Иван Лукаш
Иван Лукаш
Путешествие в Петербург
Путешествие в Петербург
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Путешествие в Петербург, Лукаш Иван Созонтович, Год: 1929
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Париж-Москва, YMCA-PRESS, 1995
Составление и вступительная статья — А. Н. Богословский.
Доводилось ли вам видеть пожелтелые и пыльные связки эмигрантских журналов времен французской революции?
Если вы просматривали их, вас, вероятно, удивляло и огорчало полное непонимание тогдашними журналистами своей эпохи, скудель мысли, привычной к шаблонам, слепота духа и звонкая пустота слов.
Та эмиграция не ‘увидела’ Наполеона, а, увидев, не поняла прекрасного величества его империи. И, пожалуй, лучше всей той эмиграции разумела французскую революцию наша умная Екатерина, которая еще в 1791 году с изумительной ясностью предсказала явление нового Цезаря: ‘Злодеи захватили власть и превратят скоро Францию в Галлию времен Цезаря. Когда же придет Цезарь? О, придет, не сомневайтесь, он появится’.
Тогдашняя эмиграция неверно мыслила и поэтому неверно действовала. И потому не оправдала себя перед историей и будущим.
И для нас, российской эмиграции, страшнее и опаснее всех испытаний наши недомыслия или потерявшие смысл шаблоны, погасшие слова, которыми прикрываем иногда полное внутреннее опустошение, те казенные слова, которым говорящие часто не верят…
Я думал об этом, просматривая маленькую книгу удобно-карманного размера, какой умели придавать книгам в старину, редчайший и вряд ли многим известный экземпляр французского ‘Гида для путешественников в Санкт-Петербург’, издание 1840 года петербургского книгопродавца Беллицарда, — прелестный томик, любезно переданный мне в Париже Е. М. Мухановой.
Рассматривая в лупу крошечные гравюры, которых я не встречал раньше: Казанский собор со стоянкой для карет на площади, деревянный Исаакиевский мост с будками-павильонами, топи на островах, гуляние на Адмиралтейском бульваре или Невский проспект у Публичной библиотеки, снова я чувствовал магическую власть гениального города, погружался в его волшебство и пробуждался внезапно, чтобы думать о том, что российская столица померкла трагически и образ Санкт-Петербурга погас.
Мы и не сознаем еще, может быть, всей глубины катастрофы…
Революция разгромила империю со всем ее духовно-творческим опытом. Два века изумительных побед и вместе зловещих ошибок, два века грандиозного творчества, создавшего Пушкина и Петербург, город-образ российского гения во всей его силе, красоте и напряженности, два патетических, творческих века российской нации сметены революцией. А новой нации — пусть бы родилась она хоть из самой революции, как нация Бонапарта! — что-то не видно на месте былой империи. Нации рождаются в победах, а революция длится ужасающим духовным и материальным поражением России. Органическое творчество ее народов подменено убийственным, механическим тараном революции. И не светит в нашем отечестве живой день: только все померкло — и Петр, и его Санкт-Петербург.
И, может быть, страшнее всего, что создание Петра погасло или почти погасло в душах всех нас, и там, в пространствах, которые назывались Россией, и здесь, у нас, пребывающих верными российской нации.
Москва и московский мир были всегда русским телом, живой основой и живым днищем всего русского бытия. Москва, так сказать, горн России и ее материнское лоно, в которых выплавливались и родились российские формы империи. Без Москвы не могло бы быть Петербурга. Гениальный разум, голова Петра на мощном московском теле — вот образ живой России, какой она шла из глубины веков. Гоголь как-то заметил, что ‘Москва — женского рода, а Петербург — мужского’. И действительно, только Петербург дал все мужественные, твердо очерченные формы всему московскому русскому бытию, преобразил его с изумительной силой.
Но Петербург — магический жезл России — стал уже давно погасать в душах. Если еще билось московское сердце, то гений Петербурга мутнел. Вспомните хотя бы, что после Пушкина и Гоголя у нас почти не было ни одного певца Петербурга, а после Толстого наша литература стала как бы сползать с российских Петровых вершин в низины какой-то племенной, этнически-великорусской, ‘фольклорной’ литературы с нескончаемыми мужиками и нескончаемыми деревнями. Петербург давно перестали видеть, любить и понимать. Империю и Петербург, Петра и Пушкина заслонили ‘мужик’ и ‘земля’. И тогда-то уже на наших глазах померкшие, сумеречные души былых россиян, со всей их провинциальной чеховщиной ‘лишних людей’, снова потянуло ‘в Москву’. Мы все, так сказать, стали терять голову… Божья гроза Петра, стремительный бег его гениальной империи тогда же стали сменяться глубокими и недвижно-тихими заводями Руси, плесенью ленивого и боязливого духа, и образ Петровой России стал подменяться слащаво-вымышленным образом ‘тишайшего Московского царствия’, брадатой азиатчиной, ‘Россией для русских’.
В варварской и претенциозной путанице провинциальных фанаберий, в окрошке народов, которая может появиться на месте России, с бесконечными столкновениями и междоусобицами, в толпе новых галлов, на месте России, — не начнет ли кто-нибудь понимать, за какую чечевичную похлебку отдали все — одинаково и в Москве, и в Киеве — свое российское первородство? Но и тогда шовинистически-социалистическую полуинтеллигенцию всех народов и народцев будет отпугивать Россия с ее ‘царистским прошлым’, но и тогда ‘щирый’ украинец, великоросс-евразиец или грузин не захотят, вероятно, понять, что каждый в отдельности не только племя или народность, но и россиянин и что выше всех кровей — творящий дух великой нации. Дойдем ли мы все при новых органических, а не насильственных сочетаниях полной свободы культур и обычаев отдельных народов до нового общенационального сознания, до нового Общероссийского Отечества, или навсегда померкнет Россия ничтожной толпой ничтожных государств, даже не дойдя до их федерации?
Об этом приходится одинаково размышлять и великороссу, и грузину, и армянину, и всем былым россиянам. Вы помните слова Гоголя о Петровом огне, о ‘восторге пробуждения России’, когда она ‘вдруг облеклась в государственное величие, заговорила громами и блеснула отблеском европейских наук’ и когда ‘все в молодом государстве пришло в восторг, издавши крик изумленного дикаря при виде сокровищ…’
Восторг, священный огонь империи, и создал Ломоносова, Державина, Суворова, Пушкина, всю гениальную и прекрасную культуру былой российской нации. На ‘новых Балканах’ вряд ли народятся Ломоносовы: пределы, так сказать, гения будут положены иные, все будет мельче, все станет ничтожнее. Изумленный крик восторга умолкнет…
И не о нас ли всех сказано еще Гоголем:
‘Государь Петр I прочистил нам глаза чистилищем просвещения европейского, дал в руки нам все средства и орудия для дела, и до сих пор остаются так же пустынны, грустны и безлюдны наши пространства, так же бесприютно и неприветливо все вокруг нас, точно как будто мы до сих пор еще не у себя дома, не под родной нашей крышей, но где-то остановились бесприютно на проезжей дороге, и дышит нам от России не радушным, родным приемом братьев, но какой-то холодной вьюгой, занесенной почтовой станцией, где видится один, ко всему равнодушный станционный смотритель с черствым ответом: ‘Нет лошадей’…’
Нет лошадей!.. Так вот куда домчалась знаменитая русская тройка с чудо-конями! Но ехать ведь надобно. Не вечно же всем сидеть без лошадей на почтовой станции, занесенной вьюгой…
Так начнем же: путешествие в Петербург через Москву. В Петербург — нам некуда больше ехать, вот и маленький томик путеводителя в кармане.
‘Если вы путешествуете в Петербург посуху, не забудьте снабдить себя на русской границе особым паспортом — ‘подорожной’. Она даст вам возможность нанять лошадей.
Вы можете приехать в Тильзит, и не будет дилижанса, тогда берите кибитку, эту маленькую русскую повозку, где могут сидеть двое, кроме возницы. Кибитка без рессор и крыта гнутой в полукруг липовой циновкой. Русские берут с собой в дорогу пуховики. Необходимая предосторожность: без пуховиков трудно вынести тряску по бревнам, которыми крыты русские тракты. А на перине можно покоиться, как на постели…’
Если же вы прибыли в Петербург морем, ‘едва войдет ваш пироскаф в порт Кронштадта — толпа полицейских и таможенных чиновников подымется на борт. Они отбирают паспорта, переписывают имена, опрашивают о причинах прибытия, о том, каких знакомых имеете вы в России, о целях путешествия. На чемоданы наложены пломбы. Паспорта вам вернут только в Петербурге’.
Толпа квартальных на борту пироскафа напомнит вам, что вы прибыли в Петербург в самую суровую и глухую пору империи Николая I, в 1840 году, но не смущайтесь и пересаживайтесь на другой пироскаф, который доставит вас в столицу ‘к Английской набережной, откуда вид Петербурга прекрасен’.
Пироскаф уже идет по Неве…
Вы видите громадные постройки по берегам, казенные магазины, склады, фабрики, обширные мастерские господина Берда, Битенпажа, свечные заводы Штиглица, Афросимова, Мятлева… ‘Налево от вас — Горный институт и дома Васильевского острова за мачтами финских лайб, которые швартуются на том берегу Невы… Направо — величественная Английская набережная с ее особняками, стремящая до самого Нового адмиралтейства свой парапет из гранита Финляндии. Отсюда Петербург открывается во всей торжественности своей. Великая столица внезапно представляется глазам путешественника, не принуждая знакомиться с грязными предместьями. Петербург, если так можно сказать, внезапно открывает свое лоно пришельцу…’
Гид Беллицарда отчетливо расскажет вам историю гениального создания города, поведет вас под его портики и колоннады, отметит все красоты.
Мы не остановимся на этом. Разве скажем, что в домике Петра Великого посетитель мог видеть тогда листок за стеклом с ‘Отче наш’, написанный рукой Елисаветы Петровны, а в эрмитажном кабинете Петра Великого — восковую фигуру императора работы графа Растрелли:
‘Петр сидит под балдахином. Парик фигуры из собственных волос государя, а его кафтан тот самый, который был на нем при короновании Екатерины. В той же зале находится мундир Преображенского полка, шарф, шпага и треуголка Петра, простреленная под Полтавой…’
В моем далеком детстве и я видел воскового Петра в полутемной галерее Эрмитажа. Ребенка пугало это потускневшее от века лицо со стрелами черных усов, с мертвенным и вместе странно-живым блеском выпуклых агатовых глаз, и этот коричневый пыльный кафтан, и рыжеватые, выцветшие волосы, и трость, сжатая в восковом кулаке.
На моей памяти фигура Петра уже была недвижной — испортился механизм, а говорят, что раньше — едва входил посетитель в полутемную галерею и едва нажимал скрытую планшету на пороге, подымался с кресел огромный Петр и, блистая агатовыми глазами, три раза стучал грозной тростью…
Мы опускаем описания памятников и дворцов, но скажем все же, что в 1840 году вы могли видеть ‘в одной из зал Академии художеств свежее полотно Карла Брюллова ‘Последний день Помпеи’, выставленное для обозрения публики’.
Исаакий еще стоял в лесах, но на его фронтоне, со стороны Невы, вам уже могли открыться ‘величественные барельефы ‘Воскресения’, работы славного французского скульптора Лемьера, автора скульптур, украшающих фронтон Мадлен’.
Право, кто из нас знал, что Мадлен, которую парижский эмигрант видит почти каждый день, так странно близка нашему далекому, померкшему Исаакию?
И не раскрывается ли в этих барельефах Лемьера на Исаакий одно из таинств былой империи — творческое сочетание России и Европы в единый образ, и притом на самых высоких дорогах художества и красоты?…
А у Михайловского дворца — если упомянуть и о дворцах — вы могли тогда увидеть ‘в саду, под молодыми деревьями, несколько бонн, которые приходят сюда играть с детьми’.
И в Императорской публичной библиотеке, в вестибюле, вы прочли бы, что библиотека открыта для посетителей три раза в неделю: в среду, четверг и пятницу, от 10 часов утра до 8 часов вечера…
Бонны в дворцовом саду и эти часы библиотеки — такие живые, точно написанные сегодня для нас, — вот о таком Петербурге — не о величестве его архитектуры, а о живом Петербурге сороковых годов, со щемящим светом невских закатов, и расскажет вам французский гид Беллицарда.
Его неизвестный автор вовсе не думал о потомстве. Он обращался к живому современнику, и потому, вероятно, с магической силой, живым огнем, горит в этой маленькой книжке старинный Петербург.
И все давно мертвые имена, которые он вызывает, и мелочи, упоминаемые им вскользь, — подымутся и окружат вас странно-живой толпой.
Точно ничего не свершилось, а есть то, что было и будет, и непогасим вечный город Петра, и дышит сегодня так же, как и в далеких сороковых годах…
Правда, у Чернышева моста или на Невском проспекте вы можете встретить невысокого и худощавого человека с очень длинным носом.
Незнакомец, чуть горбясь, быстро пройдет мимо, обдав вас холодным шумом черной шинельки. Вы заметите пустынный и тягостный огонь его глаз. Так, может быть, встретите вы Гоголя, бегущего от призраков и страшилищ, уже окруживших его в столице.
Но ваш гид не встретит там призраков.
Прежде всего он посоветует вам разменять тысячу рублей синими ассигнациями на серебро: за тысячу вам дадут 285 рублей и 71 и три седьмых копейки серебром. Заметьте, что николаевский рубль равен примерно 13 теперешним франкам.
Идите же отдыхать с дороги в гостиницу ли Демута на Мойке, или в его же ресторацию на Большой Конюшенной. Там бывает высшее петербургское общество, вероятно, потому, что ресторация Демута — старейшая в столице.
Или остановитесь вы в гостинице Кулона на Михайловской, а то в Парижской гостинице на Малой Морской, в меблированном доме госпожи Энгельгард на Невском, у вдовы Готье на Вознесенском?
Обед у дорогого Кулона по карте — от 1 рубля 15 копеек до 7 рублей 15 копеек серебром, а цена ‘за аппартамент’ от 7 рублей 15 копеек до 71 рубля 40 копеек в неделю.
Но на Васильевском острову вы все найдете гораздо дешевле — хотя бы в меблированном доме Жана Кольера или в немецкой гостинице вдовы Гейде на первой и второй линии Большого проспекта. ‘Табльдот там прост, хорошо сервирован и стоит всего 50 копеек серебром. Комнаты в неделю — от 3 рублей 15 копеек до 10 рублей’, тоже почему-то с 15 копейками.
Всех гостиниц и рестораций не перечислишь. Разве отметим еще ‘Неаполь’ у Обухова моста и ‘две русские ресторации Палкина против Гостиного двора, на углу Невского и Большой Садовой’… Как видите, знаменитый Палкин — старинное петербургское имя.
Что касается кондитерских и кофеен, то их ‘содержат в столице почти исключительно швейцарцы’.
‘В кофейнях вы найдете все иностранные и русские журналы. Особенно славится Китайская кофейня Беранже и Вольфа у Полицейского моста. Летом ее галерея превращается в приятный павильон, убранный цветами’.
Также хороши кофейня Излера, и Швейцарская кофейня Доменика на Невском, и три кофейни Беранже у Синего моста, у Малой Морской и на Адмиралтейской площади.
А лучший кондитер-мороженщик в Петербурге — Рязанов, что на Литейном, в доме Сашина.
Вот цены в петербургской кофейне сороковых годов: чашка черного кофе — 15 копеек серебром, со сливками — 20, шоколад — 25, лимонад — 15, мороженое — 20…
Вам может понадобиться экипаж для осмотра столицы, но ‘мы предупреждаем вас никогда не выбирать самому извозчика среди тех, которые стоят по углам улиц. Кроме неприятности побывать в толпе извозчиков, которые будут кричать все вместе и спорить о цене, вы еще переплатите при найме. Проще послать за дрожками или каретой слугу из гостиницы’.
Слуга найдет вам отличный экипаж в каретных заведениях Сорокина и Казакова, на Большой Конюшенной, или Лапушкина, или Ивана Попова, или, наконец, Якова Васильева на Невском проспекте, в доме Субботникова.
Карета в две лошади обойдется вам в месяц от 80 до 85 рублей.
Не забудьте, что из Петербурга до самого Царского Села и Гатчины ‘с весны 1838 года открыта железная дорога, действующая и зимой, и летом, а в течение нескольких дней мая, июня и июля локомотивы ходят без перерыва даже 24 часа’.
Побывайте там и посмотрите на эти веселые вагоны, с фестонами занавесок, и на трубящих в рожки кондукторов, в мундирах и киверах. Проезд до Царского Села вам обойдется: первое место — 75 копеек серебром, второе — 50, третье — 35 и четвертое — 20.
Других железных дорог нет, но вы достаточно удобно можете выехать из Петербурга в Москву, Ригу и Выборг в дилижансе.
Компании дилижансов есть на Малой Морской, в доме Бремера No 19: на Невском, в доме церкви Петра и Павла: на Обуховском проспекте, в доме Бргона, а дилижанс в Выборг вы найдете в Глухом переулке.
Московские дилижансы ходят каждый день, кроме воскресений. Цены местам — зимой 23 рубля серебром, летом — первое место наверху — 27 рублей и второе внутри — 23 рубля. Дилижанс идет до Москвы 72-75 часов.
Почтальоны трубят в рожки, хлопают бичами и ‘со своих высоких сидений отлично управляют лошадьми. Они и теперь не оставили своих национальных нарядов: зимой — тулуп, летом — кафтан, но мы слышали, что уже поднят вопрос о выдаче им одинакового обмундирования. Русские почтальоны очень любезны, однако им следует давать немного на чай’.
‘Мы не советуем занимать места внутри дилижанса: там так тесно и узко, что мы не решаемся осуждать путешественника на непереносимую муку провести в дилижансе 75 часов. Лучшие места — наверху, где есть возможность протянуть ноги’.
Так вот они — без поэтических прикрас — старинные петербургские дилижансы, похожие на всех своих романтических собратий, не раз воспетых Диккенсом и Бальзаком…
Вы, вероятно, и не думаете трогаться из столицы, но вам необходимо, может быть, послать письмо парижским друзьям. Это довольно дорого: заказное письмо в Париж обойдется вам 5 рублей 61 копейка серебром…
Или вы желаете просмотреть последние иностранные журналы и книги. Среди доброго десятка иностранных книготорговцев вы встретите в Петербурге сороковых годов такое знакомое имя — Пуанкаре. Его французский магазин находится на Малой Морской, в доме Строганова… Петербургский Пуанкаре — не один ли из предков Пуанкаре французского?
А русская книжная лавка Смирдина помещается на Невском проспекте, в доме церкви Петра и Павла. ‘Эта книготорговля имеет прекрасную репутацию, приобретенную добрыми усилиями г. Смирдина для расцвета российской литературы. Господин Смирдин отдал своему начинанию значительные капиталы. Теперь г. Смирдин находится во главе всех наиболее почетных литературных предприятий. Ему же многие писатели обязаны опубликованием своих первых трудов’.
Книготорговлю Глазунова вы найдете в доме Балабина, на Большой Садовой. Книжника Исакова с его ‘кабинетом для чтения’ вы отыщете среди многих книжников в галерее Гостиного двора.
Дома мод, часовщики, ювелиры, виноторговли, английские, голландские, немецкие магазины, портные — все эти Фешоны, Оливье, Бутоны, Флораны, Маркевичи, Виспольские, Елизы, Мальпарты или Шевалье, их, право, не перечислишь. Укажем только на старинный петербургский ‘магазин мод’ Соловьевой, рядом с английским магазином, что в доме Фроста, и на гравюры Дацциаро, на углу Невского и Адмиралтейской площади, в доме Грачева…
А когда вы посетите театр, не забудьте, что ‘в зрительных залах Петербурга не говорят громко, и там совершенно запрещено свистеть актерам. Всякий шум подобного рода строго запрещен. Зрители сидят на своих нумерованных местах, и кресло в партере стоит 5 рублей на ассигнации’.
Из театра вы будете возвращаться в потемках и, вероятно, посетуете на масляные фонари Петербурга.
‘Они освещают дурно и на маленькую дистанцию. Впрочем, теперь фонари снабжены зеркалами — рефлекторами, а многие магазины на Невском имеют и газовые рожки. На других улицах купцы часто освещают окна лавок одной-двумя лампами с полированными зеркалами’.
‘В светлые летние ночи, с 1 мая по 1 августа, фонари в Петербурге не горят… Петербуржцы с грустью встречают первые августовские огни — вестники осени с ее теменью, ветрами, сыростью и простудами’.
‘Еще в 1824 году одна французская компания начала работы по освещению столицы газом. Но взрыв газометра, который помещался за Казанским собором, прервал работы. В 1839 году новая газовая компания уже осветила большую часть Невского и обе Морские…’
Так, под масляными ‘фонариками-судариками’ вы дойдете до своей гостиницы по заснувшей столице.
Вашу безопасность охраняют ночные полицейские стражи в зипунах и киверах с огромными алебардами — славные по многим описаниям петербургские будочники.
‘В столице, в разных кварталах, около 290 полицейских будок, маленьких домов с деревянными колонками. А в каждой будке — по три будочника’.
‘Впрочем, ночью всюду тишина — и в кофейнях, трактирах и ресторациях — ни малейшего шума, ни споров, ни драк’.
Пыль, пыль — вот что может вам досаждать в столице… ‘Город вымощен булыжниками, олонецким и финским гранитом. В сухое летнее время ветер подымает на площадях такую пыль, что прохожий рискует ослепнуть. К тому же булыжник сбивает ноги лошадям, а гром колес по граниту едва переносим для ушей’.
‘Правительство давно ищет способ улучшения мостовых. На Невском, у Аничкова моста, одно время были наложены на мостовую доски. Их скоро сбили экипажи. Тогда попробовали заливать мостовую асфальтом, но в дождь в нем вязли ноги, а в сухое время еще непереносимее была пыль’.
‘Наконец, в 1832 году, г. министр Гурьев изобрел отличную мостовую: это род паркета, изготовленного из шестигранных сосновых болванок. Поверхность такой мостовой действительно похожа на гладкий паркет, по которому экипажи катятся легко и бесшумно’.
Так, оказывается, ‘г. министр Гурьев’, автор гурьевской каши, изобрел блистательные торцы Петербурга.
Вы в ваших прогулках увидите, может быть, ‘смотрины купеческих невест в Летнем саду или первомайское гуляние в Екатерингофе, куда стремится весь город, где бывает император с императрицей… Там кавалькады галопируют среди верениц экипажей, там толпы пешеходов текут в аллеях, и кажется, что вся столица собралась в Екатерингоф приветствовать весеннее солнце.
Или вы побываете на масленицу ‘в балаганах, на Адмиралтейской площади, покрытой тогда полчищами театров, бараков, цирков, ларей. Акробаты, канатоходцы, шарманщики, арлекины, шпагоглотатели, качели, карусели, лавки с орехами, апельсинами, халвой, коврижками — и над всем чудовищные ледяные горы в дрожащих флажках. Всюду оглушительное бряцание военных оркестров. Народ, поедая коврижки и щелкая орехами, любуется фиглярами. Вы можете, однако, удивляться в балаганах и ‘любовным приключениям Коломбины и опасным прыжкам паяцов’.
Вы побываете там, а мы с грустью опустим все эти увлекательные описания неизвестного французского автора.
Но об одном мы просим вас: когда вы будете в Петербурге, остановитесь на Троицком мосту и крошечный французский гид укажет вам оттуда на великий город:
‘Прекрасно зрелище Петербурга с середины Троицкого моста в тихий вечер июня. Вы среди просторных вод Невы, отражающих и прозрачное небо, и легкий закат. В воздухе, я не знаю откуда, разлита некая бархатистость, смягчающая все линии домов’.
‘Смотрите направо — там Петропавловская крепость, как бы погружающая свои стены в озаренные воды Невы. Стремится ввысь золотая игла крепостного собора. Смотрите налево — там мягкая вечерняя линия домов заканчивается Зимним дворцом и Адмиралтейством. Адмиралтейская стрела горит в прозрачном воздухе тонкой струей огня’.
‘Нева против вас разделяется на два рукава, как бы для того, чтобы обнять Биржу с двумя ее ростральными колоннами, классическими маяками, которые кажутся издали громадными часовыми. Направо от Биржи подымается лес мачт с тысячами флагов — значки и цвета всех наций едва веют в воздухе вечера’.
‘Дальше вам виден Исаакиевский мост, еще оживленный движением, а за ним залитые пожаром зари окна домов Английской набережной и Васильевский остров. На самом горизонте — облака дыма: прибыли иностранные пироскафы. А то забелеется, как крыло, далекий корабль, идущий на всех парусах, и золотеет мало-помалу его крыло на закате’.
‘Шлюпки и ялики скользят по Неве, оставляя за собою золотистую рябь. Посмотрите на черные реи кораблей, поднятые в небо у самого моста, где стоите вы, послушайте замирающий городской шум, и вы все же будете иметь только бледное представление о величественном зрелище Петербурга в июньский вечер’. Замечательно, что у неизвестного автора гида Беллицарда, так же как у Гоголя или в ‘Петербургских вечерах’ Ж. де Местра, — одна картина столицы: июньский вечер и невская заря, щемящая и своим реющим величеством и своей трагической и безмолвной предопределенностью. Де Местр, забытый нами французский певец Петербурга, славит его ‘прекрасные белые ночи, когда диск солнца, окруженный алыми облаками, катится над темными рощами петербургского горизонта, как огненная колесница, и когда пламя колесницы, отражаясь в стеклах дворцов, кажется пустынным пожаром…’
Так рассказывает о Петербурге сороковых годов французский гид Беллицарда.
И когда перелистываешь его книгу, понимаешь, что не Петербург — призрак, но мы все — призраки…
А магический Петербург в величественной пустынности своей и сегодня смотрится в невские воды и ждет.
Он ждет новых россиян, достойных его гения, его красоты и величества, — он ждет нового вдохновения России.
Путешествие в Петербург. Впервые: Возрождение. 1929. NoNo 1477, 1481, 1485. 18, 22, 26 июня.