Пушкинский вопрос, Миллер Орест Федорович, Год: 1880 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 53 минут(ы)

Пушкинскій вопросъ.

‘Прекрасные дни въ Аранжуэц окончились’, говорится у Шиллера въ ‘Донъ Карлос’ {Die schnen Tge zu Aranjoez sind nun zu Ende.}. А мы можемъ теперь сказать, что прекрасные пушкинскіе дни прошли. Насъ успли уже окатить нсколькими ведрами холодной воды.

Такъ оно, впрочемъ, у насъ уже заведено. Не смущаясь этимъ, посмотримъ, въ чемъ заключаются наши положительныя пріобртенія по ‘пушкинскому вопросу’.

Ко дню открытія памятника не было еще новаго полнаго изданія Пушкина, взамнъ давно распроданныхъ прежнихъ. Тогда вышли только два разрозненныхъ тома 2-го Исаковскаго изданія, редактируемаго П. А. Ефремовымъ. Редакторъ извстенъ своею библіографическою добросовстностью и оправдалъ благопріятную о себ молву и въ настоящемъ случа. Но онъ, къ несчастью, довелъ свою добросовстность до крайности, и позабылъ слова самого поэта: ‘стихи, преданные мною забвенію или написанные не для печати, простительно мн было написать на 19-мъ году, но непростительно признать публично въ возраст боле зрломъ и степенномъ’. Самъ поэтъ, разумется, ‘не долженъ (употребляю его же выраженіе) отвчать за перепечатаніе грховъ своего отрочества’, всего того, что, по его словамъ, ‘желалъ бы онъ уничтожить, какъ недостойное его дарованія’ или, что ‘тяготетъ, какъ упрекъ, на его совсти’ {Соч. Пушкина, изд. Анненкова. Т. V, стр. 27—28.}. Само собою разумется, что сюда не могутъ относиться ‘вольнолюбивыя мечты’ его юности. Все, включенное изъ нихъ въ первый разъ въ новое изданіе, не можетъ, конечно, оскорбить тни поэта. Уваженіе къ ней не должно также намъ помшать воспользоваться и его дйствительными ‘грхами’, какъ матеріаломъ для его жизнеописанія. Имъ только не мсто въ классическомъ изданіи поэта.

Для жизнеописанія Пушкина получили мы ко дню открытія ему памятника нсколько новыхъ матеріаловъ, но отъ насъ скрываютъ нкоторые, неблагопріятные поэту отзывы. ‘Два голоса замогильныхъ обвинителей, говоритъ редакція ‘Русской Старины’, произнесли надъ Пушкинымъ свой приговоръ и вмст съ тмъ выяснили отношенія крайнихъ декабристовъ къ Пушкину. Мы говоримъ объ отзывахъ о немъ покойныхъ Н. И. Горбачевскаго и М. А. Бестужева, высказанныхъ ими въ ихъ переписк 1861 г….. Письма эти и записки принадлежатъ собранію ‘Русской Старины’. Какъ крайне рзкіе о личномъ характер великаго поэта и голословные отзывы, мы не ршаемся ихъ приводить’ {Русская Старина, 1880 г. Январь, стр. 130.}. Совершенно напрасно. Сообщила же ‘Русская Старина’ нкоторые весьма неблагопріятные отзывы о Грибодов, и что же? провренные критически, они ни мало не поколебали уваженія къ характеру автора ‘Горя отъ ужа’. Надо думать, что то же самое вышло бы и съ Пушкинымъ посл критической проврки отзывовъ его недруговъ. Спасибо кн. П. П. Вяземскому, что онъ не скрылъ отъ насъ въ высшей степени неблагопріятнаго для Пушкина отзыва лица, повидимому, весьма вскаго — лицейскаго товарища великаго поэта, покойнаго М. А. Корфа. {М. А. Корфъ употребилъ слово ‘благотвореніе’. Не лишнее будетъ принести взглядъ на это Пушкина изъ письма его къ брату: ‘n’acceptez jamais desl bienfaits. Un bienfait pour la plupart du temps est une perfidie. Point de pro-l tection,car elle asservit et dgrade’. (Матер. Анненкова П. С. Соч. Пушкина, I, 234). Пушкинъ едва-ли смотрлъ на отношенія къ нему самого государя, какъ на отношенія покровительственныя и едва-ли видлъ ‘благотвореніе* въ томъ, что скоре должно было представляться вполн законною данью велкому таланту, не зарыванье котораго въ землю есть своего рода служба и обществу, и государству.} Если его неблагосклонное отношеніе къ Карамзину (въ біографіи Сперанскаго) оправдывается въ значительной мр, то едва-ли случится то же съ его взглядомъ на Пушкина. Покойный статсъ-секретарь самъ выдаетъ себя, говоря, между прочимъ, о Пушкин: ‘ни несчастіе, ни благотвореніе императора Николая его не исправили: принимая одною рукою щедрые дары монарха, онъ другою омокалъ перо для злобной эпиграммы’. Не даромъ же покойный кн. П. А. Вяземскій замтилъ на это: ‘Императору Николаю былъ онъ душевно преданъ’. Это вполн подтверждается и переданнымъ сыномъ поэта въ редакцію ‘Русской Мысли’ отрывкомъ изъ записокъ Пушкина. ‘Меня спрашивали, доволенъ ли я моимъ камеръ-юнкерствомъ, говоритъ онъ тутъ. Доволенъ, потому что государь имлъ намреніе отличить меня, а не сдлать смшнымъ’. Но по всему видно, какъ тяготила его эта милость. ‘Ни за что не поду представляться съ моими товарищами камеръ-юнкерами, молокососами 18-лтними. Царь разсердится. Да что мн длать?’ {А. С. Пушкинъ по документамъ Остафьевскаго Архива, С.-Петербургъ, I 1380 (сперва напечатано въ ‘Берег’).}. Давно извстно, каково было Пушкину сносить посредничество между нимъ и государемъ лица, на которое не безъ основанія падаетъ подозрніе въ томъ, что онъ могъ и не съумлъ предотвратить дуэль Пушкина — графа Бенкендорфа. Понятно, что такое посредничество могло нсколько охлаждать отношенія Пушкина къ государю, котораго, по собственному выраженію поэта, онъ ‘полюбилъ’. Нельзя не пожалть отъ всей души, что полныя записки Пушкина не могутъ еще быть напечатаны. Мы вримъ на слово сыну поэта, что онъ, конечно, не сталъ бы безъ независящихъ отъ него основаній скрывать отъ русскаго общества драгоцнный дневникъ своего великаго отца, какъ вримъ и тому, что обнародованіе его заставило бы насъ еще боле полюбить Пушкина.

Но мы просто не понимаемъ образа дйствій перваго толковаго издателя сочиненій поэта, П. В. Анненкова. До сихъ поръ обладаетъ онъ драгоцнными матеріалами и длится ими съ публикою только по кусочкамъ. Конечно, и онъ, можетъ быть, вынуждаемъ на то независящими отъ него обстоятельствами, устраняемыми только съ величайшею постепенностью. Но какъ же ему въ такомъ случа ршаться на смлые выводы, врность которыхъ не можетъ быть усмотрна самимъ читателемъ, вынужденнымъ врить г. Анненкову, что онъ врно понялъ извстныя ему одному строки Пушкина. Вопросъ этотъ возникаетъ невольно при прочтеніи любопытной статьи г. Анненкова: ‘Общественные идеалы А. C. Пушкина’ {Встникъ Европы, 1880 г. іюнь.}. Г. Анненковъ сообщаетъ тутъ нсколько новыхъ выдержекъ изъ находящихся у него въ рукахъ бумагъ Пушкина — въ дополненіе къ выдержкамъ, давно уже напечатаннымъ имъ въ ‘Матеріалахъ’. Часть этихъ новыхъ выдержекъ предназначена на то, чтобы еще боле доказать извстный ‘аристократизмъ’ Пушкина, принятый г. Анненковымъ подъ свое покровительство еще въ ‘Матеріалахъ’. Но вдь въ томъ же направленіи сложилась у Пушкина и извстная піеса: ‘Моя родословная или русской мщанинъ’, выражающая не что иное, какъ предпочтеніе старыхъ захудалыхъ родовъ той новой знати, вс права которой опираются на избытк холопства.

‘Настоящая (въ смысл теперешней) наша аристократія, говоритъ Пушкинъ въ одномъ изъ отрывковъ, приводимыхъ у г. Анненкова, съ трудомъ можетъ назвать и своего дда. Древніе роды ихъ восходятъ до Петра и Елизаветы. Деньщики, пвчіе, хохлы — вотъ ихъ родоначальники. Мы гордимся не славою предковъ, но чинами какого-нибудь дяди дурака или баломъ двоюродной сестры’ (В. Евр. іюнь, стр. 611).

Съ другой стороны, этотъ Пушкинскій ‘аристократизмъ’ связывается съ его уваженіемъ къ ‘предкамъ’ вообще — въ самомъ широкомъ значеніи слова. Въ этомъ смысл истолковывается взглядъ поэта въ рчи И. С. Аксакова {Произнесенной, къ сожалнію, не вполн, но потомъ напечатанной въ полномъ вид во 2 книг ‘Русскаго Архива’ 1880 г.}.

‘Было бы желательно, говоритъ онъ, чтобы связь преданій и чувство исторической преемственности было доступно не одному дворянству (гд оно почти и не живетъ), но и всмъ сословіямъ, чтобы память о предкахъ жила и въ купечеств, и въ духовенств, и у крестьянъ. Да и теперь между ними уважаются старинные честные роды’.

Извстно, что Пушкинъ съ любовію вспоминалъ о томъ, какъ одному изъ его предковъ довелось засдать рядомъ съ Кузьмой Мининымъ, (объ этомъ напомнилъ въ своей рчи А. И. Незеленовъ). Не даромъ и г. Анненковъ въ той же новйшей своей стать приводитъ слова Пушкина: ‘конечно, есть достоинства выше знатности — именно достоинства личныя. Имена Минина и Ломоносова перевсятъ вс наши старинныя родословныя’ (стр. 612). Не слдуетъ забывать и тхъ словъ Пушкина, которыя недавно еще приведены В. Я. Стоюнинымъ: ея имю своего рода демократическіе предразсудки, которые, думаю, стоятъ предразсудковъ аристократическихъ. Я жажду одного — независимости’ {Истор. Встникъ, 1880 г., августъ, стр. 661.}.

Знаменитый сподвижникъ князя Пожарскаго, ‘художествомъ говядарь’, упоминается также въ одной изъ программъ Пушкина, сообщаемыхъ въ той же стать г. Анненковымъ, но упоминается такъ, что трудно добраться до прямаго смысла. ‘Какъ пало боярство при Іоаннахъ, которые къ одному мстничеству не дерзнули прикоснуться? Были-ли дворянскія грамоты?— Мининъ! Было ли зло мстничество? Везд-ли существовало оно? Зачмъ уничтожено было оно?’ (стр. 609). Относительно мстничества г. Анненковъ склоненъ, повидимому, думать, что Пушкинъ сочувствовалъ и ему, сочувствуя вообще боярству. Это, повидимому, подтверждается давно извстнымъ замчаніемъ Пушкина про того изъ своихъ предковъ, который подписался подъ соборнымъ дяніемъ объ уничтоженіи мстничества, что это ‘мало длаетъ чести его характеру’ {Соч. Пушкина. Изд. Анненкова, V, стр. 4.}. Но, съ другой стороны, давно напечатано и то, чмъ думалъ Пушкинъ доказать существованіе въ нашемъ дворянств чувства чести. Усматривая это чувство ‘въ готовности жертвовать всмъ для поддержанія какого-нибудь условнаго правила’, Пушкинъ полагалъ, что эта, весьма, стало быть, сомнительная въ нравственномъ смысл честь ‘во всемъ блеск своего безумія видна въ древнемъ нашемъ мстничеств’ {Тамъ же, стр. 21.}. Привожу это съ тмъ, чтобы показать, какъ трудно на основаніи какихъ-нибудь отрывочныхъ набросковъ составить себ врное понятіе о дйствительной мысли ихъ автора. Но г. Анненковъ въ своей послдней стать приводитъ еще нсколько набросковъ Пушкина, указывающихъ, повидимому, на то, что его ‘аристократизмъ’ далеко не ограничивался тмъ, что видитъ въ немъ И. С. Аксаковъ. На вопросъ: какіе люди составляютъ дворянство? Пушкинъ отвчаетъ: ‘люди, которые имютъ время заниматься чужими длами…. Богатство доставляетъ способъ ни трудиться, а быть всегда готову по первому призыву du souveraine…. Чему учится дворянство? Независимости, храбрости, благородству, чести вообще…. Нужны-ли они въ народ, такъ-же, какъ, напримръ, трудолюбіе? Нужны, и дворянство — la sauve garde трудолюбиваго класса, которому некогда развивать сіи качества….’ Во всемъ этомъ можно бы усмотрть своего рода преемственную связь со взглядами знаменитаго екатерининскаго публициста, кн. Щербатова, (а затмъ и со взглядами Карамзина, имвшаго свою прямую долю вліянія на Пушкина), если бы дале не было у нашего поэта вотъ чего: ‘Чмъ кончается (погибаетъ) дворянство въ республик? Аристократіей правъ. А въ государств? рабствомъ народа’ (стр. 605). Пушкинъ, стало быть, считалъ крпостное право не прерогативой дворянства (какъ Щербатовъ и Карамзинъ), а его концомъ или гибелью. Онъ, стало быть, исключалъ крпостное право изъ тхъ наслдственныхъ преимуществъ высшихъ классовъ, безъ которыхъ они, по его мннію, ‘становятся наемниками и несутъ ихъ обязанности’. Но въ недоумніе несомннно приводитъ въ наброскахъ Пушкина то, что говорится дале и что совсмъ уже не подходитъ подъ толкованіе Пушкинскаго аристократизма И. С. Аксаковымъ. ‘Вотъ уже 150 лтъ, que la табель о рангахъ balaye la noblesse, а затмъ уничтоженіе маіоратства плутовскимъ образомъ при Анн Іоанновн довершило паденіе передоваго класса, начатое табелью. Что изъ этого слдуетъ? восшествіе Екатерины II, 14-е декабря и т. д.’. Ужъ не есть-ли это набросокъ мыслей вовсе не самого поэта, а какого-нибудь дйствующаго лица въ одномъ изъ предполагавшихся романовъ Пушкина? Можетъ быть, это и обнаружилось бы, если бы г. Анненковъ не продолжалъ таить множество пушкинскихъ матеріаловъ, а сообщилъ ихъ цликомъ публик? На такое значеніе наброска, быть можетъ, указываетъ и самая примсь французскаго языка, встрчающаяся также и въ одномъ изъ выше приведенныхъ набросковъ, въ свою очередь, принадлежащихъ, быть можетъ, какому-нибудь дйствующему лицу изъ той среды, въ которой, по грибодовскому выраженію, господствовала ‘смсь французскаго съ нижегородскимъ’. Во всякомъ случа, сочувствіе самого Пушкина даже маіоратству представляется весьма сомнительнымъ. Не могъ же онъ не знать, что оно было у насъ искусственно заведено тмъ же, кто завелъ и табель о рангахъ, и что заведеніе маіоратства составляло со стороны Петра по крайней мр такое же ‘революціонное’ дйствіе, какъ и всякая другая ломка, ради которой Пушкинъ, по увренію г. Анненкова, видлъ въ Петр ‘соединеніе Робеспьера съ Наполеономъ.’ Способный замолвить слово за наше старинное боярство, Пушкинъ однако же прекрасно его отличалъ отъ западно-европейской аристократіи, къ существеннйшимъ принадлежностямъ которой относится и маіоратство.

В. Я. Стоюнинъ въ своей біографіи Пушкина привелъ очень кстати взглядъ Пушкина на неудачу у насъ аристократическихъ попытокъ посл смерти Петра II: ‘это спасло насъ, по его мннію, отъ чудовищнаго феодализма и существованіе народа не отдлилось вчною чертою отъ существованія дворянъ’ {Истор. Встн. Августъ, стр. 633. Курьезна посл этого кличка ‘либерально-олигархической’, данная теоріи Пушкина въ книжк ‘Внокъ на памятникъ Пушкину’ (стр. 156).}.

Самъ г. Анненковъ говорить, что Пушкинъ противопоставлялъ феодализму институтъ боярства, который ничего общаго съ первымъ не имлъ, и ‘восходилъ отъ этого противопоставленія до опредленія разницы въ дух и характер западныхъ и русскихъ среднихъ вковъ’. (В. Е. стр. 609). Изъ ‘Матеріаловъ’ же, напечатанныхъ еще въ 1855 г., извстно, что Пушкинъ шелъ въ этомъ смысл очень далеко. ‘Россія, говорилъ онъ въ своихъ возраженіяхъ на исторію Полеваго, никогда ничего не имла общаго съ остальною Европою, исторія ея требуетъ другой мысли, другой формулы, чмъ мысли и формулы, выведенныя Гизотомъ изъ исторіи христіанскаго запада’ {Соч. Пушкина, изд. Анненкова, I, 270.}. При такомъ взгляд, если Пушкинъ видлъ въ Петр держаннаго ‘революціонера’, то конечно, не потому только, что Петръ былъ ‘безжалостнымъ истребителемъ единственнаго сословія, которое еще могло умрять его порывы и увлеченія’. Рука у Пушкина, готовившагося писать исторію Петра, ‘дрогнула’, по выраженію г. Анненкова, при вид его ройнаго лица, лица ‘геніальнаго созидателя государства’, но также и ‘стараго восточнаго типа бича божія’ — конечно, не потому только, что бичъ этотъ билъ по боярщин, но и потому, что многіе изъ его ‘писанныхъ кнутомъ указовъ’, какъ-бы ‘вырвавшихся у нетерпливаго, самовластнаго помщика’, насиловали народную жизнь вообще (и въ томъ, между прочимъ, что думали ей навязать институтъ маіоратства). Въ связи съ этимъ долженъ находиться и тотъ ‘ненапечатанный монологъ обезумвшаго чиновника передъ мднымъ всадникомъ’, содержавшій въ себ около 30 стиховъ и производившій ‘потрясающее впечатлніе’, котораго тщетно доискивался кн. П. П. Вяземскій въ бумагахъ своего отца, зная объ его существованіи по фамильнымъ воспоминаніямъ. Полнаго вниманія заслуживаютъ слдующія строки вы. П. П. Вяземскаго:

‘Мн все кажется, что великолпный монологъ таится вслдствіе какихъ либо тенденціозныхъ соображеній, такъ какъ въ немъ слишкомъ энергически звучала ненависть къ европейской цивилизаціи.’

Неужели тутъ преднамренная утайка, и въ ней скрывается опасеніе, какъ бы авторитетомъ Пушкина не придать силы славянофильству? {Весьма подходящимъ къ ихъ взгляду оказывается и недавно приведенное у г. Стоюнина мнніе Пушкина, что ‘греческое вроисповданіе, отдльное отъ всхъ прочихъ, даетъ намъ особенный національный характеръ’ (Истор. Встникъ, августъ, стр. 634).}

Но вдь позволили же намъ узнать, что Европа у Пушкина названа ‘обветшалой’, и даже не прикрыли этого авторитетомъ Байрона, также выразившагося однажды: our outworn Europe (наша изношенная Европа) — кенечно, уже вполн независимо отъ славянофильства. Да и вдь въ утшеніе такъ-называемымъ ‘западникамъ’ можетъ служить то, что Пушкинъ, при всхъ своихъ наклоненіяхъ въ сторону такъ-называемаго ‘славянофильства’ (столь же несомннныхъ у него, какъ и у Грибодова), видлъ въ нашей старой знати все-же боле, чмъ видитъ въ ней И. С. Аксаковъ, и видлъ, конечно, не безъ оттнка западнаго вліянія. Все то, напримръ, что говоритъ онъ о дворянской чести, очень отзывается ‘Наказомъ’ Екатерины, въ ‘Наказъ’ же попало цликомъ изъ ‘Esprit des lois’ Montesquieu. Во взгляд Пушкина на дворянство, какъ на классъ, по самой своей обезпеченности независимый и просвщенный, а потому и способный по преимуществу служить нравственною опорою государству, все же есть (минусъ крпостничество) извстная связь со взглядами кн. М. М. Щербатова. У этого же послдняго взглядъ этотъ несомннно заимствованъ у самой просвтительной философіи XVIII ст., которая, при всей своей казовой очищенности отъ всякихъ преданій, на самомъ дл сохраняла въ себ извстный слдъ феодальной подпочвы западно-европейской цивилизаціи. Пушкинъ съ дтскихъ лтъ былъ коротко знакомъ со всею французскою литературою. Зналъ онъ и тхъ второстепенныхъ французскихъ писателей, у которыхъ зарождался настоящій демократизмъ, но перевшивающее вліяніе на него имли писатели съ перевшивающимъ талантомъ, а у нихъ, съ Вольтеромъ во глав, аристократизмъ, хотя и въ самомъ переработанномъ вид, былъ все же, такъ сказать, закваскою міросозерцанія. Сила вліянія этой чуждой стихіи не переставала и въ зрлые годы Пушкина бороться съ тяготніемъ его къ своему родному и, достигнувъ полной народной цльности въ творчеств, Пушкинъ, повидимому, оставался раздвоеннымъ, какъ мыслитель. Но этой раздвоенности, по всему вроятію, насталъ бы конецъ, если бы, по нсколько риторическому выраженію чешскаго адресса {См. ‘Внокъ на памятникъ Пушкина’, стр. 176.}, жизнь его ‘не сократила преждевременно святотатственная рука Запада’ — въ лиц Геккерна и того служилаго русскаго нмца, который могъ бы, но не съумлъ предотвратить дуэль Пушкина.

Борьба въ самомъ Пушкин народнаго съ чужимъ выяснится окончательно лишь тогда, когда будутъ открыты для насъ вс драгоцнные матеріалы. Если г. Анненковъ бережетъ ихъ для біографіи Пушкина въ Николаевскую эпоху, то онъ обязанъ поскоре подарить намъ это необходимое дополненіе къ своему прекрасному труду: ‘Пушкинъ въ Александровскую эпоху’. (Хорошо бы, если-бъ напечатанное теперь въ ‘Встник Европы’ служило предвстникомъ скораго появленія въ свтъ этого новаго труда). Между тмъ, ‘Историческій Встникъ’ далъ намъ начало біографіи Пушкина, составляемой В. Я. Стоюнинымъ. Появившееся до сихъ поръ написано дльно и живо. Но какъ бы почтенному автору и дале не повредило нкоторое доктринерство, приводящее къ вдвиганію фактовъ въ заране готовыя рамки. Въ силу такого вдвиганія мстами тутъ замчается что-то въ род историческаго фатализма. Пушкинъ получилъ первоначальное воспитаніе въ великосвтской офранцуженной сред, — но и то благо, и то добро. Г. Стоюнинъ увряетъ насъ, будто бы

‘аристократическая русская семья въ начал настоящаго столтія стояла на почв космополитизма, которая противупоставлялась почв народной или мужицкой. Другаго значенія не имло слово народный. Если космополитизмъ, съ одной стороны, отрывалъ русскихъ людей отъ народной почвы и обезличивалъ ихъ, то, съ другой стороны, онъ приносилъ и большую пользу, какъ извстный моментъ нашего историческаго развитія: онъ воспитывалъ въ дух европейскаго просвщенія, онъ былъ связью Россіи съ Европою, онъ способствовалъ выясненію обще-человческихъ стремленій, которыя спасаютъ народи отъ гибельнаго застоя и даютъ историческое значеніе’. (Ист. Вст., іюнь, 291).

Неужели тотъ кругъ, въ которомъ суждено было родиться Пушкину и который, конечно, очень напоминаетъ Грибодовскихъ героевъ, стоялъ на почв космополитизма? Неужели слушаніе, разиня ротъ, каждаго француза доказываетъ причастность ‘духу европейскаго просвщенія’, такъ что Чацкій стоялъ за ‘гибельный застой’ и противодйствовалъ ‘общечеловческимъ стремленіямъ’? Правда, семья дала Пушкину цлую богатую библіотеку иностранныхъ, преимущественно французскихъ авторовъ, но пресыщеніе этою умственною пищею не даромъ же привело его къ гиперболически-парадоксальному заключенію, что ‘французская словесность родилась въ передней и дале гостиной не доходила {Соч. Пушкина, изд. Анненкова. V, 25.}’. Сужденіе о вліяніи ея на молодаго Пушкина извстнаго лицейскаго директора Энгельгардта (человка умнаго и благороднаго) сводится, какъ извстно, къ тому, что ‘воображеніе его было осквернено всми эротическими произведеніями французской литературы {Самъ г. Стоюнинъ приводитъ этотъ отзывъ. (Ист. Вст. іюнь, 241). По всей вроятности не что иное, какъ это, составляетъ долю правды и въ гиперболическомъ отзыв озлобленнаго за что-то на Пушкина М. А. Корфа, будто поэтъ нашъ въ лице ‘превосходилъ всхъ въ чувственности, а посл въ свт предался распутствамъ всхъ родовъ, проводя дни и ночи въ непрерывной цпи вакханалій и оргій’. (Брошюра кн. П. П. Вяземскаго, стр. 48 и 49).}’. Врность этого отзыва подтверждается тми произведеніями первой поры Пушкина, которыя, по собственному его выраженію, остались у него ‘на совсти’. Не даромъ также называлъ онъ свое воспитаніе ‘проклятымъ’ (что отчасти распространялось и на лицей). Конечно, вліяніе французской литературы на Пушкина не сводится лишь на одно зараженіе его воображенія. Конечно, вліяніе имлъ на него не только какой-нибудь Парни и т. п., но и самъ Вольтеръ — не исключительно какъ авторъ Кандида и другихъ повстей того же покроя, но и какъ умственный властелинъ современной ему Европы, оракулъ и законодавецъ эпохи ‘просвщеннаго деспотизма’. Но неужели и т стороны его раціоналистическаго исповданія, которыя приводили его къ самымъ презрительнымъ отношеніямъ къ непросвщенному народу, постоянно обзываемому у него la canaille, слдуетъ относить въ ‘общечеловческимъ стремленіямъ?’ Если Пушкинъ, не смотря на ревностную защиту имъ даже и нашей, такъ-называемой, ‘интеллигенціи’, ни мало однако же не проникся культурнымъ презрніемъ къ масс, то слдуетъ-ли поставить ему дурную отмтку за невполн, стало-быть, усвоенный курсъ французской просвтительной философіи?… Впрочемъ, можно подумать, что и Пушкинъ проникся презрніемъ къ народу, если послушать автора ‘Очерковъ Пушкинской Руси,’ (печатавшихся въ ‘Молв’ предъ самымъ Пушкинскимъ праздникомъ, а затмъ появившихся и отдльно). Правда, авторъ сначала васъ увряетъ, что Пушкинъ, хотя и ‘аристократъ, помщикъ по происхожденію’, въ своихъ отношеніяхъ къ ‘низшей братіи’ всегда оставался простымъ гуманнымъ человкомъ, что онъ ‘видлъ въ этомъ жалкомъ раб человка’. Но потомъ вы узнаете, что въ своей ‘Лтописи села Горохина’ Пушкинъ представилъ нчто въ род ‘Исторіи одного города’ Щедрина. Вы недоумваете, зная, что подъ этимъ ‘городомъ’ нашъ современный сатирикъ разумлъ всю Русь — и съ той земской ея стороны, которая ярко въ свое время проявлялась въ исторіи и была совершенно пришиблена уже въ наши ‘культурныя’ времена, а затмъ еще и осмяна {Съ этимъ мы не можемъ согласиться. Въ ‘Исторіи одного города’ осмяна не земская русская жизнь, какъ таковая, а та сторона ея, которая отмчена отсутствіемъ сознанія достоинствъ личности человка, неумніемъ оцнить начала свободы, лежавшія въ основ формъ ея жизни, неминуемымъ послдствіемъ чего получилась полная неспособность дать энергическій отпоръ казенщин, охватившей ее незамтно для нея самой и задавившей ее, какъ бы во время ея сна, и безсиліе сохранить то, что общало великую и прекрасную будущность. Много было дано намъ, но изъ этого многаго много и потеряно. Если казенщина виновна въ томъ, что пришибла, земскую русскую жизнь, то не мене виновна, даже можетъ боле, и послдняя, допустивши пришибить себя, виновна въ исключимости, какой-то нравственной лни, выражавшихся только въ одной угроз утснителямъ: ‘разойтись врозь, оставить землю впуст’, благо просторомъ наградилъ Господь, въ отсутствіи стремленія къ гражданской полноправности и свобод. Мы не мене другихъ глубоко понимаемъ и высоко цнимъ т духовныя сокровища, которыя сохранилъ русскій народъ въ душ своей и въ основ своего быта и которыя служатъ залогомъ, быть можетъ, лучшей для него, чмъ для другихъ народовъ, будущности — о чемъ здсь не мсто говорить — но нельзя закрывать глаза и на отрицательныя стороны нашей жизни Самообольщеніе въ этомъ отношеніи неразумно и опасно. И благо писателю, который въ живой картин пороковъ и недостатковъ, глубоко залегшихъ въ природу русскаго человка, будитъ въ немъ сознаніе ихъ и отрезвленіе. По истин, горькимъ чувствомъ наполняется душа, когда, созерцая исторію русской жизни, видишь, сколько погребено ея сокровищъ, погребено и завалено на глухо разнымъ мусоромъ, и, чувствуешь себя, какъ бы наслдникомъ великаго имущества, обремененнаго громадными долгами, имущества, котораго даже и инвентаря не составлено. Горькое чувство овладваетъ душею, когда представишь себ, какія неоцненныя богатства утрачены, и стоишь въ тяжкомъ раздумьи, какъ обрсти ихъ вновь! Это самое горькое чувство вызвало въ душ нашего высоко-талантливаго сатирика ‘исторію одного города’. И мы, сознаемся откровенно, не можемъ себ уяснить, почему такой родъ сатиры ложенъ. Ред.}, заодно съ подавившей ее казенщиной, современнымъ ‘культурнымъ’ писателемъ! Сколько вы помните, Пушкинъ не представлялъ образцовъ того ложнаго рода, который однимъ критикомъ Щедрина названъ ‘историческою сатирою’. Но авторъ ‘Очерковъ Пушкинской Руси’ представляетъ вамъ и свои доказательства: ‘Лтопись села Горохина’ выставляетъ, по его увренію, и самый мужицкій языкъ, бдный и странный, ‘со всякими сокращеніями и усченіями, обнаруживающій жалкое умственное развитіе этихъ полудикарей’… Въ этой ‘Лтописи’ не забыта и обыкновенная кабацкая народная музыка — балалайка и волынка, и въ заключеніе, приводится даже образецъ простонародной псни:

Ко боярскому двору

Якимъ староста идетъ…. и т. д.

Какъ же такъ, думаете вы, — не Пушкинъ-ли находилъ, что ‘изученіе старинныхъ псенъ, сказокъ и т. д. необходимо для совершеннаго знанія свойствъ русскаго языка, и критики наши напрасно ими презираютъ’, не онъ ли утверждалъ, что разговорный языкъ простаго народа достоинъ’ глубочайшихъ изслдованій ‘и что намъ не худо бы иногда прислушиваться къ московскимъ просвирнямъ: он говорятъ удивительно чистымъ и правильнымъ языкомъ’ {Соч. Пушкина, изд. Анненкова, V, 34, 43. Когда, вспоминаетъ И. С. Аксаковъ, критики однажды напали на Пушкина за его стихъ: Людская молвь и конскій топъ…. утверждая, что это не по русски, Пушкину пришлось уличать критиковъ въ безграмотности и невжеств цитатами изъ сборника Кирши Данилова. (Р. Архивъ 1880 г. II, 476).}. А дло объясняется просто. ‘Лтопись села Горохина (на это уже давно обратилъ вниманіе покойный Ап. Григорьевъ) написана Пушкинымъ отъ имени Ивана Петровича Блкина, и носитъ на себ отпечатокъ воззрній этого человка, далеко не глупаго и добродушнаго, однако же исповдающагося передъ читателемъ въ томъ, что однажды не только ‘погрозилъ ямщику побоями, но и на самомъ дл три раза ударялъ его’. И къ своихъ мужикамъ Иванъ Петровичъ хотя и добръ, но все же смотритъ на нихъ съ неизбжной въ его сред высоты своего барскаго величія. Съ другой стороны, хотя онъ и воспитанъ, по его собственному признанію, на мдный грошъ, все-таки онъ начитался кое-чего во вкус конца XVIII и начала XIX ст., и самый штиль его носитъ на себ отпечатокъ стремленія выказать отчасти свою ‘культурность’. Произнося съ этой точки зрнія строгій приговоръ надъ языкомъ Горохинскимъ, онъ однако же признаетъ его за ‘отрасль языка Славянскаго’, хотя я съ оговоркою, что онъ ‘столь же разнится отъ него, какъ и русскій’. Что же касается того, будто бы языкъ Горохинцевъ ‘обнаруживаетъ жалкое умственное развитіе этихъ полудикарей’, то это мнніе даже не И. П. Блкина, а самого автора ‘Очерковъ Пушкинской Руси’. За послднее время какъ-то вошло у насъ въ моду проповдывать гуманныя чувства и либеральные взгляды посредствомъ приравниванія русскаго мужика къ дикарю или даже скоту. Пушкинъ, при всемъ своемъ культурномъ аристократизм, всегда былъ и слишкомъ уменъ, и слишкомъ благороденъ для подобнаго взгляда. У него можно найти зачатки ‘Записокъ Охотника’, народныхъ очерковъ Л. Толстаго, но никакъ не щедринской ‘Исторіи одного города’, а тмъ мене Глбовъ Успенскихъ и tutti quanti.

Между тмъ, толкуя по своему и ‘Дубровскаго’, авторъ ‘Очерковъ Пушкинской Руси’ увряетъ насъ, будто и тутъ крестьянство выставлено такимъ образомъ, что въ немъ ‘попрано всякое человческое достоинство’, такъ что ожесточеніе приводитъ его’къ безчеловчному сожженію четырехъ живыхъ людей въ запертомъ дом’. Но кто хоть разъ прочиталъ ‘Дубровскаго’ безъ предвзятой мысли, тотъ, конечно, никогда не забудетъ, какъ тотъ же самый поджигатель кузнецъ, съ опасностью для себя, спасаетъ изъ пламени кошку, вразумляя потшающихся надъ нею ребятъ: ‘Божія тварь погибаетъ, а вы сдуру радуетесь’. Подмть такую черту современный писатель, онъ бы, конечно, предположилъ тутъ культурное вліяніе на мужика ‘общества покровительства животныхъ’ — но вдь въ ту пору такого общества не существовало. Пушкинъ же видлъ тутъ слдъ добродушія даже въ разсвирпвшемъ русскомъ человк. Не даромъ же зналъ нашъ поэтъ, что созданный творчествомъ простаго народа богатырь-крестьянинъ, избгая напрасной крови, не задумывается однако же раззорить гнздо Соловья-разбойника. Гибель безвредной кошки и представляется Архипу кузнецу напрасною кровью, а кровопійцы приказные, запираемые ими на ключъ въ зажженномъ дом, на взглядъ его вовсе даже не люди!

Но ‘Очерки Пушкинской Руси’ самую нашу природу считаютъ изображенною у Пушкина такимъ образомъ, что посл этого ‘становится понятна мертвящая вковая спячка нашего народа и насъ самихъ’…. ‘А еще требуютъ отъ Пушкина, замчаетъ авторъ, чтобы онъ представлялъ какую-то интеллигенцію въ этой стран мятелей и снговъ’. Требовали отъ него и изображенія хорошей русской женщины, но и тутъ, по мннію автора, опять приходится сказать, что на нтъ я суда нтъ. Но какъ же однако самъ Пушкинъ былъ совершенно другаго мннія? ‘Не смшно-ли, спрашивалъ онъ, почитать женщинъ, которыя такъ часто поражаютъ насъ быстротою понятія и тонкостью чувства и разума, существами низшими въ сравненіи съ нами? Это особенно странно съ Россіи, гд царствовала Екатерина II и гд женщины вообще боле просвщенны, боле читаютъ, боле слдуютъ за европейскимъ ходомъ вещей, нежели мы, гордые Богъ вдаетъ почему?’ {Соч. Пушкина, изд. Анненкова, V, 16.}

Добродушно выражаясь тутъ въ первомъ лиц, нашъ поэтъ просто взводитъ на себя напраслину. Не лишенный, конечно, извстнаго права гордиться, онъ, по глубокой нравственности своей природы, постоянно отказывался отъ этого права, какъ это видно изъ его отношеній къ обыкновеннымъ смертнымъ, къ подростающему поколнію, къ начинающимъ способностямъ и т. п. Вполн чуждымъ всякой гордости постоянно оставался Пушкинъ и по отношенію къ русской природ и жизни. Ера ли какой поэтъ былъ когда-нибудь такъ неврно понятъ, какъ это случилось съ Пушкинымъ у автора ‘Очерковъ Пушкинской Руси’ {Совсмъ не врно, по моему мннію, замчаніе рецензента ‘Историч. Встника’ (августъ, стр. 782), будто ‘Очерки Пушкинской Руси’ — просто ‘отрывочная передача, правда, въ восторженной форм, давно сказаннаго Блинскимъ’. Что касается восторженности, то она несомннно сказывалась у Блинскаго, и даже самое лучшее у него именно то, что восторженно. Но въ ‘Очеркахъ Пушкинской Руси’ нтъ на самомъ дл ни восторженности, ни сколько-нибудь врнаго отраженія взглядовъ Блинскаго. Они — сами по себ, а всего мене въ нихъ и Руси, и Пушкина.}. Но вотъ за то настоящій взглядъ на дло, высказанный въ одной изъ тхъ рчей, которыя ‘не чета другимъ’.

‘Пушкинъ первый въ нашей литератур, замтилъ И. С. Аксаковъ, отнесся не только къ русской природ, но и къ воспроизведеннымъ имъ явленіямъ Русской бытовой жизни, съ ихъ положительной стороны и при томъ съ такою врностью, которой могъ бы позавидовать любой реалистъ нашего времени. Вспомните его изображенія русской уздной сельской жизни въ ‘Онгин’, его ‘Капитанскую дочку’ и множество другихъ: сколько въ нихъ правды, и какъ эта правда согрта и освщена теплымъ свтомъ сочувствія, но въ то же время ограждена въ читател отъ ложной окраски тонкою, незлобивою ироніею! Вотъ эта способность шутки, это присутствіе иронія въ ум — тоже коренная народная черта истинно русскаго человка. Это постоянно присущій русскому духу антидотъ противъ всякой излишней, а потому и фальшивой идеализаціи и противъ собственнаго самообольщенія’. (Р. Архивъ 1880 г., II, 477). ‘Пушкинъ, говорилъ тотъ же ораторъ дале, не былъ поэтомъ отрицанія’…. Кстати можно принести и собственныя слова Пушкина: ‘Нтъ убдительности въ поношеніяхъ, и нтъ истины, гд нтъ любви’. (Тамъ же, стр. 478). {В. Я. Стоюнинъ въ УІ гл. своей біографія Пушкина (Истор. Встникъ, Октябрь) очень кстати напомнилъ слова поэта: ‘гд у меня сатира? О ней и помину нтъ въ Евгеніи Онгин’ (стр. 253).}

Посл всего этого И. С. Аксаковъ, кажется, имлъ полное право спросить о Пушкин:

‘Можно-ли толковать серьезно о какомъ бы то ни было вліяніи на него Байрона? Не было геніевъ боле другъ другу по природ своего творчества противополжныхъ…. Онъ называетъ Байрона ‘поэтомъ гордости’, ‘мрачнымъ, какъ море’. Пушкинъ же былъ поэтомъ дневнаго благо свта, а личной гордоcти въ немъ нтъ и тни’. (Тамъ же, стр. 480).

Значительно иначе посмотрлъ на это профессоръ Н. И. Стороженко въ своей рчи объ отношеніи Пушкина къ иностранной словесности. Пушкинъ, по выраженію этого оратора,

‘подпалъ подъ могучее вліяніе’ Байрона, и не одной силой таланта условливалось это вліяніе’…. ‘Пушкинъ ухалъ изъ Петербурга…. озлобленный противъ власти, полный презрнія къ обществу, которое эгоистически отвернулось отъ него въ годину невзгодъ…. Такое настроеніе было какъ нельзя боле благопріятно для воспринятія байронизма’….

Я думаю, впрочемъ, что участія этихъ ‘личныхъ причинъ’ для байроновскаго вліянія не станетъ отрицать и И. С. Аксаковъ, какъ съ другой стороны и проф. Стороженко не отрицаетъ, что вліяніе Байрона было не продолжительно (а, стало быть, и не коренилось въ самой природ Пушкина). Кром того, г. Стороженко признаетъ байронизмъ Пушннна ‘низведеннымъ до самыхъ скромныхъ размровъ’, но онъ при этомъ усматриваетъ въ немъ и своеобразную окраску, данную уже нашею жизнью. ‘Байроновскій индивидуализмъ, говоритъ г. Стороженко, эта апотеоза личности въ борьб ея съ обществомъ и его устарлыми предразсудками, превратилась на русской почв въ обожаніе собственной личности и презрніе ко всякой чужой’. Вотъ съ этимъ никакъ не согласился бы И. С. Аксаковъ, видящій въ самомъ Байрон ‘обожаніе собственной личности’. Но такъ же смотрлъ и самъ Пушкинъ, отозвавшись о Байрон, что въ ‘унылый романтизмъ’ облеклось у него ни что иное, какъ ‘безнадежный эгоизмъ’. Въ этихъ двухъ словахъ — глубина пониманія: эгоизмъ этотъ былъ именно безнадежный и сталъ наконецъ ненавистенъ самому Байрону {Я намекнулъ на это въ своей рчи о Пушкин, напечатанной въ іюльской книжк Русской Мысли. Взглядъ этотъ вполн выясняется въ послдней глав моего этюда о Байрон, котораго дв первыхъ главы напечатаны были въ Встник Европы 1877 г. (Февраль и Апрль). Редакція отказалась отъ напечатанія послдней главы, т. е. не дала мн высказаться до конца.}.

Если кто изъ иностранныхъ поэтовъ имлъ на Пушкина не мимолетное, но въ то же самое время и не порабощающее вліяніе, то это, конечно, всемірно-воспитательный геній Шекспира, на что и указано проф. Стороженко, умвшимъ оцнить и геніальную глубину пониманія особенностей Шекспира Пушкинымъ. Кром того, г. Стороженко указалъ и на одну психологическую черту, самобытно внесенную нашимъ поэтомъ въ свою передлку Шекспировскаго Анджело (можно было бы за одно указать и на столь-же самобытную Пушкинскую варьяцію темы о Фауст).

Самобытность Пушкина является господствующимъ мотивомъ во всхъ рчахъ. Но въ нкоторыхъ о ней говорится прямо и смю, въ другихъ же замтно въ этомъ отношеніи какое-то ‘хожденіе вокругъ да около’.

Между тмъ, по мннію одного изъ ораторовъ, А. Н. Островскаго, Пушкинъ, именно завщалъ намъ искренность, самобытность, завщалъ каждому быть самимъ собою, далъ всякой оригинальности смлость, дать смлость русскому писателю быть русскимъ’.

Какъ же это именно смлости-то и не хватило во многихъ рчахъ на Пушкинскомъ праздник, — и это совершенно помимо цензурныхъ соображеній? Такъ даже И. С. Тургеневъ заключилъ свою рчь тмъ, что онъ ‘не ршается дать Пушкину названіе національно-всемірнаго поэта, хотя и не дерзаетъ его отнять у него’. Другой ораторъ, Н. А. Некрасовъ выразился, по крайней мр, опредлительно, указавъ на ‘весьма неблагопріятныя условія, не давшія генію Пушкина пріобрсть міровое значеніе’. А вдь по мннію (и вполн справедливому) одной изъ нашихъ нмецкихъ газетъ (St.-Petersburger Herold) ‘народъ, чествующій своего поэта, чтить самъ себя’. Но не въ этомъ-ли и разгадка, почему мы далеко не единодушно сказали нашему поэту:

Во всемірномъ пантеон

Твой уже воздвигся ликъ,

Ужъ тебя поетъ и славитъ

Всякъ народъ и всякъ языкъ *).

*) Стихи А. H. Майкова.

Вдь проводить его во ‘всемірный пантеонъ’ значитъ проводить туда и свою народность.

‘Истинный поэтъ, поясняетъ ‘St.-Petersburger Herold’, освободившійся отъ узъ подражанія иноземному творчеству, крпко стоитъ на почв своей народности, онъ черпаетъ изъ народа съ тмъ, чтобы возвратить тому же народу въ облагороженныхъ образахъ то, что заимствовано изъ него’ {Внокъ на памятникъ Пушкину, стр. 116.}.

Но нашей-ли сиволапой Руси лзть вмст съ Пушкинымъ въ пантеонъ? Гд намъ дуракамъ чай пить!

‘Художество, какъ воспроизведеніе, воплощеніе идеаловъ, лежащихъ въ основахъ народной жизни и опредляющихъ его духовную и нравственную физіономію, составляетъ одно изъ коренныхъ свойствъ человка’….

Такъ было началъ И. С. Тургеневъ, введя, такъ сказать, народность въ самую сущность художества. Но дале начинаются оговорки.

‘Поддлываться подъ народный тонъ, вообще подъ народность — также неумстно и безплодно, какъ подчиняться чужимъ авторитетамъ, лучшимъ доказательствомъ тому служатъ: съ одной стороны, сказки Пушкина, съ другой — Руславъ и Людмила, самыя слабыя, какъ извстно, изъ всхъ его произведеній’.

Впрочемъ, въ этой оговорк Тургеневъ, можно сказать, даже сходися не съ кмъ другимъ, какъ съ Аксаковымъ, замтившимъ въ своей рчи:

‘Русская, стало бить, и вполн народная стихія, слышится у Пушкина едвали не наиболе тамъ, гд онъ не ставитъ себ ‘народность’ вншнею цлью’. (Р. Архивъ, 1880 г. II. 475).

Дале мы встрчаемся у Тургенева съ другой оговоркой:

‘Выставлять лозунгъ народности въ художеств, поэзіи, литератур свойственно только племенамъ слабымъ…. Поэзія ихъ должна служить…. сбереженію самаго ихъ существованія. Слава Богу, Россія не находится въ подобныхъ условіяхъ’….

Но и рчь Аксакова признаетъ у насъ

‘то странное явленіе, которому почти нтъ подобнаго въ другихъ странахъ, именно: что сама народность въ народ становится объектомъ сознанія, вншнею цлью, искомымъ… что въ русской земл могло возникнуть отдльное русское же направленіе’…

Но Аксаковъ не ограничивается указаніемъ на странность явленія, онъ старается при этомъ истолковать его вполн естественною реакціею тому, что

‘русская земля подверглась внезапно страшному вншнему и внутреннему насилованію: рукою палача совлекался съ русскаго человка образъ русскій и напяливалось подобіе общеевропейца’…

У Тургенева же явленіе, уподобляющее насъ народу, лишившемуся независимости, просто осуждается, и рчь знаменитаго романиста все боле и боле задается урзываніемъ понятія о народности посредствомъ противопоставленія ея національности… Тутъ, конечно, уже не оказывается совпаденія со взглядомъ Аксакова.

‘Какой же великій поэтъ, спрашиваетъ Тургеневъ, читается тми, кого мы называемъ простимъ народомъ? Нмецкій простой народъ не читаетъ Гёте, французскій — Мольера, даже англійскій не читаетъ Шекспира. Ихъ читаетъ нація’…

Все это ведетъ къ тому, что и Пушкинъ не народный, а національный поэтъ. Очень дерзко будетъ, конечно, противопоставить авторитету Тургенева голосъ представителя нашего простаго народа, сказавшійся по случаю Пушкинскаго праздника въ ‘Русскомъ Курьер’ и ‘Голос’. Крестьянину Тверской губерніи Желнобобову казалось, что хорошо бы было въ какой-нибудь изъ рчей ‘сопоставить Пушкина и наше время — время свободнаго народнаго труда, когда великій поэтъ становится доступенъ этому народу’ {‘Внокъ’, стр. 160 и 193.}. Съ радостью уврялъ онъ, что ‘Пушкинъ былъ и крестьянскій поэтъ’, что

‘въ свтлой и геніальной душ его была теплая струнка и къ этому у насъ сословію, которое по барски считается низкимъ, по человчески же и по житейски, или же прямо по божьи, оно есть выше всхъ: на немъ, какъ на огромнйшемъ и сильнйшемъ столб, все наше государство стоитъ’.

Можно, конечно, сказать, что этотъ внезапный публицистъ крестьянинъ просто подставленъ какими-нибудь почитателями Пушкина съ славянофильскимъ пошибомъ! Да, — но въ самомъ заподозрваніи его подлинности не сказывается ли своего рода барство! Тургеневъ разграничиваетъ народное съ національнымъ, опирающемся, очевидно, на мнніи, что народу, т. е., выражаясь прямо, простонародью принадлежитъ въ жизни націи роль исключительно грубой, стихійной силы.

Для большей убдительности — Тургеневъ безпристрастно указываетъ и на великихъ поэтовъ запада: поймите, что и они не доступны всему народу! Но какъ ни великъ авторитетъ Тургенева — уже потому, что онъ долженъ быть признаваемъ за непосредственнаго наблюдателя западной жизни, за очевидца, — да будетъ позволено усомниться въ томъ, чтобы великіе поэты Германіи, Франціи и Англіи были уже совершенно недоступны своему простому народу. Они, конечно, гораздо мене доступны ему, чмъ привиллегированнымъ классамъ, — потому что простой народъ и тамъ, какъ везд, остается по преимуществу обреченнымъ на тяжелый физическій трудъ. Но на сколько при этомъ труд доступна духовная пища, на столько грамотный простолюдинъ на запад, при помощи дешевыхъ изданій великихъ писателей, можетъ читать ихъ и узнавать у нихъ кое въ чемъ — плоть отъ своей же плоти и кость отъ своихъ же костей. И у насъ крестьяниеу Желнобобову не зачмъ быть непремнно подставнымъ лицомъ, а есть полная возможность врить въ реальное существованіе цлаго иножества Желнобобовыхъ въ будущемъ, — только бы завелись и дешевыя изданія, и побольше хорошихъ (но не принудительныхъ) школъ и, главное, та обезпеченность и довольство, при которыхъ бы было досужно крестьянину не давать ‘зарости троп’ къ нерукотворному памятнику поэта. Вдь Пушкинъ не даромъ же говорилъ объ этой ‘народной’ троп. Онъ, можетъ быть, доступне для общаго пониманія всхъ другихъ міровыхъ поэтовъ — по тмъ свойствамъ своей поэзіи, на которыя, по свидтельству самого же Тургенева, указалъ извстный французскій писатель Мериме. ‘Ваша поэзія, говорилъ онъ нашему славному романисту, ищетъ прежде всего правды, а красота потомъ является сама собою…. У Пушкина поэзія самымъ чудеснымъ образомъ разцвтаетъ какъ бы сама собою изъ самой трезвой прозы’… Но если Пушкинъ, по мннію иностраннаго цнителя, отличается этими качествами передъ великими поэтами другихъ странъ, то такая его особенность должна объясняться характеристическими чертами его народа.

‘Русскій въ душ, поясняетъ въ своей рчи С. А. Юрьевъ, онъ былъ также далеко отъ отвлеченнаго идеализма, какъ и отъ грубаго реализма, не идущаго дале вншности явленія, въ немъ жило то трезвое, живое чувство правды, которое схватываетъ вс факты и явленія жизни въ ихъ цльной дйствительности и безъ чуждыхъ имъ красокъ. Его великій духъ былъ исполненъ той святой простоты, въ силу которой русскій человкъ совершаетъ великій нравственный подвигъ, не замчая даже его величія, какъ дло простое, заурядное, чему примровъ знаетъ каждый изъ насъ не мало’. (Русская Мысль, іюль, стр. 5.)

Но не самъ-ли Тургеневъ выставилъ въ свое время съ тою же самою ‘святою простотою’ это свойство простаго русскаго человка, — еще находившагося подъ крпостнымъ ярмомъ! Не онъ-ли въ своихъ ‘Живыхъ Мощахъ’ далъ безграмотной, вчно прикованной въ одру болзни крестьянк понять чуткимъ сердцемъ Орлеанскую дву, да и вообще по широт своихъ сочувствій явиться по истин тмъ ‘всечеловкомъ’, о которомъ говорилъ въ своей рчи . М. Достоевскій.

Относительно И. С. Тургенева, мы невольно останавливаемся передъ вопросомъ: отчего его творчество говоритъ одно, а его мышленіе совсмъ другое? Между тмъ, какъ ‘Записки охотника’ остаются самой яркой уликой во лжи для жалкихъ его эпигоновъ, какимъ это чудомъ нкоторыми изъ своихъ разсужденій онъ какъ будто бы хочетъ придать авторитетъ этимъ господамъ, съ огульнымъ разсвирпніемъ бурсака, только что вышедшаго изъ-подъ розги, опрокидывающимся не только на ‘унизителей’ и ‘оскорбителей’, но и на самихъ ‘униженныхъ’ и ‘оскорбленныхъ’.

Но остановимся теперь на томъ, кому принадлежатъ эти выраженія и кто увнчалъ своей рчью праздникъ — на . М. Достоевскомъ. Вотъ у него совсмъ уже не ‘хожденье вокругъ да около’, — все становится прямо ребромъ, безъ всякой ‘умренности и аккуратности’. Спорить съ нимъ, разумется, можно, и даже съ успхомъ, останавливаясь на частностяхъ, но сила вовсе не въ этомъ, а въ томъ, чтобы схватить его мысль въ ея цлости. Къ частностямъ отношу я самыя характеристики Татьяны, Онгина и Алеко. На счетъ Татьяны съ Достоевскимъ можетъ поспорить не одинъ авторъ ‘Очерковъ Пушкинской Руси’, находящій возможнымъ отнести Татьяну, за московскія ея отношенія въ Онгину, къ разряду ‘неприступныхъ великосвтскихъ львицъ’. Нтъ надобности стоять на подобной точк зрнія, чтобы видть нкоторое преувеличеніе въ словахъ Достоевскаго про Татьяну: ‘это типъ положительной красоты, это апооза русской женщины’, хотя и нельзя не видть много врнаго въ словахъ С. А. Юрьева:

‘вы чувствуете, что эта самая Татьяна съ такою же святою непосредственною правдою въ душ взойдетъ, ни минуты не колеблясь, прежнею безстрастною Таней на эшафотъ или костеръ, если того потребуетъ долгъ святой правды и высшая любовь.’

Дло въ томъ, что всходить на эшафотъ и на костеръ оказываются способными и не во всхъ отношеніяхъ возвышенныя лица. Самъ Пушкинъ показалъ намъ геройскую смерть весьма заурядныхъ людей въ Капитанской дочк, какъ напомнилъ о томъ въ своей рчи А. И. Незеленовъ. Что Татьяна выходитъ замужъ, уступая мольбамъ своей матери и не любя этого стараго генерала, — черта, конечно, выхваченная изъ дйствительности — но, разумется, не изъ положительныхъ сторонъ дйствительности. Точно также не становясь въ ряды тхъ эманципаторовъ женщины, которые оказываютъ ей этимъ самую медвжью услугу, можно не согласиться съ мнніемъ Достоевскаго, ‘что такой красоты положительный типъ русской женщины (какъ типъ Татьяны) почти уже и не повторялся въ нашей художественной литератур — кром разв образа Лизы въ Дворянскомъ гнзд Тургенева’. Можно замтить, что Елена того же Тургенева, посвящая себя, посл смерти мужа, уходу за раненными и больными въ Болгаріи, скоре ‘избираетъ благую часть’, чмъ Лиза, идущая въ монастырь. Но, возвращаясь къ Татьян, нельзя не признать въ ней вмст съ Достоевскимъ положительную черту въ томъ, что она не хочетъ основать своего счастья на несчастіи другаго — хотя бы этого старика генерала, которому все же она сама дала слово (хотя сочувственныя стороны этого старика составляютъ только предположеніе Достоевскаго). Точно также, просто по здравому смыслу, нельзя съ нимъ не согласиться и въ томъ, что,

если бы даже Татьяна стала свободною, если бъ умеръ ея старый мужъ и она овдовла, то и тогда бы она не пошла за Онгинымъ. — Вдь она уже видитъ, кто онъ такой: вчный скиталецъ, увидлъ вдругъ женщину, которою прежде пренебрегъ, въ новой блестящей, недосягаемой обстановк, — да вдь въ этой-то обстановк, пожалуй, и вся суть дла. Вдь этой двочк, которую онъ чуть не презиралъ, теперь поклоняется свтъ, — свтъ, этотъ страшный авторитетъ для Онгина, не смотря на вс его міровыя стремленія…. Да разв этого не видитъ въ немъ Татьяна, разв она не разглядла его уже давно? Вдь она твердо знаетъ, что онъ въ сущности любитъ только свою новую фантазію, а не ее, смиренную, какъ и прежде, Татьяну!… Любитъ фантазію, да вдь онъ и самъ фантазія! Вдь если она пойдетъ за нимъ, то онъ завтра же разочаруется и взглянетъ на свое увлеченіе насмшливо.

Вотъ въ чемъ нельзя не признать самаго трезваго отпора взгляду, пущенному въ свое время въ ходъ Блинскимъ и окончательно исчерпанному тми его послдователями, у которыхъ совсмъ не стало громко говорившаго въ немъ спасительнаго идеализма. Въ силу этого взгляда, женщина обязана слдовать своему влеченію, т. е., по просту, кидаться на шею всякому, кто приглянется и поманитъ, т. е. она обязана становиться тмъ, что презрительно обозначается въ сербскихъ народныхъ псняхъ словомъ: наметкинья. Но не въ одной сербской, и въ нашей народной поэзіи женщина, легко кидающаяся на шею, вызываетъ къ себ презрніе. Да и въ народной поэзіи всхъ странъ существуетъ типъ гордой, неподатливой женщины, служащей, конечно, однимъ изъ проявленій высокаго идеальнаго начала въ ум и воображеніи народа. Пушкинская Татьяна, по своимъ московскимъ отношеніямъ къ Онгину, является какъ бы литературнымъ воспроизведеніемъ этого народнаго типа, а критика наша тутъ, какъ и во многомъ, не хотла понять органической связи поэзіи Пушкина съ народною почвою (именно народною, а не только національною). Но Достоевскій, какъ въ свое время Аи. Григорьевъ, становится въ критик въ уровень съ творчествомъ Пушкина. Между тмъ, въ частностяхъ можно съ нимъ поспорить и на счетъ Онгина.

Можно думать, во-первыхъ, что Онгинъ, изученный Татьяною по отмткамъ его на книгахъ, былъ на самомъ дд проще, честне и добродушне, чмъ самъ выставлялъ себя (онъ въ этомъ смысл врно понятъ въ рчи г. Незеленова). Съ другой стороны, не много-ли однако же чести относить его къ тмъ ‘міровымъ страдальцамъ’, о которыхъ говоритъ Достоевскій, хотя онъ и не ставитъ ихъ черезъ-чуръ высоко, замчая, что въ нихъ, ‘такъ много подъ часъ лакейства духовнаго’. Какъ ни мтко замчаніе, что Ленскій могъ быть убитъ подобнымъ страдальцемъ ‘можетъ быть отъ хандры по міровому идеалу’, — но въ Онгин-то хандра, говора языкомъ философскимъ, едва-ли имла такой высокій объектъ. Онгинъ просто открываетъ въ нашей литератур рядъ неудачниковъ и лишнихъ людей, но вдь они еще не міровые страдальцы. ‘Учившись, какъ мы вс, понемногу — чему нибудь, да какъ нибудь’, онъ оторвался отъ непосредственной жизни, и не знаетъ, какъ примнить къ длу то, что вычитано имъ изъ книжекъ. Между тмъ, ‘наука наслажденій’ извдана имъ вполн, и пресыщеніе ею поддерживаетъ въ немъ пресыщеніе своимъ малознаніемъ, а то и другое вмст становится самою благодарною почвою для воспріятія байроновской разочарованности. Также слишкомъ много чести, какъ Онгину, длаетъ Достоевскій и герою ‘Цыганъ’ Алеко, возводя его въ санъ того ‘русскаго скитальца’, которому ‘необходимо всемірное счастіе, чтобъ успокоиться,— дешевле онъ не помирится’. Я, съ своей стороны, думаю, что Алеко сложился еще у Пушкина подъ прямымъ вліяніемъ Байрона (и отчасти Руссо), но самостоятельность Пушкина ярко сказалась уже въ этой поэм тмъ, что онъ тутъ же и обнажилъ эгоистическій корень байронизма, именно корень (а не напластованіе, яко бы полученное имъ на Руси). Я указалъ на это въ своей рчи {Русская Мысль, іюнь.}, но дло теперь не въ томъ.

Замчательно, что въ пониманіи не только Оыгина, но и Алеко, какъ русскихъ огорченныхъ людей, Достоевскій отчасти совпадаетъ во взгляд съ авторомъ ‘Очерковъ Пушкинской Руси’, у котораго оба они — также

‘печальные странники, не находящіе себ покоя…. отъ которыхъ уже не услышишь смлыхъ рчей Чацкаго…. прямое выраженіе той эпохи, когда жизнь русская временно какъ бы замерла, остановилась я ничего не представляла и впереди, кром туманной дали…. Этихъ-то бдныхъ, одинокихъ странниковъ, этихъ-то безплодно бродячихъ, хоть я небольшихъ но все-таки силъ, не забылъ поэтъ, — и да не забудетъ его самого благодарный потомокъ за эту хотя я печальную, но правдивую картину столь знакомой намъ русской хандры’. (стр. 66). {Недавно, въ VI гл. біографіи Пушкина, ‘скитальчество’ Алеко и Онгина призналъ и В. Я. Стоюнинъ, при чемъ указалъ на корни того же ‘скитальчества’ въ древней Руси: представителемъ его является у г. Стоюнина и Гришка Отрепьевъ (Ист. Вст., Октяб. 263).}

Къ тому же взгляду пришелъ и ополчившійся на . М. Достоевскаго проф. Градовскій. Но дло въ томъ, что Достоевскій объясняетъ скитальчество пушкинскихъ лицъ ихъ безпочвенностью, ихъ гордою оторванностью отъ родной страны и роднаго народа, а профессоръ Градовскій (выразившійся только ярче автора ‘Очерковъ Пушкниской Руси’), тмъ, что больно много уже развелось у насъ разныхъ Коробочекъ, Сквозниковъ-Дмухановскихъ и Держимордъ. Самъ Достоевскій передаетъ этотъ взглядъ своего противника такимъ образомъ:

‘Не могъ дескать не убжать къ цыганамъ, ибо ужъ слишкомъ гадокъ былъ Держиморда. А я утверждаю, отвчаетъ Достоевскій, (Дневникъ писателя, 1880 г.)’ что Алеко и Онгинъ были тоже въ своемъ род Держиорды и даже въ иномъ отношеніи и похуже. {Алеко несомннно и доказалъ это своимъ самоуправствомъ въ цыганскомъ табор.} ‘Я не обвиняю ихъ за это вовсе, оговаривается Достоевскій, вполн признавая трагичность судьбы ихъ, а вы ихъ хвалите за то, что они убжали: ‘дескать такіе великіе и интересные люди могли-ли ужиться съ такими уродами?’…. ‘Вовсе де они и не горды были, вотъ, что вы даже утверждаете. Да тутъ гордость прямое, логическое и неминуемое послдствіе ихъ отвлеченности и оторванности отъ почвы…. Алеко и Онгинъ къ Россіи были высокомрны и нетерпливы, какъ вс люди, живущіе отъ народа отдльной кучкой на всемъ на готовомъ, т. е. на мужичьемъ труд и на европейскомъ просвщеніи, тоже имъ даромъ доставшемся…. Не Держимордой онъ (скиталецъ) погибъ, а тмъ, что не умлъ объяснять себ Держиморду и происхожденіе его’.

Относительно происхожденія Держиморды приведу слдующее замчаніе И. С. Аксакова {Въ частномъ письм ко мн по поводу рчи Достоевскаго и возраженій на нее.} о нашемъ дворянств (а вдь оно же и ‘интеллигенція’):

Оно пользовалось правами, какихъ не имло ни одно сословіе въ мір,— кром губернатора, оно выбирало вс власти губернскія, судебныя и административныя, начиная отъ предсдателей судебныхъ палатъ и включая исправниковъ и становыхъ. Но какъ же оно пользовалось!! Кто же воспиталъ этихъ Держимордъ? Самъ помщикъ бывшій всегда Держимордой для своихъ крестьянъ.

Да, интеллигенція, долго отстаивавшая крпостное право, въ то же время содйствовала разведенію у насъ Держимордъ, а потомъ сама же возненавидла ихъ, какъ возненавидла наконецъ и крпостное право. Но ненависть эта, по выраженію Достоевскаго, сказывалась у нея ‘по своему по европейски’….

‘То-то вотъ и есть, продолжаетъ онъ, что ненавидли они крпостное право не ради русскаго мужика, на нихъ работавшаго, ихъ питавшаго, а, стало-быть, ими же въ числ другихъ и угнетеннаго…. То-то вотъ и есть, что въ мстечк Париж-съ все-таки надобны деньги, хотя бы и на баррикадахъ участавуя, такъ вотъ крпостные-то и присылали оброкъ. Длали и еще проще: закладывали, продавали или обмнивали (не все-ли равно?) крестьянъ…. и узжали въ Парижъ способствовать изданію французскихъ радикальныхъ газетъ и журналовъ для спасенія уже всего человчества, не только русскаго мужика. Вы увряете, опять обращается Достоевскій къ проф. Градовскому, что ихъ всхъ задала скорбь о крпостномъ мужик. Не то, чтобъ о крпостномъ мужик, а вообще отвлеченная скорбь о рабств въ человчеств, ‘не надо-де ему быть, это непросвщенно, Libert, дескать, Egalit et Fraternit’…. А вдь съ отвлеченно — міровымъ характеромъ скорби весьма и весьма можно ужиться, питаясь духовно созерцаніемъ своей нравственной красоты и полета своей гражданской мысли, ну, а тлесно все-таки питаясь оброкомъ съ тхъ же крестьянъ, да еще какъ питаясь-то!’ (Дневникъ писателя. 1880 г., стр. 26—29).

Но и переставъ питаться, или даже никогда не питавшись оброкомъ или выкупными, наша интеллигенція (не изъ помщиковъ) съумла сохранить духовно, такъ сказать, держимордскія отношенія къ народу. Вотъ что разсказываетъ Достоевскій (а въ правд его словъ, конечно, не усомнится никто — даже самъ А. Д. Градовскій).

‘Этого народъ не позволитъ’, сказалъ по одному поводу, года два назадъ, одинъ собесдникъ одному ярому западнику. ‘Такъ уничтожить народъ!’ — отвтилъ западникъ спокойно и величаво. И былъ не кто-нибудь, а одинъ изъ представителей нашей интеллигенцій’. Анекдотъ этотъ вренъ. (Дневникъ писателя, стр. 4).

Это-ли не Держиморда? Конечно, не заурядный, а возведенный, такъ сказать, въ перлъ созданія.

Но пора предоставить слово А. Д. Градовскому. Изъ всхъ возраженій на рчь Достоевскаго онъ представилъ, конечно, самыя солидныя (а кто не пускался возражать — даже составитель сборника ‘Внокъ на памятникъ Пушкина’. И вотъ не вс изъ его возраженій были заране предусмотрны Достоевскимъ, сказавшимъ въ конц своей рчи: ‘все это покажется самонадяннымъ’. ‘Бгства отъ Держиморды’, Достоевскій не предусмотрлъ. Но вдь не даромъ А. Д. Градовскій — профессоръ. Въ самомъ дл, ‘восторженнымъ, преувеличеннымъ и фантастическимъ словамъ Достоевскаго, какъ самъ онъ ихъ называетъ (предвосхищая эти слова у своихъ противниковъ), слдовало противопоставить такую статью, какъ ‘Мечты и дйствительность’.

Профессоръ Градовскій захотлъ удержать насъ отъ увлеченія какою-то ‘народною правдой’, которой, по мннію Достоевскаго, не признаютъ Алеки съ Онгиными и передъ которою онъ ихъ предписываетъ смириться.

‘Значительная часть скитальцевъ, счелъ впрочемъ нужнымъ признать профессоръ, не отрицала, что въ глубин русскаго духа таится нчто величавое въ нравственномъ смысл. Но позволительно сказать, что это ‘прекрасное’ было прикрыто толстымъ слоемъ грязи и что народная ‘правда’ какъ-то странно выражалась въ ‘кривосудіи’ отжившихъ учрежденій’.

Точно будто бы самъ народъ не противополагалъ этой жизненной ‘кривды’ — и слово-то чисто народное — той ‘правд’, которая жила и живетъ .въ его духовныхъ запросахъ и требованіяхъ! Если же онъ все-таки уживался съ этою кривдою, то вдь и мы, интеллигенція, уживались и даже преспокойно получали, состоя подъ ея ‘режимомъ’, свои служебные оклады. Но вскор А. Д. Градовскій пошелъ дале (въ фельетон своемъ о ‘тревожномъ вопрос’ въ томъ же ‘Голос’), замчая:

‘Возрожденіе, говорятъ вамъ, возможно чрезъ общеніе съ народомъ, чрезъ проникновеніе его духомъ и его правдою. Это было бы прекрасно, если бъ дйствительно въ глубины народнаго духа было заключено нчто опредленное, незыблемое, вчное и ясно проявленное въ какомъ-нибудь откровеніи’.

Знакомая, давно знакомая фраза, еще имющая свой смыслъ, когда думаютъ ею поразить тхъ, въ чьихъ устахъ и ‘народный духъ’ является такою же фразою. Но дло въ томъ, что у Достоевскаго ‘народный духъ’, ‘народная правда’, ‘смиреніе передъ народною правдою*— совсмъ ужъ не фраза. Профессоръ прежде всего позабылъ, съ кмъ онъ иметъ дло, и это вынудило у Достоевскаго слдующія автобіографическія напоминанія:

‘Да, народъ нашъ грубъ, — говоритъ онъ въ своемъ Дневник, — хотя и далеко не весь. О, не весь, въ этомъ я клянусь уже какъ свидтель, потому что я видлъ народъ вашъ и знаю его, жилъ съ нимъ довольно лтъ, лъ съ нимъ, спалъ съ нимъ и самъ къ ‘злодямъ причтенъ былъ’, работалъ съ нимъ настоящей мозольной работой {Подчеркнуто мною. О. М.}, въ то время, когда другіе, ‘умывавшіе руки въ крови’, либеральничая и подхихикивая надъ народомъ, ршали на лекціяхъ и въ отдленіи журнальныхъ фельетоновъ, что народъ нашъ ‘образа звринаго и печати его’. Не говорите же мн, что я не знаю народа. (Дневникъ писателя, 1880 г. стр. 22—23).

Да, профессоръ забылъ, что онъ иметъ дло съ героемъ-авторомъ Мертваго Дома, давшимъ намъ заглянуть такъ глубоко и въ душу этихъ, засаженныхъ въ немъ ‘несчастныхъ’, и въ душу того народа, который съумлъ ихъ назвать ‘несчастными’. Вотъ тотъ университетъ, въ которомъ изучилъ Достоевскій ‘народную правду’, изучилъ въ тхъ слдахъ, которые оставлены ею въ самыхъ уклоненіяхъ отъ нея, не только изучилъ умомъ, но и воспринялъ сердцемъ, выйдя изъ этой школы не озлобившимся, тогда какъ другіе выходятъ остервенившимися противъ самого народа — не боле, какъ изъ подъ бурсацкой розги. Побывавъ въ этой школ, Достоевскій не могъ создать образа того интеллигентнаго ссыльнаго, котораго заставилъ Некрасовъ обучать неинтеллигентныхъ ссыльныхъ уваженію къ таинству смерти (въ поэм Несчастные, — народной, впрочемъ, не только по заглавію, но и по многимъ строфамъ, полнымъ того истиннаго паоса, который признается у Некрасова и Достоевскимъ {Вотъ одна изъ такихъ строфъ:

Лишь Богъ помогъ бы русской груди

Дохнуть пошире, повольнй,

Покажетъ Русь, что есть въ ней люди,

Что есть грядущее у ней!}. Сцена смерти, списанная, конечно, съ натуры, есть и въ Мертвомъ Дом, и она производитъ умилительное дйствіе безъ всякаго смягчающаго вліянія образованнаго острожника, какимъ въ самомъ дл и былъ и могъ бы выставить самого себя Достоевскій. Но въ томъ-то и дло, что и въ Мертвомъ Дом не сказалась въ немъ, какъ, по его же выраженію, во многихъ интеллигентныхъ русскихъ, ‘гадливость’, не только?къ обыкновенному мужику, но и къ мужику — преступнику. Потому-то и относится онъ съ презрніемъ къ тжъ ‘презрительнымъ анекдотамъ’, которые, по его замчанію, ходятъ между нашею интеллигенціею (сердобольно называемою у А. Д. Градовскаго ‘бдною’) ‘о русскомъ мужик, объ его рабской душ, объ его идолопоклонств’….

Но вдь увлекаться ‘народною правдою’ тмъ опасне, что есть чудаки, противополагающіе ее — о ужасъ! европейскому просвщенію, а ‘уйти отъ этого просвщенія, — по словамъ проф. Градовскаго, — намъ некуда, да и не зачмъ’….’ Предусматривая даже сильное развитіе русской науки, русскаго искусства, — поясняетъ онъ, — мы должны будемъ признать, что вс эти вещи выростутъ на почв западно-европейскаго просвщенія, подобно тому, какъ послднее выросло на почв греко-римской культуры’. На это Достоевскій въ своемъ ‘Дневник’ отвтилъ вопросомъ, что разумть подъ просвщеніемъ? ‘Науки запада, полезныя знанія, ремесла, или просвщеніе духовное? Первое, т. е. науки и ремесла, дйствительно, не должны насъ миновать и уходить намъ отъ нихъ дйствительно некуда, да и не зачмъ’ {Дневникъ писателя, стр. 21.}. Но и тутъ, мн кажется, нужна оговорка. Собственно въ области такъ-называемыхъ точныхъ или положительныхъ знаній возможна непосредственная пересадка изъ страны въ страну. Если и тутъ порою сказывается та или другая бытовая подкладка, то это лишь рдкое исключеніе. Но такая подкладка сказывается л часто, и сильно въ области знаній — потому, между прочимъ, и не называющихся точными или положительными, но наиболе возбуждающихъ интересъ — по своему общественному значенію. Полезно-ли и тутъ пересаживаніе цликомъ? Вполн-ли благо, что ‘западно-европейское просвщеніе не только выросло на почв греко-римской культуры, но во многомъ вполн сохранило ея отпечатокъ?’ Благо-ли въ частности то, что римское право не только пережило римское государство, но и пустило глубокіе и долговчные корни по всей Европ? Все-ли благо и въ возрожденіи классической древности (renaissance), не оставшемся только моментомъ, (смыслъ котораго заключался въ секуляризаціи знанія), а обратившемъ классицизмъ въ постоянную, такъ сказать, стихію духовной жизни Европы? Не является-ли вся эта закваска греко-римская, никогда не исчезавшая въ Европ и еще усилившаяся съ ‘возрожденіемъ древности’, только исполинскимъ фактомъ такъ-называемаго переживанія (survival)?

Но все это уже переводитъ насъ въ область ‘просвщенія духовнаго’. Христіанскій источникъ его былъ несомннно отравленъ, какъ на Запад, такъ и на Восток Европы, именно этимъ чудовищнымъ фактомъ переживанія. Не только жизнь, но и міросозерцаніе христіанскихъ народовъ остались, по крайней мр на половину, языческими. Когда даже Руссо говорилъ: ‘для того, чтобы свободный былъ вполн свободенъ, рабъ долженъ быть вполн рабомъ’, онъ, конечно, былъ, не смотря на свое казовое отреченіе отъ всякой культуры, исповдникомъ греко-римскихъ культурныхъ началъ. Но благо-ли это?

Профессоръ Градовскій, вроятно, полагаетъ, что благо, если говоритъ: ‘каждая народность въ свое время проходила чрезъ школу всечеловческаго, какъ прошли ее народы Европы въ эпоху среднихъ вковъ и возрожденія’. И такъ, не только renaissance, но и средніе вка составляли ‘школу всечеловческаго’. Стало быть, и феодализмъ составляетъ неминуемыя врата для вступленія въ царство настоящей цивилизаціи? Чадаевъ считалъ такими вратами католицизмъ, къ нему можетъ отнын присоединиться и феодализмъ.

Мы видли выше, что П. В. Анненковъ готовъ считать самого Пушкина вздыхавшимъ по феодализм. Оно, можетъ быть, и не совсмъ такъ, но это не отнимаетъ у феодализма его міровой культурности. Намъ, бднымъ, въ нашей жалкой исторіи не достался ни онъ, ни католицизмъ, за то насъ съ избыткомъ вознаградили за отсутствіе у насъ renaissance {Сказавъ это, я коснулся вопроса, о которомъ слдуетъ когда-нибудь поговоритъ отдльно. Замчательно, что заданный намъ въ послднее время сильный пріемъ классицизма не пришелся по вкусу очень многимъ западникамъ, тогда какъ противъ него, сколько извстно, не особенно высказывались славянофилы. А можно бы ожидать, что оно выйдетъ наоборотъ. Тутъ спутались самые различные мотивы и все это должно быть распутано. Ограничусь пока замчаніемъ, что въ одной изъ рчей на Пушкинскомъ праздник было сказано: ‘русскій народъ долженъ имть свою національную школу…. только подъ условіемъ національности наша родная школа будетъ въ состояніи занять такое же мсто между европейскими школами, какое Пушкинъ далъ русской поэзіи среди поэзіи другихъ народовъ’. (Рчь Н. П. Некрасова, см. ‘Внокъ на пам. Пушкина’, стр. 215).}.

Отличая отъ ‘полезныхъ знаній, ремеслъ’ и т. п. ‘просвщеніе духовное’, Достоевскій замчаетъ проф. Градовскому, что ‘такое просвщеніе намъ нечего черпать изъ западно-европейскихъ источниковъ за полнйшимъ присутствіемъ (а не отсутствіемъ) источниковъ русскихъ’. Эти источники, какъ не трудно понять, заключаются въ христіанств. Достоевскій не касается при этомъ вопроса, досталось-ли оно и намъ-то во всей своей чистот, перейдя къ намъ изъ Византіи, этого позднйшаго отпрыска того же греко-римскаго міра съ его неподатливою языческою основою. Благодаря славянскимъ первоучителямъ, мы однако же получили непосредственный доступъ къ самому евангелію, читавшемуся передъ народомъ на доступномъ для него язык. О томъ, что, при всхъ остаткахъ обрядоваго язычества, многое изъ нравственнаго ученія христіанства прямо и глубоко запало намъ въ душу, свидтельствуетъ рядъ фактовъ, начиная отъ завщанія Мономаха: ‘ни праваго, ни виновнаго не убейте, не повелвайте убить’ и вплоть до отношенія простаго русскаго человка къ преступнику, какъ къ несчастному. И оставленный, наконецъ, (по стеченію многихъ невыгодныхъ обстоятельствъ) безъ проповди, народъ, по замчанію Достоевскаго, не переставалъ никогда слышать въ церкви молитву: ‘Господи, Владыко живота моего’, въ этой же молитв ‘вся суть христіанства, весь его катехизисъ, а народъ знаетъ эту молитву наизусть’. (Это та самая молитва, которую подъ конецъ жизни переложилъ въ стихи Пушкинъ {‘Отцы пустынники и жены непорочны’.}.

‘Главная же школа христіанства, которую прошелъ онъ, говоритъ Достоевскій, это вка безчисленныхъ и безконечныхъ страданій, имъ вынесенныхъ въ ч^вою исторію, когда онъ…. оставался лишь съ однимъ Христомъ утшителемъ, котораго я принялъ тогда въ свою душу на вки и который за то спасъ отъ отчаянія его душу!’ (Дневникъ Писателя, стр. 21—22, 25).

Тоже порою говорилъ и Некрасовъ, напримръ, въ поэм Тишина, коснувшись значенія для народа сельскаго храма, а подъ конецъ упоминая и о себ, о своихъ колнопреклоненныхъ возгласахъ къ ‘Богу скорбящихъ’. Достоевскій же говоритъ о себ, ‘причтенномъ къ злодямъ’, т. е. къ ‘несчастнымъ’ Мертваго Дома, что ‘отъ народа онъ принялъ вновь въ ч:вою душу Христа, котораго узналъ въ родительскомъ дом еще ребенкомъ и котораго утратилъ было, когда преобразился, въ свою очередь, въ ‘европейскаго либерала’. Онъ приглашаетъ всхъ нашихъ ‘скитальцевъ’ къ тому же:

‘Смирись, говоритъ онъ, гордый человкъ…. Не вн тебя правда, а въ теб самомъ, найди себя въ себ, подчини себя себ, овладй собою и узришь правду. Не въ вещахъ эта правда, не вн тебя, не за моремъ гд-нибудь, а прежде всего въ твоемъ собственномъ труд надъ собою’.

‘Въ этихъ словахъ, справедливо замчаетъ проф. Градовскій, Достоевскій высказалъ ‘святая святыхъ’ своихъ убжденій’…. ‘Въ этихъ словахъ, продолжаетъ онъ, заключенъ великій религіозный идеалъ, мощная проповдь личной нравственности, но нтъ и намека на идеалы общественные’.

Но тутъ у почтеннаго профессора начинается странное смшеніе понятій, окончательно сказывающееся въ словахъ:

‘Общественное совершенство людей зависитъ отъ совершенства общественныхъ учрежденій, воспитывающихъ въ человк если не христіанскія, то гражданскія доблести’.

Дло въ томъ, что общественная нравственность есть только итогъ, получаемый отъ нравственности отдльныхъ членовъ общества. Учрежденія же сами по себ еще не создаютъ ни христіанскаго, ни гражданскаго совершенства (христіанское непремнно оказывается и гражданскимъ). Хорошія учрежденія предоставляютъ большій просторъ для дятельности нравственныхъ силъ, и въ этомъ отношеніи, конечно, хорошія учрежденія дйствуютъ воспитательно. Съ другой стороны, назначеніе учрежденій — по возможности устранять вредъ, происходящій отъ неизбжной безнравственности извстныхъ членовъ общества искусственнымъ сдерживаніемъ ихъ въ извстныхъ предлахъ. {Мы полагаемъ, что учрежденія въ государств имютъ въ дл нравственнаго воспитанія народа не одно лишь отрицательное значеніе, въ смысл только доставленія простора его нравственнымъ силамъ и устраненія вреда, происходящаго отъ неизбжной безнравственности извстныхъ его членовъ. Государственныя учрежденія обладаютъ и положительною, воспитательною силою. Возбуждая самодятельность въ человк и направляя ее къ нравственнымъ цлямъ, они воспитываютъ въ немъ нравственное сознаніе и укрпляютъ его нравственныя убжденія. Кому неизвстна нравственно-созидающая сила свободныхъ учрежденій и развращающее въ корень народную жизнь значеніе деспотизма. Ред.} Такое сдерживаніе никогда не можетъ быть окончательнымъ, и при самомъ лучшимъ механизм общественномъ всегда можно умудриться приносить даже настоящія человческія жертвы идолу своихъ чувственныхъ вожделній. Ни одна изъ республикъ въ мір не умудрилась еще прогнать того величайшаго деспота, власть котораго основывается на томъ, что въ рукахъ у него золотой ключъ. Ровня Достоевскому по глубин и сил таланта, гр. Л. Н. Толстой, перенесъ насъ однажды въ республиканскую Швейцарію, чтобы показать, какъ и тамъ преклоняютъ голову передъ лордомъ, не считающимъ ниже своего достоинства даромъ прослушать бдняка-пвца, и поднимаютъ носъ передъ русскимъ путешественникомъ, который уронилъ себя тмъ, что угостилъ этого бдняка на глазахъ у этихъ благородныхъ лордовъ. Въ учрежденіяхъ — свобода и равенство, въ нравахъ — все то же холопство и поклоненіе золотому тельцу! Но вернемся и на этотъ разъ къ ‘учителю Пушкину’. Не онъ-ли сказалъ про своего Алеко, — что

….не всегда мила свобода

Тому, кто къ нг пріученъ.

Вспомнимъ также, что Некрасову въ одинъ изъ его пріздовъ въ деревню слышался всюду голосъ:

Зачмъ ты здсь, изнженный пвецъ?

Дло въ томъ, что пвецъ этотъ при своей изнженности воспвалъ нужду и страданія деревни! Глубокій трагизмъ въ его жизни составляло то, что онъ постоянно сознавалъ это внутреннее противорчіе. Но мы, его почитатели, по большей части, не сознаемъ этого. Вс мы съ дтства направлены ‘къ нг’, направлены къ ней, даже еще не имя возможности съ нею знаться, пріучены о ней думать я день, и ночь, — постоянно видть передъ собою, хотя бы въ будущемъ, именно ее — или, въ перевод на боле грубый языкъ современнаго намъ сатирика, — ‘кусокъ’, все тотъ же лакомый, завтный кусокъ! Намъ всмъ одинаково невразумительно слово, что ‘не о хлб единомъ живъ будетъ человкъ’, потому-то намъ. и не войти въ настоящее царство свободы. Вс наши проповди либеральныхъ учрежденій подрываются въ самомъ корн матеріализаціею нашихъ понятій и нравовъ. Это ничего не значитъ, что мы, и совершенно, быть можетъ, искренно, ищемъ ‘куска’ не только себ, но и всмъ, такъ какъ вс наши вожделнія направлены на ‘кусокъ’, а подавлять свои вожделнія значитъ насиловать свою природу, то рано или поздно тотъ изъ насъ и отхватитъ себ наибольшую часть скуска’, на чьей сторон окажется сила. ‘Сила — право’ — вотъ та сжатая и полная формула матеріализма, которая съ настоящею послдовательностію проведена Гобсомъ. И этотъ старый примръ до сихъ поръ не вразумилъ насъ, что вполн послдовательный матеріализмъ можетъ вести только къ крайнему деспотизму. Но люди съ глубокимъ умомъ и талантомъ, какъ Некрасовъ и Достоевскій, понимаютъ въ чемъ дло. Некрасовъ выражалъ это пониманіе высокимъ паосомъ своихъ самобичеваній и порою касался не только народной нужды и страданій, но и ‘народной правды’, — на сколько это ему позволяли. Достоевскій въ послднемъ своемъ Дневник, привыкнувъ ни у кого не спрашиваться и никого не бояться, открыто заявилъ, что проводятъ свои задушевные взгляды, т. е. дйствовать всми силами пера своего противъ матеріализаціи понятій и нравовъ, онъ не перестанетъ до гробовой доски. И он избралъ благую часть, — пошли ему Богъ долгій вкъ! Но я имю основаніе думать, что и А. Д. Градовскій хорошо понимаетъ это. Въ его возраженіяхъ Достоевскому невольно чувствуется какая-то нотка ‘оппортюнизма’. Ему почему то кажется, что въ настоящее время надо именно такъ возражать. Но онъ глубоко ошибается.

‘Работать надъ собой и смирять свои страсти, говоритъ онъ, можно и въ пустын, и на необитаемомъ остров’. Въ томъ-то и дло, что мы отсылаемъ аскетизмъ въ пустыни я на необитаемые острова, воображая, что онъ возможенъ только въ своей вполн эгоистической византійской или же буддійской форм. Профессоръ Градовскій не безъ ироніи замчаетъ, что ‘Алеко-христіанинъ ушелъ бы въ монастырь я обратился бы въ старца Зосиму’. Но старецъ Зосима у Достоевскаго и въ монастыр не порываетъ связей съ міромъ, любовно относясь къ его болзнямъ и нуждамъ. Такъ не порывали связей своихъ съ міромъ и наши древніе иноки-лтописцы, типъ которыхъ воспроизведенъ Пушкинымъ въ лиц Пимена. Это, можетъ быть, наша русская поправка къ византійскому аскетизму. Не перерождаясь, какъ въ Византіи, въ праздную гимнастику воли ради личной выслуги передъ Богомъ, аскетизмъ и можетъ, и долженъ быть вчной стихіею въ человчеств, тою стихіею, безъ которой невозможно самоотверженное служеніе обществу, — а настоящее служеніе ему именно и есть служеніе до самоотверженія. {Правда, служеніе обществу съ самоотверженіемъ немыслимо безъ извстнаго рода внутренняго аскетизма, во только не такого, который бжитъ въ пустыню и изъ своей пустынной дали только относится съ любовью къ болзнямъ и нуждамъ міра, а такого аскетизма, которому прототипомъ можетъ служить ангелъ не съ молитвенными только слезами на очахъ, но и съ пламеннымъ мечемъ въ рукахъ на всякую неправду, ангелъ, весь пламенющій огнемъ несокрушимой энергіи безустанной не только духовной, но и практической дятельности во благо человчеству. Ред.} Оно-то и составляетъ сущность идеала общественнаго, который нигд и никогда не создавался одними учрежденіями. Напротивъ, только съ этимъ идеаломъ въ груди можно дйствительно вызвать къ жизни и незыблемо утвердить и самыя учрежденія.

Они не возникнутъ отъ однихъ разговоровъ объ нихъ — въ статьяхъ или на первыхъ попавшихся посидлкахъ. А мы какъ будто приписываемъ такимъ разговорамъ заклинательное значеніе, безсознательно заимствуясь на этотъ разъ у нами же презираемаго темнаго люда именно тмъ, что является у него самымъ вопіющимъ фактомъ переживанія. Да, мы какъ будто возвращаемся на почву заговора, повторяя, и кстати и не кстати, все одни и т же слова о томъ, чего хочется и что требуется. Такъ и на Пушкинскомъ праздник мы заявляли свою платоническую любовь къ тому, чего не достаетъ намъ, какъ недоставало въ свое время ему. при этомъ договорились мы до того, что ему было будто бы ни мало даже не трудне, чмъ намъ теперь. 11 о подобное пользованіе гиперболою вредно потому, что умаляетъ въ нашихъ глазахъ заслуги Пушкина. А намъ особенно нуженъ примръ — именно примръ не только поэта, но и человка. Пушкинъ на самомъ дл находился въ положеніи еще боле трудномъ, чмъ наше, эта трудность его положенія, надо признаться, врно выставлена въ ‘Очеркахъ Пушкинской Руси’ (въ чемъ и заключается здоровая сторона этой, какъ видли мы, во многомъ фальшиво составленной книжки). На то же налегалъ въ своей рчи проф. Качубинскій (произнесена въ Одесс), тмъ боле превознося постоянно бодрый тонъ поэзіи Пушкина. Сперва испытавъ гоненіе, потомъ не мене обременительное полупокровительство, Пушкинъ оставался однако же на столько стойкимъ, что имлъ несомннное право сказать:

На лир скромной, благородной

Земныхъ боговъ я не хвалилъ

И идоламъ молвы народной

Кадиломъ лести не кадилъ….

А можемъ-ли мы по совсти сказать это про себя? Положеніе наше на самомъ дл лучше, чмъ положеніе Пушкина, но изъ этого, конечно, не слдуетъ, чтобы оно было вполн хорошо и мы не были правы, разсчитывая на большее. М. И. Сухомлиновъ въ своей рчи самымъ разумнымъ образомъ выразилъ это, опираясь на самого же Пушкина, на его знаменитый стихъ:

На поприщ ума нельзя намъ отставать!

Но мы полагались только на слова, а не на поведеніе. Мы, прежде всего, не умли молчать, когда отъ насъ ждали и хотли, чтобъ мы подали голосъ, но все-таки не позволяли намъ высказаться вполн. Во всхъ тхъ случаяхъ, когда мы хотя не много переговаривали черезъ край, мы обыкновенно искупали свою мимолетную рзвость протяжною нотою ‘тише воды ниже травы’, порою переходя изъ нея даже въ тонъ преусерднаго диирамба, мы постоянно доставляли тмъ, у кого бы должны были вынуждать уваженіе къ себ, потшное зрлище нашихъ междуусобицъ сизъ-за выденнаго яйца’, какъ мтко выразился современный сатирикъ. Мы не дорожили даже тми проявленіями единодушія, которыя порою бываютъ у насъ какъ бы совершенно нежданно-негаданно, и поскоре спшили не только отречься отъ нихъ, но и закидать ихъ грязью. Такъ оно начинаетъ уже выходить и съ Пушкинскимъ праздникомъ. {Къ области нашего непохвальнаго поведенія принадлежитъ и то, какъ недавно было встрчено у насъ извстіе, что оказывается наконецъ возможнымъ снова издавать газету лицу, котораго вс прежнія предпріятія этого рода приводили къ боле или мене скорому запрещенію. Посл всхъ своихъ жалкихъ словъ о свобод мысли, одна газета привтствовала это извстіе неприличнымъ намекомъ на ту постороннюю литератур дятельность возвращающагося къ своему поприщу публициста, къ которой его привело систематическое преслдованіе его изданій.}

Но вернемся же не къ словамъ, а къ поступку на немъ Достоевскаго: то, чего я еще не коснулся, именно составляло поступокъ (по выраженію И. С. Аксакова), оказавшійся цлымъ событіемъ. Это та смлость, съ какою Достоевскій сказалъ:

‘укажите хоть на одного изъ великихъ геніевъ, который бы обладалъ такою способностію всемірной отзывчивости, какъ нашъ Пушкинъ… Даже у Шекспира его итальянцы, напримръ, почти сплошь т же англичане. Пушкинъ лишь одинъ изъ всхъ міровыхъ поэтовъ обладаетъ свойствомъ перевоплощаться вполн въ чужую національность’.

Еще смле объяснилъ онъ это свойство нашего великаго поэта тмъ же, чмъ, по его мннію, объясняется и возможность успха у насъ Петровской ‘революціи’ (какъ называлъ ее Пушкинъ).

‘Русскій народъ, сказалъ Достоевскій, не изъ одного только утилитаризма принялъ реформу… Вдь мы разомъ устремились тогда къ самому жизненному возсоединенію, къ единенію всечеловческому! Мы не враждебно (какъ казалось должно бы было случиться), а дружественно, съ полною любовью приняли въ душу нашу генія чужихъ націй, всхъ вмст, не длая преимущественныхъ племенныхъ различій’.

Но вдь на то же длали въ сущности указанія и другіе.

‘Нашъ великій поэтъ, сказалъ Н. П. Некрасовъ, представляетъ собою лучшее доказательство того, что русская національность не можетъ отличаться исключительностію или нетерпимостію къ другимъ народамъ’….

‘Въ этой безграничной отзывчивости на все сущее, — напечатано было въ Недел, — въ этой ассимиляціи духа всхъ вковъ и народовъ выражается ширина симпатій и воззрній, отличающая славянскую, преимущественно русскую натуру’.

Да, но Достоевскій еще прибавилъ къ этому:

‘назначеніе русскаго человка есть безспорно все европейское и всемірное. Стать настоящимъ русскимъ, стать вполн русскимъ, можетъ быть, и значитъ только (въ конц концовъ это подчеркните) стать братомъ всхъ людей, всечеловкомь, если хотите’.

И это исповданіе въ русскомъ — всечеловка было высказано съ такой глубиной убжденія, что неувлеченнымъ остался лишь тотъ, кто, какъ бы заране ожидая чего-то, совсмъ не пошелъ на чтеніе Достоевскаго. ‘Если бъ вы видли, писалъ мн одинъ изъ ближайшихъ участниковъ праздника, что такое было, и не со стороны одной молодежи, а со стороны старыхъ столповъ такъ-называемаго западничества, не исключая Тургенева и Анненкова’. По свидтельству H. H. Страхова, послдній сказалъ ему посл рчи Достоевскаго: скотъ что значитъ геніальная художественная характеристика! Она разомъ поршила дло’ {‘Семейные вечера’, 1880 г. іюль, стр. 270.}.

‘Рядомъ съ славянофилами, говоритъ самъ Достоевскій, обнимавшими меня и жавшими мн руку, тутъ же на эстрад, едва лишь я сошелъ съ каедры, подошли ко мн пожать руку и западники, и не какіе-нибудь изъ нихъ, а передовые представители западничества, занимающіе въ немъ первую роль, особенно теперь. Они жали мн руку съ такимъ же горячимъ и искреннимъ увлеченіемъ, какъ славянофилы, и называли мою рчь геніальною, нсколько разъ напирая на слово это, произнесли, что она геніальна!’ (Дневникъ писателя 1880 г., стр. 5—6).

Самъ Достоевскій скромно объясняетъ дло вовсе не тмъ, а ‘искренностію’ и ‘нкоторою неотразимостію выставленныхъ имъ фактовъ’. Но именно за эту-то ихъ ‘неотразимость’, подчинившую себ моментально всхъ, и пришлось ему въ скоромъ времени поплатиться: поступокъ его обратился въ проступокъ, такъ что, по его же рзкому выраженію, ‘надо бы и полицію принести, чтобы сдерживать порывы публики’. (Дневникъ, стр. 20). Но приводите впередъ какую угодно полицію, не только ‘моральную и либеральную’, но хотя бы и настоящую, вооружитесь даже какими угодно свистками, трещотками или кошками, а ‘проступки’ Достоевскаго еще повторятся: не разъ еще будетъ увлеченъ его рчью и младъ, и старъ, потому что онъ ‘всегда говоритъ, какъ власть имющій, и не какъ книжники и фарисеи’. { Въ ноябрьской книжк ‘Встника Европы’ раздался совсмъ неожиданно единственный подходящій откликъ на рчь Достоевскаго, въ вид письма къ къ нему К. Д. Кавелина, ‘Можетъ быть, говоритъ авторъ, я увлекаюсь золотой мечтой, но мн думается, что новое слово, котораго многіе ожидаютъ, будетъ заключаться въ новой правильной постановк вопроса о нравственности въ наук, воспитаніи и практической жизни, и что кто живительное слово скажемъ именно мы…. Съ этимъ же вопросомъ соединяются, въ самыхъ неопредленныхъ сочетаніяхъ и неясныя представленія о будущемъ значеніи русскаго и славянскаго племени въ судьбахъ міра. Громадный успхъ Вашей рчи о Пушкин объясняется, главнымъ образомъ, тмъ, что вы въ ней касаетесь этой сильно звучащей струны, что въ вашей рчи нравственная красота и правда отождествлены съ русскою народною психеею’ (стр. 440—41). Посл этихъ словъ можно и не спорить съ многоуважаемымъ авторомъ изъ-за частностей его письма.}

Между тмъ, взглядъ Достоевскаго на всемірную отзывчивость Пушхина совпадаетъ съ тмъ, что высказано въ прочтенномъ на Пушкинскомъ праздник письм къ И. С. Тургеневу Бертольда Ауербаха:

‘Прекрасно и поучительно, пишетъ онъ, что изъ Россіи входитъ въ настоящее время въ міръ всть о чествованій генія я притомъ генія, бывшаго и остающагося далекимъ отъ новомодной, или, скоре, варварски старомодной исключительности, по которой въ царств духа народы не должны боле творить и дйствовать въ соединяющемъ и примиряющемъ міръ взаимоотношеніи свободнаго даванія и свободнаго же полученія’ (Торжество открытія памятника Пушкину. Москва, 1880 г., въ типографія Гатцука, стр. 36.)

Въ строкахъ этихъ сказывается, можетъ быть, намреніе противопоставить Пушкина такъ-называемой русской народной партіи, отличающейся. по заграничному мннію, своей нетерпимостію и исключительностію. На самомъ же дл приписываніе себ права ‘считать другія національности только за лимонъ, который можно выжать’, по выраженію Достоевскаго, по преимуществу развито въ школ Бисмарка, а если сказывается и въ Россіи, то собственно у русскихъ бисмаркистовъ. Въ самомъ корн отличный отъ нихъ (хотя рчь его по какому-то капризу и появилась въ Московскихъ вдомостяхъ) Достоевскій, представитель настоящаго русскаго воззрнія, какъ бы прямо въ отвтъ на намекъ Ауербаха, указываетъ на то, что ‘быть русскимъ значитъ быть всечеловкомъ’. Онъ долженъ былъ этимъ озадачить и нашихъ западниковъ, которые также привыкли ратовать противъ воображаемой ими національной исключительности народниковъ. Подъ первымъ живымъ впечатлніемъ западники, очевидно, были обрадованы и увлечены этимъ ‘всечеловкомъ’, раздавшимся изъ устъ Достоевскаго, а потомъ изъ ихъ же лагеря вдругъ раздался вопросъ: ‘и къ чему въ самомъ дл явился этотъ всечеловкъ? Да быть имъ даже не особенно лестно, лучше быть оригинальнымъ русскимъ человкомъ, чмъ этимъ безличнымъ всечеловкомъ’ {Встникъ Европы, іюль.}. Т. е. теперь они сами же заговорили то, въ чемъ прежде винили славянофиловъ, видя въ ихъ запрос на оригинальность — какую то исключительность. Но Достоевскій, какъ глубокій психологъ, уже объяснилъ намъ, въ чемъ дло (въ недавно вышедшемъ Дневник). Ему слышатся со стороны западниковъ слдующія соображенія:

‘А, вы согласились-то наконецъ, посл долгихъ споровъ и препираній, что стремленіе наше въ Европу было законно и нормально…. чтожъ, мы принимаемъ ваше признаніе радушно…. но — тутъ видите ли является опять нкоторая новая запятая…. Дло въ томъ, что ваше-то положеніе…. что мы, въ увлеченіяхъ нашихъ, совпадали будто бы съ народнымъ духомъ и таинственно направлялись имъ, ваше-то это положеніе все-таки остается для насъ боле чмъ сомнительнымъ…. Знайте, что мы направлялись Европой, наукой ея и реформой Петра, но отнюдь не духомъ народа нашего, ибо духа этого мы не встрчали я не обоняли на нашемъ пути…. Въ народ русскомъ, такъ какъ ужъ пришло время высказаться вполн, мы но прежнему видимъ лишь косную массу…. народъ нашъ нищъ и смердъ, какимъ онъ былъ всегда, и не можетъ имть вы лица, ни идеи. Вся исторія народа нашего есть абсурдъ, изъ котораго вы до сихъ поръ чертъ знаетъ что выводили, а смотрли только мы трезво’. (Дневникъ писателя, стр. 6).

Такимъ образомъ, на поврку оказалось, что И. С. Аксаковъ увлекся, признавъ рчь Достоевскаго за событіе — въ томъ смысл, будто она привела къ примиренію, окончательно давъ сознать и почувствовать, что ‘все это славянофильство и западничество есть только одно великоэ у насъ недоразумніе’. Оно остается еще далеко не устраненнымъ, примиреніе только промелькнуло и скрылось. Памятникъ Пушкина собралъ насъ воедино лишь на минуту, и русскому Мефистофелю остается только весело потирать себ руки и приговаривать: divide et impera.

Но на Пушкинскомъ праздник послдовалъ призывъ еще и къ другому примиренію. Указано было на другія недоразумнія. На самомъ же дл тутъ уже были вовсе не недоразумнія, а потому и понятно’ что сказанная хотя и съ большимъ тактомъ рчь М. П. Каткова не вызвала однако же особеннаго сочувствія. Подъ перомъ нкоторыхъ этотъ фактъ превратился въ цлую враждебную ему демонстрацію, подобно тому, какъ съ другой стороны во многихъ изданіяхъ умышленно умалялся самый фактъ впечатлнія, произведеннаго Достоевскимъ (какъ будто недостаточно было, признавъ фактъ, обрушиться на него всею силою критики). Но оставивъ въ сторон тенденціозную ложь про катковскую рчь, нельзя не признать, что она не достигла своей цли. Да оно и не могло быть иначе. Слишкомъ еще свжо у всхъ на памяти, какимъ образомъ отнесся редакторъ Московскихъ Вдомостей даже къ первымъ признакамъ сказавшагося наконецъ поворота на нсколько иной путь въ дл расправы съ нашею смутою. Когда вс единодушно заговорили о подъем общественныхъ силъ предоставленіемъ имъ подобающаго простора, кто, ссылаясь на примръ запада, кто, находя опору въ земскихъ стихіяхъ нашей собственной старины, одн Московскія Вдомости упорно продолжали рекомендовать только щедринское ‘подтянуть’. Вмсто замаскировывающаго обращенія къ слову: ‘недоразумніе’ нужно было прямое сознаніе въ своемъ заблужденіи. Самолюбіе не позволило этого г. Каткову, и . М. Достоевскому слдовало бы шепнуть и ему, какъ Пушкинскому Алеко: смирись, гордый человкъ! Вмсто этого, къ сожалнію, мы встртили рчь Достоевскаго на столбцахъ Московскихъ Вдомостей. Потомъ она, правда, была имъ выдлена въ Дневникъ (съ приложеніемъ предисловія и послсловія), но тяжелое впечатлніе уже было произведено, не смотря даже на пословицу, что ‘человкъ краситъ мсто’. Не будучи психологомъ, какъ Достоевскій, я и не берусь разгадать этого страннаго для меня, какъ для многихъ, факта. Но именно всечеловкъ всего мене и подходятъ къ Московскимъ Вдомостямъ. Он напечатала рчь, но кто же бы отказался отъ рчи Достоевскаго?

‘Впослдствіи, я врю въ это, мы, т. е., конечно, не мы, а будущіе, грядущіе русскіе люди, поймутъ уже вс до единаго, что стать настоящимъ русскимъ я будетъ именно значить: стремиться внести примиреніе въ европейскія противорчія уже окончательно, указать всходъ европейской тоск въ своей русской душ, всечелоечной и всесоединяющей, вмстить въ ней съ братскою любовью всхъ нашихъ братьевъ, а, въ конц концовъ, можетъ быть и изречь окончательное слово великой, общей гармонія, братскаго окончательнаго согласія всхъ племенъ по Христову евангельскому закону’.

Вотъ къ чему, по выраженію проф. Градовскаго, ‘предназначаетъ Россію Достоевскій’. Каковъ бы ни былъ этотъ языкъ (можно, если угодно, называть его даже ‘сюродствующимъ’), но это, конечно, не языкъ Московскихъ Вдомостей. А у Достоевскаго съ этимъ вяжется и взглядъ его на скитальцевъ. Громко ихъ виня въ томъ, что они ‘не смиряются передъ народною правдою’, онъ однако же видитъ и на нихъ, хотя бы и въ искаженіи, отпечатокъ нашего народнаго духа въ томъ, что они стремятся къ міровой дятельности: ‘на меньшемъ они не мирятся’. Такъ ли относились и относятся къ ‘нигилизму’ Московскія Вдомости? Да и у профессора Градовскаго находятся для него собственно вотъ какія выраженія: ‘мы выпускаемъ теперь изъ своей среды такихъ ‘апостоловъ’, которые дивятъ всю Европу именно озлобленіемъ своимъ, и даютъ странное понятіе о ‘всепримиряющей’ русской душ’. Только Достоевскій относится къ нимъ человчно, видя въ нихъ по народному тхъ же ‘несчастныхъ’. Этотъ взглядъ, разумется, имъ не понравится, но дло не въ томъ, чтобы нравиться.

Вмсто того, чтобы проповдывать имъ смиреніе передъ народною правдою, правильне было бы, по мннію проф. Градовскаго, сказать современнымъ скитальцамъ и народу одинаково: ‘смиритесь передъ требованіями той общечеловческой гражданственности, къ которой вы, слава Богу, пріобщились, благодаря реформ Петра’. Увы, что касается современныхъ нашихъ скитальцевъ, то они-то и не смирятся передъ этою ‘общечеловческою гражданственностью’, на которой слишкомъ ясенъ еще отпечатокъ той ‘школы всечеловческаго, какую прошли народы Европы въ эпоху среднихъ вковъ. Скитальцы очень хорошо понимаютъ, что профессору Градовскому только такъ померещилось, будто ‘Европа даннымъ давно справилась съ несогласіями и противорчіями’. Наши скитальцы скоре повторятъ ему съ Достоевскимъ: ‘Это Европа-то справилась? да кто только могъ вамъ это сказать?’ Конечно, на взглядъ скитальцевъ, вовсе не бда, что она, по выраженію автора Мертваго Дома — ‘муравейникъ, давно уже создавшійся безъ церкви и безъ Христа…. съ расшатаннымъ до основанія нравственнымъ началомъ’ {Слово жиды не должно оскорблять ‘скитальцевъ’ іудейскаго происхожденія: сами они называютъ себя ‘интеллигентными евреями’.}… Но cкитальцы несомннно повторятъ съ Достоевскимъ, что, — какія бы ни были такъ причины,

‘Грядетъ четвертое сословіе, стучится и ломится въ дверь, и, если ему не отворятъ, сломаетъ дверь. Не хочетъ оно прежнихъ идеаловъ, отвергаетъ всякій досел бывшій законъ. На компромиссъ, на уступочки не пойдетъ, подпорочками не спасете зданія…. Вс эти парламентаризмы, вс исповдуемыя теперь гражданскія теоріи, вс накопленныя богатства, банки, науки, жиды, все это рухнетъ въ одинъ мигъ и безслдно — кром разв жидовъ, которые и тогда найдутся какъ поступить {Мы не можемъ согласиться съ почтеннымъ авторомъ, что картина Европы начертанная . М. Достоевскимъ, врна по своему тому, и онъ имлъ основаніе утверждать, что ‘вс парламентаризмы, вс исповдуемыя гражданскія теоріи, богатства и науки (Европы) рухнутъ въ одинъ мигъ, безслдно.’ Не можемъ призвать хоть сколько-нибудь справедливымъ и намъ сочувственнымъ утвержденіе почтеннаго и талантливаго писателя, что народы христіанскаго запада — ‘муравейникъ, давно создавшійся безъ церкви и христа’. Оставимъ въ сторон другіе доводы, обличающіе несостоятельность такихъ положеній и, становясь на ту почву вроисповданія, на которой утвердилъ свое міровоззрніе нашъ даровитый романистъ, спросимъ:

Какое основаніе и право иметъ христіанинъ, принадлежащій къ восточной христіанской соборной церкви провозглашать, что вс западные Европейскіе народы, принадлежащіе къ другимъ христіанскимъ церквамъ — ‘безъ христа и безъ церкви’. Нашъ талантливый романистъ говоритъ, конечно, не о тхъ языческихъ временахъ, когда современные намъ западные народы только начали создаваться, а о тхъ, когда они окончательно создались и утверждаетъ, что уже создались давно они безъ Христа и церкви, и кому но извстно, что и бытъ этихъ народовъ и строй ихъ государственной жизни слагались и сложились подъ вліяніемъ западныхъ христіанскихъ церквей. Или эти церкви — нехристіанскія церкви? Какое-же можно имть основаніе и право говорить такъ? Какимъ церковнымъ соборнымъ постановленіемъ церкви, подъ вліяніемъ которыхъ создавались западные народы, объявлены безъ Христа, не христіанскими церквами, а народы Западно-Европейскаго христіанскаго человчества вн царства благодати христовой или хотя еретиками? Какое иметъ право православящій христіанинъ предвосхищать судъ у Бога и пророчить всему западному христіанству конечную и даже въ единый мигъ погибель, такую, что отъ всхъ его сокровищъ духовныхъ и матеріальныхъ не останется и слда?

Былъ народъ, избранный самимъ Богомъ на то, чтобы стать краеугольнымъ камнемъ зиждительства промышленія Божія о человчеств, народъ, изъ среды котораго вышелъ Тотъ, Кто исполнилъ чаяніе народовъ, и не смотря на то, этотъ самый краеугольный камень, этотъ избранный народъ былъ отвергнутъ зиждителемъ царства благодати, отвергнутъ за гордыню, за превозношеніе правотою своего вроисповданія, окаменлъ въ обрядности и былъ разсявъ по лицу земли, и Свтъ благодатной истины озарилъ народы языческіе. А здсь идетъ рчь уже и не о языческихъ народахъ, а o народахъ христіанскихъ! И неизвстно еще, кто удостоится первый войти въ царство Христа и воплотить въ своей жизни его истину, мы, получившіе эту истину безъ личной нашей заслуги, даромъ, ходомъ нашей исторіи, или народы запада. И хочется сказать: ‘Смирись, гордый, православящій Господа своими устами, христіанинъ, да не отнимется отъ тебя и то, что получилъ ты тун’. Ред.}… Все это близко, при дверяхъ’.

Но вдь и въ самомъ дл, если и можно поспорить о томъ, до того ли ужъ это близко, то едва-ли возможно не признать вполн врныхъ общаго тона этой картины, которой вовсе ‘не радуется’ самъ Достоевскій. Впрочемъ, и А. Д. Градовскій въ душ признаетъ, что она врна. Онъ самъ ее рисовалъ когда-то, — можетъ быть, не настолько ярко.

Но профессоръ Градовскій полагаетъ, что ужъ во всякомъ случа указывать русскому народу, вмст съ Достоевскимъ, столь ‘высокій жребій’ (употребляю выраженіе Пушкина) не подобало, — потому ‘не къ лицу’.

‘Странное дло! недоумваетъ онъ, человкъ, казнящій гордость въ лиц отдльныхъ скитальцевъ, призываетъ къ гордости цлый народъ, въ которомъ онъ видитъ какого-то всемірнаго апостола. Однимъ онъ говоритъ: ‘смирись!’ Другому говоритъ: ‘возвышайся!’

Но Достоевскій уже отвтилъ ему и на это недоумніе:

‘Вообразите, г. Градовскій, что вы вашимъ роднымъ дтямъ говорите: ‘дти, возвышайте духъ вашъ, дти, будьте благородны!’ Неужели же кто значитъ, что вы ихъ гордости учите?… Помилуйте, да одна уже надежда на то, что и мы, русскіе, можемъ хоть что-нибудь значить въ человчеств и хотя бы въ конц концовъ удостоимся братски послужить ему, вызвала слезы восторга въ тысячной масс слушателей’. (Дневникъ писателя, стр. 40—41).

Ну, а Христосъ, говоря: ‘будьте совершенны, какъ совершенъ Отецъ вашъ небесный’, возбуждалъ въ людяхъ тоже гордость, что ли?

Но о томъ, что значитъ возбуждать такъ-называемую ‘гордость’ въ цломъ народ, прекрасно замчено было — съ точки зрнія вполн положительной во Врачебныхъ Вдомостяхъ:

‘Національная гордость, сознаніе, что мы тоже не хуже другихъ, что мы тоже способны на ршеніе міровыхъ задачъ, — есть великая реальная сила. Она вноситъ бодрость и энергію въ людскую дятельность, она гонитъ сонъ, апатію и уныніе. Пушкинъ былъ для насъ такою силою’. (Внокъ на памятникъ Пушкина, стр. 120—121).

Да, онъ былъ для насъ ею, потому что у него были и ‘слезы для нашихъ печалей’ и ‘псни для нашихъ побдъ’. Онъ былъ такою силою потому, что, какъ выразился онъ о Петр: ‘не презиралъ родной страны, а зналъ ея предназначенье’, потому наконецъ, что онъ заставилъ самого Наполеона ‘указать русскому народу высокій жребій’.

Въ послднемъ случа можно, конечно, видть у Пушкина патріотическое увлеченіе. Жребій нашъ на внскомъ конгресс не остался, разумется, высокимъ жребіемъ, и если, вмсто вчной свободы, завщанной міру ‘Наполеономъ’, по словамъ Пушкина, въ мір стали усиленно водворять то, что называется на извстномъ язык ‘порядкомъ’, то мы усердно приложили къ тому нашу руку, изъ роли ‘освободителей’ перейдя въ роль прислужниковъ Меттерниха. Профессоръ Градовскій совершенно правъ, говоря, что наше ‘служеніе’ Европ въ эпоху конгрессовъ не можетъ быть предметомъ нашей ‘гордости’. Но и Достоевскій, касаясь въ своей рчи нашего политическаго ‘служенія Европ .боле, можетъ быть, чмъ себ’, вовсе не думалъ хвалить (поясняетъ онъ въ Дневник) ‘то, какъ мы служили’, а только хотлъ отмтить ‘фактъ нашего служенія ей — почти всегда безкорыстнаго’, прибавляетъ онъ. Съ послднимъ, конечно, нельзя вполн согласиться: служа въ Европ такъ-называемому ‘легитимизму’, мы, т. е. заправлявшіе тогда у насъ, считали этотъ принципъ въ высшей степени полезнымъ и для себя (разумется, ошибаясь). Но дло въ томъ, что Достоевскій и сквозь самую искаженность факта усматриваетъ и цнитъ основное начало — готовность принимать участіе въ міровыхъ длахъ, точно такъ же, какъ цнятъ тоже наше стремленіе (только въ обратномъ смысл) къ міровой дятельности и въ лиц нашихъ ‘скитальцевъ’, не смотря на не меньшую, но въ другомъ только род, искаженность ея и тутъ.

А все же, хотя рекомендованный намъ Меттернихомъ легитимизмъ и довелъ насъ, по выраженію проф. Градовскаго, до того, что мы ‘косились даже на единоврныхъ Грековъ’, въ конц концовъ, по свидтельству Стоутона, Греки своею независимостью обязаны были ‘преимущественно служб, услугамъ и жертвамъ Россіи’ (при Никола Павлович). Вдь объ этомъ напомнилъ, приводя Стоутона, тотъ же Голосъ, въ которомъ создалъ себ публицистическую каедру проф. Градовскій. Но тутъ какъ разъ будетъ кстати отмтить фактъ, приводимый П. И. Бартеневымъ.

‘Настанетъ время, говоритъ онъ, когда все, что сохранилось изъ записокъ Пушкина, будетъ обнародовано. Нкоторыя мста очень важны, наприм., то, гд Пушкинъ разсказываетъ, какъ онъ встртился въ Петербург съ кишиневскимъ своимъ знакомцемъ, участникомъ Ипсилантіевскаго возстанія 1821 г., кн. Суцою, и какъ тотъ изумился, узнавъ отъ Пушкина, что императора Александра Павловича уврилъ, будто греческое возстаніе есть только втвь зловреднаго карбонаризма, никто иной, какъ Пестель’…. (Русскій Архивъ, 1880 года, кн. 2).

Не объясняется-ли это тмъ, что нкоторымъ изъ либераловъ того времени могла представляться вовсе нежелательною наша ‘освободительная’ роль въ иностранной политик. По крайней мр такъ оно вышло въ недавнее время съ нашимъ движеніемъ въ пользу Славянъ, оно представилось вскор весьма для насъ неприличнымъ именно многимъ изъ ‘либераловъ’. И взглядъ ихъ въ этомъ отношеніи совершенно совпалъ со взглядомъ покойнаго III отдленія, оно также нашло, что все это намъ ‘не къ лицу’ {Замчанія на этотъ счетъ г. Суворина въ фельетон 17 авг., по моему совершенно врны. У пишущаго эти строки за вступительную лекцію въ курсъ сербскаго эпоса въ петербургскомъ университет, въ которой онъ коснулся восточнаго вопроса, отнято было по распоряженію III отдленія право когда-либо читать публичныя лекціи. Оно было ему возвращено, справедливость заставляетъ его вспомнить объ этомъ, только по настоятельному старанію бывшаго министра народнаго просвщенія.}. Не случайностью, надо думать, было и то, что дипломату, поступившемуся на берлинскомъ конгресс половиной того, что стяжали безпримрные подвиги русскаго народа въ пользу своихъ несчастныхъ братьевъ, предварительной школой служило тоже III отдленіе. Намъ не слдуетъ этого забывать, хотя Европа охотно это забыла, такъ что тотъ самый человкъ, на котораго при назначеніи его посломъ въ Лондонъ, поглядывала она очень свысока, именно по причин прежняго мста его службы, сразу прослылъ самымъ умнымъ и просвщеннымъ государственнымъ мужемъ Россіи — потому, что поступился ея интересами, хотя и вполн совпадавшими въ данномъ случа съ интересами гуманности и свободы!

Но какъ бы ни относились къ тому ‘либералы’ извстнаго пошиба, III-е отдленіе и Европа (та самая Европа, которая привыкла насъ корить Меттерниховщиной), стихійное, если угодно, вмшательство въ міровыя дла, не спрашиваясь ничьего позволенія, громко, сказалось въ русскомъ народ — во всемъ народ. ‘Онъ жадно слушалъ, жадно разспрашивалъ и самъ читалъ о войн (войн не за ‘легитимизмъ’, а за сосвобожденіе отъ ига’), и мы тому вс свидтели, много насъ есть тому свидтелей’, говоритъ Достоевскій (Дневникъ писателя, стр. 24). Въ числ этихъ свидтелей, оказался незадолго до смерти и Некрасовъ, у котораго вылились тогда теплыя строки:

Ты и убогая,

Ты и обильная,

Ты и могучая,

Ты и безсильная,

Матушка Русь!

Въ рабств спасенное

Сердце свободное —

Золото, золото

Сердце народное!

Спитъ, словно мертвая,

Русь недвижимая,

A загорлась въ ней

Искра незримая.

Встали — не бужены,

Вышли — не прошены

Серебра — золота

Горы наношены!

Рать поднимается

Неисчислимая!

Сила въ ней скажется

Несокрушимая!

Ты — и убогая,

Ты — и обильная,

Ты — и могучая

Ты — и безсильная,

Матушка Русь!

Да, и безсильная — потому, что ея не признаютъ и не понимаютъ ея верхи, у которыхъ Достоевскій подслушалъ вопросъ: ‘у этихъ дескать смердовъ собирательная идея, у нихъ гражданское чувство, политическая мысль — разв можно кто позволить?’ И третье отдленіе не позволяло, а многіе изъ ‘интеллигенціи’ и теперь не хотятъ позволить, вызывая у Достоевскаго мудреный вопросъ:

‘Почему въ Европ называющіе себя демократами всегда стоятъ за народъ, по крайней мр на него опираются, а нашъ демократъ зачастую аристократъ и, въ конц концовъ, всегда почти служитъ въ руку всему тому, что подавляетъ народную силу и кончаетъ господчиной?’

Почему, въ самомъ дл, и Пушкину позволяется быть національнымъ, но отнюдь не народнымъ поэтомъ?

Но вдь и въ томъ, что онъ національный поэтъ — въ смысл міроваго — мы еще сомнваемся. Начинаютъ раздаваться наконецъ и сомннія въ томъ, въ самомъ-ли дл все это торжество было ради Пушкина, а не только по его поводу. ‘Встникъ Европы’ былъ совершенно правъ, высказывая опасеніе, какъ бы наше увлеченіе Пушкинымъ не оказалось только порывомъ, какъ и недавнее наше увлеченіе славянскимъ вопросомъ.

Но неужели же самый фактъ единодушнаго увлеченія — сперва нашимъ міровымъ призваньемъ въ восточномъ вопрос, потомъ міровымъ значеніемъ нашего поэта — конечно, подъ непремннымъ условіемъ прочности этого увлеченія — не важне всего того, что могло бы, пусть даже и самымъ краснорчивымъ образомъ, сказаться по поводу? Вдь во всякомъ прочномъ единодушіи сказывается общественная сила, а она, конечно, значитъ боле всевозможныхъ словъ! Но мы, чуть только она въ насъ проявится, сейчасъ же и начинаемъ отрекаться отъ нея, какъ Петръ отъ Христа: все потому, что гд же намъ проявлять въ самомъ дл общественную силу, когда у насъ нтъ еще того и того…. Но вдь это ‘то’, какъ и царствіе Божіе, не даромъ берется, а пріобртается, — пріобртается тою же силою общественнаго самосознанія, самоуваженія, единодушія, стойкости въ единодушіи! Мы же думаемъ залучить къ себ ‘то’ при помощи ‘жалкихъ словъ’ и ‘самооплеванія!’ И народа-то у насъ нтъ, а какая-то косная масса давно и въ конецъ оскотиненная, и исторіи-то у насъ нтъ, а какая-то проходящая чрезъ вка пустота или даже хуже пустоты — ‘глуповщина’, такъ пролейся же на насъ наконецъ живая вода, ороси намъ мозги, оберни насъ добрыми молодцами! Но если мы дйствительно таковы, какими сами себя рисуемъ, то намъ на запросъ нашъ могутъ отвтить пословицей: ‘по Сеньк и шапка’. Къ тому же живая вода существуетъ лишь въ сказкахъ!

Нтъ, не такъ смотрли на дло т люди двадцатыхъ годовъ, которыхъ ‘вольнолюбивыя мечты’ раздлялъ въ свое время и Пушкинъ. Если вренъ фактъ, переданный Пушкину Суцою, что одинъ изъ нихъ старался отклонить Александра Павловича отъ покровительства Грекамъ, то онъ, по всей вроятности, руководился при этомъ особаго рода іезуитизмомъ — не допустить до освободительной роли то самое правительство, противъ котораго заводились тогда у насъ тайныя общества. До самый этотъ іезуитнимъ является, повидимому, только личною чертою {Изъ записокъ Греча видно, что то же самое лицо видло въ греческомъ возстаніи полнйшее сходство съ нашимъ освобожденіемъ отъ татарскаго ига.}. Въ запискахъ одного изъ участниковъ той же партіи (Фонъ-Визина) мы встрчаемъ неблагосклонный отзывъ о ‘выдач Эллиновъ султану, возбудившей общее негодованіе Русскихъ’. Сочувствуя этому негодованію, авторъ очевидно желалъ бы для своего народа иной роли, особливо посл того, какъ ‘взятіе Парижа…. необыкновенно возвысило духъ нашихъ войскъ’… По свидтельству другаго лица той же партіи (Якушкина), ‘союзники, какъ алчные волки, были готовы броситься на павшую Францію’ и императоръ Александръ спасъ ее, мы были вполн увлечены такимъ дйствительно ‘высокинъ жребіемъ’ (никто вдь тогда не предчувствовалъ, что будетъ впереди). ‘При такой обстановк, говоритъ онъ, каждый изъ насъ сколько нибудь выросъ’. Сознавалось, что своею блестящею ролью прозванный впослдствіи Благословеннымъ вполн обязанъ своему народу, тому народу, который ‘не по распоряженію начальства’ при приближеніи французовъ удалялся въ лса и болота, оставляя свои жилища на сожженіе. Тмъ оскорбительне было то, что ‘до слуха всхъ безпрестанно доходили изрченія, въ которыхъ выражалось явное презрніе къ русскимъ’… Въ вид отпора такому презрнію сверху явилось тщательное изученіе родныхъ лтописей, исканіе въ нихъ стародавней основы тхъ сторонъ народнаго духа, которыя такъ блистательно проявились теперь на глазахъ у всхъ. Рылевъ — этотъ ‘гражданинъ, а не поетъ’, какъ самъ онъ себя называлъ въ письм къ Пушкину, — сложилъ цлый рядъ историческихъ думъ, выставлявшихъ доблести русскихъ людей съ древнйшихъ временъ, и указывалъ Пушкину, какъ на тему для вдохновенія, на Псковъ, гд ‘задушены послднія вспышки русской свободы’. Исторія Карамзина — не удовлетворяла: въ ней не находили того, чего стали доискиваться — земской жизни…. Увлекаясь приманкою учрежденій, виднныхъ за-границей, наше право на нихъ основывали однако же на нашей же старин, на историческихъ подвигахъ и заслугахъ роднаго народа. (Записки Фонъ-Визина).

Да, уже люди 20-хъ годовъ (перейдя, посл постигшаго ихъ погрома въ 30-ые) по поводу одного иностраннаго сочиненія (также замтившаго свободную земскую стихію въ нашей жизни) писали:

‘Въ средніе вка Русскіе были на высшей степени гражданственности, нежели остальная Европа…. общинныя или муниципальныя учрежденія и вольности были въ древней Россіи…. во всей сил, когда еще западная Европа оставалась подъ итомъ феодализма’…. Съ XVI в. исторія указываетъ на частыя сознанія государственнаго собора или великой земской думы… но при Петр Великомъ уже боле не собиралась земская дума’….

Тмъже людямъ двадцатыхъ годовъ, тоже посл постигшаго ихъ погрома, пришлось однако жъ сознаться, что они не вполн поняли русскую старину:

‘Боле всего желая уничтоженія крпостнаго состоянія, они, по выраженію одного изъ нихъ, при европейскомъ своемъ воззрніи на этотъ предметъ, были уврены, что человкъ, никому лично не принадлежащій, уже свободенъ, хотя и не иметъ никакой собственности’. (Записки Якушкина).

Когда, уже на нашихъ глазахъ, исполнилось завтное желаніе 20-ти-лтняго Пушкина — ‘рабство пало по манію царя’, то это совершилось уже на основаніи ‘не европейскаго воззрнія на этотъ предметъ’, а съ земельнымъ надломъ. Съ исторической точки зрнія, на которую умли становиться во многомъ уже люди тридцатыхъ годовъ, это является возвращеніемъ народу того, что составляло его древнее историческое право, — и всякій дальнйшій правительственный шагъ въ тонъ же направленіи долженъ представляться только дальнйшимъ успхомъ въ органическомъ развитіи нашей жизни. Съ той же исторической точки зрнія и многое другое, также давно желанное и искомое, также должно представляться не милостивымъ даромъ — не сказочною живою водою на ‘глуповскія’ поля — а прежде всего признаніемъ тхъ корней, которые имлись уже въ наличности въ отечественной старин. Историческій смыслъ прежде всего заставляетъ желать возвращенія къ стародавней привычк выслушивать земскій голосъ, который, само собой разумется, въ мру уже несомннно достигнутаго Русью окончательнаго совершеннолтія, долженъ все боле и боле мужать и крпнуть. Изъ старыхъ корней земской дятельности должна безпрепятственно развиваться и развиваться дальнйшая широкая и свободная земская жизнь. Право на ея безпрепятственное развитіе давно куплено испытанною врностію земли государству, но право это, по старому русскому пониманію, есть вмст съ тмъ и обязанность — положить, какъ и въ смутное время, конецъ нашимъ неустройствамъ и неурядиц, вслдствіе которыхъ мы и страдаемъ отъ голодовокъ и съ помощію которыхъ и удалось Европ отсрочить для насъ ршеніе нашей міровой задачи.

Подъ снью памятника Пушкину могла бы, повидимому, сплотиться въ насъ настоящая общественная сила, сила, проникнутая уваженіемъ къ себ — къ родному народу и родной исторіи. И въ томъ только случа, если она въ самомъ дд у насъ окажется, намъ можно будетъ повторить съ поэтомъ:

Въ надежд славы и добра

Глядимъ впередъ мы безъ боязни.

Ор. Миллеръ.

‘Русская Мысль’, No 12, 1880

Пушкинскій вопросъ.

Читайте также: