Я. П. Полонскій въ своей поэзіи *).
Я. П. Полонскій въ своей поэзіи *).
*) Лекція, читанная передъ его юбилеемъ въ зал с.-петербургской городской думы.
Я. П. Полонский в своей поэзии, Миллер Орест Федорович, Год: 1887
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Мы, можно сказать, живемъ въ юбилейную пору. Мы то и цло поминаемъ своихъ славныхъ предшественниковъ, про которыхъ можно сказать, что
… На насъ ихъ портреты
Укоризненно смотрятъ со стнъ…
Но мы догадываемся иногда чествовать и тхъ, еще не ушедшихъ отъ насъ, дятелей, которые все же таки принадлежатъ пор, видимо отъ насъ уходящей,— догадываемся, посл того какъ многимъ изъ недавно умершихъ дятелей приходилось отъ насъ при жизни солоно и мы настоящихъ образомъ ихъ почтили только опуская ихъ въ гробъ, въ могилу. Въ сущности, мы провожаемъ цлую, скрывающуюся отъ насъ, эпоху, провожаемъ, несмотря на то, что — ‘дальніе проводы — лишнія слезы’. Да, мы находимъ какую-то горькую сладость въ этихъ е лишнихъ слезахъ’…
Недавно, поминая Пушкина, мы точно будто бы переживали все то, что такъ преждевременно свело въ могилу нашего великаго поэта. А давно ли такъ больно доставалось ему отъ насъ за его поэтическую независимость? Давно ли мы вмняли ему въ вину и’то, что написалось у него уже подъ самый конецъ жизни:
‘ Зависть отъ властей, зависть отъ народа —
Не все ли намъ равно? Богъ съ ними! Никому
Отчета не давать, себ лишь одному
Служить и угождать, для власти, для ливреи
Не гнуть ни совсти, ни помысловъ, ни шеи,
По прихоти своей скитаться здсь и тамъ,
Дивясь божественнымъ природы красотамъ
И предъ созданьями искусствъ и вдохновенья
Безмолвно утопать въ восторгахъ умиленья —
Вотъ счастье, вотъ права!’
Мы, очевидно, поняли эту поэтическую прихоть въ буквальномъ смысл, мы не разглядли въ ней вполн законнаго нежеланія писать по заказу — чьему бы то ни было, благородной смлости не ломать шапки ни передъ кмъ.
Не тотъ же ли самый Пушкинъ въ ту же самую пору сказалъ:
‘И долго буду тмъ любезенъ я народу,
Что чувства добрая я лирой пробуждалъ,
Что въ мой жестокій вкъ возславилъ я свободу
И милость къ падшимъ призывалъ?
Пушкинъ хотлъ и умлъ въ своемъ смысл служить народу, только не выслуживаясь и у него, не добиваясь такъ называемой популярности. Онъ, несомннно, отзывался и на такъ называемую ‘злобу дня’, только никогда не забывая при этомъ и служенія ‘вчной правд’. Да, вдь, настоящій, глубокій отзывъ на все живое-текущее и возможенъ-то только при широкой отзывчивости на все человческое, при постоянномъ сознаніи той внутренней связи, которая существуетъ между черногорцемъ, отстаивающимъ свою дикую свободу отъ цивилизованнаго завоевателя, и Франклиномъ, въ сочувствіи которому обвинялся Екатериною нашъ Радищевъ, между какою-нибудь Пснью плннаго Ирокезца и Шиллеровымъ Вильгельмомъ Телемъ.
Мы вернулись къ Пушкину, когда поняли, наконецъ, каково оставаться обществу безъ широты поэтическаго и философскаго кругозора. Вернувшись къ Пушкину, мы вернулись и къ тмъ немногимъ современнымъ обитателямъ идеальныхъ высотъ, для которыхъ, какъ оказывается на поврку, вполн возможно слдить оттуда за всмъ, что происходитъ у насъ внизу. Вотъ такимъ-то образомъ мы вернулись и къ чествуемому нами теперь, за его пятидесятилтнюю поэтическую дятельность, Я. П. Полонскому.
Да, мы уже не ставимъ и ему въ вину того, что находимъ у него не одни только современные, или, лучше сказать, очередные мотивы,— что и онъ, подобно Пушкину, отзывается, такъ сказать, на все. Мы не станемъ, напримръ, пожимать плечами, прочитавъ его поэтическую небылицу о Солнц и мсяц {Полное собраніе сочиненій, т. I, стр. 1—2.}, въ которой, вопреки естествовднію, утверждается, будто бы мсяцъ даетъ каждодневно отчетъ солнцу въ томъ, что онъ видлъ ночью, и будто бы солнце весело всходитъ, если мстъ видлъ доброе, и заволакивается туманомъ, если онъ видлъ злое. Мы едва ли также отвернемся отъ того Ангела, который въ младенческіе годы поэта грустно задумывался у его изголовья, говоря:
‘Дитя, поймешь ли ты слова моей печали?’ {Тамъ же, стр. 32.}
Мы горькимъ опытомъ научились понимать, что та чистота младенца, надъ предстоящею утратой которой задумывается тутъ ангелъ, слишкомъ была бы нужна и юнош, и зрлому мужу,— нужна именно для того, чтобъ онъ могъ, не колеблясь, пройти свое общественное поприще. Мы не осудимъ уже теперь и того безумія горя {Тамъ же, стр. 209—210.}, которое съ такою страшною силой сказалось у нашего поэта посл тяжкой семейной утраты. Не каждый ли изъ насъ бываетъ способенъ повторить вслдъ за нимъ:
‘Когда твой гробъ исчезъ, забросанный землею,
Увы! мой все еще насмшливо слдъ —
И озирался я, покинутый тобою,
Душа души моей, и смутно сознавалъ,
Какъ не легко въ моемъ громадно-пышномъ гроб.
И порывался я очнуться, встрепенуться,
Подняться,— вчную мою гробницу изломать —
Какъ саванъ, сбросить это небо,
На солнце наступить и звзды разметать,—
И ринуться по этому кладбищу,
Покрытому обломками свтилъ,
Туда, гд ты, гд нтъ воспоминаній,
Прикованныхъ къ ничтожеству могилъ’.
Конечно, иному изъ насъ представится тутъ не семейная, а иного рода утрата,— утрата всего того, во что врилось, что нами чаялось, что испытало у насъ на глазахъ окончательное крушеніе, такъ что въ самомъ дл какимъ-то огромнымъ гробомъ представляется намъ этотъ міръ съ его веселымъ, точно будто дразнящимъ насъ, солнцемъ,— міръ, въ которомъ мы будто живемъ, на самомъ же дл медленно, заживо умираемъ.
Мы, пожалуй, только снисходительно выслушаемъ наивную жалобу той двушки въ извстномъ стихотвореніи Полонскаго {Тамъ же, стр. 49—60.}, которая употребляетъ вс усилія, чтобъ обратить на себя вниманіе живущаго у нихъ въ дом студента, и которой приходится, опустивъ руки, сказать:
‘Но что ни длаю, ничто не помогаетъ!
Попрежнему онъ холоденъ и тихъ,
Попрежнему сидитъ я книги все читаетъ,
Какъ будто хуже я его несносныхъ книгъ’.
Насъ невольно, однако же, привлекаетъ этотъ неподатливый оврагъ юноши, всецло погруженнаго въ званіе для будущаго живаго труда. Въ этомъ двственномъ образ какъ бы намченъ уже Алеша, котораго вывелъ Полонскій въ своей большой поэм: Мими {Полное собраніе сочиненій, т. III.},— этотъ, съумвшій отстоять свою независимость, молодой человкъ, о твердую волю котораго сокрушился и идеальный соблазнъ красоты, и практическій соблазнъ комфорта и про котораго нашъ поэтъ въ заключеніе говоритъ:
‘Судя по блдности, по выраженью глазъ
И по его ланитамъ впалымъ,
Онъ много бдствовалъ и голодалъ не разъ.
Ожесточился, но… остался честнымъ малымъ.
Порой у насъ такихъ ребятъ
И понимать-то не хотятъ’.
Да, хочетъ этихъ сказать поэтъ, частенько у насъ не хотятъ понять, что въ этихъ-то неподатливыхъ ни на какіе соблазны,— въ тонъ числ и на соблазнъ выслуги, милостей,— выносливыхъ людяхъ и заключается соль земли, хотя бы и страстно кипли въ нихъ силы, отведенныя вс въ одну сторону — на общественное служеніе, не хотятъ понять, что надо только предоставить широкій законный исходъ этихъ кипучихъ силахъ, и он-то и примкнутъ къ самымъ твердыхъ, самымъ надежныхъ устояхъ родной земли.
Съ перваго взгляда, пожалуй, только какою-то поэтическою игрушкой представляется у Полонскаго поэма Куклы {Полное собраніе сочиненій, т. II.}, но въ затаенномъ ея символизм несомннно заключается и извстный общественный смыслъ. Приглядитесь хорошенько къ этимъ кукламъ, и вы невольно признаете въ нихъ людей, только низведшихъ себя до куколъ. Вспомнимъ обращеніе къ одной изъ нихъ олицетворенной въ поэм ‘Нужды’:
‘Познакомься со мной, и тебя я
Натолкну на ученье, умнье,
На заботу, работу, на прибыль,
И спасетъ васъ обихъ терпнье —
Понемногу изъ куклы, въ которой
Нтъ ни сердца, ни смысла, тебя я
Превращу въ золотую бабенку,
И счастлива ты будешь, родная…
Чай, слыхала? Нужда всхъ научитъ
Калачи сть, не корку сухую,—
Калачи!!! Я — Нужда, и любого
Человка одну, обую’…
‘Ты — Нужда!— отмахнувшись руками,
Гнвно пискнула кукла:— о Боже!
Ты — Нужда! Мн, какъ нищей, нуждаться!
Да на что-жь это будетъ похоже?
Мн, съ моимъ деликатнымъ сложеньемъ,
Съ воспитаньемъ моимъ, и съ такою
Красотой… Жить безъ всякой прислуги,
Да на рынокъ ходить… Богъ съ тобою!’
Поэтъ, конечно, нсколько прикрашиваетъ тутъ нужду, утверждая, будто она постоянно учитъ человка только уху-разуху. Часто, конечно, она учитъ и многому иному, низводя человка до томительныхъ, до душевно-тяжелыхъ профессій. Но поэтъ съумлъ, съ убійственною наглядностью, указать намъ и на это,— напримръ, въ своей Натурщиц {Полное собраніе сочиненій, т. I, стр. 180 и 187.}. Напрасно старается она у него утшительно вразумить себя, кто она, вдь, не какая-нибудь соблазнительница со своею ‘Богомъ данною красотой-наготою’. Вырывается же у нея вслдъ затмъ:
‘Мн не стыдно, не обидно,
Только такъ — порой завидно,
Для чего я не манкенъ!
Твой манкенъ не проситъ хлба,
Не боится кары неба,
Не клянетъ своей судьбы,
Онъ не зналъ обидъ напрасныхъ,
Соблазнителей безстрастныхъ,
Сокрушительной борьбы.
Дни, года пройдутъ, быть можетъ,
Нагота ноя поможетъ
И теб карманъ набить.
Я же, снова голодая,
Можетъ быть, приду, больная,
Подъ окно твое просить’.
То же живое участіе ко всякой рабочей дол заставило Полонскаго очутиться на крыльяхъ воображенія и на Каланч, чтобы подслушать душою, что ощущаетъ, а, вмст съ тмъ, и что человчески чувствуетъ взгроможденный на нее пожарный, занимающій на такой высот одно изъ самыхъ низменныхъ, а потому и наимене вознаграждаемыхъ мстъ {Тамъ же, стр. 471 и слд.}. Но и въ находящемся въ иномъ совсмъ положенія Больномъ писател Полонскій выставляетъ намъ, при надорванныхъ болзнью силахъ, того же рабочаго, напрасно остерегающагося, какъ бы этотъ, его такъ увлекающій, умственный трудъ не обратился, наконецъ, въ то же ремесло, только что не дающее умереть съ голоду. Напрасно такъ чутко слдитъ онъ за политическими событіями въ Европ,— ему некогда хорошенько надъ ними задуматься, некогда дать своимъ мыслямъ устояться, созрть и окрпнуть,— онъ, вдь, на самомъ дл давно уже литературный поденщикъ, къ которому постоянно протягивается рука жены за деньгами на расходъ да на то лкарство, которымъ онъ еле-еле еще поддерживаетъ свои силы {Полное собраніе сочиненій, т. II.}.
Даже и въ Кузнечик-Музыкант {Тамъ же.}, этой, казалось бы, только граціозной поэтической шутк, Полонскій выставляетъ передъ нами честнаго труженика артиста, не находящаго отзыва въ легковсной фе-бабочк, плненной такимъ важнымъ маэстро, какъ соловей, въ свою очередь, относящійся къ ней свысока и доводящій ее до ранней смерти. Поэма отзывается, въ цломъ, духомъ того народнаго животнаго эпоса, въ которомъ въ лиц животныхъ, въ сущности, выступаютъ передъ нами т же люди. Вспомнимъ, наконецъ, и такую подробность этой поэмы, какъ находящееся въ начал 5-й псни поэтическое обращеніе кузнечика къ родной, умющей отзываться на всякую тяжелую долю, муз:
‘Плачь, родная муза! Затяни ты псню:
Не о томъ, какъ ‘ходитъ молодецъ на Прсню’,
Не о томъ, какъ ‘пряха пряла, не лнилась’,
Не о томъ, какъ ‘Волга матушка катилась’,—
Спой намъ псню такъ, чтобъ туча разразилась
Надъ широкой нивой, чтобъ дождемъ шумящимъ
Пробжала сила по листамъ дрожащимъ,
Чтобъ червей, враждебныхъ зелени и лту
Ненавистныхъ, падкихъ въ завязи и цвту,
Смыло, разнесло бы по крутымъ оврагамъ!
Туча дождевая, будь ты нашимъ благомъ!
Поднимая втеръ, оборви ты сти
Паука съ крестами, что гордится въ свт
Тмъ, что изсушалъ онъ множество народу,
Изъ души сердца высосавъ свободу!
‘Кузнечикъ-музыкантъ’, такимъ образомъ, оказывается и поэтомъ, даже поэтомъ, не чуждымъ своего рода ‘гражданскихъ мотивовъ’. Если же видть живую человческую душу, какъ и слдуетъ видть ее, не только въ животныхъ, понимаемыхъ поэтически, но и въ поэтически понимаемомъ Нагорномъ ключ и Утес, то и такъ озаглавленныя, замчательныя но сил выраженія, стихотворенія Полонскаго окажутся не пшенными общественнаго смысла. Говоритъ же у нашего поэта нагорный ключъ:
‘Погоди, когда-нибудь
Выбьюсь я на вольный путь!
На долину я сойду,
Водопадомъ упаду,
Засверкаю жемчугомъ,
Покачусь живымъ ручьемъ…
Буду жажду утолять,
Ваши силы обновлять’.
Напрасно угрожаютъ ключу преградами — скалами, которыя торчатъ гребнями, и глубокимъ проваломъ въ бездну. Онъ отвчаетъ:
‘Силъ моихъ не истребятъ
Ни провалъ, ни самый адъ,
И въ провал, и въ аду
Я товарищей найду.
Вмст съ влагой огневой,
Вмст съ пепломъ и золой,
Я, чтобъ небо увидать,
Буду землю колебать.
На просторъ когда-нибудь!
Потайной пророю путь…’ *).
*) Полное собраніе сочиненій, т. I, стр. 316—318.
Такое же душевное участіе возбуждаетъ невольно и утесъ, отшатнувшійся отъ родимыхъ горъ и далеко ушедшій въ чужое бурное море.
‘… Пришлецъ недужный,
Онъ молчитъ,— уже съ разбитой
Грудью, всмъ втрамъ открытой,
Посреди чужихъ — ненужный,
Посреди своихъ — забытый!’
Мы невольно прислушиваемся къ лепету той волны, которая ластится къ одинокому пришельцу:
‘О утесъ! герой мой милый!
Надышись моею силой,
Позабудь свои проклятья,
Упади въ мои объятья!
Или — воротись къ великимъ
Тмъ горамъ, глухимъ и дикимъ,
Къ тмъ, когда-то милымъ братьямъ,
Къ ихъ цпямъ и къ ихъ объятьямъ’ *).
**) Тамъ же, стр. 318—321.
Свободно отзывчивый, подобно своему учителю Пушкину, на все живое, Полонскій, подобно ему, любовно относится и къ скудной русской природ, порою смняя ея незатйливыя картины величавыми картинами природы Кавказа, и въ обыкновеннымъ явленіямъ русскаго быта, порою переходя отъ нихъ къ чертамъ быта нашихъ восточныхъ инородцевъ, и къ выдающимся личностямъ нашего литературнаго пантеона, а подчасъ, наконецъ, и къ чарующимъ образамъ русской народной поэзіи. Однажды онъ даже придалъ своей муз причудливыя очертанія сказочной, замкнувшейся въ своемъ терем Царь-двицы, еще съ ребяческихъ лтъ ставшей для него предметомъ чуднаго бреда, а затмъ, наконецъ, какъ-то выглянувшей къ нему изъ окна и прижегшей ему ко лбу горячую печать своего поцлуя {Тамъ же, стр. 401 и 402.}. А, вдь, посредницей между нею и поэтомъ вовсе не служила, повидимому, няня Полонскаго, обрисовавшаго намъ ее далеко не такъ, какъ когда-то Пушкинъ свою милую Арину Родіоновну. Старая няня выставлена Полонскимъ безъ малйшаго, можно сказать, ореола, съ полнйшимъ жизненнымъ реализмомъ, не скрывающимъ всякихъ изъяновъ той отжившей уже среды, которая когда-то ее породила.
‘Ты двчонкой крпостной
По дорог столбовой
Къ намъ съ обозомъ дотащилася,
Долго плавала, дичилася,
Не причесанная, не отесанная…’
Вотъ какимъ образомъ обращается къ ней поэтъ, касаясь затмъ, уже пряно съ ироніей, и педагогическихъ ея изъянцевъ:
‘Славной няней ты была:
Скоро въ роль свою вошла,
Теребила меня за воротъ,
Да гулять водила за городъ,
Съ горокъ скатывалась,
Въ рожь запрятывалась…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И, побитая не разъ,
Ты любила, разсердясь,
Потихоньку мн отплачивать:
Меня больно поколачивать,
Я не жаловался,
Отбояривался’.
Поэтъ не скрываетъ отъ насъ и того, кто она невольно посвящала его съ отроческихъ лтъ въ свои извстнаго рода шашни, сама же и каясь мальчику въ такихъ потайныхъ грхахъ. И все же его воспоминанія о ней сохраняютъ въ себ оттнокъ теплаго снисходительнаго состраданія, а говоря намъ о томъ, какъ онъ, посл тридцатилтней разлуки, снова увидался съ нею, уже старухою, онъ прямо даетъ намъ почувствовать, что тутъ-то, наконецъ, она въ самомъ дл подйствовала на него воспитательно,— тми присущими ей духовными устоями народной жизни, отъ которыхъ онъ отшатнулся, подобно намъ всмъ, не замнивъ ихъ ничмъ инымъ, хотя сколько-нибудь устойчивымъ. Не даромъ же поэтъ говоритъ своей старой нян:
‘И напомнила Христа
Ты страдальцу безъ креста,
Гражданину, сыну времени,
Посреди роднаго племени
Прозябающему,
Изнывающему…’ *)
*) Тамъ же, стр. 331—334.
Не заглядывая въ отдаленную глубь русскаго историческаго прошлаго, Полонскій раза два заглянулъ въ бытописанія нашихъ соплеменниковъ, какъ южныхъ, такъ и западныхъ. Покойный И. С. Тургеневъ, какъ мы сами слышали, относилъ прямо къ лучшимъ стихотвореніямъ Полонскаго его Симеона, царя Болгарскаго. Стихотвореніе это, дйствительно, отличается сжатою силой выраженія и глубокимъ пониманіемъ смысла югославянской исторіи — со стороны отношеній ея къ тому заживо разлагавшемуся въ теченіе цлыхъ вковъ византійскому трупу, оживить котораго не смогло и само христіанство, со времени провозглашенія его государственною религіей лишившееся своей настоящей зиждительной силы. Никто иной, какъ грекъ, т.-е. грекъ-монахъ, очевидно, отчаявшійся, подобно всмъ вообще византійскимъ аскетамъ, въ возможное’ дятельной борьбы съ византійскою скверной, а потому и ударившійся, подобно имъ всмъ, въ аскетизмъ, останавливая коня, на которомъ возвращается царь Симеонъ посл своего свиданія съ императоромъ, пророчески укоряетъ болгарскаго царя въ томъ, что онъ далъ себя обойти, склонившись на льстивыя греческія рчи и удержавшись отъ нанесенія послдняго, ршительнаго удара Византіи.
‘Что ты сдлалъ, царь великій,
Царь славянскихъ христіанъ,
Уступилъ ты тронъ Востока
Грозной власти мусульманъ?!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ни союзы, ни коварство,
Византіи не спасутъ!
Для сыновъ ея растлнныхъ
Наступаетъ страшный судъ…
Мечъ твой былъ въ десниц Бога,
Знай же, царь Болгарскій, знай:
Опустивъ свой мечъ, ты предалъ,
Ты сгубилъ родной свой край!
Вижу я потоки крови,
Бездну ужасовъ и зла:
Отъ Царьграда до Дуная
Замолчатъ колокола,—
И народъ твой будетъ плнный,
Цпи рабскія влачить,
Надрываться или: ‘братья,
Помогите!’ голосить’ *).
*) Тамъ же, стр. 312 и 313.
Не мене удачно выбранъ и выполненъ нашимъ поэтомъ и сюжетъ изъ польской исторіи. Мы разумемъ его небольшую поэму: Казиміръ Великій. Этотъ ‘хлопскій король’, какъ его называли,— самое, можетъ быть, симпатичное лицо между всми польскими королями, вмст же съ тмъ и самый добрый примръ для всхъ вообще представителей власти въ славянскомъ — и вообще-то, можно сказать, по преимуществу ‘поискомъ’, т.-е. крестьянскомъ мір. Казиміръ зазываетъ въ себ на пиръ народнаго пвца, по пвецъ поетъ ему только объ его походахъ, да величаетъ его ненаглядную, по своей красот, королеву. Не того совсмъ нужно народолюбивому королю,— ему нужно узнать отъ пвца народнаго всю правду о народной дол. И вотъ пвецъ ршается затянуть передъ королемъ такую именно псню:
‘Ой вы, хлопы, ой вы, божьи люди!
Но враги трубятъ въ побдный рогъ,
По пустыхъ полямъ шагаетъ голодъ
И, кого ни встртитъ, валитъ съ ногъ,
Продаетъ за пудъ муки корову,
Продаетъ послдняго конька.
Ой, не плачь, родная, но ребенк!
Грудь твоя давно безъ молока.
Ой, не плачь ты, хлопецъ, о двчин!
По весн, авось, помрешь и ты…
Ужъ ростутъ,— должно быть къ урожаю,—
На кладбищ новые кресты*’