ИЗЪ МОЕГО ПРОШЛАГО.
ИЗЪ МОЕГО ПРОШЛАГО.
III *).
ПРОВОДЫ.
ПРОВОДЫ.
*) См. ‘Отеч. Записки’ 1859 г., No 3.
I.
II.
III.
IV.
V.
КУКУ.
‘Отечественныя Записки’, No 6, 1859
Проводы, Иванов Андрей Максимович, Год: 1859
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Наканун отъзда моего изъ починка Рожки {См. разсказъ Помочь, помщенный въ 5 No ‘Отеч. Записокъ’ 1838 г.}, я сидлъ за кучею палатскихъ указовъ и соображалъ, что мною было сдлано и что еще оставалось сдлать. Солдатъ мой возился съ инструментами, развинчивая ихъ и укладывая въ ящики, и тоже, казалось, соображалъ что-то. Но видно было, что онъ не въ дух: все у него валилось изъ рукъ, одну и ту же вещь бралъ онъ по нскольку разъ, смотрлъ на нее такъ, какъ-будто она была первый разъ въ его рукахъ, потомъ укладывалъ ее, потомъ опять вынималъ, и опять укладывалъ — все не клеилось дло: куда слдовало положить буссоль, онъ совалъ готовальню, а для алидады и мста не оказывалось.
— Эка, прости Господи, наказаніе какое! ворчитъ онъ.
— Да что ты, пьянъ сегодня, что ли? говорю я.
— Пьянъ… ишь что выдумали! пьянъ… какъ бы не такъ! да съ чего, этто, и пьянымъ-то мн быть? вы что ли поднесли мн?
— Ну-ну, укладывайся знай! посл наворчишься…
— Да уложиться-то, Богъ дастъ, уложимся… не въ первый разъ… Ишь добра-то что! говорилъ служивый, съ улыбкою посматривая на землемрныя принадлежности. Только слава, что добро, а вынеси на базаръ, никто теб за него и полушки не дастъ… А вдь берегшь его, какъ и Богъ знаетъ что! продолжаетъ служивый:— пуще глазу своего берегшь… да видно вамъ ничмъ угодить нельзя…
— Ну, полно, полно теб!..
— Да чего тутъ полно! обижаете-то вы больно меня — вотъ-что! А, кажется, я вамъ служилъ хорошо: ночи не спишь, а подымешься-то еще гд теб! и черти на кулачки не бились… да, видно, вамъ ничмъ не угодишь.
— Да полно же теб!..
— Да вдь я ничего, ваше благородіе. Укладываться нужно, ну, вотъ я и укладываюсь… а я ничего, вы, можетъ, думаете, что я того… а я вовсе не пьянъ, и маковой росинки во рту не было… Пьянъ… ишь что выдумали! а когда тутъ и пьянымъ-то быть: туда сходи, того припаси… изъ ногъ совсмъ выбьешься, а они: пьянъ! вдь чего, право, не выдумаютъ эти господа!
Служивый мой горько улыбнулся, и махнулъ рукой.
— Ну, знаю я, каковъ ты молодецъ! Да вотъ, погоди, прідемъ въ Голодухи, тамъ теб не будетъ масляницы: придется зубы на полку положить.
Служивый мой опять улыбнулся, горько-прегорько улыбнулся.
— Голодухи! сказалъ онъ:— ишь что выдумали! Не нашли лучше починка, какъ Голодухи. Знаю я Голодухи-то эти! тамъ и вы-то не мши насидитесь. Я вотъ разспрашивалъ хозяина: онъ говоритъ, что тамъ вы курицы ни за какія деньги не достанете, а чего другаго и не спрашивай, тамъ, говоритъ, на семь дворовъ одинъ топоръ, и тотъ, говоритъ, всегда въ заклад у шмыковскихъ мужиковъ. Тамъ, говоритъ, и хлбъ-то безъ мякины-въ диковинку: мужики круглый годъ мякину дятъ, съ ней только и сыты бываютъ. Да еще, говоритъ, и мякины-то своей нтъ у нихъ, все у шмыковскихъ мужиковъ покупаютъ… вотъ они какіе молодцы, голодушинцы-то ваши! А вотъ, продолжалъ онъ боле-спокойнымъ тономъ:— шмыковскіе мужики, такъ т точно что богатые мужики: вс объ нихъ говорятъ, что богатые: пчелъ однихъ что имютъ! у другихъ хозяевъ кряжей по триста есть. А денегъ у нихъ и куры не клюютъ…
Я развернулъ генеральный планъ починка Шмыки, Шахровой тожь.
— Да откуда же, говорю, шмыковскимъ-то мужикамъ богатыми быть: они совсмъ на болот сидятъ?
— На болот-то, на болот, правда, что на болот, ворчитъ служивый: — да это для нихъ не бда, и чортъ вдь на болот сидитъ, а денегъ-то ему и двать некуда. Я вотъ все првыспросилъ: они прежде разбойниками были, отъ Пугача бжали… Ну, на что имъ тогда хорошая земля понадобилась? имъ бы только укрыться было гд поспособнй, а денегъ-то награбленныхъ они много навезли. Теперь-то, пожалуй, они и нерады своему мсту, да дться-то некуды: гд въ т поры засталъ ихъ землемръ, тутъ и окружилъ цпью… Да имъ что! богатые мужики: куда ни похалъ, тамъ и паши — кто имъ указъ? Они везд кулиги завели… верстъ за двадцать пахать здятъ… Богагому-то везд хорошо: онъ и съ чертями уживется, да еще служить себ заставитъ ихъ, бдному только худо, куда ни посади его: и хорошая земля, да что съ ней длать? пожалуй, гляди на нее, сколько душ угодно, а ему и подъ окнами не дадутъ дерева срубить, не то, что кулигу расчистить… А богатому что! сколько ни оглянулъ, все, говоритъ, мое…
— Ну, хорошо, хорошо, сказалъ я, желая успокоить своего служиваго:— когда обмежуемъ Голодухи, подемъ въ починокъ Шмыки.
Но и это общаніе нимало не успокоило его.
— Господи, Боже мой! заговорилъ онъ:— да до которыхъ же поръ мы такъ-то все мыкаться будемъ? Цлое лто здили, здили, все мало. А нтъ, чтобъ на одномъ мст посидть: на одномъ-то мст, сказываютъ, и камешекъ обрастаетъ мохомъ, а такъ-то, здивши, весь свой вкъ голышомъ проживешь: ни тлу погребенья, ни душ поминовенья… Сапожишки-то у меня ужь вс посбились, никуда не годятся, а къ шинели и притронуться нельзя: тутъ ползетъ, тамъ трещитъ, а дыръ и въ цлый день не сосчитаешь… И диви бы худо здсь было, а то чего еще надо? мужики хорошіе, пословные: чего хочешь, того и просишь… Вотъ вдь сколько мы ужь починковъ объздили, всякіе видали, а такого-то, какъ Рожки, доложу вамъ, и не найти нигд.
Я ничего не отвчалъ. Мн очень-хорошо было извстно, почему мой служивый такъ крпко стоялъ за починокъ Рожки и почему ему не хотлось вызжать изъ него. Невстка хозяина, молодая и здоровая баба, и къ-тому же вдова, ужь что-то черезчуръ часто угощала его пирогами и ватрушками, и суя ему кусокъ пирога, или ватрушки, она никогда не забудетъ сказать: ‘экъ ты!’ а сказавъ это, никогда не пропуститъ случая шлпнуть его кулакомъ по спин или по затылку, въ-знакъ своего вдовьяго расположенія. А разъ даже, подчуя его молодымъ квасомъ, она такъ ловко сунула ему кувшиномъ въ зубы, что я думалъ ужь, что у моего служиваго ни одного зуба не останется. Какъ же таки, посл этого, не хвалить ему починокъ Рожки?
‘Нтъ’ подумалъ я: ‘служивый мой иметъ полное право негодовать на меня за отъздъ изъ починка Рожки’.
Я оставилъ его укладываться и ворчать, сколько его душ угодно, взялъ фуражку и вышелъ изъ дому.
Признаюсь, когда я сдлалъ нсколько шаговъ и оглянулъ знакомые предметы, мн самому невольно грустно стало при мысли, что завтра я долженъ буду оставить ихъ. Все въ глазахъ моихъ приняло другой видъ: поля, исхоженныя и измренныя мною вдоль и поперкъ, со всми лощинками и овражками, со всми дорожками и тропинками, показались мн какими-то незнакомыми пустырями, и глядли пасмурно, лсъ сердито хмурился, чумазыя и подслповатыя избнки будто плакали и косились на меня изподлобья… И все кругомъ, казалось, говорило мн: ‘Зачмъ ты оставляешь насъ? Мы привыкли къ теб, какъ къ родному. Ты сирота, у тебя нтъ уголка на случай бури: мы укроемъ тебя, у тебя нтъ ни отечества, ни родины: здсь ты найдешь ихъ… оставайся съ нами. Что теб безъ пути мыкаться по свту, и по крупицамъ тратить свои силы тамъ и сямъ? Не бросай ничего на дорог — не поднимешь посл, и встреншься, и станешь искать, но не найдешь ничего!’
‘Да’, сказалъ я самъ-себ: ‘служивый мой правъ’: что мыкаться, да мыкаться, не зная гд и для чего? Не даромъ же мн всегда такъ грустно бываетъ при перезд съ одного мста на другое.’.
Окрестность меркнетъ, гуще-и-гуще ложится мгла, вс предметы стушевываются… исчезаютъ, и мн кажется, что я остаюсь одинъ въ цломъ мір… Тяжко и невыносимо это одиночество! Оно, и только одно оно, способно воспитывать въ насъ это жгучее и горько-томительное чувство своего ничтожества, которое, переходя постепенно въ наше сознаніе, можетъ довести человка, если не до полнаго безумія, то до совершеннаго равнодушія ко всему, близкаго къ тупоумію…
О! не тамъ ли, въ глухихъ стнахъ школы, впервые въ молодой душ зарождается этотъ негодный червь, пожирающій самые лучшіе соки? Рано оторванный отъ всего роднаго и видя вокругъ себя только строгія и суровыя лица начальниковъ, человкъ невольно съживается и уходитъ въ самого-себя. И т чувства, которыя должны быть обращены на подобныхъ себ и которыя только и развиваются въ этомъ обращеніи, въ немъ или глохнутъ, или сосредоточиваются на неодушевленныхъ предметахъ. Недоврчивый къ людямъ, онъ привязывается къ каждому деревцу, къ каждой травк, къ каждому холмику, какъ-будто и въ-самомъ-дл они могли отвчать на его привязанность. Что удивительнаго, если въ другой разъ онъ дорожитъ этими вещами боле, нежели своимъ братомъ — человкомъ? Руссо негодовалъ на науку за то, что она, по его словамъ, опозорила природу, обративъ ее въ аптекарскій садъ…
И темно и тихо. Гд-то раздается псня… ближе, ближе… Какіе грустные звуки! То приближаются они, то опять уходятъ. Вотъ, кажется, слышишь ихъ возл себя, а вотъ ужь они и Богъ-знаетъ гд… И зовутъ они, зовутъ… и плачутъ, плачутъ… Куда же это все зовутъ они, и о чемъ это все плачутъ они?
О русская псня, какимъ чудомъ умешь ты отъискивать больные уголки въ моемъ сердц! И зачмъ они нужны теб? И веселая, и тоскливая — ты все одна и та же: ты трогаешь только т струны души, которыя больше натянуты, ты цпко хватаешься только за т нервы, которые больше болятъ-болятъ… Но ты не врачуешь, ты только раздражаешь ихъ!.. о, моя родная псня! Знать горька судьба твоя, что ты липнешь все къ желчи и горечи, и питаешься все ядами горючими!
Утро. Я только-что проснулся. На стол и кипитъ и шипитъ самоваръ, съ безносымъ чайникомъ на боку, у дверей, на коник, служивый чинитъ свои доспхи, подъ окномъ говоръ и шумъ. Слышне всхъ раздается голосъ дяди Порфирія.
— Нужно, нужно, говоритъ дядя Порфирій. Вонъ и писарь нашъ, на что ужь его взять, и лыка-то связать не съуметъ, а и тотъ, какъ ни придешь къ нему, все о смазк поминаетъ. ‘Да за что же, Софроній Яковличъ?’ спросишь его: ‘дла за нами, кажись, никакого нтъ’. А онъ: ‘Экъ ты, говоритъ, такой-сякой! не видишь разв, говоритъ, перо скрипитъ: какъ заскрипитъ больше, такъ вы, говоритъ, у меня туда угодите, куда и Макаръ телятъ не ганивалъ…’
— Что и говорить, ребятушки, сказалъ другой голосъ:— и телегу смазываютъ, чтобъ она не скрипла и легче на ходу была, а землемръ-то, знамо дло, все у него въ рукахъ: онъ т черкнетъ на планту-то — а у тебя половина земли отскочила, а не то и самъ, пожалуй, туда улетишь, гд и чертямъ тошно…
— Встимо, встимо, братцы, заговорилъ третій голосъ: — какъ не помазать? И баринъ-то такой хорошій: все какъ-быть по нашему норовитъ…
— Да и солдатику-то нужно бы дать что-нибудь, отозвался четвертый голосъ:— давиче жалобился онъ, что вс сапожишки избилъ въ нашемъ лсу, а ему негд взять — солдатское дло…
— Нужно, нужно, братцы, заговорилъ опять дядя Порфирій: — пускай не поминаетъ насъ лихомъ…
— Что тамъ такое? спрашиваю я служиваго.
— Это, ваше благородіе, мужики собрались на проводы: лошади давно готовы, отвчалъ онъ.
— Здорово, здорово, старики, говорилъ я въ отвтъ на привтствіе десяти или пятнадцати мужиковъ, ввалившихся ко мн въ избу.— Ну, что хорошенькаго скажете?
— Да вотъ, батюшка, говорили вс вдругъ:— слышали мы, что твоя милость узжаетъ совсмъ, такъ пришли попрощаться съ тобой. Вдь ужь какъ быть-то!… что слдуетъ, все исправить надо: мы не враги себ, да и другимъ также… Сколько ни есть насъ, стариковъ-то, вс здсь собрались, мы ужъ толковали межъ-собой-то…
— Ну, спасибо, спасибо вамъ. А что, нарзкою вс вы довольны?
Мужики начинаютъ почесываться и поглядывать другъ на друга.
— Ну, Ерма, твое дло, говори, сказалъ одинъ мужикъ, толкнувъ въ бокъ Ерму. Ерма, въ свою очередь, толкнулъ Пахомыча:
— Ну, начинай, сватъ: твой, чай, покосъ остался за казной?
— Да, чай, и твоя кулига туда же отлынула, сказалъ Пахомычъ.
— Да говорите же, экіе вы какіе, прости Господи, заговорилъ рыжій мужикъ, дергая за полы то того, то другаго: — у его благородія-то, чай, есть и поважне дла…
— Да вотъ, заговорило нсколько голосовъ: — пусть дядя Порфирій начинаетъ: ему это дло извстнй будетъ, онъ за-все съ господами водился. Ну, говори, дядя Порфирій.
Дядя Порфирій, поглаживая бороду, выступилъ впередъ.
— Да что, начал онъ, обращаясь ко мн:— твоею-то милостью вс мы довольны — вотъ-какъ довольны, что не знаемъ, какъ и благодарить тебя: за всю твою милость поминать станемъ, и дткамъ и внукамъ своимъ закажемъ… Да вотъ сами-то мы сплоховали больно — извстно, что нашъ братъ мужикъ смыслитъ?..
— А что?
— Да вотъ, какъ пошли мы межевать, прежь-то-на-прежь, ты-то и ладно астролябію наставлялъ — какъ-быть было бы ладно, а мы-то и сбили тебя съ толку: одинъ кричитъ туда, а другой указываетъ и невсть-куда! Извстно, много-ли нашъ братъ смыслитъ… Мы чаяли, что на наши души придется и невсть сколько земли прихватить, а вышло-то не такъ: теб это дло лучше извстно…
— Да въ чемъ же дло?
— Да въ томъ и дло, что первою-то линіею мы много негодящей земли прихватили. Оно бы и ништо: ‘пусть ее лежитъ, думали мы сначала’: сть не проситъ, а какъ пошолъ ты послднюю линію въ обрзъ-то намъ, и смекнули мы, что неладно дло: ермина кулига, Пахомыча покосъ — вс остались за казной. Худой-то земли вдоволь прихватили, а добрая изъ-подъ рукъ ушла…
— Да что жь теперь длать съ этимъ?
— Да мы, вотъ, пришли покучиться твоей милости: не прибавишь ли ты намъ сколько-нибудь по-послдней линіи, а на задахъ-то, что попрежь шли, тамъ, пожалуй, сколь хоть отрзывай, та земля ни причемъ у насъ, что въ ней добраго! шохра одна: намъ ее и задаромъ ненадо!
— Куды намъ она? заговорило нсколько голосовъ: — ни скотинку пустить, ни кулигу разсчистить — какъ есть, никуда негодна.
— Ну, ладно, ладно, сказалъ я: — теперь мн некогда, сами видите, а вотъ, окончу свои дла, то по снжку-то, какъ поду въ городъ, и заверну къ вамъ. И для васъ тогда лучше будетъ: нужныя работы вы окончите.
— А что, старики, сказалъ рыжій мужикъ, весело поглядывая на всхъ: — вдь его-то благородіе ладно баитъ?
— Коли ужь неладно что скажетъ его благородіе, отозвались вс въ одинъ голосъ: — ладно, ладно…
— Ну, ладно такъ ладно, сказалъ я.— А какъ пріду, у тебя, Порфирій, остановлюсь: ты мн станешь по вечерамъ сказки разсказывать.
Дяд Порфирію, врно, несовсмъ по-сердцу пришлось предложеніе мое: онъ сдлалъ гримасу, и сталъ почесываться.
— Да фатеру-то найдемъ для твоей милости…
— Коли не найдемъ, подхватилъ рыжій мужикъ:— а у дяди Порфирія теб важно будетъ: семейка у него небольшая, изба просторная…
Дядя Порфирій покосился на него, но ничего не сказалъ. Онъ обвелъ глазами всхъ мужиковъ и крякнулъ. Смотрю: одинъ за другимъ, не говоря ни слова, вс направляются къ двери — и вышли.
Остался одинъ дядя Порфирій. Онъ сдлалъ мн пренизкій поклонъ и сказалъ:
— Вотъ, батюшка, старики-то велли мн двумя рыжиками поблагодарить тебя. Съ этимъ словомъ онъ положилъ на столъ два полуимперіала.
Такая исторія случилась со мною въ первый разъ и, естественно, не могла не озадачить меня. Минуты дв я не могъ произнесть ни слова, когда же опомнился, дяди Порфирія уже не было. Я подошелъ къ двери, хотлъ отворить ее, и кликнуть мужиковъ, но не сдлалъ этого, а подошелъ опять къ столу: два золотые, совершенно-новенькіе, лежали на своемъ мст и блестли, какъ глаза лукаваго…
Въ это время кто-то дверью стукнулъ.
— Кто тамъ? спросилъ я, не оглядываясь.
— Все готово, ваше благородіе, отвчалъ солдатъ.
Я схватилъ золотые, такъ, чтобы никто не могъ этого замтить, и пошелъ прямо къ двери. Лицо мое горло. Мн такъ и казалось, что солдатъ мой видлъ мою продлку, и я не могъ взглянуть на него, я не могъ взглянуть даже на крестьянъ, ожидавшихъ меня на крыльц, прыгнулъ въ телегу, и сказалъ только, ‘пошелъ!’
Это была моя первая взятка, но, къ несчастью, непослдняя.