К. H. Батюшков
Путешествие в замок Сирей
Письмо из Франции к г. Д<ашкову>
На другой день.
26 февраля, 1814.
ПРИМЕЧАНИЯ
Путешествие в замок Сирей, Батюшков Константин Николаевич, Год: 1814
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Батюшков К. H. Сочинения
Архангельск: Сев.-Зап. кн. изд.-во, 1979.
Из деревни Болонь, лежащей близ города Шомона, я поскакал верхом в Сонкур, где ожидали меня б<арон> де Д<амас> и г. П<исарев>, с которыми накануне уговорился я посетить замок Сирей и поклониться теням Вольтера и его приятельницы. В окрестностях Сирея назначены были квартиры нашему отряду, полки тянулись по дороге, и мы их опередили в ближнем селении. Сначала погода нам вовсе не благоприятствовала: холодный и резкий ветер наносил снег и дождь, наконец небо прояснилось, и солнце осветило прекрасные долины, рощи и горы. Мы проехали чрез местечко Виньори, где заметили развалины весьма древнего замка на высоком утесе, который господствует над селением и близлежащими долинами.
Ein bethrmtes Schloss, voit Majestt,
Auf des Berges Felsenstirn erhht!*
* Многобашенный замок, полный величия, Подымается на скалистом склоне горы (нем.).
‘Кому принадлежит этот замок?’ — спросил я у старика, сидящего на пороге сельского домика, тесно примыкающего к развалинам. ‘Какой-то старой дворянке’, — отвечал он, приподняв красный колпак, старый, изношенный, и который, конечно, играл большую роль в бурные годы революции. Это замечание я сделал мимоходом и продолжал вопросы: ‘Когда построен замок?’ — ‘Во время Шампанских графов, сказывал мне покойный дед {Французы и теперь мало заботятся о древних памятниках. Развалины, временем сделанные,— ничего в сравнении с опустошениями революции: бурные времена прошли, но невежество или корыстолюбие самое варварское пережили и революцию. Один путешественник, который недавно объехал всю полуденную Францию, уверял меня, что целые замки продаются на своз, и таким образом вдруг уничтожаются драгоценные исторические памятники. Напрасно правительство хотело остановить сии святотатства, ничто не помогало, ибо для нынешних французов ничего нет ни священного, ни святого — кроме денег, разумеется. Какая разница с немцами! В Германии вы узнаете от крестьянина множество исторических подробностей о малейшем остатке древнего замка или готической церкви. Все рейнские развалины описаны с возможною историческою точностию учеными путешественниками и художниками, и сии описания вы нередко увидите в хижине рыбака или земледельца. Притом же немцы издавна любят все сохранять, а французы разрушать: верный знак с одной стороны доброго сердца, уважения к законам, к нравам и обычаям предков, а с другой стороны — легкомыслия, суетности и жестокого презрения ко всему, что не может насытить корыстолюбия, отца пороков.}. Храбрые рыцари искали здесь убежища от народных возмущений и укрепили замок башнями, рвами, палисадами. Время и революция все разрушили. Здесь не одна была революция, господин офицер! не одна революция! Я на веку моем пережил одну, тяжелые времена… не лучше нынешних. Посадили дерево вольности… я сам имел честь садить его, вот там, на зеленом лугу… Разорили храмы божий… у меня рука не поднималась на злое!.. Но чем же это все кончилось? Дерево срубили, а надписи на паперти церковной: вольность, братство или смерть — мелом забелили. Чего я не насмотрелся в жизни? и неприятелей на родине моей увидел, и с офицером козачьим теперь разговариваю! Чудеса! По совести чудеса!’ — ‘Ты разорился от войны, добрый старичок?’ — ‘Много пострадал, а бедные соседи еще более. Мы все желаем мира’. — ‘О! мы знаем это: но император ваш не желает’. — ‘Прямой корсиканец! Знаете ли, что он объявил нам?’ Здесь старик покачал головою, посмотрел на меня пристально, и — конечно от робости — заикнулся. ‘Говори, говори!’ — ‘Охотно, если прикажете. Император…, — это было сказано важным и торжественным голосом,— император объявил нам, что он не хочет трактовать о мире с пленными, ибо он почитает вас в плену. Он нарочно завел вас сюда, чтобы истребить до последнего человека: это была военная хитрость, понимаете ли? военная хитрость, не что иное… Но вы смеетесь… и нам это смешно показалось, так смешно, что мы префекта, приехавшего сюда с этим объявлением, камнями и грязью закидали. Il s’en souviendra!.. {Он об этом вспомнит! (франц.).}. Но вам пора догонять товарищей. Добрый путь, господин офицер!’
Размышляя о странном характере французов, которые смеются и плачут, режут ближних, как разбойники, и дают себя резать, как агнцы, я догнал моих товарищей.
Час от часу дорога становилась приятнее: холмы, одетые виноградником и плодоносными деревьями, между коими мелькали приятные сельские домики, напоминали нам Саксонию, благословенные долины Дрездена, места очаровательные! Разговаривая с товарищами и любуясь красотою видов, мы неприметно проехали несколько миль, каждый замок, каждое местечко мы принимали за Сирей и смеялись своей ошибке. Наконец, поворотя вправо с большой дороги, вдоль по речке Блез, мы увидели жилище славной нимфы Сирейской, которой одно имя рождает столько приятных воспоминаний…
Во ста шагах от селения возвышается замок на высоком уступе, кругом — рощи и кустарники. Все просто, но природа все украсила.
К замку примыкает английский сад и несколько тенистых аллей, к которым никогда не прикасались ножницы, даже в те времена, когда безжалостный Ленотр остригал боскеты Версальские, когда последний провинцияльный дворянин рассаживал по шнуру смиренные акации и овощи в своем огороде. Вольтер, говоря о замке Сирейском, описывая красоты его окрестностей — кажется, в письме к королю Прусскому — прибавляет:
Trop d’art me rvolte et m’ennuie:
J’aime mieux ces vastes forts!*
{* Избыток искусства меня возмущает и надоедает мне:
Я предпочитаю эти обширные леса (франц.).}
Эти леса и поныне украшают Сирей своею дикостию. Замок сохранил древнюю наружность, можно отличить новые пристройки и балконы. Они принадлежат к Вольтерову времени. На крутой кровле ( la mansarde) я заметил некоторые украшения и высокие продолговатые трубы, обложенные лепными изображениями, похожие на трубы замка Port-sur-Seine, принадлежащего Летиции, матери Наполеона. Мы вошли в Сирей и удивились обширным залам, убранным в новейшем вкусе. Наружность того не обещала.
Замок принадлежит г-же де Семиан, женщине весьма умной, некогда прекрасной. Он был разграблен в революцию и после того времени все строение возобновлено {По отступлении русских Сирей был снова разграблен французами за то именно, что русские варвары его пощадили!}. К сожалению, мы нашли мало следов прежней обладательницы и ее славного друга, который, как говорит Лебрюн, утомил стогласную Славу.
В столовой несколько картин, изображающих зверей и охоту. Эта живопись, довольно приятная, существовала уже при маркизе, и мы смотрели на нее с большим удовольствием. Пройдя несколько покоев, в правом флигеле замка нам отворили дверь в залу Вольтерову.
Здесь мы нашли большой мраморный камин, тот самый, который согревал Вольтера, несколько новых мебелей: клавесин, маленький орган и два комода. Окны до полу. Две круглые стеклянные двери в сад, одна из них украшена надписями, на камне высеченными. На фронтоне мы прочитали Вергилиев стих: Deus nobis haec otia fecit {Бог нам предоставил этот досуг (лат.).} из первой эклоги, на косяке несколько стихов из Попе, которого Вольтер всегда любил, и наконец:
Asile des beaux arts, solitude ou mon coeur
Est toujours occup dans une paix profonde,
C’est vous que donnez le bonheur,
Que promettait en vain le monde {*}.
{* Убежище искусств, одиночество, где мое сердце
Всегда занято в глубоком покое,
Это вы даете счастье, которое напрасно обещает свет (франц.).}
стихи, написанные Вольтером в счастливую минуту наслаждения душевного, в глазах божественной Эмилии, единственной женщины, которую он любил наравне со славою, которой он был обязан всем и которая достойно гордилась дружбою творца Заиры {Напрасно мы искали в саду мраморного Амура, который некогда стоял под балконом, с надписью из Антологии: ‘Qui que tu sois voici ton matre’ <Кто бы ты ни был, вот твой властелин (франц.)> и проч., которую перевел г. Дмитриев: Кто б ни был ты, пади пред ним: // Был, есть иль будет он владыкою твоим!}. Из окон сей залы видны ближние деревни и два ряда холмов, заключающих прелестную долину, по которой извивается речка Блез. В глубоком молчании и я, и товарищи долго любовались приятным видом отдаленных гор, на которых потухали лучи вечернего солнца. Может быть, совершенная тишина, царствующая вокруг замка, печальное спокойствие зимнего вечера, зелень, кое-где одетая снегом, высокие сосны и древние кедры, осеняющие балкон густыми наклоненными ветвями и едва колеблемые дыханием вечернего ветра, наконец, сладкие воспоминания о жителях Сирея, которых имена принадлежат истории, которых имена от детства нам были драгоценны,— погрузили нас в тихую задумчивость.
‘Здесь Фернейский мудрец,— так воскликнул г. Р-н, житель Сирея, прервав наше молчание,— здесь славнейший муж своего века, чудесный, единственный, который, как говорят, вырезывал на меди для потомства {Qui gravait pour la postrit — выражение Паллисота, если не ошибаюсь.}, который все знал, все сказал {Qui a tout dit — Шатобриан, говоря о Вольтере.}, который имел доброе, редкое сердце, ум гибкий, обширный, блестящий, способный на все, и, наконец, характер вовсе не сообразный ни с умом его, ни с сердцем,— здесь он жил, сей Протей ума человеческого, здесь во цвете лет своих наслаждался он уединением и свободою, которым знал цену, и долго не покидал их для коронованной сирены, для рукоплесканий и для прихожей г-жи Помпадур. Странный человек! Он многое предвидел, многое предсказал в политике, но мог ли он предвидеть, что несколько десятков лет спустя вы придете в замок Эмилии с оружием в руках, с толпою жителей берегов Волги и людей, пиющих воды Сибирские, и что там, где маркиза прекрасною рукою поливала мак, розы и лилеи, кормила голубей ячменем,— вот у этой самой голубятни,— что там, где она любила отдыхать под тенью древних кедров, у входа в Заирину аллею {И до сих пор одна аллея называется Заириною. Там сочинял Вольтер свою трагедию.}, где Вольтер у ног ее в восторге читал первые стихи бессмертной трагедии и искал похвал и одобрения в голубых глазах своей Урании, в божественной ее улыбке, там, милостивые государи, там вы расставите часовых с ужасными усами, гренадер и Козаков, которые приводят в трепет всю Францию?..’ — Мы засмеялись словам г. Р-на, и он продолжал, понизив немного свой голос:
‘Здесь долгое время был счастлив Вольтер в объятиях муз и попечительной дружбы. Там, где я обитаю, земной рай, писал он к приятелю своему Терио.— Немудрено! Представьте себе лучшее общество, ученейших людей во Франции, придворных, остроумных поэтов — таких, например, как С. Ламбер, который умел соединять любезность с глубокими сведениями, философию с людскостию, и в кругу таких людей — маркизу, которая умела все одушевить своим присутствием, всему давала неизъяснимую прелесть: и вы будете иметь понятие о земном рае Вольтера.— ‘Она чудо во Франции!’ — говорил Вольтер {Madame du Chtelet sera compte au rang des ehoses qu’il faut voir en France, parmi celles, qu’on y regrettera toujours’,— писал Вольтер Кайзерлингу. [Мадам дю Шатле будет причислена к разряду вещей, которые надо видеть во Франции, среди тех, о которых будут всегда сожалеть (франц.)]}.— Ум необыкновенный, лице прекрасное, душа ангела, откровенность ребенка и ученость глубокая — все было очаровательно в этой волшебнице! Она, вопреки г-же Жанлис, вопреки журналисту Жоффруа и всем врагам философии, была достойна и пламенной любви С. Ламбера и дружбы Вольтера, и славы века своего. Здесь маркиза кончила жизнь свою, на лоне дружества. Все жители плакали о ней, как о нежной, попечительной матери. У бедных память в сердце: они еще благословляли прах ее, когда литераторы наши начали возмущать его спокойствие клеветами и постыдным ругательством. Но Вольтер был неутешен. Вы помните его письмо, в котором он из Бар-Сюр-Оба уведомляет о болезни и потом о смерти маркизы. Беспорядок этого письма доказывал его глубокую горесть. И мог ли он не сожалеть об утрате единственной женщины, о которой и вы — иностранцы, неприятели — говорите с любовию, с уважением!’
Наш учтивый путеводитель продолжал бы более речь свою, если бы не позвали к обеду.
Столовая была украшена русскими знаменами… Но мы утешили пугливые тени сирейской нимфы и ее друга, прочитав несколько стихов из ‘Альзиры’.
Таким образом примирились мы с пенатами замка и с некоторою гордостию, простительною воинам, в тех покоях, где Вольтер написал лучшие свои стихи, мы читали с восхищением оды певца Фелицы и бессмертного Ломоносова, в которых вдохновенные лирики славят чудесное величие России, любовь к отечеству сынов ее и славу меча русского.
C’est du Nord prsent que nous vient la lumire*
От Севера теперь сияет свет наук.
{* С Севера теперь к нам приходит свет (франц.).}
Обед продолжался долго. Вечер застал нас, как героев древнего Омера, с чашею в руках и в сладких разговорах, основанных на откровенности сердечной, известных более добродушным воинам, нежели вам, жителям столицы и блестящего большого света.
Но мы еще воспользовались сумерками: обошли нижнее жилье замка, где живет г-жа де Семиан, осмотрели ее библиотеку,— прекрасный и строгий выбор лучших писателей, составляющих любимое чтение сей умной женщины, достойной племянницы г-жи дю Шатле: любезность, ум и красота наследственны в этом семействе. Есть другая библиотека в нижнем этаже, она, кажется, предоставлена гостям. Древнее собрание книг, важное па-многим отношениям, совершенно расхищено в революцию. Вольтеровских книг и не было в замке со времени его отъезда, по смерти маркизы он увез с собою книги, ему принадлежавшие, и некоторые рукописи. ‘Надобно, ехать в Ферней,— говорил г. Р-н,— там, может быть, находятся сии драгоценности’.— ‘Надобно ехать в Петербург,— заметил справедливо г. П<исарев>, — в Эрмитаже и рукописи, и библиотека Фернейские’.
Стужа увеличилась с наступлением ночи. В Вольтеровой галерее мы развели большой огонь, который не мог нас согреть совершенно. Перед нами на столе лежали все Вольтеровы сочинения, и мы читали с большим удовольствием некоторые места его переписки, в которых он говорит о г-же дю Шатле. В шуме военном приятно отдохнуть мыслями на предмете, столь любви достойном. Глубокая ночь застала нас в разговорах о протекшем веке, о великой Екатерине, лучшем его украшении, о ссоре короля Прусского с своим камергером и проч., у того самого камина, на том самом месте, где Вольтер сочинял свои послания к славным современникам и те бессмертные стихи, для которых единственно простит его памяти справедливо раздраженное потомство. Г. П<исарев> был в восхищении. Наконец, надобно было расстаться и думать о постеле. Мне отвели комнату в верхнем жилье, весьма покойную, но где с трудом можно было развести огонь. Старый ключник объявил мне, что в этом покое обыкновенно живет г. Монтескье, родственник хозяйки, весьма умный и благосклонный человек, и что он, ключник, радуется тому, что мне досталась его спальня.— ‘Vous avez l’air d’un bon enfant, mon officier’ {‘У вас вид доброго малого, мой офицер’ (франц.).},— продолжал он, дружелюбно ударив меня по плечу. Прекрасно, но от его учтивостей комната мне не показалась теплее. Во всю ночь я раскладывал огонь, проклинал французские камины и только на рассвете заснул железным сном, позабыв и Вольтера, и маркизу, и войну, и всю Францию.
Проснувшись довольно поздно, подхожу к окну и с горестью смотрю на окрестность, покрытую снегом.
Я не могу изъяснить того чувства, с которым, стоя у -окна, высчитывал я все перемены, случившиеся в замке. Сердце мое сжалось. Все, что было приятно моим взорам накануне,— и луга, и рощи, и речка, близ текущая по долине между веселых холмов, украшенных садами, виноградником и сельскими хижинами,— все нахмурилось, все уныло. Ветер шумит в кедровой роще, в темной аллее Заириной и клубит сухие листья вокруг цветников, истоптанных лошадьми и обезображенных снегом и грязью. В замке, напротив того, тишина глубокая. В камине пылают два дубовых корня и приглашают меня к огню. На столе лежат письма Вольтеровы, из сего замка писанные. В них все напоминает о временах прошедших, о людях, которые все исчезли с лица земного с своими страстями, с предрассудками, с надеждами и с печалями, неразлучными спутницами бедного человечества. К чему столько шуму, столько беспокойства? К чему эта жажда славы и почестей?—спрашиваю себя и страшусь найти ответ в собственном моем сердце.
Ввечеру я простился с товарищами, как будто предчувствуя, что их долго, долго не увижу. Печален
Come navigante
Ch’a detto a dolci amici addio*.—
{* Как мореплаватель, Который сказал милым друзьям ‘прости’ (итал.),}
На дворе ожидал меня козак с верховою лошадью. ‘Поздно мы пустились в путь!’,— сказал он, как мертвец в балладе.— Что нужды? — отвечал я,— дорога известна. Притом же…
Вот и месяц величавой
Встал над тихою дубравой.
Топот конских ног раздался по мостовой обширного двора. Мы удалились от замка… Между тем ночь становилась темнее и темнее. С трудом находили мы дорогу, пробирались по высоким горам дремучим лесом в виду древнего замка Виньори, где австрийцы расположились биваками посреди лошадей и высоких фур в различных положениях, достойных кисти Орловского. Одни спокойно спали на соломе, которая начинала загораться, другие распевали тирольские и богемские песни вокруг пылающего пня, который осыпал их искрами при малейшем дуновении ветра, другие оборачивали вертел с большою частью барана, в ожидании товарищей, которые толпились вокруг маркитанта, разливающего им вино и водку. Одеяние и лица их еще страшнее казались, освещенные пламенем бивака, и напоминали мне Валленштейнов лагерь, описанный Шиллером, или ‘Сбиров’ Сальватора Розы. Из Виньори мы поворотили вправо по дороге, проложенной по лесу. Поднялась страшная буря: конь мой от страху останавливался, ибо вдали раздавался вой волков, на который собаки в ближних селениях отвечали протяжным лаем…
Вот, скажете вы, прекрасное предисловие к рыцарскому похождению! Бога ради, сбейся с пути своего, избавь какую-нибудь красавицу от разбойников или заезжай в древний замок. Хозяин его, старый дворянин, роялист, если тебе угодно, примет тебя как странника, угостит в зале трубадуров, украшенной фамильными гербами, ржавыми панцирями, мечами и шлемами, хозяйка осыплет тебя ласками, станет расспрашивать о родине твоей, будет выхвалять дочь свою, прелестную томную Агнесу, которая, потупя глаза, покраснеет, как роза,— а за десертом, в угождение родителям, запоет древний романс о древнем рыцаре, который в бурную ночь нашел пристанище у неверных… и проч. и проч. и проч.— Напрасно, милый друг! Со мной ничего подобного не случилось. Не стану следовать похвальной привычке путешественников, не стану украшать истину вымыслами, а скажу просто, что, не желая ночевать на дороге с волками, я пришпорил моего коня и благополучно возвратился в деревню Болонь, откуда пишу эти строки в сладостной надежде, что они напомнят вам о странствующем приятеле. Сказан поход — вдали слышны выстрелы.— Простите!
ПУТЕШЕСТВИЕ В ЗАМОК СИРЕЙ. Впервые: BE, 1816, ч. LXXXVI, No 6. Написано в форме письма к Д. В. Дашкову, в конце текста Батюшков проставил дату посещения им замка Сирей (26 февраля 1814 г.).