Йенс Петер Якобсен.
Пусть розы здесь цветут
Йенс Петер Якобсен.
Пусть розы здесь цветут
Новелла
Перевел Александр Блок.
——————————————————————————
Пусть розы здесь цветут, Якобсен Йенс Петер, Год: 1881
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Пусть розы здесь цветут.
Пусть будут крупные, бледно-желтые.
Пусть склоняются через стену сада пышными гроздьями и равнодушно роняют в колеи дороги свои лепестки: — изысканный признак цветочного обилия, незримого отсюда.
И пусть розы благоухают ароматом неуловимым и незапоминаемым, как аромат неведомых плодов, о которых наши чувства грезят во сне.
Или, пусть будут здесь красные розы?
Может быть.
Тогда это маленькие, упругие розы, они свешиваются легкими гирляндами, свежия и красные среди блестящей листвы, как привет, как воздушный поцелуй запыленному и усталому путнику, радостно идущему своим путем: ведь до Рима уже нет и четверти мили.
О чем он думает? И чем живет?
Вот его уже скрыли дома, они скрывают все — друг друга, дорогу и город, зато далеко видно в другую сторону, там дорога ленивым и медленным поворотом сворачивает к реке и спускается к сумрачному мосту. А за мостом расстилается чудовищная Кампанья.
Серо-зеленая, бесконечная равнина… как будто вся усталость томительных дорог поднимается с неё, и снова тяжко давит, опускаясь куда-то, и растет чувство оставленности, чувство одиночества, растет тоска и томление.
Лучше уж приютиться вот в этом уголке, под высокими стенами сада, где воздух струится так мягко и легко, сидеть на солнечной стороне, где в стенной нише притаилась скамья, там сидеть и любоваться на блестящую зелень листьев аканта в дорожной пыли, на серебристые шипы и бледно-желтые осенние цветы.
Против тебя, на длинной серой стене, которая выпустила из трещин и углублений высохшую траву, — на ней-то и должны быть розы, и пусть они выглядывают как раз оттуда, где однообразная длинная поверхность стены прерывается очаровательно изогнутой старинной кованной решеткой, выдаваясь вперед, она образует перила просторного балкона, почти в человеческий рост, хорошо было уходить сюда, когда надоедала замкнутость сада.
А это часто случалось с ними.
И ненавидели же они великолепие старой виллы, которая уж наверно стоит посреди сада, с мраморными лестницами и толстыми коврами, эти вековые деревья с листвою темной и гордой — пинии и лавры, ясени, дубы и кипарисы — росли и крепли под непрестанною ненавистью, под ненавистью мятежных сердец ко всему ежедневному и доступному, что кажется враждебным, потому что спокойно и равнодушно.
Но с балкона можно было хоть взорами уноситься в даль, потому они и стояли здесь так часто, поколения за поколениями, и все смотрели на волю, каждый со своими надеждами, каждый со своею ненавистью. Не раз рука в золотых запястьях лежала на краю железной решетки, много колен в тяжелых шелках опиралось на черный арабеск, а за решетку спускались и веяли пестрые ленты, как любовный привет, как условный знак свидания. Также стояли здесь беременные, тяжеловесные женщины, и также тщетно вопрошали даль. Большие, великолепные, покинутые женщины, бледные, как сама ненависть… если б только мысль могла насылать смерть, если б желание могло открывать ад!.. Женщины и мужчины! Вечно — женщины и мужчины, — даже для этих исхудалых и белых девичьих сердец! Как стая заблудших голубей, прижимались они к черной решетке и взывали: о, найдите, схватите нас, благородные хищники!
Здесь можно представить пословицу.
Декорация очень идет к пословице.
Вся стена с балконом годится, как есть. Только дорогу надо расширить в круглую площадку, и пусть посреди ее будет старый скромный фонтан из желтоватого туфа, с надтреснутым порфирным бассейном. На нем— дельфин с отбитым хвостом и заткнутой ноздрей. Из другой ноздри вода бьет тонкой струйкой. — У фонтана — полукруглая каменная скамья из выветрившегося камня.
Легкая, серо-белая пыль, красноватый влажный камень, желтоватый пористый туф, темный, отшлифованный и блестящий от сырости порфир, и живой, тонкий, дрожащий серебряный лучик: вот прекрасное сочетание красок и вещества.
Действующие лица — два пажа.
Но только — не определенной исторической эпохи: ведь действительные пажи были вовсе не похожи на воображаемых. Пусть эти пажи будут такими, как те, что мечтают и любят на картинках и в книжках.
Значит, только в костюме—немного истории. Актриса, играющая младшего пажа, одета в легкий шелк, плотно облегающий ее, светло-голубой и затканный геральдическими лилиями самого светлого золота. Это, и еще столько кружев, сколько можно надеть, — вот все выдающееся в костюме, который, не преследуя исторической точности, стремится подчеркнуть стройность юного тела, роскошные белокурые волосы и нежный цвет лица.
Актриса замужем, но замужество продолжалось всего полтора года, она рассталась с мужем и, верно, совсем не хорошо поступила с ним. Может быть, это и так, однако нигде нельзя встретить большей невинности. Это совсем не та первоначальная, простенькая невинность, которая также, конечно, привлекательна, нет, это развитая и взлелеянная невинность, в которой не ошибется ни один человек, она проникает прямо в сердце и покоряет его властью, доступной только совершенству.
Другая актриса стройна и мечтательна — по смыслу пословицы. Она не замужем, у нее нет никакого прошлого, совсем нет, никто ничего о ней не знает, но, как много говорят ее тонко вырисованные, почти худые члены, ее янтарно-бледное, правильное лицо, обрамленное локонами цвета воронова крыла, на сильной мужской шее, — лицо, влекущее улыбкой насмешливой и вместе тоскливой, в непроницаемых глазах — сумрак мягкий и блестящий, как темные лепестки анютиных глазок.
На ней — нежно-палевый костюм, словно панцирь, с широкими продольными полосами, стоячим воротником и топазовыми застежками. Узкий, сборчатый рюш выглядывает из ворота и из обтянутых рукавов. Широкие и короткие панталоны мертвого зеленого цвета с матовым пурпуром в прорезах. Серое трико. У голубого пажа оно, конечно, ослепительно белое.
Оба — в беретах.
Такова их внешность.
А теперь палевый стоит, облокотись на перила балкона, а голубой сидит внизу у фонтана, удобно откинувшись на спинку скамьи, обхватив одно колено руками, унизанными кольцами. Мечтательно смотрит он в дали Кампаньи.
Вот заговорил:
‘Нет, ничто не сравнится с женщиной в мире!
И как мне постичь это… верно, какие-то чары заключены в линиях тела, в тех линиях, какие ей предназначены, когда я только вижу, как проходят они — Изора, Розамунда, и донна Лиза, и другие, — когда я только вижу, как облегает их тела одежда, как располагаются при ходьбе складки, — мне кажется тогда, будто мое сердце выпивает всю кровь моих жил, и голова моя пуста, и нет мыслей, и члены мои бессильно дрожат, и все существо мое исходит единым, долгим, тоскливым, робким и прерывистым вздохом. Что это? Что же это? Будто счастье проходит незримо мимо двери моей, и я должен схватить и держать его, и тогда оно будет моим, но я не могу схватить его, потому что не вижу его’.
Тогда говорит другой паж с балкона:
‘А если бы ты сидел у ее ног, и в думах своих она потеряла бы и забыла, зачем звала тебя, а ты сидел бы молча и ждал, и ее прекрасное лицо склонялось бы над тобой, такое далекое под тучами снов ее — дальше, чем звезда в небе,—но такое близкое к глазам твоим, что каждая черточка была бы доступна твоему восхищению и каждая прекрасная линия и каждая тень ее кожи, в белом покое своем и в легком розовом смущении,—разве не казалось бы тебе тогда, что она, вот эта, склоненная над тобой, принадлежит не твоему миру, где ты, восхищенный, склоняешь колена, но что ей принадлежит иной мир, что иной мир окружает ее, и туда стремятся мысли ея—в праздничных платьях, к неведомой тебе цели, что там она любит, вдали от всего твоего, вдали от твоего света, в той дали, куда она упорно стремится, будто в мыслях ее нельзя завоевать и малого места, хотя ты только о том и мечтаешь, чтобы всем ей пожертвовать, отдать свою жизнь и все свое лишь затем, чтоб возник между вами даже не отблеск близости, бесконечно меньше того, что носит имя ее’.
‘Да, да, ты сам знаешь, что это так. Но…’
Вот пробежала зелено-желтая ящерица по краю балкона. Остановилась, осматривается. Шевелит хвостом…
Вот бы, камень под рукой…
Берегись, четвероногий дружок!
Да нет, в нее не попадешь, она издалека чует камень. А все-таки испугалась.
Но в то же мгновение исчезли пажи.
А как она была красива, голубая, взор ее был полон настоящей тоски, во всех движениях ее разливалось нервное предчувствие, — и в скорбной складке около рта, когда она мечтала, и еще больше, когда слушала палевого пажа, который говорил ей с балкона слова дразнящие и ласкающие, с оттенком дружелюбной насмешливости.
А разве не кажется опять, что пажи вернулись?
Они здесь, они, и уходя, продолжали играть пословицу, и говорили о неясной юношеской любви, о той любви, что не знает покоя и носится через все страны предчувствий, через все небеса надежд, и болезненно тоскует о том, как ей перелиться в единое, глубокое пламя великого ощущения, об этом говорили они: младший — с горькой жалобой, старший — со скорбью. И вот говорит палевый голубому: не надо так настойчиво требовать, чтоб настигла и удержала тебя женская любовь.
‘Нет, поверь, говорит он, любовь, которую ты найдешь в объятии двух белых рук, в двух глазах, заменивших тебе небо, в надежном блаженстве двух уст, — такая любовь не поднимается выше земли и праха, она променяла свободную вечность мечтаний на счастье, часами измеряемое и часами изменяемое, пусть вечная молодость суждена ей, но с каждым разом теряет она луч из лучей, окружающих неувядаемым сиянием вечную юность мечтаний. Нет, ты счастлив!’
‘Нет, ты счастлив, возражает голубой, я отдал бы целый мир за то, чтобы быть тобою’.
И голубой встал и пошел по дороге в Кампанью, а палевый смотрит ему вслед со скорбной улыбкой и тихо шепчет: нет, он счастлив!
Но далеко, на спуске дороги, оборачивается голубой еще раз к балкону и кричит, поднимая берет: ‘Нет, ты счастлив!’
Пусть розы здесь цветут.
А теперь пусть промчится внезапный ветерок, пусть сорвет с отягченных веток дождь розовых лепестков и бросит их вслед уходящему пажу.
Текст издания: Северные сборники издательства ‘Шиповник. Книга 1. — Санкт-Петербург, 1907. — С. 91—99.