Путешественники, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1877

Историческая проза
Время на прочтение: 130 минут(ы)
Скачать в PDF

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ГРАФА
Е. А. САЛАСА.

Томъ VIII.
ПУТЕШЕСТВЕННИКИ.— МАДОННА.— ЧЕТВЕРТОЕ ИЗМРЕНІЕ.

Изданіе А. А. Карцева.

МОСКВА.
Типо-Литографія Д. А. Бончъ-Бруевича, Мясницкая, Козловскій пер., д. Прянишникова.
1895.

ПУТЕШЕСТВЕННИКИ.
Историческая повсть.

I.

По широкой дорог мелкою, но дружною рысью бжала тройка съ гулко гудящимъ колокольчикомъ подъ дугой, а за саврасыми лошаденками громыхала и прыгала по сухой избитой коле тележка, прозвищемъ ‘перекладная’.
Въ тележк сидлъ на чемодан и трясся военный лтъ пятидесяти и, сумрачно озираясь, кутался въ шинель отъ осенняго втра. Около него сидлъ солдатъ деньщикъ. Ямщикъ, молодой парень, торчалъ на облучк, помахивая кнутомъ, и изрдка вскрикивалъ однозвучно: э-эхъ, голубчики! Дорога съ молодыми, часто насаженными березами по бокамъ, отдленная канавами отъ луговъ и пашней — Екатериненскій почтовый трактъ — вилась безъ конца по пустынной шири и глади, пропадала сзади за горизонтомъ и все выступала какъ бы изъ земли — спереди, только слегка изгибаясь то вправо, то влво… Кругомъ все было пусто, тихо и уныло… Все молчало и замерло, только дв стнки полу оголенныхъ березъ сердито шумли, будто ссорились между собой. При каждомъ удар вихря нагибали он макушки и будто кланялись конямъ и тележк, сыпля на нихъ пожелтвшею листвой, которая, какъ рой наскомыхъ, віясь и порхая зигзагами въ воздух, летла чрезъ головы прозжихъ.
Военный дремалъ, но подпрыгнувъ сильне на толчк очнулся, вздохнулъ досадливо и сталъ угрюмо озираться.
— Ямщикъ! окликнулъ онъ.
— Ась?… отозвался парень оборачиваясь.
— Далеко-ль еще?…
— Верстовъ съ пятокъ… Вотъ тутъ столбъ самый… Семнадцать отъхали, а пять осталось, потому главная причина, что верстовъ всхъ двадцать одна.
— Двадцать дв по твоему счету…
— Никакъ нтъ-съ, перегонъ двадцать одна верста. Вотъ семнадцать туто показано на столбу.
— Гд же? оглянулся прозжій.
— А тутъ стало-быть эвонъ — торчитъ изъ земли… ткнулъ ямщикъ кнутомъ къ березамъ.
— Я не вижу, гд-жъ столбъ?
— А онъ свалимшись… Аль должно-быть ужъ стащили. Только врно — столбу этому тутъ полагается быть. Пять верстъ осталось… а семнадцать отъхали. Э-эхъ, голубчики!
— А всхъ двадцать одна? усмхнулся военный.
— Такъ точно… Прозжіе господа эдакъ-то завсегда сумлваются, вотъ какъ и вы, а намъ это хорошо извстно. Слава Богу, седьмой годъ здимъ, какъ не знать.
— И давно такъ-то? разсмялся прозжій.
— А кто-жъ его знаетъ! Въ позапрошломъ году дворъ почтовый сгорлъ, насъ и перевели на другое мсто. Баринъ Волынскій около себя землю подъ дворъ далъ и домъ отстроилъ, съ тхъ поръ одной версты и не хватаетъ.
— Ну, а врно ты знаешь, что сказывалъ насчетъ этого барина, что всхъ прозжихъ принимаетъ къ себ?
— Не извольте безпокоиться, отозвался ямщикъ.— Какъ намъ не знать. Спросите у смотрителя. Завсегда вс господа въ Волынское зазжаютъ.
— Ну ладно… Стало и меня свезешь…
Прозжій оживился сразу и приказалъ деньщику:
— Дай курнуть!
Солдатъ тотчасъ-же досталъ изъ дорожнаго мшка небольшую трубку и кисетъ съ табакомъ. Набивъ трубку, онъ передалъ ее барину и, доставъ кремень, трутъ и огниво изъ маленькаго кармашка въ кисет, сталъ выскать огонь. Съ трехъ ударовъ трутъ загорлся, и деньщикъ огромными сизыми пальцами приложилъ крошечный горящій кусочекъ на табакъ въ трубк.
Военный раскурилъ трубку и окончательно повеселлъ.
— А намъ не дозволите? выговорилъ ямщикъ оборачиваясь и завистливо поглядывая на курящаго.
— Это махорки-то твоей нюхать? Нтъ, братецъ, потерпи. Хочешь вотъ моего табаку набить въ свою трубку?
— Покорнйше благодаримъ! отрицательно кивнулъ головой парень.
— Не хочешь?
— Намъ нельзя барскаго табаку курить. Съ него нутро свертитъ и нудить учнетъ.
— Ну, а мое, братецъ, нутро отъ вашей махорки наружу просится! разсмялся военный.— За границей вотъ его съ его махоркой въ острогъ чуть было не посадили. За отраву обывателей! Такъ-ли Гаврила?
— Это точно, отозвался деньщикъ,— у Нмцевъ строго.
Прозжій былъ путешественникъ издалека. Онъ покинулъ русскую армію, расположенную въ Саксоніи, и теперь, мсяцъ спустя, былъ наконецъ на границ Московской губерніи. Отличившись въ кровавомъ и славномъ для Русскихъ сраженіи подъ Лейпцигомъ подполковникъ Звягинъ былъ легко контуженъ, но за то сталъ полковникомъ, получилъ Владимірскій крестъ и отпросился въ отпускъ на родину. Ему не терплось повидаться съ единственною дочерью, которую онъ не видалъ уже около года, почти со времени оставленія Москвы арміей Наполеона.
При тяжелыхъ и грустныхъ обстоятельствахъ разстался Звягинъ съ дочерью, какъ и многіе военные, и за то теперь, также какъ многіе герои изъ рядовъ русской арміи, возвращался на родину при совершенно иныхъ условіямъ.
Слава русскаго оружія гремла на всю Еврбпу, на весь міръ. Наполеонъ въ первый разъ былъ разбитъ на голову и почти въ бгств. Звзда Атиллы XIX вка начала меркнуть подъ Лейпцигомъ. Звягину, безостановочно прохавшему тысячу верстъ по Польш и Россіи, ни разу не удалось хорошо пость и удобно выспаться. Поэтому, узнавъ теперь, что есть на его пути благодтель хлбосолъ изъ дворянъ, любящій угощать путешественниковъ, полковникъ съ наслажденіемъ думалъ о возможности отдохнуть.

II.

Имніе, о которомъ прозжій полковникъ узналъ отъ ямщика, помщалось почти на границ Московской губерніи, въ полуверст отъ почтоваго тракта изъ столицы въ Блоруссію. Самое село однимъ краемъ почти примыкало къ тракту, гд была и почтовая станція. Усадьба и село въ нсколько сотъ душъ крестьянъ, по имени Волынское, были извстны по всей губерніи. Волынское принадлежало корнету въ отставк Протасову. Помщикъ, служившій когда-то въ гвардіи не много боле года, женился, вышелъ въ отставку и поселился въ своей вотчин. Было это давно, еще въ царствованіе Екатерины, лтъ двадцать пять тому назадъ.
Теперь въ Волынскомъ проживало цлое семейство: самъ Павелъ Александровичъ Протасовъ, которому было подъ пятьдесятъ лтъ, жена его Варвара Петровна и двое дтей: двадцати-трехлтній сынъ Павелъ и двнадцатилтняя дочь. Вра. Протасовъ рдко вызжалъ изъ усадьбы. Только иногда лтомъ случалось имъ собраться въ гости къ роднымъ въ Москву, но пребываніе было тоже не въ самой Москв, а въ какой-нибудь подмосковной вотчин. И только два раза за послдніе годы Протасовы създили въ самую столицу, на Рождественскіе праздники.
Жизнь въ Волынскомъ шла однообразно, тихо и мирно, но не вс двнадцать мсяцевъ въ году.
Раза два-три въ годъ жизнь сразу измнялась, и если. шла не бурно, то все-таки вс обитатели Волынскаго становились тревожны и недовольны своею судьбой. Тревожное положеніе, которымъ смнялась тишь да гладь, было послдствіемъ страннаго нрава самого Павла Александровича Протасова. На него, по выраженію обывателей Волынскаго, ‘нападалъ стихъ’. Стихъ этотъ длился недли дв, три, иногда мсяцъ, и проходилъ. Жизнь вступала снова въ обычную колею, снова всмъ жилось мирно.
Однообразное существованіе въ богатой усадьб нарушалось зачастую особымъ, всмъ пріятнымъ образомъ, благодаря тому, что усадьба помщалась по близости почтоваго тракта, гд домикъ станціонный былъ слишкомъ плохъ и малъ.
Въ немъ была лишь одна горница самого смотрителя и его кухня. А затмъ кром избы для ямщиковъ и конюшни, для почтовыхъ лошадей не было ничего. Станція убого торчала среди пустыря, приводя въ уныніе прозжихъ, мечтавшихъ отдохнуть отъ большого перегона, но за то рядомъ привтливо красовалась усадьба.
Отсюда произошелъ обычай, который нарушалъ въ Волынскомъ скучную, однообразную жизнь. Всмъ прозжимъ по тракту шестидесяти-лтній старикъ смотритель объяснялъ всегда, что владтель усадьбы, господинъ Протасовъ, съ великимъ удовольствіемъ принимаетъ у себя прозжихъ, поитъ, кормитъ и нехотя отъ себя отпускаетъ. У него даже есть нсколько горницъ, нарочно приспособленныхъ для прозжихъ. Въ особенности же любитъ помщикъ, чтобы у него останавливались военные.
Разумется, большая часть прозжихъ предпочитала отправиться къ помщику просить гостепріимства на малое время, но почти каждый путешественникъ запаздывалъ у радушнаго хозяина, кто на часъ, кто на день, кто и на недлю.
Въ Волынскомъ вс настолько привыкли къ появленію по крайней мр раза три, четыре въ мсяцъ какого-нибудь незнакомаго гостя, что когда во дворъ възжалъ дорожный экипажъ, то люди сами говорили:
— Пожалуйте!
И затмъ уже шли докладывать барину или барын:
— Прозжатель!
Когда прозжающій былъ военный, то Протасовъ выходилъ въ прихожую, самъ принималъ незнакомаго гостя, спрашивая ради приличія его званіе и фамилію. Просто прозжаго проводили прямо въ горницы, для путешественниковъ предназначенныя. При этомъ гости сортировались на два разряда: однихъ помщали и угощали въ дом, другихъ вели во флигель. Случалось часто, что прозжій, завернувшій къ хлбосолу хозяину на какихъ-нибудь два-три часа, знакомился съ семьей и застрявалъ въ Волынскомъ, а ухавъ становился близкимъ знакомымъ на всю жизнь. Этотъ обычай вс полюбили, начиная отъ господъ и кончая послднимъ дворовымъ. Варвара Петровна Протасова, когда-то самая веселая плясунья и хохотунья Москвы, никогда не могла вполн примириться съ жизнью въ глуши. Она рада была, что завелся этотъ обычай принимать прозжихъ. Такимъ образомъ въ Волынскомъ почти постоянно бывали гости. Непріятнаго незваннаго гостя легко сбывали съ рукъ, не прося остаться, а пріятнаго задерживали подолгу. Такимъ образомъ, за двадцать пять лтъ въ сел Волынскомъ перебывала такая масса лицъ, которыхъ никто, конечно, упомнить не могъ.
Однако по крайней мр дюжины съ дв людей остались въ памяти Протасовыхъ изъ тхъ, которые, пріхавъ въ качеств прозжихъ, застряли въ Волынскомъ надолго и узжая цловались съ хозяиномъ и хозяйкой, принося божбу непремнно въ другой разъ пріхать нарочно.
Однако этотъ пріемъ незванныхъ гостей раза два, три въ годъ прерывался, когда на Павла Александровича находилъ его стихъ. На станцію тотчасъ же сообщали смотрителю не посылать никого въ усадьбу изъ лицъ боле или мене важныхъ. Мелкоту прозжую позволяли посылать, потому что ее помщали во флигел. Подобнаго рода прозжій не могъ узнать и разславить про роковое, хотя и временное, душевное состояніе помщика.
Наступили уже ранніе сумерки,— какъ бываетъ въ послдніе дни октября, когда на станцію пріхалъ военный съ деньщикомъ, въ простой телжк. Несмотря на предупрежденіе ямщика, онъ ахнулъ, подъзжая къ убогому, покосившемуся домику почтовой станціи.
Прозжему полковнику не только нельзя было бы, уставъ отъ дороги, ночевать на этой станціи и поужинать, но оказалось, что въ маленькой горниц одинъ крошечный диванъ на трехъ ножкахъ, а насчетъ съдобнаго, по объясненію смотрителя, водится одинъ черный хлбъ, и даже молока въ завод нтъ.
Разумется, смотритель подробно повторилъ прозжему то же, что полковникъ уже слышалъ отъ ямщика насчетъ близости помщика Протасова, съ своей стороны Звягинъ возразилъ то же, что и вс прозжіе.
— Какъ же я такъ вдругъ явлюсь? Неловко!
— Будьте благонадежны, ваше высокоблагородіе! уврялъ смотритель.— Вотъ уже двнадцать лтъ такъ-то вы вс, господа прозжіе, сумнваетесь, а я завсегда долженъ то же объяснять. Павелъ Александровичъ и Варвара Петровна удивительно рады всякому зазжему. Поглядите, думаете завтра утромъ выхать, а на мсто того выдете отъ нихъ недльки черезъ дв, три.
— Ну, вотъ! усомнился полковникъ.
Смотритель говорилъ такимъ увреннымъ тономъ и приводилъ такія доказательства, что полковникъ, точно также, какъ и сотни другихъ прозжихъ, слъ снова въ телжку. Свернувъ съ тракта на широкую аллею, обсаженную липами, полковникъ черезъ десять минутъ уже възжалъ въ большой дворъ красивой, богатой усадьбы.
Ямщикъ повторилъ полковнику то же самое.
— Я же вамъ докладывалъ дорогой. Ну вотъ и смотритель то же сказалъ. Я сюда прозжихъ больше сотни перевозилъ! Вотъ сейчасъ, глядите, выбгутъ люди, подхватятъ, васъ подъ руки и поведутъ.
Дйствительно, когда телжка остановилась у главнаго подъзда, тотчасъ же появилось человкъ шесть изъ дворни и, не разглядвъ даже прозжаго порядкомъ въ лицо, дватри лакея уже произносили:
— Пожалуйте! Пожалуйте!
‘Удивительно! подумалъ полковникъ.— Ишь наша матушка Русь хлбосольная!’
Когда одинъ изъ лакеевъ побжалъ доложить барину, что прізжій — военный, Павелъ Александровичъ тотчасъ же двинулся самъ въ прихожую, и полковникъ услыхалъ т же слова:
— Пожалуйте! Милости прошу! Очень радъ!
Когда гость снялъ шинель и отрекомендовался полковникомъ Звягинымъ, командиромъ батареи, дущимъ изъ дйствующей арміи, то Протасовъ особенно любезно и предупредительно повелъ гостя прямо къ себ въ кабинетъ.
Горницы большого дома были ярко освщены. Весь домъ горлъ въ огняхъ. Это было давнимъ обычаемъ. Варвара Петровна находила, что если жить вки вчные въ глуши, то и днемъ тошно взирать на окружающую пустоту, а въ вечеру еще тошне, и стало-быть единственная возможность утшить себя — это жить въ большомъ свт. Поэтому во всхъ горницахъ большого дома горли сальныя и восковыя свчи и олеиновыя лампы. Въ числ большихъ лампъ, выписанныхъ изъ-за границы, были дв такія, какихъ было еще мало и въ столицахъ. Эти дв лампы въ гостиной и въ кабинет Протасова привлекали вниманіе всхъ гостей, какъ диковина. Въ двухъ толстыхъ стеклянныхъ цилиндрахъ, куда вливался олеинъ, виднлись цлые дйствующіе механизмы съ колесами, шестернями и рычагами.
Протасовъ, проведя гостя къ себ въ кабинетъ, усадилъ и спросилъ, что полковнику угодно — чаю, или прямо ужинъ. Полковникъ стснялся.
— Убдительно прошу васъ быть какъ дома. Я почитаю своимъ долгомъ, будучи на тракт столичномъ, служить царю и отечеству чмъ могу! А могу я служить только тмъ, что прозжихъ воиновъ, защитниковъ моего царя и отечества, всячески успокоивать въ пути.
Протасовъ тотчасъ же распорядился, приказавъ подать полковнику чаю, въ ожиданіи ужина, и тотчасъ же приказалъ узнать, почему не является барыня, которой, по всей вроятности, уже доложили о прізд гостя.
Посл нсколькихъ словъ бесды съ прозжимъ Протасовъ ахнулъ и вскочилъ съ мста. Полковникъ сообщилъ помщику поразительную всть, несказанно радостную. Полковникъ, дучи прямо изъ арміи, подробно, какъ очевидецъ, описалъ изумленному Протасову Лейпцигское сраженіе. Посл Бородинскаго дня, еще живо памятнаго всмъ Россіянамъ, не было, по его словамъ, сраженія подобнаго Лейпцигскому.
— Его прозвали ‘сраженіе народовъ!’ выговорилъ Звягинъ.— Наполеонъ согналъ всхъ кого могъ. Въ его арміи были пожалуй и африканцы, и иные всякіе дикіе народы, а не то что европейскіе солдаты.
Все, что полковникъ сообщалъ Протасову, было поразительно. Такъ передалъ онъ, что изъ строя выбыло по крайности двсти тысячъ человкъ убитыми, ранеными, но вмст съ тмъ сожженными и потопленными. Сраженіе происходило близъ города, въ четырехъ большихъ селахъ, и закончилось уже въ предмстьи самаго города.
— Можно сказать Бонапарту — капутъ!
Полковникъ прибавилъ къ этому одно предположеніе, которое восхитило Протасова и заставило снова вскочить съ мста.
— Полноте! Неужели? воскликнулъ Павелъ Александровичъ и перекрестился.
— Врно-съ…
— Да почему же вы это думаете?
— Во всей нашей арміи думаютъ и сказываютъ.
— Ахъ, Господи, какъ бы это хорошо было! Я бы хоть сейчасъ самъ опять въ военную службу поступилъ! опять драгуномъ бы сдлался! воскликнулъ Протасовъ.
Предположеніе, переданное полковникомъ, заключалось въ томъ, что русская побдоносная армія двинется во Францію прямо на столицу и, разумется, возьметъ Парижъ.
— Да, вотъ бы дивно! сіяя ршилъ Протасовъ.— Онъ Москву, а мы Парижъ.

III.

Оживленная бесда длилась уже съ полчаса, а хозяйка не являлась. ‘Что же это Варвара Петровна?.. удивился вдругъ Протасовъ мысленно. Непонятно, что она нейдетъ’… И Павелъ Александровичъ, извинившись и оставивъ гостя одного въ кабинет, быстро направился въ противоположную сторону дома, гд были комнаты жены.
— Что же барыня? Доложили ей? обратился Павелъ Александровичъ къ первому попавшемуся лакею.
— Не могу знать-съ, отозвался этотъ.
Павелъ Александровичъ прошелъ въ маленькую гостиную, которая называлась ‘барынина’ въ отличіе отъ прочихъ парадныхъ комнатъ, но Варвары Петровны тамъ не было. Ея обычное мсто было пусто.
Большія пяльцы съ канвовою работой стояли предъ вольтеровскимъ кресломъ. Тутъ же на тумб стоялъ зажженный канделябръ съ восковыми свчами. Красивый столикъ внской работы съ отдленіями для различныхъ шерстей былъ придвинутъ тоже къ креслу. Даже скамеечка для могъ была на своемъ мст. Даже любимая собачонка Варвары Петровны лежала на своемъ кресл и завиляла хвостомъ при появленіи Протасова.
Павелъ Александровичъ прошелъ въ спальню, но и тамъ жены не оказалось. Онъ крикнулъ горничныхъ. Дверь отворилась. Вышла молоденькая горничная, и Павелъ Александровичъ сразу замтилъ, что она смущена и оробла.
— Гд барыня?
Горничная хотла что-то отвчать, но струхнула окончательно, пробормотала что-то непонятное и вся будто съежилась.
— Улита гд? спросилъ Протасовъ и крикнулъ громче въ растворенную дверь:— Улита!
Но отвта изъ двичьей не послдовало, а горничная произнесла черезъ силу:
— Нту-съ… Ушла…
Павелъ Александровичъ остановился въ изумленіи. Въ эту пору жена его всегда сидла у себя за работой. Главная ея горничная, Улита, тоже никогда не отлучалась никуда изъ двичьей. Павлу Александровичу пришло на умъ что жена случайно находится на верху въ мезонин, гд была комната сына.
— У Пашеньки, что-ли, барыня? спросилъ онъ горничную. Но двушка отвчала совершенно смущаясь:
— Не могу знать-съ…
Павелъ Александровичъ вышелъ снова въ залу, крикнулъ людей, и на его зовъ первымъ явился дворецкій, котораго, въ отличіе отъ прочихъ крпостныхъ людей, господа звали, не по имени, а по фамиліи — Молошкинъ.
— Гд барыня? повторилъ Павелъ Александровичъ.
И на этотъ разъ Протасовъ уже пришелъ въ крайнее недоумніе. Молошкинъ былъ смущенъ почти такъ же, какъ и горничная, и выговорилъ, запинаясь.
— Не могу знать-съ… Сказываютъ, пошли прогуляться съ Улитой…
— Въ эту пору? Что, ты шутишь что-ли?
— Головка болитъ… Пошли прогуляться… проговорилъ Молошкинъ.
— Гд же он гуляютъ?
— Не могу знать-съ…
— Пошли людей разыскать… доложить барын о гост.
Павелъ Александровичъ, съ удивленіемъ разведя руками, пошелъ обратно въ кабинетъ. Прогулка жены темнымъ вечеромъ съ Улитой, якобы ради головной боли — была дломъ простымъ, но однако такимъ, которое случилось теперь въ первый разъ за цлыхъ двадцать пять лтъ жизни въ Волынскомъ.
Между тмъ Протасовъ и не предполагалъ, что во всей усадьб уже съ полчаса былъ полный переполохъ и сумятица. Вс люди, вся дворня, и мужской и женскій персоналъ, рыскали повсюду по двумъ большимъ садамъ — верхнему и нижнему — и даже но оранжереямъ. Нкоторые бросились даже въ село. Чуть не на полверсты кругомъ все рыскало, отыскивая барыню и Улиту, которыя исчезли безъ слда.
Среди вседневной простой жизни Волынскаго такой казусъ почти перепугалъ на смерть всхъ обывателей. Никогда ничего подобнаго не бывало, барыни нтъ и нтъ! И Улиты нтъ.
Нкоторые поумне изъ дворовыхъ стали уже соображать, что можетъ-быть исчезновеніе такое случилось и не въ первый разъ. Да приходилось въ простое время и проходило незамчено! А тутъ какъ на грхъ пріхалъ полковникъ, барыни хватились, а ея нту!
Это было объясненіемъ, но не полнымъ. Если барыня исчезла и не въ первый разъ, то куда она исчезаетъ съ Улитой — становилось все-таки непроницаемою загадкой и удивительною, и даже страшною.
И еще около получаса ретиво и тщетно рыскала вся дворня и обшарила всю усадьбу. Барыни не было нигд.
Въ дйствительности одинъ изъ лакеевъ уже минутъ съ десять какъ нашелъ барыню, самымъ невроятнымъ образомъ, но онъ былъ, такъ сказать, заарестованъ.
Лакей этотъ, проходя за оранжереями близъ пруда, увидалъ среди темноты огонекъ. Это былъ крошечный домикъ, въ которомъ была баня исключительно для горничныхъ барыни. Зная, что въ этотъ день не полагалось топить баню и мыться въ ней, лакей глянулъ въ окошечко, ахнулъ и прислъ на корточки отъ изумленія.
Въ горниц, гд обыкновенно раздваются двушки, сидла на стульчик барыня. Противъ нея на такомъ же стульчик сидлъ сосдъ помщикъ Сабаневъ, благообразный семидесятилтній старецъ съ длинною сдою бородой. Лакей зналъ, что Сабаневъ, бывавшій прежде постоянно у Протасовыхъ, вотъ уже мсяца съ полтора пересталъ бывать, и господа со всею семьей сосда какъ бы находились въ ссор крупной и окончательной.
Шустрый дворовой тотчасъ же сообразилъ, что если господа сосди перессорились съ его господами, то теперешнее нахожденіе барыни и Сабанева вечеромъ въ бан, есть тайное свиданіе.
Лакей не зналъ что длать, но понялъ, что бжать объявлять въ усадьб, гд и съ кмъ находится въ эту пору барыня, не подобаетъ. Наживешь въ барын врага. Лакей постучалъ въ окошечко и, конечно, перепугалъ обоихъ. Дверь тотчасъ отворилась.
— Что теб? спросила Варвара Петровна.
— Матушка, васъ везд ищутъ. Уже вотъ полчаса будетъ. Прозжій полковникъ… Васъ хватились, а васъ нту.
Барыня усмхнулась и взглянула на своего собесдника.
— Вотъ видите ли, я чуяла… Даромъ не сойдетъ! Ну, погоди наруж, Серега, проводишь меня до дому. Слышишь, ни съ мста отъ бани.
Дворовый слъ на землю около двери, а Варвара Петровна продолжала свою бесду со старикомъ сосдомъ.
— Узнаетъ теперь Павелъ Александровичъ, выговорилъ старикъ,— разсердится! Хоть въ наши годы такое свиданіе и не иметъ въ себ ничего авантюрнаго или предосудительнаго, а все-таки…
— Я скажу — гуляла… Голова заболла… улыбнулась Варвара Петровна.
— Да вдь не повритъ!
— Я никогда не лгу, поэтому повритъ. Но однако все-таки намъ спшить надо… Такъ какъ же мы ршимъ?
— Вамъ ршать, Варвара Петровна, я ничего не могу, вздохнулъ старикъ.— Я только прошу васъ объ одномъ: или насколько можете дйствуйте на Павла Александровича и склоняйте его къ благому длу, или же запретите сыну видать мою Сонюшку. Лучше вы, его мать, возьмите съ него слово оставить насъ въ поко, нежели мн съ оглаской принимать противъ него мры строгости. Не могу же я людямъ своимъ приказъ отдать не пускать на дворъ всми нами любимаго молодого человка. Я, съ своей стороны, и внуку и внучк запрещу стараться видться съ Павломъ, запрещу имъ и пускать его къ намъ. Но я собственно желалъ васъ видть и попросить помочь мн. Запретите и вы сыну искать случая видть Сонюшку.
— Но вдь это для нихъ терзаніе, Симеонъ Абрамовичъ! воскликнула Протасова.— Мучить обоихъ. За что? Повторяю вамъ, что вы смотрите на дло неправильно. Молодые люди любятся, Отъ этого кром ихъ благополучія и нашего общаго счастія ничего произойти не можетъ. А мы будемъ мшать, расторгать узы, ихъ связующія. Я другой жены для моего Пашеньки не желаю. Да и вы любите его. Согласитесь, что съ нашей стороны мшать имъ безсмысленно.
— Но если изъ этого ничего со временемъ не выйдетъ? возразилъ старикъ.— Бракъ не состоится.
— Почемъ знать, Семеонъ Абрамовичъ? Почемъ знать? Я все надюсь уговорить мужа. Павелъ Александровичъ — добрый человкъ! Понемножку — ну, черезъ полгода, черезъ годъ — понемножку мы его какъ-нибудь усовстимъ, и все обойдется счастливо.
Наступило молчаніе, посл котораго1 старикъ развелъ руками, покачалъ головой и вымолвилъ тихо:
— По-моему истинное для молодыхъ людей терзаніе — видаться и любиться, не имя врной, крпкой надежды… Чему быть, того мы не знаемъ, а пока мучить двочку я не могу. Хоть я ей не только не родной отецъ, а и ддъ-то не настоящій, но тмъ паче долгъ меня обязываетъ всячески беречь дтище сына моего, такъ-сказать, сиротку, всякое искушеніе отъ нея отводить. Я за нея отвтственъ и предъ Богомъ и предъ ея усопшими родителями. Свиданія ея съ Пашенькой только терзаютъ ея душу.
— Я не могу съ вами согласиться., начала было женщина.— Врно-съ… Врно я сказываю, перебилъ ее старикъ.— Дйствуйте на вашего супруга, ршайте дло скоре, тогда пускай молодежь видается. Согласится вашъ супругъ на бракъ, слава теб Господи! Откажетъ наотрзъ и навсегда во вки вковъ,— тогда запретите сыну искать свиданій съ моей внучкой. Такъ или иначе, Варвара Петровна, но Христомъ Богомъ прошу васъ ршить это дло скорй. Напишите мн что будетъ. А видаться намъ опять такимъ способомъ, ей-Богу, неблагоприлично. Хоть я и старикъ, а вы женщина не молодая, да все-таки таиться отъ людей какъ-то стыдно, ей-Богу! Ну, а теперь вамъ пора! Прощайте!
Сабаневъ почтительно поцловалъ протянутую ему руку. Варвара Петровна въ сопровожденіи двороваго двинулась къ дому. На крылечк ближайшей оранжереи оказалась старшая горничная Улита, чрезъ мру толстая женщина, любимица Протасовой.
Женщина сидла здсь въ ожиданіи барыни, чтобы проводить ее домой, но, по обыкновенію своему, крпко заснула. Улита не могла просидть и пяти минутъ на одномъ мст, чтобы не начать дремать.
Разбуженная лакеемъ, она съ трудомъ поднялась и, покачиваясь, двинулась за Протасовой. Въ то же время старикъ Сабаневъ прошелъ садъ, вышелъ къ селу и, зашедъ въ первую ближайшую избу, слъ въ свою оставленную на двор таратайку. Старикъ тихо двинулся проселкомъ къ себ въ усадьбу, которая была всего въ шести верстахъ отъ имнія Протасовыхъ.
Черезъ часъ вся семья Протасовыхъ уже была въ сбор въ столовой въ ожиданіи ужина. Полковникъ отлучился въ отведенную ему горницу, чтобы прибраться съ дороги. Павелъ Александровичъ, представившій прозжаго гостя жен, конечно ни слова при немъ не спросилъ объ ея удивительномъ приключеніи. Когда гость ушелъ къ себ, Протасовъ сталъ допытываться, гд была жена. Варвара Петровна объяснила, что головная боль, по всей вроятности — угаръ, заставила ее итти прогуляться. Протасовъ хотя поврилъ, но все-таки объясненіе казалось ему страннымъ. Какимъ образомъ ни разу въ жизни не пришло на умъ жен прогуляться отъ угара вечеромъ, а теперь вдругъ это случилось?
Разумется, во всей усадьб всмъ до единаго человка стало извстно, гд и съ кмъ была найдена барыня. И вс знали даже причину такого свиданія. Но такъ какъ вс обитатели Волынскаго относились къ барын съ особенною любовью и уваженіемъ, то всякая ея невинная тайна сохранялась свято и не доходила до барина. Барина любили, но мене барыни, и хотя безсознательно, но не уважали.
Причиной этого былъ нападавшій на него ‘стихъ’.

IV.

Всти, привезенныя полковникомъ, быстро облетли всхъ обитателей Волынскаго.
Когда вс заране собрались въ столовой къ ужину, то нетерпливо поджидали гостя изъ-за границы, изъ арміи, побдительницы Наполеона. За столъ ежедневно садилось восемь человкъ, такъ какъ помимо двухъ дтей, взрослаго сына и двочки, въ семь Протасовыхъ были и посторонніе люди. Тамъ жила постоянно дальная родственница Варвары Петровны, съ нмецкою фамиліей Марингенъ и съ калмыцкимъ типомъ лица. Другая личность была нянюшка изъ дворянокъ, шестидесятилтняя старуха, выходившая старшаго сына и состоящая теперь при двочк. Затмъ постоянно жилъ у Протасовыхъ, въ качеств нахлбника, маіоръ Хлоповъ, человкъ лтъ пятидесяти, крайне тучный и на костыляхъ. Наконецъ съ дтства пріютился въ Волынскомъ молодой малый лтъ девятнадцати, близкій родственникъ самого Протасова, но съ боковой стороны. Братъ Павла Александровича, умирая, завщалъ его на попеченіе Протасова. Димитрій Тасовъ, какъ онъ былъ записанъ при крещеніи, былъ въ семь въ качеств пріемыша, но ему было запрещено звать Протасовыхъ дядей и теткой. Онъ звалъ ихъ по имени и отчеству.
Когда гость явился въ столовую, Протасовъ представилъ ему только сына Пашеньку и прибавилъ:
— А это Врокъ или зврокъ. Дочка, уродившаяся мальчишкой.
Остальныхъ присутствующихъ хозяинъ дома и не назвалъ гостю, а выразился кратко:
— Домашніе мои.
Звягинъ слъ на почетное мсто, по правую руку отъ хозяина, и за нимъ сталъ отдльный лакей, чтобы служить ему одному. Таковъ былъ обычай, строго соблюдавшійся въ Волынскомъ. Маіора Хлопова Протасовъ, будучи уже за столомъ, назвалъ гостю, объяснивъ, что онъ видитъ предъ собой тоже военнаго. Разговоръ сразу зашелъ объ войн и, разумется, за весь ужинъ, какъ всегда впрочемъ бывало это, прізжій гость разсказывалъ, а вс слушали съ крайнимъ вниманіемъ.
На этотъ разъ гость былъ для всхъ особенно интересенъ, такъ какъ халъ прямо изъ Германіи, везъ радостную для всей Россіи всть о блистательной побд русскихъ войскъ. Только Протасовы, мужъ и жена, ршались длать полковнику вопросы, остальные слушали молча.
Передавъ все, что было любопытнаго, полковникъ объяснилъ, что самъ детъ домой въ Рязанскую губернію, гд ждетъ его дочь — взрослая двица, при которой находится дальняя ихъ родственница. Говоря о дочери, которую полковникъ не видлъ уже боле года, онъ оживился. Протасовы сочувственно отнеслись къ предстоящему свиданію Звягина съ дочерью и стали о ней разспрашивать. Полковникъ кончилъ тмъ, что досталъ изъ бокового кармана сюртука портфель, раскрылъ его и передалъ хозяину. Въ портфел былъ портретъ акварелью, изображавшій блокурую, полную, румяную двицу въ аломъ платьиц. Портретъ перешелъ въ руки Варвары Петровны, а за тмъ обошелъ весь столъ. Вс смотрли, любовались и нашли двицу красавицей, ради любезности. Когда портфель снова вернулся къ полковнику, Протасовъ снова попросилъ его, долго разсматривалъ и наконецъ произнесъ:
— Прелестное лицо! Красивое, доброе, благородное! Сожалю, что не могу лично повидать.
— А почемъ знать? отозвался полковникъ.— Можетъ-быть какъ-нибудь и встртимся мы снова, хоть въ Москв что-ли, а то я соберусь съ дочкой въ Витебскъ къ родственникамъ и по дорог къ вамъ заверну, если позволите.
— Вотъ бы хорошо было! воскликнулъ Павелъ Александровичъ.— Общайтесь-ко сейчасъ же словомъ дворянскимъ къ намъ захать по дорог, да погостить мсяцъ, два.
Звягинъ общалъ и съ охотой сталъ разсказывать о своей дочери, какъ онъ воспитывалъ ее и какая это двица. По словамъ полковника, его Груша была единственная двица на всю Россію.
Ужинъ кончился. Вс поднялись, помолились на образъ, отблагодарили по очереди хозяина и хозяйку, а затмъ разошлись по своимъ горницамъ. Полковникъ заране сталъ прощаться съ хозяевами, намреваясь на другой же день рано выхать дале.
— Ну, тамъ еще увидимъ! заявилъ Павелъ Александровичъ.— Денекъ еще одинъ погостите.
Полковникъ сталъ отговариваться, но не очень упорно. Онъ уже зналъ и ожидалъ, что должно съ нимъ приключиться. Протасовы тоже знали, что всякій гость, захавъ отдохнуть на нсколько часовъ, иногда оставался на цлую недлю, если не больше.
И эти гости прозжіе имли благотворное дйствіе на обитателей Волынскаго. Черезъ нихъ въ усадьб было постоянно извстно все, что творится на свт Божіемъ.
Изрдка, конечно, случалось, что попадался прозжій не совсмъ приличный. Бывали такіе, которые за обдомъ ужиномъ выпивали лишнее. Ихъ уводили спать и на другой день не задерживали.
Однако за цлыхъ двадцать пять лтъ еще ни одинъ изъ зазжихъ гостей не сдлалъ въ дом ничего особенно неприличнаго. Только разъ одинъ изъ подобныхъ незванныхъ гостей настолько разсердилъ Павла Александровича глупыми рчами о Великой Екатерин, что онъ было поклялся никого больше не принимать, однако черезъ нсколько времени онъ снова уступилъ настояніямъ жены, и снова все пошло постарому. Варвара Петровна любила общество и мирилась нехотя съ житьемъ въ деревн. Когда-то въ юности, живя у родственниковъ, она была первою рзвушкой на всю Москву.
Урожденная княжна Болховитинова, она осталась сиротой еще на седьмомъ году и была буквально обокрадена своими опекунами. Довольно порядочное состояніе, оставшееся отъ родителей, исчезло какъ дымъ. Правда, одинъ изъ ея пестуновъ попалъ подъ судъ и былъ даже сосланъ, но отъ этого стало не легче.
Сирота безприданница попала къ дальнимъ родственникамъ въ Москву и здсь уже двадцати лтъ отъ роду встртила Протасова. Двушка была истинно-русская красавица: высокая, полная, блая и румяная, съ правильными чертами лица, большими, свтлыми, добрыми глазами, съ русою косой за поясъ, какъ говоритъ псня. Но главное ея качество былъ ровный характеръ, добрый нравъ, какъ говорили вс пожилые люди. Павелъ Александровичъ, которому было тогда подъ тридцать лтъ, скучалъ и пріхалъ въ Москву исключительно за тмъ, чтобы найти себ невсту, какъ сдлали въ свое время его отецъ и ддъ.
За княжной Болховитиновой многіе и многіе въ Москв ухаживали. Нсколько человкъ сдлали предложеніе, но родственникъ, у котораго она была въ дом, отказывалъ всмъ. Онъ искалъ сирот княжн хорошую партію.
Появившійся Протасовъ былъ въ его глазахъ подходящимъ женихомъ, хотя съ перваго разу сильно не понравился молодой двушк. Онъ былъ маленькаго роста, казался еще меньше, когда стоялъ около нея, высокой и полной красавицы. Онъ былъ нсколько неуклюжъ въ движеніяхъ, а маленькіе глазки и большой мясистый вздернутый носъ длали его некрасивымъ. Костюмъ французскій и пудренный парикъ совершенно не шли къ его фигур. Вдобавокъ въ это время молодой княжн очень нравился гостившій въ Москв гусаръ молдаванскаго происхожденія. Тмъ не мене, спустя мсяцъ посл появленія Протасова въ Москв уже праздновалась его свадьба. Княжна Варенька Болховитинова покорилась. Ей приказали, она послушалась и покойно, безропотно пошла за человка, который ей сильно былъ не по душ.
Теперь, конечно, она давно свыклась, любила и уважала мужа, насколько могла. Въ дом, гд она воспитывалась, была особенность — слово и дло шли объ руку. А она слышала и видла еще ребенкомъ, что мужъ — глаза жены, что жена должна обожать мужа, каковъ бы онъ ни былъ, повиноваться ему, вполн быть его рабой. Все это приняла двушка не раздумывая и считала заповдью.
И съ перваго же года замужества до сихъ поръ Варвара Петровна свято чтила волю своего супруга и слпо повиновалась ей. И въ прежніе молодые годы и теперь, конечно, иногда случалось Варвар Петровн задумываться и философствовать, но затмъ она вздыхала и говорила:
‘Не такъ живи какъ хочется, а какъ Богъ велитъ!’
Ея увлеченіе молдаванскимъ гусаромъ казалось ей теперь, конечно, двичьимъ предосудительнымъ мечтаньемъ, хотя однако память объ этихъ дняхъ была сладка попрежнему…

V.

Время, двадцать пять лтъ, прошло совершенно незамтно и страшно быстро. Все оно прошло здсь, въ этомъ Волынскомъ. И въ этой жизни была только одна тяжелая сторона. У Варвары Петровны родилось много дтей, но вс они умерли, не достигнувъ отрочества. И теперь изъ девяти человкъ было на лицо только двое: сынъ первенецъ, которому было теперь боле двадцати лтъ, и послдній ребенокъ — двочка. Сынъ былъ любимцемъ митери, дочь любимица отца.
Эти двое дтей были совершенными противоположностями Сынъ Павелъ уродился скромнымъ, точно красною двицей. Двочка, напротивъ, была крайне бойка, со вкусами и наклонностями, приличными мальчику.
Павелъ былъ блокурый, блднолицый молодой человкъ, худощавый, тихій и степенный, застнчивый до нельзя, многимъ казавшійся даже забитымъ и запуганнымъ. Павелъ Александровичъ обращался съ сыномъ довольно сурово и мальчикъ, отъ природы робкій, сталъ еще тише, нершителенъ, боязливъ и остороженъ до трусости.
Двочка, напротивъ того, уродилась бойкою, а благодаря баловству отца стала еще смле. Врочка, или какъ звалъ двочку отецъ, Врокъ, была умна, остра и, будучи всеобщимъ баловнемъ въ дом, потшала всхъ своими выходками, но черезъ-чуръ гордилась ими. Она слишкомъ много и часто слышала кругомъ себя, что она и красива, и умна, и вообще диковинный ребенокъ.
Братъ и сестра, несмотря на громадную разницу лтъ, были друзьями равноправными, и если кто-либо изъ нихъ имлъ вліяніе на другого, то, конечно, скоре Врокъ въ мелочахъ вліяла на брата Пашеньку и командовала братомъ.
Положеніе двочки было, вдобавокъ къ тому, еще исключительне тмъ, что когда нужно было добиться чего-нибудь отъ Павла Александровича, то къ нему подсылали любимицу дочь. Врокъ исполняла порученіе матери, или брата, или кого-либо изъ нахлбниковъ въ дом, искусно и всегда съ успхомъ.
Разумется, вс живущіе ухаживали за двочкой, старались расположить ее въ свою пользу. Нкоторые, конечно, подличали, льстили ей. Одна няня ея Марья Дмитріевна имла на двочку большое вліяніе, не уступала ей ни въ чемъ. Собственно Марья Дмитріевна и воспитывала Врка, была единственнымъ лицомъ, умряющимъ ея своеволіе, полезнымъ звеномъ между ею и всми остальными. Пылкая и самовластная двочка обожала однако свою няню и сама не сознавала, что любитъ ее неизмримо больше отца и матери. Марья Дмитріевна, уже двадцать лтъ жившая въ дом Протасовыхъ, приняла на руки многихъ ихъ дтей по очереди, но всхъ, за исключеніемъ Врка, схоронила и оплакала, конечно не меньше, чмъ родная ихъ мать. На Варвару Петровну потеря дтей не производила такого впечатлнія, какъ на няню.
Марья Дмитріевна явилась въ домъ женщиной лтъ тридцати, добраго нрава, добродушная, веселая, живая. Теперь это была женщина на видъ шестидесяти лтъ, сдая, угрюмая, крайне строгая къ себ и ко всмъ. Вся дворня любила ее, но и боялась еще больше, чмъ господъ. Нчто заставляло всхъ относиться къ Марь Дмитріевн съ особеннымъ уваженіемъ. О ней не было ничего извстно до ея появленія въ дом. Все ея прошлое было и осталось загадкой. Было извстно, что она дворянка по документамъ. Вс знали, что она носитъ на пальц обручальное кольцо, но замужемъ никогда не была, вс знали, что она немножко понимаетъ по-шведски, но какъ случилось ей выучить этотъ языкъ, когда, при какихъ обстоятельствахъ — было неизвстно.
Разъ только за двадцать лтъ Марья Дмитріевна проговорилась, сказала, что шведскій городъ Карлскрона очень красивый, древній, но жизнь въ немъ скучная. Радъ всякій, когда изъ него выдетъ. Но затмъ Марья Дмитріевна отреклась отъ этихъ словъ, говоря, что ее не такъ поняли, и она, конечно, сама никогда въ Швеціи не бывала.
Въ горниц, гд жила Марья Дмитріевна, былъ портретъ военнаго съ чужестраннымъ орденомъ. Уже двадцать лтъ вс знали этотъ портретъ, но никто не зналъ кто это такой. Долго, быть-можетъ нсколько лтъ подъ рядъ, приставалъ Павелъ Александровичъ къ нянюшк, что это за портретъ и что за орденъ, но Марья Дмитріевна отвчала тоже нсколько лтъ подъ рядъ:
— Просто живописное изображеніе!
И за все это долгое время ни разу ничего не разсказала о себ Марья Дмитріевна. Никому не было извстно ни слова ни о ея родныхъ, ни о ея молодости. Эта таинственность заставила всхъ обитателей Волынскаго относиться къ Марь Дмитріевн съ еще большимъ чувствомъ почтенія. Родственница Варвары Петровны — Нмка съ калмыцкимъ лицомъ — была тоже странное существо. Одинъ изъ дальнихъ родственниковъ князя Болховитинова, отца Протасовой, женился когда-то на Калмычк изъ Царицына. Впослдствіи прижитая имъ двочка, имя маленькое состояніе, вышла, замужъ за Нмца, сарептскаго колониста Марингена, и вскор овдовла. И теперь Калмычка съ нмецкою фамиліей жила у Протасовыхъ въ качеств нахлбницы.
Это была женщина очень маленькаго роста, чрезвычайно крпкаго тлосложенія, отличавшаяся удивительною силой, далеко не женскою. При этомъ она была зла, жадна, завистлива, обжорлива и обладала вообще кучей всякихъ крупныхъ и мелкихъ недостатковъ.
Собственно это было существо нестерпимое, но Павелъ Александровичъ считалъ долгомъ терпть ее и не выгонять изъ дому. Во всякомъ случа Ольгу Ивановну Марингенъ вс недолюбливали въ Волынскомъ. Пуще всхъ доставалось ей отъ Врка. За то Калмычка и ненавидла двочку до глубины души. Первымъ другомъ Врка былъ хромой маіоръ.
— Я васъ страсть какъ люблю! говорилъ Врокъ.— А еслибы вы могли бгать со мной, то я бы васъ обожала.
Несмотря на свои костыли и тучность, маіоръ все-таки почти ежедневно гулялъ съ двочкой. Это былъ добродушный и глуповатый человкъ, любившій покушать и поспать. Онъ былъ совершенно счастливъ на даровомъ хлб Протасовыхъ, лъ за десятерыхъ и спалъ иногда по двнадцати часовъ безъ просыпу.
Онъ жилъ въ Волынскомъ уже лтъ пять, но за эти пять лтъ страшно измнился, пополнлъ, побагровлъ и окончательно распустился.
Павелъ Александровичъ, глядя на него, часто говорилъ жен:
— А вдь не долго нашъ маіоръ протянетъ! Думаю я, что не нынче-завтра хватитъ его Кандрашка. А сказать ему, чтобы меньше лъ, да спалъ — обидишь.
Къ маіору въ дом относились равнодушно. Ненавидть, его было не за что, а любить было тоже мудрено.
Другой нахлбникъ въ дом, юный Митя, былъ противоположностью маіора. Онъ пользовался въ дом извстнымъ значеніемъ, съ нимъ приходилось всмъ считаться.
Митя былъ очень красивый малый, съ чудными глазами, чрезвычайно лукавыми. Про нихъ выразилась одна хорошая знакомая Протасовыхъ, г-жа Лаптева, что они у Мити и бархатные, и аспиды. Но особенно нехороша была у Мити улыбка. Въ ней было что-то подозрительно отталкивающее, предательское.
Молодой человкъ былъ однако большимъ другомъ Протасова сына. Добродушный и тихій Пашенька обожалъ Митю, какъ могъ бы только любить родного брата, и конечно вполн ошибался на его счетъ, считая его чистосердечнымъ и прямымъ.
Однако всмъ другимъ чудилось въ юномъ Тасов что-то далеко скрытое, опасное, лихое. Ничего особенно худого не сдлалъ молодой человкъ съ тхъ поръ, что былъ въ Волынскомъ, а былъ онъ лтъ съ двнадцати, а между тмъ слылъ за недобраго.
Вс внутренно соглашались съ выраженіемъ госпожи Лаптевой, что все въ Мит Тасов бархатное, и глазки, и улыбка, и голосъ, и обращеніе съ людьми,— а самъ онъ все-таки ненадежный человкъ.

VI.

Верстахъ въ пяти отъ извстнаго въ губерніи села Волынскаго было ничмъ не отличающееся отъ сотни другихъ сельцо Андреевское. Здсь и деревянный храмъ и нсколько строеній съ маленькимъ усадебнымъ домовъ по средин — все было просто, бдно и неказисто. Одинъ лишь садъ, высокой и густой, со столтними липовыми аллеями, имлъ видъ важный, даже горделивый, за то около него помщичій сизожелтоватый домъ казался еще боле убогимъ.
Среди окрестной темноты къ крыльцу дома подъхала шагомъ таратайка, тотчасъ же появился откуда-то мужикъ, вроятно поджидавшій прізжаго, и принявъ лошадь повелъ подъ уздцы въ сарай.
Едва только пріхавшій сдой старикъ вошелъ въ домъ и отворилъ дверь въ переднюю, какъ на встрчу къ нему быстро вышли единственные его домочадцы, молодой человкъ и двушка. Они бросились къ старику, какъ еслибы онъ вернулся изъ дальняго пути, а между тмъ они видлись всего часа три назадъ. Смуглый молодой человкъ, высокій и плотный, сталъ помогать пріхавшему, снялъ верхнее платье и ставъ на колна бережно потащилъ съ него теплые сапоги, молодая двушка сняла съ него шапку и развязала шарфъ на ше.
Нсколько мгновеній никто не проронилъ ни слова. Когда старикъ двинулся въ среднюю небольшую комнату, именовавшуюся залой, молодая двушка обхватила его чрезъ спину и, идя съ нимъ рядомъ, шепнула.
— Зачмъ, ддушка… Зачмъ?… Стыдно.
Старикъ ничего не отвтилъ, а она продолжала голосомъ, въ которомъ была грусть.
— Да еще потихоньку, никому не сказавшись. Знали, что ни я, ни Гриша васъ не пустимъ. Погодите, теперь, мы за вами будемъ строго смотрть.
Старикъ поцловалъ двушку и вымолвилъ:
— Послдній разъ… Надо было… Теперь больше не поду.
Эти слова подйствовали на двушку, глаза ея блеснули сильне, она потупилась и молча провела дда до его комнаты.
Старикъ услся на свое обычное мсто, вольтерово кресло съ подвижнымъ пюпитромъ для чтенія книги. Помолчавъ немного, онъ попросилъ чаю… Красавица двушка вышла распорядиться.
Благообразный старецъ вернулся посл тайнаго свиданія съ Протасовой грустный и задумчивый.
Очень небогатый помщикъ, но весьма уважаемый въ губерніи, Симеонъ Абрамовичъ Сабаневъ былъ человкъ не дюжинный, а выдающійся. Онъ самъ себя именовалъ и равна подписывался не Семеномъ, а Симеономъ, поэтому вс привыкли такъ называть его.
Сабаневъ уже лтъ съ десять какъ купилъ маленькое имніе въ Смоленской губерніи, перебрался въ него съ двумя внучатами и зажилъ мирно и скромно, всячески стараясь не выдляться, и не отличаться отъ прочихъ, ради того, чтобы въ столиц забыли объ его существованіи. Когда-то его вполн законное стремленіе возвыситься надъ толпой чуть не погубило Сабанева совершенно и во всякомъ случа было причиной многихъ бдъ и многаго горя.
Сабаневъ родился въ годъ вступленія на престолъ императрицы Елисаветы и, слдовательно, теперь ему было семьдесять три года. За свою жизнь Сабаневъ былъ близко знакомъ или друженъ съ самыми выдающимися личностями своего времени, но вс эти личности были не изъ тхъ, что стояли близко къ трону, а изъ тхъ, на которыхъ косились и которые кончали опалой.
Три самыя крупныя личности, съ которыми Сабаневъ былъ друженъ, были совершенно разнаго рода. Первый изъ нихъ былъ знаменитый архіепископъ Арсеній Маціевичъ. Энергическій борецъ за права своего сословія, Арсеній долго, упорно и дерзко ратовалъ противъ отобранія имуществъ у духовенства и кончилъ тмъ, что сталъ разстригой. Онъ былъ сосланъ въ Сибирь, содержался въ каменномъ мшк и былъ прозванъ, по приказанію свыше, ‘Андреемъ Вралемъ’.
Вторая личность, съ которою Сабаневъ былъ въ близкихъ пріятельскихъ отношеніяхъ, былъ извстный ‘просвтитель’, ученый и меценатъ Иванъ Ивановичъ Шуваловъ. Это была личность не энергическая, человкъ мягкій, уклончивый. Негодовать онъ могъ, но бороться не хотлъ. Онъ былъ временно въ опал, но къ концу царствованія Великой Екатерины, проживъ долго за границей, вернулся и мирно скончался на родин. Послдствіемъ близкихъ отношеній Сабанева съ Шуваловымъ было лишь то обстоятельство, что Симеонъ Абрамовичъ женился на крестниц боярина мецената.
Третій человкъ, съ которымъ Сабаневъ былъ друженъ, былъ еще боле знаменитъ на Руси. Это былъ просвщеннйшій въ свое время сочинитель, публицистъ и типографъ Новиковъ. Когда близкій другъ Сабанева, духовное лицо, архіепископъ Арсеній сталъ разстригой и узникомъ, Сабаневъ не пострадалъ и остался въ сторон, только разъ былъ онъ при допрос, когда судился Арсеній, но обвиненъ, конечно, ни въ чемъ быть не могъ. Свидтельство его было въ пользу подсудимаго, и это уже было неосторожностью, но, тмъ не мене, Симеонъ Абрамовичъ уцллъ.
Когда же другой близкій пріятель его Новиковъ попалъ въ заключеніе въ Москв, оказалось общество франъ-масоновъ, къ которому принадлежалъ и Сабаневъ, и дло повернулось худо. Сабаневъ былъ столько же виновенъ, сколько и другой русскій дворянинъ Лопухинъ, но у одного было много родни въ Петербург и связи, у другого ихъ не было.
Когда Новиковъ былъ посаженъ въ крпость, Лопухину приказано было жить безвыздно въ имніи и не назжать въ об столицы. Сабаневъ же былъ сосланъ въ маленькій городишко Кадомъ, Тамбовской губерніи.
По странному стеченію обстоятельствъ, вскор по прибытіи въ Кадомъ городокъ былъ оставленъ за штатомъ, лишенъ присутственныхъ мстъ, уздныхъ властей и зачисленъ въ разрядъ мстечекъ.
Забытый въ ссылк, десять лтъ прожилъ Сабаневъ въ Кадом, но это было не бдой, такъ какъ Симеонъ Абрамовичъ и смолоду былъ большой нелюдимъ. Отсутствіе какихъ-либо развлеченій, отсутствіе общества оказалось для него не только не тяжело, а было пріятно. Онъ убдился окончательно, что созданъ къ одинокой жизни. Давнишнія наклонности сказались ясне.
Еще до женитьбы много разъ въ жизни серьезно собирался Сабаневъ поступить въ монахи и современемъ сдлаться тоже властнымъ духовнымъ лицомъ, но не ради честолюбія. Въ немъ говорило нчто посянное Арсеніемъ. А излюбленною мечтой всей жизни замчательнаго архипастыря — было поднять престижъ россійскаго духовенства.
Симеону Абрамовичу представлялось, что и онъ могъ бы быть дльнымъ и достойнымъ представителемъ церкви.
Ссылка его была лишь тмъ ужасна, что одновременно какіе-то родственники, о которыхъ онъ не имлъ понятія, затяли съ нимъ процессъ и оттягали у него довольно порядочное состояніе. Подобное было дломъ самымъ обыкновеннымъ за цлое столтіе. Со временъ, если не Великаго Петра, то Екатерины I и до временъ Александра Благословеннаго повторялось одно и то же явленіе. Всякій провинившійся, попавшій въ опалу или административно осужденный въ ссылку терялъ свое состояніе такъ или иначе.
Правительство рже лишало виновнаго его имущества. Подобное случалось только съ крупными личностями, въ род Меньшикова, Бирона, Волынскаго и многихъ забытыхъ лтописью высокопоставленныхъ лицъ, придворныхъ сановниковъ и властителей, ничмъ себя въ отечеств не прославившихъ. За то каждый русскій дворянинъ, попавшій подъ судъ, или въ опалу, въ ссылку, терялъ свое состояніе инымъ путемъ. Находились тотчасъ же родственники, близкіе, или дальніе, иногда просто сосди по землевладнію, которые начинали ябеды и тяжбы и оттягивали себ землю, и крестьянъ, и дома, и капиталы. Сильные люди покровительствовали истцамъ, а сосланный или заключенный отвтчикъ конечно не находилъ покровителя, да и не отваживался искать его.
То же случилось и съ Сабанеевымъ. Едва только онъ былъ сосланъ въ Кадомъ, какъ нашелся какой-то премьеръ-маіоръ Сабаневъ, находившійся при княз Таврическомъ. Онъ началъ тяжбу и быстро выигралъ ее. Довольно большое состояніе отъ ссыльнаго перешло къ однофамильцу маіору.
Между тмъ у Симеона Абрамовича, овдоввшаго въ ссылк, былъ сынъ, служившій въ Петербург въ одной изъ коллегій. Молодой человкъ, оставшійся одинокимъ въ столиц, безхарактерный и глуповатый, боялся даже сноситься съ сосланнымъ отцомъ. Въ продолженіе десяти лтъ, Симеонъ Абрамовичъ почти не зналъ ничего о сын.
Наконецъ, на одиннадцатый годъ ссылки, когда о немъ, благодаря какому-то прозжавшему чрезъ мстечко сановнику, вспомнили въ Петербург и дозволили проживать гд вздумается, Симеонъ Абрамовичъ, уже шестидесяти лтъ, пріхалъ въ Петербургъ и узналъ много горестнаго.

VII.

Молодой Сабаневъ за время ссылки опальнаго отца усплъ жениться на какой-то Италіянк, плясунь на лошади, и прижилъ съ ней сына. У этой женщины была уже дочь, двухлтняя двочка.
Молодой Сабаневъ прожилъ съ женой и съ двумя дтьми только лтъ пять, посл чего жена его, замчательная красавица, собралась не надолго къ себ на родину и исчезла безъ слда Было даже неизвстно, жива ли она.
Страстно любившій жену, Андрей Сабаневъ сталъ чахнуть и умеръ, оставивъ на свт двухъ сиротъ: собственнаго сына, мальчика четырехъ лтъ, и двочку, ему совершенно чужую, шести лтъ. Все это разсказали Симеону Абрамовичу т добрые люди, которые призрли отъ жалости и маленькаго Гришу, и маленькую Лючію.
Разумется, старикъ тотчасъ же взялъ къ себ внука, но вмс съ тмъ не отказался взять и двочку, чужую для его Андрея и для него самого. Причиной тому была нчто найденное Симеономъ Абрамовичемъ въ бумагахъ покойнаго сына.
Все, что осталось посл Андрея Сабанева, было тщательно сохранено добрыми людьми, призрвшими его дтей, въ томъ числ и большой сундукъ съ ‘рухлядью’. Разобравъ все, Симеонъ Абрамовичъ нашелъ нчто въ род дневника своего сына и узналъ нсколько подробне исторію его женитьбы.
Онъ узналъ, что Италіянка называлась Анжелиной Фоскари, что она была въ законномъ брак съ однимъ аристократомъ Италіянцемъ, но такъ какъ богатая и могущественная родня молодого человка преслдовала ее и ей грозили отравленіемъ, то она бжала какъ можно подале отъ отечества и наконецъ очутилась, посл странствованій по Европ, въ Россіи. Двочка была законною дочерью Итальянца, потомка одной изъ самыхъ древнихъ фамилій, но документовъ на это въ рукахъ женщины конечно не было никакихъ. Здсь, на берегахъ Невы, далеко отъ родины, Италіянка ршилась выйти за мужъ отъ живого мужа.
Разумется Симеонъ Абрамовичъ, не смотря на то, что не имлъ самъ куска хлба, будучи ограбленъ однофамильцемъ, тотчасъ же взялъ дтей на свое попеченіе, не зная какъ сможетъ онъ не только воспитать прилично, но и прокормить ихъ.
Однако едва только старикъ сдлалъ это доброе дло, какъ былъ извщенъ, что такой-то дворянинъ Пермской губерніи, по фамиліи тоже Сабаневъ, умеръ и завщалъ ему все свое состояніе.
Это было дивомъ и даже почти чудомъ. Симеонъ Абрамовичъ не только никогда въ жизни не видалъ этого однофамильца, но ничего и не слыхалъ о немъ. Черезъ нсколько мсяцевъ, когда все было приведено въ порядокъ, состояніе въ триста душъ получено, дло немножко разъяснилось.
Этотъ покойный Сабаневъ былъ тоже знакомъ съ Шуваловымъ, отъ него слыхалъ о своемъ однофамильц Семен Сабанеев, находящимся въ ссылк, и будучи бездтнымъ, умирая, завщалъ все состояніе этому однофамильцу, котораго никогда въ жизни не видалъ.
Такимъ образомъ Симеонъ Абрамовичъ въ одинъ и тотъ, же годъ освободился изъ ссылки, пріобрлъ двухъ брошенныхъ дтей, изъ которыхъ одинъ былъ ему роднымъ внукомъ, и получилъ нежданно маленькое состояніе, которое давало обезпеченный кусокъ хлба и старику и двумъ дтямъ.
Тогда тотчасъ же сталъ онъ стараться продать имніе въ трущоб и купить другое по близости къ столиц. Вскор все устроилось, и онъ, купивъ въ Смоленской губерніи маленькую усадьбу, поселился мирно въ нсколькихъ верстахъ отъ богатаго села Волынскаго.
Однако года черезъ два пришлось Сабаневу хать въ Петербургъ хлопотать. У него было теперь ‘двое’ маленькихъ внучатъ, которыхъ онъ любилъ совершенно равно. Родной внукъ — сынъ невдомой ему красавицы-Италіянки — былъ какъ дв капли воды похожъ на мать. Двочка была тоже на одно лицо съ братомъ.
Симеонъ Абрамовичъ быстро привязался къ обоимъ. Между тмъ у двочки, теперь подраставшей, не было ровно никакихъ документовъ. Только по дневнику и по какимъ-то италіянскимъ бумагамъ, которыя нашлись въ сундук сына, зналъ Сабаневъ, что двочку зовутъ Лючія, что она крещена въ римско-католическую вру въ Венеціи, но это были не документы.
Симеонъ Абрамовичъ, оставивъ дтей на попеченіе доброй пріятельницы, сосдней помщицы Дарьи Ивановны Лаптевой, которая давно уже была другомъ семьи, ухалъ и долго прожилъ въ Петербург.
Здсь, въ столиц, Сабаневъ устроилъ документъ для двочки. Онъ просто купилъ у какого-то мщанина метрическое свидтельство, оставшееся посл смерти его ребенка. Мщанинъ съ удовольствіемъ отдалъ документъ за сто рублей, и Сабаневъ вернулся съ нимъ къ себ.
Затмъ онъ взялъ съ собой двочку и съ ней снова скрылся. На этотъ разъ въ Смоленскъ. Здсь онъ окрестилъ двочку въ православную вру. Когда онъ привезъ домой, то въ дом уже не было Лючіи Фоскари и католички, а была православная Софья Нарышкинская.
Мщанинъ былъ вольно-отпускнымъ крестьяниномъ знаменитаго ‘шпыня’ Нарышкина и, какъ часто бывало, записываясь въ мщанство и не обладая собственною фамиліей,. назвался именемъ своего владльца, или врне, сказался — ‘чьихъ’ онъ былъ прежде.
Симеонъ Абрамовичъ разсудилъ, что лучше двочк быть православною и быть простою мщанкой Нарышкинскою, нежели быть иновркой и носить странную какую-то, для всякаго Россіянина, собачью кличку, да вдобавокъ безъ всякаго документа на нее.
Но главныя побудительныя причины были еще важне. Окажись на свт у Лючіи Фоскари законный отецъ въ живыхъ, то какъ повліяетъ законность положенія двушки на положеніе Гриши? Онъ окажется тогда сыномъ двумужницы отъ второго брака. Теперь при старик Сабанев въ убогомъ господскомъ дом маленькаго села жили: двадцатилтій внукъ Гриша Сабаневъ и двадцатидвухлтняя внучка Соня, которую дома вс считали и называли тоже Сабаневой. Ни единому человку не проговорился Симеонъ Абрамовичъ о томъ, что двушка ему совершенно чужая.
Молодые люди — братъ и сестра — ничего не подозрвали, считали себя равными дтьми покойнаго сына того старца, который взялъ ихъ къ себ. Они обожали ддушку. Да и трудно было бы не обожать его! Всю теплую душу свою и свтлый разумъ положилъ онъ на нихъ.
Разумется, такой человкъ, какъ Симеонъ Абрамовичъ, не могъ не воспитать, если на то были данныя, двухъ изъ ряда выходящихъ молодыхъ людей, отъ зари до зари проводилъ онъ время въ бесдахъ со внукомъ и со внучкой, замнивъ имъ отца, няню, учителей, а иногда и товарища.
Съ ними занимался онъ, обучая всему, чему только могъ. А онъ по времени многому могъ обучить. Съ ними гулялъ онъ, и когда они были еще малы, черезъ силу бгалъ, играя въ пряталки и жмурки, и наконецъ ни на шагъ не отходилъ отъ нихъ, когда они бывали больны.
Любовь Гриши и Сони къ ддушк Симеону Абрамовичу была какая-то особенная. Казалось, что если бы было нужно для счастія старика, и молодой человкъ, и молодая двушка ни мгновенія не задумались бы пожертвовать даже жизнью, не только личнымъ счастьемъ.
Будучи на одно лицо, южнаго типа, съ черными какъ смоль волосами, съ большими черными блестящими глазами, съ правильными чертами лица, и Гриша, и Соня были одинаковаго пылкаго и смлаго нрава. Южная кровь говорила громко въ обоихъ.
Гриша, у котораго отецъ былъ Русскимъ, былъ нсколько тише и скромне, уступчиве и мягче. Соня была смла, нсколько упряма, но очень безпечна. Все скользило по ней, ничего повидимому не западало глубоко ни въ душу, ни въ разумъ. Вс равно считали ее легкомысленною. Ко всему легко относилась она. Цлый день отъ зари до зари она, по выраженію Симеона Абрамовича, щебетала какъ ласточка, пла какъ соловей. Соня была именно изъ породы тхъ двушекъ, которые напоминаютъ выраженіе: ‘какъ пташка на втк’. Чирикаетъ пташка, смотря въ синее небо, и знать не знаетъ, что тамъ и ястребы летаютъ.
Единственно, что было глубоко въ легкомысленной Сон,— это ея любовь къ брату и ддушк. Но подчасъ казалось Симеону Абрамовичу, что если бы судьба увела Соню далеко отъ нихъ, то она забыла бы вскор и брата и дда.
По глазамъ чистокровной Италіянки, къ которой, конечно, имя Лючіи шло гораздо боле, чмъ имя Софьи, видно было, что мысль ея витаетъ постоянно въ надземныхъ предлахъ, въ краяхъ незримыхъ и странахъ не существующихъ.
Часто глядя въ красивые и большіе глаза своей названной внучки, Симеонъ Абрамовичъ со страхомъ спрашивалъ себя:
‘Что будетъ, если эта Соня когда-нибудь узнаетъ, что она Лючія, что она не Сабанева, а Фоскари, что ея родная мать быть можетъ жива, родной отецъ тоже быть-можетъ живъ и богатый итальянскій дворянинъ?’
И Сабаневъ, конечно, давно ршилъ, что никогда этого не будетъ. Сказать все это — значитъ объявить, что его родной внукъ Гриша незаконный сынъ, прижитый отъ двумужницы ея вторымъ мужемъ. Но если другіе скажутъ? Если обстоятельства скажутъ это? Если не нынче-завтра ихъ разъищутъ въ глуши Смоленской губерніи какіе-нибудь чуждые имъ люди?
И Сабаневъ утшалъ себя тмъ, что разъискать Лючію Фоскари невозможно. Она собственно никогда не существовала на свт, такъ какъ документовъ на это въ Россіи не было. Единственный человкъ, который могъ бы быть свидтелемъ и донощикомъ, былъ тотъ добрый человкъ, который когда-то посл смерти Андрея Сабанева призрлъ, у себя двухъ дтей. Но онъ былъ теперь уже на томъ свт.

VIII.

Но все, что умный старикъ устроилъ, казалось, такъ хорошо, прочно и для блага всхъ, оказалось зданіемъ выстроеннымъ на песк, стало источникомъ несчастія и безъисходнаго горя для всхъ троихъ. И ддъ, и внукъ, и внучка — вс были сражены однимъ ударомъ.
Еслибы Симеонъ Абрамовичъ могъ предвидть вовремя грозу, которая разразилась надъ ними, то конечно, давно уже, лтъ съ семь, какъ продалъ бы Андреевское и ухалъ жить подальше отъ Волынскаго и Протасовыхъ.
Поселившись когда-то въ купленномъ имніи, Сабаневъ не предполагалъ знакомиться съ помщиками дворянами. Внучата были малы, а онъ самъ давно привыкъ во время ссылки обходиться безъ всякаго общества. Очень порядочная библіотека, которую получилъ онъ по наслдству отъ невдомаго однофамильца, могла съ лихвой замнить ему общество. Но предположеніе Сабанева было ошибочно. Вс помщики смоленскіе сами пожелали познакомиться съ нимъ, а прежде всхъ явился къ нему въ Андреевское богатый Волынскій помщикъ. Такъ какъ сынъ Протасова и внукъ Сабанева были почти однихъ и тхъ же лтъ, то мальчики стали видаться часто и конечно тотчасъ же подружились.
И чмъ дальше, тмъ ближе и тсне становились отношенія между двумя семьями. Молодежь была неразлучна. Сабаневъ, Протасовъ и Тасовъ были друзья и вс трое обожали мнимую Сабаневу. Прошло незамтнымъ образомъ много лтъ. Старикъ былъ тоже первымъ другомъ Протасовыхъ мужа и жены. Внукъ его и внучка бывали какъ родственники въ Волынскомъ. Разумется, эти отношенія кончились тмъ, чмъ должны были кончиться. Павелъ Протасовъ полюбилъ красавицу Соню. На тихую, годами сложившуюся глубокую привязанность молодого человка двушка отвтила вдругъ уже лтъ въ 19, но отвтила пылкою страстью.
Сабаневъ одинъ изъ первыхъ замтилъ чувство, возникшее между молодыми людьми Часто приходило ему на умъ, не пора ли объясниться съ Протасовыми и сказать имъ всю правду, или хотя бы полправды. Но онъ колебался и откладывалъ…
Симеонъ Абрамовичъ называлъ полуправдой свой вымыселъ, свое намреніе выдать Соню за незаконную дочь своего сына, отъ той же матери, и записанную мщанкой Нарышкинской еще при рожденіи.
Но каждый разъ, что Сабаневъ ршался говорить съ Протасовыми, каждый разъ его останавливала мысль, что быть-можетъ тихій и скромный Пашенька далеко несерьезно относится къ его Сон. Вмст съ тмъ Сабаневъ считалъ Протасова слишкомъ умнымъ, просвщеннымъ человкомъ и предполагалъ, что его пріятель сосдъ не остановится предъ глупымъ предразсудкомъ и позволитъ сыну жениться на хорошей двушк, несмотря на ея низкое или темное происхожденіе.
Дни шли за днями, мсяцы за мсяцами, и наконецъ, за послднее лто между двумя семьями затянулся Гордіевъ узелъ, который распутать было невозможно, а разрубить такъ или иначе никто не смлъ и всякій жилъ надеждой.
Однажды Протасовъ сынъ вмст съ другомъ Гришей явился къ Симеону Абрамовичу объясниться. Разумется, объясненіе это было короткое. Не было человка въ обихъ усадьбахъ, который бы не зналъ, что Павелъ Павловичъ и барышня Софья Андреевна давно любятъ другъ друга и должны повнчаться. Ничто, повидимому, не могло быть къ этому помхой, такъ какъ отецъ и мать Пашеньки чрезвычайно любили Софьюшку, какъ звали они внучку сосда. Сабаневъ, долго отступавшій предъ необходимостью искренно объясниться съ Протасовыми, долженъ былъ теперь ршиться.
Совершенно смущенный, тревожный, явился старикъ въ Волынское и заговорилъ о молодыхъ людяхъ. Павелъ Александровичъ добродушно усмхнулся, обнялъ пріятеля и заявилъ:
— Этого надо было ждать! Кто же этого не знаетъ и не ждетъ? Я все молчалъ, но вдь уже года два вижу къ чему дло идетъ. Лучшей жены для Пашеньки, какъ ваша Софьюшка, мы съ женой и во сн не видали.
Симеонъ Абрамовичъ объяснилъ пріятелю важную тайну, или свою полуправду, т. е. объяснилъ, что красавица двушка внучка ему лишь на половину, что она хотя и дочь его сына, но не законная и не носитъ его имени, а записана просто мщанкой.
Измышленная ‘полуправда’ старика имла неожиданныя имъ послдствія. Это извстіе поразило Протасова, а равно Варвару Петровну, какъ громомъ. И если пожилая женщина, давно искренно полюбившая предметъ страсти своего сына, вскор же мысленно примирилась съ фактомъ и согласилась на бракъ, то Павелъ Александровичъ остался непреклоненъ и казался оскорбленнымъ, что другіе не раздляютъ его самаго законнаго, простого чувства.
Не только Сабаневъ, но и вс другіе, сама Варвара Петровна не ожидала встртить въ Протасов того взгляда на этотъ вопросъ, который онъ высказалъ:
— Я лучше женю сына на первой молодух, крпостной моего села, у которой есть законные отецъ и мать, чмъ на двушк безъ роду и племени, на какой-то мщанк, русской по отцу, италіянк по матери.
И сразу отношенія двухъ семей перемнились. Сабаневы перестали, конечно, бывать у Протасовыхъ, а изъ Волынскаго только одинъ Пашенька тайкомъ отъ отца бывалъ у своего друга Гриши, чтобы повидаться съ предметомъ своей страсти.
И въ маленькой усадьб наступили тяжелые дни. Вс были несчастны. Старикъ упрекалъ себя за свое легкомысленное поведеніе. Надо было давно воспрепятствовать сближенію названной внучки съ молодымъ Протасовымъ. Надо было предвидть, что его отецъ не согласится на бракъ.
Однако, несмотря на упреки, которые мысленно длалъ себ Симеонъ Абрамовичъ, онъ не могъ по совсти признать себя виноватымъ. Все это произошло не въ одинъ день, а втеченіе многихъ лтъ, незамтно, исподволь.
Дти были дружны и подростая становились все дружне. Когда именно и его Соня и Пашенька стали молодыми людьми, когда они стали любить другъ друга не по дтски и не дружбой? Кто же бы могъ замтить этотъ день? Да и не въ этомъ было дло.
Могъ ли предвидть старикъ, что Протасовъ, горячо любящій Соню и давно часто намекавшій на желаніе имть ‘такую дочку’, вдругъ отступитъ предъ пустяками и эти сущіе пустяки станутъ ужаснымъ призракомъ для человка просвщеннаго? Сабаневъ былъ виноватъ главнымъ образомъ въ томъ, что, будучи истиннымъ философомъ, вообразилъ сосда Протасова таковымъ же.
Старикъ былъ выше всякихъ предразсудковъ и никакъ не могъ допустить мысли, что на его дорогую Соню вдругъ вс посмотрятъ иначе, узнавъ, что она по документамъ мщанка.
— Господи помилуй! восклицалъ мысленно Симеонъ Абрамовичъ.— Сей случай съ моею двочкой пуще всего доказуетъ, что сословія суть измышленія человческія. Разв королева какая не можетъ уродиться съ вида мужикъ мужикомъ? Есть и будетъ всегда разница между людьми, но иная. Хотя мы вс созданы по образу и подобію Божію, но кто ближе, кто дальше отъ сего подобія, не зависитъ отъ прозвища: дворянинъ, мщанинъ ли?
Посл разрыва между двумя семьями, Сабаневу предстояло еще выпить до дна другую горькую чашу, о которой онъ никакъ не помышлялъ. Старикъ, умный и просвщенный, ошибся въ опредленіи характера своей пріемной внучки. Онъ не зналъ ея и долженъ былъ вдругъ теперь узнать. Люди познаются въ бд.
Другая Соня, незнакомая ему, какъ бы вдругъ явилась на глазахъ Сабанева.
Когда-то старикъ собирался и думалъ, что можетъ навсегда скрыть отъ двушки ея происхожденіе, затмъ поздне, видя, что придется сказать всю правду, онъ надялся, что двушка отнесется къ тайн совершенно равнодушно. Такое веселое и безпечное дитя можетъ ли отнестись серьезно къ тому, кто были ея родители? думалось Сабаневу.
Быть-можетъ старикъ оказался бы правъ, еслибы двушка узнала все при другихъ обстоятельствахъ. Теперь же эта тайна ея происхожденія стала роковымъ образомъ поперекъ ея жизни. Она вдругъ разрушила ея счастье, которое было уже на подачу руки.
Сначала ддъ ничего не объяснилъ внучатамъ, на чемъ основанъ отказъ Протасова на бракъ, тмъ не мене, благодаря праздной дворн, кое-что достигло до слуха молодой двушки и она явилась объясниться съ ддомъ. И тугъ впервые увидлъ старикъ незнакомую ему двушку. Это была другая Соня Нарышкинская, врне это была Лючія Фоскари, страстная, пылкая, до безумія ршительная уроженка иныхъ земныхъ предловъ, подъ инымъ солнцемъ.
Симеонъ Абрамовичъ долженъ былъ объяснить Сон все… Онъ началъ съ своей выдумки, которую называлъ полуправдой, и кончилъ полнымъ признаніемъ. Какъ это случилось, онъ самъ не зналъ. Вроятно, его поразило то презрніе, съ которымъ двушка отнеслась къ покойному сыну Симеона Абрамовича и къ своей матери.
— Я за это возненавижу ихъ память теперь! воскликнула она.— Я буду проклинать ихъ теперь!
И старикъ разсказалъ правду. Повдалъ, что двушка — воспитанница сына, что мать ея была за нимъ вторымъ бракомъ. Разумется, двушку поразило больше всего то обстоятельство, что ея мать быть-можетъ еще жива.
Когда Сабаневъ передалъ двушк всю голую правду, якобы легкомысленная Соня не выдержала и слегла въ постель. Три недли была она больна совершенно непонятною для окружающихъ болзнью. Когда же она оправилась, поднялась на ноги, то была неузнаваема. Прежней веселой и безпечной хохотуньи не существовало, была полузабитая горемъ и будто озлобленная на все женщина.
Мысль, что отецъ и мать — итальянцы, что быть-можетъ мать жива, что она родилась въ одной вр и была произвольно перекрещена въ другую, что Гриша, котораго она обожаетъ, ей братъ лишь на половину, а ддушка совсмъ почти чужой человкъ, и наконецъ, человкъ, котораго она считала своимъ нарченнымъ уже года съ три, не можетъ на ней жениться,— все это сразило двушку, преобразило и, казалось, переродило.
Между тмъ Пашенька Протасовъ продолжалъ тайкомъ видться съ Гришей, но собственно за тмъ, чтобы видться съ Соней. Симеонъ Абрамовичъ ршился, наконецъ, прекратить и эти отношенія. На странномъ семейномъ совт трехъ лицъ — старца дда и двухъ молодыхъ людей — ршено было больше не принимать Пашеньку Протасова.
— Да, ршила и Соня,— конечно, лучше мн его совсмъ не видать!..
Вслдствіе этого ршенія Сабаневъ долженъ былъ повидаться съ Варварой Петровной и объясниться. Объясненіе это и произошло тайкомъ отъ всхъ, но на первыхъ порахъ Протасова не соглашалась на разлуку молодыхъ людей. Она все мечтала и надялась, что мужъ перемнитъ мнніе.
Нсколько разъ побывалъ Сабаневъ въ Волынскомъ для совщаній тайныхъ съ Варварой Петровной. Теперь старикъ считалъ свою поздку окончательно послднею, несмотря ни на что…
Вернувшись къ себ, онъ такъ и объяснилъ двушк, считая окончательный разрывъ съ семьей Протасовыхъ безповоротно ршеннымъ.

IX.

На утро еще до полудня на дворъ усадьбы Сабаневыхъ въхалъ верховой. Это былъ молодой Протасовъ. Оставивъ лошадь конюху, онъ вошелъ въ домъ. Въ передней Гриша уже встртилъ друга. Они обнялись, расцловались и, не вымолвивъ ни слова, прошли прямо въ горницу молодого человка. Всякій бы удивился, въ первый разъ войдя въ нее. Вся комната была увшана и уставлена картинами разныхъ размровъ.
Молодой человкъ былъ живописецъ, почти самоучка. Только годъ назадъ и всего на шесть мсяцевъ Симеонъ Абрамовичъ досталъ внуку учителя живописи, и за полгода Гриша сдлалъ огромные успхи въ страстно любимомъ искусств.
Разумется, среди его коллекцій собственной работы было боле десятка фигуръ старика-дда во всхъ видахъ. Рядомъ тоже не мене десятка головокъ, въ которыхъ легко было узнать Соню. Однако, если художникъ самоучка давно справился съ оригинальнымъ лицомъ дда, сдобородаго и горбоносаго, то не могъ справиться съ граціознымъ личикомъ своей сестры.
У самаго окна на подставк стояло свжее большое полотно на подрамк, гд былъ на половину оконченный портретъ той же Сони. Этотъ былъ нсколько удачне. За послднее время черты и выраженіе лица молодой двушки было легче схватить и передать красками.
Гриша съ грустью на сердц замтилъ, что выраженіе лица сестры стало боле опредленно, стало боле уловимо. И на этотъ разъ онъ удивительно удачно схватилъ сходство. За то полотно это, на которомъ виднлось блдноватое личико съ печальнымъ выраженіемъ, далеко не походило на вс остальные портреты.
Павелъ Протасовъ, взглянувъ теперь на портретъ, который былъ начатъ недавно при немъ, быстро отвернулся. Ему тяжело было смотрть на такое изображеніе возлюбленной.
Молодые люди сли и нсколько минутъ помолчали.
— Въ послдній разъ, Гриша! выговорилъ наконецъ Протасовъ.
— Да… отозвался молодой Сабаневъ.— Надо. Я такъ и думалъ… Лучше такъ-то…
Протасовъ вздохнулъ и не отвтилъ.
— Вчера ддушка былъ… говорилъ съ твоею матерью, снова началъ Гриша.— Варвара Петровна готова позволить теб бывать у насъ, но ддушка не хочетъ. Да и самъ посуди, Паша, лучше намъ не видться. Мы съ тобой можемъ видться и всю жизнь оставаться друзьями. А сестр и теб… видться не слдъ!
Гриша Сабаневъ замолчалъ. Пріятель снова ничего не отвтилъ и понурился.
— Да. Что же длать? Не думали мы, что твой батюшка такъ на дло взглянетъ. Но все же онъ твой отецъ. Отцова это воля. Вамъ скоре надобно забыть другъ друга.
Павелъ Протасовъ потрясъ головой и потомъ вымолвилъ тихо:
— Я хочу повидаться… поговорить съ Симеономъ Абрамовичемъ.
— О чемъ же?
— О многомъ, Гриша! Вы на меня такъ смотрите особенно, вы меня считаете за малаго ребенка, за человка въ род… какъ бы сказать… мокрой курицы! По вашему я совсмъ ‘кисляй’, какъ говоритъ нянюшка Марья Дмитріевна. Но это неправда, Гриша! Я теперь чувствую, что это неправда!… Я чувствую, что ради Сони пойду на все!… Пожалуй даже на всякое преступленіе!
— Что ты! Господь съ тобой! воскликнулъ Сабаневъ.
— Правду теб говорю! Я это чувствую… Я хочу предложить Симеону Абрамовичу одно такое дло… пускай онъ согласится, и все кончится благополучно. А если онъ не согласится, то я поршилъ покончить съ собой.
— Что ты, съ ума сходишь! мягко и грустно выговорилъ Сабаневъ.
— Можетъ быть и съ ума схожу, а другого ничего сдлать нельзя. Мн жить безъ Сони, да и безъ васъ не можно! Я люблю отца, уважаю, всегда ему повиновался, но есть такія дла, въ которыхъ повиноваться нельзя. Я вамъ всмъ скажу. Дома объясню всмъ до послдняго двороваго и у васъ объясню… Либо все будетъ по-моему и я женюсь на Сон, либо я покончу съ собой!… И въ этомъ я божбу дамъ! Какъ батюшка хочетъ, пускай такъ и ршаетъ, но все-таки отъ Симеона Абрамовича зависитъ, чтобы дло наше кончилось благополучно. Я къ вамъ сегодня за этимъ я пріхалъ въ послдній разъ.. Матушка объяснила мн поутру, что Симеонъ Абрамовичъ просилъ ее объ этомъ… чтобы я у васъ пересталъ бывать. Поди и скажи ддушк, что мн надо съ нимъ перетолковать.
Сабаневъ ни слова не отвтилъ, всталъ и вышелъ изъ горницы. Протасовъ слъ противъ портрета, сталъ смотрть на него. Сходство было удивительное, но это была другая Соня, посл ея болзни, посл всего выстраданнаго ею.
— Какъ бы я счастливъ былъ, тихо прошепталъ молодой человкъ,— еслибы ты согласилась вмст со мной умереть! Примры такіе бывали… Намъ вмст умереть было бы боле сладко, чмъ жить всю жизнь врозь.
И слезы градомъ полились по кроткому лицу молодого человка. Блое и румяное, съ мягкимъ выраженіемъ, это лицо въ слезахъ казалось совсмъ двичьимъ.
Между тмъ Гриша Сабаневъ не нашелъ дда въ его горниц, такъ какъ онъ прошелъ ко внучк. Симеонъ Абрамовичъ, завидя верховую лошадь, знакомую ему, тотчасъ же отправился къ Сон, чтобы объясниться съ ней о прибывшемъ.
Когда старикъ вошелъ въ маленькую комнату, гд виднлись повсюду всякія рукодлья и много книгъ, молодая двушка сидла у окна съ большимъ томомъ на колняхъ. Это былъ Плутархъ, котораго она наиболе любила изъ всхъ книгъ.
Разумется, всякій, увидвшій внучку русскаго помщика, догадался бы какая кровь течетъ въ ея жилахъ. Черные, какъ смоль, волоса, большіе, черные выпуклые глаза, характерная правильность профиля, очертаніе губъ и подбородка — все выдавало въ ней южный типъ.
Прежняя Соня была отчасти полна, теперь же посл болзни немного похудла, а взглядъ красивыхъ глазъ былъ оттненъ тяжелыми думами.
Характерною особенностью въ Сон были ея замчательно маленькія руки и ноги.
Старикъ явился ко внучк, чтобы снова подтвердить не столько приказаніе, сколько просьбу не видться съ пріхавшимъ Протасовымъ.
— Извольте, ддушка… Конечно… Я это знаю, тихо произнесла съ разстановкой двушка.
Затмъ она устремила задумчивый взглядъ, въ окно, поглядла нсколько мгновеній на скользившее по синему небу облачко и выговорила какъ бы не дду, а этому облачку:
— Все это понятно… Все это такъ слдуетъ. Но все-таки скажите мн — что же дальше?..
— Какъ дальше?.. отозвался Симеонъ Абрамовичъ, сидо предъ внучкой и грустно глядя на нее.
— Скажите мн все-таки, не отрывая глазъ отъ облачка, тихо произнесла Соня.— Вы ршаете мою судьбу, а Павелъ Александровичъ судьбу Паши… Вы оба распоряжаетесь нами. Ну, вотъ и скажите вы мн хоть — что же дальше будетъ?
— Ничего, Софьюшка!.. Покориться надо… Понемножку пройдетъ. А тамъ Господь дастъ встртишь хорошаго человка, замужъ выйдешь, полюбишь его, и все обойдется славу Богу.
Соня покачала головой, потомъ укоризненно, какъ обидясь, поглядла въ лицо старика.
— Ддушка! выговорила она вдругъ оживляясь:— скажите по совсти, еслибы вы, когда были молоды, попали въ положеніе Паши, какъ бы вы поступили? Не лгите, ддушка!
Глаза старика вдругъ на мгновеніе блеснули какимъ-то другимъ свтомъ, густыя нависшія надъ глазами брови сдвинулись, образуя глубокую складку на лбу. Казалось, что Симеонъ Абрамовичъ разсердился на слова внучки, но въ дйствительности произошло въ немъ совершенно иное…
Не усплъ онъ двинуть губами, какъ Соня улыбнулась грустно и произнесла съ укоризной:
— Вотъ то-то, ддушка! По лицу вашему вижу, что будь вы на мст Пашеньки, то у васъ бы все перевернулось кверху ногами… и все Волынское и вся Смоленская губернія! Не послушались бы никого. Взяли бы любимую двушку, украли бы ее, что ли, похитили, да и женились на ней. И еслибы родители ваши васъ не простили, то вы бы достали себ кусокъ хлба, сумли бы прожить съ женой и съ дтьми. Сами вы за свою жизнь никому не повиновались, кром, своей совсти. И насъ вы учили имть волю, не презирать людей, но и не покланяться имъ, не зависть ни отъ кого, кром своего разума и своего сердца. А теперь вотъ первый же важный случай въ нашей жизни — и вы тотчасъ же пришли говорить мн и Гриш, что надобно покориться… Кому?.. Доброму человку, но чудодю, на котораго ‘стихъ’ нападаетъ. А когда этотъ стихъ нападетъ, то этотъ человкъ только смшонъ для всхъ!.. Уважать его нельзя, а стало-быть и повиноваться ему не подобаетъ. Вотъ что, ддушка. Учили вы меня многому, я васъ слушала всегда и слушалась, врила во все, что вы говорили, какъ бы въ слово Божіе, а теперь?.. Теперь все какъ-то развалилось, какъ-то провалилось сквозь землю… Ничего нту! Я чую, будто бы я одна на свт, а кругомъ меня никого и ничего нту!.. И ддушки нтъ, и брата нту, и все, чему я училась, все что я знала, во что вровала — ничего этого нту! Поймите… жизни моей будто нту, она кончилась… Ничему и слда нтъ… И меня нту… Да! пылко воскликнула двушка,— даже меня нту! Оказалась какая-то другая!.. Италіянка Лючія что ли?..
Двушка закрыла лицо руками и вдругъ зарыдала. Старикъ быстро поднялся, привлекъ внучку къ себ, усадилъ ее на диванъ, но не выговорилъ ни слова. Ему нечего было сказать…
Въ это самое мгновеніе въ горницу явился Гриша и тоже молча и грустно слъ около сестры. Двушка понемногу успокоилась, отерла лицо платкомъ, понурилась и сидла молча.
Гриша ни слова не сказалъ дду, но Симеонъ Абрамовичъ понялъ, что внукъ пришелъ за нимъ. И онъ поглядлъ на него. Глаза его сказали внуку, что онъ сейчасъ придетъ повидаться съ прізжимъ. Но едва только Гриша, поцловавъ сестру, двинулся вонъ, двушка схватила его за руку и остановила.
— Сядь! выговорила она,— надо же когда-нибудь… Ну теперь… Иначе конца не будетъ.
— Что ты? нсколько удивляясь, выговорилъ Гриша.
— Надо ршить — что дальше! Ддушка не хочетъ сказать… Онъ говоритъ такое все простое, обыкновенное, во что ему и самому не врится… Говоритъ: забыть, выходить замужъ за хорошаго человка, который прідетъ сюда. Говоритъ пословицу: стерпится — слюбится.
И Соня насмшливо улыбнулась.
— Давай съ тобой, Гриша, ршимъ, что мн длать! А если ты не захочешь помочь мн, тогда я одна что-нибудь придумаю.
— Про что ты говоришь? тихо вымолвилъ Гриша.
— Про то говорю — какъ теперь быть? Если мн не выходить замужъ за Пашу, то что мн длать? Думала я все поступить въ монастырь, да это совсмъ невозможно. Не могу я Богу молиться. Еслибы Паша меня разлюбилъ, женился на другой, обманулъ бы меня… да! я пошла бы въ монастырь. Но изъ-за упрямства его отца. Нтъ!.. Нтъ! Не стоитъ того! гордо выговорила вдругъ Соня.— Я придумала только одно. Хочу предложить Паш. И думаю онъ согласится. Намъ надо вмст съ нимъ умереть.
— Господь съ тобой! воскликнулъ Симеонъ Абрамовичъ, обнимая двушку.
И руки старика затряслись. Страхъ сразу ворвался ему въ душу, потому что онъ увидлъ и понялъ и по лицу и по голосу внучки, что она говоритъ не даромъ. Симеонъ Абрамовичъ хорошо зналъ съ какими двумя натурами въ лиц внука и пріемной внучки онъ иметъ дло.
— Вдь теперь, глухо произнесла двушка,— Паша пріхалъ въ послдній разъ… Я это чую! Ну, вотъ и должны мы съ нимъ повидаться и ршить какъ умереть. При васъ ршимъ это, ддушка, чтобъ вы знали, и надо, чтобы вы вс знали. Вы намъ будете мшать! Понятное дло! Будете вы вс за нами смотрть, ну недлю, мсяцъ, ну хоть шесть мсяцевъ… Но вдь когда-нибудь да проглядите!
— Полно, полно! воскликнулъ старикъ со слезами на глазахъ. Онъ сталъ всячески успокоивать двушку и просить еще сроку лишь одну недлю, чтобы снова переговорить ршительно съ Протасовымъ и посл новаго отказа стать на сторону молодежи, участвовать съ ними за одно, чтобы они ни затяли. Двушка просвтлла лицомъ. Затмъ старикъ повидался съ молодымъ человкомъ и общалъ ему то же самое.

X.

Въ сумерки того же дня, что молодой Протасовъ ухалъ нсколько ободренный отъ Сабаневыхъ, къ маленькой усадьб подъхалъ всмъ давно извстный, когда-то пунцовый, а теперь рыжеватый рыдванъ съ четверикомъ срыхъ лошадей.
Эту четверку, когда-то срую въ яблокахъ, а теперь давно изжелта-блую, а на козлахъ кареты когда-то чернобородаго, а нын тоже сраго кучера Евся знала вся губернія.
— Дарья Ивановна! воскликнула молодая двушка, сидвшая у себя подъ окномъ, и сбжала внизъ.
— Дарья Ивановна! крикнулъ кто-то внизу изъ прислуги.
— Дарья Ивановна! тихо, съ чувствомъ дружбы произнесъ старикъ, двигаясь изъ своего кабинета въ прихожую.
— Дарья Ивановна! весело воскликнулъ Гриша Сабаневъ, бросая палитру и кисти.
Не успла маленькая старушка выйти въ растворенную лакеемъ дверцу кареты, какъ уже господа и люди высыпали на крыльцо и, дружно подхвативъ ее подъ руки, чуть не внесли въ прихожую.
Маленькая старушка тихо и аккуратно сняла съ себя маленькій салопъ, маленькія валенки, которыя носила и зимой и лтомъ, маленькій капоръ, и все это передавала почти торжественно съ рукъ на руки своей горничной, по росту и толщин монументальной женщин, у которой было и прямо подходящее къ ней имя едора.
Раздвшись, старушка расцловалась съ двушкой, причемъ красавица должна была какъ можно больше приссть и нагнуться. Затмъ Дарья Ивановна перекрестила двушку, потомъ, не здороваясь со старикомъ и молодымъ человкомъ, подвела любимицу къ окошку, гд уже чуть брежжилъ свтъ, и выговорила.
— Дай поглядть на себя! Охъ, глупая голова! Не глядя въ Святцы, да и давай благовстить! Ахъ ты голова-голова!
Старушка увидла заплаканое лицо своей любимицы. Дйствительно за этотъ день Соня не мало пролила слезъ. Теперь пріздъ старушки, которую она любила, нсколько оживилъ ее.
Дарья Ивановна покачала головой, обернулась къ старику и молодому человку и вымолвила строго:
— Что же вы это длаете, отцы мои? Ахъ вы срамники этакіе! Ну, ты молодъ, щенокъ еще. А ты-то старый?! Ахъ, срамники! Ребенокъ плачетъ, убивается, а вы усовстить не можете! Нешто плачутъ о томъ, чего еще не было? Какъ же, сказываю, не смотря-то въ Святцы, да лзть на колокольню, да бухъ въ колоколъ къ заутрени, а служить — ни попа, ни пономоря. А то хуже того… Давай яму копать, а человкъ-то еще живъ. Ахъ срамники! По чемъ ты плачешь? обернулась старушка къ красавиц.— По томъ, что теб за милаго не выходить? Да вдь онъ не женился еще, ты еще не замужемъ? И онъ живъ, и ты жива. А дла-то вс въ рукахъ Божіихъ, да въ рукахъ человческихъ, да въ рукахъ Дарьи Ивановны Лаптевой. Ахъ, ты олово-голова! Да знаешь ли ты, что не пройдетъ сотни Божьихъ деньковъ, какъ будешь ты внчаться со своимъ Пашенькой. Это теб говорю, я — Лаптева!
Старушка произнесла послднія слова съ такою твердостью, съ такимъ убжденіемъ, съ такою непоколебимою врой въ то, что она говоритъ, что молодая двушка бросилась къ ней, обхватила крпко и начала такъ цловать, что старушка не могла духъ перевести.
— Стой, стой! Ты этакъ не длай! черезъ силу вымолвила Дарья Ивановна.— Смертоубійство учинишь. Ишь вдь какъ! Ты помни, глупая, въ Дарь Ивановн въ чемъ только душа держится. Очень-то сожмешь, такъ она тутъ же и духъ испуститъ. Ну, а теперь здравствуйте вы, срамники! обратилась старушка къ Сабаневымъ.
Она поцловалась трижды съ Симеономъ Абрамовичемъ, потомъ съ молодымъ человкомъ и прибавила:
— Ну, Гришуня, все мажешь, пачкаешься? Ишь вдь отъ тебя красками-то такъ и разитъ! Иной разъ боюсь — поцлуешься съ тобой, да съ голубой рожей и останешься.
— У меня, Дарья Ивановна, разсмялся Гриша,— на рукахъ, правда, бываютъ краски, а на лицо не попадаютъ.
— Не лги! Какъ не попадаютъ? Мажешь краской, а тамъ вдругъ захочешь гд себя почесать, ну, и мазнешь себя по рож. Тамъ и другихъ испачкаешь… Ну да Богъ съ тобой! Я еще теб поклониться хочу. Просьба будетъ, только ты не пужайся.
— Что такое?.. удивились и воскликнули вс трое.
— А вотъ хочетъ Дарья Ивановна, чтобы Гришуня ее краской нарисовалъ. Хочетъ, чтобы посл ея смерти на нее люди глядли. Ну, хоть бы вы, что ли, и ваши гости.
Молодой Сабаневъ принялъ просьбу съ восторгомъ.
— Я счастливъ буду, Дарья Ивановна. Общаюсь вамъ больше пяти дней васъ не мучить. Въ пять разъ напишу: портретъ, и хорошій напишу! Чую, что хорошій!
— Ну, вотъ и спасибо? А покуда, отцы мои, скажу — гостей въ переднихъ не держатъ. Ну, Симеонъ Абрамовичъ, я къ теб, а ты будь добръ, хоть едору мою не забудь съ Евсемъ, да и лошадокъ тоже.
Послднія слова были неизмнными. Когда Дарья Ивановна прізжала къ кому-либо въ гости, хотя въ сотый и двухсотый разъ приходилось ей пріхать къ кому-либо изъ помщиковъ погостить, и хотя она знала напередъ, что и ей и людямъ и лошадямъ будетъ хорошо, тмъ не мене она считала долгомъ, входя въ домъ, напомнить хозяину или хозяйк, что она не одна.
— Не забудьте, отцы мои, и моихъ животовъ, прибавляла она входя.— Шесть животовъ, отцы мои. Дарья седьмая.
Иногда Дарья Ивановна шутила съ хозяиномъ:
— Ты, отецъ мой, не перепутай, а то четыремъ животамъ щей, да пироговъ въ стойло пошлешь, а тремъ животамъ овса велишь на блюд подать.
И старушка, провожаемая всми, тихо прошла въ гостиную, сла на середину большого дивана, на которомъ казалась тринадцатилтнею морщинистою двочкой.
— Охъ, устала Дарья Ивановна… вымолвила она какъ бы не хозяевамъ, а себ самой.

XI.

Въ город Смоленск, во всхъ уздныхъ городкахъ губерніи, во всхъ усадьбахъ большихъ и малыхъ, всмъ помщичьимъ семьямъ, отъ самыхъ богатыхъ до бднйшихъ, была равно извстна Дарья Ивановна Лаптева,— ‘кругомстная’ путешественница.
Вс встрчали въ распростертыя объятія, любили, уважали, отчасти побаивались и всячески старались задобрить въ свою пользу маленькую старушку ровно двухъ аршинъ росту. Такъ какъ теперь Дарья Ивановна, придя къ шестидесяти шести годамъ, сгорбилась и согнулась, то казалась еще меньше.
Сморщенное лицо землистаго цвта, волосы какіе-то сизые или пгіе, узенькіе продолговатые глаза, уже выцвтшіе, но веселые и лукавые, смшной, но и насмшливый носикъ, не то пуговка по форм, не то вишня по своему желторозоватому цвту, впалая грудь, удивительно короткія ноги сравнительно даже съ маленькимъ туловищемъ и, наконецъ, вчно серьезно-важное остроуміе, подъ часъ до слезъ смшившее всхъ знакомыхъ,— вотъ какова была помщица, вдова секундъ-маіорша Дарья Ивановна Лаптева.
Откуда была старушка родомъ, какое двичье ея прозвище, никто не зналъ. Небогатая единственная помщичья дочка, Дашенька вышла замужъ за смоленскаго помщика Лаптева, давно, еще въ оные дни короткаго царствованія государя Петра едоровича. Но супругой, а не вдовой никто Лаптеву не помнитъ.
Время замужества всмъ было хорошо извстно, такъ какъ Дарья Ивановна любила постоянно разсказывать съ жаромъ, какъ изъ-за смерти императрицы Елизаветы Петровны была отложена ея свадьба и какъ пришлось ей ждать.
— И только-что отцы мои, говорила Дарья Ивановна, обращаясь хотя бы и къ женщинамъ,— успли двицу Дашеньку повнчать съ маіоромъ Никитой Борисовичемъ, какъ померъ и императоръ Петръ едоровичъ.
Когда собственно овдовла Дарья Ивановна, никому не было извстно, потому что объ этомъ она ничего не разсказывала и даже какъ будто избгала говорить. Когда ее прямо спрашивали о времени ея вдовства или причин смерти мужа, его болзни, она всячески уклонялась отъ прямыхъ объясненій.
— Давно… Воля Божья… кротко отзывалась она.
Шутники давно уже выдумали, что Дарья Ивановна — мужеубійца и ловко ускользнула отъ суда. Въ дйствительности старушка потому не опредляла года своего вдовства, что это было оскорбительно для ея самолюбія.
Секундъ-маіоръ прожилъ съ женой всего пять лтъ и убжалъ отъ нея, захвативъ по дорог красавицу пономариху сосдняго села. Много Дарья Ивановна узнала тогда тревогъ и волненій. Оскорбленный пономарь грозилъ выместить обиду на молодой помщиц — и поджечь ее, и избить, и даже изуродовать. Теперь Лаптева знала чрезъ чужихъ людей, что мужъ долго болтался по свту и наконецъ умеръ, но наврное она не знала когда и гд. Впрочемъ наслдство — не седьмая часть, а вся деревня въ сорокъ душъ, оставшаяся за ней безъ споровъ на всю жизнь, ясно говорила о томъ, что маіоръ давно на томъ свт. Иначе онъ объявился бы ради имущества.
Дарья Ивановна очутилась вдовой, когда ей не было полныхъ двадцати лтъ, такъ какъ была выдана замужъ четырнадцати. И съ тхъ поръ вся ея жизнь прошла на большихъ дорогахъ и проселкахъ.
Сколько верстъ сдлала въ жизни со времени вдовства и до шестидесяти шести лтъ маленькая старушка, было бы невозможно сосчитать. Еслибы взять вс эти версты, то, конечно, Дарья Ивановна могла бы похвастаться, что сдлала три, а то и четыре кругосвтныя путешествія. А между тмъ всю эту жизнь старушка пропутешествовала не вызжая изъ своихъ мстъ, предловъ Смоленской губерніи,, этимъ именно она и заслужила прозвище ‘кругомстной’ путешественницы.
Боле одной недли Дарья Ивановна не сидла ни въодной усадьб.
— Не надо надодать, глаза намозоливать! говорила она каждый разъ что ее удерживали. Посиди у васъ Дарья Ивановна подольше, кончится тмъ, что не будете ее ласкать. А вотъ порже-то да по меньше — много лучше. Чтобы быть гостемъ пріятнымъ, надо быть гостемъ рдкимъ.
Лаптева отличалась одною выдающеюся главною чертой своего характера — рзать напрямки, говорить всякому въ глаза правду, но при этомъ она умла иногда сказать очень непріятную правду такимъ образомъ, что рдко кто на нее кровно обижался. А если кто когда обижался, то вскор прощалъ.
— Богъ съ ней! говорили одни.
— Чортъ ее подери! говорили другіе.
И прибавляли:
— Она самому царю въ глаза такое наскажетъ, что прямо въ Камчатку угодитъ.
Сорокъ крпостныхъ душъ въ маленькой полуразвалившейся изъ края въ край деревушк не давали помщиц почти никакого дохода. Маленькій домикъ комнатъ въ пятъ съ покосившимся крылечкомъ, окнами и даже трубами, со щелями повсюду, былъ, конечно, не очень пріятнымъ жилищемъ и въ лтнее время, зимой же требовавшимъ большого количества дровъ. А въ имніи Дарьи Ивановны лсу было всего, по ея выраженію, ‘четыре съ половиной осины’.
— Три съ половиной осины растутъ, отцы мои, какъ и слдуетъ быть, а одна осина — это мой бурмистръ, который никогда оброку собрать не можетъ.
Между тмъ у Дарьи Ивановны не только были деньги на прожитокъ, но водились хорошія деньги, чтобы създить въ Смоленскъ покутить, побывать на балахъ въ собраніи, поинтриговать на дворянскихъ выборахъ. Былъ у старушки и никому невдомый маленькій капиталецъ тысячъ въ десять ассигнаціями, который находился въ маленькой шкатулочк, а шкатулочка помщалась въ желзномъ сундучк, а сундучокъ помщался подъ половицей въ углу ея спальни. Надъ половицей стоялъ кіотъ съ образами и сдвигался съ мста не боле четырехъ разъ въ году, когда старушка добавляла капиталецъ изъ новыхъ доходовъ и новой экономіи.
Доходъ, и довольно порядочный по времени, тысячи дв-три ассигнаціями, былъ такъ же обезпеченъ Дарь Ивановн, какъ еслибы у нея было большое благоустроенное имніе. Не смотря на то, что она тратила очень много на свои прихоти, почти каждые три мсяца она откладывала деньги въ свой собственный банкъ подъ кіотомъ и половицей.
Разумется, много содйствовало увеличенію капитала то обстоятельство, что Дарья Ивановна не тратила ничего на собственное пропитаніе, да кром того и не тратилась на кормъ двухъ дворовыхъ людей — кучера и горничной, а равно четверки лошадей, кормившихся вчно по гостямъ. Третій дворовый, усадебный сторожъ, кормился отъ крестьянъ штрафныхъ.
Всегда гостья у помщиковъ губерніи, Лаптева тратилась только на одежду и затмъ изрдка, когда приходилось похать въ пустынь на богомолье постомъ.
Въ Смоленск, большею частью зимой, тоже не приходилось жить на свой счетъ, такъ какъ у Лаптевой были и тутъ друзья. Но въ эти дни Дарья Ивановна не только не экономила, но жила широко и даже швыряла деньгами въ лавкахъ,— разумется рублями, а не десятками, или сотнями.
Постоянный и врный доходъ старушки заключался въ томъ, что она играла во вс игры и была не только страстная любительница, но и мастерица большой руки. Боле всего Дарья Ивановна любила ‘Фараонъ’ и въ особенности новую игру ‘дезадё’, какъ переиначили французское названіе deux deux.
Въ это дезадё Дарья Ивановна играла такъ, что случалось иногда игрокамъ-гостямъ бросить другіе столы и сойтись поглядть, какъ старушка, не имя ничего на рукахъ,— если не выигрывала, то все-таки не проигрывала партіи.
Дйствительно, игра въ карты была въ Лаптевой дарованіемъ. Такъ во всей губерніи давно было извстно, что еще никто никогда со временъ Петра едоровича и до временъ благополучно царствующаго Александра Павловича — никто Дарью Ивановну не обыгралъ въ дурачки.
Случилось разъ десять, а можетъ и боле, что зазжій въ Смоленскую губернію мастеръ въ дурачки, прослышавъ про талантъ старушки, садился съ ней играть на большое пари. И каждый разъ всякій изъ нихъ проигрывалъ большое количество денегъ, упрямо и тщетно надясь выиграть у старушки хотя бы одинъ разъ.
Многіе были уврены, что Дарья Ивановна своими безцвтными узенькими глазками видитъ карты своихъ партнеровъ насквозь, или какою-то невдомою силой угадываетъ что у играющаго съ нею на рукахъ.
Въ особенности одинъ фокусъ, или ‘финтъ’ Дарьи Ивановны поражалъ всегда всхъ. Она на пари кончала партію въ дурачки въ ничью, въ розыгрышъ. Этого фокуса, который въ Смоленской губерніи знали уже лтъ пятнадцать, или двадцать, никогда никто постигнуть не могъ. Какія бы карты ни были у старушки, она шутя предлагала:
— А хочешь, отецъ мой, въ ничью?
И партія, несмотря на усиліе партнера проиграть, все-таки кончалась розыгрышемъ. Помимо картъ Дарья Ивановна играла и въ другія игры. Азартныхъ игръ она не терпла и даже сердилась, когда ей предлагали сыграть въ какую-нибудь игру, гд разума не нужно, а нужна лишь одна слпая фортуна.
Но за то старушка очень порядочно играла въ шахматы, отлично играла въ шашки, особенно въ поддавки. Удивительно, но не теперь, а лтъ десять тому назадъ, играла она и въ бирюльки.
Теперь отъ старости руки ея уже немножко тряслись и она не могла выходить всегда побдительницей, но въ прежнее время, какія бы замысловатыя бирюльки, хотя бы выписанныя прямо изъ за границы, ни разсыпали предъ старушкой, она безъ очковъ и даже въ сумерки растащитъ и выудитъ всю кучу къ себ въ коробочку.
Разъ какой-то шутникъ-помщикъ выписалъ на зло Дарь Ивановн никмъ еще не виданныя и какія-то особенныя ‘персидскія’ бирюльки, которыя однако пріхали изъ Голландіи. Всю губернію оповстилъ помщикъ, что въ этакія бирюльки Дарья Ивановна ни одной не вытащитъ.
Дйствительно, новая игра состояла изъ какихъ-то маленькихъ наскомыхъ съ крючковатыми лапками, и въ подобнаго рода игру совсмъ играть было нельзя. Въ эти новыя персидскія бирюльки Дарья Ивановна выиграть не смогла, но однако и во всей Смоленской губерніи игравшіе въ нихъ тоже никогда ничего сдлать не могли. Разумется, во все игры старушка играла на деньги, иногда длая очень крупныя ставки. Какой бы страшный кушъ богатые помщики-игроки ни предложили Лаптевой, она охотно соглашалась. Но чмъ крупне была ставка, тмъ осторожне и искусне играла старушка. Когда игра была, бывало, очень крупная, она предпочитала свое неизмнное ей ‘дезадё’.
Ни въ одну игру въ род лото Дарья Ивановна никогда играть не садилась на деньги. Когда ее упрашивали поставить хоть гривенникъ, Лаптева или острила, или обижалась.
— Нешто можно, отцы мои, этакое предлагать! Что же, дура птая что ли Дарья Ивановна-то? Мн гривенничка, не жаль, да глупо очень. Отдай деньги, а сама сиди, слушай ваши нумера, да глазами хлопай… Какая же то игра, гд новорожденный младенецъ можетъ перваго мудреца на свт какъ липку обчистить.

XII.

Однако время шло и неожиданная размолвка двухъ семействъ сосдей становилась для всхъ дломъ обыкновеннымъ, къ которому вс начали привыкать. Сначала старика Сабанева со внучатами какъ бы не доставало въ дом Протасовыхъ, но вскор вс обитатели Волынскаго примирились съ мыслью о разрыв сношеній съ умнйшимъ старцемъ, ласковымъ Гришей и съ общею любимицей, которую давно прочили въ будущія Волынскія барыни.
Разумется, происшествіе боле всего отозвалось на молодомъ Протасов. Тихій и скромный малый былъ теперь еще тише. Его не слыхать было въ дом и дажене видать. Онъ появлялся только къ обду и къ ужину. Остальное время просиживалъ у себя или отправлялся въ окрестности пшкомъ или верхомъ.
Никто не предполагалъ, какое смятеніе происходило въ душ кроткаго, застнчиваго и совершенно угнетеннаго воспитаніемъ молодого человка.
Павелъ Протасовъ отъ природы былъ какъ воскъ мягокъ, а обращеніе съ нимъ отца совершенно уничтожило въ немъ всякое проявленіе воли.
Протасовъ, имвшій много дтей и потерявшій ихъ всхъ, между прочимъ потерялъ двухъ сыновей по собственной вин. Варвара Петровна мысленно упрекала мужа въ томъ, что онъ извелъ этихъ двухъ мальчиковъ. Знакомые были того же мннія.
Павелъ Александровичъ вздумалъ этихъ двухъ сыновей воспитывать, какъ онъ выражался, ‘по спартански’. Они были изъяты изъ вднія няни Марьи Дмитріевны, когда имъ было по три года отъ роду. Уходъ за ними былъ порученъ отставному унтеръ-офицеру изъ бывшихъ крпостныхъ людей.
Особая пища, особое платье, черезчуръ легкое зимой, частыя наказанія за малйшіе проступки и сиднье въ холодныхъ чуланахъ, затмъ впослдствіи верховая зда на довольно бойкихъ лошадяхъ, дальнія, верстъ въ пятнадцать, прогулки пшкомъ, словомъ, всевозможныя ухищренія, ради того, чтобы воспитать двухъ Спартанцевъ, окончились грустно. Одинъ мальчикъ девяти лтъ, а другой уже двнадцати, не выдержавъ, стали жертвами отцовскаго воспитанія. Оба Спартанца были теперь на сельскомъ кладбищ.
Пашенька, перенесшій было сначала въ свою очередь почти такое же воспитаніе, былъ смертью братьевъ освобожденъ и отъ унтера, и отъ разныхъ Ликурговыхъ узаконеній. Однако все-таки, несмотря на то, что Павелъ былъ любимцемъ матери, которая всячески отстаивала его, строгость и холодность отца угнетали мальчика, а затмъ и юношу. И теперь молодой человкъ, которому было боле двадцати лтъ, казался всякому какъ бы загнаннымъ или забитымъ.
Въ дйствительности молодой человкъ, собственно говоря, не умлъ ладить съ отцомъ или не умлъ подлаживаться къ нему.
Ужиться съ Павломъ Александровичемъ и избавиться отъ его деспотизма было не мудрено. Надо было только умть взяться, прямымъ доказательствомъ этого служилъ теперь одинъ изъ обитателей Волынскаго, пріемышъ, нахлбникъ Дмитрій Тасовъ.
Явившись въ домъ дяди, по закону человка ему чужого, съ тою же фамиліей Протасова, но окороченною въ метрик, мальчикъ, умный и хитрый отъ природы, недобрый и завистливый отъ обстоятельствъ, въ которыхъ родился, сумлъ поставить себя относительно Протасова въ совершенно иныя условія.
Павелъ Александровичъ, взявъ сына своего брата на воспитаніе, имлъ конечно право и на Мит Тасов длать свои Ликурговы пробы. Оно сначала такъ и случилось, но затмъ на строгое обращеніе Павла Александровича Митя отвчалъ игранною нжностью, слпымъ, но радостнымъ послушаніемъ, и якобы восторженно относился къ дяд, котораго называлъ по имени и отчеству.
И вскор Протасовъ былъ обезоруженъ, и вмсто того, чтобы вертть юношей Тасовымъ, сталъ самъ незамтно слушаться его, какъ еслибы Митя былъ его товарищемъ.
Случалось, что когда нужно было подйствовать на Павла Александровича въ какомъ-либо дл довольно важномъ, для котораго нельзя было подослать его любимицу дочь Врка, вс въ дом и даже сама хозяйка прибгала за помощью къ Мит. Митя, по убжденію всхъ, умлъ сладить съ Павломъ Александровичемъ, и никому не приходило на умъ, что Митя справлялся при помощи лукавства, лести, лжи и всевозможныхъ фокусовъ.
Молодой малый, близкій родственникъ семьи по крови, но въ то же время своимъ сердцемъ чужой для всхъ, былъ собственно злымъ духомъ въ Волынскомъ, но этого наивно никто не видлъ и не зналъ. Онъ уродился съ дурными задатками, весь въ свою мать, которой однако не зналъ и не помнилъ. Гордый, жестокосердый, не столько умный, сколько хитрый и главнымъ образомъ завистливый отъ головы до пятъ, онъ втайн относился враждебно ко всмъ.
Во всемъ Мит звучала эта одна струна, отзывавшаяся на все — зависть. И чмъ боле подрасталъ онъ, тмъ боле звучала эта струна. Завидованіе всмъ во всемъ, чего у него не было, стало больнымъ мстомъ въ молодомъ человк и стало источникомъ всхъ золъ какъ для него самого, такъ и для другихъ обитателей.
А между тмъ все Волынское,— отъ господъ до послдняго двороваго мальчугана, не знали, а только чуяли, что существуетъ въ усадьб всеобщій ненавистникъ и смутитель покоя,— настолько искусно лукавилъ Тасовъ.
Онъ глубоко презиралъ самого дядю, но не иначе относился къ нему и отзывался о немъ какъ восторженно, постоянно выражая страстную сыновнюю любовь за вс его благодянія. Варвару Петровну Тасовъ не могъ ненавидть, такъ какъ она была слишкомъ простая и добрая женщина, и поэтому относился къ ней совершенно равнодушно, изрдка презрительно.
Павла Протасова онъ считалъ тряпкой, дуракомъ и не могъ любить, хотя бы уже за одно то, что Павелъ былъ законнымъ сыномъ — былъ тмъ, чмъ онъ, Тасовъ, могъ бы тоже быть, еслибы его отецъ прожилъ какой-нибудь лишній годъ. Единственное существо, къ которому Митя относился нсколько сердечне, была двочка Врокъ. Это случилось главнымъ образомъ потому, что сама двочка по-дтски обожала Митю.
За то у Тасова было два истинные врага въ дом, которыхъ онъ ненавидлъ отъ глубины души, и которые въ свою очередь сильно не долюбливали его. Во-первыхъ, няня Марья Дмитріевна считала Тасова, наперекоръ всмъ обитателямъ Волынскаго, чистымъ дьяволомъ-предателемъ.
— Эхида онъ! Іуда! говорила про него нянюшка.
Нахлбникъ маіоръ точно также не долюбливалъ Тасова.
Но если Марья Дмитріевна не спускала Мит никогда ни въ чемъ, то нахлбникъ относился уклончиво и старался не быть во враждебныхъ отношеніяхъ съ малымъ, который пользовался любовью и самого Протасова и его двухъ дтей.
Что касается дворни Волынскаго, то Митя сумлъ заставить многихъ даже любить себя. Онъ относился настолько ласково, вкрадчиво и фамильярно ко всмъ дворовымъ Протасовыхъ, что многіе горой стояли иногда за молодого барчука.
Все крпостное населеніе Волынскаго никакъ не могло согласиться съ тмъ, что Дмитрій Ивановичъ именуется Тасовымъ, а не Протасовымъ, и называетъ барина съ барыней не дядюшкой и тетушкой.
— Какъ тамъ ни верти, говорили дворовые и крестьяне,— а Дмитрій Ивановичъ — тотъ же родственникъ, родной племянничекъ.
Разумется, обстановка Волынскаго была настолько проста, что лукавству Тасова поле было не обширно. Только теперь, когда случилась вдругъ размолвка между семьями Протасовыхъ и Сабаневыхъ, вдругъ явилось боле широкое поле. Ему былъ на руку, могъ послужить на пользу тотъ Гордіевъ увелъ, который нкоторые старались распутать, другіе собирались рубить.
Дмитрій Тасовъ сразу сообразилъ, что въ этомъ нежданно явившемся обстоятельств можно что либо выиграть. Замутилась вода, въ которой можно начать рыбу ловить и выловить себ что-нибудь на личную пользу.
Первая мысль, зародившаяся въ душ Тасова при ссор двухъ семействъ, заключалась въ томъ, что надобно тотчасъ же пристать къ одному или другому лагерю и, начавъ дйствовать, добиться своей цли.
Его собственная тайная цль заключалась въ томъ, чтобы получить хотя часть того небольшого состоянія, которое перешло по наслдству къ Павлу Александровичу и которое, какъ онъ полагалъ, должно было бы принадлежать ему, Тасову.
Въ первый моментъ ссоры семействъ, молодой человкъ готовъ былъ бы стать на сторону своего двоюроднаго брата, еслибы то было выгодно и полезно для него самого, но онъ, разумется, ясно увидлъ, что Пашенька и Варвара Петрона, а равно и семья Сабаневыхъ настолько люди тихіе, нершительные и уклончивые, что съ ними ничего не достигнешь и лучше стать на сторону Павла Александровича, котораго вс боялись.
Въ то самое время, когда путешественница Дарья Ивановна Лаптева пріхала заявить Сабаневымъ, что она душу свою положитъ за дло Софьюшки и Пашеньки, Тасовъ окончательно ршилъ свой образъ дйствій.
За послдніе дни вс обитатели Волынскаго замтили, что Павелъ Александровичъ сталъ особенно ласково относиться къ пріемышу.
Митя чаще сидлъ у Протасова, читалъ ему вслухъ Вдомости и книги, приводилъ въ порядокъ библіотеку, даже вызвался по утрамъ приходить будить Павла Александровича, вмсто его камердинера Демьяна. Послднее настолько обидло двороваго человка, который уже пятнадцать лтъ ходилъ за Павломъ Александровичемъ, что это пришлось оставить.
За то Митя все чаще и чаще пребывалъ наедин съ Павломъ Александровичемъ.
И за эти дни молодой человкъ повдалъ Протасову о многомъ, что зналъ. Онъ передалъ, во-первыхъ, подробно о тайномъ свиданіи Варвары Петровны со старикомъ Сабаневымъ, объ ихъ заговор въ дл брака молодыхъ людей. Затмъ Митя сталъ переносить Павлу Александровичу подробно все, что узнавалъ въ усадьб. Между прочимъ донесъ онъ и о посщеніяхъ Пашенькой Сабаневыхъ.

XIII.

Молодой Павелъ Протасовъ съ самаго дня разрыва велъ себя странно. Вс видли, что добрый и тихій Пашенька молчитъ печально, но лицо его все не кротко и не просто грустно, а сурово, подчасъ грозно, такъ что страшно на него смотрть.
Вс дивились и опасались.
И во всей усадьб только одинъ человкъ не замчалъ перемны въ Павл. Это былъ отецъ, самъ Павелъ Александровичъ.
Мать, конечно, замтила первая то новое для нея выраженіе лица любимца-сына, котораго никогда прежде не бывало у него. И давно ужъ между матерью и сыномъ произошло объясненіе, напугавшее Варвару Петровну.
Павелъ объявилъ матери, что онъ примириться съ постигшимъ его горемъ не находитъ силъ, а поэтому покориться вол отца не можетъ.
— Что же ты хочешь длать? спросила удивленная Варвара Петровна, всегда считавшая своего Пашеньку мягче воску яраго.
— Не знаю, матушка… отвтилъ сынъ.— Надумаюсь — скажу вамъ. Полагаю, что кончится все хуже нельзя. Пожалетъ батюшка, да будетъ поздно.
Боле всхъ нравственное состояніе Павла озабочивало его незаконнаго двоюроднаго брата. Митя Тасовъ почти не спускалъ глазъ съ Павла, слдилъ за нимъ какъ сыщикъ и все ждалъ минуты, когда другъ заговоритъ съ нимъ.
Но Павелъ не заговаривалъ. Тасова брало нетерпніе, такъ какъ у него былъ готовый планъ, выгодный и полезный для него самого. Этотъ планъ былъ, помочь Павлу и выговорить себ вознагражденіе въ будущемъ. Не удастся эта помощь, онъ, Тасовъ, ничего не теряетъ. Удастся сломить волю Павла Александровича — честный и сердечный Пашенька можетъ современемъ широко отблагодарить помощника.
Наконецъ однажды Тасовъ ршился и, явившись утромъ къ другу своему, заговорилъ первый, спрашивая, что Павелъ намренъ длать… въ виду ршительнаго и строгаго приказа отца прервать всякія сношенія съ семьей Сабаневыхъ.
Павелъ не отвтилъ и началъ ходить изъ угла въ уголъ своей горницы. Онъ взволновался и тяжело дышалъ. Посл нсколькихъ мгновеній онъ заговорилъ:
— Я безъ Сони жить не могу. И она безъ меня ни можетъ. Понимаешь?…
— Я знаю… холодно отвтилъ Тасовъ.— Эта такъ всегда сказывается. Но я спрашиваю, что же ты хочешь длать?
— Мы вмст хотимъ… Одно и то же.
— Что?
— Этого я сказать не могу.
— Обвнчаться самокруткой? усмхнулся Тасовъ.
— Это невозможно, самъ знаешь.
— Полагаю, что невозможно. Бумагъ нужныхъ не будетъ, а безъ обыска и оглашенья никакой священникъ не станетъ внчать.
— Не въ этомъ дло… А Симеонъ Абрамовичъ никогда…
— Своего согласья не дастъ, продолжалъ Тасовъ.— Софья Андреевна можетъ, также какъ и ты, тайкомъ отъ него внчаться.
— Она на это не согласится никогда. Мы другое поршили…
— Что же другое? Я и понять не могу. Ахъ, вдругъ, воскликнулъ Тасовъ.— Вы съ собой поршить хотите. Утопиться, что ли?
— Можетъ-быть, глухо отозвался Павелъ.
— Да, врно, врно! Что же иное-то?
Тасовъ пытливо приглядлся къ Павлу и ожидалъ отвта но тотъ молчалъ.
— Не хочешь сказать?
— Зачмъ?
— Затмъ… Затмъ что это глупость… Затмъ, что еслибы ты больше любилъ меня, то сталъ бы со мной совтоваться и мы вмст придумали бы какъ длу пособить… Ну, уломать Павла Александровича.
— Это невозможно, Митя.
— Ну, такъ покориться. Пройдетъ все и женишься, смотри, на другой и будешь счастливъ.
— Никогда! воскликнулъ Павелъ.— Ты разсуждаешь какъ вотъ дворовые. Не на Агафь, такъ на Пелаге — все баба. Природа дворянская не такъ чувствуетъ. Это по-холопски значитъ судить…
Тасовъ вспыхнулъ. За многіе годы его жизни въ Волынскомъ онъ никогда не слыхалъ такого намека отъ своего друга.
— Такіе люди, какъ ты, Пашенька, кротко вымолвилъ Тасовъ,— на то и на свтъ родятся, чтобы ими помыкали. Сначала батюшка съ матушкой всячески прихлопываютъ, потомъ жена вертитъ какъ хочетъ, потомъ дти, пока малы, тормошатъ, а вырастутъ — тоже помыкаютъ. Вотъ истинные рабы на свт, а не т, что холопами и хамами урождаются. Изъ тебя кто веревочку не совьетъ?— лнивый.
— Ну вотъ я вамъ всмъ и покажу… глухо выговорилъ Павелъ.— Покажу, что…
— Что же такое?… Что ты смлъ на себя самого. Храбръ на самоубивство…
— По-твоему всхъ другихъ перебить? Отца и мать убить, что ли?… Разумется, самого себя поршить.
— Толку и пользы много! усмхнулся Тасовъ.
— Дло не въ толк… А польза уже та, что со смертью мученья кончаются.
— А страшный судъ!… Отвтъ Богу? выговорилъ Тасовъ строго.
— Богъ проститъ… А не проститъ… Что-жъ, я скажу…
Наступило молчаніе.
— Хочешь я теб помогать начну и твоего отца уломаю? вымолвилъ Тасовъ.
— Полно… Никто батюшку не переворотитъ на свой ладъ… И конечно ужъ не ты.
— Такъ не хочешь моей помощи?
Павелъ нетерпливо махнулъ рукой.
— Никого мн не нужно. Мы съ Соней все обсудили, что можно сдлать, и поршили просто на себя вмст руки наложить.
— Такъ не хочешь чтобъ я теб помогалъ?.. настаивалъ Тасовъ.
— Ахъ, отвяжись пожалуйста съ глупыми разговорами… раздражительно произнесъ Павелъ.— Ты бы лучше излчился отъ своей гордости и своего самомннья. Ну, что ты такое? Козявка!.. А мыслишь…
И Павелъ презрительно смрилъ Тасова съ головы до пятъ и отвернулся.
Разумется, въ этотъ же день Тасовъ отправился къ Павлу Александровичу и заявилъ, что иметъ передать ему нчто очень важное.
— Надо глядть во вс глаза за Пашенькой! заявилъ онъ.
— Что же такое? насмшливо выговорилъ Павелъ Александровичъ.
— Очень онъ тоскуетъ… Грозится все, что руки на себя наложитъ.
— Все пустое! Глупости! Жалость, что великъ малый, а то бы просто выпороть его! отозвался Протасовъ.
— Нтъ, Павелъ Александровичъ! Врно вамъ сказываю, такъ нельзя! Надо глядть во вс глаза и надо бы что-нибудь надумать… Вы меня простите, а я пришелъ къ вамъ съ просьбой великою. Надобно что-нибудь предпринять, а то будетъ бда.
И онъ сталъ краснорчиво доказывать Протасову, что его сынъ находится въ такомъ нравственномъ угнетенномъ состояніи, что надо ждать положительно какой-нибудь бды.
— Повнчаться они не посмютъ, заявилъ Тасовъ,— а могутъ вмст наложить на себя руки. Что же это тогда будетъ? И несчастіе и срамъ! Надо бы удалить, отправить куда-нибудь Пашеньку.
— Что ты? Куда же? удивился Протасовъ.
— А просто соберите его, да и прикажите ему хать съ кмъ-нибудь, ну хотя въ Смоленскъ, а то и въ Москву. Да дайте ему денегъ побольше. Онъ ничего не видалъ, не знаетъ, повеселится въ Москв, и все пройдетъ. Вернется сюда и думать перестанетъ о своей зазноб.
Сначала Протасовъ принялъ этотъ совтъ какъ безсмыслицу, но затмъ Тасовъ горячо и умно убдилъ Павла Александровича, что другого исхода нтъ. Протасовъ кончилъ тмъ, что согласился, поблагодарилъ даже молодого малаго за совтъ и ршилъ подумать нсколько дней какъ устроить отъздъ сына.
— Если уже отсылать куда, сказалъ онъ,— такъ конечно подальше, въ Москву.
Все, что узналъ Павелъ Александровичъ отъ пріемыша, сильно поразило его. Онъ сталъ угрюме, лниве на подъемъ, молчаливе. И однажды, вскор посл послдняго разговора съ Митей, во всей усадьб какъ бы тихо пронеслось одно слово, сорвавшееся съ языка Варвары Петровны и повторенное всми остальными:
— Стихъ!
Каждый, кто думалъ, или шепотомъ передавалъ другому это слово, зналъ давно что оно значитъ.

XIV.

На Павла Александровича напалъ стихъ’, котораго не бывало уже давно. Дло было самое простое для всхъ обитателей Волынскаго, а между тмъ дло это, представлявшееся совершенно естественнымъ всмъ до послдняго обывателя и усадьбы, и села, оставалось необъясненнымъ.
За послднія десять лтъ на помщика, человка порядливаго, собственно разумнаго и добраго, нападало иногда нчто въ род какой-то странной тоски. Онъ становился вдругъ угрюмъ, чувствовалъ себя угнетеннымъ и несчастнымъ и тотчасъ же обращался за помощью, за лкарствомъ противъ своей тоски.
Лкарство эта была мадера, настоящая, очень крпкая, которую Протасовъ обыкновенно не пилъ. Но всегда этой мадеры было по крайней мр бочки дв въ погребахъ дома.
При обсужденіи причинъ ‘стиха’ вс ошибались. Вс думали, что вдругъ появляющаяся жажда къ мадер, или попросту запой приводили Протасова въ извстное нравственное состояніе. Это было ложно.
Напротивъ, безпричинная тоска, вдругъ появлявшаяся у празднаго человка, заставляла его прибгать къ мадер, чтобы опьянить себя. Конечно, мадера не прекращала тоски, усугубляла ее, но одновременно у Протасова оживлялся мозгъ и начиналъ фантазировать.
Какъ только начиналъ Павелъ Александровичъ уничтожать по три, а затмъ и по пяти бутылокъ мадеры въ день, воздерживаясь отъ пищи, такъ всякаго рода проекты, одинъ мудрене другого, возникали въ его голов, но онъ не останавливался на фантазированіи, а начиналъ дйствовать и каждый разъ предпринималъ какое-либо дло, одно чудне другого.
Въ богатомъ сел и въ усадьб, и въ окрестностяхъ, были слды тхъ дней, въ которые на Протасова нападалъ его стихъ. Въ полуверст отъ дома среди поляны огромное пространство было сплошь покрыто кирпичами. Его навозили сюда отовсюду года съ три тому назадъ.
Кирпича было на огромную сумму, которая была когда-то уплачена не вполн и теперь еще уплачивалась. Между тмъ кирпичъ оставался безъ всякаго употребленія.
Павелъ Александровичъ, будучи однажды въ стих, надумалъ строить себ новый домъ — дворецъ. Кирпичъ былъ закупленъ по всей губерніи, свезенъ въ Волынское и оставался теперь безъ всякаго употребленія.
Въ конц нижняго сада за оранжереями было огромное пространство, все изрытое, а рядомъ цлые холмы, уже давно поросшіе травой. Здсь когда-то вдругъ началъ Протасовъ рыть огромный прудъ.
Тысяча рабочихъ были согнаны отовсюду. Работы продолжались усиленно цлый мсяцъ, но стихъ прошелъ, мадера перестала появляться въ кабинет барина, рабочіе были разсчитаны, и огромное пространство, все изрытое, осталось навсегда въ томъ вид, какъ его вдругъ бросили.
На маленькой рчк стояло большое каменное строеніе. Одна оконченная часть его была очень красива съ разными орнаментами, колоннами и портиками. Другія стояли въ вид кружева. Можно было бы подумать, что это большое зданіе осталось посл пожарища. Въ дйствительности оно было начато и никогда не окончено.
Протасовъ въ минуты броженія фантазіи началъ здсь строить громадную мельницу. Напрасно доказывали богатому сумасброду, что маленькая рченка не въ состояніи привести въ движеніе огромныхъ колесъ предполагаемой мельницы. Протасовъ бросалъ работу, но затмъ при новомъ стих снова принимался за нее и выстроилъ зданіе до половины. Но однажды стихъ на мельницу совсмъ прошелъ, и оригинальныя развалины, издалека видимыя съ почтоваго тракта, не мало дивили прозжихъ.
Затмъ лтъ пять назадъ Павелъ Александровичъ началъ строить крестьянамъ каменные домики вмсто избъ. На этотъ разъ дло вышло умне и полезне. Стихъ продолжался настолько долго, что успли выстроить боле дюжины красивыхъ и прочныхъ жилищъ. Село приняло видъ города. Разумется, въ домикахъ поселились любимцы крестьяне. Вс остальные остались въ своихъ хижинахъ. Но на этотъ разъ крестьяне мечтали, что авось, Богъ дастъ, какъ-нибудь опять нападетъ стихъ на барина такой же точно и вс они очутятся въ каменныхъ домикахъ.
Въ другомъ мст Волынскаго, между такъ-называемымъ верхнимъ садомъ и оранжереями нижняго сада, торчали высокіе столбы изъ великолпныхъ въ два обхвата дубовъ. Кое-гд поверху между столбами уцлли длинныя балки, а, на нихъ доски на подобіе мостиковъ. Столбы шли черезъ всю усадьбу и не мало дивили прізжихъ. Никогда никто не могъ самъ догадаться, что эти столбы означаютъ.
Когда-то, лтъ шесть тому назадъ, напавшій на Протасова стихъ заставилъ его придумать нчто, чему не было примра во всей Европ. Только спустя лтъ двадцать пять посл этого за границей додумались до того, что выдумалъ и устроилъ у себя самодуръ помщикъ.
Это былъ самокатъ. Но не ради простого удовольствія. По большимъ столбамъ шелъ помостъ съ уклономъ, на которомъ была устроена колея, и по наклонной плоскости можно было катиться въ тлежкахъ, которыя на деревянныхъ колесахъ, вертящихся въ смазанной дегтемъ коле, спускались съ неимоврной быстротой.
Цль у Протасова была. По этому самокату предполагалось возить землю, возить рабочихъ, которые рыли прудъ. Самокатъ стоилъ большихъ денегъ, но рабочіе упорно отказывались путешествовать. Неимоврная быстрота и нсколько приключившихся несчастій останавливали всхъ.
Дворня, конечно, также попробовала воспользоваться самокатомъ ради удовольствія, но вскор же одинъ изъ дворовыхъ, наиболе любившій кататься, былъ найденъ съ раздробленнымъ черепомъ, съ поломанными членами. Вскор никто уже не отваживался влзать на вышку за верхнимъ садомъ и скатываться внизъ. Затмъ, постепенно, когда надобились по хозяйству доски и балки, самокатъ былъ разобранъ, и только огромные столбы оставались теперь свидтелями и обращиками дикой зати празднаго барина.
Кром этого, во всемъ Волынскомъ, и на сел, и въ самой усадьб были повсюду всякіе слды фантазій барина. У самаго дома лежала, на половину врывшись въ землю, великолпная винтовая, чугунная лстница, которую привозили на волахъ съ какого-то дальняго чугунно-литейнаго завода для того, чтобы поставить въ дом.
Лстница, выписанная и уплаченная, явилась въ Волынское черезъ два дня посл того, что у помщика стихъ прошелъ. Благодаря этому ломки въ дом не послдовало и лстница осталась на двор.
Изъ всхъ затй Павла Александровича была еще одна принесшая пользу. Прочитавъ въ Вдомостяхъ нчто, о чемъ было много толку, Протасовъ немедленно завелъ то же и у себя. Онъ вычиталъ о г. Андре Бэлл и объ Іосиф Ланкастер, что они ведутъ другъ съ другомъ отчаянную тяжбу, споря о своей выдумк. Дло шло о Ланкастерскомъ взаимномъ обученіи.
Чмъ кончилась тяжба Бэлля и Ланкастера, Протасова мало интересовало, но онъ тотчасъ же выстроилъ у себя огромное зданіе и поселилъ въ немъ всевозможныхъ мастеровъ и рабочихъ, изъ своихъ крпостныхъ.
Здсь явились и сапожники, и слесаря, и каменьщики, и столяры, и даже рисовальщики и музыканты. Вс обитатели дома были обязаны ежедневно учить другъ друга всмъ ремесламъ и художествамъ. Такимъ образомъ музыкантъ обучалъ каменщика и столяра играть на флейт, а сапожникъ училъ своему ремеслу слесаря.
Когда стихъ Павла Александровича прошелъ, Ланкастерское, или, какъ говорилъ онъ, Волынское взаимное обученіе продолжалось и строго исполнялось. Разъ въ недлю самъ Протасовъ длалъ экзаменъ и бывалъ очень доволенъ, когда какой-нибудь скрипачъ, или флейтистъ могъ хорошо сшить сапоги, или сдлать кресло, или столъ.
Постепенно однако въ сред взаимно-обучавшихся началось повальное пьянство, драки, какъ-то разъ приключилось убійство. А вскор затмъ однажды ночью зданіе загорлось.
Перепившіеся и передравшіеся ланкастерскіе послдователи кончили тмъ, что сами себя подожгли спьяну. Зданіе сгорло. Крпостныхъ мастеровъ размстили по-старому, гд кто прежде жилъ.
Павелъ Александровичъ упрямо принялся снова возстановлять Волынскую школу взаимнаго обученія, но когда зданіе было снова готово, тамъ поселились самые любимые изъ семейныхъ дворовыхъ съ чадами и домочадцами. Польза оказалась лишь та, что у многихъ дворовыхъ были теперь отличныя просторныя квартиры.
За послднее время посл ссоры съ семьей Сабанеевыхъ, Протасовъ, отказавшійся наотрзъ женить сына на пріемной внучк старика сосда, сталъ сумраченъ. Онъ искренно полюбилъ ‘Софьюшку’ и уже давно мечталъ увидть молодую и красивую ‘барыню Протасову’ въ Волынскомъ, увидть красавцевъ внучатъ.
Глядя на сумрачнаго барина, обитатели Волынскаго задумывались. По мннію дворни и камердинера Демьяна приходилось ждать, что на Павла Александровича опять нападетъ его стихъ. Уже мсяцевъ восемь или девять не повторялось этого. Только одна семья, Варвара Петровна съ дтьми, да вс нахлбники уже начинали наивно думать, что стиха больше никогда не будетъ. Старше ли сталъ Протасовъ, или измнился характеромъ, или какія другія причины, но авось бдовыя времена миновали.
И чада съ домочадцами ошиблись.

XV.

Однажды въ сумерки камердинеръ барина Демьянъ былъ позванъ къ Варвар Петровн. Врокъ была поставлена часовымъ у дверей отца, чтобы предупредить, если тотъ двинется, чтобъ успть Демьяна увести въ двичью.
Едва только лакей притворилъ за собой дверь и сталъ предъ барыней, сидвшею за пяльцами между двухъ тумбъ съ заженными въ канделябрахъ свчами, Варвара Петровна вздохнула и выговорила нсколько тоскливо:
— Что же, Демьянъ, никакъ опять?
Лакей, высокаго роста, плотный, съ бритымъ лицомъ, остриженный подъ гребенку, былъ очень дуренъ собой, благодаря совершенно неправильнымъ чертамъ лица. Но за то чрезвычайно умные большіе срые глаза, добрые и задумчивые, придавали его лицу много жизни и длали его крайне привлекательнымъ.
Демьянъ былъ человкъ очень умный, серьезный отъ природы, очень ршительный и, разумется, преданный своимъ господамъ, какъ врный рабъ. Онъ могъ бы пользоваться огромнымъ вліяніемъ надъ своимъ бариномъ, любившимъ его, а между тмъ этого не было. Самъ Демьянъ этого не хотлъ.
Онъ слпо повиновался барину, исполнялъ вс его прихоти, не перечилъ ни въ чемъ, считая это своимъ долгомъ. Но изрдка наступали дни, въ которые Демьянъ бралъ барина подъ свое покровительство, относился къ нему какъ къ малому ребенку, перечилъ во всемъ и руководилъ имъ до извстныхъ предловъ. Но это длалось имъ временно, тоже по чувству долга.
Это были т злосчастные дни, когда на барина нападалъ ‘стихъ’.
— Какъ же, Демьянъ? выговорила теперь при появленіи лакея Варвара Петровна.— Опять пришло? Надо подумать…
— Да-съ! вздохнулъ Демьянъ.— Полагать надо. Думалось не будетъ, а вонъ оно и шасть на дворъ. Третій день… Съ дюжину бутылокъ уже я имъ подалъ. Сегодня и за столъ итти не хотятъ!
— Какъ же быть, Демьянъ!
— Какъ завсегда, матушка. Обождемъ, увидимъ! Полагать надо на сей разъ ничего разорительнаго не будетъ и ничего вреднаго для здоровья не будетъ.
— Почему же ты это думаешь?
— Такъ мн сдается… Про Москву заговорилъ.
— Что? удивилась Варвара Петровна.
— Да, про Москву два раза они мн закинули словечко… Разъ спросили, нравится ли мн столица, а въ другой разъ сказали: ‘поглядлъ бы я опять на Ивана Великаго, выстроилъ бы здсь этакую же колокольню’.
— Ну, что же, это бы еще ничего! тихо произнесла Варвара Петровна.— Это бы еще ничего! повторила она.— Кирпичъ-то все равно валяется и такъ отъ непогоды даромъ пропадаетъ, ужъ лучше бы колокольню строить. А еслибъ онъ въ Москву похалъ, и то бы ничего. На этомъ бы все и кончилось.
— Такъ полагаю, матушка! Хорошо кабы намъ уладить всмъ бы въ Москву похать, а ежели да мн одному съ ними, мудрене будетъ. Напади на нихъ стихъ въ самой столиц, тамъ народу шустраго много, какъ разъ бда какая выйдетъ. А вы мн все-таки дозвольте послать въ Смоленскъ къ Гильдяеву, чтобы онъ былъ тутъ по близости, или былъ бы предупрежденъ.
— А почему же? спросила Протасова.
— А на тотъ случай, матушка, если что намъ на умъ наплыветъ, такъ чтобы намъ съ Гильдяевымъ опять въ контракты входить, а не съ московскимъ какимъ подрядчикомъ. Гильдяевъ — человкъ врный, отступится опять за малое вознагражденіе.
— Да, это ты хорошо придумалъ, онъ насъ два раза могъ разорить. А не сдлалъ этого. Пошли къ нему… Пошли верхового штафетой, а я напишу ему обо всемъ подробно, чтобы былъ наготов… Въ случа чего-либо, чтобы у него были заготовлены и документы разные и писаря. Если Павелъ Александровичъ въ Москву подетъ, я дамъ и Гильдяеву денегъ, пускай и онъ детъ, якобы случайно, по доброй вол.
— Вотъ про это собственно я и хотлъ вамъ все доложить! Такъ извольте написать, а я въ ночь кого-нибудь съ деревни отряжу верхомъ.
Въ эту самую минуту дверь растворилась, въ нее просунулась черноволосая головка двочки и она выговорила громкимъ шепотомъ:
— Папа идетъ!
Демьянъ тотчасъ же быстро двинулся изъ комнаты барыни и скрылся черезъ ея спальню въ двичьей. Врокъ подскочила къ матери, сла около пялецъ и стала разматывать шерсть. А затмъ черезъ мгновеніе явился тихою походной, угрюмо поглядывая исподлобья, и самъ Протасовъ.
Онъ молча подошелъ, слъ противъ жены и молчалъ нсколько мгновеній, а затмъ тяжело вздохнулъ и поднялъ глаза на дочь.
— Врокъ, ступай… выговорилъ онъ.
Двочка вышла, а Варвара Петровна по голосу мужа увидла, что не только на него напалъ ‘стихъ’, но уже находится на той степени, когда онъ перестаетъ молчать и вздыхать, а начинаетъ дйствовать.
— Варвара Петровна, я къ вамъ съ дломъ! выговорилъ Протасовъ сумрачно.
— Что прикажете, Павелъ Александровичъ?
— Вы можетъ-быть думаете о Пашеньк, или о Сабаневыхъ… Такъ не думайте! Что разъ ршено, тому перемны не будетъ… Мой сынъ на безродной турчанк, или гречанк не женится! Лучше на поповой дочери.
— Я же и не перечу вамъ, отозвалась Протасова.— На то ваша воля… Вы видте, что и Сабаневы у насъ больше не бываютъ.
— Да, въ усадьб Симеонъ Абрамовичъ не бываетъ, за то въ бан былъ! выговорилъ Протасовъ и покосился на жену презрительно.
Варвара Петровна вспыхнула, яркій румянецъ разлился по всему ея лицу отъ висковъ до ворота чернаго платья.
— Простите, Павелъ Александровичъ… Я отказать не могла… Симеонъ Абрамовичъ хотлъ со мной поговорить послдній разъ обо всемъ этомъ дл. Я и согласилась… Что-жъ тутъ такого особаго худого?
— И хорошаго, матушка, мало,— почтенной женщин бгать за оранжереи въ баню на свиданіе. Срамота!
Варвара Петровна вспыхнула еще боле, но понурилась и не отвтила ни слова.
— Ну, такъ вотъ-съ! Выслушайте! Я въ Москву ду и сына съ собой беру. И ему надо провтриться, свои разныя любовныя печали растерять, да и мн нужно… дло есть! Лежатъ у меня зря сотни тысячъ кирпича, хочу я колокольню новую устроить…
— Что же, доброе дло!
— Ну, вотъ хочу я самъ поглядть, архитекторовъ разыскать, подрядчика. И хочу я подражаніе Ивану Великому у себя длать. Великъ онъ, великъ, а все-таки же дло немудреное. Кирпича у насъ на него врно хватитъ, а то и прикупимъ. И будетъ у меня черезъ года два, ну хоть три, Павелъ Великій.
— Какъ то-есть? удивилась и не поняла Варвара Петровна.
— А такъ… Ту колокольню звать — Иванъ Великій, а я устрою такую же и назову Павелъ Великій. Ну, вотъ и все пока. Будьте добры, снаряжайте Пашеньку въ путь… Да еще разыщите-ка, у васъ записано мсто жительства того француза, что проживалъ у насъ года съ три тому назадъ проздомъ. Помните, я чай? Звали его мусью, а фамилію не запомню. У васъ его мсто жительства было помчено на память.
— Слушаю-съ, отозвалась Варвара Петровна и затревожилась.
Павелъ Александровичъ поднялся. Женщина, очевидно, колебалась, но наконецъ, не выдержала и вымолвила:
— Зачмъ собственно желали бы вы видть француза Бокара?
— Вотъ, вотъ!.. Бокаръ! Вспомнилъ! Точно Бокаръ! А желаю я его видть, матушка, въ качеств французскаго человка. Коли онъ не знаетъ, такъ у своихъ соотечественниковъ спроситъ. Ихъ не мало посл Наполеона везд осталось. Онъ мн все дло разузнаетъ и доложитъ. Хочу я узнать, гд купить за границей съ полдюжины пушекъ. Должно-быть въ англійскомъ королевств продаютъ. Это, самое большое, рублей пятьсотъ будетъ стоить, ну хоть и тысячу.
— Зачмъ же вамъ! съ грустью въ голос произнесла Протасова.
— Зачмъ? Удивительно вы спрашиваете! Позабавиться мн… Куплю пушки, разыщу кого изъ артиллеристовъ отставныхъ и привезу сюда. Состряпаемъ мы этакую батарею въ саду и начнемъ палить въ мои и ваши именины и въ торжественные дни и праздники.
— Погубительное дло! прошептала Протасова,— я слыхала… Палить-то палятъ, у многихъ помщиковъ, да и людей убиваютъ ненарокомъ.
— Эхъ матушка! Ну, а здя-то вотъ на бойкихъ коняхъ разв нельзя быть разбитымъ въ дребезги! Волка бояться, въ лсъ не ходить, матушка! Да это все не ваша забота, я самъ-то палить не стану, а парней изъ дворни обучу. А мы глядть будемъ и прозжихъ дивить.
И Павелъ Александровичъ вышелъ медленно и нсколько понурившись изъ горницъ жены.

XVI.

Между тмъ Дарья Ивановна въ гостяхъ у Сабаневыхъ, обсуждая съ ними обстоятельства разрыва съ Протасовыми, бралась устроить все… примиреніе и бракъ.
Симеонъ Абрамовичъ и внучата не противорчили старушк, которая объ ихъ тайн, уже извстной въ семь Протасовыхъ, не знала ничего. Она считала Соню родною внучкой Сабанева и приписывала отказъ Протасова его неумстной гордости и алчности.
— Хочетъ сыну приданницу, срамникъ, говорила она,— въ Смоленск есть богатйшія купецкія дочери. За одной три дома и три лавки москательныя въ приданомъ, ну вотъ я и поду эту двицу сватать его Пашеньк въ жены. Сначала Софьюшку, а какъ откажетъ, такъ энту съ лавками… На всю губернію осрамить стихотворца Дарья Ивановна. Коли у него бываютъ стихи,— стало онъ стихотворецъ… сострила старуха.
Разумется, Симеону Абрамовичу приходило нсколько разъ на умъ — сознаться во всемъ и доброй Лаптевой, но онъ не ршался.
А между тмъ разсказать ей всю правду дйствительно стоило. Она могла быть полезна, когда бралась за какое-либо дло. И не мало было важныхъ длъ, которыя повершила маленькая ‘кругомстная’ путешественница.
Что маленькая старушка играла безъ проигрыша во вс игры, было не дивомъ. Замчательно было то обстоятельство, поистин диковинное, что Дарья Ивановна играла и людьми, вліяла на важныя дла всхъ своихъ знакомыхъ и пріятелей во всей Смоленской губерніи.
Такъ же искусно, какъ и въ картахъ, распредляла она у себя на рукахъ и всхъ своихъ безчисленныхъ знакомыхъ.
Много и много разъ въ долгую жизнь Дарья Ивановна сумла многихъ устроить и разстроить, помирить и поссорить, наградить и наказать.
Постоянно обращались къ старушк за совтомъ, постоянно просили ея помощи, и всякій разъ получали вс одинъ и тотъ же отвтъ.
— Что ты, отецъ мой, нешто я въ этомъ что могу? Да не мое это дло! Коли теб мудрено, такъ мн наипаче.
Но затмъ Дарья Ивановна принималась за мудреное ло, и Богъ всть какъ все кончалось по желанію просившаго помощи.
Замчательно было то, что старушка ни на кого не старалась подйствовать убжденіемъ, словъ не тратила и даже виду не показывала, что старается что-либо устроить. Она умла взяться такъ, что человкъ старый и молодой, женщина и двушка, старикъ или юноша дйствовали повидимому самостоятельно и все творилось, созидалось или разрушалось не то волей Господнею, не то по наущенію дьявола, а никакъ не по тайному воздйствію старушки.
Хитра ли была старушка, трудно было сказать. Она никогда не хитрила и не лукавила, т. е. не лгала и не прикидывалась. Но чрезвычайная тонкость наблюденія и мткость взгляда въ оцнк людей, умнье разсудить разныя трудныя, щекотливыя обстоятельства такъ же тихо и порядливо, какъ распредляла она мысленно карты, шашки и бирюльки, давали старушк ту силу невидимую, которою пользовались издавна многіе и многіе изъ ея друзей. Старушка къ тому же крайне не любила хитрецовъ и любила людей прямыхъ.
Во всей губерніи теперь у Дарьи Ивановны было много лицъ, которыхъ она уважала, было много лицъ, которыхъ она преслдовала и при встрч безпощадно рзала имъ правду въ глаза.
За послдніе годы старости у Лаптевой бывали любимцы и любимицы изъ юныхъ двицъ и молодыхъ людей. Постоянно заводились у старушки фавориты и фаворитки. Но любовь ея къ молодой двушк или къ молодому человку прекращалась тотчасъ же съ ихъ женитьбой или замужествомъ.
Всякій такой бракъ въ губерніи для Дарьи Ивановны равнялся похоронамъ. Когда выходила замужъ иная двушка, которую старушка обожала, то она такъ вела себя при сборахъ въ дом и затмъ въ церкви во время внчанія, какъ еслибы хоронила свою фаворитку. Молодыхъ посл свадьбы Дарья Ивановна встрчала если не враждебно, то насмшливо и обидчиво. Она, казалось, не могла простить любимцу или любимиц предательскаго съ ней поступка.
Въ настоящее время у Дарьи Ивановны была любимица, которую она обожала боле чмъ когда-либо кого-либо. Это была внучка Симеона Абрамовича. По отношенію къ безродной красавиц старушка измнила себ. Узнавъ, что произошло между двумя семьями, Протасовыхъ и Сабаневыхъ, Дарья Ивановна отреклась отъ прежнихъ своихъ правилъ, или прежней привычки — враждебно и презрительно относиться ко всякому желающему внчаться.
Дарья Ивановна, какъ только произошла размолвка между двумя семьями, взяла сторону Сабаневыхъ и объяснила Симеону Абрамовичу:
— Такъ этого дла оставить нельзя!
Погостивъ день у Симеона Абрамовича, старушка среди бесды постоянно возвращалась къ главному, къ ссор, и перетолковала подробно обо всемъ со старикомъ, съ молодежью. Она ршила, что будетъ дйствовать сама, но вмст, съ тмъ не подозрвала причины отказа Протасова. Узжая отъ Сабаневыхъ, Дарья Ивановна потребовала, чтобы Симеонъ Абрамовичъ вслдъ за ней тотчасъ пріхалъ къ ней въ гости, ради другого, боле важнаго совщанія. Лаптева, ухала, а на слдующій же день и Симеонъ Абрамовичъ, недоумвая, отправился въ гости въ полуразвалившійся и рдко обитаемый домишко ‘кругомстной’ путешественницы. Дарья Ивановна прежде всего снова поклялась старику, что будетъ всячески стараться, чтобы Софьюшка вышла замужъ, за Пашеньку Протасова, котораго она тоже очень любила.
Но, кром того, Лаптева объяснилась и призналась старику въ двухъ вещахъ, одинаково и крайне, по ея словамъ, важныхъ. Въ первый разъ съ тхъ поръ, что Симеонъ Абрамовичъ зналъ всеобщаго смоленскаго друга, онъ увидлъ слезы на глазахъ старушки. Не горько, а тихо и покорно плакала предъ нимъ маленькая двухъаршинная старушка.
Она объяснила Симеону Абрамовичу, прося никому не сказывать, дв свои великія тайны. Во-первыхъ, по ея объясненію, она должна была непремнно вскор умереть. Ей было шестьдесятъ шесть лтъ.
Число роковое, апокалипсическое!
А Дарья Ивановна знала, чуть не съ рожденія, что она: проживетъ на свт такое количество лтъ, что когда будетъ помирать, то будетъ въ ея годахъ или два хвостика, вверхъ, или два хвостика внизъ.
Симеонъ Абрамовичъ этихъ хвостиковъ сразу не понялъ, но затмъ старушка объяснила, продолжая заливаться слезами, но она должна умереть или шестидесяти шести лтъ, или девяноста девяти.
По ея увренію, она чувствовала теперь себя настолько вдругъ ослабвшею, хилою и больною, что ждала смерти шестидесяти шести лтъ. Теперь была осень, а будущею весной, великимъ постомъ, долженствовало минуть Дарь. Ивановн шестьдесятъ семь лтъ. А этихъ шестидесяти семи, лтъ ей зря наступить не можетъ. Стало-быть, за эту зиму она должна помереть.
— Дорогая моя и достоуважаемая, уврялъ старушку Симеонъ Абрамовичъ,— почемъ знать, наступятъ шестьдесятъ семь, и вы скончаетесь, когда будетъ, какъ вы сказываете, два-то хвостика внизъ.
— Нту, нту, отецъ мой! Чую я…
Объяснивъ это, старушка попросила Сабанева побожиться, что онъ никому ея тайны о хвостикахъ не разскажетъ.
— Конечно, родная моя! Только вы напрасно себя смущаете. Ужъ если вы врите въ это предсказаніе, то врьте, что проживете до ста безъ малаго годовъ.
— Охъ, нту! Врно помру скоро, въ эту зиму. До 99-ти годовъ дожить мн нельзя по моей хилости, а стало-быть не доживу и до 67-ми.
— Ну, доживете, Дарья Ивановна, до восьмидесяти…
— Охъ, упрямецъ, въ толкъ взять не хочетъ. Вдь дло простое. Зря мн не можетъ минуть 67 лтъ. Ужъ коли они минутъ, то стало жить до 99 лтъ. А какъ силъ-то у меня и здоровья на этакую долготу ужъ теперь, по всей видимости, нту, то стало-быть и до 67 я не доживу, а помру теперь, когда два-то хвостика глядятъ вверхъ. Ну, да это не самое важное, о чемъ Дарья Ивановна хотла съ тобой побесдовать. Важное впереди, а важнющее еще и совсмъ впереди, послднимъ будетъ. Слушай въ оба…
— Слушаю, Дарья Ивановна!
— Вотъ прежде всего теб мое покаяніе, якобы ты былъ мой духовный отецъ. Гляди вотъ.
И старушка вдругъ начала разстегивать воротъ на худой, желтой груди. Затмъ она вытащила изъ-за пазухи, какъ показалось въ первое мгновеніе Сабаневу, цлый пучокъ бирюлекъ. Однако это оказались десятки крошечныхъ образковъ, крестиковъ и ладонокъ, а между ними дв дйствительно какъ бы бирюльки съ крючковатыми лапками. Одна изъ нихъ была искусно сдланное изъ золота изображеніе цифры. Число вертлось на крошечномъ колес и могло изображать, смотря по тому, какъ на него смотрли, и 66 и 99.
— Вотъ, родной мой, чмъ Дарья Ивановна всю жизнь во вс игры выигрывала, объяснила старушка такимъ шепотомъ, какъ еслибы сознавалась въ убійств.
— Не пойму я, Дарья Ивановна. Это вы, стало-быть, на счастье въ игр носите? спросилъ Сабаневъ.
— Да, носила всю жизнь… А не носи я, никогда бы удачи въ играхъ у меня не было. И грха тутъ не было, колдовства какого, помилуй Богъ, тоже никакого.
— Встимо, грха нту. Но вдь и польза врядъ ли была.
— Не говори такъ! строго вымолвила Дарья Ивановна.— Пользу я теб сейчасъ покажу. Вотъ это-то и будетъ важнющее… Но побожися прежде, что ты никому эту мою бирюлечку не объявишь и старуху на смхъ не отдашь. Ну, а теперь слушай въ оба важнющее.
И затмъ Дарья Ивановна, перекрестившись, собралась объяснить Сабанееву, къ чему, собственно, клонится весь ихъ тайный разговоръ.
Она поднялась, пригласила за собой старика и, пройдявъ свою спальню, попросила его дйствовать по ея указаніямъ.
Симеонъ Абрамовичъ, удивляясь, исполнилъ все, что она приказывала, т.-е. прежде всего сдвинулъ съ мста небольшой кіотъ, затмъ поднялъ большую половицу, затмъ уже, догадываясь въ чемъ дло, вытащилъ довольно тяжелый сундучокъ. Дарья Ивановна отперла его ключомъ, бывшимъ на ней съ образками, и Сабаневъ увидлъ рядъ нсколькихъ пачекъ ассигнацій, аккуратно перевязанныхъ черными шнурочками.
— Вотъ мой капиталъ, собранный за всю мою жизнь, отецъ мой! И знай, вотъ теб предъ Богомъ клятва: Никогда Дарья Ивановна ни въ дезаде, видитъ Богъ, ни въ фараонъ, ни даже въ дурачки никого не обмошенничала. Все, отецъ, мой, взяла она смкалкой и взяла вотъ этимъ числомъ, что на ше съ образами, а не какими-либо безстыжими поступками. Это деньги благородныя! выговорила старушка, выпрямляясь и кладя костлявую руку на раскрытый сундучокъ.— И вотъ эти денежки посл моей смерти ты возьмешь и отдашь Софьюшк.
— Что вы, Богъ съ вами!… началъ было Сабаневъ.
— Молчи и слушай. Ты на нихъ купишь ей хорошее имніе, вотъ хотя бы Коротаевское, что продается около васъ. Какъ я помру, такъ сдвинь божницу, бери денежки и покупай вотчину на имя Софьюшки. Но помни, что ты, пока живъ, и твоя двочка въ день моего ангела, въ день рожденія и въ день моей кончины служили бы по болярын Дарь Лаптевой заупокойныя литургіи. Не будете вы этого длать, вс эти денежки прахомъ у васъ пойдутъ. Тутъ двадцать съ лишнимъ тысячъ.
— Дарья Ивановна! отозвался старикъ.— Я глубоко чувствую вашу любовь къ намъ, но, воля ваша, не слдъ этого длать… Отдайте эти деньги родственному кому-либо.
— У меня ни душеньки родной нтъ на свт, Симеонъ Абрамовичъ! Я всю жизнь сиротой прожила. Не обижай меня… А Софьюшку люблю я какъ родную внучку. Побожися мн, что какъ я помру, ты придешь, возьмешь сундучокъ и на эти деньги купишь ей имніе. Божися вотъ предъ иконами святыми.
— Извольте, божиться готовъ я… Но сами разсудите: возможно ли мн будетъ прійти въ чужой домъ и лзть тайно отъ всхъ подъ этотъ кіотъ и подъ половицу. Увидятъ, подумаютъ я краду чужое.
— Эхъ, старый! Уменъ, а не сообразилъ. Дарью Ивановну за дуру почелъ. Гляди вотъ теперь что подъ деньгами лежитъ.
Старушка засунула руку подъ пачки ассигнацій и вытащила аккуратно сложенный листъ большого формата. Она развернула его и показала Сабаневу
— Читай… По одному началу все поймешь.
Симеонъ Абрамовичъ прочелъ нсколько строкъ и догадался, что бумага есть правильно-составленное духовное завщаніе въ пользу Софьи Андреевны Сабаневой, по которому она получаетъ въ наслдство все недвижимое состояніе старушки.
Старикъ почувствовалъ, что слезы просятся ему на глаза.
— Понялъ? укоризненно вымолвила старушка.— Стало-быть и горница сія будетъ Софьюшки, коли весь домъ и вся окрестная земля ея же будетъ.
— Дарья Ивановна, это завщаніе не дйствительно, выговорилъ Сабаневъ твердо и грустно.— По немъ нельзя Софьюшк наслдовать!
— Не смй такъ говорить! Дарья Ивановна завщаніе въ Смоленск длала и цлому синклиту стряпчихъ казала. Вс утвердили, что оно правильное и нерушимое ни ябедой, ни тяжбой.
— Не въ завщаніи дло, дорогая моя, а въ иныхъ обстоятельствахъ. Софьи Андреевны Сабаневой на свт никогда не бывало…
И старикъ ршился признаться и повдать доброй старушк свою семейную тайну.
Въ свой чередъ стала Лаптева слушать въ оба и дивиться и ахать. Выслушавъ признаніе Сабанева, Дарья Ивановна сидла какъ пораженная, но наконецъ вымолвила:
— Завщаніе я передлаю. Поду на недл въ городъ и перепишу все на имя Софьи Нарышкинской. А вотъ какъ быть съ Протасовымъ? Мудрено…
— Оттого, родная моя, я и говорилъ вамъ, что это дло надо бросить.
— Нтъ, ни за какія коврижки! воскликнула старушка.— Нтъ! Завтра же поду въ Волынское и буду воевать. Чмъ дло мудрене, тмъ надо пуще тужиться и тягаться, а не бросать. Ступай, сиди дома, а мн предоставь. Отъ Протасовыхъ я пріду къ вамъ съ докладомъ.

XVII.

Посл этого объясненія Симеонъ Абрамовичъ отложилъ свою поздку въ Волынское, чтобы предоставить Лаптевой попробовать свои силы.
Старушка собралась къ Протасовымъ довольная, твердо вруя въ то, что у нея всякое дло устроится быстро и успшно.
— Обожди, олово-голова, горевать, сказала она Сон, уже садясь въ карету.— Дарья Ивановна стара стала, но изъ ума еще не выжила. Не устроитъ она твоего дла, тогда топися, смертоносничай на вс лады, слова теб никто не скажетъ.
Черезъ часъ времени, прохавъ почти шагомъ отъ Андреевскаго до Волынскаго, старушка уже вылзла изъ кареты, встрчаемая молодыми Павломъ и Митей.
— Здравствуй соколъ! Здравствуй и ты, копчикъ! выговорила она, глядя на обоихъ молодыхъ людей.— По твоему длу пріхала Дарья Ивановна, прибавила она Павлу.— Отцу твоему сейчасъ объ этомъ вотъ доложитъ Митрій бархатный.
— Прикажите мн доложить? спросилъ Тасовъ, нсколько удивленный.
— Нтъ, безъ моего приказа самъ сбгаешь съ задняго двора… пробурчала старушка.
Тасовъ насупился и промолчалъ. Лаптева вошла въ домъ и начала раздваться при помощи Протасова.
Раздвать старушку при прізд и одвать при отъзд вошло какъ бы въ обычай. Во всхъ усадьбахъ это длалось молодежью, а если ея не было на-лицо, то и пожилые люди помогали при этомъ Лаптевой, потому что она сама не могла этого длать по слабости, а ‘въ холопскія лапы’ не любила и не хотла даваться, по ея выраженію. Старушка двинулась въ горницы и, встртивъ идущую ей навстрчу Варвару Петровну, уже предупрежденную людьми, расцловалась съ хозяйкой.
— А Павелъ Александровичъ? спросила она.
— Неможется ему… отозвалась Протасова и поглядла такъ, что старушка поняла сразу въ чемъ дло.
— Обида! А Дарья-то по длу важнющему къ нему пожаловала.
— По какому, Дарья Ивановна?
— Одно только и есть важное теперь дло — женить Пашеньку на Софьюшк.
— И не подступайтесь, родная моя! воскликнула Протасова, какъ бы робя.
— Скажи на милость! усмхнулась Лаптева.— Не пужай, я не страшливая. Не на такія Дарья Ивановна берлоги лазила. Лохматъ и косматъ медвдь, а изъ него шубы шьютъ, вотъ что, милая моя! Ну, да это видно будетъ… А пока, хозяюшка, прикажи людямъ моихъ животовъ кормомъ не обойти.
Протасова на эту неизмную просьбу гостьи ничего не отвтила, зная, что это говорится старушкой въ силу привычки, и распоряженія о томъ, чтобы покормить людей и лошадей гостьи, конечно, не требовалось. Черезъ минуту, уже сидя на диван въ малой гостиной — обычной горниц хозяйки, Лаптева высморкалась, понюхала табаку, вздохнула и выговорила стоявшему предъ ней молодому Протасову:
— Уходи, младъ соколъ подвязанный… Дарья Ивановна съ твоею родительницей объ теб говорить хочетъ. А что она станетъ живописать,— теб слушать не годно. Будетъ она охать, что у тебя крылышки подвязаны на-туго и охота ей смерть ихъ развязать противъ воли родителей твоихъ, теб въ помощь и Софьюшк въ благополучіе… Ну, вотъ… Этакія бунтовскія ея рчи слушать теб и не слдъ… Уходи къ себ, достань платочекъ изъ кармана, да слезки и лей какъ краса-двица.
— Я уже говорилъ матушк много разъ, что я не могу ничего… глухо вымолвилъ Павелъ.
— Знаемъ, что ничего не можешь…
— Нтъ, Дарья Ивановна, вы не такъ понимаете. Я ничего не могу уразумть и по закону покориться вол родительской. Я на все пойду чтобы жениться на Сон.
— Вона какъ! Это ты что же отцу своему такъ сказывалъ?
— Нтъ. Съ батюшкой я еще не говорилъ, но вотъ обожду и…
— Такъ! Видали! На матушку съ обухомъ, а отъ батюшки подъ столъ. Видали мы это, когда ты еще не родился. Э-эхъ, Пашенька мой, олово-голова! Сердечный ты, и разумомъ Богъ не обидлъ, да закричалъ и занукалъ тебя еще съ пеленокъ вашъ волынскій командиръ. И твою мать занукалъ. Всхъ васъ… И никогда ты противъ отца не пойдешь, какъ ни собирайся. Видитъ Дарья Ивановна тебя насквозь. Лаетъ песъ на волковъ.— Чего лаешь, Шавочка?— Волковъ пужаю.— Чего же хвостъ поджалъ?— Волковъ боюсь. Нтъ, ты ужь лучше посиди смирно, и мы вотъ дв, Варвара да Дарья, за тебя, младенца, похлопочемъ. Ну, ступай къ себ.
Павелъ вышелъ изъ гостиной и Лаптева тотчасъ же заговорила.
— Чужое ваше дло для Дарьи Ивановны, но и вчуж, бываетъ, сердце болитъ и глаза плачутъ. Мн любезенъ, твой сынокъ, но Софьюшка Сабаневская мн еще дороже. Вотъ я и берусь за дло…
— То-то вотъ, моя дорогая, не Сабаневская она, вздохнула Протасова.— Будь такъ-то, ничего бы худого и не было. Давно бы свадьбу справили.
— Знаю, слышала и уши заткнула! Вдь не Пашенька вашъ будетъ мщаниномъ Павломъ Нарышкинскимъ на всю жизнь?
— И я такъ-то думаю, но Павелъ Александровичъ и заикнуться не даетъ. Избави Богъ, если вы зачнете теперь.
— Зачну, зачну…
— На него вдь нашло вотъ уже который день.
— Все-таки зачну…
— Стихъ самый изъ всхъ крутой, Дарья Ивановна. Потому ли что давно не приключался, или отъ этихъ злоключеній всхъ усугубилось… Но стихъ самый изъ всхъ…
— Ну, вотъ онъ у меня и стихнетъ!
— Ахъ, что вы… Избави васъ Богъ теперь подступаться… Точно не знаете… Мало ли что можетъ быть.
— Да что-жъ, онъ меня побьетъ, что ли?
— А и ударитъ вдругъ. Какъ за это отвчать. Въ стих, все возможно.
— Небось, не ударить. Въ Сибирь никому не охота итти.
— За драку въ Сибирь не ссылаютъ, родная…
— Эка догадливая! Да вдь если твой супругъ меня треснетъ, изъ меня духъ выскочитъ. Смертоубійство вдь это будетъ, да еще сосдки-помщицы, да еще гостьи, да еще старой шестидесяти-шести-лтней. Ну, какъ же, посуди, не Сибирь-то, олово-голова… Прости, милая, сорвалось. Нынче, милая моя, на это строго. Царь у насъ добрый, добрющій, и вс судьи, правители и властители стали ласковы и увтливы къ добрымъ людямъ и страсть азартны на худыхъ людей. Скоро, сказываютъ, выйдетъ царское всмъ запрещеніе просто драться, а не то что убивать. Скоро даже холоповъ велятъ не счь совсмъ…Что изъ этого на Руси стряхнется, какія бды… Запретный указъ будетъ ни дворовыхъ, ни крестьянъ — ни бить, ни счь розгами.
— Что-жъ тогда длать-то? изумилась Варвара Петровна.
— Что? Ничего. Обходись какъ знаешь. А то сиди, да на всякую строптивость холопью облизывайся. Ну, да это не наше, а россійское дло. А вотъ наше-то какъ же? Когда мн супруга твоего повидать?
— Нельзя, Дарья Ивановна. Что вы?
— Да вдь ходитъ онъ.
— Какъ то-ись?…
— Выходитъ въ горницы, не сидитъ же сидьмя у себя въ кабинет.
— Выходитъ. Но подступиться къ нему нельзя ни съ чмъ, дорогая моя. Помилуй Богъ!
— Понимаетъ что ему сказываютъ? Я вдь его никогда этакимъ не видала. Понимаетъ?
— Все понимаетъ, Дарья Ивановна, только гнвенъ на все… на пустое даже. А вы хотите еще этакій разговоръ заводить — о Сабанеевыхъ? Что вы! Изъ-за васъ и мы ногъ не унесемъ.
Наступило молчаніе и, наконецъ, старушка произнесла, тихо:
— Ну, а все-таки Дарья Ивановна попробуетъ.
И, несмотря на вс увренія Варвары Петровны и даже просьбы ухать, Лаптева ршилась объясниться съ Протасовымъ, несмотря на его стихъ. Даже любопытство было тому причиной. Уже двадцать лтъ знала Дарья Ивановна семью Протасовыхъ, а никогда не видала Павла Александровича въ его стих, такъ какъ за этакое время никого въ Волынскомъ не принимали, а гостящихъ спроваживали изъ дому. Вс разсказывали старушк чудеса въ ршет и ‘всякіе страхи’ про это состояніе душевное помщика.
Но Лаптевой не врилось.
‘Небось просто пьяненькій ходитъ, думалось ей,— да куражится надъ женой и дтьми съ нахлбниками. Некому острастку дать’.
Теперь Лаптева упрямо отказалась ухать изъ усадьбы, ссылаясь на свое близкое знакомство и на свое важное дло до Протасова.
Случай представился вскор.
Павелъ Александровичъ не выходилъ обдать и бродилъ цлые дни по своему кабинету, уничтожая мадеру бутылку за бутылкой.
На этотъ разъ стихъ былъ круче: выходило до пяти и шести бутылокъ въ день, а вино было дорогое, старое и очень крпкое.
Многіе пробовавшіе эту мадеру находили ее много крпче хорошаго рома или обыкновенной водки.
Изрдка, больше по утрамъ, Протасовъ выходилъ изъ кабинета и шелъ прямо къ жен, спросить или сказать что-нибудь особенное или спшное.
На другой день по прізд Лаптевой, когда старушка сидла у хозяйки, только что покушавъ кофе, который очень любила, въ зал раздались медленные шаги Протасова.
— Павелъ Александровичъ! шепнула хозяйка и немного оторопла.
— О-охъ, Господи! громко вздохнула Лаптева.— Двадцать лтъ живешь съ супругомъ и не отвыкла его бояться. Эка вдь страшилище какое, сказываютъ люди — левъ рыкающій, а посмотришь — козелъ брыкающій.
— Охъ, Дарья Ивановна! нетерпливо вымолвила Протасова, разсердясь серьезно на старушку.
И она глянула изъ подлобья на отворенныя двери, въ которыи шелъ мужъ. Она боялась прежде всего неожиданности для него увидть гостью въ дом въ такіе дни, когда никого обыкновенно не бывало.
‘Что-то будетъ!.. думалось женщин.— И я, дура, не спровадила старую’.
Павелъ Александровичъ вошелъ, увидлъ старушку и сталъ на порог, какъ вкопанный.
Лаптева глянула на Протасова и подумала.
‘Пьяненькій и есть’.
Хозяинъ стоялъ понурившись, съ красновато-потнымъ, лицомъ, мутными слезливыми глазами и съ кислымъ выраженіемъ. Ничего грознаго не было въ немъ и тни.
— Здравствуй, сердечный! выговорила Лаптева ласково.
Павелъ Александровичъ молчалъ, глядлъ на старушку не спуская глазъ и лицо его становилось изъ кислаго сумрачнымъ.
— Что-жъ, не хочешь съ Дарьей Ивановной поздороваться по-честному? снова вымолвила Лаптева уже мене ласково.
Павелъ Александровичъ молчалъ и глядлъ не сморгнувъ.
Наступило молчаніе, прерываемое только тревожнымъ сопніемъ хозяйки.
— Ну, что уперся! Какъ козелъ рога подставилъ. Либо бодни, либо на попятный.
И сново наступило молчанье.
— Ну, что-жь, такъ въ молчанку и будешь играть? снова вымолвила Лаптева.— Ну, такъ ужь Дарья Ивановна заговоритъ съ тобой. Ну, на что ты похожъ? Поглядитко на себя въ зеркало… Человкъ умный, а что на себя напущаешь… Ну, да не мое дло. А я вотъ что теб скажу. Пріхала сюда Дарья Ивановна по длу, и длу важному. Бесдовать съ тобой теперь, когда ты лыка не вяжешь — даромъ слова тратить. Вотъ ты и будь вжливъ. Поди проспися, питіе на часъ времени отложи, да и дозволь теб дло выложить и дай на него человчій отвтъ… Ну, а тамъ хоть опять утоляйся романеей своей… Такъ что-ль, отчаянный мой?..
И Лаптева умолкла и ждала отвта.
Варвара Петровна, тревожно взирая на мужа, ждала грозы, грома и молніи, пожалуй даже землетрясенія.
Протасовъ повернулся тихо на мст и двинулся съ порога дверей въ залу.
— Только того и будетъ? воскликнула старушка ему въ слдъ.
Дйствительно, ‘только того и было’…
Павелъ Александровичъ скрылся въ кабинет и больше не показывался.
И такъ прошло пять дней.
Онъ отомстилъ однако жен и семь за гостью тмъ, что заперся на ключъ, чего прежде никогда не длалъ…
Впуская къ себ одного Демьяна, онъ каждый разъ окликалъ его и каждый разъ, пропуская въ двери, прибавлялъ хрипливо и слезливо:
— А ихъ, тварей безчувственныхъ — не пущу никого! Пусть такъ и знаютъ…
Варвара Петровна, дти и нахлбники были, однако, поражены происшедшимъ и не могли ничего понять. По ихъ убжденію, Протасовъ ‘въ стих’ могъ за пустяки Богъ всть что надлать съ человкомъ строптивымъ. А тутъ вдругъ старуха Лаптева почитай его ‘отчитала’, а онъ и не пикнулъ, только обидлся и на ключъ заперся.
Одной Дарь Ивановн все показалось совершенно естественно.
— Это вы за мухой съ обухомъ всю жизнь гонялись! объявила она всмъ.— А мн обида — дло отложить надо изъ-за вашихъ стиховъ.

XVIII.

Все-таки три дня прожила Лаптева въ Волынскомъ, тщетно надясь переговорить съ Протасовымъ. Затмъ вчная путешественница по Смоленской губерніи, не кругосвтная, а ‘кругомстная’, какъ говорили про нее шутники, собралась узжать.
Вообще старушка хотя и любила семейство Протасовыхъ, но никогда подолгу не гостила у нихъ, такъ какъ удовлетвореніе ея главной страсти было невозможно. Не съ кмъ было сыграть въ карты. Даже въ дурачки и въ фофаны никто играть не умлъ, такъ какъ въ дом Протасовыхъ никогда картъ не водилось.
— Лучше на спин лежать и въ потолокъ плевать, чмъ въ карты играть! говорилъ всегда Протасовъ.
Дарья Ивановна заскучала и собралась по своему длу о завщаніи прямо въ губернскій городъ. На двор былъ морозъ, а небо пасмурно, и вс обитатели Волынскаго говорили, что надо ждать снгу и начала зимы, но вс напрасно убждали Дарью Ивановну обождать. Старушка упрямо собралась и выхала по отвратительной дорог.
Вся окрестная грязь замерзла и превратилась въ ледяную кору, вс лужи — въ льдины. По такой дорог можно было хать только шагомъ. Несмотря на это, Дарья Ивановна храбро двинулась въ Смоленскъ, верстъ за восемьдесятъ отъ Протасовыхъ.
Она разсчитывала прогостить сутки у знакомыхъ на пути, куда было всего верстъ двадцать. Выхавъ около полудня изъ Волынскаго, Лаптева длала по три версты въ часъ и пріхала къ знакомымъ только къ вечеру.
И здсь былъ моментъ — первый разъ въ жизни Дарья Ивановна испугалась и взволновалась. Домъ оказался темнымъ, пустымъ. Помщики наканун вдругъ собрались и выхали въ Москву, вслдствіе смерти какого-то родственника.
Люди оставшіеся въ усадьб и, въ особенности, ключница предложили Дарь Ивановн переночевать до утра, предлагая обычную для гостей комнату, но старушка отказалась наотрзъ.
— Здсь не гостиница! заявила она.— За деньги остановиться нельзя, а въ гостяхъ быть не у кого. Не у васъ же, холоповъ, должна Дарья Ивановна въ гостяхъ считаться!
Старушка согласилась только напиться чаю, дать время лошадямъ вздохнуть и покормиться, а равно поужинать кучеру съ горничной. А затмъ въ полночь Лаптева все-таки собралась и выхала въ обратную сторону, ршивъ хать въ гости къ ближайшимъ помщикамъ, въ десятиверстномъ разстояніи отъ Волынскаго.
Ночь была лунная, и хотя небо было очень пасмурное, съ нависшими пеленой облаками, все-таки на двор было достаточно свтло. Дарья Ивановна выхала было рысцой, но это было невозможно, и рыдванъ снова двинулся шагомъ, такъ какъ лошадямъ было трудно, скользко ступать по гололедиц, да и старушку трясло очень въ ея карет на тарантасномъ ходу.
Замерзлая колея дороги причиняла иногда такіе толчки, что старушка невольно охала и вскрикивала, подпрыгивая на своемъ мст.
— Вдь вотъ по невол теб позавидуешь, говорила она своей огромной едор.— Вотъ тебя, голубушка, не подброситъ никакой пинокъ, или толчокъ! На это великая бы сила нужна. А меня, маленькую, какъ какую таракашку, такъ и подшвыриваетъ.
Дйствительно, при самыхъ незначительныхъ толчкахъ маленькая старушка подскакивала на своемъ мст, какъ еслибы ее кто сильною рукою подбрасывалъ на воздухъ.
Не успла Дарья Ивановна прохать, часа въ два времени, немного боле шести верстъ, какъ вдругъ пошелъ снгъ и сразу началась метель. Чрезъ полчаса была уже настоящая зимняя вьюга, и хлопья снга застилали все. Кучеръ Евсей, знавшій вс дороги и проселки всей губерніи, какъ никто, вскор халъ уже по памяти и по соображенію. Не прошло однако еще часу, какъ колеса начинали увязать въ быстро навалившихся сугробахъ.
Наконецъ кучеръ остановилъ лошадей, слзъ и сталъ поправлять сбрую. Дарья Ивановна отворила окошко кареты, и окликнула кучера:
— А что, плохо дло, Евсей? вымолвила она.
— Хуже нельзя, матушка! отозвался угрюмо кучеръ.— Бывали со мной всякіе переплеты, а этакихъ не запомню! Незадача! Занести насъ не занесетъ,— это не объ Рождество, до жилья доберемся, а только не скоро.
Карета двинулась дале, разумется, тихимъ шагомъ, съ остановками. Метель все усиливалась. Лошади, наконецъ, выбились изъ силъ и стали. Вздремнувшая было Дарья Ивановна очнулась и снова окликнула кучера.
— Ничего нельзя! отозвался тотъ.— Надо стоять, ждать..
— Чего же ждать? спросила Дарья Ивановна.
— А вотъ разсвтетъ, тогда видно будетъ. Мало что можетъ быть! Придется, можетъ, мн на пристяжной създить за санками куда-нибудь, чтобы васъ потомъ доставить, а карета ужъ такъ до лта здсь и простоитъ.
Дарья Ивановна знала, что Евсей иногда любилъ самымъ мрачнымъ голосомъ пошутить. Такъ было и теперь, но Евсей самъ не зналъ, что на этотъ разъ онъ оказался прорицателемъ. Простоявъ около получаса, и заносимые все боле снгомъ, путешественники ршились двинуться.
Отдохнувшія немного, но озябшія, лошади, благодаря кнуту, которымъ никогда зря не пользовался Евсей, вырвали карету изъ-за нанесеннаго подъ колеса сугроба. Едва-едва, самымъ тихимъ шагомъ, съ постоянными остановками, карета протащилась еще кое-какъ около версты.
Евсй разсчитывалъ, что силъ у лашадей все-таки хватитъ настолько, что они могутъ добраться до деревушки, верстахъ въ трехъ разстоянія отъ нихъ. Главное, что обнадежило его — было то обстоятельство, что они выбрались съ проселка на большой почтовый трактъ.
Прохавъ еще съ версту, Богъ-всть какъ, по одной догадк, такъ какъ все кругомъ было бло и ровно, Евсей уже повеселлъ. Онъ сознавалъ съ гордостью своей даръ свыше смло хать тамъ, гд не видать ничего кром безбрежной блой пелены. Но вдругъ, среди тихой зды, Евсей отчаянно закричалъ:
— Стой! Стой! Стой!
Дарья Ивановна тоже вскрикнула, а едора густымъ басомъ ухнула, какъ изъ бочки.
Карета вдругъ накренилась на правый бокъ, и хотя лошади тотчасъ же стали, но заднее колесо вслдъ за переднимъ, успло тоже соскользнуть. Евсей сразу очутился на козлахъ не въ обычномъ положеніи, но уже полулежа, такъ какъ тяжелый экипажъ, по видимому, собирался совсмъ улечься на бокъ. Дарья Ивановна отчаянно заохала, такъ какъ едора, навалившись поневол на барыню, чуть-чуть не задушила ее своимъ тломъ.
Карета, очевидно, попала въ канаву, но, по счастію, она была не глубока, и ожидать, что экипажъ совсмъ ухнетъ на бокъ — было нельзя.
Евсй слзъ или, лучше сказать, соскользнулъ съ покосившихся козелъ на снгъ, снялъ рукавицы и, бросивъ ихъ вмст съ кнутомъ, снялъ шапку и началъ почесывать за затылкомъ. Другой какой помощи лошадямъ и экипажу съ его стороны оказать было невозможно.
Дарья Ивановна, выцарапавшись съ трудомъ изъ-подъ едоры, уступила ей свое мсто, а сама пересла рядомъ. Но выходило теперь такъ, что маленькая барыня сидла на огромной горничной.
— Какъ же это ты такъ? укоризненно воскликнула старушка.— Задавить могла до смерти.
— Простите, сударыня. Качнуло! отозвалась едора.
Затмъ Дарья Ивановна снова растворила окно и крикнула:
— Хорошъ ты, Евсй!
— Нешто это я? озлобился Евсй.— Извольте поглядть!
И онъ махнулъ рукой на всю блую и ровную окрестность.
— Что-жъ теперь?
— Ничего-съ… Что же? Конецъ, стало-быть!..
— Какъ конецъ?..
— Сами изволите понимать. Встимо, не конецъ нашей жизни. Теперь не зима, совсмъ не замерзнемъ. А что тутъ вамъ теперича придется чуточку посидть, а мн на пристяжной искать жилья, да съ санями за вами прізжать.
И Евсй отпрягъ лошадь, слъ на нее верхомъ и вскор скрылся изъ виду. Остальныя три лошади, тоже выпряженныя, были имъ привязаны сзади кареты и, разумется, стояли смирнехонько.
Дарья Ивановна потолковала съ едорой, а затмъ об женщины пристроились спать: Дарья Ивановна на сидньи, которое теперь изображало покатую кушетку, а здоровенная едора въ ногахъ.
Об женщины проснулись, когда на двор было совершенно свтло, совершенно тихо. Уже не падало ни снжинки. Небо расчищалось и въ одномъ мст уже синло. Отъ легкаго мороза и согрвшейся внутри кареты окна слегка заледенли.
Отъ тоски сиднія и ожиданія Дарья Ивановна достала себ кое-что изъ състнаго. Съ нею всегда на всякій случай были булочки и ленешки и варенье. Женщины стали разсуждать о томъ, гд он могутъ находиться.
— А какъ ты полагаешь, едора, гд мы теперь будемъ? спросила Дарья Ивановна.
— А какъ сказать, матушка-барыня: полагать надо, что на тракт. Вотъ, изволите видть, столбъ стоитъ! показала она.
Дйствительно, въ одно изъ мене запотлыхъ оконъ виденъ былъ въ нсколькихъ саженяхъ отъ застрявшей кареты верстовой столбъ. Опредлить въ точности въ какомъ мст почтоваго тракта застряли они можно было только приблизительно.
Дарь Ивановн казалось, что он не боле какъ въ двадцати верстахъ отъ усадьбы Волынской, а едора увряла, что отъ нихъ до Волынскаго и вс тридцать верстъ.
— Ну вотъ, какъ считать, такъ ты сейчасъ и дура! отозвалась старушка.
Покушавъ лепешекъ съ приправой варенья, напившись брусничной водички, которая всегда бывала съ Дарьей Ивановной въ дорог бутылки по три, женщины замолчали. едора, любившая спать, снова засопла. Дарья Ивановна печально предалась своимъ мыслямъ.
А мысли ея за послднее время были все т же. То, что говорила она Сабаневу, постоянно неотступно преслдовало ее. Старушка ждала смерти въ эту зиму благодаря кабалистическому числу своихъ лтъ, благодаря двумъ роковымъ хвостикамъ вверхъ.
А эта зима вотъ она… наступила! Сколько же ей остается жить? Можетъ-быть вотъ тутъ она сейчасъ и замерзнетъ. Поднимется опять метель сильнйшая, хватитъ морозъ градусовъ въ тридцать пять. Вотъ тутъ ей и конецъ!
Однако что-то подсказывало Дарь Ивановн, что такого не будетъ, что она сама знаетъ, что такъ быть не можетъ. Если и помретъ она въ эту зиму, то конечно не здсь, въ накренившейся на бокъ карет.
Мысли старушки перешли на Сабанеевыхъ. Она стала думать о своей юной любимиц Софьюшк, которую она незамтно полюбила боле, чмъ когда-либо кого-либо изъ всхъ смоленскихъ двицъ. Она стала думать о томъ, какъ ея капиталъ перейдетъ двушк, какъ она выйдетъ съ нимъ замужъ легче и скорй. Купитъ она на эти деньги имніе и заживетъ счастливо, будетъ ее, старуху, помнить и благодарить въ мысляхъ. Но за кого выйдетъ Софьюшка — вотъ задача!
— Нтъ, надо жить! подсказывалъ кто-то Дарь Ивановн.— Надо теб еще пожить хоть до весны и надо все это дло устроить. Надо теб Софьюшку выдать за Пашеньку Протасова, да тогда и умирать!

XX.

Такъ просидла Дарья Ивановна среди поля всю ночь и цлый долгій день. Наконецъ, въ сумерки окрестную тишину нарушилъ звукъ колокольцевъ. Брянчаніе все приближалось и, наконецъ, было уже около нея. Лаптева опустила окошко и ахнула. Къ ней приближались крупною рысью три тройки.
Вскор прозжіе поровнялись. Въ простыхъ крестьянскихъ розвальняхъ, запряженныхъ хорошими лошадьми, оказались все военные. Въ каждыхъ розвальняхъ сидло по три, по четыре человка. Компанія была веселая. Пролетвъ мимо застрявшаго въ канав экипажа, офицеры, все больше молодежь, весело глянули на фигурку старухи, взиравшей на нихъ изъ окошка кареты. Многіе громко разсмялись, показывая на нее пальцемъ. И поздъ промчался мимо. Очевидно, ямщики знали дорогу лучше, чмъ Евсй.
Дарья Ивановна на этотъ смхъ офицеровъ не обидлась.
— Люди молодые — понятно смшно! Торчитъ на боку карета, а въ окошко выглядываетъ такой сморчокъ, какъ я. А что бы вотъ имъ, молодцамъ, дать Дарь Ивановн мстечко у себя въ санкахъ! Она же махонькая! Черезъ часъ бы на станціи была, въ теплой горниц… Эхъ, молодежь, молодежь! покачала Дарья Ивановна головой на путниковъ, которые уже едва-едва чернлись среди блой пелены окрестности.— То-то вотъ… молодо-зелено! прибавила она.— Состаритесь — надъ вами посмются!
И вдругъ старушка прибавила:
— А все-жъ-таки спасибо вамъ… Слдъ проложили! Вернется Евсй, и мы по вашему слду врне на станцію попадемъ.
Затмъ Дарья Ивановна снова заперла окошко и разбудила едору. едора широко раскрыла глаза и какъ всегда безсмысленно уставилась на барыню.
— Не храпи! выговорила Дарья Ивановна.
— Слушаю-съ, матушка барыня! отозвалась едора, тотчасъ же снова заснула и тотчасъ же снова засопла.
А между тмъ Дарья Ивановна стала соображать насчетъ прохавшихъ путешественниковъ.
‘Чудно! Въ простыхъ розвальняхъ, да такая куча… Всхъ-то больше десяти человкъ. И все офицеры… Что-жъ бы это значило?’
И старушка ршила, догадавшись врно. хали офицеры въ своихъ экипажахъ на колесахъ, такъ же какъ и она, попали сразу въ зиму, побросали экипажи, а сами на мужицкихъ розвальняхъ и полетли.
Размышленія старушки были прерваны снова тмъ же самымъ явленіемъ. Снова раздались бубенчики и колокольчики, и снова приблизились. Снова опустила она окошко и выглянула. И опять ея взору представилась та же картина.
Летятъ мимо тройки, но уже не рысью, а вскачь, и за всякою тройкой развальни, а въ розвальняхъ военные. И опять точно такъ же пролетли мимо нея веселыя лица, оглядли карету на боку и старушку въ окн и промчались дале.
Дарья Ивановна подняла окно и затмъ снова толкнула едору. Та снова растаращила глаза.
— Ну, что все сопишь! Даже одурь съ тобой возьметъ! Не видишь ничего… Тутъ чудеса творятся, а ты дрыхнешь…
— Какія чудеса, матушка-барыня? равнодушно отозвалась едора.
— Все офицеры дутъ… Чудно! Дв дюжины прохали, а ты все сопишь, да присвистываешь. И Евсй пропалъ пропадомъ.
Дарья Ивановна начала волноваться, во-первыхъ, потому, что Евсй не возвращался и можетъ-быть даже самъ заблудился гд-нибудь. А во-вторыхъ, старушку волновало необъяснимое явленіе: откуда сразу такъ много появилось офицеровъ?
Было всмъ извстно, что по Смоленскому большому тракту постоянно прозжали военные, такъ какъ вся русская армія была за границей. Постоянно скакали и взадъ, и впередъ, и дущіе въ отпускъ, и дущіе въ армію, и всякіе курьеры, но все-таки они прозжали по одному, по два, по три, и ихъ иногда встрчала Дарья Ивановна и на тракт, и у Протасовыхъ. Но по дв дюжины офицеровъ заразъ никогда не случалось ей видть. Не успла старушка поволноваться достаточно, какъ снова раздались бубенчики сзади.
— Что же это такое?! воскликнула Дарья Ивановна такимъ голосомъ, что даже спавшая едора сама очнулась и испугалась.
И въ третій разъ отворила Дарья Ивановна окошко и глянула. По тракту на лихой пар летли прозжіе. Дарья Ивановна разглядла и хорошую пару, и кучера, и сани, но на этотъ разъ не простыя розвальни, а городскія, съ полостью. Въ саняхъ сидло двое военныхъ. Прозжіе быстро подкатили, поровнялись съ каретой, но на этотъ разъ кучеръ круто остановилъ лошадей по приказанію одного изъ видвшихъ.
— Что такое? Застряли? крикнулъ одинъ изъ двухъ военнныхъ.
— Вотъ! отозвалась кротко Дарья Ивановна, растопыривая руки предъ окошкомъ.
Двое военныхъ, люди не молодые, на видъ очень степенные, перемолвились о чемъ-то, затмъ одинъ изъ нихъ отстегнулъ полость, вылзъ въ сугробъ и сталъ пробираться къ карет.
— Что такое? Какимъ образомъ? спросилъ онъ, становясь саженяхъ въ двухъ отъ кареты, такъ какъ предъ ней намело слишкомъ большой сугробъ.
— Вотъ, сударь мой, отозвалась Дарья Ивановна.— Выхала вчера на колесахъ объ осень, а пріхала сюда зимой. Попала въ канавку. Да вотъ и сижу часовъ уже пожалуй двнадцать, а то и шестнадцать.
Прозжій разсмялся и двинулся. Шинель его распахнулась, и Дарья Ивановна, хорошо знавшая военную форму, сразу увидла, что съ ней говоритъ генералъ. Вдобавокъ у генерала на груди былъ такой орденъ, какого Дарья. Ивановна никогда не видала ни на выборахъ дворянскихъ, ни на балахъ губернскихъ.
Генералъ обвелъ глазами и карету на боку, и лошадей полузамерзшихъ, привязанныхъ сзади, и усмхнулся еще веселе.
— Извините… Вы прозжая, изъ далека? спросилъ онъ.
— Нту, ваше превосходительство, отозвалась старушка.— Я здшняя помщица смоленская, здила въ гости не далеко. Да вотъ, сказываю вамъ, выхала-то осенью, а пріхала-то сюда зимой.
— И мы также, сударыня! разсмялся генералъ.— Позвольте узнать вашу фамилію.
— Лаптева, государь мой!… Помщица… Вдова секундъ-майора. А вотъ все-таки сижу на пути чуть не къ верху тормашкой.
Генералъ разсмялся голосу и добродушно-шутливой фигур старушки и вернулся къ санямъ. Его спутникъ выслушалъ то, что ему говорилъ генералъ, и затмъ что-то сказалъ кучеру. Этотъ осадилъ лошадей назадъ, потомъ взялъ вправо, повернулъ и съ трудомъ подъхалъ къ самой карет.
Черезъ минуту сани стояли рядомъ съ накренившимся. экипажемъ, такъ что дверца кареты была за шагъ отъ саней. Лаптева увидла военнаго на видъ помоложе перваго, съ чрезвычайно добродушнымъ лицомъ и большими красивыми голубыми глазами.
Первый разговаривавшій съ Дарьей Ивановной растворилъ дверцу ея кареты и выговорилъ:
— Пожалуйте, сударыня! Ахъ, да вы не одн! Ну, ужъ извините… Мы только васъ одну можемъ взять съ собой…
— Боюсь стснить васъ! Помилуйте! заявила Дарья Ивановна, но сама оживилась отъ радости.
Старушка была чрезвычайно чувствительна на всякую вжливость и вниманіе къ ней, а тутъ вдобавокъ важные на видъ военные предлагали ей доставить ее тотчасъ же со снгу и морозу въ тепло.
— Мн право совстно! продолжала она.
— Полноте, сударыня! произнесъ добродушно сидвшій въ саняхъ.— Пожалуйте! Мы васъ довеземъ до станціи.
Въ голос говорившаго было что-то особенное, что удивило Дарью Ивановну. Она не могла опредлить, что собственно замтила въ этомъ человк, но онъ удивилъ ее и своимъ взглядомъ и своею манерой говорить.
— Пожалуйте, пожалуйте! выговорилъ генералъ.
Дарья Ивановна двинулась изъ кареты, и прежде чмъ она успла опомниться, генералъ съ диковиннымъ орденомъ на груди ловко подхватилъ ее на руки и, какъ маленькую двочку, пересадилъ въ сани.
— Охъ, что вы! успла воскликнуть Дарья Ивановна. Почувствовавъ себя на рукахъ генерала, она даже покраснла.
Но чрезъ секунду она уже очутилась въ саняхъ, совершенно сконфуженная и оторопвшая. Когда она пришла въ себя, то генералъ сидлъ уже около нея, а лошади съ санями лихо мчались по первопутку.
Старушка понемногу пришла въ себя и стала озираться на двухъ своихъ сосдей. Они ли были ужъ очень велики, или она была слишкомъ мала, но только между двумя военными, казалось, сидитъ теперь двнадцатилтняя двочка въ салопчик.
— Очень я вамъ благодарна за ваше вниманіе! сконфуженно заговорила Дарья Ивановна.— Вотъ что значитъ вы люди не молодые и опытные. Вотъ сколько тутъ прохало офицеровъ въ розвальняхъ, могли бы меня, старуху, прихватить… Мста у нихъ было больше, чмъ у васъ. А вотъ же нтъ… Проскакали, да только посмялись надо мной. Того я и ждала, что мн кто изъ нихъ шишъ покажетъ… На, молъ, старая! Сиди въ сугроб! А вотъ вы меня уважили. Стало-быть вы люди благовоспитанные… Такъ ли я сказываю?
— Такъ, такъ! разсмялся генералъ.
— А позвольте спросить, если это вамъ не покажется излишнимъ, съ кмъ я имю честь разговаривать? спросила старушка.
— Да мы, сударыня, прозжіе… хали вотъ въ покойной коляск, а тутъ, какъ вы изволили выразиться, изъ осени прямо въ зиму попали, а изъ коляски-то вотъ въ эти сани. Да и то спасибо любезный помщикъ около станціи оказался и пожертвовалъ. А то и мы бы въ розвальняхъ похали.
— Точно такъ-съ. Но я бы собственно очень желала узнать вашу фамилію! настаивала Лаптева.
Вмсто отвта, генералъ вдругъ заговорилъ что-то очень странное, даже совсмъ диковинное.
— Что вы изволите говорить? удивилась невольно старушка, услыхавъ невроятные по непонятности звуки.
Но генералъ, обернувшись къ своему спутнику, продолжалъ щебетать какъ бы настоящая какая птица.
Старушка сначала изумленно приглядлась къ нему, но вдругъ сразу сообразила въ чемъ дло и сказала про себя.
‘Ахъ я дура птая! Въ деревенской глуши-то сижу… Онъ это французскими словами лопочетъ.’
Дйствительно, генералъ заговорилъ что-то по-французски со своимъ спутникомъ черезъ голову старушки. Спутникъ его добродушно разсмялся и произнесъ одно слово, тоже по-французски.

XXI.

Посл минутнаго молчанія генералъ, сидвшій по правую руку отъ Лаптевой, заговорилъ усмхаясь.
— Вамъ мою только фамилію угодно знать, сударыня, или намъ обоимъ надо вамъ назваться?
— Какъ вамъ угодно будетъ… Это приказывать нельзя… А приличіе требуетъ, чтобы люди знакомые знали промежь себя кто они такіе…
— Это совершенно врно-съ.
— Вы извините за прямую рчь. Дарья Ивановна всю жизнь такъ-то дйствовала, рзала въ глаза.
— И хорошо она поступала, сударыня, потому что…
— Встимо, ваше превосходительство. Даже во всей Смоленской губерніи сказываютъ, что Дарья Ивановна самому царю, случится, въ глаза правду брякнетъ.
— Такъ бы и всегда слдовало, милостивая государыня, выговорилъ молчавшій до тхъ поръ лвый спутникъ Лаптевой, оборачиваясь къ ней.
Старушка поглядла на него и его лицо со свтлыми голубыми глазами сразу чрезвычайно понравилось ей.
— Хорошее у васъ… Извините, не знаю какъ васъ именовать. Хорошее у васъ, ей-Богу, лицо.
Спутникъ улыбнулся добродушно.
— А у меня разв не хорошее? спросилъ слегка насмшливо генералъ со страннымъ орденомъ.
— Лицо какъ лицо, ваше превосходительство… Умное… Сейчасъ по немъ видно, что вы для краснаго словца и старуху не пожалете…
— Правда, правда, сударыня… весело вымолвилъ лвый спутникъ Лаптевой.
— Дарья Ивановна всегда всю жизнь правду говорила, какъ я вамъ ужъ это докладывала, ваше превосходительство… Вдь вы, извините, тоже генералъ? спросила старушка.
— Тоже… тоже… Мы оба генералы, разсмялся правый спутникъ.— Только я настоящій генералъ, какъ и быть слдуетъ, а вотъ они только генеральскій мундиръ носятъ, превосходительствомъ ихъ величать нельзя.
— Отчего же такъ-съ?
— Законъ не дозволяетъ, сударыня, выговорилъ генералъ, удерживаясь съ трудомъ отъ смха.— Строжайше запрещено…
И оба спутника начали смяться настолько добродушно, что Лаптева не обидлась и тоже засмялась.
— Вижу я… Ну что-жъ? Дарья Ивановна любитъ веселыхъ людей.
— Позвольте однако узнать… Отчего вы такъ часто поминаете или ссылаетесь на эту даму… Вроятно, она въ Смоленской губерніи въ большомъ почет у всхъ?
— Кто это-съ?
— А та дама.
— Какая-съ?.. не поняла Лаптева.
— Да вотъ же эта Дарья Ивановна, которую вы все поминаете. Пріятельница она ваша?
Лаптева подумала мгновенье, маленькіе глазки ея блеснули ярче.
— Какъ бы вамъ доложить, ваше превосходительство, выговорила старушка ухмыляясь.— Человкъ она близкій мн, потому что мы съ ней съ рожденья неразлучны и люблю я ее и уважаю. А пріятельницей собственно назвать не могу. Это будетъ неправильно и глупо. Она мн пріятельница, но только не настоящая. Вотъ совсмъ такъ же, какъ вы про нихъ сказывали, что-молъ генералъ, да не настоящій. Такъ и Дарья Ивановна для меня близкій человкъ, а другомъ я ее назову — меня дурой назовутъ вс.
Оба спутника съ любопытствомъ обернулись на старушку, какъ бы спрашивая, что она хочетъ сказать.
— А вотъ, государи мои, мн невдомые, и раскусите загадку, кто такая эта Дарья Ивановна! усмхнулась Лаптева.
— Да она дворянка, или крестьянка?
— Дворянка… И вы ее знаете лично.
— Мы знаемъ?..
— Да-съ… А вотъ она вотъ не знаетъ кто вы такіе… Сидитъ она промежъ васъ двухъ и думаетъ, кто это такіе веселые, да смшливые прозжіе, что не хотятъ назваться.
Оба спутника старушки, догадавшись, начали снова весело смяться, а затмъ первый генералъ произнесъ серьезно:
— Не обижайтесь, Дарья Ивановна. Я давно собираюсь, да все рчь о другомъ у насъ… Моя фамилія Волконскій, по имени и отечеству Петръ Михайловичъ… А вотъ спутника моего, ихъ зовутъ… Павелъ Александровичъ, а по фамиліи Романовъ.
И оба спутника снова начали смяться.
— Ну что-жъ, если не правда, я не виновата… Буду звать Павломъ Александровичемъ и Петромъ Михайловичемъ.
— Правда. Правда, сударыня! И оба мы генералы, только вотъ, повторяю вамъ, что Павелъ Александровичъ не настоящій генералъ, а съ грхомъ пополамъ.
— Видно это ужъ такое именованіе незадачливое! вдругъ, оживилась Лаптева.— Вотъ у насъ есть тутъ по близости богачъ помщикъ, тоже звать его Павломъ Александровичемъ. Онъ смоленскій дворянинъ и помщикъ, да тоже не настоящій… а съ грхомъ пополамъ.
— Почему же такъ?
Лаптева оживилась и начала разсказывать и сразу всю свою досаду на Протасова излила.
Спутники замолчали и слушали, сани быстро летли по ровному первопутку, а старушка подробно и остроумно передавала все, что знала о семь Протасовыхъ, объ ихъ разрыв съ Сабаневыми, о кротости Пашеньки, о красот Софьюшки и, наконецъ, о томъ, какъ ея сердце надрывается глядя на двухъ молодыхъ людей, которые не нынче-завтра руки на себя наложатъ. И будетъ грхъ великій. Люди хорошіе, а дв души погубятъ упрямствомъ,
— Да почему же г. Протасовъ не соглашается на бракъ этотъ? спросилъ правый спутникъ Лаптевой, назвавшійся Волконскимъ.— Вдь вы говорили, что они вс душа въ душу жили, об семьи желали брака, а вдругъ нтъ…
— Есть, такая, Петръ Михайловичъ, загвоздка… Глупость… А все-таки помха, для гордости дворянской. Лаптева помолчала, потомъ сообразила, что двумъ прозжимъ генераламъ, которые черезъ сутки будутъ за триста верстъ, а черезъ мсяцъ Богъ всть гд и въ Смоленскую губернію никогда, конечно, на жительство не попадутъ, все можно сказать.
— Замшалась тутъ во все, государи мои Петръ Михайловичъ и Павелъ Александровичъ, мщанка Софья Нарышкинская… Вся бда отъ этого…
— Какъ вы сказали… Софья Нарышкина? живо обернулся къ старушк генералъ, назвавшійся Романовымъ.
— То-то не Нарышкина, а Нарышкинская… И мщанка… Ну, вотъ, бдняги и утопятся или удавятся. А Дарья Ивановна тогда съ горя помретъ.
— Дурная это женщина, спросилъ Волконскій,— эта Нарышкинская?
— Красавица двица, ангелъ красоты, ума и кротости.
— Почему же она помхой… Изъ ревности?
— Помхой Софь Сабаневой, но не изъ ревности… Он об такія же пріятельницы, какъ и я съ Дарьей Ивановной…
Наступило молчаніе, посл котораго Волконскій выговорилъ:
— Извините, сударыня, а я ничего не понялъ. Вы поняли что-нибудь? спросилъ онъ своего спутника черезъ голову старушки.
— И да, и нтъ… Но… Но меня это интересуетъ… въ томъ смысл, если въ самомъ дл можетъ произойти несчастіе съ двумя молодыми людьми. А скажите…
— Нтъ, больше ничего не скажу, ужъ извините! отозвалась Дарья Ивановна.
Наступило снова молчаніе. На двор уже смерклось. Спустя около четверти часа правый спутникъ Лаптевой выговорилъ съ смшливымъ отчаяніемъ:
— И каково это подумать, что вмсто того, чтобъ быть сытымъ уже теперь, мы будемъ обдать въ десять часовъ вечера!
— А почему же такъ-съ? спросила старушка.
— А все, сударыня, отъ этой нежданной гостьи зимы. Мы бы теперь были за сто верстъ отсюда, тамъ, гд намъ обдъ готовъ. Мы со вчерашняго дня не ли и даже не отдохнули порядочно. А не спавши и не вши путешествовать, ей-Богу, не весело.
— И вы будете обдать въ десять часовъ вечера?
— Да-съ. Ближе нельзя. Негд.
— А въ Волынскомъ?
— Что это такое?
Дарья Ивановна снова оживилась и начала подробно разсказывать что такое Волынское, но уже съ совершенно иной точки зрнія.
Волынское Протасовыхъ выходило не что иное какъ хорошая теплая гостиница, гд хозяева только и живутъ одною утхой принимать прозжихъ, кормить и поить. Даже горницы особыя у нихъ предназначены для всхъ путешественниковъ, смотря по ихъ званію.
Волконскій, выслушавъ все, заговорилъ снова по-французски черезъ голову маленькой старушки.
Спутникъ его отвчалъ что-то, какъ бы противорча.
— Дарья Ивановна! обернулся вдругъ Волконскій къ Лаптевой:— будьте благодтельницей моей по гробъ жизни…
— Что прикажете, ваше превосходительство, Петръ Михайловичъ?.
— Уговорите вы генерала Романова не губить меня, завернуть въ это Волынское, пообдать и выспаться до завтра.
— Какъ же я могу, если…
— Дарья Ивановна, будьте человколюбивы, усовстите генерала — не настоящаго. Будь онъ настоящій генералъ, онъ бы самъ любилъ сть, пить и спать. А онъ, изволите видть, обходится безъ всего этого какъ ни по чемъ. И меня мучаетъ. Если мы не задемъ въ Волынское, то я до станцій съ обдомъ не доду, умру съ голода, и на вашей душ грхъ будетъ.
Все это проговорилъ Волконскій такимъ жалобливо-горестнымъ голосомъ, что не только спутникъ его началъ смяться, но и Дарья Ивановна разсмялась, понявъ балагурство.
— На моей душ грха не будетъ, отозвалась она:— я васъ зову, усовщиваю. А вотъ на душ Павла Александровича грхъ будетъ, коли онъ перечитъ вамъ.
— Ему все равно, Дарья Ивановна, онъ жестокосердый. Самъ онъ привыкъ не сть и не спать и думаетъ, что и вс такъ могутъ жить. Помилосердуйте, попросите.
Лаптева, улыбаясь, обернулась къ лвому сосду своему и выговорила шутливо:
— Ваше превосходительство Павелъ Александровичъ, изволите слышать, что вашъ пріятель проситъ?
— Слышу, сударыня, и не дивлюся, но изволите видть… Еслибы мы отдыхали въ дорог каждый разъ, что князь объ этомъ меня проситъ, то мы теперь даже и до Москвы бы еще не дохали.
— Вы стало-быть изволите быть княземъ Волконскимъ? обернулась старушка къ правому сосду.
— Да-съ… И голоднымъ княземъ! Божусь вамъ Богомъ, что боле измученнаго и голоднаго князя теперь во всей Россіи нтъ!
— Ваше сіятельство, почему же вы позволеніе просите, а просто не заставите генерала отдохнуть въ Волынскомъ?
— И то правда! Не догадался… Такъ вотъ что: требую, чтобы мы захали въ это человколюбивое Волынское!
— Не повинуюсь, князь. Время дорого!

XXII.

Голоденъ ли былъ черезчуръ генералъ, назвавшійся Волконскимъ, или на этотъ разъ мягкосердъ и жалостливъ генералъ, назвавшійся Романовымъ, или Дарья Ивановна особенно краснорчиво описала усадьбу и хозяевъ Волынскаго,— такъ или иначе, но черезъ полчаса, когда путешественники подъхали къ маленькой станціи, было ршено захать къ Протасовымъ.
На станціи оказалось два офицера, которые вытянулись въ струнку при встрч генераловъ и удивленно глядли на старушку, сидящую между ними въ саняхъ. Лаптевой смерть хотлось попрекнуть ихъ, похвастать, что молодежь мимо нея проскакала и только посмялась надъ ней, а почтенные и важные люди ее подобрали и привезли… Но едва старушка собралась заговорить, какъ ее поразила фигура станціоннаго смотрителя, котораго она давно знала. Смотритель былъ въ новомъ сюртук, съ руками какъ бы приклеенными по швамъ и съ сильно измнившимся и смущеннымъ лицомъ. На немъ, какъ говорится, лица не было. Волконскій, перемолвившись по-французски со спутникомъ, вышелъ изъ саней и вошелъ, въ сопровожденіи всхъ, въ станціонный домикъ. Лаптева осталась въ саняхъ съ добролицымъ генераломъ.
— Скажите, Павелъ Александровичъ, заговорила словоохотливо старашка:— отчего господинъ князь сказываетъ, что вы не настоящій генералъ. Я про такихъ никогда не слыхивала.
— Я, сударыня, ношу это званіе, но оно мн не нужно, добродушно отвчалъ генералъ.— Иначе я вамъ объяснить не могу… А скажите мн, какимъ образомъ было бы возможно помочь вашимъ любимцамъ вступить въ бракъ? Я бы съ удовольствіемъ сдлалъ что можно…
— Вамъ гд же… Вы ничего не можете, ваше превосходительство. Ужъ коли Дарья Ивановна ничего не можетъ, такъ гд же вамъ?…
— Да… конечно… Но что нужно именно?…
— Нужно уломать вашего тезку, Павла Александровича, то-есть Протасова… Или нужно чтобы Софьюшка Нарышкинская стала не мщанкой, а дворянкой… А это никто не можетъ сдлать.
— Пускай она подастъ просьбу на имя государя.
— И…и…и… Голубчикъ! Что вы это! Нешто это возможно? Просьба до царя не дойдетъ и въ десять лтъ…
— Отчего же вы такъ полагаете?
— До царя далеко… Это такъ намъ съ вами сдается: тяпъ, да ляпъ — и корабль! Взялъ, молъ, листъ бумаги, написалъ, расчеркнулся и подалъ, а царь прочелъ, приказалъ и все готово. Нтъ, ваше превосходительство… Эти дла мудрено длаются. Будь вотъ человкъ у меня въ Петербург съ рукой — иное дло…
— Какъ съ рукой?..
— Человкъ, у кого бы рука была при двор или при монарх.
— Да вотъ вамъ князь Волконскій! улыбнулся генералъ.— Онъ все можетъ.
— Что вы! ахнула Лаптева.— Правда?
— Вы посовтуйте вашей любимиц написать просьбу и послать ее въ Петербургъ на имя князя. А онъ передастъ ее куда нужно…
— Какъ куда нужно?… Царю нужно прямо въ руки, а то ничего не будетъ.
— Онъ такъ и сдлаетъ и все устроится благополучно.
— А онъ не откажется?…
— Нтъ.
— А вы бы сами лучше… У меня въ васъ больше вры. Вы, видать, добрый. Я васъ поминая такъ и буду звать добрый генералъ. У васъ ужъ очень лицо хорошее… Вы извините… У Дарьи Ивановны что на ум, то и на язык. Вы не возьметесь похлопотать за мою Софьюшку?
— Я тоже готовъ… Пошлите просьбу на имя государя въ собственныя руки.
— А вы похлопочете?
— Да.
— Вы тоже, стало-быть, къ государю вхожи?…
— Какъ?
— Вхожи, говорю, къ государю…
— Я васъ, сударыня, не понимаю.
Дарья Ивановна хотла объясниться, но въ эту минуту князь Волконскій появился изъ станціоннаго домика въ сопровожденіи тхъ же офицеровъ и станціоннаго смотрителя.
Онъ приблизился къ санямъ и вымолвилъ:
— Я приказалъ обоимъ хать за нами въ это имніе.
— Зачмъ? спросилъ генералъ.— Они намъ не нужны. Во всякомъ случа, одинъ изъ нихъ пускай лучше скоре скачетъ къ Барклаю, потому что… и генералъ продолжалъ говорить по-французски, помянувъ нсколько разъ извстный Дарь Ивановн громкія имена Барклая и Кутузова.
Князь выслушалъ, не противорча, вернулся къ домику, гд вс стояли на-вытяжку, и сталъ что-то приказывать, обоимъ офицерамъ.
‘Диковинно это, думалось Дарь Ивановн,— не разберешь кто изъ нихъ двухъ важне: мой ли добрый генералъ, или этотъ смхотворецъ’.
Князь вернулся, слъ въ сани и спросилъ у Лаптевой:
— А дорогу въ Волынское мы найдемъ, сударыня?
— Тутъ вс ямщики знаютъ! отозвалась старушка.— И вашъ, поди, знаетъ…
— Да нашъ-то столичный, сударыня!
— Ну, я ему покажу. Вотъ оно… Видать съ дороги.
Сани двинулись съ тракта на проселокъ, и Лаптева снова заговорила, обращаясь къ князю:
— А мы тутъ безъ васъ съ Павломъ Александровичемъ про дла толковали. Если вамъ послать въ Петербургъ, ваше сіятельство, просьбу на имя государя,— передадите вы ее?
— Зачмъ же я это… вдругъ засмялся князь громкимъ, заразительнымъ смхомъ.
— Какъ зачмъ? Ради человколюбиваго дла.
— Да вы лучше попросите Павла Александровича. Онъ у государя боле довренное лицо, чмъ я…
— Разв?… Павелъ Александровичъ, правда? Вы часто видаете государя?
— Часто, часто… сказалъ князь.— А въ особенности когда бываетъ пріемъ въ Зеркальномъ зал дворца…
И оба генерала снова начали смяться. Князь, громко, искренно и, какъ говорится, до слезъ, а добрый генералъ тихо, кротко и какъ-то смущенно, будто ему стыдно было за балагурство спутника. Дарья Ивановна чувствовала, что высокопоставленный князь подшучиваетъ надъ ней, но въ чемъ было его остроуміе, она силилась, но догадаться не могла. На сколько старушк нравилось лицо лваго сосда спутника, на столько лицо князя, съ тонкими хитрыми губами и бойко-насмшливыми глазами, было ей не по душ.
Старушка вдругъ примолкла посл послдней шутки князя, отъ которой оба спутника засмялись и которой она не поняла.
‘Я же не могу знать, думалось ей, какое такое зеркальное зало во дворц и въ чемъ тутъ смхотворство заключается.’
Черезъ нсколько минутъ сани въхали во дворъ и подкатили къ крыльцу дома.
Люди выбжали на встрчу прізжимъ.
— Вы насъ, Дарья Ивановна, отрекомендуйте хозяевамъ, вымолвилъ князь.— Мы ужъ старые знакомые…
Люди, обступивъ сани, не говорили своего обыкновеннаго привтствія: ‘пожалуйте’. Отчасти они были удивлены, увидя Дарью Ивановну съ двумя важными военными, а главнымъ образомъ они были смущены исключительнымъ домашнимъ обстоятельствомъ. Когда баринъ бывалъ въ стих, гостей не приказано было принимать въ домъ.
Генералы и Лаптева вышли изъ саней и вошли въ домъ.
— Что вашъ стихотворецъ? спросила Лаптева.— Все хвораетъ?
— Точно такъ, Дарья Ивановна, отвтилъ старый дворецкій многозначительно. Голосъ его говорилъ: Напрасно гостей привезли. Теперь не полагается.
— Ну, ничего… Докладывай. Я вотъ князя смхотворца къ вашему стихотворцу привезла. Поди докладывай Варвар Петровн… Генералъ князь Волконскій и генералъ Романовъ. Съ Дарьей Ивановной, скажи… Пожалуйте, ваши превосходительства.
Протасова конечно смутилась, узнавъ о прибытіи двухъ генераловъ въ такіе дни, когда мужу было не по себ, но однако она тотчасъ вышла въ прихожую и привтствовала путешественниковъ.
— Милости просимъ… Пожалуйте.
Черезъ нсколько минутъ генераловъ уже провели по корридору въ горницы, предназначенныя для гостей, чтобы прибраться посл дороги, а Дарья Ивановна, пройдя къ хозяйк, расписывала кого, какъ и откуда привезла въ Волынское.
— Важнйшія особы, Варвара Петровна. Столько я узнала, что головонька моя вертуномъ пошла. Не знаю — я ли это, или не я… Въ годъ не перескажешь. Отъ ихъ посщенья Пашенькино счастье быть можетъ.
— Что вы, Дарья Ивановна, Богъ съ вами!
— Со мной, со мной, голубушка. Дарья Ивановна знаетъ, что говоритъ. Они оба къ царю близкіе люди. Вотъ они кто. Особливо этотъ смхотворецъ князь. У! языкъ у него — перочинный языкъ! Начнетъ съ тобой говорить,, такъ стружки и летятъ отъ тебя, Ну да Богъ съ нимъ. А вотъ этотъ Павелъ Александровичъ… ну, просто… просто не лицо у него, отцы мои, а ликъ. Ей-Богу, ликъ угодничій. Охъ… Охъ… какъ мн что-то не хорошо…
И Дарья Ивановна вдругъ взялась за голову и зашаталась. Протасова, испугавшись, подхватила старушку и довела до дивана…
— Что съ вами… Дурно?
— Ничего… Ничего.. Прошло, отозвалась тихо Лаптева.— Это они меня рчами своими… Да и вс приключенья. Ночь въ карет проспала! Подъ едорой, была, какъ еще жива осталась.

XXIII.

Лаптева разсказала подробно вс свои злоключенія до встрчи двухъ генераловъ, которые спасли ее изъ снга.
Варвара Петровна оставила гостью и занялась хлопотами. Прежде всего она позвала Демьяна и переговорила о томъ, какъ быть съ бариномъ. Надо было предупредить Протасова о важныхъ прозжихъ, чтобы онъ случайно вдругъ не собрался выйти изъ своей горницы.
— А вдь они и ночевать, кажись, будутъ, добавила Варвара Петровна.
Демьянъ успокоилъ барыню, доложивъ, что Протасовъ такъ много очистилъ бутылокъ, что спитъ глубочайшимъ сномъ и врядъ ли до утра проснется.
— А поутру я, матушка барыня, наблюжу, прибавилъ онъ.— А то и ключъ припрячу, чтобъ баринъ не могъ отпереться самъ и выйти.
— Да какъ же ты-то входишь, коли онъ запершись?
Демьянъ объяснилъ барын, что Павелъ Александровичъ съ утра приказалъ ему себя запирать и ключъ въ карман носить, чтобы никто не вошелъ.
Успокоившись насчетъ мужа, Протасова распорядилась ужиномъ и вернулась къ Лаптевой посовтоваться на счетъ помщенія генераловъ, если они останутся ночевать.
Мнніе старушки было такое, что оба генерала останутся отдохнуть ночь, а такъ какъ они важные гости, какихъ никогда въ Волынскомъ не бывало, то не хорошо ихъ оставлять въ маленькихъ горницахъ въ конц корридора, гд всегда останавливались прозжіе. Дарья Ивановна ршила, что надо гостей положить въ малой гостиной, называемой алою, по обивк мебели.
— Тамъ въ конц дома и почетне, и вальяжне. Дай спокойне…
Хозяйка, не теряя времени, распорядилась, и чрезъ полчаса небольшая алая гостиная была обращена въ спальню. Большой диванъ и кое-какую мебель вынесли въ предыдущую комнату, именуемую диванною, а въ алой постановили дв большія кровати съ перинами. Въ усадьб, конечно, сразу вс узнали, что двое очень важныхъ генераловъ захали въ Волынское по дорог, и вс нахлбники предпочли со страху не являться въ ужину. Молодой Павелъ хворалъ и уже съ утра не спускался внизъ.
Такимъ образомъ, изъ всхъ обитателей на лицо оказывались только хозяйка, Врокъ, Лаптева и Тасовъ.
— Оно и лучше, дорогая моя, ршила Лаптева.— Мы ихъ займемъ чмъ-нибудь,— въ дурачки сыграемъ, а то въ дезаде я сяду съ моимъ прелестнымъ-то… съ Павломъ Александровичемъ, а ты съ энтимъ со, смхотворцемъ.
Черезъ часъ ужинъ былъ уже накрытъ въ столовой, и дворецкій отправился доложить гостямъ, что барыня проситъ пожаловать къ вечернему столу. Генералы вышли. Протасова приняла ихъ въ гостиной, а затмъ вс тотчасъ же пошли за столъ. Гости сли по бокамъ хозяйки, и Варвара Петровна занялась боле важнымъ гостемъ — княземъ Волконскимъ, а генерала Романова предоставила старушк. Едва только подали первое блюдо, какъ завязались дв бесды совсмъ разныя.
Хозяйка съ княземъ заговорила про войну, про побды Русскихъ и затмъ Варвара Петровна стала разспрашивать гостя про Петербургъ. Князь отвчалъ кратко и, усердно кушая каждаго блюда по два раза, хвалилъ все подаваемое и острилъ надъ своимъ голодомъ.
Дарья Ивановна съ своимъ ‘добрымъ генераломъ’ заговорила тихонько и такими темными словами и намеками, какъ еслибы генералъ и старушка были давно знакомы. Генералъ продолжалъ интересоваться тою исторіей, которую уже зналъ отъ Лаптевой.
Они говорили такъ, что еслибы Протасова прислушалась, то ничего бы не поняла, хотя дло шло объ ея собственномъ сын и его любви.
Однако, хитрый Дмитрій Тасовъ, поймавъ нсколько словъ изъ бесды, все-таки сообразилъ о чемъ шушукаются генералъ и Лаптева. Дло шло о просьб на высочайшее имя, по какому-то имъ извстному длу. Старушка все колебалась согласиться, перечила генералу, говоря, что до царя не такъ-то легко достигнуть и живому человку, а бумаг — и того мудрене.
— Я пойду до царя! сказала старушка,— меня не разорвутъ. Это — смертоубійство! А бумагу и изорвать можно, ваше превосходительство!
Только къ концу ужина Дарья Ивановна заговорила громка и спросила:
— А вы, Павелъ Александровичъ, играете въ карты?
— Нтъ-съ! отозвался генералъ.
— Совсмъ не играете?… Ни въ какую игру?
— Ни въ какую-съ не умю!
— Ну, въ дурачки?…
— И этого не умю…
Дарья Ивановна покачала головой и потомъ вымолвила:
— Да гд же вамъ, и времени нтъ, поди. Вамъ командовать солдатами приходится день-деньской!
— Нтъ, Дарья Ивановна, вступился князь.— Я все солдатами командую, а Павелъ Александровичъ этого не любитъ, да это и не его дло.
И князь, также какъ въ саняхъ, началъ смяться и будто подсмиваться надъ присутствующими. Старушка слегка насупилась и подумала: ‘Опять зубоскалить пошелъ’.
И она выговорила, какъ бы защищая своего новаго друга — добраго генерала.
— Почему же Павлу Александровичу не командовать такъ же, какъ и вамъ?
— А потому, сударыня, что, какъ я имлъ честь вамъ, докладывать, Павелъ Александровичъ — не настоящій генералъ, а только видъ на себя принимаетъ.
Вс, при этихъ словахъ князя, поглядли на генерала, даже Врокъ устремила на него свои глазенки. ‘Добрый генералъ’, смущаясь, оглянулъ всхъ своими чудными голубыми глазами и улыбнулся кроткою улыбкой.
И Дарь Ивановн показалось, что въ ея новомъ друг — странная особенность. Онъ какъ будто стсненъ и все смущается и конфузится. А между тмъ что же ему, столичному генералу, робть здсь съ ними — деревенщиной, или ужъ у него такая повадка?
Однако, Дарья Ивановна снова взяла новаго друга подъ свою защиту.
— Охъ ужъ, ваше сіятельство… Скажу я вамъ правду-матку… Простите… Язычокъ у васъ истинно перочинный.
— Какъ, какой? расхохотался князь.
— Перочинный. Да-съ!
— Мтко сказано, сударыня, добродушно вымолвилъ князь.— Милое слово.
Дарья Ивановна собралась было что-то отвчать, но такъ какъ въ эту минуту ужинъ кончился,— хозяйка встала съ мста, то и вс поднялись тоже и перешли въ гостиную. Здсь уже были поданы на столъ всякія сласти, варенья и наливки. Но не прошло четверти часа, какъ князь извинился за себя и своего спутника, прося отпустить ихъ обоихъ на покой.
— Мы, вдь, изъ Питера и въ Германію путь дальній.
— Полчасика еще посидите, сказала Лаптева, обращаясь къ своему ‘доброму генералу’.— Разскажите намъ что-нибудь про россійскія войска.
— Ей-Богу, Дарья Ивановна, глаза слипаются, полушутливо, полусерьезно вступился князь, но его спутникъ тотчасъ слъ снова, и взглядъ его сказалъ князю: нельзя.
Князь, удерживая звокъ, слъ тоже, но произнесъ что-то по-французски. Генералъ закусилъ губу, чтобы не разсмяться. Дарья Ивановна замтила все…
— Да, умышленно произнесла она, какъ бы себ самой:— какъ я сказывала,— перочинный.
— Дорогая моя, Дарья Ивановна! разсмялся князь.— Вкъ не забуду вашего этого слова… Стоило бы за него расцловаться съ вами. Ей-Богу.
— Кому охота со мной старой цловаться! отозвалась Лаптева.
— Только вотъ что-съ! прибавилъ князь.— Отъ такихъ языковъ не перьямъ бда, а пуху, они въ пухъ разносятъ человка!
Только около девяти часовъ вечера оба генерала, отдлавшись отъ словоохотливыхъ собесдницъ, удалились въ горницы, отведенныя имъ.
Съ тхъ поръ, что всякаго рода путешественники останавливались въ Волынскомъ, ни разу никому не отводили для случайнаго ночлега маленькую гостиную, поэтому хозяйка не сообразила, что горница была слишкомъ мала, чтобы можно было боле или мене удобно поставить дв кровати. Когда генералы вошли въ горницу, то пожалли, что ихъ. перевели на новое мсто. Тамъ, гд они прибирались по прізд, у каждаго была своя горница, а здсь приходилось быть въ одной.
Князь Волконскій тотчасъ же приказалъ человку вынести одну изъ кроватей въ сосднюю горницу. Спутникъ его сталъ было противорчить, но князь объявилъ ршительно:
— Пожалуйста не упорствуйте, не лягу я съ вами!
— Да вдь случалось же иногда, князь?..
— Случалось, но вдь тогда, когда приходилось отдохнуть часовъ пять, не раздваясь. А здсь мы все-таки можемъ ночевать какъ слдуетъ.
Черезъ нсколько минутъ одна изъ кроватей была перенесена въ сосднюю диванную. Черезъ полчаса путешественники, утомленные съ дороги, крпко заснули каждый въ своей, горниц.

XXIV.

Въ этотъ же самый вечеръ въ Волынское пріхалъ тайкомъ на маленькихъ саняхъ Гриша Сабаневъ и, оставивъ лошадей за оградой, осторожно пробрался на маленькій подъздъ, съ котораго могъ пройти къ другу Паш, незамченный никмъ.
Хворавшій Павелъ обрадовался другу.
— Узнаетъ твой отецъ, что я тайкомъ пробрался къ вамъ, заявилъ Сабаневъ,— бда будетъ!
— Что же длать! Хуже не будетъ. Пущей ссоры и пущихъ несогласій быть не можетъ, отозвался Павелъ.
Сабаневъ услся около пріятеля, взялъ его за руку и объяснилъ, что, помимо желанія видться и навстить хворающаго, онъ ршился пріхать по приказанію дда.
— Ддушка хотлъ теб писать, отвчать на твое сумашедшее письмо, но потомъ раздумалъ и разсудилъ послать меня.
— Чмъ же оно сумашедшее? Я въ здравомъ ум и мой разумъ ничего другого взыскать не можетъ! грустно проговорилъ Павелъ.
— Полно, другъ! Ддушка веллъ тебя опять успокоить и усовстить. Мало ли что можетъ быть! Ну, обождете съ сестрой годъ, два ли, три… Слава Богу, мы вс не старые, долгая жизнь впереди. Ддушка крпко надется, что все это дло еще уладится. Перестанетъ упрямиться твой отецъ, и все обойдется счастливо.
— Не врится… Чему тутъ быть?! Вдь причины, которыя заставляютъ отца противиться, не могутъ никогда, самъ ты знаешь, перемниться.
— Ддушка надется на что-то особенное, да и Дарья Ивановна взялась хлопотать.
— Что-жъ Дарья Ивановна! усмхнулся Павелъ.— Она была уже… Пробовала. Отецъ только заперся у себя. Нтъ, Гриша, кром того, что я надумалъ, ничего не будетъ. Надо умирать.
Просидвъ около двухъ часовъ и пробесдовавъ преимущественно все объ одномъ и томъ же, Сабаневъ вдругъ вспомнилъ о своемъ второстепенномъ дл.
— Что-жъ ты мн голову-то Амура досталъ для списыванія? спросилъ онъ.
— Охъ нтъ, забылъ!
— И теб не стыдно, а вдь какъ общалъ!
— Забылъ, голубчикъ. Ну, посл какъ-нибудь!
— Посл… Въ томъ-то и сила, что загорлось у меня… Не понимаете вы этого! Кабы ты самъ занимался живописью, такъ ты бы такъ не разсуждалъ… У меня, голубчикъ, когда загорится желаніе что рисовать, такъ вотъ сейчасъ вынь, да положь! Пить и сть не могу! Давно я собирался снять копію съ этой картины, а теперь просто горитъ у меня внутри!.. И днемъ и ночью думаю все объ этомъ.
— Что ты! изумился Павелъ.
— Ей-Богу! Да это всегда такъ бывало. Я во сн вижу эту головку, такъ бы вотъ сейчасъ, еслибы она у меня была, я бы въ два дня снялъ съ нея копію! Я шибко надялся, что она у тебя,— обидно.
Поговоривъ о чемъ-то другомъ, Сабаневъ всталъ съ мста, началъ ходить по горниц и снова воскликнулъ:
— Какая обида! А я было думалъ — она у тебя вынута изъ рамы и я ее съ собой увезу, а послзавтра бы и назадъ привезъ, или прислалъ. Теперь такъ всю ночь спать не буду… Обидно!
— Будь я не хворъ,— сейчасъ бы пошелъ внизъ, да и вынулъ ее и принесъ, а теперь, прости, не ногу. Да я и не думалъ, что теб такъ приспичило!
— Обида! повторилъ Сабаневъ.
Посл недолгаго молчанія, Павелъ Протасовъ вдругъ вымолвилъ:
— Знаешь, Гриша, ужъ коли тебя такъ чудно разобрало, такъ дло поправимое. Теперь вс въ дом спятъ, сойди ты по лсенк прямо въ залу, а оттуда, чрезъ диванную, въ алую гостиную въ потьмахъ и проберись. Въ этой части дома всегда полная пустота,— никто тебя не увидитъ и не услышитъ,— вынь картинку, да и ворочайся.
— А что-жъ, конечно! воскликнулъ Сабаневъ.— Въ одну минуту все сдлаю. Чудно, какъ мы раньше до этого не додумались. Сейчасъ и пойду!
И Сабаневъ вдругъ разсмялся.
— Чему ты?
— Какъ чему! Выходитъ вдь я воровать пойду. Вдь кабы ты ее принесъ, а то вдь я, да еще кто я-то?— Человкъ, которому Павелъ Александровичъ запретилъ въ дом бывать… Воръ какъ есть!
— А чмъ же мн ее, Паша, изъ рамы достать? Пальцемъ гвоздей не отогнешь! Не съ рамой же тащить! Нтъ ли у тебя молотка или клещей?
— Этого нту, а вотъ возьми татарскій ножикъ, онъ здоровенный!
И Павелъ показалъ пріятелю на комодъ, гд у него лежали разныя вещи и въ томъ числ короткій и толстый татарскій ножикъ.
— Отлично! Лучше всякой стамески, ршилъ Сабаневъ.
И онъ собрался было выйти на маленькую лстницу, которая вела внизъ, но вдругъ снова вернулся.
— А что она все на томъ же мст, врно?
— Встимо, на томъ же мст. Она уже лтъ десять на одномъ мст виситъ.
— А что, Пашенька, не лучше ли сапоги снять, какъ приличествуетъ настоящимъ ворамъ?
— Что-жъ, сними! улыбнулся Павелъ.
Сабаневъ, весело ухмыляясь, живо снялъ сапоги, сдлалъ нсколько шаговъ по полу и вымолвилъ:
— Отлично! Такъ прокрадусь, еслибы даже въ дом вс на ногахъ были, такъ и то никто не услышитъ, лишь бы только чего-либо въ потемкахъ не зацпить.
Сабаневъ осторожно спустился по лстниц, а Павелъ остался ждать пріятеля.
Разумется, хворавшій молодой человкъ и не подозрвалъ, что прізжихъ генераловъ, о которыхъ ему подробно передала все сестра Врокъ, положили ночевать въ тхъ самыхъ горницахъ, куда теперь отправился Гриша за картинкой. Онъ не зналъ, что головка Амура, полотно которой было мене аршина въ квадрат, висла въ своей золотой рамк уже надъ кроватью, а не надъ маленькимъ диванчикомъ. Къ этому мсту, убравъ мебель, какъ разъ поставили постель для прозжаго генерала. Сабаневъ прокрался по зал и нашелъ дверь диванной затворенною. Это его нсколько удивило, такъ какъ онъ зналъ обычаи дома и зналъ, что двери диванной и гостиной всегда бывали растворены настежь. Однако, онъ попробовалъ тронуть ручку, и дверь свободно отворилась. Осторожно и тихо переступилъ онъ порогъ и, оставивъ дверь пріотворенною за собой, осторожно продолжалъ красться дале.
На двор было настолько темно, что во вс окна не падало ни единаго луча свта, и Сабаневъ ничего не могъ разглядть въ горниц,— не только кровати князя Волконскаго, стоявшей у стны. За то князь, уже выспавшійся немного, былъ разбуженъ звукомъ осторожно отворяемой двери и раскрылъ глаза. Его глазамъ, уже пріученнымъ къ темнот, представлялось все въ горниц гораздо ясне, чмъ пришедшему со свта Гриш Сабаневу.
Едва только князь увидлъ фигуру, крадущуюся черезъ его комнату прямо къ дверямъ маленькой гостиной, какъ онъ страшно взволновался, слъ на постель и впился глазами въ движущагося. Убдившись вполн, что невдомая личность крадется осторожнйшимъ образомъ и уже собирается приблизиться къ двери алой гостиной, гд спалъ его спутникъ, князь быстро вскочилъ. Черезъ секунду онъ крпко схватилъ фигуру за воротъ, подобралъ подъ себя и воскликнулъ:
— Кто ты такой?
Сабаневъ настолько потерялся, что въ первое мгновеніе не отвтилъ ни слова, а только барахтался.
— Я!.. я!.. выговорилъ онъ наконецъ.— Я Гриша, простите… Я былъ у Паши… Я не думалъ… пришелъ за картинкой…
Князь, не выпуская ворота невдомаго ему человка, подтащилъ его къ своей кровати, посадилъ на нее и выговорилъ:
— Если двинешься только, пикнешь, то я тебя положу на мст изъ пистолета!..
И князь быстро зажегъ свчку. Глазамъ его представился молодой, красивый малый, одтый по-барски, но безъ сапогъ, въ однихъ носкахъ, а въ рук его было нчто поразившее князя,— широкій, отточенный ножъ. Князь даже измнился въ лиц, и первымъ его движеніемъ было схватить съ ночного столика заряженный пистолетъ.
— Господи помилуй! выговорилъ онъ тихо.— Что-жъ это?.. Что это за домъ?..
Но въ эту же минуту князя удивило выраженіе лица сидящаго предъ нимъ молодого человка, а еще боле удивили его вопросы:
— Кто же вы-то? Какъ вы сюда попали? выговорилъ Сабаневъ.— Кто вы такой? Я думалъ вы — Павелъ Александровичъ…
— А! такъ ты крался къ тому, кто здсь въ дом находится подъ именемъ Павла Александровича, такъ ты узналъ, кто таковъ этотъ Павелъ Александровичъ! Ну, что-жь, голубчикъ, сейчасъ подниму всхъ на ноги… И къ утру ты будешь уже готовъ. Тутъ же, въ Волынскомъ этомъ, тебя и повсятъ!
— Что вы! Христосъ съ вами! выговорилъ Сабаневъ.— Да тутъ никакого чорта понять нельзя! Скажите, кто вы такой? Какъ вы сюда къ Протасовымъ попали?
— Говори ты, на какой ты умыселъ пошелъ, несчастный? Этотъ ножъ свидтельствуетъ объ ужаснйшемъ умысл!
— Я за картинкой… Картинку изъ рамы вынуть.
Наступило небольшое молчаніе, и князь, собиравшійся уже поднять всхъ на ноги въ дом, приглядлся внимательно къ лицу пойманнаго имъ ночного злодя.
Въ эту минуту дверь изъ алой гостиной отворилась и другой путешественникъ выглянулъ въ дверь. Онъ былъ въ накинутомъ на спину халат.
— Что такое? спросилъ онъ.
— Непонятное странное дло! выговорилъ князь Волконскій.— Смотрите, поймалъ сейчасъ и… вонъ что у него въ рукахъ! Я хотлъ, безъ всякихъ разсужденій, застрлить его здсь, на кровати… Сейчасъ же, если позволите!
Генералъ приблизился, всталъ противъ Сабанева и невольно вымолвилъ то же самое, что уже спрашивалъ князь.
— Что это такое? указалъ онъ на ножикъ въ рукахъ молодого человка.
Сабаневъ повторилъ то же самое, что шелъ вынуть изъ рамы головку Амура, не зная, что въ гостиной и диванной расположились на ночь прозжіе путешественники.
— Все это ложь! И глупая ложь! Безсмыслица! проговорилъ князь.
— Нтъ, подождите, пускай онъ объяснится! Разскажи все подробно! выговорилъ генералъ.
Сабаневъ разказалъ все… И чмъ боле говорилъ онъ тмъ ясне становилось, что онъ далеко не то, что пришло на умъ князю. Наконецъ, Гриша самъ догадался, въ чемъ его заподозрили.
— Помилуйте! воскликнулъ онъ,— да вы никакъ думаете, что я шелъ кого-нибудь изъ васъ зарзать! Да на что мн это нужно? Прозжаго человка, который ночуетъ у Павла Александровича, итти рзать,— зачмъ? Разсудите!
— Ты могъ знать, кто мы такіе!..
— Какъ же я могъ знать, кто вы, когда не зналъ даже, что вы ночуете тутъ! И кто бы вы ни были, я-то не грабитель. Если Павелъ Александровичъ отвелъ вамъ эти горницы, то надо полагать, что вы прозжіе поважне и побогаче. Да я-то — дворянинъ, и не воръ, и не злодй!
— Все-таки, я полагаю, нужно тотчасъ приказать разбудить госпожу Протасову! выговорилъ князь,— чтобы выяснить все это дло.
— Ради Создателя, не выдавайте меня! воскликнулъ Сабаневъ.— Узнаютъ вс, что я былъ въ дом. Бдному Паш достанется пуще всхъ!..
И Сабаневъ въ нсколькихъ словахъ передалъ отношенія, которыя возникли между его семьей и семьей Протасовыхъ.
— Я все это уже знаю! выговорилъ генералъ.
— Дло очень простое, ведите меня къ молодому Протасову, ршилъ, наконецъ, князь,— а вы ложитесь и почивайте, обратился онъ къ своему спутнику.— Я сейчасъ все распутаю.
Черезъ минуту князь, надвъ тоже халатъ и туфли, двинулся вслдъ за Сабанеевымъ по маленькой лстниц въ горницу Павла.
Молодой человкъ былъ не мало изумленъ, когда вслдъ за пріятелемъ явился къ нему въ комнату совершенно незнакомый ему господинъ. На этотъ разъ Гриш пришлось объяснить Паш, что въ диванной оказались прозжіе.
— Вы — сынъ хозяина дома? спросилъ князь.
— Да-съ…
— Объясните мн, зачмъ вотъ этотъ молодой человкъ оказался съ ножомъ въ рук въ горницахъ, отведенныхъ намъ вашею матушкой.
Павелъ повторилъ буквально то же самое о картинк, за которою тайкомъ отправился его пріятель.
— Какъ все это глупо! выговорилъ наконецъ князь.— Да, глупо… Вотъ и отдохнулъ съ дороги! прибавилъ онъ какъ бы себ самому.
Помолчавъ, онъ выговорилъ обращаясь къ Гриш:
— А все-таки, извините, я васъ сдамъ сейчасъ офицеру, который доставитъ васъ домой и вернется съ докладомъ ко мн… Иначе нельзя!

XXV.

Когда, на утро, прозжіе генералы проснулись, офицеръ, отвозившій ночью Гришу къ нему домой, явился съ докладомъ.
— Ну, что? встртилъ его князь Волконскій.
— Доставилъ-съ…
— Дйствительно все какъ онъ показывалъ?— Помщики Сабаневы?
— Точно такъ-съ, ваша свтлость. Старикъ ддъ ихъ и при немъ внукъ и внучка. И молодой человкъ, дйствительно, живописецъ. Вообще, по всему видно, что недоразумніе ночное ихъ всхъ очень смутило и опечалило.
— Ну, а затмъ, разузнали вы что-нибудь о нихъ?
— По приказанію вашей свтлости, разспросилъ г. Сабанева о всхъ его длахъ. Сначала онъ отказывался объясниться. Когда я заявилъ, что являюсь посланнымъ отъ вашей свтлости, г. Сабаневъ разсказалъ мн подробно вс обстоятельства до нихъ касающіяся.
И офицеръ передалъ князю простую исторію дружбы двухъ семействъ, разрывъ и причины его. Главная изъ нихъ была — открывшееся нежданно происхожденіе внучки Сабанева, только выдаваемой имъ за мщанку.
— Выдаваемой? удивился князь.— А кто же она?
— Италіянскаго дворянскаго происхожденія.
— Италіянка?!
— Точно такъ-съ… По фамиліи Фоскари. Нын же она, числится дйствительно простою мщанкой Софьей Нарышкинской.
— Удивительное сочетаніе обстоятельствъ! произнесъ князь задумчиво и затмъ спросилъ:— Ну, а если, скажите — мы задемъ къ этимъ Сабаневымъ, много ли времени потеряемъ?
— Крюку, собственно, будетъ на полчаса, не больше.
— Дорогу вы знаете? Найдете?
— Точно такъ-съ, ваша свтлость!
Черезъ нсколько минутъ князь, уже одтый, вошелъ, въ маленькую алую гостиную, гд ночевалъ его спутникъ, и нашелъ его тоже одтымъ. Князь передалъ то, что узналъ изъ доклада адъютанта.
— Я полагаю, прибавилъ онъ,— что и здить туда не стоитъ… Новаго ничего не узнаемъ.
Генералъ подумалъ немножко, но затмъ вымолвилъ:
— Нтъ, не надо никогда обходить то, что на пути лежитъ случаемъ сдлать добро. Изъ-за получаса потеряннаго времени будетъ человкъ пять, шесть счастливыхъ людей. Только бы намъ какъ-нибудь поскорй избавиться отъ здшней хозяйки и отъ этой милой, но утомительной старушки.
Черезъ часъ оба прозжіе генерала, напившись чаю и отказавшись отъ завтрака, выхали изъ Волынскаго, по проселку, въ усадьбу Сабаневыхъ. Адъютантъ, отвозившій Гришу ночью, халъ впереди на маленькихъ санкахъ.
Неожиданное появленіе въ Андреевскомъ такихъ военныхъ подняло на ноги немногихъ обитателей усадьбы. Симеонъ Абрамовичъ, удивленный и смущенный, поспшилъ, на крыльцо. Генералы вышли изъ саней и вошли въ домъ.
— Извините, г. Сабаневъ, заявилъ князь,— что мы являемся вдругъ незванными гостями…
— Помилуйте, мн много чести! отозвался старикъ.
— Мы пріхали по извстному вамъ длу, вслдствіе ночного приключенія. Мы пожелали познакомиться съ вами и вашими внучатами.
— Милости прошу! Великая честь… Сейчасъ позову ихъ! засуетился Симеонъ Абрамовичъ, глядя по очереди на обоихъ генераловъ и стараясь догадаться, который изъ нихъ генералъ-квартирмейстеръ всхъ россійскихъ войскъ князь Волконскій, какъ сказалъ ночью офицеръ. Симеонъ Абрамовичъ сразу почуялъ, что иметъ дло не съ однимъ, а съ двумя высокопоставленными лицами. Въ особенности смущало его лицо молчащаго и ласково улыбающагося генерала. Симеонъ Абрамовичъ готовъ былъ побожиться, что гд-то, когда-то видлъ этого генерала. Лицо его было ему поразительно знакомо. Черезъ нсколько минутъ нежданные гости были уже въ гостиной и предъ ними явились ороблые Гриша и Соня. Молодой человкъ еще продолжалъ смущаться тмъ, что наканун ночью былъ принятъ генералами за злодя, шедшаго на смертоубійство и грабежъ. Молодая двушка, выросшая въ глуши деревни, была смущена такъ же, какъ и ддъ, двумя нежданно появившимися гостями, которые и ей почудились сразу не простыми прозжими. Въ нихъ обоихъ было что-особенное.
Посл краткой общей бесды и шутокъ князя на счетъ ночного приключенія, генералъ пожелалъ объясниться съ Симеономъ Абрамовичемъ наедин. Сабаневъ попросилъ гостя въ свою горницу и они удалились.
Князь отправился къ Гриш посмотрть его работы. Переглядвъ вс картины, этюды и наброски Гриши, князь оживился и сталъ расхваливать все, увряя молодого человка, что у него большой талантъ. Въ особенности поразилъ князя послдній портретъ двушки. Онъ нсколько разъ переводилъ глаза съ оригинала на портретъ и изумлялся сходству. Увлекшись бесдой о живописи съ молодымъ человкомъ, князь неожиданно перевелъ глаза на молодую двушку и увидалъ ее глубоко и безотрадно-грустно задумавшеюся.
— Послушайте, Софья Андреевна! выговорилъ князь съ чувствомъ.— Не грустите, я знаю вс ваши обстоятельства… Генералъ, котораго вы видли, объясняется теперь съ вашимъ ддомъ объ васъ и, поврьте мн, что все обойдется благополучно. То, что желаете, совершится и вы будете счастливы. Даю вамъ въ этомъ честное слово.
— Кто же можетъ заставить г. Протасова, отозвалась печально Соня,— перемнить мнніе?
— Мы можемъ! Генералъ, бесдующій теперь съ вашимъ ддомъ, можетъ все перемнить. Вы не врите? Напрасно!
Князь, въ сопровожденіи молодыхъ людей, вернулся снова въ гостиную, а спустя минуту изъ дверей другой горницы вышелъ генералъ, а за нимъ старикъ.
Молодые люди, увидя дда, сразу встрепенулись и смутились. Лицо Симеона Абрамовича было сильно измнившимся. Никогда не видали они дда съ такимъ блднымъ и взволнованнымъ лицомъ. Невольно, вдругъ, не отдавая себ отчета, молодая двушка бросилась навстрчу къ дду, а за нею двинулся и Гриша. Они безсознательно бросились какъ бы защитить старика-дда отъ неизвстнаго важнаго гостя. Соня хотла уже обнять дда и спросить, что съ нимъ сдлали, чмъ обидли. Старикъ со взволнованнымъ лицомъ, со слдами слезъ, строгимъ жестомъ остановилъ обоихъ внучатъ.
Генералъ взялъ Соню за руку и вымолвилъ ласково, глядя ей въ лицо.
— Не горюйте, дитя мое, все скоро устроится. Если вы мн не врите, то поврьте вашему ддушк. Онъ вамъ то же подтвердитъ.
Затмъ генералъ подалъ руку старику. Симеонъ Абрамовичъ протянулъ свою, но склонился всмъ корпусомъ, такъ что внучата изумленно вытаращили глаза. Никогда ни съ кмъ не обращался ддушка съ такимъ почтеніемъ. Черезъ минуту генералы уже съхали со двора усадьбы. Симеонъ Абрамовичъ стоялъ на крыльц безъ шапки, безъ теплаго платья. Внучата уговаривали дда скоре войти въ домъ, боясь, что онъ простудится.
Симеонъ Абрамовичъ какъ бы безсознательно вернулся, ни слова не говоря, слъ на первое попавшееся кресло.
— Что съ вами, ддушка? Что случилось? приставали внучата.
Гриша всталъ около кресла. Соня опустилась на колни предъ ддомъ, взяла его руки, отняла отъ лица.
— Говорите же, сказывайте все! приставали молодые люди, глядя на такое невиданное ими никогда лицо дда, по которому струились слезы.
— Ничего теперь вамъ не скажу! выговорилъ, наконецъ, Сабаневъ.— Вотъ, говорятъ, не бываетъ чудесъ на свт! Нтъ, бываютъ! Сколько десятковъ лтъ прожилъ я, не вря въ чудеса. И вотъ теперь маловръ на старости долженъ поврить. Знаешь ли ты, Сонюшка, что ты будешь замужемъ за Павлушей?.. Врно будешь! Сейчасъ это все поршилось…
— Ддушка! вскрикнула Соня, вполн сразу убжденная въ томъ, что объявилъ ддъ,— настолько увреннымъ тономъ, говорилъ старикъ.
— Какимъ образомъ?! воскликнулъ Гриша.
— Ничего, дти, не могу сказать… Имйте терпніе! Скоро все разъяснится. Ты, Сонечка, выйдешь замужъ, и даже Павелъ Александровичъ самъ будетъ просить нашего согласія на бракъ. А ты, Гриша, подешь въ Петербургъ и будешь въ Академіи учиться живописи, а не здсь въ глуши. И этого мало… Еще третье будетъ, но я ничего сказать больше не могу. Я далъ клятву!
— Но какъ же все это?.. Кто же это съ вами говорилъ? приставалъ Гриша къ дду.— Почему не самъ князь Волконскій, а тотъ генералъ?.. Кто тотъ генералъ?
— Это самый добрый человкъ на свт! воскликнулъ. Сабаневъ.— Это благодтель рода человческаго… Захать сюда! Захать въ грошевую усадьбу къ полунищему помщику! Зачмъ?— Чтобы сдлать доброе дло. Простые смертные обходятъ горе, сторонятся какъ отъ заразы… А вотъ онъ…
— Но кто же онъ, ддушка? со слезами на глазахъ спросила Соня.
— Посланникъ небесъ на земл… Чтобы сокрушать дьявола во всхъ его видахъ! восторженно выговорилъ старикъ.— Да! Сокрушать зло въ людяхъ, отъ злодя Бонапарта, до сумасброда Протасова… Да, это посланникъ съ небесъ, благословенный Богомъ на великія земныя дла…
— Ддушка! ддушка! закричала испуганная Соня.— Правда ли… что я догадываюсь…
Сабаневъ обнялъ обоихъ внучатъ, прижалъ къ себ я молвилъ шепотомъ.
— Я клятву далъ до поры молчать… До поры нашего счастія и благополучія…

XXVI.

Въ Волынскомъ много и долго толковали о прозжихъ генералахъ, и конечно, о такихъ важныхъ гостяхъ тотчасъ узналъ и самъ непоказывавшійся имъ Павелъ Александровичъ. Но стихъ продолжался. Въ кабинет Протасова на небольшомъ столик постоянно стояла бутылка мадеры, продолговатая рюмка въ род бокала и швейцарскій сыръ. Разъ пять въ день пустая бутылка убиралась и замнялась другою.
Вмст съ тмъ Павелъ Александровичъ сталъ снова выходить изъ кабинета, но длался постепенно все сумрачне, все тише и медленне въ движеніяхъ и все молчаливе. По цлымъ днямъ бродилъ онъ по всмъ горницамъ, ни съ кмъ не разговаривая и почти не замчая окружающаго.
Все въ дом притихло. Не только никто не обращался къ нему съ разговорами, но и между собой вс говорили тихо въ его присутствіи и вс ждали… Ждали послдствія напавшаго стиха!
Замчательно было, конечно, то обстоятельство, что никто никогда за много лтъ ни единымъ словомъ не обмолвился о томъ, что на барина, усвоившаго привычку выпивать отъ тоски и праздности, просто находитъ то, что давно существуетъ на россійскомъ нарчіи, именуясь ‘запоемъ’. Никогда это слово ‘запой’ не было вымолвлено въ Волынскомъ и было замнено словомъ ‘стихъ’.
Теперь такъ же, какъ и всегда, не только въ самомъ Волынскомъ, но и по сосдству вс узнали, что на Протасова опять напалъ его стихъ и стало-быть надо ждать какой-нибудь зати. Было уже извстно, что Протасовъ собирается въ Москву. Шутники говорили, что онъ детъ съ аршиномъ мрить Ивана Великаго, чтобы точь-въ-точь такую же колокольню строить у себя въ имніи.
Наконецъ, въ усадьб стали все готовить къ отъзду барина. Дорожная карета съ важами и всякими сундучками была у крыльца.
На третій день посл посщенія прозжихъ генераловъ, Митя Тасовъ явился къ Протасову и сообщилъ ему удивительное извстіе, что два важные генерала, свернувъ съ прямого пути, захали въ усадьбу Сабаневыхъ и пробыли тамъ около часу времени.
Протасовъ удивился этому извстію, но мене, нежели думалъ Митя. Молодой человкъ сообразилъ, что посщеніе Сабаневыхъ генералами было въ высшей степени загадочно. Еще боле было загадочно все что произошло посл этого. Старикъ Симеонъ Абрамовичъ и его внучата будто вдругъ ожили. Лица ихъ сіяли. Они были вполн счастливы и на что-то надялись. Митя признался Протасову, что изъ любопытства самъ побывалъ у нихъ и собственными глазами убдился, что посщеніе генераловъ имло огромное значеніе. Однако, несмотря на вс свои старанія, Тасовъ не могъ добиться отъ Гриши Сабанева объясненія чего-либо. Гриша ни слова не сказалъ ему и, не зная ночного приключенія съ Гришей, Тасовъ не могъ понять почему генералы захали къ Сабаневымъ.
Сдлавъ свой докладъ Павлу Александровичу, Митя обозлился на то равнодушіе, съ которыхъ принялъ Протасовъ всть.
— Во всякомъ случа, кончилъ Митя,— надо бы вамъ поспшить путешествіемъ въ Москву, чтобы увозить съ собой Пашеньку… Какъ разъ какая бда приключится!
Протасовъ удивленно поглядлъ въ лицо молодого человка и выговорилъ вопросительно:
— Въ Москву! Какую Москву?!
Митя увидлъ по лицу и глазамъ Протасова, что на этотъ разъ стихъ былъ еще сильне или, врне, на этотъ разъ мадера оказалась еще крпче дйствующею.
— Въ какую Москву?! снова вымолвилъ Протасовъ уже раздражительно.
Митя не зналъ, что отвчать на подобный вопросъ.
— Въ Москву, стало-быть, вымолвилъ онъ.— Вы изволили собираться хать въ столицу…
— Въ столицу я и поду. Только въ другую! сердито выговорилъ Протасовъ.
— Какъ въ другую, въ Петербургъ? удивился Тасовъ. И тотчасъ же поспшилъ прибавить:— Что-жъ, это все равно. Гд бы Пашеньк ни развлечься… Въ Петербург еще лучше.
— Нтъ, Пашенька останется здсь, а я одинъ поду… И не въ Петербургъ, а въ иную столицу… полюбопытне Москвы съ Петербургомъ.
— Павелъ Александровичъ, бда будетъ, если Пашенька останется здсь. За ваше отсутствіе онъ можетъ на счетъ брака съ Соней подать прошеніе на имя государя! Да-съ. Я такой разговоръ слышалъ между генераломъ и Дарьей Ивановной.
— Ну, ты совсмъ дуракъ! спокойно, но строго ршилъ Павелъ Александровичъ.— И поэтому больше со мной не смй разговаривать.
Тасовъ струсилъ и замолчалъ, мысленно отлагая дло до другого раза. Павелъ Александровичъ поднялся и медленными шагами вышелъ изъ своего кабинета. Митя послдовалъ за нимъ.
Протасовъ тихо прошелъ въ маленькую гостиную, гд всегда сидла Варвара Петровна, и сталъ на порог, озираясь на всхъ. Онъ нашелъ жену за пяльцами, а около нея сидли сынъ и дочь. Съ другой стороны сидлъ майоръ и читалъ имъ вслухъ какое-то повствованіе. На диван, за большимъ столомъ, была Марья Дмитріевна и раскладывала пасьянсъ.
При появленіи Протасова вс насторожились. Павелъ Александровичъ двинулся снова, остановился предъ женой и, нсколько сгорбившись, руки въ карманахъ панталонъ, уставился на пяльцы, точь-въ-точь какъ лягавая собака длаетъ стойку.
— Варвара Петровна! вымолвилъ онъ, наконецъ, тихо, но такимъ тономъ, который не допускаетъ противорчій,— готова ли карета?
— Готова, Павелъ Александровичъ. Давно-съ.
— Важи и сундуки уложены?
— Уложены, Павелъ Александровичъ. А дорожное кое-что готово, а кое-что надо свжее… За сутки надо готовить.
— Такъ прикажи сегодня… Завтра утромъ я вызжаю.
— Слушаю.
— Поутру предъ отъздомъ молебенъ нуженъ напутственный, прикажи батюшк прійти.
— Слушаю, Павелъ Александровичъ! однозвучно отозвалась Протасова покорно и печально.
Вс ждали, что Протасовъ повернется налво кругомъ и выйдетъ снова изъ горницы. Повидимому, все было сказано. Но онъ стоялъ не шелохнувшись предъ пяльцами и будто воображалъ что-то крайне важное, что собирался сейчасъ сказать.
Прошла цлая минута молчанія, и эта минута ноказалась всмъ вчностью. Вс сидли насторож и вс ждали, чуя по фигур Павла Александровича, что сейчасъ онъ скажетъ что-нибудь особенное.
Протасовъ глубоко вздохнулъ, понурился еще боле и вымолвилъ, наконецъ, едва слышно одно слово. Варвара Петровна разслышала слово и сильно двинулась въ своемъ, кресл. Лицо ея выразило сразу крайній испугъ.

XXVII.

— Что изволишь? Я не поняла… пробормотала наконецъ Протасова, какъ бы теряя отъ перепуга силы. И руки женщины опустились безпомощно на пяльцы.
— Не слыхала? выговорилъ Протасовъ.
— Слышала, Павелъ Александровичъ… Да въ толкъ не возьму… Какъ же такъ?!
— Въ Парижъ, матушка! Аль не знаешь, городъ Парижъ есть…
— Знаю, Павелъ Александровичъ… Да какъ же то есть это въ Парижъ?
— Какъ?! возвысилъ голосъ Протасовъ.— Такъ! Просто!.. Въ той же карет, и на тхъ же колесахъ, и на тхъ же лошадяхъ.
— Да зачмъ же, Павелъ Александровичъ? Что же вамъ тамъ длать?
— Хочу быть въ Париж. Сказывали вамъ генералы эти, что будутъ его брать наши доблестныя войска. Ну, я глядть буду. Прежде того я заду въ армію, буду проситься во что-нибудь, поступлю на службу и буду съ доблестными россійскими войсками тоже Парижъ брать. Не примутъ за старостью, поду глядть, какъ будутъ брать…
Наступило молчаніе. Вс кругомъ съ вытянутыми лицами взирали на Протасова и каждый, въ свою очередь, мысленно ршилъ, что на этотъ разъ стихъ напалъ самый отчаянный и дло пахнетъ уже сущею бдой.
— Вы бы подумали… выговорила наконецъ Варвара Петровна едва слышно, такъ какъ отъ волненія у нея пропалъ голосъ.
— Не о чемъ думать! Это вамъ, бабамъ, представляется все диковиннымъ. Что-жъ тутъ такого? Мало ли россійскихъ подданныхъ здятъ въ заграничныя земли! Я еще смолоду хотлъ побывать у Англичанъ и у Французовъ, а теперь вотъ и случай вышелъ — будутъ Парижъ брать.
— Да будутъ ли, Павелъ Александровичъ? Кажется, какъ я слышала…. отмнено… Не будутъ брать! спохватилась Варвара Петровна и, солгавъ при всхъ, покраснла.
— Увижу! серьезно отозвался Протасовъ.— Не будутъ брать,— ну, такъ постою, посмотрю и назадъ пріду.
— Верстъ много! вдругъ какъ бы выпалилъ майоръ.— Шутка ли этакій путь, Павелъ Александровичъ! Утомительно!
— Теб можетъ на костыляшкахъ твоихъ да еще съ этакимъ пузомъ утомительно! сердито отозвался Протасовъ, скопивъ почти злые глаза на майора.
Наступила, конечно, пауза, и затмъ Протасовъ выговорилъ ршительно:
— Такъ вотъ, матушка, завтра поутру Богу помолимся, а затмъ я и выду. А въ мое отсутствіе у васъ здсь авось будетъ все Богъ милостивъ.
Павелъ Александровичъ медленно вышелъ, вернулся къ себ въ кабинетъ и лицо его стало нсколько мене угрюмо. Онъ какъ будто тяготился мыслью, которую теперь повдалъ всмъ. Допивъ остатокъ мадеры изъ бутылки, онъ кликнулъ Демьяна и молча показалъ ему на пустую бутылку, но у вошедшаго лакея была уже въ рукахъ друтая, которою онъ и замнилъ опорожненную.
— Мы съ тобой завтра демъ! выговорилъ Протасовъ.
— Что же-съ, завтра такъ завтра! отозвался Демьянъ.
— И безъ Пашеньки… Ты, да я!
— Воля ваша-съ… Одни, такъ одни!
— Не одинъ, дуракъ… Съ тобой!
— Я что же, Павелъ Александровичъ, я — человкъ, стало-быть не въ счетъ.
— Знаю, что ты человкъ, но я тебя человкомъ не почитаю. Ты за мной столько лтъ ходишь и меня любишь. Стало-быть, ты для меня не человкъ, а якобы близкое лицо.
— Покорно благодарю, Павелъ Александровичъ!
— И вотъ поэтому я тебя и беру…. Только ты не пугайся, Демьянушка, мы вдь не въ Москву демъ.
— Какъ не въ Москву?! нсколько фамильярно ахнулъ Демьянъ.
— То-то не въ Москву.
И Павелъ Александровичъ, безъ всякихъ приготовленій объявившій свою затю жен, смущался теперь какъ сказать ее Демьяну.
— Мы, Демьянушка, подемъ къ басурманамъ…
— Ой, что вы!
— Да ты не бойся! Они — т же люди. Мы подемъ съ тобой въ Парижъ… Такъ зовутъ французскую столицу.
— Да вдь, батюшка Павелъ Александровичъ, вдь сказывается: ‘городъ Парижъ — не додешь угоришь!’
— Это, Демьянъ, вранье!
И наступило точно такое же, какъ и въ гостиной, молчаніе. Баринъ молча ждалъ ршенія лакея. Наконецъ Демьянъ усмхнулся, лицо его просіяло и онъ выговорилъ бойко:
— Что же, въ Парижъ, такъ въ Парижъ! Вещи вдь не перекладывать. Все вдь то же съ нами подетъ?
— Встимо, все то же. Только денегъ больше возьмемъ.
— Ну, это — ваше дло, а не мое — лакейское.
— Такъ ты радъ въ Парижъ хать?
Демьялъ замысловато разсмялся.
— Отчего же не радъ. Оно, пожалуй, даже лучше, чмъ въ Москву. Въ Москву-то бы дохали да зажились долго. А въ Парижъ-то мы, пожалуй, и дороги не найдемъ, да съ полпути вернемся. Скоре дома будемъ.
— Ну, это ты врешь, Демьянъ! разсердился Протасовъ.— И не смй такія мысли имть.
На утро весь домъ ходуномъ ходилъ. Ранехонько поднявшись на ноги, вс готовились къ проводамъ барина.
Около десяти часовъ явился сельскій священникъ съ причтомъ и начался молебенъ. Впереди за господами выровнялись нахлбники, а за ними дворня, переполнившая не только залу, а и переднюю. Павелъ Александровичъ былъ, конечно, совсмъ ‘въ своемъ вид’, усердно молился, клалъ земные поклоны, а подъ конецъ молебна ползъ въ карманъ за носовымъ платкомъ, чтобъ отереть слезы.
Несмотря на внезапное ршеніе мужа отправляться въ далекій путь, Варвара Петровна была сравнительно спокойна. Врокъ плакала, а Павелъ сумрачно смотрлъ на всхъ.
Нахлбники тоже отнеслись къ путешествію такъ, какъ еслибы Протасовъ халъ за сто верстъ, а не за три тысячи, въ Смоленскъ, а не въ чужіе края, гд не мудрено и погибнуть.
Одна лишь дворня тревожно взирала ца барина и удивлялась спокойствію барыни и всхъ нахлбниковъ. Черезъ часъ Навелъ Александровичъ простился со всми, трижды цлуясь, отъ жены и дтей и до послдняго двороваго человка. Всмъ имъ баринъ наказывалъ что-нибудь на время своего отсутствія.
Наконецъ, посл всякаго снованія, бготни, возни, споровъ, совтовъ и всякихъ ненужныхъ хлопотъ, Протасовъ очутился въ большомъ возк.
Вс провожали, стоя кругомъ экипажа и на крыльц. Демьянъ, распоряжавшійся все утро и командовавшій какъ настоящій генералиссимусъ, захлопнулъ за бариномъ дверцу возка и влзъ на козлы.
— Съ Богомъ! произнесло нсколько голосовъ заразъ, и возокъ тронулся со двора.
‘Шутка ли, въ Парижъ? вздохнулъ кто-то.— Какія дла!’

ХXVIII.

Павелъ Александровичъ выхалъ изъ Волынскаго въ самомъ тоскливомъ настроеніи духа. Разумется, страшное путешествіе, на которое онъ вдругъ ршился невдомо какъ, теперь пугало его.
Шутка ли тысячи дв верстъ, а то и вс три, хать по чужимъ землямъ! Сказываютъ, въ нмецкихъ земляхъ, въ иныхъ снгу мало, въ другихъ совсмъ нтъ, а во Франціи, снгу никто въ глаза никогда и не видалъ. Какъ же тогда быть съ возкомъ?… Придется бросать его и покупать карету, а какая еще карета попадется? А замна возка каретой былъ вопросъ существенный, такъ какъ возокъ Протасова былъ большой и особо устроенный. Въ немъ можно было раскладывать настоящую постель, можно было въ правомъ углу устраивать нчто въ род настоящаго вольтеровскаго кресла, можно было четыре свчи зажигать. Предъ сидньемъ былъ цлый шкапчикъ съ ящиками, откидная доска, замнявшая столикъ, и вообще были всякія удобства, которыхъ никакая заморская карета предоставить не можетъ.
Затмъ на Протасова подйствовало совершенно гнетущимъ образомъ, даже поразило его, кое-что совершенно необъяснимое при его проводахъ. Ему бросилось въ глаза одно въ высшей степени странное обстоятельство. Вс съ нимъ прощавшіеся, жена, дти и нахлбники, отнеслись къ его важному и дальнему путешествію какъ еслибы онъ собрался въ городъ Смоленскъ, а то и поближе. Только нкоторые изъ дворовыхъ людей взирали на него сочувственно, нсколько перепуганно, какъ бы жаля его и опасаясь за благополучный путь. За то семья была только сумрачна, сдержанна, никто не проронилъ ни слезинки.
Въ такія минуты, по мннію Протасова, привязанность должна была бы сказаться сильне. А между тмъ, при отъзд, онъ не нашелъ ни въ комъ, ни въ семь, ни въ облагодтельствованныхъ имъ домочадцахъ ни тни сожалнія, участія и боязни за него, стало-быть и никакой къ нему любви.
Путешествіе Протасова было, разумется, скучно и однообразно. хали только днемъ, а зимній день былъ коротокъ. Ежедневно длалось не боле сорока и пятидесяти верстъ. Вызжая со свтомъ, надо было прізжать на ночлегъ прежде, чмъ смеркнется, такъ какъ ночи были темныя, безлунныя.
Проснувшись гд-нибудь на ночлег, часовъ въ семь или въ восемь, путники никогда не могли выхать раньше десятаго часа. Демьянъ, обыкновенно расторопный, сталъ совсмъ другимъ человкомъ, каждое утро онъ копался и зря тыкался изъ угла въ уголъ. Случалось выхать въ девять часовъ, а въ три часа, предъ сумерками, путешественники уже останавливались въ какой-нибудь деревн, отыскивали избу получше и оставались на ночлегъ.
Первые три дня Павелъ Александровичъ ни разу не попросилъ себ мадеры. Напротивъ того, Демьянъ самъ предлагалъ ее барину. Это тоже не мало удивило Павла Александровича.
Однако черезъ четыре или пять дней тоска сдлала свое.
На ночлег Протасову приходилось сидть въ изб часовъ до девяти безъ дла. Спать ложиться раньше десяти онъ не привыкъ, читать ему не хотлось, разговаривать было не съ кмъ. Понятно, что на пятый день, вечеромъ, Павелъ Александровичъ самъ потребовалъ мадеру.
Съ этого дня путешествіе началось совершенно иное. Мадера была вчно на подачу руки и въ возк, и на ночлегахъ и, вроятно отъ тоски путешествія, Протасовъ началъ развлекаться ею втрое больше. За то путешествіе приняло для него совершенно другой видъ. Оно сдлалось какимъ-то ясновидньемъ, сренькимъ и однообразнымъ сномъ, безъ начала и безъ конца.
Деревушки, лса, пригорки, мосты, встрчныя розвальни съ бабами и мужиками, ночлеги въ избахъ — все это чередовалось въ мозгу Протасова и какъ-то путалось. Случалось ему бредить на-яву, случалось, будучи верстъ за четыреста, пятьсотъ отъ дома, видть знакомые ландшафты и такія деревушки, которыя онъ какъ будто уже видлъ и даже не разъ, даже недавно.
Случалось ему остановиться на ночлег въ изб какого-нибудь крестьянина и онъ готовъ былъ побожиться, что дня три назадъ уже ночевалъ здсь же.
Прозжалъ однажды Протасовъ черезъ какой-то мостъ, перилы были обломаны, только среди моста торчалъ какой-то столбикъ — остатокъ отъ перилъ, а на столбик неизвстно кто и зачмъ навязалъ ветошку, точь-въ-точь такъ, какъ повязываются платками бабы. Прошло сутокъ двое. халъ Протасовъ уже въ сумерки, ожидая прибытія на ночлегъ, смотритъ, и опять точь-въ-точь такой же разломанный мостъ, такой же столбъ торчитъ, а на столб — повязка бабья. Только первый разъ было это по правую руку, а теперь — по лвую. Разумется, по прибытіи на ночлегъ, Павелъ Александровичъ замтилъ про этотъ странный случай.
— Видлъ, видлъ и я! воскликнулъ Демьянъ,— чудно! Да вы-то два раза видли, а я этакихъ-то моста четыре видлъ.
— Врешь! воскликнулъ Протасовъ изумляясь.
— Ей-Богу! Должно здсь обычай такой. Сказываютъ мужики — примта такая. Такихъ, говорятъ, мостовъ много еще по пути будетъ.
Разумется, Протасовъ подивилися и успокоился. Мало ли еще что будетъ впереди диковиннаго! Что городъ, то норовъ!… подумалъ онъ. Однажды утромъ, выспавшійся крпко, Павелъ Александровичъ поднялся бодре, или врне поднялся трезве.
— Демьянъ! выговорилъ онъ вдругъ озаренный мыслью.— Когда же мы, наконецъ, въ Минскъ прідемъ, вдь онъ на пути?
— Прідемъ угрюмо отозвался Демьянъ, помогая барину надвать сапоги.
— Когда? я спрашиваю.
— Должно посл завтрева или завтра ввечеру, а то и черезъ четыре дня. Я, Павелъ Александровичъ, знать этого не могу.
— Какъ не можешь, вдь ты же въ Минск бывалъ! Да сколько мы дней въ пути?…
— Я, признаться, днямъ-то счетъ потерялъ. Къ тому же еще, вдь, мы не тою дорогой похали. Думали будетъ ближе, анъ выходитъ, кажись, дальше. По моему разсчету, дня черезъ три будемъ въ Минск.
— Зачмъ же ты обыкновеннымъ путемъ не похалъ?
— Что грха таить, Павелъ Александровичъ, сбились мы съ Климомъ. Нешто вы не видите, демъ мы не почтовымъ трактомъ, а такъ… проселками тычемся.
— И то правда, а я не доглядлъ.
— Ужъ вы не гнвайтесь, все равно прідемъ.
На этотъ разъ, выхавъ съ ночлега, Павелъ Александровичъ приглядлся внимательно къ окрестности. Дйствительно, онъ халъ проселкомъ, тащился цлыя версты чуть не шагомъ. Тоска одолвала страшно. Демьянъ уже раза четыре съ козелъ спрашивалъ барина, отчего онъ не соснетъ, или не выкушаетъ мадеры. Протасовъ долго отказывался, но въ сумерки не удержался и сразу опорожнилъ въ четверть часа цлую бутылку.
На ночлег баринъ сталъ снова упорно добиваться отъ лакея, когда прідутъ они въ Минскъ. На утро онъ проснулся съ тою же мыслью и тотчасъ опросилъ всю семью того крестьянина, у котораго остановился: но далеко ли или близехонько до Минска никто изъ нихъ сказать врно не могъ. Одинъ говорилъ пятьдесятъ верстъ, а другой говоритъ — триста.
— Ахъ, идолы! невольно разсердился Протасовъ.— Живутъ всю жизнь, а не знаютъ далеко-ли до ихъ губернскаго города!
Прохавъ снова верстъ пятьдесятъ и снова остановившись ночевать, Протасовъ снова заговорилъ о Минск. Онъ началъ уже сильно сердиться на Демьяна за то, что тотъ похалъ проселкомъ, кружитъ безъ толку, и не знаетъ даже сколько они дней въ пути.
Демьянъ, видимо, насупился, быть-можетъ обидлся и, наконецъ, выговорилъ:
— Успокойтесь, Павелъ Александровичъ.— Завтра ввечеру будемъ въ Минск. Вотъ вамъ какъ предъ Господомъ Богомъ. Я уже теперь все разспросилъ, врно знаю. Первое дло намъ только верстъ пять прохать проселкомъ и выдемъ опять на почтовый трактъ, на самый настоящій…. Литовскій. А завтра квечеру ночуемъ въ город.
Дйствительно, такъ и оказалось. Черезъ сутки Протасовъ възжалъ въ Минскъ. Въ незнакомомъ ему город онъ однако остановился въ хорошо знакомой ему гостиниц. Поэтому произошло нчто странное, даже невроятное, и Павлу Александровичу вдругъ взгрустнулось. Ему пришло на умъ, что какъ будто его голова не совсмъ въ порядк. Демьянъ соглашался, что минская гостиница сильно смахиваетъ на смоленскую. Но, кром того, онъ клялся, божился, что они въ пути всего шесть дней, а Павлу Александровичу казалось, что уже цлыя дв недли. Минскъ же этотъ былъ такъ похожъ на Смоленскъ, какъ два близнеца. Затмъ случилось еще горшее, даже страшное. Вызжая изъ Минска рано утромъ, Протасовъ поглядлъ на одинъ домъ и ему вдругъ почудилось въ одномъ изъ оконъ этого дома два лица, врне, два привиднія: одно изъ нихъ было лицо жены, а рядомъ съ ней — лицо сына Пашеньки. Разумется, Протасовъ тотчасъ понялъ, что это померещилось ему, но, тмъ не мене, такое видніе его напугало.— Грезиться стало на яву!

XXIX.

Посл Минска было все то же самое: тихая зда, иногда почти шагомъ, все время проселками, затмъ остановка на ночлегъ, кормленіе лошадей и мадера.
И снова, благодаря вроятно мадер, картины путешествія стали путаться предъ глазами Протасова. Уже раза два случилось, что по прізд на ночлегъ Павелъ Александровичъ даже не могъ самъ выйти изъ возка, потому что лыка не вязалъ. Демьянъ при помощи кучера Клима и какого-нибудь крестьянина вносилъ барина въ избу и укладывалъ почивать на заране приготовленную постель.
Однажды вечеромъ, придя немножко въ себя и осмотрвшись въ изб, Протасовъ сдлалъ странное открытіе. Ему показалось, что онъ уже сутки, если не боле, живетъ въ этой изб и не двигается дале.
Демьянъ на опросы барина заявилъ, что они дйствительно уже цлыхъ трое сутокъ не дутъ дале, потому что Павелъ Александровичъ все боле почивалъ и хать не хотлъ.
Протасовъ чувствовалъ себя нсколько не по себ. Ему нездоровилось. Нездоровье это было ему знакомо. Оно являлось послдствіемъ долгаго и непрерывнаго развлеченія мадерой. Вмст съ этимъ нездоровьемъ, которое бывало не разъ у Протасова, являлось всегда особенно грустное настроеніе духа, доводившее его иногда даже до слезъ. Такъ было и теперь. Грусть и лнь несказанныя настолько захватили Протасова, что онъ ршилъ обождать и дальше не хать.
Поздно вечеромъ, когда вся деревня улеглась спать, а въ изб, гд остановился Протасовъ, тоже все спало, Павлу Александровичу сдлалось вдругъ такъ тяжело, такія черныя мысли ползли въ голову, что онъ не выдержалъ и сталъ звать Демьяна.
Оказалось, что Демьянъ не спитъ. Любимый камердинеръ явился тотчасъ же. Павелъ Александровичъ пожаловался, что ему недужится, а сердце тоска сосетъ безпричинная, невдомая…
— Нехорошо мн, Демьянъ! И не то чтобы болло что, а тошнехонько…
Демьянъ всталъ у притолки, заложилъ руки за спину и внимательно приглядлся къ лицу барина.
— Такъ мн нехорошо, Демьянъ, что просто хоть плакать. И знаешь я теб что скажу. Зачмъ это мы похали… то-есть въ Парижъ….
Демьянъ вздохнулъ и ничего не отвтилъ.
— Любопытствія ради! выговорилъ онъ посл паузы.— Пожелали видть этотъ Парижъ… ну вотъ и демъ…
— Да шутка ли этакое путешествіе!.. Вдь это страсть, Демьянъ!.. Даль-то… Даль какая?!
— Встимо, страсть, Павелъ Александровичъ. Это же вс вамъ сказывали.
— Сколько мы верстъ отъхали, Демьянъ!
— Кто-жъ его знаетъ, Павелъ Александровичъ!
— Верстъ шестьсотъ, семьсотъ, что ли?
— А кто-жъ его знаетъ. Тысячи нту… а все-жъ много…
— И сколько-же это намъ еще-то хать?
— Лучше, баринъ, не говорить! отчаянно отмахнулся Демьянъ.— Еще тысячи дв или три, а ужъ дв-то безпремнно. Я какъ про это вспомню, такъ меня будто кто въ поджилки вдаритъ и морозъ по кож… И опять вотъ скоро, если Нмеція пойдетъ, то безпремнно Нмцы начнутся. А Нмецъ у насъ смиренъ, а у себя страсть, сказываютъ, храберъ и злючъ. Такъ что же это будетъ, Господи Боже мой! еще ограбятъ, дорогой-то, а то и убьютъ на-повалъ.
— Что ты, Богъ съ тобой! выговорилъ Протасовъ, но такимъ голосомъ, какъ еслибы сразу ороблъ.
— Безпремнно на-повалъ! ршительно повторилъ Демьянъ.
— Какъ же быть-то?..
— Ваша воля барская, вздохнулъ Демьянъ?— а будь я на вашемъ мст… Избави Богъ! Можное-ли это дло, вдругъ изъ Волынскаго, да въ Парижъ! А въ Париж-то сраженіе идетъ, изъ пушекъ палятъ.
— Нтъ, Демьянъ, наша армія еще въ Германіи.
— Все равно, вдь намъ же мимо самой этой Ерманьи хать.
— Чрезъ нее, Демьянъ.
— Вотъ!… Еще и чрезъ нее самое… Вотъ и прощай! Прямехонько по насъ и запалятъ пушками.
Протасовъ ничего не отвтилъ.
Прошла минута молчанія, и Павелъ Александровичъ выговорилъ:
— Это ничего… Это пустяки… Это теб такъ представляется, что мы съ возкомъ-то прямо на пушку полземъ. Мы можетъ въ ста верстахъ отъ арміи русской продемъ. Я не про это. А ужъ скучно очень, скучно… Грусть такая одолла меня, просто бы взялъ, да…
Протасовъ запнулся и замолчалъ.
— Да, выговорилъ вдругъ Демьянъ,— моя бы воля, я бы перекрестился, потомъ бы въ эфту самую сторону, гд стоитъ Парижъ, плюнулъ, слъ въ возокъ да и выхалъ, да только обратно въ Волынское.
Протасовъ молчалъ.
— Помилуй Богъ, мало ли въ пути что можетъ бытъ! Вдругъ хворость какая захватитъ. Ни доктора, ни лкарства. Такъ помереть можно скорехонько, что даже ахнешь.
— Полно, полно!Что ты! Чего ты меня, дуракъ, путаешь! Вотъ дуракъ!
— Да я не пугаю. Вс подъ Богомъ ходимъ, а въ путешествіи и того паче всякое приключается. Дома — другое дло! Чуть что, сейчасъ все и готово. А тутъ… помилуйте! И теперь, какъ вспомнится мн, жалостливымъ голосомъ заговорилъ Демьянъ:— сидитъ это теперь Варвара Петровна, плачетъ,— гд вы? да что вы? Вра Павловна хоть и махонькая, а тоже небось разливается: живъ ли папаша? Павелъ Павловичъ тоже опять. Да и вс. Въ Волынскомъ поди тоска, вс охаютъ, Богу молятся… Бда! А мы тутъ маемся, изъ избы въ избу кочуемъ. Треплемся по Божьему міру, точно оголтлые какіе. демъ, демъ, а Парижъ-то гд еще! Дальше Кабарды. Одно слово! Тысячу разъ можно шею себ свернуть. Да будь я на вашемъ мст, сейчасъ бы приказалъ: Демьянъ! Вертай назадъ въ Волынское. Плевать на Парижъ! Ну его къ дьяволу!
Павелъ Александровичъ долго молчалъ. Лакей пристально приглядлся къ лицу барина и вдругъ увидлъ на лиц его слезы.
— Батюшка, баринъ! воскликнулъ Демьянъ. Онъ двинулся, сталъ на колни предъ бариномъ и затмъ положилъ земной поклонъ.— Голубчикъ, золотой, не губи ты себя и меня! Чего мы потеряли въ Париж? Подемъ домой. Прикажите вертать. За чьи грхи намъ все это мытарство? Подемъ домой…
— Стыдно, Демьянъ! выговорилъ вдругъ Протасовъ.
— Чего?
— Стыдно… Какъ же такъ? Похали въ Парижъ, а сами… Что же это… Нахвастали только…
— Никогда! Зачмъ? Всякое на свт бываетъ. Скажемъ, болзнь приключилась, нездоровье, ну и вернулись. А потомъ, молъ, весной что-ли опять подемъ. И ужъ какъ вс рады-то будутъ! Вы только подумайте. Вы вотъ только себ на мысляхъ-то все изобразите! Подъзжаемъ это мы къ подъзду, и высыпали это вс къ намъ навстрчу, орутъ, радуются, цлуются, плачутъ…
— Полно, полно! вдругъ замахалъ руками Павелъ Александровичъ и залился горючими слезами.
— Баринъ, золотой, не встану! закричалъ Демьянъ,— прикажите хать домой. Вдь намъ еще до дома верстъ пятьсотъ. Но все-жь таки по прямому трахту теперь живо додемъ. Не дамъ я Климу кружить по проселку. По почтювому трахту подемъ — живо додемъ! И день и ночь будемъ хать. А то подумайте, еще черезъ недльку пути, до дому, то больше тысячи верстъ будетъ! Теперь еще можно дло поправить.
Павелъ Александровичъ молчалъ. Демьянъ присмотрлся къ барину, вздохнулъ и вдругъ выговорилъ:
— Ну, коли не хотите вы, баринъ,— какъ знаете, а я больше таить отъ васъ не стану…
Демьянъ произнесъ это настолько важнымъ голосомъ, что Протасовъ удивился.
— Что такое?
— А вотъ что-съ, былъ я въ Минск у ворожеи у Цытанки. И прямо она мн сказала. Напали на васъ, говоритъ, разбойники, и тебя, вижу, убили, и барина твоего убили. Вотъ какъ хотите, а мн сдается, что у насъ за спиной сіе предсказательство. Коли не вернемся сейчасъ домой, то быть намъ убитымъ…
— Дай подумать. Ужъ и не знаю право… взволновался Протасовъ.

XXX.

На другой день утромъ, когда возокъ двинулся изъ деревушки, Павелъ Александровичъ сидлъ бодрый и веселый. Онъ халъ обратно домой. И съ той минуты, что Протасовъ ршился бросить свое путешествіе въ Парижъ и вернуться подъ родной кровъ, мадера была забыта. За то нетерпніе быть скоре дома все росло и дошло до болзненнаго состоянія.
Вечеру снова на ночлег. Павелъ Александровичъ, принявшись за чай, заговорилъ съ Демьяномъ почти грустно.
— Сколько же осталось-то до дому? Неужто врно неизвстно? Говоришь, верстъ пятьсотъ?
— Сказываютъ такъ, Павелъ Александровичъ, отозвался Демьянъ.
— Ужасно это, Демьянушка! Просто бда! Вспомнить не могу, кажись бы вотъ сейчасъ все свое имущество и вотчины отдалъ, чтобы дома быть! Ужъ какъ ршилъ хать домой такъ меня всего истомило: когда, да когда?
Демьянъ вздохнулъ и ничего не отвтилъ.
— Нельзя ли намъ, Демьянушка, поскорй чтоли хать? Гнать! Ну, загонимъ лошадей, другихъ купимъ крестьянскихъ Нельзя ли въ двое сутокъ отмахать пятьсотъ-то этихъ?..
— Да нту ихъ… Это все враки! ршительно отозвался лакей.— Мы вдь проселками кружили. А прямо, думаю, что и двухсотъ не будетъ. Думаю послзавтра къ вечеру домой прідемъ… Вы бы вотъ мадеры отвдали да соснули бы хорошенько… Такъ бы до самой до усадьбы… Безъ просыпу… Ей-Богу.
— Что ты, очумлъ? Нешто можно 48 часовъ, цлыхъ двое сутокъ спать?
— Попробуйте… На-яву и девять часовъ много… А во сн незамтно совсмъ сколько спится.
Но Протасовъ былъ слишкомъ печаленъ, чтобы ршиться на предложеніе Демьяна.
Грустный и унылый просидлъ онъ весь вечеръ и легъ, не по себ.
На другой день неудачный парижскій путешественникъ выхалъ ранехонько. Павелъ Александровичъ видлъ такой сонъ, что ршился спшить домой… скакать!.. Ему приснилось, что онъ на клирос деревенскаго своего храма стоитъ въ стихар и читаетъ Псалтирь. И обидно ему, и страшно, что онъ попалъ въ пономари. А чей-то голосъ говоритъ изъ алтаря тихимъ, но страннымъ голосомъ:
— Въ Парижъ?! Ахъ ты… такой-сякой!! Въ Парижъ?? Да я тебя такого-сякого… Въ Парижъ?! Ахъ ты…
Волненіе Протасова отъ перепуга и раздумья было настолько сильно, что Демьянъ, отъхавъ верстъ пять отъ деревушки, остановилъ возокъ, слзъ съ козелъ и сталъ убдительно, слезно умолять барина успокоиться и выпить мадеры.
— Заснете и все пройдетъ… Почемъ знать, можетъ и сутки пропочиваете. Я васъ на ночлег изъ возка бережно вынесу на постельку. Не въ первой…
Протасовъ согласился и выпилъ стаканъ, но Демьянъ стоялъ и не садился на козлы.
— Будьте милостивы, ради вашей пользы прошу, очистите всю бутылочку сразу… Атакъ не заснете… Ну, ради Создателя… Ну, ради барыни…
И лакей добился своего. Павелъ Александровичъ очистилъ всю бутылку до дна.
Возокъ двинулся… Протасовъ глядлъ въ об стороны въ окошечки, и дрема сразу начала одолвать его. Онъ выдвинулъ сиднье и легъ, удобно и спокойно протянувшись..
— Господи! Пятьсотъ верстъ… Пять сотенъ!… Полтысячи!… И за какіе грхи наказалъ меня Господь, что я на этакое дло…
Павелъ Александровичъ даже не додумалъ свою горестную думу и заснулъ крпчайшимъ сномъ.
И совершилось чудо диковинное…
Павелъ Александровичъ услышалъ во сн голосъ Демьяна.
— Баринъ, баринъ! Извольте вставать. Не хорошо такъ възжать. Надо въ себ быть. Вс выбгутъ на встрчу…
Протасовъ поднялся и оглядлся. На двор были уже сумерки и предъ возкомъ виднлась на пригорк усадьба Волынскаго.
— Демьянъ! закричалъ Протасовъ отчаянно.
— Пріхали… что-жь… Слава Богу…
— Да какъ же?! Да что же это?!
— Слава Богу… Изволили почивать больше сутокъ…
И, не договоривъ, Демьянъ взмахнулъ на козлы, а кучеръ припустилъ лошадей шибкою рысью.
Чрезъ десять минутъ парижскій путешественникъ възжалъ во дворъ усадьбы, а на крыльц стояла въ ожиданіи вся семья, нахлбники дворня… Вс узнали, должно-быть, колокольчики и бубенчики своихъ лошадей…
‘Нтъ!.. Не то’… подумалъ Протасовъ стыдливо опустивъ голову.
Онъ догадался.
Ввечеру среди семьи, счастливый, радостный, сіяющій, Павелъ Александровичъ узналъ правду. Онъ кружился проселками между Волынскимъ и Смоленскомъ и дале пятидесяти верстъ отъ дома не отъзжалъ.
— И слава Богу! И спасибо вамъ всмъ! сказалъ Протасовъ.
Однако это путешествіе въ Парижъ настолько повліяло на Протасова, что онъ тотчасъ же ршилъ говть.

XXXI.

Прошло мсяца два. Жизнь въ Волынскомъ и Андреевскомъ шла одинаково по-старому изо дня въ день, не принося ничего особеннаго. Дв семьи, когда-то дружныя и собиравшіяся породниться, не видались… Но молодые люди, Павелъ и Соня, видались изрдка, тайкомъ, вызжая, по условію, на прогулку съ кмъ-либо врнымъ человкомъ.
Въ Волынскомъ только одна Варвара Петровна знала объ этихъ свиданіяхъ. Разумется, Сабаневы, ддъ и внукъ, знали тоже, что Соня видаетъ Протасова, но въ усадьбу, къ себ въ домъ, Симеонъ Абрамовичъ не хотлъ принимать молодого человка, хотя и считалъ его нареченнымъ своей внучки. Бесда между ддомъ-старикомъ и молодежью была одна и та же. Когда ждать благополучнаго конца и исполненія общанія того, кто завернулъ въ Андреевское, чтобъ ‘не обходить добраго дла, напрашивающагося на пути’.
Симеонъ Абрамовичъ сдержалъ свою клятву и никому ни словомъ не обмолвился, кто былъ генералъ, навстившій его съ княземъ Волконскимъ, и какая бесда была между ними. Гриша и Соня знали все, но догадкой.
Въ Волынскомъ никто ничего не зналъ, но чутьемъ вс чуяли, что приключенію между двумя семействами — еще не конецъ. Надо чего-то ждать. Боле всего были удивлены и озадачены поведеніемъ и расположеніемъ духа молодого Протасова. Павелъ, вскор посл прозда важныхъ генераловъ, сталъ сразу вдругъ веселъ, доволенъ и счастливъ. Точно будто кто-то шепнулъ ему какое-то магическое слово. И догадка была истиной. Это слово шепнула возлюбленному сама Соня. Павелъ Александровичъ, возвратившійся изъ своего парижскаго путешествія, не прохавъ и сотни верстъ по прямому направленію, ничего не зналъ, не видлъ и ни о чемъ не думалъ… Послдній приступъ ‘стиха’ надломилъ его здоровье и онъ сталъ прихварывать.
Иногда Варвар Петровн и Павлу казалось, что Протасовъ просто забылъ про Сабанеевыхъ и про все, что произошло между двумя семьями.
Это предположеніе однажды подтвердилось. ‘Кругомстная’ путешественница Дарья Ивановна, побывавшая уже не разъ въ Волынскомъ, заговорила однажды съ Павломъ Александровичемъ на прогулк о Сабанеевыхъ, она спросила будетъ ли конецъ его упорству по отношенію къ браку сына.
— Эка вы хватились! равнодушно отозвался Протасовъ.— Мы все и думать забыли о Сабанеевыхъ.
— Такъ ли это, Павелъ Александровичъ? А ну, какъ вы одни забыли-то, а вс помнятъ и ждутъ.
— Вы одни, Дарья Ивановна… И больше отъ старости, потому что изъ ума выжили!
— Спасибо, отецъ мой, и за это… Иной сто лтъ на свт проживетъ и все будетъ такой же. Не изъ чего ему выживать. Чего не имешь, того и не потеряешь… А я сказываю, что вс ждутъ и надются попировать на свадьб, которая, вопреки вашему желанію, раньше ли, позже ли, а будетъ!..
— Будетъ, будетъ! разсмялся Протасовъ, глядя на Лаптеву какъ на малаго ребенка или какъ на сумасшедшую.— Будетъ, сударыня! И въ какой день эта свадьба будетъ, могу вамъ впередъ сказать — въ четвергъ. Да-съ… Посл дождика! Слыхали вы это?
И Павелъ Александровичъ оказался пророкомъ… Вс вспомнили его слова и ахнули.
Былъ четвергъ, въ первыхъ числахъ января, уже новаго 1814 года. Вмсто морозовъ наступила нежданная оттепель и падалъ мокрый снгъ на яркоосвщенную солнцемъ окрестность.
На большой дворъ Волынскаго влетли сани тройкой ямскихъ лошадей. Но кони были не простыя почтовыя клячи, а т, что именовались ‘курьерскими’. Въ саняхъ сидлъ военный. Опросивъ встртившихъ его на крыльц людей, дома ли помщикъ Протасовъ, прибывшій приказалъ доложить.
— Фельдъегерь изъ арміи, отъ генералъ-квартирмейстера свтлйшаго князя Волконскаго!
Черезъ нсколько минутъ, принятый удивленнымъ Протасовымъ въ гостиной, офицеръ, въ присутствіи Варвары Петровны, передалъ ему большой пакетъ, заставилъ росписаться и сталъ откланиваться.
— Отдохните, откушайте… пригласила его Протасова.
— Какъ можно! разсмялся прибывшій.— Разв фельдъегерямъ это полагается? Я завтра въ Москв отдохну три часа, а тамъ прямо въ С.-Петербургъ. Тамъ отдохну шесть часовъ и выду вновь.
— Куда же?..
— Къ арміи.
Фельдъегерь откланялся, а черезъ минуту вылетлъ на тройк со двора…
Павелъ Александровичъ, смущенный, долго стоялъ среди гостиной съ пакетомъ и не распечатывалъ его. Наконецъ Варвара Петровна, трепетно ожидавшая узнать то, на что она, но намекамъ сына, надялась, вымолвила взволнованно:
— Что же, Павелъ Александровичъ, вдь не худое что… Господи благослови! Читайте!
Протасовъ распечаталъ конвертъ, вынулъ большой листъ и сталъ читать бумагу, подписанную княземъ Волконскимъ.
Князь писалъ, по высочайшему повелнію, что государю императору благоугодно соизволить предложить господина, Протасова сыну Павлу его, государя, выбора, невсту графиню Софію Фоскари, при чемъ, въ случа на то согласія г. Протасова, его величество благоволитъ быть заглазно посаженнымъ отцомъ невсты.
Ни Павелъ Александровичъ, ни Варвара Петровна не поняли ничего,— оторопли и сли, какъ подкошенные, на ближайшія кресла, смотря другъ на друга какъ угорлые.
— Государь!.. Графиня Фоскари!.. Посаженный!.. повторялъ Протасовъ безсмысленно.
Два часа пробесдовали мужъ и жена, заперевъ дверь, и никого не впуская въ горницу.
Имя Софьи у той иностранной графини, которую государь какъ бы сваталъ Павлу, смутило ихъ обоихъ, но понемножку заставило начать догадываться.
Но все-таки все происшествіе было загадочно. Какое дло государю до помщиковъ смоленскихъ? Вроятно, про нихъ разсказалъ все царю князь Волконскій и тотъ генералъ, который былъ съ нимъ. Когда Протасовы собрались, наконецъ, позвать сына, чтобъ объявить ему царскую волю, то Павла нигд не оказалось въ дом. Протасовъ самъ пошелъ на верхъ…
Лакей Павла, отчасти оробвъ барина, объявилъ прямо, что Григорій Андреевичъ Сабаневъ прізжалъ тайкомъ въ Волынское, остановился на конномъ двор и вызвалъ къ себ молодого барина. И оба ухали вмст, куда — невдомо, должно въ Андреевское.
Черезъ четверть часа Павелъ былъ уже дома, но онъ не вошелъ, а вбжалъ въ домъ… Онъ не подошелъ къ отцу и матери, а бросился, какъ безумный, обнимать ихъ. Онъ казался полупомшаннымъ отъ счастія.
Не скоро поняли отецъ и мать въ чемъ дло, а понявъ, долго не могли уразумть какъ все это потрафилось.
И многое, многое диковинное оказалось…
Оказалось, что тотъ же фельдъегерь былъ еще ране у Сабанеевыхъ съ такимъ же пакетомъ отъ князя Волконскаго.
Оказалось, что въ Волынскомъ и въ Андреевскомъ былъ самъ государь. Да. ‘Добрый’ генералъ, привезенный Дарьей Ивановной, былъ государь Александръ Павловичъ!
Оказалось, что Соня Нарышкинская — не мщанка Нарышкинская и не Сабанева, а законная дочь графа Фоскари, богатаго италіянскаго дворянина. Онъ лтъ уже съ десять какъ умеръ, но оставилъ большое состояніе, которое захвачено дальними родственниками и будетъ возвращено законной наслдниц, такъ какъ приказано россійскому посланнику хлопотать объ этомъ дл.
Оказалось, что все это зналъ и всего ожидалъ Симеонъ Абрамовичъ!.. Оказалось многое и многое!.. Оказалось, что Павелъ Александровичъ, благодаря своему проклятому стиху, проспалъ посщеніе его усадьбы монархомъ Россійскимъ!..

XXXII.

Черезъ дв недли въ Волынскомъ была такая сумятица, какія бываютъ въ усадьбахъ не часто. Все наличное смоленское дворянство съхалось къ Протасовымъ пировать на свадьб его сына. Разказамъ и повствованіямъ не было конца… Одинъ Павелъ Александровичъ не могъ ничего разсказать. За то онъ, при всхъ, покаялся и далъ клятву, что никогда боле не нападетъ на него его стихъ, изъ-за котораго онъ лишилъ себя величайшей чести принимать у себя въ дом своего царя, хотя и явившагося не подъ именемъ Александра Павловича.
Шумно и весело было, конечно, на свадьб, но многіе поминали отсутствующую Дарью Ивановну Лаптеву — главную, хотя и невольную виновницу счастья Протасовыхъ.
Старушка не даромъ боялась того обстоятельства, что ‘хвостики были вверхъ’.
Черезъ мсяцъ посл прозда ‘добраго генерала’, о которомъ она такъ часто любила вспоминать, со старушкой, ‘вчною кругомстною путешественницей’, случилось невроятное приключеніе, роковое и гибельное…
Однажды, вернувшись изъ гостей къ себ въ ветхую и убогую усадьбу, на одинъ лишь день, по дламъ, Дарья Ивановна нашла у себя въ дом зашедшаго и ожидавшаго ея прибытія странника.
Старикъ, сдой какъ лунь, бросился Дарь Ивановн въ ноги. Но онъ не милостыню просилъ и не на дорогу. Онъ просилъ простить его, принять, пригрть. Онъ намучился не мало, путешествуя по міру, питаясь подаяніемъ и. совстясь вернуться къ Дарь Ивановн посл сорока-пятилтняго отсутствія.
— Жена! Прости меня… Прими старика. Умремъ вмст!.. плакался онъ.
Дарья Ивановна простила, обняла, расцловала, но черезъ сутки уже не могла встать съ постели, а лежала, какъ пришибленная, съ потухшими глазами.
Страшно потрясенная происшествіемъ, старушка почувствовала себя очень нехорошо и, наконецъ, на третій день пожелала исповдоваться и причаститься Св. Тайнъ.
Затмъ она обратилась къ мужу, съ которымъ прожила пять лтъ, а была въ разлук сорокъ пять, и сказала:
— Ну, оставайся тутъ хозяиномъ… Подъ божницей деньги. Бери! Жить вмст намъ, видно, не суждено!.. Дарья Ивановна къ Богу идетъ…
Проскитавшійся всю жизнь по всей Россіи маіоръ Лаптевъ, и какъ бы вдругъ воскресшій изъ мертвыхъ, убилъ жену своимъ внезапнымъ появленіемъ!
Смоленцы искренно пожалли и долго поминали свою путешественницу ‘кругомстную’, добрую старушку, мастерицу играть въ дурачки и дезадё.
Вскор посл свадьбы молодые Протасовы выхали изъ Волынскаго. Софья Андреевна Протасова, рожденная графиня Фоскари, отправилась съ мужемъ получать большое наслдство въ полуденные предлы своей родины — Италіи.
Путь предстоялъ далекій, трудный, но счастливый, веселый, дивный.
За то молодые Протасовы были уже ‘настоящіе’ путешественники.
Салиас Евгений Андреевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Самокрутка, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1872
  2. Найденыш, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1884
  3. Донские гишпанцы, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1887
  4. Темниковская Юдифь, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1896
  5. Камер-юнгфера, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1888
  6. Бригадирская внучка, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1888
  7. Пан круль, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1890
  8. Француз, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1908
Электронная библиотека