Путешествие Шатобриана в Грецию и в Палестину, Шатобриан Франсуа Рене, Год: 1810 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 21 минут(ы)

ШАТОБРИАН

Путешествие Шатобриана в Грецию и в Палестину.

Осматривая Грецию, Палестину, Египет и Варварию, я не имел намерения писать путешествия, но только хотел, говоря словами древних, излечить себя от невежества. Несколько лет уже занимаясь сочинением, (Мученики, или торжество Христианства) которое должно, так сказать, дополнить книгу мою Дух Христианской. Я почитал обязанностию видеть собственными глазами своими те страны, в которых я поместил своих героев. Я думал, что прежде не могу иметь доверенности к своим описаниям, пока не буду в состоянии сказать с Улиссом: Я видел разные земли и разные нравы, и все изображения мои верны.

Задолго еще до моего путешествия выбрал я из древних и новых авторов множество сведений об Иудеи и Греции: как сии замечания, так и те, которые сделаны были мною на месте, послужили материалами для моей поэмы. Но между замеченными мною вещами находились и такие, которые были для меня совершенно бесполезны, на пример: все то, что относится к обычаям народов новых, невходит в мое сочинение, ибо в нем изображаются одни времена древние и отдаленные, напротив я должен был сберечь для поэмы своей все описания мест, городов и тому подобное. Я отделил все предметы, не входящие в план сей, и могу ими особенно занять прежде читателя, прося его только помнить, что ему предлагают не путешествия, а некоторые несовершенные понятия, некоторые воспоминания и мысли.

Я сел на корабль в Триесте 1-го Августа 1806 года, и скоро Адриатическое море осталось позади нас. 8 Августа увидели мы Скарию (Корфу) и Бутротум, напоминающие о двух приятнейших сценах Енеиды и Одиссеи. Вдали мелькнул пред нами утес Италии: я желал бы на время к нему пристать, чтоб видеть Лаерциев сад, хижину Евмея, и узнать то место, на котором собака Улиссова умерла от радости, увидев своего господина.

Мы проехали мимо островов Занла и Кефалонии. 10-го поутру на северном горизонте изобразились горы Елиды, а 11 мы бросили якорь перед Модоном, древнею Мофоною, неподалеку от Пилоса. Я поклонился берегам Греции и сел на шлюпку, которая пристала к самым стенам Модона. Вступивши в этот разоренный город, увидел я посреди улиц палатки и под ними сидящих вооруженных Турков: это напоминало мне об одном глубокомысленном и во всех отношениях справедливом выражении господина Боналия: Турки стоят лагерем в Европе. Я продолжал сухим путем свое путешествие.

В Пелопониссе нашел я одну бедственную страну, доставшуюся на жертву необузданным варварам, которых первое удовольствие разрушать памятники просвещения и искусства, уничтожать нивы, дерева и целые поколения. Можно ли поверить, что есть на свете такие бессмысленные и дикие тираны, которые противятся малейшему усовершенствованию вещей, принадлежащих к главным необходимостям человеческой жизни! Мост обломился — его не подымают, тебе вздумалось поправить свой обветшалый дом — к тебе придираются, тебя утесняют. Я видел одного Греческого мореходца, который почитал безопаснее пуститься в море с разорванными парусами, нежели зачинить эти парусы: могли бы подумать, что он богат или искусен в своем деле и тогда он бы погиб.

Из Модона отправился я в Корону, находящуюся при заливе Мессинском. Обошедши залив, я продолжал путь свой вверх по реке Памизе. Вступив в Аркадию через гору Лицей, я посетил Мегалополис, создание Епаминонда и отчизну Филопемена, потом Триполиццу, новый город в Тегейской долине, у подошвы Менала. На возвратном пути я видел Спарту, Тайгет и долину Лаконии. Отсюда пошел я через горы в Аргос, где осматривал некоторые остатки Агамемнонова града. Я останавливался на несколько времени в Микине и Коринфе. Проходя через перешеек по горам Геранийским, я видел, как один Турецкий Ага, поранив Грека выстрелом из карабина, велел дать ему пятьдесят палочных ударов для его излечения.

Я посетил Мегару и Елевзис, прожил несколько времени в Афинах, наконец, простившись навсегда с отечеством муз и великих людей, сел на корабль у мыса Суниума, чтобы плыть к острову Цея.

Цея, древний Цеос, был известен у Греков своими старцами, которые сами, лишали себя жизни, Аристеем, которого пчелы были воспеты Виргилием, рождением Симонида и Бахилида, Цеосский флер прославлен был стихотворцами Римскими, которые называли его тканым ветром. Отсюда переехал я в Тинос, из Тиноса в Хиос, из Хиоса в Смирну. Я решился идти пешком к Троянской равнине, доходил до Пергама, где видел развалины Евменовых и Атталовых чертогов, но тщетно искал Галлиенова гроба. Мой проводник отказался идти со мною далее, уверяя, что все проходы горы Иды наполнены разбойниками. Я принужден был сесть на корабль и плыть в Константинополь. Имея главною целию видеть святые места, я осведомился тотчас по приезде моем в Перу, не было ли примечено корабля, едущего в Сирию, и к счастию моему находился в ней один, совсем готовый к отплытию, па котором нашел я Христианских богомольцев, Греков едущих в Яффу. Я сделал условие с Капитаном, и наконец мы поплыли к Иерусалиму под знамением креста, который изображен был на флагах, по мачтам развешенных.

На корабле было нас около двух сот пассажиров, мущин, женщин, детей и стариков, и такоеж число рогож разостлано было в порядке по обеим сторонам нижней палубы, над каждой из сих рогож на бумажке, приклеенной к боту корабля, написано было имя того, кому она принадлежала, а в головах каждого богомольца висел его посох, четки и маленькой крест. Каюта Капитанская занята была попами, предводителями богомольцев, у входа каюты отгорожены были две маленькие прихожие комнатки: я имел удовольствие жить с двумя человеками в одном из этих черный ларей, имевших каждый не более шести футов в квадрате, против меня в другом ларе жило целое семейство. В нашей республике всякой занимался свободно своим особенным хозяйством, женщины заботились о детях, мущины курили табак, или готовили свой обед, попы разговаривали, везде слышались звуки мандолин, скрыпок и лир — там плясали, здесь пели, в одном месте смеялись, а в другом молились. Все были веселы. Мне говорили, показывая на Юг: Иерусалим! И я отвечал Иерусалим. Короче сказать, мы были бы счастливейшими людьми на свете, когда бы не принуждены были часто бояться. При малейшем ветре матросы сбирали паруса, а богомольцы восклицали: Иисус Христос! кирие элей сон! но через минуту после грозы, все опять становилось и беззаботно и весело.

Я совсем не заметил того беспорядка, о котором говорят некоторые путешественники, напротив все было весьма порядочно и благопристойно. В первой вечер по отплытии нашем два попа читали молитву, которую все слушали с великим благоговением, потом благословили корабль — и этот обряд возобновлялся после каждой бури. Напев кирие-элей-сона их чрезвычайно разителен, вы слушаете одну ноту, которую тянут разные голоса, один важный, другой звучный, третий тонкий и нежный — действие этого кирие удивительно по своей унылости и своему величию. Это вероятно есть древний напев первоначальной церкви.

На другой день нашего отъезда почувствовал я сильную лихорадку и принужден был лечь на свою рогожу. Мы очень скоро оставили за собою Марморное море и Дарданеллы (Пропонтиду и Геллеспонт). Мы ехали мимо полуострова Цирикка и устья Егос-Потамоса, прошли между мысами Сестосом и Абидосом: ни Александр и его армия, ни Ксеркс и его флот, ни Афиняне и Спартанцы, ни Геро и Леандр немогли победить страшной головной боли, которая меня мучила, но 21 Сентября, в шесть часов поутру сказали мне, что мы готовы объехать Дарданельский замок, и лихорадка принуждена была уступить воспоминаниям о Трое. Я выполз на палубу, глазам моим представился высокий мыс, увенчанный девятью мельницами: то был Сигейский мыс. У подошвы его заметил я две насыпи: то были гробы Ахилла и Патрокла. Устье Симоиса находилось по левую сторону нового Азиатского замка, далее, позади нас, виден был Ретейский мыс и гроб Аяксов. В отдалении синелась Ида, которой скаты, видимые с корабля, казались некрутыми и приятными. Тенедос находился перед корабельным рулем: Est in conspectu Tenedos. Я смотрел, и сердце у меня билось, я видел славу древних героев и слышал песни древнего песнопевца.

22-го вошли мы в Архипелаг, видели Хиос, Лезбос, Самос, славный своим плодородием, своими тиранами, и особливо рождением Пифагора. Но все то, что ни писали об этом острове стихотворцы, должно уступить несравненному Епизоду в Телемаке. Мы плыли около берегов Азии, где простиралась перед глазами нашими Дорида, и сия роскошная Иония, которая обогащала Грецию удовольствиями и великими людьми, там извивался Меандр, блистали Ефес, Милет, Галикарнасс и Книд, я поклонился отечеству Гомера, Апелла, Геродота, Фалеса, Анаксагора, Аспазии — но я невидал ни храма Ефесского, ни гроба Мавзолова, ни Книдской Венеры — все было пустынно, без Шуазеля, Покока, Вуда и Спона я неузнал бы Микальского мыса под новым и бесславным его именем. Наконец, проехав мимо Родоса и Кипра, увидели мы берега Палестины, но я не почувствовал того смятения, которое овладело мною при первом появлении Греции, я ощутил в себе трепет и почтение при виде колыбели Израильтян и отчизны Христианства. Я готовился ступить на землю чудес, идти к источникам возвышеннейшей Поэзии, видеть то место, где, если говорить и обыкновенным языком историка, случилось величайшее из всех происшествий мира, происшествие, изменившее лице земного круга — я разумею пришествие Мессии. Я готов был пристать к берегам, которые некогда посещали Годофреды, Рихарды, Жуанвили, Куси. Я, странник неизвестный, осмеливался попирать ногами своими ту землю, которая освящена была некогда славным присутствием вождей и героев, но честь и вера мне остались, и по сим двум признакам должны узнать меня сии древние крестоносцы.

Мы бросили якорь перед Яффою, около полумили расстоянием от берега. Со всех сторон явились кайки для перевоза богомольцев на берег. Люди, управлявшие этими лодками, имели уже не то лицо, не ту одежду, какие привык я до сего видеть, не тот язык, какой я доселе слышал, и я узнал Аравитян, жителей пустыни.

Со мною был слуга, Грек. Я послал его к отцам Палестины с объявлением о прибытии Латинского богомольца. Скоро потом увидел я судно, прямо плывущее к нашему кораблю, и в нем трех монахов, которые, узнавши меня по Европейскому моему платью, делали мне дружеские знаки руками. Отцы взошли на корабль. Хотя они были Испанцы и говорили самым испорченным, едва понятным Италиянским языком, но мы пожали друг другу руки, как настоящие одноземцы. Я сел в их шлюпку, мы вошли в пристань через отверстие, сделанное между утесами и весьма опасное даже для кайки. Арабы, находившиеся на берегу, вошли в воду по пояс, чтобы вынести нас на плечах на сухую землю. Здесь случилось забавное происшествие: слуга мой одет был в белый сертук — а белый цвет почитается у Арабов знаком отличия, вообразив, что мой слуга был Шейк, взяли они его с подобострастием на руки и понесли, не смотря на его сопротивление, на берег, а я между тем очень скромно спасался на спине бедного Араба, одетого в лохмотье.

Нас привели в обитель монахов — простый деревянный домик, построенный в пристани на прекрасном месте, с которого было видно открытое море и многие живописные окрестности. Гостеприимные отцы прежде всего пошли со мною в церковь, которая была уже освящена, и в которой они отпели молебен за сохранение их путешествующего брата — трогательные установления Християнские! Благодаря им, странник находит друзей и помощь в странах далеких, посреди людей самых диких и свирепых!

Потом монахи отвели меня в келью, в которой я нашел хорошую постель, стол, чернилы, бумагу, свежую воду и чистое белье — надобно провести несколько дней на Греческом корабле с двумя стами пассажиров, чтобы почувствовать всему этому настоящую цену. В восемь часов вечера сели мы за трапезу. Benedicite было прочитано после de profundis — священное воспоминание о смерти, которое Християнство соединяет со всеми действиями жизни, дабы они были важнее, и которым древние оживляли все свои пиршества. Передо мною на маленьком столике, чистом и отделенном от прочих, поставлена была дичь, рыба и прекрасные плоды: гранаты, виноград и финики — я мог пить, сколько хотел, Кипрского вина и Левантского кофе. И в то самое время, когда я роскошничал подобно Сарданапалу, мои гостеприимные отцы ели обыкновенную рыбу без соли и без масла, они были веселы и скромны, дружелюбны и учтивы. Не было бесполезных вопросов, не было пустого любопытства. Разговаривали о моем путешествии, о том, какие надобно было взять меры, чтобы кончить его благополучно. ‘За безопасность вашу, говорили они мне, отвечаем мы теперь вашему отечеству’ — и они уже послали одного нарочного к Шейку Арабов горы Иудейской, а другого к Римскому отцу эконому. ‘Мы приняли вас, сказал мне отец Франциск Муноц, с сердцем limpide e bianco, но этому благочестивому Испанцу не нужно было уверять меня в искренности своих чувств, я прочитал бы их на откровенном его лице и в тихой ясности дружественных его взоров.

Сей Христианский, исполненный братской любви прием в стране, где родилось Христианство и любовь истинная, сие Апостольское гостеприимство на тех самых берегах, где первый из Апостолов проповедывал Евангелие, трогали меня до глубины сердца, я вспомнил, что некогда с такою же Христианскою любовию был я принят Миссионерами Американских пустынь, но отцы Палестинские тем более заслуживают удивление, что проливая Христову любовь на богомольных путешественников в Иерусалим, они оставили для себя один только крест, в сих самых местах Спасителем их воздвигнутый. Этот отец с сердцем limpide e bianco уверял меня, что он почитает истинным раем ту жизнь, которую проводит более пятидесяти лет в этом месте, vero paradiso. Хотите ли иметь понятие об этом vero paradiso? Всякой день оскорбление и всякой день угрозы замучить палками, посадить в цепи, умертвить жестокою смертию. За несколько дней до моего приезда монахи вымыли покровы и прочие ткани, принадлежащие к олтарю. Вода, напитанная крахмалом, обелила камень, находившийся у ворот обители. Один Турок это увидел и тотчас донес Кадию, что монахи переделывают дом свой. Кади идет в обитель, осматривает камень, находит, что он из черного вдруг сделался белым — важное доказательство — и принуждает бедных отцев заплатить ему десять кошельков. На кануне моего прибытия в Яффу отец эконом обители был обижен невольником одного Аги, который в присутствии господина своего грозился его удавить. Чтож сделал Ага? Спокойно пошевелил усами и не сказал ни слова в удовлетворение христианина-собаки. Таков vero paradiso этих отшельников, которых некоторые путешественники описывают Набобами Палестинскими, счастливыми, роскошными, от всех уважаемыми.

На другой день по прибытии моем в Яффу, хотел я идти осматривать город и навестить Агу, которой присылал ко мне одного из своих подчиненных с приветствием, но помощник отца эконома советовал мне остаться дома.

‘Вы незнаете этих людей, сказал он, то, что вы принимаете за учтивство, есть не иное что как шпионство: вас приветствуют для того единственно, чтобы узнать, кто вы, есть ли с вами деньги и можно ли вас обобрать. Вы хотите видеть Агу, вам надобно будет непременно сделать ему подарок, а он против вашего желания даст вам проводников до Иерусалима. Рамлейский Ага удвоит этот конвой. Арабы, уверенные, что богатый Франк едет ко Святому Гробу, или увеличат пошлину, которую берут за свободный пропуск, или, что еще опаснее, сделают на вас нападение. У самых ворот Иерусалима найдете вы лагерь Дамасского Паши, который, по обыкновению, перед своим отбытием с караваном в Мекку пришел собирать подать, в Иерусалиме потребуют с вас три или четыре тысячи пиастров за конвой. Черный народ, узнавши о вашем прибытии, будет преследовать вас своими требованиями, которых не удовлетворили бы вы и тогда, когда бы привезли с собою миллионы, за вами станут бегать по улицам многочисленными толпами, и посещая святые места, вы принуждены будете опасаться, чтобы вас не растерзали. Мой совет переодеться в платье пилигрима и вместе со мною идти пешком в Рамлу: там дождемся ответа от моих посланных, если он благоприятный, то вы, отправившись ночью в путь, дойдете и безопасно и с малыми издержками до Иерусалима!’

Отец прибавил к описанию своему тысячу примеров. Между прочим сказывал он мне об одном Польском Епископе, которой, два года тому назад, едва не заплатил жизнию за гордую свою пышность. Я говорю об этом обстоятельстве единственно для того чтоб показать вам, как велико в этой несчастной земле развращение нравственности, корыстолюбие, безначалие и жестокость. Смело могу сказать, судя по тому что я видел своими глазами, что без отеческих попечений и бдительности Христианских отшельников половина из путешествующих ко Святому Гробу была бы жертвою или хищных Арабов, или жестоких Турков.

3 Октября, в четыре часа после обеда, нарядившись в шерстяной покров Египетской работы — обыкновенная одежда Бедуинов — и севши на мулов почти безногих, отправились мы в дорогу. Отец помощник эконома шел перед нами под именем бедного странствующего брата, Араб в изорванном рубище показывал нам дорогу, а позади нас шел другой Араб, которой подгонял осла, навьюченного нашими пожитками. Мы вышли в задние вороты обители и добрались до городских ворот через развалины домов, разрушенных в последнюю осаду.

В Рамле ожидали меня известия благоприятные: из монастыря Иерусалимского прислан был ко мне драгоман. Начальник Арабов, которому надлежало меня провожать в Иерусалим, бродил неподалеку от города по полю, ибо Рамлейский Ага не позволяет Бедуинам входить в самый город.

Одно многочисленное колено Арабов горы Иудейской живет обыкновенно в деревне Еремии. Арабы сии могут произвольно и заграждать и открывать для путешественников Христианских вход во врата Иерусалима. Шейк этого колена умер за несколько дней до моего прибытия, маленькой сын его остался под опекою Абу-Гоша, брата Шейкова, который имел еще двух братьев Джиаббера и Эбраим-Габд-ель Румана, бывших моими проводниками на возвратном пути из Иерусалима.

Мы вышли из Рамлы 4 числа в полночь, оставив за собою Саронскую равнину, вступили мы в горы Иудеи. При появлении дня увидел я себя среди лабиринта гор, имеющих форму коническую, совершенно между собою сходных и основаниями соединенных. Прошед долину Еремии, спустились мы в долину Теребинта, оставив в праве Маккавейский замок. Утесы, на которых видима была доселе редкая зелень, мало помалу начали обнажаться, вдруг моим глазам представилось совершенное бесплодие: горы, составлявшие передо мною смутный амфитеатр, казались красноватого, пламенного цвета. Вдруг, поднявшись на высоту одной остроконечной горы, увидел я ряд готических стен и у подошвы их протянутый лагерь Турецкой конницы во всем восточном его великолепии. Начальник Арабов, воскликнув El — Qods! святый! (Иерусалим), поскакал во весь опор и скрылся.

Крик драгомана, который приказывал нам стесниться, потому что надобно было переходить через Турецкий лагерь, извлек меня из той смутной задумчивости, в которую погрузился я при виде святого града. Мы въехали в так называемые ворота богомольцев, которых истинное имя Дамасские ворота, и остановились в монастыре Спасителя. Надобно быть в положении отцев Палестинских, чтобы понять то удовольствие, которое сделал им мой приезд: одно присутствие Француза почитали они уже своим спасением. Настоятель (отец Бонавантури де Нола) сказал мне: вы посланы самим Провидением, чтобы избавить нас или от совершенного разорения, или от мучительной смерти. Вам без сомнения даны подорожные фирманы? Позвольте нам показать их Паше, он узнает о прибытии Француза в наш монастырь, и будет думать, что мы состоим под покровительством Франции. Прошлого года принудил он нас заплатить шестьдесять тысячь пиастров, хотя по установлению мы обязаны платить ему только четыре тысячи. И теперь требует он, чтобы мы отсчитали ему такую же сумму, грозясь в противном случае прибегнуть к крайнейшим средствам. Мы будем принуждены продать святые сосуды: вот уже четыре года, как мы не получаем никакого подаяния из Европы, и если это продолжится, то необходимость заставит нас, простившись навеки с Палестиною, покинуть гроб Иисуса Христа во власти варваров Магометанских.

Я радовался случаю оказать некоторую услугу почтенным отцам, однако сказал им, что прежде нежели фирманы будут показаны Паше, хочу посетить Иордан, дабы не затруднять понапрасну моего путешествия, и без того опасного.

Турок, по имени Али-Ага, вызвался проводить меня в Вифлеем. Отец его был Рамлейский Ага, ему отрубили голову по приказанию славного Джезара. Али-Ага родился в Ерихоне, теперь именуемом Рихха, он был начальником этой деревеньки, находящейся в долине Иорданской. Он человек с головою и смелый, и я остался им очень доволен. При выезде из Иерусалима, велел он нам скинуть Арабское платье и переодеться в наше обыкновенное Французское, ныне весьма уважаемое на Востоке. Французы вступили здесь в древние свои права. Рыцари Французские восстановили некогда Иерусалимское царство, и рвали Иудейские пальмы, и теперь еще Турки показывают вам источник Рыцарей, башню Рыцарей, гору Рыцарей, а на святой горе хранится мечь Годофредов, который и теперь в древних своих ножнах кажется грозным защитителем Иисусова гроба.

В пять часов вечера привели нам добрых лошадей, и мы отправились в Вифлеем, где надлежало провести ночь в монастырь и взять шесть человек Вифлеемских Арабов конвоя. Мы выехали из Иерусалима через те же врата богомольцев, через которые и въехали, потом поворотив вправо через рвы, находящиеся у подошвы горы Сиона, поднялись на вершину другой горы, по плоскости которой продолжали путь свой около часа. Иерусалим остался позади нас на севере, на юге были Иудейские горы, а на востоке в великом отдалении Аравийские. Миновав монастырь св. Илии, вступили мы на поле Рамы, где и теперь еще показывают гробницу Рахили, а к ночи пришли наконец в Вифлеем. С каким удовольствием посетил я место рождения Спасителя, место, где покланялись Ему маги, дом молитвы святого Иеронима! Осмотревши места замечания достойные, и списавши некоторые надписи, отправился я к Мертвому морю. При самом выезде из Вифлеема имели мы легкую сшибку с Бедуинами. Вступивши во внутренность пустыни, увидели мы высокие башни — то был монастырь св. Саввы.

Перед стенами этого монастыря напала на нас другая шайка Бедуинов. Али-Ага спас мою жизнь, подставив руку кинжал Араба, хотевшего поразить меня сзади. Я сказал уже, что не буду ничего описывать, следовательно не ожидайте, чтобы я говорил вам о славной обители св. Саввы, построенной в глубоком рве Кедронского потока, не стану по той же причине описывать ни реки Иордана, ни Мертвого моря, но впечатление, производимое сими местами на душе, так сильно, что я еще и теперь чувствую тот ужас и то изумление, которые объяли меня при виде сей земли, постигнутой гневом Господним! Я видел великие реки Америки с тем чувством, которое производит в нас уединение и Природа, сидел в задумчивости на берегах величественного Тибра, смотрел на Цефизу, Эротас и Нил, и воображение мое пылало — но я не могу изъяснить того чувства, которым была наполнена моя душа, когда я видел перед собою Иордан! Река сия оживляла в глазах моих славную древность, на брегах ее совершились столь многие чудеса Религии. Иудея единственная страна в свете, которой для путешественника — Христианина воспоминания о происшествиях мира соединяются с великими воспоминаниями о делах Неба.

Мы провели ночь на берегу Мертвого моря. Поутру я долго смотрел на него с любопытством. Оттуда пошли мы к Иордану. Французское платье спасло нас от нового нападения Арабов, они не осмелились на нас устремиться. Я сказал уже, что Али-Ага родился в деревеньке Риххе (древнем Ерихоне), в которой он был начальником. Ему хотелось, чтобы я видел его область, и мы были в ней приняты весьма дружелюбно. Подданные вышли на встречу к своему обладателю. Он хотел угощать меня в старой лачужке, которую называл своим дворцем, но я отказался от этой чести, желая лучше отобедать на берегу Елисеева источника, ныне именуемого источником Царским. Проезжая через деревню, видели мы молодого Араба, седящего в стороне, увенчанного перьями, в праздничной одежде. Мимоходяшие, останавливаясь перед ним, целовали его в лоб и щеки. Мне сказали, что этот Араб был новобрачный. Мы сели на берегу источника Елисеева, на берегу же разложили большой огонь, потом зарезали: ягненка, и он был целый изжарен на костре. Мы сели кругом большого деревянного стола и каждый своими руками отделил для себя часть жертвы. Приятно замечать в сих обыкновениях некоторое сходство с обыкновениями дней прошедших, и находить между потомками Измаила воспоминания о Аврааме, Иакове и Патриархов Израильских.

По возвращении моем в Иерусалим нашел я всю монастырскую братию в великом смятении: Паша начал производить в действо угрозы свои. Он призывал уже монахов в свою палатку и объявил им, что отведет их скованных в Дамаск, где прикажет им всем отрубить головы, если они отрекутся удовлетворить его требования. Напрасно настоятель, родом Неаполитанец повторял, что он состоит под защитою Франции. Паша не слушал никаких представлений и требовал денег. В таком были положении дела, когда я возвратился в монастырь. Мои фирманы, в которых заключались повеления самые строгие, были свидетельством тесного союза между Оттоманскою Портою и Франциею: их послали к Паше — это имело хорошее действие. Паша побоялся, чтобы я не уведомил о грабительствах его Французского Посла, который мог принести жалобу Порте, он начал говорить об уступке, и наконец удовольствовался подарком 15000 пиастров, грозясь однако наказать бунтовщиков, как скоро не будет у них защиты.

Признаюсь вам, что я незнаю мучеников несчастнее этих бедных Палестинских монахов, с их состоянием равняется может быть одно только состояние Французов в царствование ужаса. Всякую минуту быть в опасности, всякую минуту страшиться грабежа или смерти! Но это поймете вы гораздо лучше, когда я скажу несколько слов об управлении во Иерусалиме:

Иерусалим причислен к Пашалику Дамасскому неизвестно по какой причине, может быть это соответствует той разрушительной системе, которую приняли Турки по естественному так сказать побуждению, будучи отделены от Дамаска горами, и еще более Арабами, бродящими по пустыне. Жители Иерусалима не могут ни жаловаться, ни просить защиты в случае жестокого утеснения губернаторов. Было бы естественнее подчинить этот город Пашалику Акрскому, находящемуся в соседстве. Франки и монахи Латинские были бы тогда под покровительством консулов, живущих в пристанях Сирийских, голоса Греков и Турков были бы тогда слышны. Но этого-то и хотят избегнуть, здесь требуют неволи безмолвной, а не дерзостных жертв, которые бы в иные минуты осмеливались говорить, что их раздирают.

Иерусалим некоторым образом подчинен правительству независимому, которое может без страха делать все возможные притеснения, будучи обязано ответом одному только Паше. Известно, что в Турции вышний чиновник имеет право передавать свою власть низшему, а сия власть простирается и на имение и на жизнь. За несколько кошельков янычар становится Агою, а этот Ага имеет право снять с тебя голову, или позволить тебе ее выкупить. Таким образом палачи размножаются во всех деревнях Иудеи. Все правосудие заключается единственно в сих словах: Он должен заплатить десять, двадцать, тридцать кошельков, дайте ему пять сот палочных ударов, отрубите ему голову. Более ничего никогда не услышишь. Один несправедливый поступок бывает поводом к другому несправедливейшему: разорив поселянина, должно необходимо разорить и его соседа, ибо для предохранения себя от лицемерного правосудия Паши надлежит уступить ему выигрышь от нового преступления, чтоб пользоваться свободно выигрышем от прежнего.

Вы подумаете может быть, что Паша, осматривая вверенную ему область, исправляет сии злоупотребления и мстит грабителям за ограбленных. Вы ошибаетесь! Паша есть самый ужасный бичь для обитателей Иерусалима. Его страшатся, как главного вождя неприятелей, затворяют лавки, прячутся в подземелья, притворяются умирающими на рогоже, уходят в горы.

Я смело могу подтвердить истину этих слов, ибо я сам находился тогда в Иерусалиме в самое то время, когда приехал в него Паша А…, скупой до безмерности, как и все почти Муcульмане. Будучи предводителем Мекского каравана, он почитает себя в праве увеличивать налоги, ибо ему, говорит он, нужны деньги для покровительствования богомольцев. Он пользуется множеством способов. Один из обыкновеннейших состоит в назначении самой дешевой цены за съестные припасы. Народ радуется, а купцы затворяют лавки. Вдруг начинается голод. Паша делает тайно договор с купцами, и они за несколько кошельков получают позволение продавать припасы по такой цене, какая покажется им выгоднее. Купцам надобно выторговать данные Паше деньги, и они накладывают на все цены ужасные, народ, вторично умирая с голоду, принужден отдавать за скудную пищу последнюю свою одежду.

Во время пребывания моего в Иерусалиме этот А… выдумал удивительный способ вдруг получить множество денег: он послал свою конницу ограбить Арабов-землепашцев, поселившихся на другом берегу Иордана. Эти добрые люди, заплатив свою подать, и полагаясь на мирное время, немогли ожидать нападения, у них отняли 2200 коз и баранов, 94 теленка, 1000 ослов и 6 кобыл лучшей породы, одни только верблюды спаслись. Шейк кликнул их издалека, и они кучею за ним побежали. Верные чада пустыни понесли свое молоко в горы на пропитание несчастных господ своих, как будто угадывая, что сии изгнанники не могут там иметь другой пищи.

Никакой Европеец не в состоянии придумать того, что этот Паша сделал с своею добычею. Он наложил на каждую скотину тройную цену, а мясники, жители Иерусалима и старшины ближних деревень раскупили их по этой таксе: они принуждены были это сделать — или деньги, или будешь удавлен. Признаться, я неповерил бы тому, но сам к несчастию видел своими глазами.

Истощив Иерусалим, Паша удаляется. Но чтобы избежать нужды платить за содержание городской стражи и под предлогом, что ему нужны солдаты для прикрытия каравана, идущего в Мекку, он уводит с собою и свое маленькое войско. Губернатор остается один с десятком сбиров, которые весьма недостаточны для сохранения устройства как в городе, так и в местах окрестных. И прошлого году он сам принужден был запереться в доме своем, чтобы спастись от шайки разбойников, которые перескочили через стены Иерусалима и едва его неразграбили.

По отбытии Паши начинается другое зло, которое можно назвать необходимым последствием его грабительства: разоренные деревни бунтуют, между ими открывается междоусобная война, производимая наследственными враждами. Всякое сообщение прекращено, землепашество гибнет, земледелец приходит ночью в виноградник своего неприятеля, подрезывает его виноград и портит его оливы. На другой год Паша возвращается, и налагает ту же саму подать на истощенный и уже против прежнего малочисленнейший народ. Для исторжения там подати надлежит удвоить и насилие, и целые селения уничтожаются вконец, мало по малу пустыня ростет, не видишь более ничего, кроме нескольких хижин, кое-где рассеянных, падающих и ветхих, у дверей сих хижин беспрестанно расширяются кладбища, каждый год погибает хижина и семейство, и скоро останется одно только кладбище для означения того места, на котором некогда было селение.

С французского. Ж.

Текст воспроизведен по изданию: Путешествие Шатобриана в Грецию и в Палестину // Вестник Европы, Часть 53. No 16. 1810

текст — Каченовский М. Т., Жуковский В. А. 1810
сетевая версия — Тhietmar. 2009
Вестник Европы. 1810

ШАТОБРИАН

Отрывок из Шатобрианова путешествия в Грецию.

Я нехотел возвратиться в Мизитру, и прямо с развалин Спарты поехал в Аргос. Я оставлял без сожаления Лакедемон, однако немог удержать себя от того чувства, которое наполняет душу при виде великой развалины, и когда удаляешься от такого места, которого уже никогда в жизни своей не увидишь. Дорога, ведущая из Лаконии в Арголиду, и в древности была, как и ныне, чрезвычайно затруднительная и окруженная дикими местами. Наступала ночь, когда мы переправились через Евротас в том самом месте, где переплывали через него на пути из Трополиццы — но мы поворотили на восток и скоро потом въехали в горы…. В два часа ночи прибыли мы в деревеньку, находящуюся почти на самом берегу моря. Здесь рассказали нам следующее печальное происшествие:

Одна молодая поселянка етой деревни, оставшись по смерти родителей своих с хорошим наследством, отправлена была родственниками в Константинополь. Осьмнадцати лет возвратилась она в свою отчизну. Она была прекрасна лицем, говорила по турецки, по италиански, по французски, угощала в доме своем путешественников, проезжавших через ее деревню, и ето наконец заставило сомневаться в ее добродетели. Деревенские старшины собрались, несколько времени рассуждали между собою о поведении молодой крестьянки, наконец положили, что непременно надобно было избавить деревню их от посрамления, которое наносила она ей своими поступками. Они сложились, составили сумму, назначенную в Турции за убийство христианки, потом вошли ночью в жилище молодой сироты, умертвили ее, и нарочный, по данному знаку что убийство совершено, поскакал с деньгами к Паше. Мы приезжаем в ету деревеньку, и находим всех жителей в волнении, но ето волнение произведено было не ужасом злодейского убийства, а гнусным корыстолюбием Паши, который, ненаходя в убийстве ничего противного закону и признаваясь, что получил определенную за простое убийство сумму, требовал однако прибавки, на которую он — Паша Мореи — имел полное право, по той причине что молодая сирота была хороша собою, учена и много путешествовала. В самый день нашего приезда прислал он в ету деревню двух янычар, которые грозно требовали, чтобы им выдана была назначенная Пашею сумма.

Переменив в етой деревне лошадей, отправились мы в древнюю Кинурию. Было уже три часа по полудни, вдруг проводник закричал нам: остерегитесь! разбойники! И самом деле через минуту увидели мы нескольких вооруженных скачущих по горе. Мы вынули пистолеты, но они остановились, несколько времени на нас смотрели, наконец дали нам дорогу, и мы спокойно поехали далее. Оставив за собою Парфенианские горы, мы наконец приближились к берегу моря. С одной стороны представлялась нам цитадель Аргоса, прямо перед нами лежала Навплия, и горы Коринфские возвышались со стороны Микины.

Заря занималась, когда я приближался к Аргосу. В деревне, заступающей место етого славного града, нашел я более чистоты и живости, нежели и других деревнях от Мореи. Она лежит в двух милях от моря при самом Аргосском или Навплийском заливе. С одной стороны видите вы горы Аркадии и Кинурии, с другой возвышения Трезены и Эпидавра.

Может быть воображение мое омрачено было воспоминанием о ужасах и несчастиях Пелопидов, все окрестные поля показались мне дикими, а горы ужасными и пустыми — я видел перед собою природу изобильную великими добродетелями и злодействами. Я посетил остатки дворца Агамемнонова, развалины театра и Римского водопровода, и наконец осмотрел цитадель, желая видеть всякой камень, к которому некогда могла прикоснуться рука царей.

Кто может величаться своею славою при сих чудесных полубогах, воспетых Гомером, Есхилом, Софоклом, Еврипидом, Расином! Но когда вы придете на то место, на котором они некогда жили, когда увидите, сколь мало осталось от славного бытия их: то сердце ваше наполнится унынием неизъяснимым… С таким унынием смотрел я на сии развалины Агамемнонова жилища.

Приехав в Мегару, я неискал следов Евклидовой школы, я желал бы отрыть Фокионовы кости, или какую нибудь статую Праксителеву, и в ту минуту, когда я думал о Виргилие, занемогшем в етом месте тою болезнию, от которой он напоследок и умер, пришли мне сказать, что просят меня посетить одну больную.

И Греки и Турки уверены, что всякой Франк должен быть знающим в медицине и иметь тайные способы к излечению всякой болезни. Простосердечие, с каким просят они всякого иностранца подать им помощь, весьма для меня трогательно, и напоминает о временах древних, о временах братской доверенности и любви взаимной. Американские дикари имеют тот же обычай. Я думаю, что в таких случаях и человечество и религия повелевают путешественнику не разрушать утешительного на счет его заблуждения: вид смелой уверенности и несколько слов отрады могут иногда спасти умирающего и возвратить целому семейству его счастие.

Ко мне пришел Грек с усердною просьбою навестить его дочь. Я нашел бедную страдалицу лежащую на рогоже, окутанную в лохмотье. Она с стыдливостию и с видом робкой застенчивости освободила руку свою от нищенского рубища, хотела ее ко мне протянуть, но рука упала мертвая, ослабевшая, на бедный покров. Мне показалось, что ета несчастная была в гнилой горячке. Я приказал снять с головы ее серебряные монеты — обыкновенной головной убор Албанских женщин: тяжесть металла и нескольких кос, в которые заплетены были ее волосы, соединяли в голове ее теплоту. У меня в кармане было несколько канфоры, которою запасся я для предохранения себя от заразы — я поделился етим лекарством с больною. Ее кормили виноградом — я сказал, что ета пища будет ей полезна. Вместе с отцом прочитали мы несколько молитв Христу и Богоматери, и наконец я обещал, что больная будет здорова. Надежда воцарилась в етой обители страдания.

По выходе моем из хижины был я окружен всеми жителями деревни. Краси! Краси! вина! вина! кричали женщины. Они хотели изъявить мне свою благодарность, заставив меня пить вино. После етого важное достоинство Медика показалось мне несколько забавным. Но мысль, что в Мегаре имел я случай прибавить еще одного человека к числу тех, которые в разных странах мира, где я скитался, могут желать мне добра, веселила мое сердце: оставлять по себе много воспоминаний и жить в душе иностранца, увы! не редко долее нежели в душе друга, есть сладостная привиллегия путешественника.

Из Елевзиса выехали мы на рассвете дня. Окружив пролив Саламинский, вступили мы в узкой дефиле, находящийся между горами Коридалусом и Икаром и примыкающий к равнине Афинской, у самого пригорка, именовавшегося некогда Пецилем. Вдруг представился глазам моим Акрополис — смесь капителей Пропилея, колонн Пантеона и Ерехтеева храма, амбразур стены, в которых стояли пушки, готических развалин века Герцогов и бедных Музульманских хижин. На север от цитадели возвышались пригорки Анхезм и Ликабет, а между ими являлись Афины. Плоские кровли домов, между которыми мелькали минареты, пальмы, развалины, высокие колонны и куполы мечетей с большими гнездами цапель, которые их как будто бы венчали — все ето при восходящем солнце составляло приятнейшую картину для взора. Но если путешественник по некоторым развалинам и узнавал древнее место Афин, то общий характер памятников и странная смесь зданий разнообразных уверяли его, что город Минервы уже не был обитаем ее народом. А.

Текст воспроизведен по изданию: Путешествие Шатобриана в Грецию // Вестник Европы, Часть 54. No 22. 1810

текст — Каченовский М. Т., Жуковский В. А. 1810
сетевая версия — Тhietmar. 2009
Вестник Европы. 1810

ШАТОБРИАН

Воспоминание Шатобриана о Греции.

(Из предисловия к новому изданию сочинений сего писателя.)

Когда путешествовал я по Греции, она была печальна, но спокойна: молчание рабства господствовало на разрушенных ее памятниках, свобода еще неиздавала воплей возрождения своего из могилы Гармодия и Аристогитона, и черные невольники Абиссинии еще неответстовали на них своим воем. Днем в продолжение больших переходов, ничего неслыхал я кроме длинной песни моего бедного путеводителя, ночью спал я покойно под прикрытием лавров на береге Еврота. Развалины Спарты безмолвствовали, самая слава оставалась немою, истощенный летним зноем Еврот едва переливал чистую воду свою между берегами—. Модон, где в первой раз ступил я на священную землю Еллинов, еще небыл арсеналом полудиких орд Ибрагима, Наварин напоминал собою единственно Нестора и Пулос, Триполица, где получил я фирманы для свободного переезда через Истм Коринфский, небыл еще грудою почерневших от пламени обломков, среди коих трясется гарнизон варваров-магометан, обученных военному порядку отступниками от християнства. Афины были еще красивым селением, в котором зеленые, плодовитые деревья помавали ветвями своими близ столбов Парфенона. Остатки работ Фидия небыли еще собраны в кучу, чтобы служить прикрытием народу, стяжавшему право учредить военный стан свой внутри сих ограждений бессмертных. Где теперь гостеприимные хозяева, Мегарские мои знакомцы? Истреблены ли мечем вражеским?

Дети их отправлены ли на Христианских судах к торжищам Александрии? Военные корабли, построенные в Марсели для Паши Египетского, их ли сопровождали, или же груз трофеев, которыми украсились врата Сераля?

Я думал тогда, что пишу картину опустошения, изображая развалины Аргоса, Микен, Лакедемона, но ежели сравнить мои описания с получаемыми ныне из Мореи — покажется, что я путешествовал по Греции во время благоденствия и цветущего состояния сей страны знаменитой!-

Дела Греции возобновились в моей памяти, когда приступил я к новому изданию своих Путевых Записок. Я вменил бы себе в тяжкий грех, умолчав об них в сем предисловии. — —

(С Франц.)

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминание Шатобриана о Греции // Вестник Европы, Часть 148. No 10. 1826

текст — Каченовский М. Т. 1826
сетевая версия — Тhietmar. 2010
Вестник Европы. 1826

Оригинал здесь — http://www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/turk.htm

Читайте также: