М. В. Юнисов
Прутков К. П.: биобиблиографическая справка, Прутков Козьма Петрович, Год: 1990
Время на прочтение: 6 минут(ы)
ПРУТКОВ, Козьма Петрович — пародийная личность (маска) литератора-чиновника, созданная Алексеем Константиновичем Толстым и бр. Алексеем Михайловичем и Владимиром Михайловичем Жемчужниковыми при участии Александра Михайловича Жемчужникова. Творцы П., называвшие себя его ‘друзьями’ или ‘опекунами’, отмерили его жизненный путь: 11(23).IV.1803, дер. Тентелевая близ Сольвычегодска — 13(25).I.1863, Петербург. Они создали его биографию: трехлетняя служба в гусарском полку, а затем сорокалетняя, до самой кончины,— в Пробирной палатке. На литературном поприще — анонимный дебют — комедия ‘Фантазия’ в Александрийском театре и три басни в журнале ‘Современник’ в 1851 г., в 1854 и 1860 гг. публикация ‘Досугов Козьмы Пруткова’ в ‘Современнике’, затем недолгое эпизодическое сотрудничество с журналами ‘Искра’ и ‘Развлечение’. ‘Опекуны’ П. щедро дали ему должность директора Пробирной палатки, чин действительного статского советника, орден св. Станислава 1-й степени. Не обделили его и предками, а также потомками. ‘Гисторические материалы Федота Козьмича Пруткова (деда)’. Оперетта ‘Черепослов, сиречь Френолог’ Петра Федотыча Пруткова (отца), ‘Военные афоризмы’ Фаддея, комедия ‘Любовь и Силин’ Андроника, драма ‘Торжество добродетели’ Антона и Агапия Козьмичей (сыновей П.) — эти произведения родственников П. свидетельствовали о том, что литературные дарования и усердие свойственны всему роду Прутковых, прославить который выпало на долю автора ‘Досугов…’.
Стремление к славе — ведущий мотив литературных занятий П. Будучи глубоко уверенным, что ‘слава тешит человека’, он ‘избрал вернейший к ней путь: подражание именно тем поэтам, которые уже приобрели ее в некоторой степени’ (Поли. собр. соч.— С. 53, 54, далее цитируется это изд.). Более всех П. ревновал к славе А. С. Хомякова, Н. Ф. Щербину и своего сослуживца по министерству финансов Н. Г. Бенедиктова.
Хомякову-‘любомудру’ П. отдал дань в стихотворениях ‘Желания поэта’ и ‘Мой сон’. Стремление романтика слиться с природой, постичь тайну мировой души здесь подменено надеждой на бессмертие, сулящее почести в загробном мире: ‘И Зевс меня гладит всесильной рукой’ (С. 92). Щербина вдохновил П. на сочинение антологических произведений: сценка ‘Спор древних греческих философов об изящном’, стихотворения ‘Древний пластический грек’, ‘Философ в бане’, ‘Письмо из Коринфа’, ‘Древней греческой старухе…’. В них новоявленный ‘жрец красоты’ выставил себя ценителем весьма пространного списка ‘изящных’ предметов и ‘прекрасных’ поз, не чурающегося эротики и прочих услад эпикурейца: ‘Ты же меж тем щекочи мне слегка безволосое темя / Взрытый наукою лоб розами тихо укрась’ — С. 82). У Бенедиктова П. позаимствовал позу презирающего толпу горделивого поэта-демона (‘Я гордо стал править веслом’ — С. 68), переполненного страстями и глубокомыслием (‘Мое вдохновение’, ‘Аквилон’), а также вкус к неожиданным сравнениям и самым дерзким метафорам (‘Шея’, ‘В альбом N.N.’: ‘Из жизни дней моих я вырву полстраницы / И в ваш альбом вклею…’ — С. 83).
П. пишет на мотивы А. А. Фета (‘Осень’) и Я. П. Полонского (‘Разочарование’), упражняется в поэтических ‘мелочах’ — эпиграммах, экспромтах, посвящениях, надписях в альбомах. Чуткость к литературной моде 40—50 гг. сделала П. служителем сразу нескольких культов — Г. Гейне (‘Юнкер Шмидт’, ‘Доблестные студиозусы’, ‘Память прошлого’ и др.), Греции (‘Новогреческая песнь’), Испании (‘Желание быть испанцем’), Древней Руси (‘Современная русская песнь’, ‘Родное’), П. не смог равнодушно смотреть, как иные авторы басен, афоризмов, исторических анекдотов (напр., А. Анаевский, П. Каратыгин, Ф. Нейман) с трудом скрывают свою самоуверенность и спесивое желание поучать, и решил знакомить публику с собственными изречениями (‘Плоды раздумий’), баснями, ‘драматическими пословицами’ (‘Блонды’). В произведениях для театра П. весьма успешно соперничал с создателями водевилей, пьес из великосветской жизни, драм, а в ‘естественно-разговорном представлении’ ‘Опрометчивый турка, или: Приятно ли быть внуком?’ он, вероятно, намекнул на свое отношение к натуралистическому направлению в современной ему драматургии (пьесах А. Н. Островского).
‘Второй план’— объекты для пародийного подражания — современники П. узнавали отнюдь не в каждом произведении поэта из Пробирной палатки, а желанная слава пришла к нему, когда его пародийные адреса стали едва различимы, а то и вовсе забыты. Но ‘второй план’ как бы ‘распространился до обобщенного представления о ‘подобной поэзии’ (с нелепой экзотикой, мнимой философской проблематикой, эстетизмом и т. д.)’ (Морозов А. Пародия как литературный жанр // Русская литература.— 1960.— No 1.— С. 59). Само же творчество П. окончательно утвердило представление о пародии как о комическом жанре литературы, Толстой и Жемчужниковы вернули пародии комичность — качество, присущее ‘выпадам’ арзамасцев и мн. др. литераторов времен А. С. Пушкина, но совершенно утерянное в произведениях непосредственных предшественников П. (И. И. Панаев и др.). Поэтому не только в пародировании эпигонской литературы вообще и вульгарного романтизма в частности заключен источник популярности П. среди дальних потомков, безразличных по преимуществу к объектам пародий, но прежде всего в комизме его сочинений и личности.
Комизм у П. достигается самыми разнообразными средствами: каламбур, нагнетение устойчивых поэтических штампов, замещение духовного материальным и неодушевленного одушевленным, сопоставление несопоставимого, нарушение норм языка и правил логики, ‘автоматизированность’ поведения героев и самого П.
Генетически комизм нелепости как основной конструктивный принцип прутковского юмора восходит к народной смеховой культуре, а также к немецкому и русскому романтизму (‘галиматья’ В. А. Жуковского, фантастика Гоголя, ‘домашняя’ — эпистолярная, альбомная, написанная на случай — поэзия), схож он и с английской поэзией ‘нонсенса’ (Э. Лир и др.)
Обряжая П. попеременно то в тогу, то в зипун, то в мантию, ‘опекуны’ подчеркивали пестроту мотивов современной им словесности, превращали ее в нескончаемые святки, маскарад. Но если на маскараде каждый стремится остаться неузнанным, то П. везде и всегда подчеркивает свой официальный, чиновничий статус, снимает маску, разоблачается перед публикой. Быстрая смена художественных амплуа чиновником, который не изменяется ни при каких обстоятельствах, который на все стремится отозваться,— вот ключ к явлению П., счастливо найденный его создателями в домашнем семейном кругу в часы веселого досуга молодых аристократов. Им по праву в России принадлежит приоритет в создании мифической пародийной личности. Русская культура до этого знала случаи, когда реальный писатель (гр. Д. И. Хвостов или кн. П. И. Шаликов), становясь объектом непрерывного пародийного ‘обстреливания’, превращался в ‘пародическую личность’ (см.: Тынянов Ю. Н. О пародии // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино.— М., 1977), черты которой не совпадали с живой личностью, или когда поэт скрывался под маской героини стихотворного фельетона (‘Сенсации и замечания госпожи Курдюковой за границею, дан л’этранже’ И. П. Мятлева), или когда один литератор придавал персонажу другого писателя черты реальной личности (так, Н. А. Некрасов публиковал в ‘Литературной газете’ фельетоны в виде писем к ‘Доктору Пуфу’, под именем которого В. Ф. Одоевский в том же издании печатал материалы на кулинарно-хозяйственные темы). Но во всей полноте, пластичности, завершенности вымышленная пародийная личность впервые была введена в отечественную литературу ‘опекунами’ П. С их легкой руки пародийные маски прочно вошли в ряды реальных литераторов второй половины XIX—XX в. Пародийной мистификацией занимались Н. А. Добролюбов (Конрад Лилиеншвагер, Яков Хам и др.), Д. Д. Минаев (Майор Бурбонов, Обличительный поэт, всего около двадцати масок), Г. Н. Жулев (Скорбный поэт), П. И. Вейнберг (Гейне из Тамбова, Неувенчанный поэт), В. С. Курочкин (Гейне из Архангельска), Б. Н. Алмазов (Эраст Кедроливанский, Московский Дон Кихот), поэты-сатириконцы, среди которых был и сын П.— Иван Прутков (Б. В. Жиркович), и мн. др., вплоть до сотрудников клуба ‘Двенадцать стульев’ современной ‘Литературной газеты’, создавших маску Евгения Сазонова — ‘душелюба’, автора романа века ‘Бурный поток’. Каждая из масок порождена своей литературной ситуацией и литературным бытом. Хотя пародии имели дело с отраженной в литературном факте исторической реальностью, они нередко напрямую обращались к ‘злобе дня’, используя литературный ‘второй план’ в качестве прикрытия. И здесь явление П. может послужить образцом.
В. М. Жемчужников — составитель ‘Полного собрания сочинений’ П. (1884, 12-е изд.— 1916)— писал А. Н. Пыпину, что П.— ‘современник Клейнмихеля, у которого усердие все превозмогает’, ‘воспитанник той эпохи, когда всякий, без малейшей подготовки, брал на себя всевозможные обязанности, если Начальство на него их налагало… Кажется, Кукольник раз сказал: ‘Если Ник. Павл. повелит мне быть акушером, я завтра же буду акушером’. Мы всем этим вдохновились художнически и создали Пруткова’ (С. 394). Из письма видно, что П. в социальном отношении — в первую очередь исполнительный и усердный чиновник. Именно усердие привело П. на Парнас. Однако стремление директора Пробирной палатки к славе через подражание уже известным поэтам не исключало подражания ‘Начальству’— первому чиновнику империи Николаю I и его ближайшему бюрократическому окружению. Из последнего был выбран гр. П. А. Клейнмихель, одна из самых одиозных фигур николаевской эпохи. П. выдал за свой афоризм девиз графа: ‘Усердие все превозмогает’. Клейнмихель совмещал сразу несколько занятий: ему была подчинена Медико-хирургическая академия, он строил железную дорогу, заведовал возведением всех общественных построек. На это ‘совместительство’ и намекала личность поэта-чиновника. Но ‘совместитель’ граф был лишь тенью императора, который ‘считал себя ответственным за все, что делалось в государстве, хотел все знать и всем руководить — знать всякую ссору предводителя с губернатором и руководить постройкою всякой караульни в уездном городе, истощался в бесплодных усилиях объять необъятное и привести жизнь в симметрический порядок’ (Эпоха Николая I.— М., 1911.— С. 3).
В характеристиках личности П. и в его произведениях многое намекает на императора. Самоуверенность, самодовольство, резкость П. вполне оформились после его ‘восшествия’ на Парнас — Николай I стал грубым, заносчивым, самонадеянным после коронации. Внешность П. как нельзя лучше соответствовала принятой им позе гордеца — облик Николая I, как отмечали современники, отвечал роли самодержца. Повторяющимся в характеристиках П. и Николая I является образ ‘архитектора’. Одним из самых эклектичных детищ государя был застроенный им Петергоф с его голландскими мельницами, увеселительными павильонами, швейцарскими шале, китайскими киосками, русскими избами, итальянскими виллами, греческими храмами, замками в стиле рококо и т. д. По-видимому, есть сходство между эклектичным Петергофом и эклектичной поэзией П. с ее испанскими, греческими, русскими, немецкими мотивами.
В П.-‘архитекторе’ (он писал о себе: ‘Запас у меня велик, материалов много: нужен только зодчий, нужен хороший архитектор, я хороший архитектор’.— С. 53) вышучивается официальный, строго регламентированный мир России, в котором один шаг до нелепости, должностной чехарды, когда поэт готов стать по приказу акушером, а ректор-медик строит железную дорогу. Стремление сильных мира сего к необъятному послужило источником такого явления, как прутковщина.
Появление маски П. было возможно в самом начале профессиональной литературной деятельности А. Толстого, А. и В. Жемчужниковых, и, видимо, развенчание поэта-чиновника соответствовало их решению оставить службу, сулившую высокие чины, и посвятить себя только литературе. Это было веселое прощание со службой. За пародийным описанием современной ‘опекунам’ П. литературы, бестолковой неуместности необъятных Притязаний ‘Начальства’ последовал уход в желанный мир истинного предназначения, которым для создателей П. была поэзия.
Соч.: Поля. собр. соч. / Вступ. ст. Б. Я. Бухштаба.— М., Л., 1965, Соч. / Вступ. ст. Ф. Кривина — М., 1987.
Лит.: Берков П. Н. Козьма Прутков — директор Пробирной палатки.— Л., 1933, Бухштаб Б, Я. Козьма Прутков // Бухштаб Б. Я. Русские поэты.— Л., 1970.— С. 160—221, Жуков Д. А. Козьма Прутков и его друзья.— М., 1976, Зуева О. Смеховой мир Козьмы Пруткова // Литературные произведения XVIII—XX веков в историческом и культурном контексте.— М., 1985.
Источник: ‘Русские писатели’. Биобиблиографический словарь.
Том 2. М—Я. Под редакцией П. А. Николаева.
М., ‘Просвещение’, 1990