Пушкин и русская народная поэзия, Трубицын Николай Николаевич, Год: 1910 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 42 минут(ы)

ПУШКИНЪ И РУССКАЯ НАРОДНАЯ ПОЭЗІЯ.

‘…говорятъ вс добрые люди, что онъ не просто поэтъ, а поэтъ-умница…’.
Вельтманъ о Пушкин.
(Шляпкинъ. ‘Изъ неиздан. бумагъ А. С. П., Спб., 1903, 174) .

Въ настоящее время врядъ ли можетъ удовлетворить всхъ, изучающихъ Пушкина, извстное сужденіе Блинскаго, что этотъ поэтъ ‘и въ самой исторіи, такъ же, какъ и въ природ, видлъ только мотивы для своихъ поэтическихъ вдохновеній, матеріалы для своихъ творческихъ концепцій’, что онъ, стало быть, только художникъ, — правда, великій, — ‘мастеръ поэзіи, учитель искусства’. Вопросъ объ эстетическомъ индивидуализм Пушкина поднимался неоднократно и посл Блинскаго. Съ нимъ не поршили и посейчасъ, напомню, хотя бы, красивую, но поверхностную характеристику Пушкина у Андреевича (Очерки изъ исторіи рус. лит. XIX вв. или сужденія Иванова-Разумника въ его труд ‘Исторія рус. общ. мысли’. Подобное опредленіе односторонне, потому что всей поэзіи Пушкина подъ него никакъ не подвести, и не совсмъ правильно, такъ какъ игнорируеть нкоторыя показанія біографіи поэта и, главное, особенности его психики. Пушкинъ — величайшій изъ поэтовъ-реалистовъ, съ этимъ вс согласны, но не вс помнятъ то, что Пушкинъ реалистъ — и какъ опредленная психологическая единица, въ жизненномъ обиход, по складу ума и интересовъ. (Одни его письма могутъ дать намъ много поучительнаго въ этомъ отношеніи). А послднее очень важно для уразуменія его поэтическаго облика. Онъ — поэтъ земли, но, вдь, не няня же или не одно только внимательное чтеніе Шекспира столкнули его съ романтическихъ — какихъ бы то ни было — высотъ на землю: къ ‘прозаическимъ бреднямъ, фламандской школы пестрому сору’.

Здсь же, въ реалистическомъ склад психики поэта, заключаются и причины тяготній его къ народно-поэтической стихіи: онъ тянулся къ ней скоре инстинктивно, какъ къ чему-то, дйствительно, реальному.

Возьмемъ, напримръ, лицейскіе годы. Его эпикуреизмъ былъ столько же поэтической игрой, сколько и манерой жить, мыслить — манерой здороваго, безпечнаго юноши. Врный послдователь шаблоновъ Парни, Шапелля, Шолье — въ поэзіи онъ легкомысленный, но старательный ухаживатель то за сестрами того или другого своего товарища, то за фрейлинами, то за ихъ горничными, веселый соучастникъ пирушекъ съ друзьями — въ жизни. Съ осени 1816 года настроеніе лицейскихъ стихотвореній мняется: веселое, эротическое прежде, оно становится боле меланхолическимъ, — это Пушкинъ платонически увлекся Е. И. Бакуниной. Замчательно, что одновременно съ подражательными или заимствованными произведеніями у Пушкина, уже въ ту пору — на зар его поэтической дятельности, можно отмтить цлый рядъ чисто-реалистическихъ стихотвореній. Въ ‘Воспоминаніяхъ въ Царскомъ Сел’ (1814 г.) упоминаетъ онъ о Москв — ‘краяхъ родныхъ’. Въ ‘Посланіи къ Юдину’ (1815 года) рисуетъ Захарово — сельскій пейзажъ, страничку своей недавно прошлой жизни, своимъ стилемъ это посланіе напоминаетъ намъ сельскія описанія конца 20-хъ начала 30-хъ гг., въ род ‘Зимы’, ‘Осени’. Въ 1814 г. написавъ знаменитый ‘Городокъ’, здсь, между прочимъ, имются дв живыя фигуры (правда, навянныя Батюшковымъ): сосдки — ‘добренькой старушки’ и стараго маіора ‘съ Очаковской медалью на раненой груди’. И правильно Незеленовъ по этому поводу замтилъ, что у Пушкина съ раннихъ лтъ обнаруживалась склонность къ изображенію ‘простыхъ людей’ (Пушкинъ въ его поэзіи, 34). Упомяну объ отрывк изъ его стих. ‘Къ другу стихотворцу’ (1814 г.) — ‘Въ деревн, помнится’, о стих. ‘Къ Алекс. Ив. Галичу’ (1815 г.), ‘Князю Алекс. Мих. Горчакову’ (1815 г.), ‘Моему Аристарху’ (1815 г.), ‘Желаніе’ (1816 г.) — везд здсь очень много ‘земли’ и живой дйствительности. Наконецъ, его ‘Сонъ’ (1816 г.) — съ идиллическими картинками сельскаго быта и портретомъ ‘мамушки’.

Въ 1819 г. рисуетъ онъ виды своей деревни: на одной сторон — ея ‘мирный шумъ дубровъ и тишину полей’, на другой — ‘тягостный яремъ’, ‘невжества губительный позоръ’. Въ стих. ‘Всеволожскому’ (1818 г.) описываетъ ‘премилую старушку’ Москву — штрихами, напоминающими описаніе того же города въ ‘Евг. Онгин’. И чмъ дальше, тмъ сильне и веселе бьетъ въ поэзіи Пушкина эта струя реализма: таковъ складъ его психики, таковы его инстинктивныя влеченія. Блинскій назвалъ ‘Онгина’ ‘энциклопедіей русской жизни’: но энциклопедіей боле полнаго изданія будетъ весь Пушкинъ, въ его цломъ, первыя страницы такой энциклопедіи писались поэтомъ еще на лицейской парт.

Еще для примра — о такъ называемомъ романтизм Пушкина. Романтизмъ, какъ опредленная эстетическая теорія или извстная школа съ шаблонами и схемами, Пушкина удовлетворить не могъ.

Сколько онъ ни разбирался въ его разнообразныхъ теченіяхъ, изучая съ этою цлью даже исторію всеобщей литературы, восчувствовать его ему не удавалось. ‘Сколько я ни читывалъ о романтизм — все не то’, писалъ онъ въ ноябр 1825 г. Бестужеву. (Переписка П., изд. Ак. Н.. т. I, 1906, 308). Правда, романтической теоріи и онъ отдалъ дань, но скоре подстрекаемый модными въ пользу ея вліяніями вокругъ и примромъ литературныхъ друзей своихъ, а одно время и руководителей. Такъ, онъ нсколько разъ пытался создать поэму или драму по романтическимъ шаблонамъ Виланда изъ временъ Св. Владиміра или Новгорода съ Рюрикомъ и Гостомысломъ. Въ ‘Отрывкахъ изъ лицейскихъ записокъ’ въ одномъ мст значится: ‘Третьяго дня хотлъ я записать героическую поэму: ‘Игорь и Ольга’. Отъ 1822 г. дошло до насъ два отрывка подъ заглавіемъ ‘Вадимъ’, — одинъ поэмы, другой драмы. Отъ этого же, кажется, года имются наброски плана поэмы съ Владиміромъ въ герояхъ, по крайней мр, кн. Вяземскій (‘Сынъ Отеч.’, 1822 г. 82, No 19, 125 записываетъ общаніе Пушкина разсказать ‘Мстислава древній поединокъ’ и ждетъ ‘съ нетерпніемъ давно общанной поэмы Владиміра, который и посл Хераскова еще ожидаетъ себ пснопвца’. Но замчательно, что поэту не удалось довести до конца ни одной изъ такихъ попытокъ, посчастливились только одному Олегу, да и то, какъ герою баллады. правда, съ струей романтизма — той, которая была конкретно разработана преимущественно Байрономъ или Шатобріаномъ. Пушкинъ былъ одно время связанъ органически. Но въ поэмахъ ‘Кавк. Плнникъ’ или ‘Цыганы’ намъ не столь дорого то, что мстами въ нихъ довольно рельефно отложились вліянія названныхъ европейскихъ поэтовъ, какъ то, что эти поэмы — сплошь субъективны, что въ нихъ виденъ самъ авторъ въ эпоху протеста — страницы изъ исторіи его тогдашней жизни. Нкоторыя мста изъ его кишиневскихъ и одесскихъ писемъ указываютъ намъ, что на романтизмъ онъ смотрлъ тогда исключительно, какъ на ‘свободу’ отъ правилъ литературныхъ, какъ на ‘поэтическій атеизмъ’, былъ противъ ‘жеманства’ французскихъ литераторовъ и за простоту и естественность формы. Недаромъ Н. Н. Раевскій, немного позже — въ письм 1825 г. предсказывалъ ему: ‘Vous achverez de faire descendre la posie de ses chasses’ (Переписка, изд., 212). Такой романтизмъ, какъ литературная форма протестующаго настроенія, былъ въ соотвтствіи съ темпераментомъ Пушкина — въ періодъ его ссылки на югъ и нкоторое время до нея.

Какой то демонъ обладалъ

Моими играми, досугомъ,

За мной повсюду онъ леталъ,

Мн звуки дивные шепталъ

И тяжкимъ, пламеннымъ недугомъ

Была полна моя глава….

говоритъ онъ объ этомъ времени. Упомянутая выше драма ‘Вадимъ’ должна была, по замыслу Пушкина, представить ‘картину заговора и возстанія ‘славянскихъ племенъ’ противъ ‘иноплеменнаго’ ига, напомнить именемъ Вадима извстную трагедію Княжнина, удостоенную оффиціальнаго преслдованія въ прошлое столтіе, и наконецъ открыть эру мужественныхъ Альфіеровкихъ трагедій въ русской литератур, на мсто любовныхъ классическихъ, которыя въ ней господствовали’ (Анненковъ, П. въ Александровскую эпоху, 164). Такимъ образомъ и въ романтизм Пушкина мы можемъ отмтить черты чисто реальнаго уклада.

II.

Съ народностью въ литератур Пушкинъ долженъ былъ познакомиться едва ли еще не ребенкомъ, въ отцовскомъ дом. Эта стихія тогда была модной и особенно внушительной. Рдкій изъ литературныхъ отцовъ или учителей Пушкина не попробовалъ своихъ силъ въ этомъ направленіи: Херасковъ, Державинъ, Богдановичъ, Радищевъ, Карамзинъ, Жуковскій, Батюшковъ и много другихъ писателей. Вс они вдохновлялись нашей народной стариной, преимущественно миологяческаго періода. Фондомъ, откуда черпалосс знаніе въ этой области, были сборники сказокъ ‘богатырскихъ’ — Чулкова, Попова, Новикова, сборники народныхъ псенъ, въ род Дмитріева или, въ лучшемъ случа и то гораздо позже, сборникъ былинъ Кирши Данилова. Русская древность была представлена въ этихъ сборникахъ (исключая Кирши) въ совершенно искаженномъ вид, уваженія къ предмету изученія не было и старину добродушно ‘поддлывали’, присоединяя къ народной поэзіи изобртенія личной фантазіи, давая въ параллель греческому Олимпу своихъ ‘боговъ’ и ‘богинь’, въ род Лады, Святовида, Добрады и имъ подобныхъ. Литературныя поэмы съ такого рода матеріаломъ писались, главнымъ образомъ, по рецептамъ псевдоклассическимъ, и притомъ въ сильно идиллическомъ освщеніи: древняя эпоха считалась эпохой патріархальной невинности и простоты нравовъ. Перуна ставили зачастую рядомъ съ Одиномъ, Бабу-Ягу съ Венерой, какихъ-нибудь Ладъ или Лелей съ Кипридами и Эротами.

Народность въ литератур была у насъ въ прямомъ смысл ‘смсью былей съ небылицами’. Отъ такихъ поэмъ отдавало либо плаксивой сентиментальностью, либо звономъ и трескомъ крикливаго патріотизма. Пушкинъ въ поэму ‘Русланъ и Людмила’ внесъ элементъ шаржа, ироніи, Карамзинъ во вступленіи къ своей ‘богатырской сказк’ ‘Илья Муромецъ’ такъ разъясняетъ себя:

Я намренъ слогомъ древности

Разсказать теперь одну изъ нихъ сказокъ.

Вамъ, любезные читатели,

Если вы въ часы свободные

Удовольствіе находите

Въ русскихъ басняхъ, въ русскихъ повстяхъ,

Въ смси былей съ небылицами,

Въ сихъ игрушкахъ мирной праздности,

Въ сихъ мечтахъ воображеніи.

Вообще, народная поэзія имла тогда въ литератур значеніе служебное: была лишь моднымъ фономъ, декоративной. Илья Муромецъ у того же Карамзина, напримръ, рисуется какимъ-то рыцаремъ — ‘подобнымъ маю красному’, на лиц у него расцвтаютъ ‘розы алыя съ лилеями’, ‘онъ подобенъ мирту нжному, тонокъ, прямъ и величавъ собой’, у него нжное сердце, — такъ онъ, во время поздки по лугу, любуется красотою дня и ‘въ душ своей чувствительной жертву утреннюю, чистую’ приноситъ Царю Небесному. Приблизительно такъ же обращались со стариной и Державинъ въ ‘Царь-Двиц’, и Радищевъ въ ‘Бов’, Львовъ въ ‘Добрын’ и другіе.

Пушкинъ отозвался на это направленіе двумя вещами — ‘Бовой’ (1815 г.) и поэмой ‘Русланъ и Людмила’ 1817—1820 гг. Чисто-подражательный ‘Бова’ скоро наскучилъ автору и остался неоконченнымъ. Сюжетъ быль взятъ у Батюшкова, въ письм къ Вяземскому отъ 16-го года Пушкинъ пишетъ: ‘Обнимите Батюшкова за того больнаго, у котораго годъ тому назадъ завоевалъ онъ Бову-Королевича’ (Переписка, 3). Надъ ‘Русланомъ и Людмилой’ Пушкинъ работалъ цлыхъ три года, причемъ, впрочемъ, его подстегивали то Батюшковъ, то особенно Александръ Тургеневъ, такъ какъ и поэма успла ему надость. Въ этой поэм Пушкинъ оказался мстами въ шаблонахъ указанныхъ выше образцовъ, ‘въ ней русскаго — одни только имена, да и то не вс’, какъ говорилъ Блинскій, онъ ‘пародировалъ’ Киршу Давилова, какъ ворчалъ критикъ ‘Встника Европы’ (No II, 1820 г.), рецензируя поэму. Но въ поэм есть все же новое, Пушкинское. О форм — столь легкой, о художественныхъ образахъ, которые должны были поразить критиковъ, привыкшихъ къ стереотипнымъ фигурнымъ литературы XVIII вка, мы уже не говоримъ. Для насъ сейчасъ особенно интересенъ тонъ поэмы — ‘сновый ладъ’: ироническій, шутливый, пародирующій старыхъ боговъ, комичная фигура Черномора, хвастунъ Фарлафъ, влюбленная старушенка, горбунья съ клюкой — волшебница Наина, и все это съ приправой изящной игривости — ‘чувственности’, какъ возмущенно называла тогда критика. Въ своемъ посвященіи этой поэмы [1820 г.) Пушкинъ говоритъ:

Для васъ, души моей царицы,

Красавицы, для васъ однихъ

Временъ минувшихъ небылицы,

Въ часы досуговъ золотымъ,

Подъ шопотъ старины болтливой,

Рукою врной я писалъ:

Примите жъ вы мой трудъ игривой!

Шестую пснь (1819—20 гг.) начинаетъ онъ такъ:

Ты мн велишь, о, другъ мой нжной,

На лир легкой и небрежной

Старинны были напвать,

И музы врной посвящать

Часы безцннаго досуга….

Наконецъ, въ четвертой псн (1818 г.) имется живая пародія на ‘Двнадцать спящихъ двъ’ Жуковскаго, поздне, въ замтк 1830 г., поэтъ осуждалъ себя за такую выходку противъ ‘двственнаго поэтическаго созданія’, эта пародія, быть можетъ — изъ подражанія практик Арзамаса. Въ конц четвертой же псни Пушкинъ упоминаетъ о Парни и считаетъ для себя возможнымъ и въ этой поэм слдовать по его ‘слдамъ’. Итакъ, пародія, пускай легкомысленная, ‘небрежная’ — въ уровень съ тактикой тогдашней жизни поэта, но для насъ важенъ самый фактъ. Стало быть, Пушкинъ во время писанія поэмы былъ въ отношеніи къ тогдашнему ‘народничеству’ уже въ иной плоскости по сравненію со своими собратьями и пока отъ ихъ народничества только ‘отшучивался’.

Съ этого времени Пушкинъ становится, мало по малу, въ боле правильныя отношенія къ народности: нтъ уже ‘игры’ по сентиментальнымъ или романтическимъ шаблонамъ, складывается постепенно взглядъ на эту стихію — трезвый, правдиво-реальный. ‘Байронствованіе’ не препятствовало проявленію въ нихъ этнографическихъ интересовъ и даже дятельности. Такъ, во время путешествія по Кавказу и Крыму, Пушкинъ вмст съ Раевскимъ интересовался бытомъ казачьихъ станицъ, ихъ приданіями, разсказами о вольниц и гулящихъ шайкахъ разбойниковъ, слушалъ псни въ казачьихъ станицахъ. Къ этому времени, — увидимъ дальше, — Пушкинъ уже довольно основательно былъ знакомъ съ народной поэзіей вообще. Такъ, въ 1821 г. задумалъ онъ написать поэму о разбойникахъ, вмсто поэмы мы имемъ только отрывокъ ея — ‘Братья-разбойники’, да дв небольшія программы (Сочин., II, 308—9), и вотъ изъ программъ видно, что поэма предполагалась быть построенной на псняхъ и преданіяхъ народа о воровскихъ казакахъ. ‘Цыганы’, какъ извстно, писались отчасти, на основаніи тхъ наблюденій, которыя накопились у Пушкина за время его скитаній въ пустыняхъ Бессарабіи за ‘лнивыми толпами’ цыганъ. Псня Земфиры — ‘Старый мужъ, грозный мужъ’ — есть удачное подражаніе народной румынской псн съ соблюденіемъ ея національнаго колорита и тона. Баллада 1820 г. ‘Черная шаль’ — также одинъ изъ популярныхъ у кишиневскихъ румынъ романсовъ, который Пушкинъ, по преданію, слышалъ изъ устъ молдаванки Маріулы — служанки одного изъ тогдашнихъ кишиневскихъ ресторановъ. Упомяну, наконецъ, еще объ отрывк 1822 г.— ‘Царь Никита’, характерномъ по чистонародному складу, и о граціозномъ стихотвореніи того же года ‘Птичка’, написанномъ ‘подъ вліяніемъ впечатлній, навянныхъ на великаго поэта Свтлой недлей’, здсъ видна любовь Пушкина къ ‘родному обычаю старины’: ‘Знаете ли вы трогательный обычай русскаго мужика въ Свтлое Воскресенье выпускать на волю птичку?’ спрашиваетъ онъ въ письм Гндичу (Переписка, 44). Къ 1822 г. относится и ‘первоначальная программа сказки о царТ) Салтан’ (‘Рус. Старина’, 1884, V, 334—5).

Такъ подходилъ Пушкинъ къ истинному пониманію народной стихія въ широкомъ смысл слова. Шелъ онъ ощупью — чутьемъ реальнаго. Недаромъ въ ‘Кавказскомъ Плнник’ и ‘Бахчисарайскомъ Фонтан’ романтизмъ такъ сильно борется съ реализмомъ, недаромъ въ Одесс, расквитавшись съ Байрономъ ‘Цыганами’, поэтъ написалъ дв слишкомъ псни ‘Онгина’. Русская критика въ то время много шумла на тему о томъ, что такое народность вообще. Пушкинъ до времени самъ, повидимому, не могъ отдать себ въ этой том отчета. Но позже, въ 1825 г., въ отрывк ‘О народности въ литератур’ онъ высказывается уже опредленно: ‘Есть образъ мыслей и чувствованій, есть тьма обычаевъ, поврій и привычекъ, принадлежащихъ исключительно какому-нибудь народу. Климатъ, образъ жизни, вра даютъ каждому особенную физіономію, которая боле или мене отражается и въ поэзіи’ (Соч., V, 31). Подобное толкованіе народности немного узко и въ немъ слышенъ голосъ практика, уже поработавшаго подъ опредленнымъ угломъ зрнія въ своей области: недаромъ Пушкинъ прожилъ больше, чмъ два года, въ сел Михайловскомъ.

III.

Отношеніе Пушкина къ народной поэзіи было двоякое: этнографическое и художественное. Такой знатокъ фольклора, какъ проф. Всеволодъ Миллеръ, въ своей юбилейной стать о Пушкин — ‘Пушкинъ, какъ поэтъ-этнографъ’, М., 1899 — не затруднился назвать поэта въ отношеніи его къ народной поэзіи этнографомъ, притомъ въ узкомъ, спеціальнымъ смысл. Принимая во вниманіе, во-первыхъ, плачевное состояніе русской этнографіи во времена до-Пушкинскія, при немъ и даже нкоторое время посл него — до 50-хъ годовъ, а во-вторыхъ, отдавая себ отчетъ въ томъ, какимъ знатокомъ и цнителемъ народной поэзіи для своего времени явилъ себя Пушкинъ, мы можемъ, нисколько не умаляя достоинствъ этнографіи, какъ науки, вполн назвать его этнографомъ.

‘Охотники’ стали записывать у насъ псни еще съ XVII вка, по отношенія къ народно-поэтическому матеріалу вплоть до 50 гг. XIX в. были самыя невжественныя. Народъ — ‘чернь’ по тогдашнимъ понятіямъ — не удостаивался сдлаться объектомъ непосредственныхъ изученія и допускался лишь въ комедію или какую-нибудь шутливую оперу, да и то на роли статиста. Объ интерес научномъ — этнографическомъ не могло быть и рчи, за очень рдкими исключеніями. Исторической перспективы при пользованіи народными былями не имлось даже у тогдашнихъ ‘спеціалистовъ’ по народной поэзіи. Критерій былъ единственный: эстетическій — ‘деликатный’, недаромъ и сборники по народной словесности часто назывались тогда ‘деликатными’. Однимъ словомъ, не умли еще не только понимать, но и уважать по крайней мр старины, беречь ее. Такъ, Чулковъ, издавая начало своихъ ‘сказокъ’ въ 1780 г., въ ‘Извстіи’ извиняется передъ читателемъ въ томъ, что намренъ ‘издать въ свтъ книгу, содержащую въ себ отчасти повствованія, которыя разсказываются въ каждой харчевн’. Такъ, Сергй Глинка, рецензируя первое изданіе ‘Древнихъ россійскихъ стихотвореній’ Кирши Данилова, уподоблялъ наши былины въ ‘нкоторомъ смысл’ Оссіану, а что эти былины дошли до насъ изъ старины, объяснялъ тмъ, что ‘ваши праотцы были чувствительны, нжны и любили преданія прошедшихъ временъ’. Издатель II-го изданія Кирши ученый Калайдовичъ уже въ 1818 г., въ своемъ предисловіи, высказывался въ томъ смысл, что Кирша Даниловъ былъ не ‘собиратель’, а скоре ‘сочинитель’, разобравъ слогъ былинъ, ученый горевалъ, что ‘права Данилова на красоты слога самыя ограниченныя’, и краснлъ въ смущеніи, зачмъ тотъ ‘пресыщенный дарами Бахуса и мечтами о сладострастныхъ вакханкахъ, теряетъ совершенно уваженіе къ стыдливости’ при сочиненіи нкоторыхъ псенъ. Подобныхъ примровъ пониманія народной поэзіи можно было бы привести массу. Присяжныхъ этнографовъ не было и во времена Пушкина, народная старина продолжала быть въ вдніи любителей. Правда, въ 30-хъ годахъ встр 23,чаются уже попытки, вполн сознательныя, разбираться въ содержаніи народно-поэтическаго репертуара, вырабатывается нкоторая перспектива, но научныхъ критеріевъ на предметъ и пріемовъ изслдованія долгое время у насъ еще не имется. Потому-то и этнографы 30—40 годовъ, въ род Сахарова, Снетирева, отчасти Даля, при составленіи своихъ сборниковъ или при попутномъ комментированіи, шли часто совершенно не по правильному пути, отвлекаясь въ сторону либо ultra-патріотическими тенденціями, либо европейской романтикой.

Сахаровъ поддлывалъ старину не хуже Чулкова. Издатель собранія псенъ Киревскаго — П. А. Безсоновъ говоритъ о сказкахъ, изданныхъ Сахаровымь (Псни, собр. П. В. Киревскимъ, V,вып., М. 1863, приложеніе СХХІІ): ‘…Сахаровъ ихъ обдлывалъ и все, что модно, и не такъ наивно, какъ Чулковъ, а съ полной свободою фантазіи личной, съ притязаніями художника въ народномъ жанр, съ образованностью регулятора, съ языкомъ не литературнымъ, а поддльнымъ народнымъ, исправленнымъ, вымытымъ, причесаннымъ, разсыпая въ немъ дары своихъ знаній рукою полною’. Многимъ памятенъ Сахаровскій ‘чистый народный русскій языкъ’: манерный — ‘словесами’, да съ приговорками, приторный и фальшивый. То же — въ меньшей только степени — можно наблюдать и у Даля во многимъ его трудахъ по этнографіи. Въ сторон отъ такихъ этнографовъ стоитъ П. В. Киревскій, это — нашъ первый настоящій народникъ. Но онъ въ 30-хъ годахъ былъ еще единственнымъ, да кром того, по цензурнымъ обстоятельствамъ, собраніе его народныхъ псенъ при его жизни не могло быть изданнымъ (за исключеніемъ однихъ духовныхъ стиховъ, изданныхъ въ 1848 г.) и стало выходить только съ 1860 г. Пыпинъ, заключая въ своей ‘Исторіи русской этнографіи’ главу объ этнографическихъ изученіяхъ въ 30—40-хъ годахъ, писалъ такъ: ‘Нужно было еще создать этнографическую науку, указать ея теоретическія основы, объемъ, требованія и пріемы, указать значеніе ея матеріала и способъ наблюденія. Вопросъ не былъ легкій. Содержаніе этнографіи… можетъ опредляться, и дйствительно опредлялось, весьма различно — отъ спеціальнаго описанія народнаго быта до цлой, почти безпредльной, науки о внутренней жизни народа, до ‘народной психологіи’ (I, Спб., 1890, 274).

Пушкинъ подошелъ къ народно-поэтическому богатству совершенно неподготовленнымъ, какъ любитель, да и готовиться, какъ мы видли, были не у кого. Все напечатанное въ этой области, чмъ могъ онъ пользоваться, скоре должно было бы запутать его, какъ оно запутало его друзей и предшественниковъ. Оно путало и его, — мы видли, — до 1820 года, а затмъ чутье реальнаго вывело его на настоящую дорогу.

IV.

Біографы Пушкина, отмчая условія, способствовавшія возникновенію въ поэт любви къ народной поэзіи, поминаютъ, обыкновенно, его бабушку М. А. Ганнибалъ — старуху русскаго склада, съ большимъ запасомъ преданій стараго времени, поминаютъ ея подмосковное село Захарово, куда родители поэта съ семьей каждое и лто здили гостить, и въ окрестностяхъ котораго, въ сел Вяземо, было много существенныхъ историческихъ памятниковъ временъ Бориса Годунова (Анненковъ, Пушкинъ, Матеріалы, Спб., 1873, 5, Майковъ, Пушкинъ 324), Павлищевъ въ своихъ ‘Воспоминаніяхъ’ (М., 1890, 7 д.) указываетъ, что народная поэзія, но въ полу-народномъ вид, процвтала и въ дом родителей поэта — среди дворни были даже доморощенныя стихотворцы, въ род слуги Никиты Тимофеевича, проф. Халанскій полагаетъ, что Пушкинъ отчасти былъ обязавъ въ указанномъ отношенія своему дяд Василію Львовичу. Но дольше всхъ, обыкновенно, останавливаются на нян поэта — Арину Родіоновну. Она была простая женщина, изъ народа, суеврная, отчасти наивная, но вмст съ тмъ одаренная большимъ здравымъ смысломъ. Она была вся пропитана поэзіею деревни, чисто-народная рчь ея была пересыпана пословицами и поговорками, умла ‘сказывать сказки’, ими забавляла дтей Пушкиныхъ на сонъ грядущій, ихъ же часто разсказывала она и потомъ — поэту въ Михайловскомъ. Пушкинъ былъ сильно къ ней привязанъ, и любилъ ее родственною неизмнною любовью’ (Анненковъ, Матеріалы, 3), впрочемъ, оно и понятно: и ребенкомъ и потомъ во всю жизнь никогда онъ не видалъ отъ родителей себ ничего, кром полнаго равнодушія, потому и привязался къ нян, которая привлекла къ себ ‘неуимчиваго’ питомца любовью и заботливостью, недаромъ онъ называлъ ее постоянно ‘мамушкой (‘Совъ’ 1816 г.) ‘мамой’ (‘Рус. Старина’. 1899, V, 271). Поэтъ отплатилъ ей за такую любовь, какъ извстно, и въ поэзіи, опоэтизировавъ ее во многихъ своихъ произведеніяхъ или упомянувъ о ней. Эти произведенія всмъ извстны: ‘Сонъ’, 1816 г., можетъ быть, ‘Наперсница волшебной старины’ 1821 г. (см. у проф. Сумцова ‘Изслдованія о поэзіи А. С. П.’, Харьковскій ун. сб. въ память П., 1900, 111), упоминаніе въ ‘Разговор книгопродавца съ поэтомъ’ (1824 г.) ‘Зимній вечеръ’ (1825 г.), ‘Подруга дней моихъ суровыхъ’ (1827 г.), ‘Вновь я постилъ’ (1835 г.), (см. проф. Шляпкинъ, изъ неизд. бумагъ А. C. П., 1903, 41—43), упоминаніе въ ‘Евг. Онгин’ — гл. IV, строфа XXXV, рисовалъ Пушкинъ съ нея няню Татьяны, должно быть, и няню Ольги адеевну (см. письмо Д. М. Княжевичу (?) отъ дек. 1824 г.— Переписка, 154). О ней, наконецъ упоминаетъ онъ въ первыхъ строкахъ своихъ лицейскихъ записокъ (Соч., V, 1). Зная, какъ относились къ поэту родители его, зная затмъ, что онъ имлъ нжную, особенно чуткую къ ласк душу, мы понимаемъ, почему онъ няню опоэтизировалъ. Но онъ нигд — ни въ одномъ изъ указанныхъ произведеніи, ни въ одномъ изъ писемъ — нигд не говорилъ о томъ, чтобы эта его няня имла какое-нибудь вліяніе на его міровоззрніе, на его художественный вкусъ, возбудила бы его любовь къ народной поэзіи. Поэтъ затвердилъ ‘отъ малыхъ лтъ’ ея разсказы, старушка была ‘другомъ вымысловъ игривыхъ и печальныхъ’ его весны, въ Михайловскомъ ‘плоды мечтаній’ читалъ онъ часто ‘только старой нян’ — вотъ и вся ея роль въ Пушкинской поэзіи по его собственному признанію. А потому едва-ли врны частые довольно панегирики по адресу няни за ея ‘вліяніе’ на поэзію поэта. нкоторые ученые пишутъ, что няня ‘можетъ быть, знала и былевой эпосъ’ (Незеленовъ, П. въ его поэзіи, 191, Сумцовъ, указ. соч., 110), что она, вмст съ немногими другими, ‘спасла’ въ маленькомъ Пушкин русскаго человка (Сиповскій, Пушкинъ, Спб., 1907, 26), что она вообще играла роль какую-то, чуть-ли не мистическую, въ судьбахъ его поэзіи, нкоторые утверждаютъ, что переломъ въ міровоззрніи, начавшійся въ поэт, якобы, съ Михайловскаго, совершился подъ воздйствіемъ вліяній няни, хотя это неврно даже хронологически, и т. д. При всемъ почтеніи къ Арин Родіоновн, холившей и берегшей нашего поэта, все же приходится замтить, что указанныя сужденія — малообоснованы. Въ настоящее время, правда, замчается въ научной литератур уже боле трезвое къ этому вопросу отношеніе, но учебники и большая публика остаются при прежней точк зрнія (ср., напр., Крапоткинъ, Идеалы и дйствительность въ рус. лит. Спб., 1907, 46). Няня была для Пушкина только ‘объектомъ для наблюденій и изученій народности’ (проф. Халанскій, указ. Харьк. сб., 410), или, въ лучшемъ случа, вншнтмъ звеномъ, связывавшимъ его, француза по воспитанію, съ народною жизнью.

Пушкинъ очень любилъ народную поэзію — во всемъ ея объем ‘шутки, приговорки, прибаутки, небылицы, былины православной старины’ — ‘слушать, такъ душ отрадно…’ (Соч., II, 149). Въ стать ‘Мысли на дорог’ (1834 г.) онъ стуетъ на Радищева, отчего тотъ въ своемъ ‘Путешествіи’ не поговорилъ ‘О нашихъ народныхъ псняхъ, которыя до сихъ поръ еще не напечатаны и которыя заключаютъ въ себ столь много истинной поэзіи’ (Соч., V, 232). Въ письм къ Плетневу онъ проситъ посовтовать Жуковскому ‘читать Четь-Минею, особенно легенды о кіевскихъ чудотворцахъ: прелесть простоты и вымысла!’ (Соч., VII, 267, 1831 г.). Въ своихъ сужденіяхъ о народной поэзіи Пушкинъ обнаруживаетъ пониманіе дла, иметъ для оріентированія историческую перспективу и вообще проявляетъ довольно хорошее съ дломъ знакомство. кн. Вяземскій, описывая свое посщеніе Пушкина въ день его свадьбы, говоритъ, между прочимъ: ‘Съ жадностью слушалъ я высказываемое Пушкинымъ своимъ друзьямъ мнніе о прелести и значеніи богатырскихъ сказокъ и звучности народнаго русскаго стиха’ (Пушкинъ по докум. Остафьевскаго архива, Спб. 1880, 42). Въ ‘Мысляхъ на дорог’ поэтъ говоритъ: ‘Нсколько сказокъ и псенъ, безпрестанно поновляемыхъ изустнымъ преданіемъ, сохранили драгоцнныя, полуизглаженныя черты народности, и Слово о Полку Игорев возвышается уединеннымъ памятникомъ въ пустын нашей словесности’ (Соч., V, 250). Дошло до насъ три его программы во исторіи русской литературы, связанныя, кажется, съ той же статьей — ‘Мысли на дорог’, здсь народная поэзія занимаетъ въ проспект свое настоящее мсто (соч., V, 252, Шляпкинъ, указ. соч., 54 д.). Въ ‘Критическихъ Замткахъ’ (1830—31 г.) поэтъ длаетъ разборъ пословицъ (соч., V, 137), общаетъ въ 1836 г., Снгиреву написать разборъ его собранія ‘Пословицъ’, читаетъ съ нимъ его ‘Русскіе Праздники’ (Рус. Архивъ, 1902, X). Но помимо интересовъ художественныхъ и историко-литературныхъ, Пушкина тянуло къ народно-поэтической стихіи еще одно: ея основной тонъ, который подчасъ такъ подходилъ къ душевному складу самого поэта. Пушкинъ настойчиво одчеркиваетъ эпическій характеръ русской псни — ‘Грустный вой пснь русская’ — ‘отъ ямщика до перваго поэта мы вс поемъ уныло’ (‘Домикъ въ Коломн’, строфа XXIX’. О свадебныхъ псняхъ онъ пишетъ въ ‘Мысляхъ на дорог’: ‘Шлюсь на русскія псни: обыкновенное ихъ содержаніе — или жалобы красавицы, выданной замужъ насильно, или упреки молодого мужа постылой жен. Свадебныя псни ваши унылы, какъ вой похоронный’ (соч., V, 22S). Но поэту ‘нравился’ ‘жалобный напвъ’ нашихъ псенъ —

Пой, ямщикъ! я молча, жадно

Буду слушать голосъ твой.

Мсяцъ блдный свтить хладно,

Грустенъ втра дальній вой….

Знаешь псню ты — лучина…

(Соч., III, 163). Оттого то, быть можетъ, и могъ поэтъ такъ превосходно читать на собраніяхъ русскія псни, о чемъ свидтельствуетъ, напр., Шевыревъ, (Майковъ, Пушкинъ, 331).

Знакомился Пушкинъ съ народной поэзіей чаще всего, конечно, путемъ чтенія.

Такъ изъ внимательнаго библіографическаго анализа мы можемъ заключить, что онъ часто пользовался ‘Псенникомъ’ 1780 г. (см. мою ст. ‘О рус. нар. псняхъ, перевед. Пушкинымъ на франц. яз.’, — Сборникъ Петерб. ун. въ память П., 1900 г.), собраніемъ ‘Русскихъ Сказокъ’ Чулкова, изд. Новикова (проф. Владиміровъ, ‘П. и его предшественники въ русскихъ лит.’, — Сборн. Кіев. ун. въ пам. П.). ‘Древн. Poс. Стихотворенія’ Кирши Данилова лицеисты имли еще въ 1815 г. въ рукахъ (дневникъ Кюхельбекера, ‘Рус. Старика’, 1875, XIII, 502).

Поэтъ пользовался этимъ собраніемъ и притомъ часто’ Такъ кн. Вяземскій въ день свадьбы Пушкина видлъ Киршу ‘на одной изъ полочекъ, устроенныхъ по обоимъ бокамь дивана’ (въ кабинет поэта) (П. по докум. Остаф. арх., 42). Пушкинъ ‘обиралъ’ Максимовича — собраніе малорусскихъ именъ (Ж. М. Н. Пр. 1872, X), читалъ Цертелева — тоже малор. нар. псни (Переписка, 58). Живя въ Кишинев, въ дом Инзова, онъ, по словамъ Анненкова, ‘принялся за собираніе народныхъ псенъ, легендъ, этнографическихъ документовъ, за обширныя выписки изъ прочитанныхъ сочиненій и пр.’ (П. въ Алекс. эпоху, 155). Тмъ же, во въ гораздо большемъ объем, занимался онъ и въ сел Михайловскомъ, особенно — когда творилъ своего Бориса. Пушикинъ знакомъ былъ и съ поэзіей западныхъ и южныхъ славянъ, притомъ не только по Мериме, знакомство это одно время было непосредственнымъ — путемъ личныхъ наблюденій, которыя онъ могъ длать надъ болгарами и сербами въ Кишинев (Бартеневъ, П. въ южной Россіи, 57), въ 30-хъ годахъ онъ имлъ въ рукахъ сборникъ сербскихъ народныхъ псенъ Вука Караджича, и въ литератур существуетъ мнніе (Шляпкинъ, Кулаковскій, что одна изъ сербскихъ псенъ собранія (‘Псни западнымъ славянъ’ была поэтомъ переведены непосредственно изъ Вука (Шляпкинъ, указ. соч., 32—35. Ср. А. И. Яцимірскаго въ III т. наст. изд.). Въ его письмахъ часто попадаются просьбы прислать ему того или другого матеріала по народной поэзіи: брата Льва въ 1824 г. просилъ прислать ‘сухое извстіе о Сеньк Разин’ (Переписка, 141), или, въ другомъ письм, ‘жизнь Емельки Пугачева’ (ibid., 144), Жуковскаго въ 1825 г. проситъ ‘доставить или жизнь желзнаго колпака, или житіе какого-нибудь юродиваго’ (ibid., 2671: Н. М. Языкову пишетъ: ‘Пришлите мн, ради Бога, стихъ объ Алекс Божьемъ человк и ему какую-нибудь легенду. Нужно’ (1836 г., соч., VII, 397, ср. Шляпкинъ, указ. соч., 234).

Много дали Пушкину въ отношеніи знакомства съ народной поэзіей его дтскія бесды съ бабушкой, дворней, много сообщила ему за свою жизнь и няня, особенно когда жила вмст съ поэтомъ въ Михайловскомъ. ‘…Слушаю сказки — и вознаграждаю тмъ недостатки проклятаго своего воспитанія’, — пишетъ онъ брату въ 1824 г. (Переписка, 140), ‘живу недорослемъ, валяюсь на лежанк, и слушаю старыя сказки да псни’, сообщаетъ онъ Вяземскому въ 1825 г. (ibid, 169, ср. ‘Рус. Старика’, 1899, V, 272, письмо А. B. Никитенки).

Изъ другихъ посредниковъ между поэтомъ и народномъ стариной упомяну о старух Ушаковой, въ дом которой, въ Москв, бывалъ онъ въ 1826—7 г. Онъ охотно съ ней бесдовалъ и ‘часто просилъ ее диктовать ему извстныя ей русскія народныя псни и повторять ихъ напвы’ (Майковъ. Пушкинъ, 362), часто любилъ поэтъ говорить о старин и съ московской барыней Наталіей Кириловной Загряжской, дальней родственницей по жен (ibid., 412), нкоторыя услуги, увидимъ, оказалъ ему и Даль. Былъ, наконецъ, третій путь, который велъ поэта къ народно-поэтической стихіи — это его собственные поиски, путешествія, хожденія ‘въ народъ’: этнографическая дятельность въ прямомъ смысл.

Такія хожденія начались у Пушкина гораздо раньше, чмъ нкоторые думаютъ, — на юг еще, а не въ сел Михайловскомъ, а продолжались и въ 30-хъ годахъ. Вызывались они стремленіемъ поэта проникнуть непосредственно въ сущность народно-поэтическаго творчества, самому, своей душой до него дотронуться. Впрочемъ, въ Пушикинское время — въ 20—30-хъ годахъ — такого рода стремленіе было явленіемъ частымъ въ кругахъ литературныхъ. Такъ, Жуковскій въ 1816 г., думая о своемъ ‘Владимір’, просилъ племянницъ Зонтагъ и Киревскую записывать для него сказки, въ письм изъ Дерпта 1816 г. (‘Рус. Архивъ’, 1864, 468) онъ пишетъ: ‘Эта національная поэзія, которая у насъ пропадаетъ, потому что никто не обращаетъ на нее вниманія: въ сказкахъ заключаются народныя мннія, суеврныя преданія даютъ понятіе о нравахъ ихъ и степени просвщенія и о старин’. Пушкинъ въ письм къ Плетневу (1831 г.) пишетъ: ‘Жуковскій, говорилъ (Дмитріевъ), въ своей деревн заставляетъ старухъ себ ноги гладить и разсказывать сказки’ (Соч., VII, 267). До извстной степени этнографомъ былъ Ал. Мих. Языковъ, братъ поэта, который длалъ Пушкину кое-какія одолженія по части этнографіи, а затмъ и самъ поэтъ Языковъ, Мицкевичъ длился народными сказками въ гостяхъ у Дельвига, Гоголь просилъ знакомыхъ длать для него записи народныхъ псенъ, присяжнымъ этнографомъ сталъ П. Киревскій, родственникъ Жуковскаго, началъ при Пушкин свои странствованія и Даль.

VI.

Этнографическія наблюденія, какъ уже сказано было, сталъ длать Пушкинъ со времени своего перваго путешествія на Кавказъ съ Раевскими. Здсь, во время пути по степямъ, онъ вмст съ Н. Раевскимъ присматривался къ быту казаковъ, прислушивался къ ихъ пснямъ, здсь благодаря этимъ пснямъ онъ впервые заинтересовался и личностью Разина (Майковъ, Пушкинъ, 154). Но познакомиться близко съ природой собственно Кавказа и бытомъ горцевъ онъ, тогда возможности не имлъ, этнографическая часть ‘Кавказскаго плнника’ набросана скоре подъ впечатлніемъ литературныхъ описаній этой страны — именно стиховъ Жуковскаго и Державина, о чемъ, впрочемъ, поэтъ и самъ говоритъ въ первомъ изданіи этой поэмы. Въ Крыму, затмъ, онъ могъ длать наблюденія надъ бытомъ татаръ, хотя на на это нтъ пока нигд указаній. Боле извстна намъ его жизнь въ Бессарабіи. Здсь онъ странствуетъ одно время съ цыганскимъ таборомъ по степямъ, часто по цлымъ недлямъ я не одвался, не брился, ходилъ по степи, какъ сынъ природы — въ одной сорочк’ (‘Галатея’, 1839, ч. 3, No 24). ‘любилъ ихъ псней радостные гулы’ (‘Цыганы’, эпилогъ). Конечно, во всемъ этомъ могло быть и много ‘проказъ старины’, какъ выражается онъ по этому поводу въ стих. ‘Цыганы’ 1830 г., но все же безъ этого поэма ‘Цыганы’ врядъ ли была бы такъ колоритна. Въ Кишинев, благодаря, кажется, Липранди, имлъ Пушкинъ случай сходиться съ тамошними сербами и впослдствіи даже принимался записывать отъ нихъ ихъ псни, тамъ же собиралъ онъ разсказы о Карагеоргіи, Ипсиланти. Въ Екатеринослав, по словамъ Смирновой (Сумцовъ, Харьк. юб. сб., 268), записалъ поэтъ дв сказки. На юг же онъ впервые заинтересовался и личностью Мазепы и здилъ въ Бендеры, чтобы поговорить со старымъ казакомъ, помнившимъ Карла XII и Мазепу. Въ Михайловскомъ фигура Пушкина какъ этнографа, становится боле внушительной. Отчасти оттого, что нтъ уже въ немъ ‘байронствованія’, и его поэзія проникается непосредственной жизнью — настоящей и прошлой, тмъ, что онъ видитъ, слышитъ и о чемъ читаетъ. Отчасти, и потому, что отъ этого, главнымъ образомъ, періода дошло до насъ нкоторое число записей по народной поэзіи, слланныхъ самимъ поэтомъ. Пушкинъ здсь ходилъ ‘въ народъ’, сохранилось довольно много свидтельствъ очевидцевь этого. Такъ, по разсказу кучера Пушкина Петра, поэтъ лтомъ часто ходилъ въ Святогорскій монастырь (около Михайловскаго) на ярмарку, ‘ну, народу много собирается, и онъ туда хаживалъ, какъ есть бывало, какъ дома: рубаха красная, не бритъ, не стриженъ, чудно такъ, палка желзная въ рукахъ, придетъ въ народъ, тутъ гулянье, а онъ сядетъ на земь, соберетъ къ себ нищихъ, слпцовъ, они ему псни поютъ, стихи сказываютъ’ (‘Рус. Старина’, 1899, V, 272: ср. ‘Спб. Вдомости’, 1899, No 130). По разсказамъ другого старика — Кунтузова, Пушкинъ любилъ поговорить съ мужиками, на ярмаркахъ въ Святыхъ Горахъ ‘сядетъ, бывало, на монастырскомъ двор на бревнахъ, около него народъ соберется, а онъ сидитъ да бдуетъ’ (Опочининъ, На родной земл, М., 1900, 23, ср. Василевъ, Слды пребыванія А. С. П. въ Псков. губ., Спб., 1899. 4). Одежда Пушкина во время такихъ скитаній напоминаетъ деревенскую одежду Онгина (гл. IV — соч, III, 316 д.). Упомяну, наконецъ, о путешествіи Пушкина съ этнографическими цлями въ Казань и Оренбургъ, предпринятомъ въ 1833 г., для ‘Исторіи Пугачевскаго бунта’. Въ предисловіи къ этой ‘Исторіи’ онъ говоритъ, что, помимо печатныхъ и рукописныхъ матеріаловъ, пользовался также ‘преданіями и свидтельствомъ живыхъ’. Любопытныя свднія о нкоторыхъ эпизодахъ изъ путешествія даетъ Даль въ своихъ воспоминаніяхъ о поэт. Такъ, вмст съ нимъ Пушкинъ постилъ въ Оренбург слободу Берды, бывшую резиденціею Пугача. Здсь поэтъ осматривалъ памятники, оставшіеся отъ временъ разбойника, нашелъ нсколькихъ живыхъ свидтелей бунта, собиралъ отъ нихъ преданія. Особенно цнныя указанія сообщила Пушкину одна старуха, она даже пла ему псни про Пугача или, врне, какъ предполагаетъ Майковъ, вообще казацкія псни (указ. соч., 430 прим.), объ этой старух Пушкинъ писалъ и жен изъ Болдина (2 окт.) и признавался, что ‘отъ нея не отставалъ, виноватъ, и про тебя не подумалъ’ (Соч., VII, 327, ). Впечатлнія и свднія, пріобртенныя Пушкинымъ за это путешествіе, отложились, конечно, на страницахъ и ‘Капитанской дочки’. Запись псенъ, проптыхъ Пушкину казачкой, не сохранилась, исключая одного — про коменданта Сурина (Соч., VI, 89, здсь лишь начало псни), но Майковъ думаетъ, не воспользовался ли поэтъ этими бердинскими записями дли эпиграфовъ (нкоторыхъ) къ главамъ ‘Капитанской Дочки’ (указ. соч., 430).

Обратимся къ его записямъ. Въ нихъ представлены почти вс виды народнаго творчества. Можно быть увреннымъ, что записей имлось у Пушкина значительно больше, чмъ сколько ихъ извстно теперь. Цнныя указанія по этому вопросу даетъ П. В. Киревскій, въ предисловіи къ своему ‘Собранію народныхъ псенъ’ (Чтенія общ. ист. и древн. Гос., 1848, No 9). Здсь говорится, что у него въ распоряженіи имлась тетрадь псенъ, собранныхъ Пушкинымъ въ Псковской губ. и что эту тетрадь передалъ ему самъ поэтъ. Буслаевъ въ ‘Моихъ воспоминаніяхъ’ длаетъ дополненіе къ такому указанію Киревскаго, передавая свой разговоръ съ послднимъ, въ 40-хъ годахъ у Киревскаго на квартир, по поводу его собранія псенъ, Буслаевъ, между прочимъ, пишетъ: ‘Вотъ эту пачку, сказалъ Киревскій, далъ мн самъ Пушкинъ и при этомъ сказалъ: ‘когда-нибудь отъ нечего длать разберите-ка, которыя поетъ народъ и которыя смастерилъ я самъ’. И сколько ни старался я разгадать эту загадку, — продолжалъ Киревскій, — никакъ не могу сладить. Когда это мое собраніе будетъ напечатано, псни Пушкина пойдутъ за народныя’ (‘Встникъ Европы’, 1891, X, 637). По смерти Киревскаго тетрадь Пушкина затерялась, такъ что большинство записей поэта до сихъ поръ совершенно неизвстно, только недавно проф. Всеволодъ Миллеръ удалось отыскать въ бумагахъ Киревскаго одну рукопись съ записями свадебныхъ псенъ, въ числ этихъ псенъ 12 NoNo были взяты Киревскимъ изъ тетради Пушкина {Поздне нашлась въ бумагахъ Киревскаго еще собственноручная запись Пушкина, которая впервые воспроизводится въ настоящемъ изданіи (см. дальше, стр. 76. Ред.}, кром того, здсь же въ рукописи и нашли одно примчаніе Киревскаго, на основаніи котораго мы теперь точно знаемъ число записей поэта, находившихся въ указанной выше тетради. Примчаніе таково: ‘Покойный А. С. Пушкинъ доставилъ мн 50 NoNo псенъ, которыя онъ съ большой точностью записалъ самъ со словъ народа, хотя и не обозначилъ, гд именно. Вроятно, что онъ записалъ ихъ у себя въ деревн въ Псковской губ.)’. Интресная замтка имется въ письм Киревскаго къ Н. М. Языкову, отъ 12 окт. 1S32 г.: ‘Пушкинъ былъ недли дв въ Москв и третьяго дня ухалъ. Онъ учится по-еврейски съ намреніемъ переводить Іова и намренъ какъ можно скоре издавать русскія псни, которыхъ у него собрано довольно много’ (Лернеръ, Труды и дни, М., 1903, 92). Не вс свои записи отдалъ Пушкинъ Киревскому: иными воспользовался онъ для эпиграфовъ въ нкоторыхъ произведеніяхъ, одна-дв записи отысканы нын въ бумагахъ Майкова, кром того, мы уже знаемъ, что записи производились поэтомъ не только въ сел Михайловскомъ.

Эпическія псни представлены записями поэта въ маломъ количеств. Имются дв псни изъ цикла Разинскихъ: ‘Во город то было во Астрахани’ и ‘Какъ на утренней зар, вдоль по Кам по рк (Соч., I, 372, 373), об — о сын Разина, совершенно народныя и популярныя, такъ что можно отыскать для нихъ и варіанты въ Записяхъ другихъ лицъ, Пушкинъ интересовался исключительно текстомъ, такъ что записи сдланы не фонетически, въ первой изъ псенъ поэтъ позволилъ себ замнить словомъ воевода прежде написанное и боле у варіантовъ этого сюжета частое слово губернаторъ. Затмъ, въ собраніи псенъ Киревскаго напечатаны дв псни изъ записей Пушкина: ‘Туто жилъ-поживалъ господинъ Волконскій Князь’ (псни, собр. П. В. Киревскимъ, вып. V, 137 д.) — хорошій варіантъ сюжета о ‘Ваньк-ключник’, и историческая ‘Бжитъ рчка по песку’ (ibid., вып. X, 211). Дале, баллада ‘Девять братьевъ разбойниковъ и сестра’ (Соч., I. 374 д.) — варіантъ, имющій нкоторую цнность для выясненія сюжета. Затмъ, въ собраніи сочиненій Пушкина печатаютъ, обыкновенно, дв записи: ‘Какъ за церковью, за нмецкою’ (Соч., I, 372) — псня семейная, варіантовъ къ ней, къ сожалнію, подыскать ни Шейну (Народная псня и Пушкинъ, Ежемсячныя Сочиненія, 1900, No 5, 6, 91), ни мн не удалось, эту псню, должно быть, разуметъ Пушкинъ въ письм къ жен отъ 1832 г. (Соч., VII, 307), говоря ей: ‘знаешь русскую псню —

Не дай Богъ хорошей жены,

Хорошу жену часто въ пиръ зовутъ’,

другая запись: ‘Во лсахъ дремучіихъ’ (Соч., I, 372), — псня на тему о любовномъ свиданіи и очень у насъ популярная. Наконецъ, упомяну о рекрутской псн, помщаемой, обыкновенно, въ числ ‘Черновыхъ набросковъ’: ‘Одинъ-то былъ у отца ‘ матери единый сынъ’ (Соч., II, 102). Эта псня помчена 1833 годомъ и считается издателями сочиненій поэта подражательной, во всякомъ случа, она особенно близка къ нкоторымъ варіантамъ, имющимся въ собраніи псенъ Сахарова и другихъ, такъ что Шейнъ призналъ ее ‘подлинной народной псней, которую Пушкинъ либо самъ записалъ, либо списалъ ее въ сокращенномъ вид у Сахарова’ (указ. соч., 94). Къ эпическимъ записямъ нужно отнести и солдатскую псню о комендант Сурин, записанную, какъ я уже говорилъ, въ Бердахъ, въ 22-мъ примчаніи къ ‘Исторіи Пугачевскаго бунта’ приведенъ лишь отрывокъ ея.

Изъ записей по народной лирик намъ пока извстны только 12 NoNo свадебныхъ псенъ, найденныхъ Вс. Миллеромъ въ бумагахъ Киревскаго, эти записи поэта помщены въ приложеніи къ указанной выше работ Миллера, тамъ же собраны и варіанты имъ изъ народныхъ сборниковъ, Миллеръ предполагаетъ, что Пушкинъ лично наблюдалъ, должно быть, у себя въ Михайловскомъ, крестьянскія свадьбы во всей ихъ въ отношеніи бытовомъ полнот, попутно записывалъ и псни. Хорошее знакомство со свадебной обрядностью и мотивами поэтъ, какъ извстно, доказалъ своей ‘Русалкой’.

О записяхъ Пушкина по сказочной поэзіи имются слдующія свднія. Еще въ 1822 г., на юг, Пушкинъ записалъ сказку о царю Салтан, но очень сокращенно, какъ бы въ вид программы (Соч., III, 450), ее же записалъ онъ затмъ и отъ няни (ibid., 449). Отъ няни записаны были имъ и слдующія сказки: ‘О поп и работник его Балд’ (ibid., 456), ‘О цар Беренде’ — ее Пушкинъ отдалъ въ 1831 г. Жуковскому для передлки (ibid., 530), отрывокъ сказки ‘о мертвой царевн’ (ibid., 529), отрывокъ сказки ‘о Каще безсмертномъ’ (ibid., 537), ‘о цар и неврной жен’ (ibid.) и три отрывка съ ‘чертовщиной’ (ibid., 538). Извстно также, что поэтъ отдалъ Далю сюжетъ сказки ‘о Георгіи Храбромъ, и сромъ волк’, но записи ея не дошло (Соч. Даля, Спб.. 1861, IV, 311). Вс записи сказокъ сдланы совсмъ небрежно — словно только для себя: въ большинств мстъ языкъ не народный, содержаніе излагается часто конспективно, особенно къ концу. Эти сказки вс — безусловно народныя, въ научной литератур существуетъ нсколько работъ, которыя даютъ намъ для нихъ массу русскихъ и иностранныхъ параллелей. Были у Пушкина, должно быть, записи и другихъ сказокъ: напр. ‘о жених’ — легшей въ основу баллады ‘Женихъ’, ‘о золотой рыбк’ — (отъ Даля?).

VII.

Вотъ все, досел извстное, изъ записей поэта. Всев. И. Срезневскій, въ своемъ описанія Пушкинскихъ рукописей, принадлежавшихъ Майкову, указываетъ на два неизвстныхъ отрывка народныхъ псенъ, но что эти отрывки — записи поэта, онъ утверждать не можетъ одинъ: ‘Другъ сердечный мн намедни говорилъ’, другой: ‘Не видала-ль, двица, коня моего’ (Пушкинъ и его современники, IV, 21).

Сопоставляя Пушкинскія записи (исключая сказокъ) съ соотвтствующими варіантами изъ сборниковъ по народной поэзіи, мы видимъ, что поэтъ записывалъ слышанное вообще точно, хотя не фонетически, изрдка длалъ пояснительныя примчанія, напр., при свадебныхъ псняхъ, очень рдко позволялъ себ исправлять текстъ, такимъ образомъ — народную псню давалъ въ ‘чистомъ вид, безъ поддлокъ’, — не какъ и Сахарова.

Рядомъ съ записями должны мы поставить т изъ подражаній Пушкина народной поэзіи, которыя такъ близки къ подлиннымъ народнымъ пснямъ, что даже спеціалистамъ по народной поэзіи нердко трудно бываетъ здсь оріентироваться, это — что-тонъ родъ ‘легкой ретушировки подлинныхъ псенъ’. Такимъ образомъ и Пушкинъ ‘поддлывалъ’ народную поэзію, но эти ‘поддлки’ — но-первыхъ, высоко художественны, а затмъ, вызывались он цлями отнюдь не тенденціозными. Къ такому разряду относились слдующія произведенія. ‘Колокольчики звенятъ’ 1825 г. (Соч., I, 376) — чисто народнаго склада съ плясовымъ припвомъ, ‘Другъ мои милый, красно солнышко мое’ 1833 г. (Соч., II, 162) — почти народная любовная псня по образамъ и складу, ее легко можно было бы признать и подлинно народной, къ сожалнію, не удалось отыскать ни одного къ ней варіанта, дале, псня двушекъ изъ ‘Евг. Онгина’: ‘Двицы красавицы’, особенно другая псня двушекъ въ томъ же мст романа, которая, по первоначальному замыслу Пушкина, должна была быть вмсто указанной: ‘Вышла Дуня на дорогу’ (Соч., III, 300), об эти псни — совершенншніе перепвы народныхъ, дале, пснь хора изъ ‘Русалки’: ‘Сватушка, сватушка’ и черновой набросокъ разговора княгини съ мамкой: ‘Княгиня-княгинюшка’ (Соч., III, 479), въ обихъ — и свадебная и вообще бытовая народная поэтика въ чистомъ вид. Наконецъ, три псни о Разин: ‘Какъ по Волг рк, по широкой’, ‘Ходилъ Стенька Разинъ’ и ‘Что ни конскій топъ, ни людская молвь’, — подлинной рукописи этихъ псенъ до сей поры нтъ, сохранились же он въ списк М. П. Погодина. П. Д. Голохвастовъ, достаточный авторитетъ въ области русской псни, признаетъ, что хотя он не народныя, ‘но вполн достойныя и народа, и народнаго поэта вашего’ (‘Русь’, 1881, No 13), вторая изъ этихъ трехъ псенъ — скоре не подражаніе, а что-то въ род простого перепва народной псни съ рифмой, кром того, размръ ея стиха для эпической псни не обычный, вообще же нужно признать, что эти три псни по сравненію съ другими подражаніями — мене удачны. Кажется, по этому отдлу нужно отнести и небольшой отрывокъ: ‘Уродился я бдный недоносокъ’, хранящійся въ недоступныхъ изслдователямъ бумагахъ Майкова (Пушкинъ и его современники, IV, 23).

VIII.

Но этимъ не исчерпываются непосредственныя связи поэта съ народной поэзій. Мы видли, что онъ читалъ тогдашніе народные сборники, достоврно извстно, что много народныхъ псенъ зналъ онъ наизусть, свои свднія въ этой области онъ старался использовать возможно шире. Остановимся на довольно частыхъ въ его произведеніяхъ цитатахъ изъ народной поэзіи — въ вид ли эпиграфовъ, или въ вид простыхъ попутныхъ упоминаній, указаній. Такъ, въ отрывк ‘Въ полъ чистомъ серебрится’ (1833, Соч., II, 163) онъ упоминаетъ объ очень популярной въ народ псни ‘Лучина’, въ стих. ‘Зимній вечеръ’ (1825, Соч., I, 362 д.) указываетъ на дв народныя псни: ‘За моремъ синичка не пышно жила’ и ‘По улиц мостовой’, въ ХХVIII строф ‘Домика въ Коломн’ упоминается псня: ‘Стонетъ сизый голубокъ’ — полу народная псня И. И. Дмитріева и ‘Выду ль я…’, въ V глав ‘Евг. Онгина’, въ строф VIII, называются дв подблюдныя псни: ‘Тамъ мужички-то вс богаты’ и псня про ‘кошурку’, Шейнъ указалъ этимъ пснямъ варіанты изъ сб. ‘Новйшій карманный Россійскій псенникъ’, М., 1815 г. (‘Живутъ мужички вс богатые’ и ‘Ужъ какъ кличетъ котъ кошурку въ печурку спать’, указ. соч., 107 д.), въ ‘Борис Годунов’, въ сцен въ корчм’, Варлаамъ затягиваетъ псню: ‘Какъ во город было во Казаки’, псня эта общеизвстна и имется, между прочимъ, въ ‘Псенник’ 1780 г. и въ сборник Прача 1790 г. Въ отношеніи эпиграфовъ и содержанія изъ народной поэзіи особенно посчастливилось ‘Капитанской Дочк’, такъ, во II глав взятъ отрывокъ изъ псни бродяжной: ‘Сторона ль моя сторонушка’, Шейнъ (указ. соч., 95 д.) полагаетъ, что Пушкинъ заимствовалъ отрывокъ изъ ‘Жизнеописанія Ваньки Каина’, очень популярной, особенно во второй половин XVII вка, книги, къ глав V дано два эпиграфа: ‘Ахъ, ты, двка, двка красная!’ и ‘Буде лучше меня найдешь, позабудешь’ — отрывки изъ нар. любовныхъ псенъ, первый взятъ, очевидно, изъ ‘Псенника’ 1780 г. или изъ Сборника Прача 1790 г., къ VI глав — два стиха изъ обычной былинной запвки: ‘Вы, молодые ребята, послушайте’, къ VII глав — запвка къ псн Петровской эпохи о казни атамана стрльцовъ: ‘Голова моя, головушка’, Пушкинъ взялъ ее изъ сб. Новикова 1777 г. (Шейнъ, указ. соч., 97), къ глав XII взятъ отрывокъ и въ свадебной псни: ‘Какъ у нашей у яблоньки’. Въ середин главы IV упоминается извстная народная псня: ‘Капитанская дочь, не ходи гулять въ полночь’, взятая, должно быть, изъ сб. Прача 1790 г., и въ гл. VIII приведена ‘заунывная бурлацкая’ — врне, разбойничья — псня: ‘Не шуми, мати зеленая дубравушка’, приписываемая Ваньк Каину. Эту же псню упоминаетъ Пушкинъ и въ XIX гл. ‘Дубровскаго’. Въ III глав ‘Исторіи Пугачевскаго бунта’ имется начало народной псни: ‘Сарафанъ ли мой, дорогой сарафанъ’ — сатирической, встрчающейся и въ новйшихъ сборникахъ (Шейнъ, ук. соч., 101 д). Въ письм къ жен отъ 1832 г. онъ цитируетъ начало русской псни: ‘Не дай Богъ хорошей жены’ (Соч., VII, 307). Дале, есть у Пушкина подражанія полу-народнымъ стихотвореніямъ тогдашней литературы или упоминанія о такихъ. Такъ во II глав, XII строф ‘Евг. Онгина’ указывается псня: ‘Приди въ чертогъ ко мн златой’, и въ примчаніи сказано, что она взята изъ первой части ‘Днпровской Русалки’, это произведеніе принадлежитъ Краснопольскому, который передлалъ для русской сцены оперу Генслера ‘Das Donauweibchen’ (Ждановъ, ‘Русалка’ Пушкина, Спб , 1860, II д.), въ гл. IV ‘Капитанская дочка’ есть псня: ‘Мысль любовну истребляя’, она, должно быть, взята изъ сб. Новикова 1780 г., и только слегка подправлена (Чернышевъ, Пушкинъ и его современники, II, 25 д.), въ эпиграф къ III гл. ‘Капитанской Дочки’ взятъ отрывокъ изъ какой-то солдатской псни, но не чисто-народнаго склада: ‘Мы въ фортеціи живемъ’, упомяну еще, что лицейское стихотвореніе ‘Къ Наташ’ 1816 г. есть, по догадк Поливанова (II изданіе сочин. Пушкина, I, 52), ‘очень искусное подражаніе сентиментальнымъ псенникамъ И. И. Дмитріева… и Ю. А. Нелединскаго-Мелецкаго’.

Пушкинъ хорошо зналъ и русскія пословицы, поговорки, цитировалъ ихъ, — особенно часто въ письмахъ 30-хъ годовъ. Такъ, среди ‘Крит. замтокъ’ есть ‘Разборъ пословицъ’ (1830—31 г., Соч., V, 137), въ главахъ XIII и XIV ‘Капитанской Дочки’ пословицы взяты въ эпиграфъ, изъ писемъ съ пословицами укажу, напр., — къ Родзянк отъ 1824 г. (Переписка, 157), къ Соболевскому отъ 1828 г. (Соч., VII, 203), къ жен отъ 19 сент. 1833 г. (ibid., 326)^:, есть еще, и очень много, въ ‘Черновыхъ наброскахъ’ 1827 г. (Соч., II, 24 д.) поставленъ эпиграфъ: ‘По клюкву, по клюкву’, Шейнъ (назв. соч., 98 д.) указываетъ, что это взято поэтомъ изъ Обычныхъ въ старое время выкриковъ разносчиковъ.Относительно пользованія былинами могу указать на одно мсто изъ сказки поэта ‘о мертвой царевн’ — ‘Братья дружною толпою…’, Соч , III, 520 — гд видно вліяніе поэтика былиннаго сюжета о ‘богатырской застав’, на поэму ‘Русланъ и Людмила’ вообще, наконецъ, на одну изъ ‘Крит. Замтокъ’ (Соч., V, 127 д.), гд поэтъ, защищая свой стихъ — ‘людскую молвь и конскій топъ’ (изъ ‘Евг. Онгина’), цитируетъ Киршу Данилова.

Относительно сказочной поэзіи укажу на ‘калмыцкую’ сказку Пугачева (гл. XI ‘Кап. Дочки’), народную, но слегка поэтомъ передланную, на знаменитый прологъ къ ‘Руслану и .1юдмил’, въ которомъ имются подробности нсколькихъ сказочныхъ мотивовъ, на отрывокъ ‘Начало сказки’, изъ котораго видно, что Пушкинъ былъ знакомъ и съ эпосомъ о животныхъ.

Обрядовую поэзію народа, поэзію суеврій Пушкинъ зналъ также хорошо, о свадебной поэзіи мы уже говорили, о знакомств его съ народными причитаніями можно заключить изъ одного мста его ‘Исторіи села Горохина’ (Соч., IV, 105 д.), картина суеврій, относящихся ко времени святокъ, живо изображена въ V гл. ‘Евг. Онгина’, въ строфахъ, гд разсказывается о гаданьяхъ въ дом Лариныхъ, суеврными представленіями проникнуты и его произведенія: ‘Утопленникъ’, ‘Бсы’, ‘Примты)’— два: 1822 и 1829 г., ‘Талисманъ’, ‘Стрекотунья блобока’, кром того, изъ показаній современниковъ мы знаемъ, что поэтъ и самъ былъ вообще суевренъ, зналъ разныя примты и ревниво къ нимъ присматривался, объ этомъ, напр., говоритъ Павлищевъ въ одномъ мст своихъ ‘воспоминаній’ (М., 1890, 116—120), Даль и Майковъ, Пушкинъ. 420 д.).

Здсь же необходимо упомянуть о рукописи Пушкина съ одиннадцатью народными пснями на французскомъ язык, переводъ былъ сдланъ поэтомъ въ 1836 г. для пріятеля его Веймарса, изъ этихъ одиннадцати — дв историческихъ псни, одна любовная и восемь казацко-разбойничьихъ, переводъ — чисто прозаическій и довольно бдный, изъ литературнаго анализа мы могли (‘О рус. нар. пс., перевед. Пушкинымъ на франц. яз.’, юбил. сборникъ Петерб. унив.) заключить, что часть псенъ взялъ Пушкинъ изъ сборниковъ XVIII в., часть же перевелъ на память.

Изъ сдланнаго обзора ясно, что поэтъ для своего времени былъ знакомъ съ народной поэзіей хорошо и во всхъ ея видахъ. Особенно же спеціализировался онъ, такъ сказать, на групп разбойничьихъ псенъ, а въ частности на Разинскихъ. Разина называетъ онъ въ письм къ брату отъ 1824 г. (Переписка, 141) ‘единственнымъ поэтическимъ лицомъ русской исторіи’, заинтересовался онъ пснями о немъ еще во время перваго своего путешествія на Кавказъ, и помстилъ нсколько Разинскихъ мотивовъ въ указанной рукописи 1836 г., впрочемъ, поэтъ также интересовался Пугачевымъ, Ванькой Каиномъ.

Таковъ Пушкинъ, какъ этнографъ въ прямомъ смысл слова. И нужно повторить вслдъ за В. . Миллеромъ, что заслуги поэта для русской этнографіи — ‘несомннны’: ни одинъ изъ русскихъ писателей, ни одинъ изъ русскихъ этнографовъ до него не относился съ такимъ вниманіемъ, а главное, уваженіемъ къ народно-поэтическому творчеству во всемъ его объем. Вступая на дорогу этнографіи безъ подготовки, безъ знаній — какъ любитель, онъ сумлъ встать къ народной поэзіи въ отношенія строго-реальныя, а потому правдивыя, и своимъ авторитетомъ поднялъ значеніе этой поэзіи въ глазахъ современной ему интеллигенціи.

IX.

Поэтъ, очевидно, долженъ былъ быть связанъ съ народно-поэтической стихіей и цлями художника — въ опредленномъ направленіи найти исходъ стремленіямъ своей души и желанныя формы — образамъ и мыслямъ. Народная поэзія давала ему возможность проникнуть и, мало-по-малу, сжиться съ духомъ народа-родины, приближала его къ истинному пониманію и вншней стороны жизни народа — къ его языку, обычаямъ, злоб дня. Словомъ, она исправляла Пушкину недостатки его ‘проклятаго’ воспитанія, снабжала готовыми мотивами для творчества и, что важне всего, готовой палитрой. Къ тому же у поэта былъ удивительный даръ поэтической девинаціи: легко восчувствовать, угадать народное, а порой и находить его, если оно хранилось гд-либо подъ глубокимъ, постороннимъ наслоеніемъ, доказательствомъ такой чуткости могутъ служить хотя бы ‘Псни западныхъ славянъ’.

Эти художественныя связи представлены были у поэта въ двухъ формахъ: въ формъ подражаній, намренныхъ и вполн для автора опредленныхъ, отдльнымъ мотивамъ народной поэзіи или только ея поэтик, и въ форм самостоятельныхъ произведеній въ народномъ дух. Подробно останавливаться надъ каждымъ изъ такихъ произведеній въ этой стать нтъ надобности. Э^то сдлано уже въ стать Л. И. Яцимірскаго (т. III). Для насъ же достаточно будетъ дать лишь нкоторыя указанія боле общаго характера.

Надо замтить, что Пушкинъ, подражая такъ или иначе народной поэзіи, удовлетворялъ тмъ, прежде всего, конечно, себя — свои запросы, но, быть можетъ, въ этомъ факт была доля еще и другого — плоды, тогда и прежде сильной, на такого рода подражанія. Только у Пушкина все это выходило несравненно изящне и поэтичне, чмъ, напр., у Жуковскаго или Дмитріева. Чмъ, какъ не модой, тогдашнимъ спросомъ можно объяснить себ то, что поэтъ наряду хотя бы съ ‘Повстями Блкина’ пишетъ и свои сказки. Недаромъ Блинскій считалъ большинство его сказокъ ‘плодомъ довольно ложнаго стремленія къ народности’, такъ же, приблизительно, выказывался по этому поводу и Надеждинъ.

Сперва о подражаніяхъ вншняго характера — народному складу, схемамъ отдльныхъ мотивовъ, поэтик вообще. Въ 1823 г. Пушкинъ написалъ шутку: ‘Я вокругъ Стурдзы хожу’, Вс. Миллеръ и Шейнъ (назван. сочин.) видятъ здсь подражаніе складу народной псни, извстной въ нсколькихъ варіантахъ, ‘Кругъ я печки хожу’. Эпиграмма 1825 г. на Каченовскаго ‘Живъ, живъ курилка!’ канвой напоминаетъ Шейну (ук. соч., 103 дтскую народную псню съ игрой, наиболе обстоятельный варіантъ этой псни начинается словами: ‘Живъ, живъ курилка!’. Псню 1825 г. ‘Черный воронъ выбиралъ блую лебедушку’ (Соч., I, 376) ставятъ, обыкновенно, въ связь съ повстью ‘Арапъ Петра Великаго’, написанной двумя годами позже, псня по своему складу напоминаетъ свадебныя, кром того, черезъ всю псню протянута обычная въ народной поэзіи параллель изъ міра животныхъ. Богата народными оборотами и шутливая псня 1828 г. ‘Брадатый старичекъ Авдй’, то же можно сказать и о ‘сатирическомъ стихотвореніи’ — ‘Ко боярскому двору’ изъ ‘Исторіи села Горохина’. Стихотвореніе 1833 г. ‘Сватъ-Иванъ, какъ пить мы станемъ’ своими прибаутками и приговорами напоминаетъ частыя у народа шутки такого же типа. Шейнъ (указ. соч., 105 д.) приводитъ нсколько такихъ варіантовъ — съ упоминаніемъ, какъ у Пушкина, трехъ Матренъ, Луки съ Петромъ. Въ ‘Борис Годунов’, въ сцен ‘Царскія палаты’, слова Ксеніи передъ портретомъ умершаго жениха — (‘Что-жъ уста твои не промолвили’, — или ея же рчь: ‘Милый мой женихъ, прекрасный королевичъ)) и слова мамки — сильно отзываются нашими народными причитаніями. Десятое стихотвореніе изъ ‘Псенъ западныхъ славянъ’ — ‘Соловей’, — хотя и взято поэтомъ изъ собранія Вука Караджича, но заключаетъ въ себ много формъ и образовъ нашей народной поэзіи: укажу для сравненія, напр., хотя бы на псни во II том собранія Соболевскаго (‘Великорусскія народныя псни’) No 129—139.

Сдланныя указанія отвчаютъ наиболе выдающееся, но не надо забывать, что Пушкинъ, а преимущественно Пушкинъ села Михайловскаго, весь вообще народенъ — по складу, формамъ образовъ, оборотамъ языка, поэтому такихъ же вншнихъ подражаній можно отмтить и еще много.

Подражанія отдльнымъ мотивамъ народной поэзіи у Пушкина особенно интересны. Какой-нибудь народный сюжетъ ‘пріукрашивается’ формами искусственной поэтики — но такъ въ то же время, что стиль и вообще вншность продолжаетъ быть народной по возможности. Первымъ образцомъ такого подражанія является ‘Козакъ’ 1814 г.— произведеніе юное, а потому довольно слабое, въ рукописи пьесы, принадлежавшей Пушкину, есть приписка: подражаніе малороссійскому’, проф. Сумцовъ (Харьк. ун. сб. въ пам. П., 265 д., настоящее изд.) т. I, стр. 1) указываетъ, что ‘это стихотвореніе есть вольная передлка малорусской народной псни объ увод пвицы казакомъ’ — псни очень популярной, Пушкинъ заимствовалъ сюжетъ и нсколько отдльныхъ образовъ и выраженій. Отъ 1825 г. дошла до насъ чудная весенняя картинка перваго полета пчелки за добычей: ‘Только что на проталинахъ весеннихъ’, она народна вся, каждымъ словомъ, складомъ, настроеніемъ, но отдльнаго сюжета изъ народнаго репертуара въ прототипъ ей указать нельзя, да такого и нтъ. Въ 1830 г. написана ‘старинная’ эпиграмма: ‘Глухой глухого звалъ на судъ судьи глухого’. Анненковъ источникомъ ея считаетъ шутливое произведеніе Пелиссона ‘Les trois sourds’, но Сумцовъ (назв. соч., 256 д.) доказываетъ, что въ основ эпиграммы лежитъ анекдотъ о глухихъ, часто встрчающійся въ народныхъ сборникахъ. Пушкинъ могъ взять его либо изъ няниныхъ запасовъ, либо изъ какого-нибудь даже литературно обработаннаго источника.

Дале, цлый рядъ его художественныхъ сказокъ. Первые опыты подражанія народной сказочной поэзіи даны были Пушкинымъ въ сел Михайловскомъ. Я разумю, прежде всего, его прологъ къ поэм ‘Русланъ и Людмила’ — ‘У лукоморья дубъ зеленый’, который появился только во второмъ изданіи поэмы (1828 г.), но былъ написавъ не въ 1828 г., какъ думалъ Анненковъ, а въ 1825—26 г. Это есть поэтическое воспроизведеніе присказки народной — ‘у моря лукоморья стоитъ дубъ…’, вошедшей въ содержаніе той сказки няни, которою Пушкинъ воспользовался для своего царя Салтана. Опредленныхъ народныхъ варіантовъ для ‘пролога’ въ цломъ вид указать нельзя, но въ народной поэм нердко встрчаются нсколько похожія на ‘прологъ’ ‘байки’, преимущественно шутливыя, про старину.

Одного же почти пошиба съ ‘прологомъ’ и та часть сна Татьяны, гд описывается пиръ чудовищъ подъ предсдательствомъ Онгина. ‘Прологъ’, собственно, не подражаніе, а скоре поэтическій эскизъ, вмстившій въ себя все наиболе характерное сказочной поэзіи,— цлая энциклопедія художоственной отдлки. Въ этой энциклопедіи все до мелочей проникнуто народностью вплоть до выраженія: ‘тамъ Русской духъ… тамъ Русью пахнетъ’, которое также нердко встрчается въ народныхъ сказкахъ (см., напр., Афанасьевъ, Сказки, М., 1873, IV, 54 д.). Должно быть, немного раньше, въ конц 1824 г.— начал 1825, и также въ Михайловскомъ, былъ написанъ ‘Женихъ’ — первый у Пушкина образецъ русской народной сказки, по замчанію Анненкова (Матеріалы для біографіи П., Спб., 1873, 108, 113). Смирнова въ ‘Запискахъ’ говоритъ, что источникомъ этой баллады быхъ одинъ изъ разсказовъ Арины, но записи его до насъ не дошло: въ одной рукописи Публ. Библ., со сказкой о ‘золотомъ птушк’, имется составленный самимъ поэтомъ списокъ простонародныхъ сказокъ, первымъ номеромъ въ этомъ списк значится сказка ‘о жених’ (Соч., III, 530). Отношеніе критиковъ къ баллад было неодинаковое: Блинскій видлъ здсь русскаго духа ‘въ тысячу разъ больше’, чмъ въ ‘Руслан и Людмил’, и въ восторг заявлялъ, что ‘въ народныхъ русскихъ псняхъ, вмст взятыхъ, не больше русской народности, сколько заключено ея въ этой баллад!’ Незеленовъ называлъ ‘Жениха’ — ‘вещью положительно неудачной’, такого же приблизительно мннія былъ и Ефремовъ, но Кирпичниковъ, Вс. Миллеръ, Сумцовъ считаютъ это произведеніе вполн народнымъ и высокохудожественнымъ. Мн думается, что баллада ‘Женихъ’ ярко доказываетъ намъ удивительную способность Пушкина комбинировать цлостно и художественно дв разнородныя стихіи творчества — личную и народную. Дйствительно, Сумцовъ, разбирая ‘Жениха’ (указ. сочин., 276 д.), приводитъ цлый рядъ народныхъ (русскихъ и иноземныхъ) варіантовъ на тему о двиц и разбойникахъ и, сопоставивъ съ ‘Женихомъ)’, заключаетъ, что Пушкинское произведеніе иметъ ‘вс главные мотивы сказки въ такомъ порядк, въ какомъ они идутъ въ большинств варіантовъ’. Правда, въ нкоторыхъ разсказывается еще эпизодъ убіенія храброй двицей разбойниковъ, но Пушкинъ могъ такого эпизода въ своемъ источник и не имть, или, быть можетъ, намренно его опустилъ — въ цляхъ, конечно, художественныхъ. Народность баллады, дйствительно, выдающаяся: и въ язык, испещренномъ народными поговорками, типичными словечками, и въ мткой характеристик героевъ, и въ общей концепціи. Сцена сватовства показываетъ, что Пушкинъ для ея обрисовки использовалъ не только свои свднія по народно-обрядовой поэзіи, но и непосредственныя наблюденія. Одно только немного портитъ впечатлніе — это, что ‘Женихъ’ написанъ не народнымъ или, по крайней мр, подходящимъ къ народному, складомъ, а балладнымъ — строфами по 8 строкъ, съ рифмами, какъ у Жуковскаго. Должно быть, къ 1830 г., не къ 1825 г., какъ думалъ Анненковъ, относится отрывовъ ‘Какъ весенней теплою порою’, отрывокъ производилъ на Анненкова (Матеріалы, 145), ‘впечатлніе деревенской псни’, но которую проплъ ‘великій мастеръ’. Передъ нами какъ будто одна изъ народныхъ псенъ про зврей, про ихъ каждаго качества и повадки, но распространснная поэтомъ до размровъ цлой сказки, съ драматическимъ началомъ. Отсюда мы можемъ заключить, что Пушкинъ былъ знакомъ и съ животнымъ эпосомъ: характеристики зврей, принимающихъ участіе въ совщаніи съ вдовцомъ-медвдемъ, строго народны, выдержанъ и тонъ такихъ повстушекъ о звряхъ — юмористическій. Въ плач медвдя по супруг — ясно подражаніе народнымъ вопямъ. Особенно интересовался поэтъ сказками лтомъ 1831 г., когда молодоженомъ жилъ въ Царскомъ Сел и принималъ у себя на дач почти каждый вечеръ Жуковскаго и Гоголя. Здсь между Пушкинымъ и Жуковскимъ происходили литературное состязаніе на сказочныя темы. Гоголь въ письм къ Данилевскому, отъ 2 ноября 1831 г., пишетъ: ‘Все лто я прожилъ въ Павловск и Царскомъ Сел. Почти каждый вечеръ собирались мы: Жуковскій, Пушкинъ и я. О, если бы ты зналъ, сколько прелести вышло изъ-подъ пера сихъ мужей. У Пушкина сказки русскія, народныя, не то что ‘Русланъ и Людмила’, но совершенно русскія…’ (Гоголь, Письма, изд. Маркса, I, 196). Къ 1831 г. относятся дв сказки — о Салтан и о Балд. Сказка о Салтан — самая крупная изъ всхъ его сказокъ и покоится на записи отъ няни: кром того, до насъ дошла еще кишиневская запись этой же сказки (1822 г.). сюжетъ ея весьма популяренъ — не только у насъ, но и вообще въ фольклор, какъ показываютъ изслдованія Сумцова (указ. соч.), Яворскаго (‘Живое слово’, Львовъ, 1899 — ‘Къ исторіи Пушкинскихъ сказокъ’ и, Коскена и др., въ русскихъ сборникахъ сказокъ, въ род Афанасьева, Худякова, есть много варіантовъ, довольно близкихъ къ няниному. Но Пушкинъ при передлк отнесся по мстамъ довольно свободно къ своему источнику, такъ, у него въ заключеніи царь на радостяхъ прощаетъ злыхъ сестеръ и отпускаетъ ихъ домой — черта, ‘совсмъ чуждая народнымъ варіантамъ’, по замчанію Сумцова (ук. соч., 304), и боле подходящая къ гуманистическому міросозерцанію поэта, мстами поэтъ ведетъ разсказъ быстре, чмъ въ народныхъ сказкахъ, какъ бы экономя временемъ, мстами — наоборотъ, прибгаетъ къ эпическимъ повтореніямъ или длаетъ вставки, въ род обращенія Гвидона къ волн. Размъ стиха въ сказк, по замчанію Вс. Миллера (ук. соч., 51), близко подходить къ отрывистому слогу народныхъ сказокъ. извстно, что Гндичъ, прочитавъ Салтана, пришелъ въ восторгъ и въ письм къ поэту, отъ 23 апр. 1832 г., назвалъ его Протеемъ (Шляпкинъ, изъ неизд. бумагъ Пушкина, 169). Сказка о поп и работник Балд до 1882 г. печаталась, по цензурнымъ обстоятельствамъ, въ передлк Жуковскаго, въ которой попъ былъ замненъ купцомъ Остолопомъ. Эта сказка также взята Пушкинымъ отъ няни, но сюжетъ ея вообще весьма популяренъ и чуть ли не на всемъ земномъ шар, какъ это видно изъ разысканій выше названныхъ ученыхъ. Герои во всхъ варіантахъ — слуга-силачъ, выступающій подъ различными именами и въ различныхъ подвигахъ. Пушкинъ въ передлк сократилъ нянину сказку: выбросилъ эпизодъ о медвд, котораго Балда привелъ попу въ хлвъ изъ лсу вмсто коровы, также подвиги Балды у царя. Выдержанъ и саркастическій тонъ народныхъ сюжетовъ о попахъ, который можно подмтить и въ нашихъ былинахъ. Размръ стиха здсь — удачное подражаніе рубленой, но съ римами, проз лубочныхъ картинокъ или тексту ‘раёшниковъ’ (Вс. Миллеръ, ibid., 51). Въ 1833 г. относится сказка ‘О рыбак и рыбк’, — самая цнная по своей тожественности и въ то же время народности. Источникъ, которымъ пользовался Пушкинъ, до сей поры неизвстенъ: среди записей отъ няни этой сказки нтъ. Вал. Майковъ длаетъ предположеніе, что содержаніе сказки было словесно сообщено поэту Далемъ, во время ихъ совмстной поздки по Оренбургскимъ степямъ въ 1833 г. Какъ бы то ни было, и этотъ сюжетъ извстенъ у очень многихъ народовъ, варіанты разнятся, если не считать мелочей, между собой только въ разнообразіи образовъ существа, дающаго людямъ добро: золотая рыбка, щука, дерево, птичка-невеличка, лиса, и затмъ въ различіи идей варіантовъ: люди наказываются рдко за жадность, часто за гордость, чаще всего за кощунство. Въ сборникахъ Афанасьева, Худякова имется нсколько сказокъ, очень близкихъ къ Пушкину, а одна изъ Афанасьевскаго собранія (I, М. 1873, ‘Золотая рыбка’) такъ похожа и по содержанію, и по стилю на Пушкинскую, что Вал. Майковъ (Ж. М. Н. Пр., 1892, V, 153 д.) предполагаетъ въ ней ‘обратное вліяніе, то-есть, что Пушкинская сказка, проникнувъ въ народъ, сдлалась источникомъ этой послдней редакціи народнаго разсказа’. Съ другой стороны, интересно указаніе Сумцова (назв. соч., 289 д.) на померанскую сказку изъ собранія бр. Гриммовъ, очень близкую къ пушкинской.

Но такъ какъ прямой источникъ Пушкина намъ все же не извстенъ, то говорить о томъ, что далъ отъ себя поэтъ здсь въ передлк, можно только предположительно, такъ, въ русскихъ сказкахъ мотивъ наказанія старухи — чаще всего кощунство: желаніе, въ конц концовъ, стать богомъ, святой, то же и въ померанской, у Пушкина — старуха наказана за неблагодарность, что не такъ рзко и боле реально, дале, картины различнаго настроенія моря, хотя попытки набросать это отдльными штрихами и существуютъ въ народныхъ сказкахъ, все же въ отдлк имютъ много Пушкинскаго. Во всякомъ случа, народность стиля разбираемаго произведенія — поразительна, недаромъ Блинскій считалъ эту сказку выше всхъ остальныхъ сказокъ Пушкина. Въ 1832 г. вышелъ, какъ извстно, ‘Первый пятокъ’ сказокъ казака Луганскаго — Даля, Мельниковъ предполагалъ, что подъ вліяніемъ этихъ сказокъ Даля и была написана Пушкинская сказка о рыбак и рыбк, но такого вліянія, какъ доказалъ Майковъ (Пушкинъ, 422 д.), быть не могло, потому что народность содержанія сказокъ Даля — весьма подозрительна, а ‘складъ рчи’ ихъ таковъ, что истинно-народнаго элемента въ немъ меньше всего. Размръ стихи нашей сказки — сербскій, частый въ сербскихъ народныхъ псняхъ, и безъ рифмы, этимъ можно объяснить любопытную приписку въ рукописи сказки ’18-я псня сербская’, поэтъ одно время думалъ помстить сказку въ циклъ (‘Песенъ западныхъ славянъ’ и смотрлъ на нее, какъ на заключительный номеръ (18-й) въ этомъ собраніи. Въ этомъ же 1833 г. была написана и сказка о мертвой царевн, источникъ ея — изъ няниныхъ записей, но конца въ записи нтъ, такъ какъ этотъ сюжетъ весьма популяренъ въ народной поэзіи вообще, то Пушкину могъ быть извстенъ и еще какой-нибудь варіантъ, кром нянинаго. Библіографія сюжета — значительна, какъ о томъ можно судить по указаніямъ того же Сумцова (назв. соч., 316) или Яворскаго (наз. соч.). Въ этой сказк Пушкинъ мстами подражаетъ стилю былиннаго сюжета о ‘богатырской застав’, есть и чисто Пушкинское — напр., въ тоскливыхъ рчахъ королевича Елисея, въ разговорахъ царицы съ зеркальцемъ. Послдняя сказка (1834 г.) Пушкина ‘о золотомъ птушк’. Сюжетъ ея извстенъ народу, и она захожаго происхожденія. Какимъ источникомъ пользовался Пушкинъ — неизвстно, можно только предполагать, что у него имлся такой варіантъ, изъ книги или народный, въ которомъ слды захожести оставались рельефными, ср. имена царя — Додонъ, царицы — шамахинской, немного для насъ туманный образъ мудрена — ‘звздочета и скопца’. Вообще, сказка, въ отношеніи народности, у Пушкина слабе другихъ. Размръ стиха въ этой сказк и въ предыдущей — такой же, какъ въ сказк о Салтан.

Переходимъ къ самостоятельнымъ произведеніямъ нашего поэта на народныя темы или вообще въ народномъ дух. Здсь цлый рядъ прекрасныхъ опытовъ введенія элементовъ народной поэзіи въ область личнаго творчества, притомъ въ нкоторыхъ изъ таковыхъ, на ряду съ народными элементами, усматриваются слды и литературно-книжныхъ вліяній. Учесть число такихъ опытовъ у Пушкина — вообще трудно: онъ, какъ уже было сказано, начиная съ села Михайловскаго — весь народенъ, притомъ его народность, главнымъ образомъ, — не въ смысл идейномъ, метафизическомъ, а вполн, такъ сказать, реальна и, по обстоятельствамъ возникновенія, почти вся — простонародна. Укажу въ доказательство на такія стихотворенія, какъ ‘Донъ’, ‘Делибашъ’, ‘Былъ и я среди ловцовъ’, — вс 1829 г., — что въ нихъ запечатллось, помимо подробностей тамошней природы, иного кром нашихъ русскихъ псенъ? Такая же именно народность наблюдается и въ стихотвореніи ‘Зимній вечеръ’, ‘Въ пол чистомъ серебрится’, во многихъ страницахъ ‘Евг. Онгина’, ‘Повстей Блкина’, ‘Дубровскаго’ и другихъ произведеній. Итакъ, критерій народности въ примненіи къ Пушкину не достаточно рельефенъ, какъ бы расплывается. И остановлюсь на очень немногихъ, но наиболе яркихъ въ смысл простонародности, произведеніяхъ личнаго его творчества.

Такъ, къ области простонародныхъ суеврій примыкаютъ такія, оригинальныя по сюжету, произведенія, какъ ‘Домовой’ (1819 г.), отрывокъ ‘Стрекотунья блобока (1825 г.), баллады ‘Бсы’, ‘Утопленникъ’. Послдняя особенно интересна: набросанная кистью реалиста, бытовая картинка на сюжетъ о нежданномъ гост — мертвец, встревожившемъ благополучіе деревенскаго обывателя. Пушкинъ здсь вполн объективенъ, то-есть стоитъ на точк зрнія крестьянина и не пытается придать разсчетливому рыбаку чертъ боле мягкихъ. Нкоторыя страницы изъ русской демонологіи представлены въ балладахъ ‘Русалка’ (1819) и ‘Гусаръ’ (1833 г.) Въ послдней есть много подробностей, родственныхъ извстнымъ въ народ сказкамъ о полет вдьмъ на шабашъ, Пушкинъ, по предположенію Сумцова (ук. соч., 272), могъ воспользоваться здсь въ качеств матеріала одной изъ таковыхъ. Тонъ, которымъ ведется разсказъ, шутливый. Такой же шуткой надъ народными суеврными представленіями является и отрывокъ его 1827 г.— ‘Кормомъ, стойлами, надзоромъ’ (Сочин., II, 27), глубоко народный по стилю. Эта тема была затмъ сообщена Пушкинымъ крестьянину-стихотворцу H. H. Слпушкину, который и воспользовался ею для своего стихотворенія ‘Конь и домовой’ (ср. Анненковъ, Матеріалы, 155).

Самымъ совершеннымъ изъ произвденій Пушкина, отмченныхъ народностью, является, безусловно, драма ‘Русалка’. ‘Это — безподобный образецъ художественнаго изложенія народной исторіи и быта’, какъ выразился проф. Владиміровъ (Кіевскій сб. въ пам. Пушкина, указ. ст., 56). изслдователи указываютъ здсь слды вліянія чешской псни ‘Янышъ-королевичъ’, одной изъ ‘Псенъ западныхъ славянъ’, переведенной почти одновременно съ написаніемъ ‘Русалки’ (1832 г.), на нкоторой вліяніе балладъ Мицкевича ‘Rybka’ и ‘Switezianka’, но ак. Ждановымъ (‘Русалка’ Пушкина и ‘Das Donauweibchen’ Генслера, Спб., 1900 г.) указана была боле тсная и непосредственная связь драмы съ оперой Генслера ‘Das Donauweibchen’, популярной и у насъ благодаря русской передлк Краснопольскаго. Выводъ покойнаго академика таковъ: ‘Сопоставленіе ‘Русалки’ Пушкина съ ‘Русалкой’ Краснопольскаго убждаетъ насъ въ несомннномъ родственномъ сходств этихъ двухъ произведеній… Пушкинъ зналъ переводную ‘Русалку’, онъ перенесъ изъ нея въ свое произведеніе нкоторые литературные мотивы, но въ передлк великаго поэта и основной сюжетъ драмы, и ея частности получили не только новую, боле блестящую оболочку, но и новый, боле глубокій смыслъ’ (17). Передлка эта шла, главнымъ образомъ, въ направленіи народности — въ стремленіи придать національный колоритъ блдному, малохудожественному издлью Краснопольскаго. Передъ нами на одномъ полотн выступаютъ и фигуры изъ давней русской старины — князь, княжна, и фигуры изъ русской жизни вообще — изъ ея историческаго момента, какъ то: мельникъ, отчасти русалка. Фонъ, на которомъ развертывается дйствіе, очерченъ съ соблюденіемъ всхъ деталей русскаго быта, въ его прошломъ и настоящемъ: уголокъ на берегу Днпра съ мельницей, кормящей простого обывателя, этотъ обыватель — себ на ум: любитъ деньгу, хозяйствененъ, дорожитъ честью — врне, именемъ — своей дочери, но при случай не прочь пойти и на нкоторыя уступки, — лишь бы все велось ‘разумнымъ, честнымъ поведеньемъ’, пышный теремъ князя въ тиши московской старины, шумный во время свадьбы, и скучный въ покояхъ покинутой мужемъ княгини. Образы веселаго свата, свахи, тоскующей жены, ея совтницы мамки глядятъ на насъ, словно живые. Въ сторон — красавица русалка, страстная и мстительная, но нжно-любящая и страдающая, въ сторон же — и фантастика Днпровскаго дна. Языкъ драмы — народный, мстами даже псенный, иногда въ слог, какъ подмтилъ проф. Владиміровъ (ук. соч., 56), есть слды вліянія и старинной книжной рчи. Въ сцен свадьбы Пушкинъ обнаружилъ знакомство со свадебной поэзіей вообще, особенно ярко отложились народныя псни въ приговорахъ свата и словахъ хора. Черновой набросокъ разговора княгини съ мамкой — ‘княгиня-княгинюшка’ (Соч., III, 179) является своего рода художественной поддлкой народныхъ мотивовъ, псня ‘По камушкамъ, по желтому песочку’ началомъ своимъ напоминаетъ вступленія нкоторыхъ народныхъ псенъ, напр.: ‘Какъ по крупному по красному по бережку, Что во желтому песочку’ (Псенникъ 1780 г., ч. II, 162: также Псенникъ 1788 г., ч. II, 187).

Высокое достоинство всхъ указанныхъ произведеній, подражательныхъ и самостоятельныхъ, объясняется, помимо художественнаго генія автора, еще тмъ обстоятельствомъ, что Пушкинъ и здсь, при пользованіи народно-поэтическимъ матеріаломъ, обнаруживаетъ къ нему правдивореальное отношеніе. Онъ только объективный наблюдатель, реалистъ въ прямомъ смысл слова — чуждый, здсь по крайней мр, всякихъ тенденцій, предразсудковъ или стремленія использовать тему въ направленіи той или другой морали. И это, принимая во вниманіе состояніе русской этнографіи, какъ науки, въ то время, не недостатокъ у Пушкина, какъ желаетъ думать, кажется, г. Эйзенбетъ, въ стать ‘Вліяніе народной поэзіи на Пушкина и Мицкевича’ (Пушк. сборн. Москов. ун., 1900 г.), сожалющій, что въ произведеніяхъ поэта нтъ ‘стремленія къ анализу народнаго міросозерцанія)). Мы знаемъ достаточно, что оставалось отъ народной поэзіи посл анализовъ, дланныхъ до Пушкина и при немъ — до Даля включительно. Одинъ примръ не правдиво-реальнаго отношенія: Жуковскій въ одномъ изъ писемъ Плетневу говоритъ: ‘Мн хочется собрать нсколько Сказокъ, большихъ и малыхъ, народныхъ, но не однхъ русскихъ, чтобы посл ихъ выдать, посвятивъ взрослымъ дтямъ. Я полагаю, что сказка для дтей должна быть чисто сказкою, безъ всякой другой цли, кром пріятнаго, непорочнаго занятія фантазіи. Надобно, чтобы въ дтской сказк… все было нравственно-чисто’ (Соч. Жуковскаго, изд. Маркса, II).

XI.

Разбирая вопросъ о связяхъ Пушкина съ русской народной поэзіей, нельзя не коснуться и его отношеній къ народному вообще и, въ частности, простонародному языку. Изъ анализа произведеній можно заключить, что рчь поэта, начиная со второй половины 20-хъ годовъ, становятся все боле и боле чистой, народной, вполн достойной національнаго поэта. Такая чистота давалась Пушкину, французу по воспитанію, не легко и притомъ только вслдствіе серьезнаго и трезваго его отношенія къ народной рчи. Дома и въ лице получилъ онъ въ смысл знанія народнаго языка очень немного, даже впослдствіи, въ письм къ Чаадаеву отъ 1831 г. (Соч., VII, 274), онъ писалъ: ‘Mon ami, je vous parlerai la langue de l’Europe, elle m’est plus familire que la ntre…’ Тогда же, въ одной изъ ‘Критическихъ Замтокъ’, онъ признается: ‘Прозой пишу я гораздо неправильне, а говорю еще хуже…’ (Соч., V, 135). Въ текущей прошлой литератур для него не могло быть въ этомъ отношеніи сноснаго, хотя бы сколько-нибудь, образца. Въ стать 1824 г. ‘О причинахъ, замедлившихъ ходъ нашей словесности’, онъ прямо указываетъ, что ‘у насъ нтъ еще ни словесности, ни книгъ’ (Соч., V, 19 д.), потому что мы привыкли мыслить на чужомъ язык, ‘проза наша еще такъ мало обработана, что даже въ простой переписк мы принуждены создавать обороты для понятій самыхъ обыкновенныхъ’. Свой взглядъ на русскую литературу высказалъ онъ, между прочимъ, въ ‘Первомъ посланіи цензору’ ( 1824 г.). Въ ‘Рославлев’ (1831 г.) есть любопытное мсто: ‘Вотъ уже, слава Богу, лтъ тридцать, какъ бранятъ васъ бдныхъ за то, что мы по-русски не читаемъ и не умемъ (будто бы) изъясняться на отечественномъ язык… Дло въ томъ, что мы и рады бы читать по-русски, но словесность наша, кажется, не старе Ломоносова и чрезвычайно еще ограничена’ (Соч., IV, 111). Въ 1825 г. онъ записываетъ: ‘говорятъ, что наши дамы начинаютъ читать во-русски’ (Соч., III, 420 пр.). У русскихъ писателей Пушкину всего боле не нравилась напыщенность, манерность слога, стремленіе ‘оживить дтскую прозу дополненіями и вялыми метафорами’: ‘Эти люди никогда не скажутъ д_р_у_ж_б_а, не прибавивъ: сіе священное чувство, коего благородный пламень и пр…’ (Соч , V, 15 д.— ‘О слог’, 1822 г.). Достоинство прозы, во мннію Пушкина, ‘точность, опрятность’, ‘блестящія выраженія ни къ чему не служатъ…’ (ibid.). ‘Я не люблю видть въ первобытномъ нашемъ язык слды европейскаго жеманства и французской утонченности. Грубость и простота боле ему пристали’, пишетъ онъ Вяземскому въ 1823 г. (Переписка, 85). Поэтому Сумароковъ, по сужднію Пушкина, ‘слабое дитя чужихъ уроковъ’ (Соч., I, 164), ‘несчастнйшій изъ подражателей’ (Соч., V, 144). Державинъ — ‘чудакъ не зналъ ни русской грамоты, ни духа русскаго языка’ (письмо къ Дельвигу, 1825 г., Переписка, 230), и т. п. Поэтъ стоитъ въ язык за самобытное, коренное, вполн національное — пусть даже, порой, для уха будетъ казаться это и ‘низкимъ, бурлацкимъ’, ‘Низкими словами я почитаю т, которыя выражаютъ низкія понятія, но никогда не пожертвую искренностью и точностью выраженій провинціальной чопорности, изъ боязни казаться простонароднымъ, славянофиломъ или тому под.’ (Соч., V, 13З).

При такихъ обстоятельствахъ, я думаю, каждому станетъ и нимъ, что чисто-народный языкъ въ его прошломъ и настоящемъ, устный — преимущественно, простонародный, и письменный — языкъ актовъ и лтописей, былъ для Пушкина и средствомъ и цлью одновременно въ его поэтической и даже, скажу, общественной дятельности. Средство — имъ, на-ряду съ другими средствами, поэтъ перевоспитывалъ себя на новыхъ, національныхъ началахъ, цль — достичь народности, колорита въ произведеніяхъ, такъ чтобы ‘русскій духъ’ пронизывалъ не только ихъ форму, во и образы, наконецъ, перипетію, — это было самымъ цннымъ для поэта идеаломъ въ его profession de foi. ‘Изученіе старинныхъ псенъ, сказокъ и т. п. необходимо для совершеннаго званія свойства русскаго языка, критики наши напрасно ими презираютъ’, пишетъ онъ въ одной изъ ‘Критическихъ замтокъ’ (1830—31 г., Соч., V, 128). Тамъ же — о разговорномъ язык’: ‘Разговорный языкъ простого народа… достоинъ также глубочайшихъ изслдованій. Альфіери изучалъ итальянскій языкъ на флорентинскомъ базар. Не худо намъ иногда прислушиваться къ московскимъ просвирнямъ: они говорятъ удивительно чистымъ и правильнымъ языкомъ’ (ibid, 136). Поэтому, въ стать 1825 г. ‘О предисловіи г-на Лемонте къ переводу басенъ И. А. Крылова’ (Соч., V, 28) онъ хвалитъ слогъ Ломоносова: ‘Слогъ его ровный, цвтущій и живописный, заемлетъ главное достоинство отъ глубокаго званія книжнаго славянскаго языка и отъ счастливаго сліянія онаго съ языкомъ простонароднымъ’. Отсюда вполн понятно го, что Пушкинъ всегда заботился вносить въ свой слогъ слова, обороты, поговорки и т. п., взятые имъ у народа или взятые — въ разговор, или изъ народныхъ сборниковъ. Напр., въ ‘Гусар’ такія слова: эге, галушки, хлопецъ, парень — очевидно, изъ обиходной рчи, или въ ‘Борис Годунов’ приговариванія Варлаама (сц. ‘Корчма на Литовской границ’): ‘У всякаго свой обычай, а у насъ съ отцомъ Мисаиломъ одна заботушка — пьемъ до донушка, выпьемъ, поворотимъ и въ донушко поколотимъ’, — это, по словамъ Вульфа, Пушкинъ заимствовалъ изъ рчей Святогорскаго настоятеля (Майковъ, Пушкинъ, 221). Также и относительно стилистическихъ пріемовъ — въ род сравненій обоего рода, положительныхъ и отрицательныхъ, повтореній, тавтологій, наконецъ, символики — все, главнымъ образомъ, являлось какъ подражаніе пріемамъ народно-псеннаго творчества. И. И. Раевскій, еще въ 1825 г., предсказывалъ поэту: ‘vous achverez de populariser chez nous ce langage simple et naturel que notre public est encore ne pas comprendre’ (Переписка, 212). Такъ трезво и для своего времени удивительно серьезно относился Пушкинъ и къ народному языку. Шевыревъ въ своихъ воспоминаніяхъ говоритъ: ‘Никто такъ не уважалъ правильности формъ языка и русской просодіи, какъ Пушкинъ. Мы слышали отъ него много рзкихъ и остроумныхъ грамматическихъ замчаній, которыя показывали, какъ глубоко изучалъ онъ отечественный языкъ’ (‘Моск. Наблюдатель’, 1837 г., іюнь, кн. I, 318).

Итакъ, Пушкинъ — реалистъ-художникъ явилъ себя такимъ же реалистомъ и въ своихъ отношеніяхъ къ народно-поэтическому творчеству. Если ему такъ блестяще удалось перевоспитать себя на родныхъ началахъ, быстро отмахнуться отъ уроковъ предшествующей литературы и избгнуть заблужденій современной, то за это онъ долженъ быть благодаренъ, прежде всего, самому себ — реалистическому складу своей психики. Обращаясь къ народной стихіи. онъ безъ всякихъ указаній сумлъ взятъ правильный тонъ, такой правильный, который затмъ былъ взятъ и научной этнографіей. Большой знатокъ народной поэзіи Безсоновъ, въ своихъ замткахъ къ V выпуску псенъ Киревскаго (М., 1863, СХХІ), говоритъ о немъ: ‘Единственный великій художникъ, умвшій и записывать у народа, и, не передлывая, возсоздавать народное творчество… былъ Пушкинъ. Но досел еще, ни равенство геніальныхъ силъ, ни художническая образованность, ни учнье не дали никому другому ни охоты, ни права наслдовать въ семъ дл Пушкину’.

Николай Трубицынъ.

А. С. Пушкинъ. Полное собраніе сочиненій. Том 4. СПб., 1910

ПУШКИНЪ И РУССКАЯ НАРОДНАЯ ПОЭЗІЯ.

Читайте также: