Пушкин - литературный критик и публицист, Оксман Ю. Г., Год: 1962 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 29 минут(ы)

Ю. Г. Оксман

Пушкин — литературный критик и публицист

1

Литературно-критические и историко-литературные статьи и заметки Пушкина являются высшим достижением русской передовой литературно-теоретической мысли первой трети XIX столетия, непосредственно предшествуя критике и публицистике Белинского и Герцена.

По широте охвата явлений русской и мировой литературы, по богатству, свежести и остроте конкретных наблюдений, по мастерству обобщений, по глубине и блеску характеристик литературных эпох, поэтических систем и направлений, по силе и выразительности конкретных формулировок — критика и публицистика Пушкина не уступала его художественной и исторической прозе. Это было живо подмечено еще его современниками. Так, например, И. В. Киреевский, молодой критик, высоко ценимый Пушкиным, под впечатлением его статей в первых номерах ‘Литературной газеты’, 15 января 1830 г. сообщал своим родным, что Пушкин ‘открыл средства в критике, в простом извещении о книге, быть таким же необыкновенным, таким же поэтом, как в стихах’ (Полн. собр. соч. И. В. Киреевского, т. I, 1911, стр. 18—19).

Первый из дошедших до нас литературно-критических очерков Пушкина датируется 1815 г. — это памфлетная характеристика кн. А. А. Шаховского на страницах лицейского дневника поэта, последние журнальные статьи Пушкина относятся к январю 1837 г. Они предназначались для очередной книжки его ‘Современника’.

‘Ты идешь шагами великана’, — писал Рылеев в начале января 1825 г. Пушкину, ошеломленный его ‘Цыганами’. Эти же ‘шаги великана’ характерны и для эволюции литературно-теоретических взглядов Пушкина. От поэтики французского классицизма, классицизма Буало и Лагарпа, к эстетике просветителей, от Дидро и Лессинга к Шиллеру и Гете, от поэтики Байрона и манифестов французских романтиков, к эстетическим концепциям немецкой идеалистической философии — таков был круг чтений и размышлений Пушкина в области эстетики, теории и истории литературы на протяжении всего его творческого пути. Этот путь уже к середине 20-х гг. приводит поэта к критическому пересмотру опыта современной ему литературы и ее традиций, опыта, определившегося в процессе как борьбы, так и разных форм ‘сосуществования’ в русской литературе начала XIX столетия поэтических систем классицизма, сентиментализма и романтизма. Тогда же приходит Пушкин, — безоговорно отвергнув, не в пример другим своим великим современникам в России и Западной Европе, принципы эстетики Канта, Шеллинга и их эпигонов, — к правильному пониманию задач нового, еще только рождающегося национально-демократического искусства, как искусства отражения ‘действительности’ во всех ее противоречиях и социальной обусловленности, как искусства реалистического. Разумеется, самый термин ‘реализм’ в нашем его понимании еще отсутствовал в словаре Пушкина, как отсутствовал в этом значении и в лексиконе Белинского, но никто раньше и органичнее Пушкина не понял ‘духа и форм’ нового литературного направления, его истоков и перспектив, его философии, его приемов письма.

Ориентируясь на будущее русской литературы, гениальным строителем и вдохновителем которой прежде всего был он сам, Пушкин очень много внимания уделял и ее прошлому и ее настоящему. Обращение к прошлому вызывало к жизни историко-литературные работы Пушкина, интерес к настоящему— его литературно-критические и полемические статьи.

В числе неосуществленных замыслов Пушкина была, как известно, история русской литературы — от ‘Слова о полку Игореве’ до первой половины 30-х гг. XIX в. (см. далее, стр. 578). Мы знаем начальные страницы этого труда и несколько его планов, поражающих и сейчас самыми масштабами своих обобщений. Более специальны были другие дошедшие до нас исследовательские начинания Пушкина — в период 1828—1832 гг. он занят был подготовкой научного издания русских лирических и исторических песен (см. стр. 564), а с 1834 г. до последних недель своей жизни работал над ‘Словом о полку Игореве’, критический текст которого .он предполагал издать со своим предисловием и комментариями.

Большой знаток русской культуры и политической истории XVIII столетия, автор монографии о восстании Пугачева и неоконченной книги о Петре Великом, Пушкин положил начало критическому изучению и литературы этой поры. Его широкие исторические характеристики Ломоносова, Тредьяковского, Державина, две специальных статьи о Радищеве, одна из которых посвящена была политической и литературной его биографии, а другая — разбору ‘Путешествия из Петербурга в Москву’, его попутные, обычно очень краткие, но всегда основанные на глубоком понимании существа интересующего его вопроса высказывания и о других деятелях литературы этого периода, от Феофана Прокоповича и Кантемира до Карамзина и Дмитриева, — до сих пор продолжают волновать силою и остротою своей диалектики.

Еще более значимы дошедшие до нас критические высказывания Пушкина о крупнейших явлениях русской литературы начала XIX столетия — о баснях Крылова, о лирике. Батюшкова и Жуковского, о трагедиях Озерова, о комедиях Шаховского, об ‘Истории государства Российского’ Карамзина.

2

Приняв деятельное участие еще на лицейской скамье в литературных спорах карамзинистов и шишковистов, в борьбе ‘Арзамаса’ с ‘Беседой любителей русского слова’, Пушкин ни в своей поэтической практике, ни в высказываниях литературно-теоретического порядка никогда не являлся ревнителем эстетики сентиментализма, беспочвенность и бесперспективность которого ему стала особенно ясна в пору общественно-политического подъема 1818-1820 гг., когда и сам он, как автор ‘Ноэля’, ‘Деревни’, ‘Вольности’, послания к Чаадаеву, включился в агитационно-пропагандистскую работу ‘Союза Благоденствия’. Традиции ‘Арзамаса’, ревизуемые и подрываемые изнутри, в этих условиях уже никак не могли помешать давно назревавшему сближению Пушкина с такими литературными противниками Карамзина и Жуковского, как Гнедич, Шаховской, Катенин, Грибоедов, Кюхельбекер. Все они считали себя в той или иной степени учениками И. А. Крылова, национально-демократические традиции которого и противопоставлялись ими абстрактно-космополитической поэтике Карамзина и его эпигонов.

Именно Крылов выделяется впоследствии Пушкиным из рядов всех его русских предшественников и современников как единственный подлинный ‘представитель духа русского народа’, как ‘во всех отношениях самый народный наш поэт — le plus national et le plus populaire’ (см. стр. 351).

Необычайно высоко оценив значение басен Крылова в процессе становления русского реалистического искусства, Пушкин в своих заметках о ‘народности’ в литературе, полемически заостренных против сужения и обеднения этого понятия в журнальных дискуссиях 20-х гг., с особенной резкостью поставил проблему отражения в художественном творчестве специфики национального характера. ‘Климат, образ правления, вора, — формулировал Пушкин, — дают каждому народу особенную физиономию, которая более или менее отражается в зеркале поэзии. Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу’ (см. стр. 267—268). И в данном случае именно басни Крылова являлись наглядной иллюстрацией правильности этих обобщений (см. статью ‘О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И. А. Крылова’, 1825).

Новое понимание некоторых отличительных свойств русского национального характера, впервые заявленное в одной из ранних литературно-критических статей Пушкина и блестяще подтвержденное баснями Крылова, впоследствии было развито поэтом в мыслях о положительных чертах русского трудового народа в ‘Путешествии из Москвы в Петербург’. Оно же подсказало поэту и изображение Пугачева в ‘Капитанской дочке’.

Закладывая основы реалистической поэтики и эстетики, Пушкин особенно много внимания уделял в своих высказываниях о современной ему русской литературе проблемам развития художественной прозы, во-первых, и драматургии, во-вторых. Отставание в этих областях представлялось ему особенно опасным.

‘Просвещение века, — писал он в набросках статьи ‘О причинах, замедливших ход нашей словесности’, — требует важных предметов размышления для пищи умов, которые уже не могут довольствоваться блестящими играми гармонии и воображения, но ученость, политика и философия еще по-русски не изъяснялись, метафизического языка у нас вовсе не существует. Проза наша так еще мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты слов для изъяснения понятий самых обыкновенных, и леность наша охотнее выражается на языке чужом, коего механические формы уже давно готовы и всем известны’.

Эта декларация появилась в печати за два года до того, как Пушкин сам приступил к решению многих из тех задач, которые он в общей форме поставил перед всеми русскими писателями. Характерно, однако, что в реалистической прозе Пушкина (от ‘Арапа Петра Великого’ до ‘Пиковой дамы’ и ‘Капитанской дочки’) художественно были осуществлены и оправданы теоретические положения, впервые сформулированные в так называемый романтический период его творчества. Так, например, еще в 1822 г. в наброске статьи, направленной против манерно-метафорической прозы Карамзина, Пушкин заявлял: ‘Точность и краткость — вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей — без них блестящие выражения ни к чему не служат, стихи дело другое’ (стр.256).

В критике и публицистике Пушкина вдохновлявшие его принципы ‘точности и краткости’, ‘мыслей и мыслей’ были осуществлены много раньше, чем в его же художественной прозе. Мы имеем в виду кишиневский памфлет Пушкина об императорском периоде русской истории (1822), его статьи в ‘Московском телеграфе’ (1825), наброски ‘О поэзии классической и романтической’ (1825), ‘Отрывки из писем, мысли и замечания’ (1827).

Вопросы теории и истории драмы и современного ее состояния занимали Пушкина не только в период его работы над ‘Борисом Годуновым’, то есть в 1824—1825 гг., но и несколько лет спустя, в связи с задержкой до конца 1830 г. публикаций его трагедии. Многочисленные статьи, письма и заметки о народной драме, о Шекспире, о классической и романтической трагедии принадлежат к числу наиболее интересных из литературно-критических анализов и обобщений Пушкина (см., напр., .стр. 361, а также анализ ‘лиц, созданных Шекспиром’, в ‘Таble-talk’ — т. 7). Борясь за реалистическую драматургию Пушкин в 1836 г. с такой же резкостью писал о пьесах Гюго как о драматургии Озерова в пору создания ‘Бориса Годунова’: ‘Драма ‘Кромвель’ была первым опытом романтизма на сцене Парижского театра. Виктор Юго почел нужным сразу уничтожить все законы, все предания французской драмы, царствовавшие из-за классических кулис. Единство места и времени, величавое однообразие слога, стихосложение Расина и Буало — все было им ниспровергнуто, однако справедливость требует заметить, что В. Юго не коснулся единства действия, в его трагедии нет никакого действия, и того менее занимательности’ (см. далее стр. 510).

3

Литература 20-х и 30-х гг., представленная именами старших товарищей и сверстников Пушкина, всегда была для него предметом самого живого внимания и активного интереса. Пушкину принадлежат специальные статьи и заметки о лирике Баратынского, Дельвига, Катенина, Федора Глинки, Языкова, В. Теплякова, об ‘Илиаде’ в переводе Гнедича, о повестях Гоголя, о романах Загоскина, Лажечникова, Булгарина, о критике и публицистике Вяземского, Бестужева, Кюхельбекера, Раича, Полевого, Киреевского, Шевырева, Надеждина, Сенковского, В одной из своих статей на страницах ‘Современника’ Пушкин горячо приветствовал молодого Белинского, определяя его как ‘талант, подающий большую надежду’.

Исключительно широк и круг известных нам высказываний Пушкина о литературе мировой — греческой и римской, раннего и позднего Средневековья, о литературе Возрождения, о французском классицизме и романтизме, о литературе немецкой, английской, итальянской, о всех сколько-нибудь значительных новинках французской поэзии, прозы и публицистики (произведения Бенжамена Констана, А. Шенье, Шатобриана, Сисмонди, Гизо, Тьерри, Токвиля, Ламартина, Гюго, Сент-Бева, Мюссе, Мериме, Стендаля, Бальзака, Жюля Жанена, Виньи, Скриба и многих других). Особенно часто и охотно Пушкин обращался к литературному наследию Шекспира, Вольтера, Гете, Байрона, Вальтера Скотта, всегда учитывая при этом значение их опыта для путей развития русской литературы. Даже задуманный Пушкиным общий обзор истории русской литературы начинался страницами об изоляции России в течение нескольких веков от ‘политических переворотов’ и ‘умственной деятельности римско-кафолического мира’, а характеристика русского классицизма в этом же очерке предварялась широкой картиной развития и упадка французской литературы XVII—XVIII столетий. Нельзя здесь же не подчеркнуть, что в своем объяснении причин, в силу которых ‘Россия долго оставалась чуждою Европе’, Пушкин, явно имея в виду ‘Философические письма’ Чаадаева, корректировал его пессимистическую концепцию русского исторического процесса напоминанием о том, что ‘необозримые равнины’ Киевской Руси ‘поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы, варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Русь и возвратились на степи своего востока. Образующееся просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией…’ (стр. 408).

Еще в 1822 г., в письме из Кишинева к Гнедичу, Пушкин обращал внимание своих друзей на то, что ‘английская словесность начинает иметь влияние на русскую. Думаю, что оно будет полезнее влияния французской поэзии, робкой и жеманной’. В этом прогнозе речь шла прежде всего о Байроне, но нельзя забывать и о пристальнейшем внимании Пушкина и к Шекспиру, и к Фильдингу, и к Стерну. Готовя в 1827 г. для печати литературно-теоретическое письмо о ‘Борисе Годунове’, Пушкин выдвигает тезис о том, что ‘нашему театру приличны народные законы драмы Шекспировой, а не придворный обычай трагедии Расина’ (см. стр. 301), а в 1828 г., говоря о не получивших у нас должного признания поисках новых форм лиро-эпического письма в балладе Катенина ‘Убийца’ и в ‘сельских идиллиях’ Гебеля, переведенных Жуковским, он же обращает внимание на достижения в этой области Вордсворта, Кольриджа и других английских поэтов, исполненных ‘глубоких чувств и поэтических мыслей, выраженных языком честного простолюдима’ (см. стр. 291).

Характерно, что и в романах Вальтера Скотта Пушкин ценил больше всего их реалистические тенденции, сказывающиеся в том, что ‘мы знакомимся с прошедшим временем но с напыщенностью французских трагедий, не с чопорностью чувствительных романов, но современно, но домашним образом’, что ‘историческое в них есть подлинно то, что мы видим’. О сущности открытий Вальтера Скотта в методах конкретно-исторического приближения к современному читателю людей и событий далекого прошлого Пушкин писал в разборе ‘Истории русского народа’ Полевого и в рецензии на роман Загоскина ‘Юрий Милославский’. С этих же позиций Пушкин сурово осудил в одной из последних своих статей отступления от подлинного историзма в ‘Кромвеле’ В. Гюго и в ‘Сен-Марсе’ А. де Виньи (см. стр. 226). Тогда же, имея в виду прозу Бальзака и лирику Гюго, Пушкин с удовольствием отмечал в своем выступлении против ‘Мнения М. Е. Лобанова о духе словесности как иностранной, так и отечественной’: ‘Оригинальные романы, имевшие у нас наиболее успеха, принадлежат к роду нравоописательных и исторических. Лесаж и Вальтер Скотт служили им образцами, а не Бальзак и не Жюль Жанен. Поэзия осталась чужда влиянию французскому, она более и более дружится с поэзией германскою и гордо сохраняет свою независимость от вкусов и требований публики’.

Самым большим из мировых писателей XVIII—XIX вв. Пушкин считал Гете. ‘Фауст’, — писал он, — есть величайшее создание поэтического духа, он служит представителем новейшей поэзии, точно как ‘Илиада’ служит памятником классической древности’ (стр. 271).

Эти строки писаны в 1827 г., но свое ‘благоговейное’ отношение к ‘Фаусту’ Пушкин подтвердил и в набросках статьи, относящейся к последним месяцам его жизни (‘Путешествие В. Л. П.’).

4

Вспоминая о положении русской литературы в годы своей молодости, Пушкин в одном из черновых набросков 1830 г. очень точно определил причины, в силу которых устное поэтическое слово и нелегальная рукописная публицистика имели в первой половине 20-х гг. гораздо более сильное влияние на политическое и литературное воспитание широких кругов передовой дворянской интеллигенции, чем печать.

‘Литераторы во время царствования покойного императора, — писал Пушкин, — были оставлены на произвол цензуре, своенравной и притеснительной. Редкое сочинение доходило до печати. Весь класс писателей (класс важный у нас, ибо по крайней мере составлен он из грамотных людей) перешел на сторону недовольных. Правительство сего не хотело замечать: отчасти, из великодушия (к несчастию, того не понимали или не хотели понимать), отчасти от непростительного небрежения. Могу сказать, что в последнее пятилетие царствования покойного государя я имел на всё сословие литераторов гораздо более влияния, чем министерство, несмотря на неизмеримое неравенство средств’.

До восстания 14 декабря Пушкин напечатал только три из своих литературно-критических статей, причем две из них появились под псевдонимом, а третья была лишь кратким разъяснительным письмом в редакцию ‘Сына отечества’. В течение четырех следующих лет он опубликовал еще три статьи — все на страницах альманаха ‘Северные цветы’. О журнальной деятельности Пушкина всерьез можно говорить лишь со времени его участия в ‘Литературной газете’, издававшейся с 1 января 1830 г. одним из его ближайших друзей и единомышленников — поэтом А. А. Дельвигом.

Острая потребность в собственной журнальной трибуне определилась для Пушкина еще в пору его Михайловской ссылки, в связи с окончанием работы над ‘Борисом Годуновым’ и необходимостью защиты в печати тех принципов нового большого реалистического искусства, которые с такой силой и выразительностью воплощены были в этой трагедии и успех или неуспех которых был неразрывно связан с ближайшими путями развития всей русской литературы. Этим и объясняется тот исключительный интерес к вопросам литературной теории и критики, который проходит через все статьи и письма Пушкина периода 1825—1830 гг.

В низком уровне русской литературно-теоретической мысли великий поэт не сомневался ни в начале, ни в конце этого пятилетия. Так, например, откликаясь летом 1825 г. на известный тезис Бестужева в ‘Полярной звезде’ о том, что ‘у нас есть критика, а нет литературы’ (‘Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начале 1825 г.’), Пушкин решительно возражал: ‘У нас есть критика? Где ж она? Где наши Аддисоны, Лагарпы, Шлегели, Сисмонди? Что мы разобрали? Чьи литературные мнения сделались народными, на чьи критики можем мы сослаться, опереться?’ (см. стр. 262).

В начале февраля 1826 г., отвечая на просьбу Катенина о стихах для затеянного им альманаха, Пушкин с полной определенностью уже ставит перед своими литературными друзьями вопрос об организации нового журнала, литературного трехмесячника ‘вроде Edimburg Review’, для того чтобы посредством этого будущего органа передовой литературы а теоретической мысли ‘забрать в руки общее мнение и дать нашей словесности новое, истинное направление’. Твердо уверенный, что ни в одном из существующих уже журналов ‘голос истинной критики’ не может иметь должного звучания Пушкин столь же пессимистически расценивает возможности и двух новых периодических изданий, одно из которых организовано было Н. А. Полевым (‘Московский телеграф’, начавший выходить с 1825 г.), а другое (‘Московский вестник’, редактируемый М. П. Погодиным) появилось два года спустя и связано было с Пушкиным даже определенными договорными отношениями.

Не возлагая никаких надежд на журнальных дельцов, подвизавшихся в ролях литературных критиков и теоретиков, Пушкин полагал, что в определившихся к началу 30-х гг. условиях литературной борьбы критика должна быть делом прежде всего самих писателей. В одном из фельетонных разговоров, предназначавшихся для ‘Литературной газеты’, он выразил это свое убеждение с особенной четкостью, причем вложил его в уста именно ‘читателя’ (см. стр. 308).

‘Критические беседы’, вынесенные писателями пушкинского круга на страницы ‘Литературной газеты’, сразу же получили остро полемический характер, так как объектом рассмотрения явились в них произведения самых влиятельных деятелей русской литературы. Вдохновители ‘Литературной газеты’ — Пушкин, Дельвиг, Вяземский, Катенин, Баратынский и другие ‘литературные аристократы’, как клеветнически охарактеризовал их ‘Московский телеграфа с таким же резким осуждением отнеслись к реакционной апологетике помещичьего быта в ‘нравственно-сатирических’ романах Булгарина, с их метафизическим дидактизмом и примитивностью художественной структуры, как и к крикливой идеализации капиталистического прогресса, при полном непонимании его противоречий, в публицистике Полевого. Неприемлема для Пушкина была и ориентация редактора ‘Московского телеграфа’ на эпигонов французского романтизма (и в литературной критике, и в повестях, и в драматургии), глубоко враждебная путям развития русской реалистической литературы.

В течение первых девяти недель существования ‘Литературной газеты’ (она выходила один раз в пять дней) Пушкин опубликовал в ней двадцать статей, рецензий и заметок, четыре стихотворения, отрывок из 8-й песни ‘Евгения Онегина’, одну главу из ‘Арапа Петра Великого’, несколько страниц из ‘Путешествия в Арзрум’. Он не успел закончить еще шесть или семь предназначавшихся для нее же полемических писем, диалогов и фельетонов. Но и после того как систематическая газетная работа прервана была Пушкиным из-за отъезда его в начале марта 1830 г. в Москву, он выступает на страницах ‘Литературной газеты’ еще с шестью лирическими стихотворениями, среди которых были такие программные произведения, как ‘Арион’, посвященный памяти декабристов, и послание к кн. Н. Б. Юсупову.

В этой же газете 6 апреля 1830 г. появляется анонимная статья Пушкина ‘О записках Видока’. Литературный памфлет, расцвеченный точными фактами авантюрной биографии Булгарина, независимо от прямых намерений автора, получал огромное политическое звучание, так как в образе Видока творчески обобщались, осмыслялись и дискредитировались живые черты знаменосца николаевской реакции, неуязвимого, казалось бы, для какой бы то ни было критики.

Ни в одном году своей жизни, если не считать года издания ‘Современника’, Пушкин не уделял так много времени и внимания критике и публицистике, как в пору издания ‘Литературной газеты’. Именно для нее писались в Болдине осенью 1830 г. и два больших цикла литературно-полемических статей (‘Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений’ и ‘Опровержение на критики и замечания на собственные сочинения’), статьи о народной драме (по поводу ‘Марфы Посадницы’ Погодина), о втором томе ‘Истории русского народа’ Полевого, о Баратынском, об Альфреде Мюссе, заметки о русском дворянстве и его политической функции на разных этапах исторического процесса. И в первом и во втором литературно-полемических циклах особое значение имел новый для Пушкина вид журнальной прозы — острый автокомментарий к собственным произведениям и к их литературной судьбе (‘Руслан и Людмила’, южные поэмы, ‘Евгений Онегин’, ‘Граф Нулин’, ‘Полтава’).

Все болдинские статьи и заготовки к ним остались, однако, неопубликованными, так как 15 ноября 1830 г. издание ‘Литературной газеты’ было приостановлено распоряжением шефа жандармов из-за помещения в ней перевода стихов Делавиня о жертвах июльской революции (No 61). С нового года издание газеты возобновилось (первый номер ее открывался стихотворением Пушкина ‘Кавказ’) и продолжалось уже под редакцией О. М. Сомова еще в течение шести месяцев, но Пушкин напечатал в ней за все это время только одну статью — разбор двух сборников стихотворений Сент-Бева, вышедших в свет в Париже в 1829 и 1830 гг.

В том же 1831 г. Пушкин выступил да страницах журнала ‘Телескоп’ с двумя сатирическими фельетонами, идейно-тематически связанными с знаменитой статьей ‘О записках Видока’. Оба фельетона подписаны были именем Феофилакта Косичкина. Это был не просто псевдоним, один из многих журнальных псевдонимов Пушкина, а литературная маска, функция которой в его критике и публицистике была равнозначна маске Ивана Петровича Белкина в ‘Истории села Горюхина’ (1830). После создания образа Феофилакта Косичкина из творческой лаборатории Пушкина начинают выходить один за другим сатирические образы-маски бесхитростного выразителя консервативно-помещичьей идеологии, который то пытается полемизировать с Радищевым (московский барин, член ‘английского клоба’, едущий из Москвы в Петербург), то негодует на ‘Историю Пугачева’ (образ престарелого провинциального ‘критика’ в ответе Пушкина на рецензию Броневского), то громит всю современную мировую литературу с позиции мракобесов Российской академии, не замечая комического эффекта своих претензий (‘Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности как иностранной, так и отечественной’).

Это был уже метод не только новых форм эзоповского языка, но и функционально связанных с последним некоторых других приемов литературной экспозиции, открытие большой творческой значимости, с широкой проекцией в будущее, до ‘Козьмы Пруткова’ включительно.

5

С весны 1830 г. Пушкин все чаще и настойчивее начинает говорить о своей тяге к политической публицистике. Ближайшим поводом для оживления его общественно-политических интересов явились некоторые сдвиги в деятельности высшего государственного аппарата, выразившиеся, во-первых, в его частичном обновлении, а во-вторых, в передаче царем 6 марта 1830 г. на рассмотрение Государственного совета новых законоположений о купечестве и мещанстве, о борьбе с раздроблением дворянских имений, о запрещении продажи крепостных без земли и на своз, об изменениях в уставе гражданской службы.

‘Правительство, — писал Пушкин 16 марта 1830 г. Вяземскому, — действует или намерено действовать в смысле европейского просвещения. Ограждение дворянства, подавление чиновничества, новые права мещан и крепостных — вот великие предметы. Как ты? Я думаю пуститься в политическую прозу’.

Этими иллюзорными представлениями о каких-то новых возможностях развития ‘политической прозы’ в легальной печати обусловлена была и постановка Пушкиным вопроса о реорганизации ‘Литературной газеты’ в газету не только литературную, но и политическую, противостоящую рептильной ‘Северной пчеле’. Впервые мысли об этом оформляются в письме Пушкина к Вяземскому от 2 мая 1830 г. (см. т. 9).

Записка о необходимости создания газеты, средства которой ‘могли бы равняться средствам ‘Северной пчелы’, то есть периодического издания, в котором, кроме обычного литературного материала, рассчитанного на узкий круг читателей, ‘печатались бы политические и заграничные новости’, правительственные распоряжения, корреспонденция с мест и т. п., Пушкиным была составлена летом 1830 г. (см. т. 7). Записка эта, однако, никакого движения не получила ввиду резкого ухудшения общей политической конъюнктуры в России после победы июльской революции во Франции. Свой проект Пушкин вновь выдвигает только через год, мотивируя его на этот раз соображениями особого политического порядка — необходимостью сплочения всех сил русской общественности для борьбы с враждебной России агитацией западноевропейской печати. Угроза вмешательства Англии и Франции в русско-польскую войну была в этот момент так сильна, что предложение Пушкина имело все основания рассчитывать на успех.

‘Пускай позволят нам, русским писателям, — писал Пушкин в середине июня 1831 г. Бенкендорфу, — отражать бесстыдные и невежественные нападения иностранных газет. С радостью взялся бы я за редакцию политического и литературного журнала, то есть такого, в коем печатались бы политические и заграничные новости, около которого соединил бы писателей с дарованиями и таким образом приблизил бы к правительству людей полезных, которые все еще дичатся, напрасно полагая его неприязненным к просвещению. Правительству легко будет извлечь из них всевозможную пользу, когда бог даст мир и государю досуг будет заняться устройством успокоенного государства’.

Письмо имело концовку, характер которой свидетельствовал о том, что Пушкин все же не был уверен в поддержке своего плана руководителями III Отделения: ‘Если политический журнал покажется предприятием излишним, то буду просить дозволения заняться историческими изысканиями в наших государственных архивах и библиотеках’.

Мы привели письмо Пушкина в его черновой, начальной редакции, более откровенно раскрывающей мотивы его написания, чем сокращенный окончательный текст. Судьба этого письма известна: Николай I и граф Бенкендорф, отложив на некоторое время решение вопроса о новой политической газете, охотно удовлетворили второе ходатайство Пушкина — о допуске его в архивы для написания ‘Истории Петра Великого’.

Вновь вопрос о разрешении на издание газеты поставлен был Пушкиным летом 1832 г., причем вместо политических и общественно-литературных мотивировок на первое место выдвинуты были уже основания личного и материально-бытового порядка (об этом он писал 27 мая 1832 г. шефу жандармов А. X. Бенкендорфу — см. т. 10).

К письму от 27 мая 1832 г. приложена была Пушкиным та самая официальная записка о новой газете, которая составлена была им еще в 1830 г. Переписывая ее два года спустя, поэт устранил из нее только строки об умершем Дельвиге, как об одном из редакторов будущего издания.

Круг участников затеянной Пушкиным газеты был очень ограничен. Мы знаем о приглашении в нее только Вяземского, Погодина, И. В. Киреевского, Языкова, А. И. Тургенева. В бумагах Пушкина сохранились планы и его собственных статей, предназначавшихся для газеты. В числе их был и обзор новейшей французской литературы (романы Бальзака, Жюля Жанена, Е. Сю, Виньи, стихотворения Гюго, Сент-Бева, Мюссе), и статья о последних исторических романах Полевого и Свиньина, и заметка о ‘Путешествии к св. местам’ А. Н. Муравьева.

Просьба Пушкина о разрешении ему издания газеты, поддержанная новым министром внутренних дел Д. Н. Блудовым, бывшим членом ‘Арзамаса’, приятелем Вяземского и Жуковского, была удовлетворена царем осенью 1832 г. Как свидетельствует дневник Н. А. Муханова от 29 июля 1832 г., первоначально предполагалось подчинить будущую газету наблюдению Д. Н. Блудова. ‘Пушкин, — отмечал Муханов, — будет издавать газету (Блудов выпросил у государя на сие позволение) под заглавием ‘Вестник’, газета политическая и литературная, будет давать самые скорые сведения из министерства внутренних дел’ (‘Русский архив’, 1897, No 1, стр. 655). Однако III Отделение не сочло возможным согласиться на передачу будущей газеты в ведение Блудова, чем и объясняется задержка окончательного разрешения на ее выпуск.

Убедившись в ходе переговоров с чинами III Отделения, что о какой бы то ни было самостоятельности его в новом издании не может быть и речи и что без помощника, который мог бы взять на себя фактическое управление газетой, она не может рассчитывать на поддержку в правительственных кругах, Пушкин вынужден был обратиться с просьбою о вхождении в газету на правах ее соредактора к Н. И. Гречу, давнему соратнику Булгарина. Переговоры с Гречем не привели, однако, к положительным результатам. Он остался в ‘Северной пчеле’, а Пушкину пришлось 14 сентября 1832 г. подписать соглашение о поручении обязанностей ответственного редактора будущей газеты некоему Н. И. Тарасенко-Отрешкову, чиновнику и литературному дельцу, пользующемуся особым доверием III Отделения. Как свидетельствуют воспоминания Тарасенко-Отрешкова, он взял на себя ‘составление программы газеты и всей сметы’), после чего ‘был набран в типографии и представлен по принадлежности’ требуемый в подобных случаях ‘примерный нумер газеты под заглавием: ‘Дневник. Политическая и литературная газета’ (‘Исторический вестник’, 1886, No 2, стр. 387—391). Это произошло в середине октября 1832 г.

Выход газеты назначен был на 1 января 1833 г., но Пушкин успел уже охладеть к этому своему начинанию и не мог говорить о нем без горечи и раздражения.

До нас дошло интересное свидетельство о ‘Дневнике’ в письме Гоголя от 30 ноября 1832 г. к И. И. Дмитриеву. Письмо это написано под впечатлением только что состоявшейся беседы Гоголя с самим Пушкиным: ‘Виделся с Пушкиным. Газеты он не будет издавать — и лучше! В нынешнее время приняться за опозоренное ремесло журналиста не слишком лестно’ (Письма Н. В. Гоголя, т. I, 1901, стр. 228).

Строки об ‘опозоренном ремесле журналиста’ явно имели в виду ту сторону дела, с которой познакомился Пушкин в пору своих переговоров о газете с руководителями III Отделения и с такими представителями последнего, как Н. И. Тарасенко-Отрешков. Пушкин не сразу, однако, отказался от разрешенного ему издания. ‘Мой журнал остановился, — писал он 2 декабря 1832 г. П. В. Нащокину, — потому что долго не приходило разрешение. Нынешний год он издаваться не будет. Я и рад. К будущему успею осмотреться и приготовиться, покамест буду жаться понемногу’.

Работа над романом ‘Дубровский’, а затем над ‘Медным всадником’ и ‘Историей Пугачева’ настолько отвлекла внимание Пушкина от проектов ‘Дневника’, что даже упоминаний об этой газете в его переписке 1833 г. не встречается. Как известно, материальное положение поэта обеспечивалось с начала 1834 до середины 1835 г. его соглашением с А. Ф. Смирдиным о закреплении за ‘Библиотекой для чтения’ монопольного права на публикацию всех новых его художественных произведений, а перспективы постановки больших политических проблем современности на историческом материале, и притом не в статьях, а в книгах (‘История Пугачева’, будущая ‘История Петра Великого’), оказывались в цензурно-полицейских условиях 30-х гг. более широкими, чем в любом периодическом издании, даже своем. Однако разрыв с ‘Библиотекой для чтения’ и отсутствие какого бы то ни было контакта с другими изданиями, неуспех ‘Истории Пугачева’ и затяжка работы над ‘Историей Петра’ заставляют Пушкина за год до его трагической кончины вернуться к планам организации собственного журнала.

6

31 декабря 1835 г. Пушкин обратился к шефу жандармов и главному начальнику III Отделения Бенкендорфу с официальным заявлением, в котором писал:

‘Я желал бы в следующем, 1836, году издать четыре тома статей чисто литературных (как-то: повестей, стихотворений etc.), исторических, ученых, также критических разборов русской и иностранной словесности, на подобие английских трехмесячных Reviews. Отказавшись от участия во всех наших журналах, я лишился и своих доходов. Издание таковой Review доставило бы мне вновь независимость, а вместе и способ продолжать труды, мною начатые’.

Как свидетельствует отметка Бенкендорфа на этом письме, оно было доложено им царю 10 января 1836 г. и не встретило возражений.

В недатированном письме к П. В. Нащокину Пушкин свое решение организовать ‘Современник’ мотивировал еще более откровенно: ‘Денежные мои обстоятельства плохи — я принужден был приняться за журнал. Не ведаю, как еще пойдет. Смирдин уже предлагает мне 15 000, чтоб я от своего предприятия отступился и стал бы снова сотрудником его ‘Библиотеки’. Но хотя это было бы и выгодно, но я не могу на то согласиться. Сенковский такая бестия, а Смирдин такая дура, что с ними связываться невозможно’.

3 февраля 1836 г. появилась первая печатная информация о новом журнале, 31 марта первый номер его был разрешен цензурой, а 11 апреля вышел в свет. 30 июня разрешена была вторая книга, в конце сентября — третья, 11 ноября — четвертая.

Чем больше втягивался Пушкин в журнальную работу, тем явственнее обозначалась пропасть, отделявшая его от идеологов крепостнической государственности, тем резче определялись его ненависть и презрение к ним. Самым большим врагом Пушкина и его журнала был министр народного просвещения, начальник Главного управления цензуры и президент Академии наук С. С. Уваров. Выдвинувшийся в первые ряды николаевской администрации благодаря своей близости к шефу жандармов Бенкендорфу, Уваров в докладной записке от 4 декабря 1832 г. о деятельности министерства народного просвещения впервые прокламировал три ‘истинно русских охранительных начала’, подлежащих закреплению во всех областях идеологической работы: ‘православие, самодержавие и народность’. Утверждая в этой же своей записке, что ‘в нынешнем положении вещей и умов нельзя не умножать, где только можно, умственных плотин’, Уваров в 1835 г., как свидетельствует А. В. Никитенко, еще более откровенно определил свою политическую миссию: ‘Если мне удастся отодвинуть Россию на 50 лет от того, что готовят ей теории <а под 'теориями' он разумел все, что идейно подрывало устои крепостничества и абсолютизма>, то я исполню мой долг и умру спокойно’.

Певец разума и свободы, автор ‘Медного всадника’ и ‘Истории Пугачева’, Пушкин был, конечно, глубоко ненавистен Уварову и много терпел как от него самого, так и от его подчиненных. В свою очередь, однако, и Пушкин немало сделал для дискредитации этого деятеля николаевской реакции, публично заклеймив его в сатире ‘На выздоровление Лукулла’ (1835). Против Уварова и его фаворита Дондукова-Корсакова направлена была и знаменитая эпиграмма Пушкина ‘В Академии наук заседает князь Дундук’. Таким образом, приступая к изданию ‘Современника’, Пушкин имел все основания полагать, что его политические враги попробуют свести с ним заодно и личные счеты: Уваров был начальником Главного управления цензуры, а Дондуков-Корсаков — председателем С.-Петербургского цензурного комитета. Силы противников были настолько неравными в этой борьбе, что на долговечность ‘Современника’ не надеялись даже ближайшие его сотрудники. Они уверены были в том, что Пушкин или вовсе откажется от продолжения издания журнала в следующем году, или вынужден будет пойти на коренную его реорганизацию.

И действительно, несмотря на исключительную осторожность Пушкина как редактора, каждая из четырех книг его журнала с трудом проходила через цензурно-полицейские рогатки. Пять произведений, предназначавшихся для ‘Современника’, были запрещены полностью — статья самого Пушкина ‘Александр Радищев’, ‘Петербург и Москва’ Гоголя, ‘Записка о древней и новой России’ Карамзина, ‘Два демона’ Тютчева, переводный очерк ‘Применение системы Галля и Лафатера к изображениям пяти участников покушения на жизнь Луи Филиппа в 1835 г.’. В шести публикациях сделаны были по требованию цензуры значительные изменения и сокращения (‘Хроника русского в Париже’ А. И. Тургенева, ‘Взятие . Дрездена’, ‘Челобитная’ и ‘О партизанской войне’ Д. Давыдова, ‘Прогулка по Москве’ Погодина, ‘Не то, что мните вы, природа…’ Тютчева).

‘Тяжело, нечего сказать, — писал Пушкин Денису Давыдову по поводу неприятностей, связанных с публикацией его ‘Взятия Дрездена’, — И с одной цензурою напляшешься, каково же зависеть от целых четырех? Не знаю, чем провинились русские писатели, которые не только смирны, но даже сами от себя согласны с духом правительства. Но знаю, что никогда не бывали они притеснены, как нынче’. Впечатлениями от работы в ‘Современнике’ вызвана была и жалоба Пушкина в его письме к жене от 18 мая 1836 г.: ‘Черт догадал меня родиться в России с душою и талантом’.

Первая книга ‘Современника’ комплектовалась, редактировалась и печаталась Пушкиным при ближайшем участии Гоголя. При подготовке к печати второй книги функции Гоголя перешли к В. Ф. Одоевскому и А. А. Краевскому, но уже третью книжку Пушкин должен был готовить к печати единолично, так как оба его сотрудника с августа 1836 г. заняты были организацией собственного журнала. Самый проект этого журнала (он назывался ‘Русский сборник’ и поддерживался таким врагом ‘Современника’, как Уваров) свидетельствовал о том, что даже в кругу ближайших сотрудников ‘Современника’ существовало известное недовольство последним. Это недовольство объяснялось не только материальной необеспеченностью ‘Современника’, но и разногласиями литературно-тактического и даже идеологического порядка, впервые выявившимися после публикации в ‘Современнике’ статьи Гоголя ‘О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году’ (об отношении Пушкина к некоторым из ее установочных положений см. ‘Письмо к издателю’, стр. 196—201 и 503 наст. тома) и особенно обострившимися после поездки Пушкина в Москву в мае 1836 г. Именно в эту пору окончательно определился разлад Пушкина с той литературно-общественной группировкой (Андросов, Баратынский, Киреевские, Мельгунов, Павлов, Хомяков, Шевырев, Языков и др.), органом которой был ‘Московский наблюдатель’ и на которую идейно ориентировались почти все сотрудники ‘Современника’ — от Гоголя и Плетнева до Вяземского, Одоевского и Краевского включительно.

В своей оценке ‘Московского наблюдателя’ Пушкин неожиданно сошелся не со своими товарищами по работе в ‘Современнике’, а с Белинским, резко критиковавшим этот московский журнал за его апологию салонной дворянской культуры, за его идеализацию докапиталистических форм политической и экономической жизни, за его фальшиво-претенциозный православный пиетизм, за его антинародную эстетику. Таким образом, решение Пушкина именно в этот момент опереться на Белинского, борьба которого с эстетско-аристократической платформой ‘Московского наблюдателя’ была в центре идейной полемики 1835—1836 гг., получает значение не случайного, а принципиального факта политической и литературной биографии великого поэта.

Пушкин не был лично знаком с Белинским, но, начиная с ‘Литературных мечтаний’, внимательно следил за его статьями, о чем свидетельствуют, например, воспоминания М. П. Погодина и еще более номера ‘Телескопа’ и ‘Молвы’ в библиотеке Пушкина, разрезанные обычно лишь в тех частях, которые были заняты статьями Белинского.

Статья Белинского ‘Несколько слов о ‘Современнике’, с которой Пушкин познакомился сразу же после своего приезда в мае 1836 г. в Москву, не могла не привлечь к себе самого пристального внимания поэта, так как явилась первым и единственным положительным откликом в печати на его журнал. Встреча Пушкина с Белинским, которую готовили в Москве их общие друзья — П. В. Нащокин и М. С. Щепкин, не состоялась только потому, что поэт неожиданно должен был ускорить свое возвращение в Петербург. Однако в первом же своем письме из столицы 27 мая 1836 г. к Нащокину Пушкин просил его передать Белинскому ‘тихонько от Наблюдателей’ экземпляр ‘Современника’ и свое большое сожаление, что с ‘ним не успел увидеться’ в Москве. В третьей книжке своего журнала, в ‘Письме к издателю’, посвященном полемике с Гоголем по поводу его статьи ‘О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году’, Пушкин дал очень положительную характеристику литературно-критических выступлений Белинского на страницах ‘Телескопа’ и ‘Молвы’ в 1834—1836 гг.: ‘Жалею, что вы, говоря о ‘Телескопе’, не упомянули о Белинском. Он обличает талант, подающий большую надежду. Если бы с независимостью мнений и с остроумием своим соединял он более учености, более начитанности, более уважения к преданию, более осмотрительности, — словом, более зрелости, то мы бы имели в нем критика весьма замечательного’.

В этой же книге ‘Современника’ строки Пушкина о Белинском подкреплялись энергичной защитой молодого критика от нападок М. Е. Лобанова. Самое имя Белинского прямо названо не было ни Лобановым, ни Пушкиным, но очень существенно, что одна из самых ответственных статей великого поэта, посвященная литературно-политическому разбору ‘Мнения М. Е. Лобанова о духе словесности как иностранной, так и отечественной’, отражала пункт за пунктом нападки лидера реакционной Российской Академии на совершенно конкретные высказывания именно Белинского (см. ‘Литературное наследство’, т. 56, стр. 251—252).

‘Мы не принадлежим к числу подобострастных поклонников нашего века, — писал Пушкин в этой своей программной статье, — но должны признаться, что науки сделали шаг вперед. Умствования великих европейских мыслителей не были тщетны и для нас. Теория наук освободилась от эмпиризма, возымела вид более общий, оказала более стремления к единству. Германская философия, особенно в Москве, нашла много молодых, пылких, добросовестных последователей, и хотя говорили они языком малопонятным для непосвященных, но тем не менее их влияние было благотворно и час от часу становится более ощутительно’.

Положительное отношение Пушкина к Белинскому не могло быть серьезно омрачено и после появления резко отрицательной статьи последнего о второй книжке ‘Современника’. Этот едкий критический разбор, опубликованный в первых числах августа 1836 г., вдохновлялся необходимостью борьбы как раз с теми сотрудниками ‘Современника’, статьи которых (в первую очередь кн. Вяземского и кн. Одоевского) давали повод подозревать, что ‘Современник’ является органом не только Пушкина, но и некоторых лично близких ему литераторов, пытавшихся оправдать николаевскую реакцию с позиций ‘просвещенного абсолютизма’ — ‘журналом светским’, ‘Петербургским наблюдателем’ (‘Молва’, 1836, No 13).

Осенью 1836 г., не получив разрешения царя на издание ‘Русского сборника’, кн. Одоевский и Краевский начинают хлопотать о реорганизации ‘Московского наблюдателя’, рассчитывая впоследствии перенести его в Петербург, как журнал якобы более жизнеспособный, чем ‘Современник’. В это же время Пушкин принимает решение о приглашении в свой журнал Белинского.

До нас не дошло письмо Пушкина к Нащокину от октября 1836 г., в котором он уполномочивал последнего на переговоры с Белинским о переезде его в Петербург для работы в ‘Современнике’. Но ответ Нащокина на поручение Пушкина красноречиво свидетельствует о том, что друзья Белинского не сомневались в принятии им приглашения Пушкина: ‘Белинский получал от Надеждина, чей журнал уже запрещен, 3 т<ысячи рублей ассигнациями>, ‘Наблюдатель’ предлагал ему 5, — Греч тоже его звал. Теперь, коли хочешь, он к твоим услугам, — я его не видал, но его друзья, в том числе и Щепкин, говорят, что он будет очень счастлив, если придется ему на тебя работать. Ты мне отпиши, — и я его к тебе пришлю’.

Письмо Нащокина не имеет даты, но упоминание о запрещении ‘Телескопа’, как о новости, и вопрос в конце письма о том, как распределить присланные Пушкиным для раздачи в Москве экземпляры третьей книги ‘Современника’, позволяют отнести его к последним числам октября 1836 г.

Пушкин не ответил Нащокину на это его письмо о Белинском, так как паника в широких общественно-литературных кругах, связанная с закрытием ‘Телескопа’ из-за публикации в нем ‘Философического письма’ Чаадаева, высылкой Надеждина и упорными слухами о привлечении к дознанию Белинского исключала возможность переезда последнего в Петербург для работы в ‘Современнике’. Когда же гроза прошла (а это определилось не раньше начала декабря), события личной жизни Пушкина приняли такой оборот, что ему уже было не до завершения переговоров с Белинским.

7

Стихотворный и беллетристический материал в четырех книгах ‘Современника’, вышедших в 1836 г., богато был представлен прежде всего произведениями самого Пушкина: ‘Пир Петра Первого’, ‘Родословная моего героя’, ‘Скупой рыцарь’, ‘Полководец’, ‘Перед гробницею святой…’, ‘Сапожник’, ‘Путешествие в Арзрум’, ‘Отрывок из записок дамы’ (‘Рославлев’), ‘Капитанская дочка’, ‘Анекдоты’. Сверх того Пушкину принадлежали в ‘Современнике’ девять больших критических и публицистических статей (см. выше, стр. 92 и след.), две рецензии и десять вводных, информационных и разъяснительных заметок, не считая тринадцати статей и заметок, оставшихся в портфеле автора в разной степени готовности.

Из литературных друзей Пушкина в журнале участвовали Жуковский (‘Ночной смотр’), Гоголь (‘Коляска’, ‘Нос’, ‘Утро делового человека’), Д. Давыдов, Вяземский, Баратынский, Языков, барон Розен. Впервые была опубликована и ‘Современнике’ и целая тетрадь стихотворений Тютчева, до того известного лишь по случайным публикациям в некоторых журналах и альманахах. В числе этих новых двадцати трех стихотворений были ‘Весенние воды’, ‘Цицерон’, ‘Фонтан’, ‘Я помню время золотое…’, ‘Как над горячею золой…’, ‘Silentium’, ‘О чем ты воешь, ветр ночной…’, ‘Не то, что мните вы, природа…’, ‘Сон на море’. Из молодых поэтов появился в ‘Современнике’ Кольцов (‘Урожай’), из начинающих прозаиков — Султан Казы-Гирей (‘Долина Ажитугай’ и ‘Персидский анекдот’). Очерковый, мемуарный и фельетонный материал представлен был статьями Пушкина, хроникой парижской общественно-литературной и научной жизни, присылаемой А. И. Тургеневым, ‘Прогулкой но Москве’ М. П. Погодина, замечательной по остроте своих социально-политических наблюдений, записками Н. А. Дуровой о 1812 годе, мемуарами Д. В. Давыдова (‘Взятие Дрездена’, ‘О партизанской войне’), статьями П. А. Вяземского (в их числе был разбор ‘Ревизора’ Гоголя), В. Ф. Одоевского (‘Как пишутся у нас романы’, ‘О вражде к просвещению, замечаемой в новейшей литературе’), Е. Ф. Розена (‘О рифме’), А. Емичева (‘Мифология вотяков и черемис’), кн. Козловского (‘О надежде’, ‘Парижский математический ежегодник’), В. Золотницкого (разбор ‘Статистического описания Нахичеванской провинции’), Г. П. Небольсина (‘Государственная внешняя торговля 1835 г.’).

Все тома ‘Современника’ имели специальный раздел ‘Новые книги’, в котором систематически регистрировались новинки книжного рынка. Иногда эти библиографические справки сопровождались краткими аннотациями, иногда развернутыми критическими разборами. Шесть из них принадлежали самому Пушкину, восемь — Гоголю. Иного типа была критическая информация в ‘Современнике’ о новинках мировой литературы. В течение 1836 г. журнал Пушкина откликнулся специальными статьями на выход в свет ‘Неизданной переписки Вольтера с президентом де Броссом’, на появление предсмертного труда Наполеона о войнах Юлия Цезаря, на новую поэму Э. Кине ‘Наполеон’, на ‘Записки Джона Теннера’, на книгу А. Токвиля ‘О демократии в Америке’, на последние речи во Французской Академии Скриба об Арно и Вильмена о Скрибе. Только две из этих статей принадлежали П. А. Вяземскому (о поэме Кине и работе Наполеона), автором же всех остальных был сам Пушкин, в бумагах которого остались и недописанные статьи об ‘Опыте об английской литературе’ Шатобриана, об его же переводе на французский язык поэмы Мильтона ‘Потерянный рай’, о книге Поля Лакруа (‘Жакоб Библиофил’), посвященной раскрытию тайны ‘Железной маски’.

Самой значительной из последних публикаций Пушкина в ‘Современнике’ была его статья ‘Джон Теннер’, являвшаяся одновременно откликом и на записки этого янки о его тридцатилетнем пребывании среди кочующих индейских племен Северной Америки, и на книгу Токвиля ‘De la dmocratie en Amrique’.

Суждения Пушкина о ‘североамериканских штатах’, проникнутые горечью и негодованием (см. стр. 165), надолго предопределили позицию передовой русской общественности в ее скептическом подходе к противоречиям капиталистической культуры США.

Не имея права печатать статьи по самым актуальным вопросам русской общественно-политической жизни, Пушкин рассчитывал отчасти компенсировать этот пробел разборами наиболее значительных памятников политической публицистики прошлого, пытался провести в печать хотя бы в отрывках такие запретные для русского читателя произведения, как ‘Путешествие из Петербурга в Москву’ Радищева, ‘История руссов’, приписывавшаяся Конискому, ‘Записка о древней и новой России’ Карамзина.

Большое место в ‘Современнике’ занимали мемуары, путешествия, исторические и бытовые очерки и анекдоты. На разработку именно этих жанров Пушкин толкал своих литературных друзей и корреспондентов (Д. В. Давыдова, В. Д. Сухорукова, Н. А. Дурову, М. П. Погодина), вел переговоры о публикации в своем журнале записок С. Н. Глинки, сам начал запись воспоминаний М. С. Щепкина и т. п.

Приступая к изданию ‘Современника’, Пушкин полагал, что его журнал будет иметь подписчиков примерно в два раза меньше, чем ‘Библиотека для чтения’. Однако, начав печатать ‘Современник’ тиражом в 2400 экземпляров, Пушкин очень ошибся в своих расчетах. Журнал чисто литературный, лишенный приманок энциклопедической ‘Библиотеки для чтения’, без политической хроники, без статей по сельскому —хозяйству, без модных картинок, преследуемый цензурой, сознательно замалчиваемый или дискредитируемый во всех журналах и газетах, к тому же еще без прочной финансовой и материально-технической базы, ‘Современник’, как свидетельствуют дошедшие до нас счета типографии и переплетной мастерской, начиная уже с третьей книжки, должен был снизить свой тираж ровно вдвое, а затем еще на целую четверть. Последняя его книжка была отпечатана в количестве всего 900 экземпляров, из которых к моменту смерти Пушкина на складе оставалось 109 (‘Литературное наследство’, т. 52, стр. 294). Таким образом, ‘Современник’ расходился в количестве всего 800 экземпляров, из которых 650 раскупались в Петербурге и в Москве и только 150 имели провинциальных подписчиков.

8

Статьи и заметки, объединенные в настоящем томе Собрания сочинений Пушкина, не исчерпывают всех дошедших до нас его высказываний по вопросам литературной критики, истории и теории литературы, а равно и по основным общественно-политическим проблемам, занимавшим поэта с первых Лет его сознательной жизни.

Ни один из русских писателей не включал так часто и охотно историко-литературную проблематику в свои художественные произведения, как это делал Пушкин. Напомним хотя бы галерею русских драматургов XVIII и начала XIX в. в первой главе ‘Евгения Онегина’, а также полемику с Кюхельбекером об оде и элегии в главе четвертой, строфы о русском стихе в ‘Домике в Коломне’, споры с Мицкевичем в ‘Медном всаднике’ и образ того же Мицкевича в лирическом фрагменте ‘Он между нами жил…’, элегию ‘Андрей Шенье’, имена мастеров сонета в стихотворении ‘Сонет’, литературные портреты — Грибоедова в ‘Путешествии в Арзрум’, мадам де Сталь в ‘Рославлеве’, Петрония в неоконченном романе ‘Цезарь путешествовал…’, материалы о Мериме в предисловии к ‘Песням западных славян’. В этой же связи нельзя забывать о его ваметках на полях ‘Опытов в стихах и прозе’ Батюшкова, статьи Вяземского ‘О жизни В. А. Озерова’, а также и о литературно-критических страницах и строках в дневниковых записях Пушкина, начиная с лицейских лет (‘Мои мысли о Шаховском’, 1815) и кончая периодом 1833—1835 гг. Исключительная по своей выразительности сравнительная характеристика образов Шекспира и Мольера (‘Лица, созданные Шекспиром, не суть, как у Мольера, типы такой-то страсти, такого-то порока’ и пр.) также дана была Пушкиным не в специальной статье, а в серии исторических и литературно-бытовых анекдотов, которую он назвал ‘Table-talk’ — ‘Застольные разговоры’ (1835—1836).

Еще большее значение для уяснения идеологических взглядов Пушкина имеют его письма. Многие из них явились развернутыми литературно-теоретическими декларациями, рассчитанными в условиях цензурно-полицейского режима 20-х и 30-х гг. не только на их непосредственных адресатов, но и на самое широкое распространение. Таковы, например, письма к Вяземскому и Дельвигу, Гнедичу и Катенину, Рылееву и Бестужеву, Погодину и Чаадаеву. Не случайно отрывки из них печатались самим Пушкиным (напр., письмо к Дельвигу о ‘Бахчисарайском фонтане’ и к нему же о балладе Катенина ‘Старая быль’, к А. Ф. Воейкову о ‘Вечерах на хуторе близ Диканьки’) или готовились к печати (письма о ‘Борисе Годунове’). Характеристика Байрона в письме к Вяземскому (1824), Державина в письме к Дельвигу, разбор ‘Горе от ума’ в письме к Бестужеву (1825) — принадлежат к числу лучших страниц критической прозы Пушкина.

Могучее воздействие на политическое и литературное воспитание современников Пушкин оказывал не только своими художественными произведениями, журнальными статьями и письмами. Он влиял на них и своими речами — живым словом самого авторитетного представителя передовой русской литературы, ее создателя, вдохновителя и судьи. К сожалению, мы располагаем лишь очень небольшим числом записей устных высказываний Пушкина по тем или иным из занимавших его вопросов, но как материал для этих высказываний можно рассматривать тезисы его выступления в доме генерала М. Ф. Орлова о ‘вечном мире’ (1822), набросок ‘Только революционная голова может любить Россию так, как писатель только может любить ее язык’ (1822), заметку ‘Je suppose sous un gouvernement politique’ (1826), выписку ‘La libration de l’Europe’ (1836). Нет никаких сомнений в том, что и его яркий памфлетный обзор событий императорского периода русской истории XVIII столетия (см. т. 7), столь же неразрывно связан был с политическими дискуссиями декабристов в Кишиневе в 1821-1822 гг., как и ‘Мои замечания о русском театре’ с дружескими спорами в кружке ‘Зеленая лампа’ 1819—1820 гг.

Всего дошло до нас около 160 статей и заметок Пушкина, не считая дневниковых записей и выписок из разных печатных и архивных источников. При жизни Пушкина из этих 160 произведений опубликовано было только 55, остальное входило в литературный и научный оборот в течение ста двадцати лет, появляясь на страницах общей и специальной печати, начиная с ‘Современника’ 1837 г. и первого посмертного издания ‘Сочинений Александра Пушкина’ (т. XI, 1841).

Белинский, откликаясь на первые публикации неоконченных статей и заметок Пушкина, проникновенно подчеркнул на страницах ‘Московского наблюдателя’, что во всех этих неизвестных ранее материалах ‘виден не критик, опирающийся в своих суждениях на известные начала, но гениальный человек, которому его верное и глубокое чувство, или, лучше сказать, богатая субстанция открывает истины везде, на что он ни взглянет’. Обращая внимание читателей на многочисленные пропуски журнальных статей и заметок Пушкина в посмертном издании его сочинений, Белинский в 1841 г. писал, что ‘когда дело идет о таком человеке, как Пушкин, тогда мелочей нет, а все, в чем видно даже простое его мнение о чем бы то ни было, важно и любопытно: даже самые ошибочные понятия Пушкина интереснее и поучительнее самых несомненных истин многих тысяч людей’.

Являясь первым популяризатором и критиком литературно-творческого и публицистического наследия Пушкина, Белинский, как и Гоголь, в своих литературно-исторических концепциях был его непосредственным продолжателем, а в некоторых отношениях и учеником. Мы имеем в виду не только те или иные конкретные высказывания Белинского о процессе становления национальной русской литературы, о месте в нем Ломоносова, о роли Крылова, но и о литературе мировой, о драматургии Шекспира и Мольера, о Вольтере, о классиках в романтиках, о Вальтере Скотте, о романах Купера и о формах отражения в них противоречий североамериканского буржуазного быта.

Исключительно интересна литературная судьба нескольких строк Пушкина о русском крестьянине в очерке ‘Русская изба’, входившем в его статью о ‘Путешествии из Петербурга в Москву’ Радищева: ‘Взгляните на русского крестьянина: есть ли тень рабского унижения в его поступи и речи? О его смелости и смышлености и говорить нечего. Переимчивость его известна. Проворство и ловкость удивительны’. Этот перечень положительных свойств русского крестьянина как черт типических закрепленных в самых неблагоприятных условиях его политического и экономического быта, был полностью повторен, углублен и дополнен в знаменитой формулировке Белинского:

‘Какие хорошие свойства русского человека, отличающие его не только от иноплеменников, но и от других славянских племен?’ — спрашивал великий критик во второй своей статье о ‘Деяниях Петра Великого’ и тут же отвечал: ‘Бодрость, смелость, находчивость, сметливость, переимчивость, — на обухе рожь молотить, зерна не обронить, нуждою учиться калачи есть — молодечество, разгул, удальство, и в горе и в радости мере по колено’ (‘Отечественные записки’, 1841, No 5).

На отмеченные выше строки Пушкина о высоких моральных и интеллектуальных качествах русского народа опирался и Тургенев в своей записке ‘Несколько замечаний о русском хозяйстве и о русском крестьянине’ (1842), а особенно в ‘Записках охотника’ (1847—1852), и Герцен в предисловии к очерку ‘О развитии революционных идей в России’ (1851).

Страницы Пушкина о Петербурге и Москве в этой же его неоконченной статье о книге Радищева получают отражение в нелегальном рукописном памфлете Герцена ‘Москва и Петербург’ (1842) и в легальном ответе на него Белинского в статье ‘Петербург и Москва’ (1843).

Под прямым воздействием памфлетов Пушкина на Булгарина и Греча определяется внешняя и внутренняя структура памфлетов Белинского на Шевырева (‘Педант’, 1841), на И. В. Киреевского (‘Иван Васильевич’ в статье о ‘Тарантасе’ В. А. Соллогуба, 1845), равно как и сатирического очерка Герцена о союзе Погодина с Шевыревым в ‘Москвитянине’ — ‘Ум хорошо, а два лучше’ (1843). Эта же линия литературно-политических памфлетов Пушкина продолжается Герценом на страницах ‘Колокола’ — ‘Материалы для биографии Авраамия Сергеевича Норова’ (1859), ‘Генералы от ценсуры и Виктор Гюго на батарее Сальванди’ (1859), ‘Библиотека — дочь Сенковского’ (1860), развивается в памфлетных очерках и литературно-критических статьях Добролюбова — ‘Воскресший Белинский’ (1855), ‘У пристани. Роман в письмах графини Е. Ростопчиной’ (1857), ‘Торжество благонамеренности, или Обвиненный ‘Современник’ и оправданный г. Громека’ (1858), ‘Два графа’ (1861). Одновременно сатирические образы-маски Феофилакта Косичкина и Ивана Петровича Белкина прокладывают дорогу к ‘Козьме Пруткову’, к фельетонам ‘Свистка’ и ‘Искры’, к памфлетным характеристикам конкретных исторических прототипов в художественной прозе и публицистике Салтыкова-Щедрина.

—————————————————————————————

Воспроизводится по изданию: А. С. Пушкин. Собрание сочинений в 10 томах. Т.6, М.: Государственное издательство художественной литературы, 1962.

Оригинал здесь: http://rvb.ru/pushkin/03articles/06criticism.htm

Ю. Г. Оксман

Пушкин — литературный критик и публицист

1

2

3

4

5

6

7

8

Читайте также: