Иван Лукаш
Иван Лукаш
Черная магия
Черная магия
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Черная магия, Лукаш Иван Созонтович, Год: 1930
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Париж-Москва, YMCA-PRESS, 1995
Составление и вступительная статья — А. Н. Богословский.
Русский доктор с далекого поста за Дакаром уже второй год присылает мне редкие письма. Иногда это отрывистые короткие заметки, иногда размышления.
Тяжкая и душная Африка, страна черной магии, окружила доктора чудовищными впечатлениями, а среди них есть и такие, о которых мне не доводилось слышать раньше. И кажется мне иногда, что Африка как будто движется в таких кратких заметках русского врача.
‘Вот и Дакар, столица западной Африки. Дворец губернатора из белого камня, железобетонная почта, крытый рынок, школа для черных акушерок, расшатанные такси и черные полицейские’.
‘Жирные негритянки в голубых кофтах с пестрыми платками па головах лениво ползут по самому солнцепеку. В ушных раковинах — золотые колечки, во рту — палочки жасмина — жуют, жуют. Они охмелели в пекле. Бесстыдно-бессмысленны все ленивые движения черных тел. И бесстыдно-бессмысленно-огромны — в ладонь — африканские колокольчики, то красные, то желтые, как куски мяса’.
‘Большая и отвратительная ящерица, серо-стальная, как раскаленная сталь, поводит на меня плоской головой из-под кряжистого дупла баобаба. Среди бешеных папоротников мне кажется, что я иду в допотопном лесу, по допотопным болотам, когда еще не было на земле человека’.
‘А в Дакаре, африканской столице, вечером с пыльных пальм, окаймляющих улицы, срываются с визгом жирные вампиры’.
‘На полоске земли между лагуной и океаном, в Бассаме, на негритянском базаре, нестерпима тошная вонь прогорклого кокосового масла, плесени гниющей рыбы и ‘фуфу’ — таинственной приправы к кушаньям, которой пахнут все негры. Нестерпим острый запах их атласной кожи, прокаленной солнцем и такой приятной на ощупь. Впрочем, негры говорят, что от нас воняет еще отвратительнее. ‘Белые пахнут трупом’, — говорят негры, а людоеды, которые водятся в дебрях, очень не одобряют, как слышно, мяса белых: ‘оно противное и соленое’.
‘Когда мы плыли тихой лагуной, за нами резали воду как бы два ноздреватых кокосовых ореха — ноздри каймана. Лодочник-негр сказал, что кайман — бог лагуны’.
‘У меня жила обезьянка. Я ее очень полюбил. У нее розовые пяточки, как у годовалого младенца, и прелестные ручки, сухие горсточки с миндалевидными синими коготками.
Андрюшка любил только играть. Вот уж для кого, действительно, ‘что наша жизнь, — игра’. И когда разыграется, в доме — все к черту: занавески, банки со стола, лампа. Разгромит и удерет на крышу. ‘Я тебя не пушу больше домой’, — говорил я и запирал дверь. Через час или полтора Андрюшка сухой горсточкой стучал в дверь и звал меня: ‘Ку-ку’.
Когда он был весел, это были целые фразы, милая трескотня, и все ‘ку-ку’ на разные лады. Вскоре я очень хорошо стал понимать его.
Перед сном обычно мы с ним танцевали. Я пел ‘ладушки’ и хлопал в ладоши. Он попадал в такт, преуморительно дрыгал ножкой и поднимал к голове прелестную лапку. Больше всего он любил засыпать у меня за пазухой. Возится там, шершавенький, теплый, и этак тихо, счастливо: ‘Ку-ку, ку-ку’. Я мыл его одеколоном — воды Андрюше не полагается — и мыл его, и расчесывал желтоватую щетинку на голове ‘на косой ряд’… Это длинная история рассказывать, как он в бешенстве игры схватил у меня со стола склянку и глотнул. А в склянке — яд…
Всю ночь я его спасал и, отчаявшись, носил в одеяле. Его веки стали как из тончайшей белой бумаги, а ноготки бледно-голубыми. Он уже не мог говорить, а шептал мне: ‘Ку-ку… ку-ку’. На рассвете я с ним распрощался, или. вернее, он обнял мне шею слабеющей лапкой. Вот и все о моем Андрюше Ку-ку’.
‘Меня навестил глава племени. С ног до головы он увешан ладанками от сглаза и болезней. Его шествие по деревне сопровождалось барабанным боем ‘бум-бум’. На мой слух, это дикий шум, но черный бой уверил меня, что ‘барабан говорит очень хорошо’. Эти ‘бум-бум’ — не только слова, но целые фразы, барабанный, так сказать, телеграф, извещающий каждый раз особыми звуками о приезде ли начальства, о тех или иных событиях’.
‘Я попросил у главы племени собаку, чтобы охранять дом от воров. Черный королек ответил: ‘Лучше возьми жену или две. Жену мне легче найти, чем собаку’.
Одно я понял здесь, что коммунистический идеал — идеал дикарского общества. Здесь, во всей этой дичи, когда я вспоминаю Европу и когда вспоминаю все, что уже свершилось в России, я начинаю думать, что белый человеческий мир, если так можно сказать, негритянится, а Россия уже онегритянилась на наших глазах. Духовный уровень белого человека ужасающе понизился, опростился. Кажется, еще немного — и белое человечество дойдет до уровня дикаря: ‘ни одного высшего чувства и все дозволено’. Бесстыдство духа ради бесстыдства тела — не в этом ли дикарская основа всего коммунизма’.
‘Когда ночью при лампе я перечитываю Пушкина, а громадные бабочки-ночницы неистовствуют на белом потолке, мне кажется, что я начинаю понимать самое зловещее, что мне повиделось в черной Африке: в скуластом лице негра с приплюснутым носом отдаленно и страшно видится мне иногда иное лицо, белое лицо с прижмуренными глазами — ‘азиатская харя’. И тогда с ужасом я начинаю понимать, почему Пушкин назвал нас негритянской кличкой — ‘блондосы’…
Там, где была Россия, теперь страна белых негров, блондосов. Поймите же, что ‘одна шестая часть света’ погрузилась на глазах всего остального белого человечества в дикий сон, завороженная той же черной магией, под которой уже века спит гнетущим сном Африка. И я думаю, что страшнее всех пророчеств о русской судьбе — всех Достоевских — вот это глухое пророчество Пушкина: ‘Эх вы, блондосы, блондосы’.
Если бы в Европе поняли, что африканские дикари совершенно с такой же дикой простотой, как и дикари коммунизма, только без болтовни Маркса и прочих, разрешают все вопросы о ‘капитале’, о ‘семье’, о ‘религии’: если бы поняли в Европе, что в своей основе все самые блестящие идеи социализма также, как и практика коммунизма, практика всеобщего кровавого переворота, — в конце концов только возвращение вспять, к дикарю. Белый мир веками оборонялся от черной магии Африки. Но теперь, кажется мне, весь белый мир под ее дыханием. Идет повсюду и все сильнее повальное обессмысливание белой жизни и человеческих белых чувств — всего духа, традиций и иерархий белой Европы, ее Бога и ее тела. В повальном коммунистическом побоище и будет, может быть, истреблено белое человечество, европейский мир, и тогда на смену ему придут блондосы, падшая раса белых дикарей, и белый мир заснет тем же ужасным сном, которым спит Африка, завороженная черной магией’.
‘И вот выдумали в онегритянившейся Москве ‘октябрины’. А знаете ли вы, что здесь, у негров, ‘октябрят’ уже испокон веков. И чем хуже московских те клички, которые здесь дают при рождении, хотя бы: Осленок, Курица, Дерево, Туча, Которая Меня Больше Не Давит, или Дочь Шарлатана?’
На этом и обрываются письма доктора с далекого поста за Дакаром. А новых я от него не получал давно.
Черная магия. Впервые: Возрождение. 1930. No 1735. 3 марта.