в котором с некоторых сторон отражена своеобразная и крупная личность автора, до сих пор остававшаяся в тени. В последнем отношении Ромм разделяет судьбу ряда деятелей Великой буржуазной революции XVIII века, которые были заслонены от внимания историков фигурами первой величины и до сих пор не дождались научной биографии. Между тем имя этого представителя буржуазных революционеров конца XVIII века связано с яркими моментами совершавшегося тогда радикального переворота. Работа Национального Конвента в области народного образования, Республиканский календарь, деятельность комиссаров Конвента при армиях и, наконец, последнее в эту буржуазную революцию выступление парижских рабочих в прериале 1795 г. — вот те факты, которые прежде всего ассоциируются с упоминанием о нем.
[Книга Vissac ‘Romme le montagnard’ (Paris, 1883 г.) написана на основе солидного материала, но ее установки и метод автора лишают ее с точки зрения современной историографии научного значения.
Книга Claretie ‘Les derniers montagnards’ посвящена вопросу о прериальском восстании и дальнейшей судьбе ‘последних монтаньяров’. Кроме этих трудов, о Ромме говорится еще в ряде небольших статей в ‘RИvolution FranГaise’, затрагивающих лишь отдельные и подчас довольно незначительные моменты его жизни, а иногда отношение к нему современников. Такова, например, статья в ‘Rvolution Franaise’ 1908 г. о посещении Александром I и Павлом Строгановым друга Ромма, натуралиста Боска, в Париже в 1814 г. (статья, содержащая ошибку, так как Павел Строганов в Париже в 1814 г. не был). В русской исторической литературе Ромму отведено несколько страниц в биографии П. А. Строганова, изданной в 1903 г., и посвящена небольшая статья в ‘Русском Архиве’ за 1887 г. (т. I), где автор рассматривает его пребывание в России с точки зрения влияния французской просветительной философии на поколение, подраставшее в конце XVIII века. И, наконец, в 1936 г. в журнале ‘Борьба классов’ была напечатана краткая популярная биография Ромма. Бумаги Ромма находятся в разных местах. Часть его архива была собрана его биографом Виссаком. Впоследствии это собрание было куплено русскими коллекционерами и в настоящее время находится в Государственном архиве феодально-крепостнической эпохи. Часть несомненно осталась во Франции. Есть рукописи Ромма и в Америке, в библиотеке Харвардского университета, как показала недавняя публикация в ‘Annales Historiques’ (1935 г., No 67) двух записок Ромма, относящихся к 1790 и 1792 гг. Эта часть архива Ромма поступила туда из собрания Elihu Washburne, посланника США в Париж в 1869—1877 гг.]
Попытав[с. 3]шись вместе с несколькими представителями ‘Вершины’ [подробнее о роли Ромма и других представителей ‘Вершины’ см в статье акад. Е. В. Тарле ‘Прериальское восстание’ в No 4 ‘Историка-марксиста’ за 1936 г. и в его книге ‘Жерминаль и прериаль’, М., 1937] возглавить изнутри Конвента выступление масс в прериале, он, как и его товарищи, был приговорен к смерти восторжествовавшими термидорианцами, но предупредил исполнение приговора: шесть человек осужденных, — Ромм во главе их, — едва выйдя из залы суда, покончили с собой двумя небольшими карманными ножами, передавая их друг к другу. Эта ‘античная’ смерть была воспринята современниками как протест против термидорианской реакции и как последнее изъявление верности монтаньярскому знамени. Вокруг имени Ромма в рабочих предместьях сложился ряд легенд.
Останавливаться подробнее на его деятельности во время Революции мы здесь не можем, но эти моменты, может быть, неизлишне было напомнить: они характеризуют и человека и его политический путь. До Революции ‘последний из монтаньяров’ и ‘цареубийца’ (он голосовал за казнь Людовика XVI) около 7 лет прожил в России в семье екатерининского вельможи, графа А. С. Строганова. Он был воспитателем его сына Павла, впоследствии одного из ближайших сотрудников Александра I и участника того ‘кружка молодых друзей’, откуда исходили преобразовательные планы первых лет александровского царствования.
В Петербурге Ромм занимал отнюдь не то положение, которое отводилось рядовому гувернеру.
Когда весной 1779 г. в помещении русского посольства в Париже он был представлен графу Строганову, у него уже была репутация начинающего ученого. Кондорсе, д’Аламбер, знаменитый химик Саж принимали в нем участие, Тюрго, в бытность свою министром, намеревался создать для него кафедру математики в его родном городе Риоме. Естественно, что в Петербурге он был принят как младший представитель знаменитой плеяды ‘просветителей’. Академик Паллас, Николай Фусс, Эйлер, Эпииус, Григорий Разумовский и ‘русский Анакреон’, поэт Богданович — вот обычный круг его друзей и собеседников в Петербурге. Его принимали с тем большим уважением, что он продолжал поддерживать связь с ученым миром Франции. При его посредстве Паллас становится корреспондентом только что возникшего тогда Французского музея.
Импонировала и личность его. ‘Ромм живет только для того, чтобы мыслить’, — говорит один из его современников и друзей. Письма А. С. Строганова к нему полны изъявлений, далеких от обычных выражений учтивости: ‘Mon ami, celui qui remplit ma place, qui prpare le bonheur futur de mon enfant… je me jette dans vos bras…’ (‘Мой друг, занимающий мое место подле моего сына, подготовляющий грядущее его счастье… стремлюсь в ваши объятия’). Память о нем сохранилась в Петербурге прочно. В 1835 г., 40 лет спустя после его смерти, одна из умниц петербургского общества, старуха Загряжская, дочь известного Кирилла Разумовского, го[с. 4]ворила А. С. Пушкину: ‘Ромм, тот, который подписал потом определение о казни Людовика XVI, очень умный был человек (‘c’tait une forte tte, un grand raisonneur’). Она не без самодовольства добавляла, что часто виделась с этим ‘forte tte’.
Привожу эти подробности для того, чтобы хоть мимоходом отметить, какое отношение вызывал к себе в Петербурге Жильбер Ромм.
На отъезд в Россию Ромм решился не без серьезных колебаний — его пугали и связанный с этим отрыв от круга ученых и от научной работы, и то зависимое положение, в которое он должен был попасть. Но он сильно нуждался, ютился на каком-то чердаке, одно время жил впроголодь и значительную часть своего времени принужден был тратить на частные уроки. С падением Тюрго для него исчезла надежда создать себе сносное материальное положение, у него, правда, были кое-какие связи в аристократических и придворных кругах, благодаря которым в дореволюционной Франции нуждавшимся представителям ученого и литературного мира удавалось иногда получить какую-нибудь пенсию или скромную синекуру, но плебейская гордость мешала ему использовать их. Крупное вознаграждение, предложенное графом Строгановым, давало ему возможность скопить некоторую сумму денег и приобрести небольшую собственность (в чем он, сын своего класса и своего времени, видел залог независимости), — и тогда уже, ничем не отвлекаясь, заняться наукой. Решившись на временную жертву — так расценивал он свое согласие поступите воспитателем в дом русского вельможи, — он еще в Париже утешал себя мыслью, что возможность путешествовать, видеть новые страны и новый круг людей, до некоторой степени вознаградит его за эту жертву. ‘Только путешествуя, по-настоящему познаешь людей’, — писал он тогда. В Петербурге оказалось, что семейная обстановка в доме Строгановых как нельзя более благоприятствовала планам воспитателя. Едва вернувшись из Парижа, супруги Строгановы разошлись: жена поселилась отдельно, с другим. Муж тоже не стеснял себя. Ромм, пуританин в вопросах морали, представитель того класса, который противопоставлял тогда свою ‘добродетель’ распущенности нравов аристократии, считал необходимым уберечь мальчика от сомнительного влияния подобной обстановки. В результате из 6 с лишним лет, прожитых им в России, добрую половину времени они с воспитанником провели в разъездах: побывали в Карелии, на Белом море, в центральной полосе, на Урале, на Украине, в Новороссии и в Крыму.
В XVIII веке путешествие было одним из модных средств ‘формирования человека’. Специфичным в данном случае было то, что Ромм сделал его основным педагогическим приемом.
С его точки зрения, преимущества такой системы представлялись несомненными. Перед одной из поездок Ромм пишет:
‘Моему воспитаннику 13 лет, он приближается к возрасту, в котором страсти на всю жизнь определяют нравственный облик и характер человека и нуждаются в обуздании, Склонности сильные, но невинные по природе своей, — вот та узда, которую я им подгото[с. 5]вляю. Роро (гак звали Павла Строганова в семье. — К. Р.) любит сильные упражнения, ходьбу, усталость. Путешествие как раз пригодно для того, чтобы превратить эти вкусы в привычку, закалить его, приучив к голоду, жажде, жаре, холоду’.
И, так как он воспитывал не сына екатерининского вельможи, будущего владельца десятков тысяч крестьян [в 1817 г. у Строганова числилось 46875 крестьян мужского пола], а некоего идеального человека вообще, он добавляет: ‘Несчастье и нищета могут тогда обрушиться на него, его тело исхудает, — дух останется здоровым, стойким’.
Общеобразовательная программа путешествий намечалась такая: усовершенствование в родном языке, изучение географии родной страны, ее промышленности, нравов населяющих ее народов. Особенный акцент — это надо отметить — ставился на изучении промышленности. Нет нужды, что воспитанник мал, что он многого не поймет. Вопрос слишком живо интересует самого воспитателя для того, чтобы не нашлось убедительных доводов, подкрепляющих необходимость такого изучения.
‘Роро не схватит всех деталей, всей совокупности операций, составляющих тот или иной вид промышленности, но я усвою их, я отдам этому все свое внимание. Впоследствии мне достаточно будет напоминать ему, что в таком-то месте отливают пушки, в таком-то окрашивают ткани…’
Эта программа, включая и познание людей, в виде знакомства с примечательными личностями, встречающимися в пути, определила и содержание путевых записей, которые Ромм вел во время поездок. Несколько тетрадей этих записок хранятся в архивах СССР вместе с другими материалами, относящимися к Ромму. Часть из них представляет несомненный интерес.
Путешествие по Новороссии и только что завоеванной Тавриде было последней из поездок Ромма по России.
Предпринято оно было из Киева, где перед тем наставник с воспитанником провели довольно значительное время, и длилось два месяца. Результатом его явилась тетрадь в 83 страницы, исписанная мельчайшим почерком, свыше 5 печатных листов.
Характерно, что в этих записях Ромм ни разу не упоминает имени своего воспитанника, ни других своих спутников. Правда, он всюду говорит ‘мы’, но кто это ‘мы’ — из ‘Путешествия’ не видно. Состав странствующей компании мы узнаем из письма, которое Ромм накануне отъезда из Киева отправил А. С. Строганову в Петербург. Он сообщает в нем, что в соответствии с установкой на воспитание спартанских привычек они поедут с возможной простотой.
‘Пара баулов, две кибитки да немного сена — вот все наше дорожное снаряжение’. Слуг, бывших при них в Киеве, воспитатель отсылает в Петербург. С собой берут только двоих — Андрея и Клемана. Клеман — это француз, камердинер молодого Строганова. Другой — ‘крепостной человек’ графа, взятый в дорогу в качестве хорошего рисовальщика, — Андрей Никифорович Воронихин — буду[с. 6]щий строитель Казанского собора и Горного училища, прочно вошедший в историю европейского зодчества.
Дают ли путевые записи Ромма что-либо любопытное для воссоздания общей картины жизни края?
Есть немало описаний Крыма, по времени близких к путешествию Ромма. Адъюнкт Академии наук Василий Зуев ездил по Новороссии и Крыму в 1781—1783 гг., описание Тавриды Габлица вышло на русском языке в 1785 г. Французский посол в России Сегюр ездил с Екатериной в 1787 г., академик Паллас — в 1793—1794 гг., лэди Кравен, чьи путевые письма появились в русском переводе в 1795 г., была в Крыму одновременно с Роммом (встретилась там с ним, как это видно из его записей). Первое путешествие Павла Сумарокова приходится на 1799 г.
[‘Путешественныя записки Василья Зуева от С. Петербурга до Херсона в 1781 г. и 1782 г., СПб., 1787, ‘Выписка из путешественных записок Василья Зуева, касающихся до полуострова Крыма’, Месяцеслов на 1783 г.
Габлиц, ‘Описание Тавриды’, 1785.
Sgur, comte de, ‘Mmoires’, Paris, 1827.
Craven, ‘A journey through the Crimea to Constantinopol’, London, 1789 (по-русски вышло в 1795 г. — Миледи Кравен ‘Путешествие в Крым и Константинополь’, перевод с франц., СПб., 1795).
Ра11as, ‘Observations faites dans un voyage dans les gouvernements mИridionaux de l’empire de Russie dans les annИes 1793 et 1794′, Leipzig, 1799.
Его же, ‘Tableau physique et topographique de la Taunde’, St. PИters-bourg, 1795.
П.Сумароков, ‘Первое путешествие в Крым’, 1799.
Его же, ‘Досуги крымского судьи’, СПб., 1805.]
У некоторых из этих описателей преобладают интересы натуралистов, лэди Кравен рассказывает больше о гостеприимных встречах, которые ей устраивали русские власти, и о том почете, каким ее окружали, интересы Сегюра, приводящего в своих мемуарах немало любопытных штрихов, определялись спецификой его миссии в России, — были направлены преимущественно к тому, чтобы учесть готовность России к новой войне с Турцией, притом же возможность разностороннего наблюдения была ограничена для него именно его участием в путешествии Екатерины, которое другой участник этой поездки, император Иосиф II, назвал ‘галлюцинацией’.
Несравненно более широкий диапазон наблюдений отличает записи Ромма.
Правда, и в его ‘Путешествии’ отведено много места явлениям геологического порядка и описанию минералогических богатств края [Ромм был страстным минералогом. Вывезенная им из России большая коллекция была в 1849 г. подарена его внучатным племянником Тальяном музею города Монпелье]. Но вместе с тем он подмечал социальную сторону явлений там, где другие путешественники проходили мимо нее. Так, Василий Зуев, описывая разливы Днепра в Кременчуге, через который он, как и Ромм, проезжал на юг, говорит только о великолепии этих половодий: ‘Наша река уподобляется Дунаю’. Ромм сообщает, что в городе больше трети домов залито водой, и приводит факт варварского, на его взгляд, пренебрежения властей [с. 7] к интересам населения при планировке города: перед самым домом губернатора стоит камень, на котором за много лет подряд отмечен уровень воды в половодье, — стоило принять во внимание эти отметы, население было бы избавлено от бедствий.
Этой разносторонностью интересов определяется ценность его записок. Проезжая через Новороссию, он сообщает сведения о наделах государственных крестьян, о размерах фактически обрабатываемой ими площади, о податном обложении, о побегах крестьян в Польшу. Для Кременчуга он приводит данные о количестве купцов и ремесленников в городе, домов в нем. (Эти цифры сильно превышают те, что приводит Зуев, и, если предположить, что сведения обоих верны, то приходится допустить сильный рост населения вообще и торгового в частности за какие-нибудь 4—5 лет.)
Некоторые статистические данные мы находим в его рукописи и для Крыма. Он приводит цифры торговых оборотов некоторых портов, сообщает, во что обходится русской казне привозимая из Анатолии для феодосийского монетного двора медь, обмениваемая на соль, которую русские продают туркам, сообщает цены на продукты сельского хозяйства и кустарной промышленности, на строительные материалы и т. п. Приводятся в ‘Путешествии’ и цифры жителей и домов в ряде городов и селений, а также и общая цифра татарского населения в Крыму. Все эти данные не лишены значения и дают возможность проверять и пополнять сведения, почерпнутые из других источников. Насколько последние противоречивы, доказывает хотя бы вопрос о населенности Крыма к моменту его завоевания. Исходя из разноречивых показаний Палласа, Игельстрема, Тотта, Тунмана, Сумарокова, новейшие исследователи исчисляют его — Озенбашлы в 3 миллиона душ, Вологдин в 280—300 тысяч. [Б. П. Вологдин, ‘К вопросу о численности населения в Крыму до завоевания его русскими’, ‘Крым’, 1927, No 1 (3), стр. 104—105, А. Озенбашлы, ‘Роль царского правительства в эмиграции крымских татар’, ‘Крым’, 1926, No 2]
При этом Ромм часто сообщает не только данные, относящиеся к 1786 г., но, на основании бесед с осведомленными представителями туземного населения, приводит и цифры, относящиеся к периоду, предшествовавшему завоеванию Крыма. Вследствие этого создается известное представление о динамике фактов. Надо отметить к тому же, что цифры эти Ромм старается проверить из разных источников.
Параллельно с этими данными статистического порядка, его записи интересны и тем, что, фиксируя ряд конкретных жизненных деталей, они воссоздают довольно полную картину жизни края в тот момент, когда ускоренными темпами шли в нем строительство и колонизация. Условия, в которых происходили сооружения Херсонского и Севастопольского портов, недостаток материалов и квалифицированных рабочих рук, выписка мастеров из Риги, обучение ими солдат и каторжников, условия оплаты труда тех и других, наделение старых солдат землей для усиления русской коло[с. 8]низации отразились в его записях. Дает ‘Путешествие’ некоторый материал и для характеристики политики царского правительства по отношению к туземному населению. Правда, Ромм не анализирует ее, не прослеживает в разных ее проявлениях, но он часто констатирует факты: заброшенные поля и виноградники, пустующие селения, откуда, с целью захвата земель, изгнаны не только татары, но и греки и армяне, пришедшие в упадок города и порты, например Алушта, в которой число домов со 190 сократилось до 37, или пустующие гавани Феодосии и Балаклавы, где раньше совершались крупные торговые обороты, — таковы наблюдения, занесенные им в свою путевую тетрадь.
Сведения об упадке хозяйственной жизни края встречаются и в других источниках — у Сумарокова, у Мертваго [Записки Д. Б. Мертваго, ‘Русский Архив’, 1867, NoNo 8, 9], даже в переписке русского посла в Лондоне С. Р. Воронцова [Переписка С. Р. Воронцова, ‘Русский Архив’, 1879, т. I, стр. 99—100. В письме от 11—22/VIII 1786 г. Воронцов сообщает Безбородко, что принц де-Линь, получив от Екатерины II большие дачи землей в Крыму, надумал, ввиду отсутствия рабочих рук, переселять туда из Англии осужденных на каторгу преступников. Этот, по выражению Воронцова, ‘позорный для России’ проект получил поддержку Потемкина] и т. д. Но Ромм больше заостряет на этом обстоятельстве внимание, сильнее акцентирует его, притом он ищет объяснения ему в ряде фактов политического и социального порядка. Если Сумароков, например, тоже с сокрушением отмечает: ‘…где прежде были, частые селения и где хлебопашество отправлялось с успехом, там — оставленные степи’, то он видит одну причину этого прискорбного явления — леность туземного населения — и договаривается до такой возмутительной мысли: ‘главнейшим благом для Тавриды было бы, когда бы татары совсем оную оставили’. Он предлагает выселить татар в Оренбургские, Уфимские и Саратовские степи. Ромм подходит к вопросу по-иному: население разорено войной, напугано, не доверяет новой власти, беспощадно экспроприирующей его земли, совершающей насилия над ним.
‘Татары, армяне, греки, привыкшие к здешнему климату, возделывавшие землю и ведшие крупную торговлю, изгнаны… Победители водворились на их месте, но не могут переносить здешний климат, земля вокруг них бесплодна, торговля в упадке, потому что они больше заняты защитой захваченной земли, нежели обработкой ее’.
С особенным возмущением отмечает этот представитель ‘просветительной’ философии факты насилия над религиозным чувством населения. Таким негодующим протестом отмечен, например, его рассказ о том, как генерал Каховский согнал татар в мечеть для того, чтобы дать представление лэди Кравен о богослужении дервишей.
Именно эта жестокая и хищническая колонизаторская деятельность представителей царского правительства и приводит к плачевным для края результатам: культура в упадке, население озлоблено и с сочувствием следит за деятельностью шаха Ман-сура, который ведет на Кавказе борьбу против русских. [с. 9]
С таким же возмущением, как о разорении земледельческой культуры, говорит Ромм о вандализме русских властей, не щадящих памятников древнего зодчества и скульптуры: башни древнего Херсонеса, например, ломали, чтобы использовать плиты на постройках в Севастополе.
В одном месте у него вырывается фраза: ‘русские, искусные в разрушении, разрушили и это здание, они насаждают кабаки…’ Сам он с большой тщательностью описывает уцелевшие остатки старинных зданий, обломки художественных мраморов и пр. Поскольку разрушение шло быстрыми темпами, ‘Путешествие в Крым’ не лишено интереса и для истории местной старины хотя бы как фиксация того, что еще уцелело там в 1786 г.
Однако, несмотря на резкие суждения Ромма, нельзя сказать, чтобы его записи носили печать той предвзятости, того пристрастия, каким отличаются, например, письма Иосифа II [Arneth, ‘Joseph II und Katharina von Russland’, Wien, 1869], сопровождавшего Екатерину в ее поездке по Крыму.
Крупное строительство, развернутое тогда русскими в Тавриде, он наблюдал с деловитым интересом. И если он отмечает, как, впрочем, и многие русские современники, недочеты, неизбежные при форсированных темпах этого строительства, он отдает должное уменью, энергии и настойчивости, проявляемым отдельными лицами, например полковником Корсаковым. Точно так же с сочувствием отмечает он редкие факты гуманного, в условиях того времени, отношения к солдатам и каторжникам. Это беспристрастие является результатом его деловой любознательности, уменья видеть факты не особняком, а в их связи с рядом других фактов.
Что дает ‘Путешествие’ для характеристики его автора? Конечно, по одной тетради путевых записей нельзя составить себе исчерпывающее представление о человеке, их писавшем, особенно если человек этот прошел довольно длинный политический путь — от сторонников просвещенного абсолютизма, к числу которых он принадлежал в бытность свою в России, к ‘цареубийцам’. Но кое-какие штрихи, характерные для его облика на данном этапе его жизни, можно из них почерпнуть, причем показательным может быть не только то, о чем он говорит, но и то, о чем он умалчивает. Так, на первый взгляд представляется странным, что этот поборник гуманитарных начал, горячо протестующий на этих же страницах против проявлений деспотизма в области национальной и peлигиозной, ни словом не обмолвился о крепостном состоянии. Но тут, может быть, не лишним будет напомнить, что, например, Вольтер считал крепостное право вполне уместным в России, и на обращенный к нему запрос Вольного экономического общества писал в 1776 г. ‘нельзя, не совершая несправедливости, принудить сеньеров изменить сущность их наследственного владения’, а Руссо заявлял, что ‘свобода — пища трудная для пищеварения’, и советовал полякам не освобождать крепостных, ‘пока не созреют для свободы их души’. Отголоски этих настроений мы находим в [с. 10] одной из неопубликованных рукописей Ромма — ‘Voyage de St. Ptersbourg Moscou’, где он заявляет: ‘рабство русских крестьян не столь ужасно, они в нем обретают спокойствие, сохраняя свободу духа’. Очевидно, этими предвзятыми воззрениями, которые Ромм тогда разделял с корифеями буржуазной просветительной философии, и объясняется, что ои так легко прошел мимо положения крепостных в Росши. Во всяком случае это показатель того, что будущему монтаньяру предстояло проделать еще значительную эволюцию.
То же самое можно сказать и по поводу отношения его к вопросам религии.
На страницах ‘Путешествия в Крым’, конечно, сказываются воззрения, присущие рационалистической эпохе, с ее ведущейся во имя разума борьбой против предрассудков. Именно таким, общим для передовых людей века, характером отмечен хотя бы тот исторический экскурс, где Ромм рассказывает, как ‘дикари’, некогда пришедшие с Владимиром на завоевание Херсонеса, были ослеплены великолепными и таинственными церемониями, проделанными на их глазах греческим духовенством, и тут же пожелали креститься. С подобного же рода воззрениями сталкиваемся мы, когда он называет монастыри ‘берлогами смирения и невежества’ или философски ставит знак равенства между обрядами христианскими и мусульманскими: ‘одно стоит другого’. Все это в духе века и не оригинально. Вольтера и русские цитировали наизусть, и уже десять лет прошло с тех пор, как Клооц опубликовал свое сочинение об ‘Истинности доказательства магометанской веры’, жало которого было направлено против христианства [Cloots, ‘Certitudes des preuves du mahomtisme’, Amsterdaam, 1777].
Но вместе с тем кое-какие рассеянные на страницах ‘Путешествия’ замечания, например интерес к переводу работы ‘О происхождении св. духа’, говорят за то, что автор ‘Путешествия’ еще далек от боевых настроений 1793 г., когда он собирался ‘уничтожить воскресенье’.
Пока это еще не политический борец, это философ, с высоты просвещенного разума пренебрежительно, но без особой страсти осуждающий предрассудки.
Отличительная черта записей Ромма не в этом отражении философских воззрений века: они естественны у него, было бы странно их у него не встретить.
Но есть нечто в ‘Путешествии’, благодаря чему, несмотря на сухость и протокольность записей, в конце концов получается живая картина жизни края и, что, мне кажется, в то же время раскрывает какую-то основную черту психологии Ромма и характеризует его как представителя определенного социального слоя.
Ромм много говорит о природе Тавриды, но делает это в особой манере, с особой интонацией, его описаниям совершенно чужда лиричность, природа не говорит его сердцу ‘тайным языком’, как то стало обязательным в конце XVIII века для каждого литературно-образованного человека. [с. 11]
Сухость его тут намеренная. Об этом свидетельствует иронический выпад по поводу условного восторга путешественников перед красотами природы (см. стр. 63—64 ‘Путешествия’).
Зато всюду в описаниях резко проходит другая черта. Если академик Паллас, например, считает приличным умиляться перед оскудением культурной жизни: ‘все изображает здесь златый век природы… все усиливает любовь к простой, сельской, уединенной жизни…’, и противопоставляет омертвелую идиллию ‘порокам, свойственным великим обществам’ [Pallas, ‘AperГu physique et topographique de la Tauride’. Цитирую по русскому переводу Ивана Рижского, СПб., 1795], т. е. цивилизации, то Ромм настойчиво в каждой строчке говорит о том, что именно следов цивилизации он всюду ищет.
‘Нет ничего прекраснее Алуштинской долины!’ — восклицает он в одном месте. Оказывается, в лирическое настроение приводит его вид множества плодовых деревьев, — они напоминают ему о насаждениях, некогда сделанных здесь рукой древнего грека. Преемственность человеческого труда, переживающая века и тысячелетия, — вот что волнует его. Природа интересует его, натуралиста, не только с точки зрения естественно-исторических процессов, создавших ее, но в той же мере, если не сильнее, под другим углом зрения: что она может дать человеку, как осваивают, подчиняют ее себе люди. Где и сколько добывают селитры и соли, почему не применяют для этого вот такого-то способа, каким путем можно вывезти через трудно проходимые скалы отличные мраморы и гранит, где находили следы золота татары и пр. и пр. Он всюду ищет следов практического труда человека, — труда в прошлых веках, результаты которого сохранились доныне, и труда современников. Он пришел в Россию не столько из Франции Руссо, следы влияния которого мы тоже находим в записках, сколько из Франции братьев Монгольфье и других предпринимателей, создававших материальную культуру его страны. На его родине в эту пору производительные силы развивались такими темпами, что вскоре должны были взорвать мешавший их развитию общественный строй. Представитель того социального слоя, который давал тогда огромное напряжение творчества в области научной и практической, он ищет чего-то подобного и у нас и досадует, когда встречает втуне лежащие естественные богатства, природу, предоставленную самой себе, отсутствие следов творческой энергии человека или разрушение древней цивилизации.
Эта же черта его определила и его настойчивый интерес к людям, проявившим себя созидательной работой в той или иной области. Отсюда в его ‘Путешествии’ описание встреч с доктором Самойловичем, известным тогда европейскому ученому миру своей самоотверженной работой по изучению чумы, с Корсаковым, талантливым, энергичным инженером, отличавшимся широким размахом и разносторонностью своей деятельности, с епископом Евгением, стремившимся поднять культурный уровень греков, и с рядом [с. 12] других лиц, попавших на страницы его дневника по тем же основаниям.
В этих настойчивых поисках проявлений творческого труда, во внимательном наблюдении над созиданием культуры в любых ее областях, над ее динамикой — своеобразный интерес записок Ромма.
Вместе с тем эта черта характеризует и доминирующее свойство его как человека определенного исторического момента.
В годы революции Ромм — ученый и педагог — работал подряд в двух Национальных собраниях, в их комитетах по народному образованию. Он вместе с тем издавал практическое руководство для земледельцев, организовывал политические клубы, побывал несколько раз в командировках от Временного исполнительного совета и от Конвента, налаживая работу пороховых мануфактур и снабжение армий, бившихся на фронте. Ромму, воспитателю графа Строганова, предстояло проделать еще значительную эволюцию в области политических идей, до того как он занял место среди монтаньяров в Национальном конвенте, но увлечение вопросами практического строительства, пафос творческого труда в сильнейшей мере владели им уже и в годы его вынужденной воспитательской работы.
С литературной стороны ‘Путешествие в Крым’ осталось необработанным. Изложение лишено той классической ясности и плавности, которые присущи французским литературным произведениям XVIII века. Построение фразы небрежное, местами запутанное и даже вовсе неправильное.
Ромм вообще не литератор — словесное выражение мысли давалось ему с трудом, все же, его письма написаны более литературно. Тем не менее, вряд ли перед нами сырые записи, сделанные в пути под непосредственным впечатлением дня. Против этого свидетельствуют встречающиеся в некоторых местах фразы: ‘об этом же я говорю ниже’. Эти фразы не кажутся вписанными позже, так что скорее всего перед нами позднейшая, но беглая, не обработанная окончательно сводка тех заметок, которые делались в дороге, причем в этой второй редакции сохранена первоначальная форма поденных записей.
Почерк, которым написано ‘Путешествие’, неровен, небрежен, местами мелок до того, что целые абзацы невозможно прочесть без лупы. Чернила в некоторых местах выцвели. Несколько слов вовсе не удалось разобрать. Географические названия написаны Роммом по-русски и не всегда при этом правильно. При переводе они выверены по книге И.Н.Новицкого ‘Указатель к изданиям Временной комиссии для разбора древних актов, т. II. Имена географические’ и по старым картам издания генерального штаба.
Рукопись оригинала ‘Путешествия’ хранится в Ленинградском отделении Института истории Академии Наук СССР. [с. 13]
Опубликовано: Жильбер Ромм. Путешествие в Крым в 1786 г. — Ленинград : 1941 г., с. 3 — 13.
Оригинал здесь: http://www.myslenedrevo.com.ua/ru/Sci/HistSources/Romm/Preface.html.