Пушкинская речь, Достоевский Федор Михайлович, Год: 1880 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 29 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Федор Михайлович Достоевский. Пушкинская речь

—————————————————————

Ф.М.Достоевский. Полное собрание сочинений, т. 26.

Ленинград, Наука, 1984, сс.129-149

OCR: http://textshare.da.ru

В фигурных скобках {} текст, выделенный курсивом.

—————————————————————

ДНЕВНИК ПИСАТЕЛЯ

Ежемесячное издание

Год III

Единственный выпуск на 1880

АВГУСТ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ОБЪЯСНИТЕЛЬНОЕ СЛОВО ПО ПОВОДУ ПЕЧАТАЕМОЙ НИЖЕ РЕЧИ О ПУШКИНЕ

Речь моя о Пушкине и о значении его, помещаемая ниже и составляющая

основу содержания настоящего выпуска ‘Дневника писателя’ (единственного

выпуска за 1880 год [Издание ‘Дневника писателя’ надеюсь возобновить в

будущем 1881 году, если позволит мое здоровье.]), была произнесена 8 июня

сего года в торжественном заседании Общества любителей российской

словесности, при многочисленной публике, и произвела значительное

впечатление. Иван Сергеевич Аксаков, сказавший тут же о себе, что его

считают все как бы предводителем славянофилов, заявил с кафедры, что моя

речь ‘составляет событие’. Не для похвальбы вспоминаю это теперь, а для

того, чтобы заявить вот что: если моя речь составляет событие, то только с

одной и единственной точки зрения, которую обозначу ниже. Для сего и пишу

это предисловие. Собственно же в речи моей я хотел обозначить лишь следующие

четыре пункта в значении Пушкина для России.

1) То, что Пушкин первый своим глубоко прозорливым и гениальным умом и

чисто русским сердцем своим отыскал и отметил главнейшее и болезненное

явление нашего интеллигентного, исторически оторванного от почвы общества,

возвысившегося над народом. Он отметил и выпукло поставил перед нами

отрицательный тип наш, человека, беспокоящегося и не примиряющегося, в

родную почву и в родные силы ее не верующего, Россию и себя самого (то есть

свое же общество, свой же интеллигентный слой, возникший над родной почвой

нашей) в конце концов отрицающего, делать с другими не желающего и искренно

страдающего. Алеко и Онегин породили потом множество подобных себе в нашей

художественной литературе. За ними выступили Печорины, Чичиковы, Рудины и

Лаврецкие, Болконские (в ‘Войне и мире’ Льва Толстого) и множество других,

уже появлением своим засвидетельствовавшие о правде первоначально данной

мысли Пушкиным. Ему честь и слава, его громадному уму и гению, отметившему

самую больную язву составившегося у нас после великой петровской реформы

общества. Его искусному диагнозу мы обязаны обозначением и распознанием

болезни нашей, и он же, он первый, дал и утешение: ибо он же дал и великую

надежду, что болезнь эта не смертельна и что русское общество может быть

излечено, может вновь обновиться и воскреснуть, если присоединится к правде

народной, ибо 2) Он первый (именно первый, а до него никто) дал нам

художественные типы красоты русской, вышедшей прямо из духа русского,

обретавшейся в народной правде, в почве нашей, и им в ней отысканные.

Свидетельствуют о том типы Татьяны, женщины совершенно русской,

уберегшей себя от наносной лжи, типы исторические, как, например, Инок и

другие в ‘Борисе Годунове’, типы бытовые, как в ‘Капитанской дочке’ и во

множестве других образов, мелькающих в его стихотворениях, в рассказах, в

записках, даже в ‘Истории Пугачевского бунта’. Главное же, что надо особенно

подчеркнуть, — это то, что все эти типы положительной красоты человека

русского и души его взяты всецело из народного духа. Тут уже надобно

говорить всю правду: не в нынешней нашей цивилизации, не в ‘европейском’ так

называемом образовании (которого у нас, к слову сказать, никогда и не было),

не в уродливостях внешне усвоенных европейских идей и форм указал Пушкин эту

красоту, а единственно в народном духе нашел ее, и {только в нем}. Таким

образом, повторяю, обозначив болезнь, дал и великую надежду: ‘Уверуйте в дух

народный и от него единого ждите спасения и будете спасены’. Вникнув в

Пушкина, не сделать такого вывода невозможно.

{Третий пункт}, который я хотел отметить в значении Пушкина, есть та

особая характернейшая и не встречаемая кроме него нигде и ни у кого черта

художественного гения — способность всемирной отзывчивости и полнейшего

перевоплощения в гении чужих наций, и перевоплощения почти совершенного. Я

сказал в моей речи, что в Европе были величайшие художественные мировые

гении: Шекспиры, Сервантесы, Шиллеры, но что ни у кого из них не видим этой

способности, а видим ее только у Пушкина. Не в отзывчивости одной тут дело,

а именно в изумляющей полноте перевоплощения. Эту способность, понятно, я не

мог не отметить в оценке Пушкина, именно как характернейшую особенность его

гения, принадлежащую из всех всемирных художников ему только одному, чем и

отличается он от них от всех. Но не для умаления такой величины европейских

гениев, как Шекспир и Шиллер, сказал я это, такой глупенький вывод из моих

слов мог бы сделать только дурак. Всемирность, {всепонятность} и

неисследимая глубина мировых типов человека арийского племени, данных

Шекспиром на веки веков, не подвергается мною ни малейшему сомнению. И если

б Шекспир создал Отелло действительно {венецианским} мавром, а не

англичанином, то только придал бы ему ореол местной национальной

характерности, мировое же значение этого типа осталось бы по-прежнему то же

самое, ибо и в итальянце он выразил бы то же самое, что хотел сказать, с

такою же силою. Повторяю, не на мировое значение Шекспиров и Шиллеров хотел

я посягнуть, обозначая гениальнейшую способность Пушкина перевоплощаться в

гении чужих наций, а желая лишь в самой этой способности и в полноте ее

отметить великое и пророческое для нас указание, ибо 4) Способность эта есть

всецело способность русская, национальная, и Пушкин только делит ее со всем

народом нашим, и, как совершеннейший художник, он есть и совершеннейший

выразитель этой способности, по крайней мере в своей деятельности, в

деятельности художника. Народ же наш именно заключает в душе своей эту

склонность к всемирной отзывчивости и к всепримирению и уже проявил ее во

все двухсотлетие с петровской реформы не раз. Обозначая эту способность

народа нашего, я не мог не выставить в то же время, в факте этом, и великого

утешения для нас в нашем будущем, великой и, может быть, величайшей надежды

нашей, светящей нам впереди. Главное, я обозначил то, что стремление наше в

Европу, даже со всеми увлечениями и крайностями его, было не только законно

и разумно, Хв основании своемЪ, но и народно, совпадало вполне с

стремлениями самого духа народного, а в конце концов бесспорно имеет и

высшую цель. В краткой, слишком краткой речи моей я, конечно, не мог развить

мою мысль во всей полноте, но, по крайней мере, то, что высказано, кажется,

ясно. И не надо, не надо возмущаться сказанным мною, ‘что нищая земля наша,

может быть, в конце концов скажет новое слово миру’. Смешно тоже и уверять,

что прежде чем сказать новое слово миру ‘надобно нам самим развиться

экономически, научно и гражданственно, и тогда только мечтать о ‘новых

словах’ таким совершенным (будто бы) организмам, как народы Европы’. Я

именно напираю в моей речи, что и не пытаюсь равнять русский народ с

народами западными в сферах их экономической славы или научной. Я просто

только говорю, что русская душа, что гений народа русского, может быть,

наиболее способны, из всех народов, вместить в себе идею всечеловеческого

единения, братской любви, трезвого взгляда, прощающего враждебное,

различающего и извиняющего несходное, снимающего противоречия. Это не

экономическая черта и не какая другая, это лишь {нравственная} черта, и

может ли кто отрицать и оспорить, что ее нет в народе русском? Может ли кто

сказать, что русский народ есть только косная масса, осужденная лишь служить

{экономически} преуспеянию и развитию европейской интеллигенции нашей,

возвысившейся над народом нашим, сама же в себе заключает лишь мертвую

косность, от которой ничего и не следует ожидать и на которую совсем нечего

возлагать никаких надежд? Увы, так многие утверждают, но я рискнул объявить

иное. Повторяю, я, конечно, не мог доказать ‘этой фантазии моей’, как я сам

выразился, обстоятельно и со всею полнотою, но я не мог и не указать на нее.

Утверждать же, что нищая и неурядная земля наша не может заключать в себе

столь высокие стремления, пока не сделается экономически и гражданственно

подобною Западу, — есть уже просто нелепость. Основные нравственные

сокровища духа, в основной сущности своей по крайней мере, не зависят от

экономической силы. Наша нищая неурядная земля, кроме высшего слоя своего,

вся сплошь как один человек. Все восемьдесят миллионов ее населения

представляют собою такое духовное единение, какого, конечно, в Европе нет

нигде и не может быть, а, стало быть, уже по сему одному нельзя сказать, что

наша земля неурядна, даже в строгом смысле нельзя сказать, что и нищая.

Напротив, в Европе, в этой Европе, где накоплено столько богатств, все

гражданское основание всех европейских наций — все подкопано и, может быть,

завтра же рухнет бесследно на веки веков, а взамен наступит нечто неслыханно

новое, ни на что прежнее не похожее. И все богатства, накопленные Европой,

не спасут ее от падения, ибо ‘в один миг исчезнет и богатство’. Между тем на

этот, именно на этот подкопанный и зараженный их гражданский строй и

указывают народу нашему как на идеал, к которому он должен стремиться, и

лишь по достижении им этого идеала осмелиться пролепетать свое какое-либо

слово Европе. Мы же утверждаем, что вмещать и носить в себе силу любящего и

всеединящего духа можно и при теперешней экономической нищете нашей, да и не

при такой еще нищете, как теперь. Ее можно сохранять и вмещать в себе даже и

при такой нищете, какая была после нашествия Батыева или после погрома

Смутного времени, когда единственно всеединящим духом народным была спасена

Россия. И наконец, если уж в самом деле так необходимо надо, для того чтоб

иметь право любить человечество и носить в себе всеединящую душу, для того

чтоб заключать в себе способность не ненавидеть чужие народы за то, что они

непохожи на нас, для того чтоб иметь желание не укрепляться от всех в своей

национальности, чтоб ей только одной все досталось, а другие национальности

считать только за лимон, который можно выжать (а народы такого духа ведь

есть в Европе!), — если и в самом деле для достижения всего этого надо,

повторяю я, предварительно стать народом богатым и перетащить к себе

европейское гражданское устройство, то неужели все-таки мы и тут должны

рабски скопировать это европейское устройство (которое завтра же в Европе

рухнет)? Неужели и тут не дадут и не позволят русскому организму развиться

национально, своей органической силой, а непременно обезличенно, лакейски

подражая Европе? Да куда же девать тогда русский-то организм?

Понимают ли эти господа, что такое организм? А еще толкуют о

естественных науках! ‘Этого народ не позволит’, — сказал по одному поводу,

года два назад, один собеседник одному ярому западнику. ‘Так уничтожить

народ!’, — ответил западник спокойно и величаво. И был он не кто-нибудь, а

один из представителей нашей интеллигенции. Анекдот этот верен.

Четырьмя этими пунктами я обозначил значение для нас Пушкина, и речь

моя, повторяю, произвела впечатление. Не заслугами своими произвела она это

впечатление (я напираю на это), не талантливостью изложения (соглашаюсь в

этом со всеми моими противниками и не хвалюсь), а искренностью ее и,

осмелюсь сказать это, — некоторою неотразимостью выставленных мною фактов,

несмотря на всю краткость и неполноту моей речи. Но в чем же, однако,

заключалось ‘событие’-то, как выразился Иван Сергеевич Аксаков? А вот именно

в том, что славянофилами, или так называемой русской партией (боже, у нас

есть ‘русская партия’!), сделан был огромный и окончательный, может быть,

шаг к примирению с западниками, ибо славянофилы заявили всю законность

стремления западников в Европу, всю законность даже самых крайних увлечений

и выводов их и объяснили эту законность чисто русским народным стремлением

нашим, совпадаемым с самим духом народным.

Увлечения же оправдали — историческою необходимостью, историческим

фатумом, так что в конце концов и в итоге, если когда-нибудь будет он

подведен, обозначится, что западники ровно столько же послужили русской

земле и стремлениям духа ее, как и все те чисто русские люди, которые

искренно любили родную землю и слишком, может быть, ревниво оберегали ее

доселе от всех увлечений ‘русских иноземцев’.

Объявлено было, наконец, что все недоумения между обеими партиями и все

злые препирания между ними были доселе лишь одним великим недоразумением.

Вот это-то и могло бы стать, пожалуй, ‘событием’, ибо представители

славянофильства тут же, сейчас же после речи моей, вполне согласились со

всеми ее выводами. Я же заявляю теперь — да и заявил это в самой речи моей,

— что честь этого нового шага (если только искреннейшее желание примирения

составляет честь), что заслуга этого нового, если хотите, слова вовсе не мне

одному принадлежит, а всему славянофильству, всему духу и направлению

‘партии’ нашей, что это всегда было ясно для тех, которые беспристрастно

вникали в славянофильство, что идея, которую я высказал, была уже не раз

если не высказываема, то указываема ими. Я же сумел лишь вовремя уловить

минуту. Теперь вот заключение: если западники примут наш вывод и согласятся

с ним, то и впрямь, конечно, уничтожатся все недоразумения между обеими

партиями, так что ‘западникам и славянофилам не о чем будет и спорить, как

выразился Иван Сергеевич Аксаков, так как все отныне разъяснено’. С этой

точки зрения, конечно, речь моя была бы ‘событием’. Но увы, слово ‘событие’

произнесено было лишь в искреннем увлечений с одной стороны, но примется ли

другою стороною и не останется лишь в идеале, это уже совсем другой вопрос.

Рядом с славянофилами, обнимавшими меня и жавшими мне руку, тут же на

эстраде, едва лишь я сошел с кафедры, подошли ко мне пожать мою руку и

западники, и не какие-нибудь из них, а передовые представители

западничества, занимающие в нем первую роль, особенно теперь. Они жали мне

руку с таким же горячим и искренним увлечением, как славянофилы, и называли

мою речь гениальною, и несколько раз, напирая на слово это, произнесли, что

она гениальна. Но боюсь, боюсь искренно: не в первых ли ‘попыхах’ увлечения

произнесено было это! О, не того боюсь я, что они откажутся от мнения

своего, что моя речь гениальна, я ведь и сам знаю, что она не гениальна, и

нисколько не был обольщен похвалами, так что от всего сердца прощу им их

разочарование в моей гениальности, — но вот что, однако же, может случиться,

вот что могут сказать западники, чуть-чуть подумав (Nota bene, я не об тех

пишу, которые жали мне руку, я лишь вообще о западниках теперь скажу, на это

я напираю): ‘А, — скажут, может быть, западники (слышите: только ‘может

быть’, не более), — а, вы согласились-таки наконец после долгих споров и

препираний, что стремление наше в Европу было законно и нормально, вы

признали, что на нашей стороне тоже была правда, и склонили ваши знамена, —

что ж, мы принимаем ваше признание радушно и спешим заявить вам, что с вашей

стороны это даже довольно недурно: обозначает, по крайней мере, в вас

некоторый ум, в котором, впрочем, мы вам никогда не отказывали, за

исключением разве самых тупейших из наших, за которых мы отвечать не хотим и

не можем, — но… тут, видите ли, является опять некоторая новая запятая, и

это надобно как можно скорее разъяснить.

Дело в том, что ваше-то положение, ваш-то вывод о том, что мы в

увлечениях наших совпадали будто бы с народным духом и таинственно

направлялись им, ваше-то это положение — все-таки остается для нас более чем

сомнительном, а потому и соглашение между нами опятьтаки становится

невозможным. Знайте, что мы направлялись Европой, наукой ее и реформой

Петра, но уж отнюдь не духом народа нашего, ибо духа этого мы не встречали и

не обоняли на нашем пути, напротив — оставили его назади и поскорее от него

убежали. Мы с самого начала пошли самостоятельно, а вовсе не следуя

какому-то будто бы влекущему инстинкту народа русского ко всемирной

отзывчивости и к всеединению человечества, — ну, одним словом, ко всему

тому, о чем вы теперь столько наговорили. В народе русском, так как уж

пришло время высказаться вполне откровенно, мы по-прежнему видим лишь косную

массу, у которой нам нечему учиться, тормозящую, напротив, развитие России к

прогрессивному лучшему, и которую всю надо пересоздать и переделать, — если

уж невозможно и нельзя органически, то, по крайней мере, механически, то

есть попросту заставив ее раз навсегда нас слушаться, во веки веков.

А чтобы достигнуть сего послушания, вот и необходимо усвоить себе

гражданское устройство точь-в-точь как в европейских землях, о котором

именно теперь пошла речь. Собственно же народ наш нищ и смерд, каким он был

всегда, и не может иметь ни лица, ни идеи. Вся история народа нашего есть

абсурд, из которого вы до сих пор черт знает что выводили, а смотрели только

мы трезво. Надобно, чтоб такой народ, как наш, — не имел истории, а то, что

имел под видом истории, должно быть с отвращением забыто им, все целиком.

Надобно, чтоб имело историю лишь одно наше интеллигентное общество, которому

народ должен служить лишь своим трудом и своими силами.

Позвольте, не беспокойтесь и не кричите: не закабалить народ наш мы

хотим, говоря о послушании его, о, конечно нет! не выводите, пожалуйста,

этого: мы гуманны, мы европейцы, вы слишком знаете это.

Напротив, мы намерены образовать наш народ помаленьку, в порядке, и

увенчать наше здание, вознеся народ до себя и переделав его национальность

уже в иную, какая там сама наступит после образования его. Образование же

его мы оснуем и начнем, с чего сами начали, то есть на отрицании им всего

его прошлого и на проклятии, которому он сам должен предать свое прошлое.

Чуть мы выучим человека из народа грамоте, тотчас же и заставим его нюхнуть

Европы, тотчас же начнем обольщать его Европой, ну хотя бы утонченностью

быта, приличий, костюма, напитков, танцев, — словом, заставим его устыдиться

своего прежнего лаптя и квасу, устыдиться своих древних песен, и хотя из них

есть несколько прекрасных и музыкальных, но мы все-таки заставим его петь

рифмованный водевиль, сколь бы вы там ни сердились на это. Одним словом, для

доброй цели мы, многочисленнейшими и всякими средствами, подействуем прежде

всего на слабые струны характера, как и с нами было, и тогда народ — наш. Он

застыдится своего прежнего и проклянет его. Кто проклянет свое прежнее, тот

уже наш, — вот наша формула! Мы ее всецело приложим, когда примемся

возносить народ до себя. Если же народ окажется неспособным к образованию,

то — ‘устранить народ’. Ибо тогда выставится уже ясно, что народ наш есть

только недостойная, варварская масса, которую надо заставить лишь слушаться.

Ибо что же тут делать: в интеллигенции и в Европе лишь правда, а потому хоть

у вас и восемьдесят миллионов народу (чем вы, кажется, хвастаетесь), но все

эти миллионы должны прежде всего послужить этой европейской правде, так как

другой нет и не может быть. Количеством же миллионов нас не испугаете. Вот

всегдашний наш вывод, только теперь уж во всей наготе, и мы остаемся при

нем. Не можем же мы, приняв ваш вывод, толковать вместе с вами, например, о

таких странных вещах, как le Pravoslaviй и какое-то будто бы особое значение

его. Надеемся, что вы от нас хотя этого-то не потребуете, особенно теперь,

когда последнее слово Европы и европейской науки в общем выводе есть атеизм,

просвещенный и гуманный, а мы не можем же не идти за Европой.

А потому ту половину произнесенной речи, в которой вы высказываете нам

похвалы, мы, пожалуй, согласимся принять с известными ограничениями, так и

быть, сделаем вам эту любезность. Ну, а ту половину, которая относится к вам

и ко всем этим вашим ‘началам’ — уж извините, мы не можем принять…’ Вот

какой может быть грустный вывод. Повторяю: я не только не осмелюсь вложить

этот вывод в уста тех западников, которые жали мне руку, но и в уста многих,

очень многих, просвещеннейших из них, русских деятелей и вполне русских

людей, несмотря на их теории, почтенных и уважаемых русских граждан. Но зато

масса-то, масса-то оторвавшихся и отщепенцев, масса-то вашего западничества,

середина-то, улица-то, по которой влачится идея, — все эти смерды-то

‘направления’ (а их как песку морского), о, там непременно наскажут в этом

роде и, может быть, даже уж и насказали. (Nota bene.

Насчет веры, например, уже было заявлено в одном издании, со всем

свойственным ему остроумием, что цель славянофилов — это перекрестить всю

Европу в православие.) Но отбросим мрачные мысли и будем надеяться на

передовых представителей нашего европеизма. И если они примут хоть только

половину нашего вывода и наших надежд на них, то честь им и слава и за это,

и мы встретим их в восторге нашего сердца. Если даже одну половину примут

они, то есть признают хоть самостоятельность и личность русского духа,

законность его бытия и человеколюбивое, всеединящее его стремление, то и

тогда уже будет почти не о чем спорить, по крайней мере из основного, из

главного. Тогда действительно моя речь послужила бы к основанию нового

события. Не она сама, повторяю в последний раз, была бы событием (она не

достойна такого наименования), а великое Пушкинское торжество, послужившее

событием нашего единения — единения уже всех образованных и искренних

русских людей для будущей прекраснейшей цели.

ГЛАВА ВТОРАЯ

ПУШКИН (ОЧЕРК) Произнесено 8 июня в заседании Общества любителей

российской словесности

‘Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление

русского духа’, — сказал Гоголь.

Прибавлю от себя: и пророческое. Да, в появлении его заключается для

всех нас, русских, нечто бесспорно пророческое. Пушкин как раз приходит в

самом начале правильного самосознания нашего, едва лишь начавшегося и

зародившегося в обществе нашем после целого столетия с петровской реформы, и

появление его сильно способствует освещению темной дороги нашей новым

направляющим светом.

В этом-то смысле Пушкин есть пророчество и указание. Я делю

деятельность нашего великого поэта на три периода. Говорю теперь не как

литературный критик: касаясь творческой деятельности Пушкина, я хочу лишь

разъяснить мою мысль о пророческом для нас значении его и что я в этом слове

разумею. Замечу, однако же, мимоходом, что периоды деятельности Пушкина не

имеют, кажется мне, твердых между собою границ. Начало ‘Онегина’, например,

принадлежит, по-моему, еще к первому периоду деятельности поэта, а кончается

‘Онегин’ во втором периоде, когда Пушкин нашел уже свои идеалы в родной

земле, восприял и возлюбил их всецело своею любящею и прозорливою душой.

Принято тоже говорить, что в первом периоде своей деятельности Пушкин

подражал европейским поэтам, Парни, Андре Шенье и другим, особенно Байрону.

Да, без сомнения, поэты Европы имели великое влияние на развитие его гения,

да и сохраняли влияние это во всю его жизнь. Тем не менее даже самые первые

поэмы Пушкина были не одним лишь подражанием, так что и в них уже выразилась

чрезвычайная самостоятельность его гения. В подражаниях никогда не

появляется такой самостоятельности страдания и такой глубины самосознания,

которые явил Пушкин, например, в ‘Цыганах’ — поэме, которую я всецело отношу

еще к первому периоду его творческой деятельности. Не говорю уже о

творческой силе и о стремительности, которой не явилось бы столько, если б

он только лишь подражал. В типе Алеко, герое поэмы ‘Цыгане’, сказывается уже

сильная и глубокая, совершенно русская мысль, выраженная потом в такой

гармонической полноте в ‘Онегине’, где почти тот же Алеко является уже не в

фантастическом свете, а в осязаемо реальном и понятном виде. В Алеко Пушкин

уже отыскал и гениально отметил того несчастного скитальца в родной земле,

того исторического русского страдальца, столь исторически необходимо

явившегося в оторванном от народа обществе нашем. Отыскал же он его,

конечно, не у Байрона только. Тип этот верный и схвачен безошибочно, тип

постоянный и надолго у нас, в нашей Русской земле, поселившийся. Эти русские

бездомные скитальцы продолжают и до сих пор свое скитальчество и еще долго,

кажется, не исчезнут. И если они не ходят уже в наше время в цыганские

таборы искать у цыган в их диком своеобразном быте своих мировых идеалов и

успокоения на лоне природы от сбивчивой и нелепой жизни нашего русского —

интеллигентного общества, то все равно ударяются в социализм, которого еще

не было при Алеко, ходят с новою верой на другую ниву и работают на ней

ревностно, веруя, как и Алеко, что достигнут в своем фантастическом делании

целей своих и счастья не только для себя самого, но и всемирного.

Ибо русскому скитальцу необходимо именно всемирное счастие, чтоб

успокоиться: дешевле он не примирится, — конечно, пока дело только в теории.

Это все тот же русский человек, только в разное время явившийся.

Человек этот, повторяю, зародился как раз в начале второго столетия

после великой петровской реформы, в нашем интеллигентном обществе,

оторванном от народа, от народной силы. О, огромное большинство

интеллигентных русских, и тогда, при Пушкине, как и теперь, в наше время,

служили и служат мирно в чиновниках, в казне или на железных дорогах и в

банках, или просто наживают разными средствами деньги, или даже и науками

занимаются, читают лекции — и все это регулярно, лениво и мирно, с

получением жалованья, с игрой в преферанс, безо всякого поползновения бежать

в цыганские таборы или куда-нибудь в места, более соответствующие нашему

времени. Много-много что полиберальничают ‘с оттенком европейского

социализма’, но которому придан некоторый благодушный русский характер, — но

ведь все это вопрос только времени. Что в том, что один еще и не начинал

беспокоиться, а другой уже успел дойти до запертой двери и об нее крепко

стукнулся лбом. Всех в свое время то же самое ожидает, если не выйдут на

спасительную дорогу смиренного общения с народом. Да пусть и не всех ожидает

это: довольно лишь ‘избранных’, довольно лишь десятой доли забеспокоившихся,

чтоб и остальному огромному большинству не видать чрез них покоя. Алеко,

конечно, еще не умеет правильно высказать тоски своей:

у него все это как-то еще отвлеченно, у него лишь тоска по природе,

жалоба на светское общество, мировые стремления, плач о потерянной где-то и

кем-то правде, которую он никак отыскать не может. Тут есть немножко

Жан-Жака Руссо. В чем эта правда, где и в чем она могла бы явиться и когда

именно она потеряна, конечно, он и сам не скажет, но страдает он искренно.

Фантастический и нетерпеливый человек жаждет спасения пока лишь

преимущественно от явлений внешних, да так и быть должно: ‘Правда, дескать,

где-то вне его может быть, где-то в других землях, европейских, например, с

их твердым историческим строем, с их установившеюся общественною и

гражданскою жизнью’. И никогда-то он не поймет, что правда прежде всего

внутри его самого, да и как понять ему это: он ведь в своей земле сам не

свой, он уже целым веком отучен от труда, не имеет культуры, рос как

институтка в закрытых стенах, обязанности исполнял странные и безотчетные по

мере принадлежности к тому или другому из четырнадцати классов, на которые

разделено образованное русское общество. Он пока всего только оторванная,

носящаяся по воздуху былинка. И он это чувствует и этим страдает, и часто

так мучительно! Ну и что же в том, что, принадлежа, может быть, к родовому

дворянству и, даже весьма вероятно, обладая крепостными людьми, он позволил

себе, по вольности своего дворянства, маленькую фантазийку прельститься

людьми, живущими ‘без закона’, и на время стал в цыганском таборе водить и

показывать Мишку? Понятно, женщина, ‘дикая женщина’, по выражению одного

поэта, всего скорее могла подать ему надежду на исход тоски его, и он с

легкомысленною, но страстною верой бросается к Земфире: ‘Вот, дескать, где

исход мой, вот где, может быть, мое счастье здесь, на лоне природы, далеко

от света, здесь, у людей, у которых нет цивилизации и законов!’ И что же

оказывается: при первом столкновении своем с условиями этой дикой природы он

не выдерживает и обагряет свои руки кровью. Не только для мировой гармонии,

но даже и для цыган не пригодился несчастный мечтатель, и они выгоняют его —

без отмщения, без злобы, величаво и простодушно:

Оставь нас, гордый человек,

Мы дики, нет у нас законов,

Мы не терзаем, не казним.

Все это, конечно, фантастично, но ‘гордый-то человек’ реален и метко

схвачен. В первый раз схвачен он у нас Пушкиным, и это надо запомнить.

Именно, именно, чуть не по нем, и он злобно растерзает и казнит за свою

обиду или, что даже удобнее, вспомнив о принадлежности своей к одному из

четырнадцати классов, сам возопиет, может быть (ибо случалось и это), к

закону, терзающему и казнящему, и призовет его, только бы отомщена была

личная обида его. Нет, эта гениальная поэма не подражание! Тут уже

подсказывается русское решение вопроса, ‘проклятого вопроса’, по народной

вере и правде: ‘Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость.

Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве’, вот это

решение по народной правде и народному разуму. ‘Не вне тебя правда, а в тебе

самом, найди себя и себе, подчини себя себе, овладей собой — и узришь

правду. Не в вещах эта правда, не вне тебя и не за морем гденибудь, а прежде

всего в твоем собственном труде над собою. Победишь себя, усмиришь себя — и

станешь свободен как никогда и не воображал себе, и начнешь великое дело, и

других свободными сделаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя, и

поймешь наконец народ свой и святую правду его. Не у цыган и нигде мировая

гармония, если ты первый сам ее недостоин, злобен и горд и требуешь жизни

даром, даже и не предполагая, что за нее надобно заплатить’. Это решение

вопроса в поэме Пушкина уже сильно подсказано.

Еще яснее выражено оно в ‘Евгении Онегине’, поэме уже не

фантастической, но осязательно реальной, в которой воплощена настоящая

русская жизнь с такою творческою силой и с такою законченностию, какой и не

бывало до Пушкина, да и после его, пожалуй.

Онегин приезжает из Петербурга — непременно из Петербурга, это

несомненно необходимо было в поэме, и Пушкин не мог упустить такой крупной

реальной черты в биографии своего героя. Повторяю опять, это тот же Алеко,

особенно потом, когда он восклицает в тоске:

Зачем, как тульский заседатель, Я не лежу в параличе?

Но теперь, в начале поэмы, он пока еще наполовину фат и светский

человек, и слишком еще мало жил, чтоб успеть вполне разочароваться в жизни.

Но и его уже начинает посещать и беспокоить

Бес благородный скуки тайной.

В глуши, в сердце своей родины, он конечно не у себя, он не дома. Он не

знает, что ему тут делать, и чувствует себя как бы у себя же в гостях.

Впоследствии, когда он скитается в тоске по родной земле и по землям

иностранным, он, как человек бесспорно умный и бесспорно искренний, еще

более чувствует себя и у чужих себе самому чужим. Правда, и он любит родную

землю, но ей не доверяет. Конечно, слыхал и об родных идеалах, но им не

верит. Верит лишь в полную невозможность какой бы то ни было работы на

родной ниве, а на верующих в эту возможность, — и тогда, как и теперь,

немногих, — смотрит с грустною насмешкой. Ленского он убил просто от хандры,

почем знать, может быть, от хандры по мировому идеалу, — это слишком

по-нашему, это вероятно. Не такова Татьяна:

это тип твердый, стоящий твердо на своей почве. Она глубже Онегина и,

конечно, умнее его. Она уже одним благородным инстинктом своим

предчувствует, где и в чем правда, что и выразилось в финале поэмы. Может

быть, Пушкин даже лучше бы сделал, если бы назвал свою поэму именем Татьяны,

а не Онегина, ибо бесспорно она главная героиня поэмы. Это положительный

тип, а не отрицательный, это тип положительной красоты, это апофеоза русской

женщины, и ей предназначил поэт высказать мысль поэмы в знаменитой сцене

последней встречи Татьяны с Онегиным. Можно даже сказать, что такой красоты

положительный тип русской женщины почти уже и не повторялся в нашей

художественной литературе — кроме разве образа Лизы в ‘Дворянском гнезде’

Тургенева. Но манера глядеть свысока сделала то, что Онегин совсем даже не

узнал Татьяну, когда встретил ее в первый раз, в глуши, в скромном образе

чистой, невинной девушки, так оробевшей пред ним с первого разу. Он не сумел

отличить в бедной девочке законченности и совершенства и действительно,

может быть, принял ее за ‘нравственный эмбрион’. Это она-то эмбрион, это

после письма-то ее к Онегину! Если есть кто нравственный эмбрион в поэме,

так это, конечно, он сам, Онегин, и это бесспорно. Да и совсем не мог он

узнать ее: разве он знает душу человеческую? Это отвлеченный человек, это

беспокойный мечтатель во всю его жизнь. Не узнал он ее и потом, в

Петербурге, в образе знатной дамы, когда, по его же словам, в письме к

Татьяне, ‘постигал душой все ее совершенства’. Но это только слова: она

прошла в его жизни мимо него не узнанная и не оцененная им, в том и трагедия

их романа. О, если бы тогда, в деревне, при первой встрече с нею, прибыл

туда же из Англии Чайльд-Гарольд или даже, как-нибудь, сам лорд Байрон и,

заметив ее робкую, скромную прелесть, указал бы ему на нее, — о, Онегин

тотчас же был бы поражен н удивлен, ибo в этих мировых страдальцах так много

подчас лакейства духовного! Но этого не случилось, и искатель мировой

гармонии, прочтя ей проповедь и поступив все-таки очень честно, отправился с

мировою тоской своею и с пролитою в глупенькой злости кровью на руках своих

скитаться по родине, не примечая ее, и, кипя здоровьем и силою, восклицать с

проклятиями:

Я молод, жизнь во мне крепка, Чего мне ждать, тоска, тоска!

Это поняла Татьяна. В бессмертных строфах романа поэт изобразил ее

посетившею дом этого столь чудного и загадочного еще для нее человека. Я уже

не говорю о художественности, недосягаемой красоте и глубине этих строф. Вот

она в его кабинете, она разглядывает его книги, вещи, предметы, старается

угадать по ним душу его, разгадать свою загадку, и ‘нравственный эмбрион’

останавливается наконец в раздумье, со странною улыбкой, с предчувствием

разрешения загадки, и губы ее тихо шепчут:

Уж не пародия ли он?

Да, она должна была прошептать это, она разгадала.

В Петербурге, потом, спустя долго, при новой встрече их, она уже

совершенно его знает. Кстати, кто сказал, что светская, придворная жизнь

тлетворно коснулась eu души и что именно сан светской дамы и новые светские

понятия были отчасти причиной отказа ее Онегину? Нет, это не так было. Нет,

это та же Таня, та же прежняя деревенская Таня! Она не испорчена, она,

напротив, удручена этою пышною петербургскою жизнью, надломлена и страдает,

она ненавидит свой сан светской дамы, и кто судит о ней иначе, тот совсем не

понимает того, что хотел сказать Пушкин. И вот она твердо говорит Онегину:

Но я другому отдана

И буду век ему верна.

Высказала она это именно как русская женщина, в этом ее апофеоза. Она

высказывает правду поэмы. О, я ни слова не скажу про ее религиозные

убеждения, про взгляд на таинство брака — нет, этого я не коснусь. Но что

же: потому ли она отказалась идти за ним, несмотря на то, что сама же

сказала ему: ‘Я вас люблю’, потому ли, что она, ‘как русская женщина’ (a нe

южная или не французская какая-нибудь), не способна на смелый шаг, не в

силах порвать свои путы, не в силах пожертвовать обаянием честей,

богатства, светского своего значения, условиями добродетели? Нет, русская

женщина смела.

Русская женщина смело пойдет за тем, во что поверит, и она доказала

это. Но она ‘другому отдана и будет век ему верна’. Кому же, чему же верна?

Каким это обязанностям? Этому-то старику генералу, которого она не может же

любить, потому что любит Онегина, н за которого вышла потому только, что ее

‘с слезами заклинаний молила мать’ а в обиженной, израненной душе ее было

тогда лишь отчаяние и никакой надежды, никакого просвета? Да, верна этому

генералу, ее мужу, честному человеку, ее любящему, ее уважающему и ею

гордящемуся. Пусть ее ‘молила мать’, но ведь она, а не кто другая, дала

согласие, она ведь, она сама поклялась ему быть честною женой его. Пусть она

вышла за него с отчаяния, но теперь он ее муж, и измена ее покроет его

позором, стыдом и убьет его. А разве может человек основать свое счастье на

несчастье другого?

Счастье не в одних только наслаждениях любви, а и в высшей гармонии

духа. Чем успокоить дух, если назади стоит нечестный, безжалостный,

бесчеловечный поступок?

Ей бежать из-за того только, что тут мое счастье? Но какое же может

быть счастье, если оно основано на чужом несчастии? Позвольте, представьте,

что вы сами возводите здание судьбы человеческой с целью в финале

осчастливить людей, дать им наконец мир и покой. И вот представьте себе

тоже, что для этого необходимо и неминуемо надо замучить всего только лишь

одно человеческое существо, мало того — пусть даже не столь достойное,

смешное даже на иной взгляд существо, не Шекспира какого-нибудь, а просто

честного старика, мужа молодой жены, в любовь которой он верит слепо, хотя

сердца ее не знает вовсе, уважает ее, гордится ею, счастлив ею и покоен. И

вот только его надо опозорить, обесчестить и замучить и на слезах этого

обесчещенного старика возвести ваше здание!

Согласитесь ли вы быть архитектором такого здания на этом условии? Вот

вопрос. И можете ли вы допустить хоть на минуту идею, что люди, для которых

вы строили это здание, согласились бы сами принять от вас такое счастие,

если в фундаменте его заложено страдание, положим, хоть и ничтожного

существа, но безжалостно и несправедливо замученного, и, приняв это счастие,

остаться навеки счастливыми? Скажите, могла ли решить иначе Татьяна, с ее

высокою душой, с ее сердцем, столь пострадавшим? Нет, чистая русская душа

решает вот как:

‘Пусть, пусть я одна лишусь счастия, пусть мое несчастье безмерно

сильнее, чем несчастье этого старика, пусть, наконец, никто и никогда, а

этот старик тоже, не узнают моей жертвы и не оценят ее, но не хочу быть

счастливою, загубив другого!’ Тут трагедия, она и совершается, и перейти

предела нельзя, уже поздно, и вот Татьяна отсылает Онегина. Скажут: да ведь

несчастен же и Онегин, одного спасла, а другого погубила! Позвольте, тут

другой вопрос, и даже, может быть, самый важный в поэме. Кстати, вопрос:

почему Татьяна не пошла с Онегиным, имеет у нас, по крайней мере в

литературе нашей, своего рода историю весьма характерную, а потому я и

позволил себе так об этом вопросе распространиться. И всего характернее, что

нравственное разрешение этого вопроса столь долго подвергалось у нас

сомнению. Я вот как думаю: если бы Татьяна даже стала свободною, если б умер

ее старый муж и она овдовела, то и тогда бы она не пошла за Онегиным.

Надобно же понимать всю суть этого характера! Ведь она же видит, кто он

такой: вечный скиталец увидал вдруг женщину, которою прежде пренебрег, в

новой блестящей недосягаемой обстановке, — да ведь в этой обстановке-то,

пожалуй, и вся суть дела. Ведь этой девочке, которую он чуть не презирал,

теперь поклоняется свет — свет, этот страшный авторитет для Онегина,

несмотря на все его мировые стремления, — вот ведь, вот почему он бросается

к ней ослепленный! Вот мой идеал, восклицает он, вот мое спасение, вот исход

тоски моей, я проглядел его, а ‘счастье было так возможно, так близко!’ И

как прежде Алеко к Земфире, так и он устремляется к Татьяне ища в новой

причудливой фантазии всех своих разрешений. Да разве этого не видит в нем

Татьяна, да разве она не разглядела его уже давно? Ведь она твердо знает,

что он в сущности любит только свою новую фантазию, а не ее, смиренную, как

и прежде, Татьяну! Она знает, что он принимает ее за что-то другое, а не за

то, что она есть, что не ее даже он и любит, что, может быть, он и никого не

любит, да и не способен даже кого-нибудь любить, несмотря на то, что так

мучительно страдает! Любит фантазию, да ведь он и сам фантазия. Ведь если

она пойдет за ним, то он завтра же разочаруется и взглянет на свое увлечение

насмешливо. У него никакой почвы, это былинка, носимая ветром. Не такова она

вовсе: у ней и в отчаянии и в страдальческом сознании, что погибла ее жизнь,

все-таки есть нечто твердое и незыблемое, на что опирается ее душа. Это ее

воспоминания детства, воспоминания родины, деревенской глуши, в которой

началась ее смиренная, чистая жизнь, — это ‘крест и тень ветвей над могилой

ее бедной няни’. О, эти воспоминания и прежние образы ей теперь всего

драгоценнее, эти образы одни только и остались ей, но они-то и спасают ее

душу от окончательного отчаяния. И этого немало, нет, тут уже многое, потому

что тут целое основание, тут нечто незыблемое и неразрушимое. Тут

соприкосновение с родиной, с родным народом, с его святынею. А у него что

есть и кто он такой? Не идти же ей за ним из сострадания, чтобы только

потешить его, чтобы хоть на время из бесконечной любовной жалости подарить

ему призрак счастья, твердо зная наперед, что он завтра же посмотрит на это

счастье свое насмешливо. Нет, есть глубокие и твердые души, которые не могут

сознательно отдать святыню свою на позор, хотя бы и из бесконечного

сострадания. Нет, Татьяна не могла пойти за Онегиным.

Итак, в ‘Онегине’, в этой бессмертной и недосягаемой поэме своей,

Пушкин явился великим народным писателем, как до него никогда и никто. Он

разом, самым метким, самым прозорливым образом отметил самую глубь нашей

сути, нашего верхнего над народом стоящего общества. Отметив тип русского

скитальца, скитальца до наших дней и в наши дни, первый угадав его

гениальным чутьем своим, с историческою судьбой его и с огромным значением

его и в нашей грядущей судьбе, рядом с ним поставив тип положительной и

бесспорной красоты в лице русской женщины, Пушкин, и, конечно, тоже первый

из писателей русских, провел пред нами в других произведениях этого периода

своей деятельности целый ряд положительно прекрасных русских типов, найдя их

в народе русском. Главная красота этих типов в их правде, правде бесспорной

и осязательной, так что отрицать их уже нельзя, они стоят, как изваянные.

Еще раз напомню: говорю не как литературный критик, а потому и не стану

разъяснять мысль мою особенно подробным литературным обсуждением этих

гениальных произведений нашего поэта. О типе русского инока-летописца,

например, можно было бы написать целую книгу, чтоб указать всю важность и

все значение для нас этого величавого русского образа, отысканного Пушкиным

в русской земле, им выведенного, им изваянного и поставленного пред нами

теперь уже навеки в бесспорной, смиренной и величавой духовной красоте

своей, как свидетельство того мощного духа народной жизни, который может

выделять из себя образы такой неоспоримой правды. Тип этот дан, есть, его

нельзя оспорить, сказать, что он выдумка, что он только фантазия и

идеализация поэта. Вы созерцаете сами и соглашаетесь: да, это есть, стало

быть, и дух народа, его создавший, есть, стало быть, и жизненная сила этого

духа есть, и она велика и необъятна. Повсюду у Пушкина слышится вера в

русский характер, вера в его духовную мощь, а коль вера, стало быть, и

надежда, великая надежда за русского человека,

В надежде славы и добра

Гляжу вперед я без боязни, —

сказал сам поэт по другому поводу, но эти слова его можно прямо

применить ко всей его национальной творческой деятельности. И никогда еще ни

один русский писатель, ни прежде, ни после ею, не соединялся так задушевно и

родственно с народом своим, как Пушкин. О, у нас есть много знатоков народа

нашего между писателями, и так талантливо, так метко и так любовно писавших

о народе, а между тем, если сравнить их с Пушкиным, то, право же, до сих

пор, за одним, много что за двумя исключениями из самых позднейших

последователей его, это лишь ‘господа’, о народе пишущие. У самых

талантливых из них, даже вот у этих двух исключений, о которых я сейчас

упомянул, нет-нет, а и промелькнет вдруг нечто высокомерное, нечто из

другого быта и мира, нечто желающее поднять народ до себя и осчастливить его

этим поднятием. В Пушкине же есть именно что-то сроднившееся с народом

взаправду, доходящее в нем почти до какого-то простодушнейшего умиления.

Возьмите Сказание о медведе и о том, как убил мужик его боярыню-медведицу,

или припомните стихи:

Сват Иван, как пить мы станем.

и вы поймете, что я хочу сказать.

Все эти сокровища искусства и художественного прозрения оставлены нашим

великим поэтом как бы в виде указания для будущих грядущих за ним

художников, для будущих работников на этой же ниве. Положительно можно

сказать: не было бы Пушкина, не было бы и последовавших за ним талантов.

По крайней мере, не проявились бы они в такой силе и с такою ясностью,

несмотря даже на великие их дарования, в какой удалось им выразиться

впоследствии, уже в наши дни. Но не в поэзии лишь одной дело, не в

художественном лишь творчестве: не было бы Пушкина, не определились бы,

может быть, с такою непоколебимою силой (в какой это явилось потом, хотя все

еще не у всех, а у очень лишь немногих) наша вера в нашу русскую

самостоятельность, наша сознательная уже теперь надежда на наши народные

силы, а затем и вера в грядущее самостоятельное назначение в семье

европейских народов. Этот подвиг Пушкина особенно выясняется, если вникнуть

в то, что я называю третьим периодом его художественной деятельности.

——-

Еще и еще раз повторю: эти периоды не имеют таких твердых границ.

Некоторые из произведений даже этого третьего периода могли, например,

явиться в самом начале поэтической деятельности нашего поэта, ибо Пушкин был

всегда цельным, целокупным, так сказать, организмом, носившим в себе все

свои зачатки разом, внутри себя, не воспринимая их извне. Внешность только

будила в нем то, что было уже заключено во глубине души его. Но организм

этот развивался, и периоды этого развития действительно можно обозначить и

отметить, в каждом из них, его особый характер и постепенность вырождения

одного периода из другого. Таким образом, к третьему периоду можно отнести

тот разряд его произведений, в которых преимущественно засияли идеи

всемирные, отразились поэтические образы других народов и воплотились их

гении. Некоторые из этих произведений явились уже после смерти Пушкина. И в

этот-то период своей деятельности наш поэт представляет собою нечто почти

даже чудесное, неслыханное и невиданное до него нигде и ни у кого. В самом

деле, в европейских литературах были громадной величины художественные гении

— Шекспиры, Сервантесы, Шиллеры. Но укажите хоть на одного из этих великих

гениев, который бы обладал такою способностью всемирной отзывчивости, как

наш Пушкин. И эту-то способность, главнейшую способность нашей

национальности, он именно разделяет с народом нашим, и тем, главнейше, он и

народный поэт. Самые величайшие из европейских поэтов никогда не могли

воплотить в себе с такой силой гений чужого, соседнего, может быть, с ними

народа, дух его, всю затаенную глубину этого духа и всю тоску его призвания,

как мог это проявлять Пушкин. Напротив, обращаясь к чужим народностям,

европейские поэты чаще всего перевоплощали их в свою же национальность и

понимали по-своему. Даже у Шекспира его итальянцы, например, почти сплошь те

же англичане. Пушкин лишь один изо всех мировых поэтов обладает свойством

перевоплощаться вполне в чужую национальность. Вот сцены из ‘Фауста’, вот

‘Скупой рыцарь’ и баллада ‘Жил на свете рыцарь бедный’. Перечтите

‘Дон-Жуана’, и если бы не было подписи Пушкина, вы бы никогда не узнали, что

это написал не испанец. Какие глубокие, фантастические образы в поэме ‘Пир

во время чумы’! Но в этих фантастических образах слышен гений Англии, эта

чудесная песня о чуме героя поэмы, эта песня Мери со стихами:

Наших деток в шумной школе

Раздавались голоса,

это английские песни, это тоска британского гения, его плач, его

страдальческое предчувствие своего грядущего. Вспомните странные стихи:

Однажды странствуя среди долины дикой…

Это почти буквальное переложение первых трех страниц из странной мистической

книги, написанной в прозе, одного древнего английского религиозного

сектатора, — но разве это только переложение? В грустной и восторженной

музыке этих стихов чувствуется самая душа северного протестантизма,

английского ересиарха, безбрежного мистика, с его тупым, мрачным и

непреоборимым стремлением и со всем безудержем мистического мечтания. Читая

эти странные стихи, вам как бы слышится дух веков реформации, вам понятен

становится этот воинственный огонь начинавшегося протестантизма, понятна

становится, наконец, самая история, и не мыслью только, а как будто вы сами

там были, прошли мимо вооруженного стана сектантов, пели с ними их гимны,

плакали с ними в их мистических восторгах и веровали вместе с ними в то, во

что они поверили. Кстати: вот рядом с этим религиозным мистицизмом

религиозные же строфы из Корана или ‘Подражания Корану’: разве тут не

мусульманин, разве это не самый дух Корана и меч его, простодушная

величавость веры и грозная кровавая сила ее? А вот и древний мир, вот

‘Египетские ночи’, вот эти земные боги, севшие над народом своим богами, уже

презирающие гений народный и стремления его, уже не верящие в него более,

ставшие впрямь уединенными богами и обезумевшие в отъединении своем, в

предсмертной скуке своей и тоске тешащие себя фантастическими зверствами,

сладострастием насекомых, сладострастием пауковой самки, съедающей своего

самца. Нет, положительно скажу, не было поэта с такою всемирною

отзывчивостью, как Пушкин, и не в одной только отзывчивости тут дело, а в

изумляющей глубине ее, а в перевоплощении своего духа в дух чужих народов,

перевоплощении почти совершенном, а потому и чудесном, потому что нигде ни в

каком поэте целого мира такого явления не повторилось. Это только у Пушкина,

и в этом смысле, повторяю, он явление невиданное и неслыханное, а

по-нашему, и пророческое, ибо… ибо тут-то и выразилась наиболее его

национальная русская сила, выразилась именно народность его поэзии,

народность в дальнейшем своем развитии, народность нашего будущего,

таящегося уже в настоящем, и выразилась пророчески. Ибо что такое сила духа

русской народности как не стремление ее в конечных целях своих ко

всемирности и ко всечеловечности? Став вполне народным поэтом, Пушкин тотчас

же, как только прикоснулся к силе народной, так уже и предчувствует великое

грядущее назначение этой силы. Тут он угадчик, тут он пророк.

В самом деле, что такое для нас петровская реформа, и не в будущем

только, а даже и в том, что уже было, произошло, что уже явилось воочию? Что

означала для нас эта реформа? Ведь не была же она только для нас усвоением

европейских костюмов, обычаев, изобретений и европейской науки. Вникнем, как

дело было, поглядим пристальнее. Да, очень может быть, что Петр

первоначально только в этом смысле и начал производить ее, то есть в смысле

ближайше утилитарном, но впоследствии, в дальнейшем развитии им своей идеи,

Петр несомненно повиновался некоторому затаенному чутью, которое влекло его,

в его деле, к целям будущим, несомненно огромнейшим, чем один только

ближайший утилитаризм. Так точно и русский народ не из одного только

утилитаризма принял реформу, а несомненно уже ощутив своим предчувствием

почти тотчас же некоторую дальнейшую, несравненно более высшую цель, чем

ближайший утилитаризм, — ощутив эту цель, опять-таки, конечно, повторяю это,

бессознательно, но, однако же, и непосредственно и вполне жизненно. Ведь мы

разом устремились тогда к самому жизненному воссоединению, к единению

всечеловеческому! Мы не враждебно (как, казалось, должно бы было случиться),

а дружественно, с полною любовию приняли в душу нашу гении чужих наций, всех

вместе, не делая преимущественных племенных различий, умея инстинктом, почти

с самого первого шагу различать, снимать противоречия, извинять и примирять

различия, и тем уже выказали готовность и наклонность нашу, нам самим только

что объявившуюся и сказавшуюся, ко всеобщему общечеловеческому воссоединению

со всеми племенами великого арийского рода. Да, назначение русского человека

есть бесспорно всеевропейское и всемирное.

Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит

только (в конце концов, это подчеркните) стать братом всех людей,

всечеловеком, если хотите. О, все это славянофильство и западничество наше

есть одно только великое у нас недоразумение, хотя исторически и

необходимое. Для настоящего русского Европа и удел всего великого арийского

племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли,

потому что наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретенная, а силой

братства и братского стремления нашего к воссоединению людей. Если захотите

вникнуть в нашу историю после петровской реформы, вы найдете уже следы и

указания этой мысли, этого мечтания моего, если хотите, в характере общения

нашего с европейскими племенами, даже в государственной политике нашей. Ибо,

что делала Россия во все эти два века в своей политике, как не служила

Европе, может быть, гораздо более, чем себе самой? Не думаю, чтоб от

неумения лишь наших политиков это происходило. О, народы Европы и не знают,

как они нам дороги! И впоследствии, я верю в это, мы, то есть, конечно, не

мы, а будущие грядущие русские люди поймут уже все до единого, что стать

настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в

европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в

своей русской душе, всечеловечной и воссоединяющей, вместить в нее с

братскою любовию всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь

окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного

согласия всех племен по Христову евангельскому закону! Знаю, слишком знаю,

что слова мои могут показаться восторженными, преувеличенными и

фантастическими. Пусть, но я не раскаиваюсь, что их высказал. Этому

надлежало быть высказанным, но особенно теперь, в минуту торжества нашего, в

минуту чествования нашего великого гения, эту именно идею в художественной

силе своей воплощавшего. Да и высказывалась уже эта мысль не раз, я ничуть

не новое говорю. Главное, все это покажется самонадеянным: ‘Это нам-то,

дескать, нашей-то нищей, нашей-то грубой земле такой удел? Это нам-то

предназначено в человечестве высказать новое слово?’ Что же, разве я про

экономическую славу говорю, про славу меча или науки? Я говорю лишь о

братстве людей и о том, что ко всемирному, ко всечеловечески-братскому

единению сердце русское, может быть, изо всех народов наиболее

предназначено, вижу следы сего в нашей истории, в наших даровитых людях, в

художественном гении Пушкина. Пусть наша земля нищая, но эту нищую землю ‘в

рабском виде исходил благословляя’ Христос.

Почему же нам не вместить последнего слова его? Да и сам он не в яслях

ли родился? Повторяю: по крайней мере, мы уже можем указать на Пушкина, на

всемирность и всечеловечность его гения. Ведь мог же он вместить чужие гении

в душе своей, как родные. В искусстве, по крайней мере, в художественном

творчестве, он проявил эту всемирность стремления русского духа неоспоримо,

а в этом уже великое указание. Если наша мысль есть фантазия, то с Пушкиным

есть, по крайней мере, на чем этой фантазии основаться. Если бы жил он

дольше, может быть, явил бы бессмертные и великие образы души русской, уже

понятные нашим европейским братьям, привлек бы их к нам гораздо более и

ближе, чем теперь, может быть, успел бы им разъяснить всю правду стремлений

наших, и они уже более понимали бы нас, чем теперь, стали бы нас

предугадывать, перестали бы на нас смотреть столь недоверчиво и высокомерно,

как теперь еще смотрят. Жил бы Пушкин долее, так и между нами было бы, может

быть, менее недоразумений и споров, чем видим теперь. Но бог судил иначе.

Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб

некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем.

Читайте также: