ПРОВИНЦІАЛЬНЫЯ ПИСЬМА.
ПРОВИНЦІАЛЬНЫЯ ПИСЬМА.
III.
П. А—въ
‘Современникъ’, No 12, 1849
Провинциальные письма. III, Анненков Павел Васильевич, Год: 1849
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Кому не случалось, хоть разъ въ жизни, наблюдать за молодымъ человкомъ, который добродушно мотаетъ отцовское наслдіе, полными руками бросаетъ свое имущество на-право и на-лво, и все это съ такимъ увлеченіемъ….
Такъ можно мотать и самое время, самую жизнь. Заключеніе это вывожу я изъ необычайной снисходительности, которую встрчалъ везд, ко всякому, кто потратился въ-конецъ чмъ-нибудь: деньгами, временъ или здоровьемъ. Иногда случалось мн думать: ужь не находятся ли люди, окружающіе мота, еще подъ вліяніемъ процесса, которымъ онъ шелъ къ своему раззоренію, а иногда думалось: не видятъ ли они въ каждомъ мот начало своей собственной исторіи, правильному развитію которой помшали только непосредственныя обстоятельства?… Совершенно полнаго опредленія этому явленію я еще не отыскалъ.
Раззорившійся человкъ почти везд въ Европ есть человкъ, умершій преждевременно. Для общества это не боле какъ сновидніе мертвеца, подземный бредъ скелета, о которыхъ говоритъ Гамлетъ. Если бы я смлъ продолжить сравненіе, я сказалъ бы даже, что раззорившійся человкъ въ иныхъ мстахъ мене мертвеца. Это общественное положеніе сохраняетъ онъ до тхъ поръ, пока не представитъ положительныхъ доказательствъ возвращенія своего къ жизни, но и тутъ какъ мало еще врящихъ въ возможность его возрожденія, и какой долгій розыскъ завязывается для разузнанія всей истины! Совсмъ на оборотъ иногда случается у насъ и особенно въ провинціи.
Трогательное снисхожденіе къ бд собрата доходитъ иногда въ подобныхъ случаяхъ до невроятности. Раззорившійся человкъ неожиданно вступаетъ въ права домашняго друга. Онъ длается судьей домашнихъ распрей, причастникомъ семейныхъ тайнъ, совтникомъ въ предпріятіяхъ, по правилу, что человкъ, разстроившій собственныя дла, уже этимъ самымъ пріобрлъ нужную опытность для управленія чужими. Вмст съ тмъ образуются въ пользу раззорившагося особенныя привилегіи, права, ему одному присвоенныя. Такъ, напримръ, за нимъ утверждено право играть по какой угодно цн, получать выигрышъ, а проигрышъ возлагать цликомъ на хозяина дома, который и принимаетъ его съ великодушной готовностію и со всми признаками неподдльной радости. Одна изъ самыхъ заманчивыхъ выгодъ, предоставленныхъ раззорившемуся человку, состоитъ въ томъ, что онъ можетъ имть какія угодно претензіи, требованія и капризы. Трудно представить себ, что за огромную сумму непріятностей и притсненій выдерживаютъ Фанатики гостепріимства и деликатности обращенія отъ несчастнаго человка, мало-мальски своеобычнаго. Люди, совсмъ не отличающіеся уступчивостію характера, считаютъ преступленіемъ остановить порывы неосновательной раздражительности неимущаго гостя своего, храбро выдерживаютъ его нападки и только вздыхаютъ про себя, приговаривая: ‘а нечего длать — не выгнать же его на улицу!’ Я зналъ одного скрягу, который ссужалъ деньгами не иначе, какъ подъ тройной залогъ и который немогъ отказать раззорившемуся въ-займ на-Слово. Ужь не говорю, что для него прерывается теченіе свободной бесды изъ опасенія какъ-нибудь проговориться, что хозяйка ‘трепещетъ за каждое слово и часто ршается на ненужныя издержки, лишь бы не возбудить подозрнія о недостатк радушія и маломъ уваженіи своемъ къ несчастію!
Какъ ни велика уже разница между подобнымъ воззрніемъ на случайную бдность и чужимъ, мною упомянутымъ, но существуетъ еще одна черта, довершающая противоположность ихъ….
Мн пришлось разъ въ апрл мсяц, при самомъ начал весенней распутицы, захать въ глухую деревеньку, только-что возникшую. Деревенька состояла душъ изъ пятидесяти, прислонена была къ лсу, однимъ концомъ упиралась въ оврагъ и представляла видъ сиротства и одиночества, изъ которыхъ впослдствіи время извлекло ее. Правда, я расчитывалъ возвратиться на обыкновенное мое мстожительство еще до прекращенія пути, но весна наступила какъ-то ране обыкновеннаго. Въ одинъ день, при сильномъ восточномъ втр, сорвало мостъ на овраг, снесло плотину и разливомъ рчки затопило вс окрестныя дороги. Деревенька была отрзана отъ всего живого свта, по-крайней-мр на полторы недли…. это случается весной и не съ деревнями. Я принужденъ былъ жить затерянный на этомъ неожиданномъ остров и, признаюсь, первое время невольнаго карантина встртилъ не совсмъ философски. Въ отчаяніи ходилъ я по совершенно пустому флигелю, состоявшему изъ двухъ комнатъ, раздленныхъ преогромною печью, и не встрчалъ ничего — ни книги, ни картинки, ни лоскута обоевъ: все было на-чисто голо и пусто. Какъ ни старайся быть наблюдательнымъ (а наблюдательность, по моему, есть родимое дтище скуки), но присматриваться къ деревянному лосняшемуся столу, къ деревяннымъ скамьямъ, гладкимъ какъ стекло, нтъ никакой возможности. Хоть бы лежанка парадной комнаты покрыта была изразцами и представляла какія нибудь полосы и фигуры, все было бы легче на душ, да нтъ: кирпичъ, обмазанный толстымъ слоемъ глины,— вотъ и вс. На третій день заключенія я уже обошелъ вс избы и поглотилъ, казалось мн, все количество идей, соображеній и требованій, въ нихъ находившихся, и снова очутился въ пустомъ флигел. Ломая руки, стоялъ я по цлымъ часамъ на крыльц и смотрлъ вверхъ, наблюдая, почти безъ созданія, какъ безпрестанно перемняющійся порывистый втеръ то разрывалъ тучи, то собиралъ ихъ въ комъ, то гналъ ихъ съ бшенствомъ въ одну сторону, то вдругъ разметывалъ во вс концы горизонта. Весна раждалась въ мученіяхъ. Вечеромъ, при заходящемъ солнц, да неб шли разнообразнйшіе цвта: темный, голубой, красный, жолтый, сталкиваясь другъ съ другомъ и пропадая одинъ въ другомъ. На все это смотрлъ я въ нмомъ отчаяніи, какъ Робинзонъ, выброшенный, на скалу, какъ послдній матросъ пресловутой Медузы. Къ довершенію картины, сзади меня мучительно и страшно вылъ лсъ на вс голоса, но итти ему на встрчу не было возможности. Глыбы подтаявшаго снга и и грязные потоки, во всхъ направленіяхъ вырывавшіеся оттуда, возбраняли къ нему доступъ лучше всевозможныхъ драконовъ. Чего! вскор отъ ручьевъ и слякоти нельзя было сдлать двухъ шаговъ и по улиц.
Только на пятый день неожиданно отъискалъ я во флигел между стной и заслонкой трубы книжку, наполовину обгорвшую и совершенно пропитанную дымомъ: то была физика г. Двигубскаго. Какъ она сюда попала я представить себ не могу — haberit sua…. и проч., и проч., но вы поймете, какъ я ей обрадовался,. Судьба посылала мн книжку, обсуждающую т самые законы природы, которыхъ я былъ невинною жертвою. На первыхъ порахъ я, утерялъ даже способность разбирать печать, но потомъ, когда чувства мои нсколько поуспокоились, наступили минуты неописаннаго удовольствія. Съ возрастающимъ наслажденіемъ открылъ я, что и по книжк законы природы представляютъ точно такую же путаницу, какая замчена мной на двор. Цлый вечеръ провелъ я съ ученымъ сочиненіемъ въ рук, передъ печкой, поперемнно упираясь ногами въ закраину ея и отводя ноги, когда жаръ, пробивъ подошву, становился чувствителенъ. Одно только сильно смущало меня: всякій разъ, какъ ученое сочиненіе разршало какой-нибудь вопросъ, мн казалось, что вопросъ только-что возстаетъ, но я относилъ это къ утомленнымъ моимъ способностямъ. На слдующее утро, напившись чаю, со свжей головой и возобновленными средствами пониманія, я принялся снова за сочиненіе, и не знаю долго ли разбиралъ его, только очнулся я уже услыхавъ звонъ дорожнаго колокольчика подъ самыми ушами! т. е. у подъзда. Пріздъ кого-либо въ такое время казался мн дломъ несбыточнымъ, невозможнымъ, и однакожь, бытство то было. У подъзда стоялъ тарантасъ, наполненный водой, и изъ тарантаса вылзалъ пожилой человкъ, мокрый до костей.
Вы угадали, мой читатель. Только человкъ, испытавшій несчастіе и совершенно не берегущій себя, могъ ршиться на такую штуку. Съ перваго взгляда я узналъ въ прізжемъ почтеннаго Карпія, наполнявшаго нкогда три уздныхъ города шумомъ своей славы и подвиговъ, а теперь, посл несчастія, сдлавшагося въ этихъ же городахъ чмъ-то въ род публичнаго друга и совтника.— Лванька! ты ли это? воскликнулъ я ласково, между тмъ какъ Карпій высвобождался изъ тарантаса, дрожа всми членами,— а Лванькой назвалъ я его потому, что Карпій и самъ потерялъ надежду вырости когда-либо до Леонтія Иваныча.
— Это я, мой другъ! отвчалъ Лванька: — здравствуй! сдлай одолженіе, прикажи дать мн поскорй блья, да сперва вели погрть его хорошенько у огня. Совсмъ-было утонулъ въ вашей рчк, къ счастію, что по близости ещ случилась деревня. Я согналъ всхъ отъ мала до велика спасать меня, вотъ ужо придутъ они къ теб всмъ міромъ за водкой: смотри же, ни обидь! кстати ужъ и кучеру прикажи заплатить прогоны: онъ, плутъ, взялъ съ меня за тридцать верстъ чуть не по рублю за каждую, какъ я съ нимъ ни торговался, да оно, впрочемъ, и понятно, братецъ: дорога, знаешь, опасная!…
Тутъ Карпій зорко оглянулся вокругъ себя, какъ бы отъискивая еще коммиссій, но, увидавъ, вроятно, что самыя нужныя, нетерпящія отлагательства, уже переданы, обратился снова ко мн и прибавилъ:
— А вдь не всякій способенъ на такой подвигъ? По первому слуху о твоемъ прибытіи, прикатить къ теб изъ города, за пятьдесятъ верстъ, въ такую пору, на выручку: вотъ это дружество!
Перемнивъ блье и усвшись передъ печкой, Карпій оказался, къ великому моему удовольствію, въ словоохотливомъ расположеніи. Можно было подумать, что вязанка березовыхъ дровъ, горвшая въ печк, особенно благотворно дйствовала на его языкъ. Онъ благодарилъ меня за деревянный стулъ, на которомъ помстился, говоря, что уже давно диванчики провинціальныхъ гостиныхъ и креслица двумя дугами возл нихъ, сдлались ему нестерпимы. По сцпленію понятій, Карпій объявилъ мн, что и сами люди, обыкновенно сидвшіе на нихъ, мочи нтъ надоли ему, хотя съ другой стороны, надо имъ отдать справедливость — они вс любили Карпія безъ памяти. Вслдъ за тмъ, Карпій принялся рисовать портреты своихъ друзей и знакомыхъ, безъ памяти любившихъ, его, но такими густыми красками, что я сталъ подозрвать въ немъ намреніе задобрить меня злословіемъ, какъ это бываетъ иногда и не въ провинціи. Галлерею оригиналовъ онъ открылъ фигурой купца, великаго хлбосола, собиравшаго въ извстное время весь городъ на пиры свои, но который имлъ привычку, передъ началомъ обда, запирать ворота и спускать цпныхъ собакъ на двор, съ явной цлью помшать собесдникамъ разойтись преждевременно. Дале перешелъ онъ къ изображенію добродушнаго господина, который завелъ у себя домашній квартетъ. Первая скрипка этого квартета, имющая, по словамъ Карпія, необычайно свирпый видъ, отличалась прежде музыкальнаго своего образованія простосердечіемъ и только съ успхами въ меломаніи постепенно дичала и ожесточалась, въ противность всмъ предположеніямъ о смягчительномъ дйствіи музыкм на сердца и нравы. Забавне всхъ былъ портретъ дамы, только-что вышедшей за-мужъ и недавно пріхавшей въ городъ. Она спутала на нкоторое время всю провинціальную жизнь привычкой ложится спать въ пять часовъ утра. Усилія общества подчиниться этому новому порядку вещей были разсказаны Карпіемъ довольно забавно, забавенъ былъ также и разговоръ дамы, состоявшій преимущественно изъ воспоминаній безчисленныхъ французскихъ романовъ, прочитанныхъ ею ночью, при чемъ она ставила себя въ положеніе всхъ героинь, измняла развязки, придуманныя авторами, сообщала свои собственныя, и пр. Очень оригиналенъ былъ также юный мужъ: онъ еще не пришелъ въ себя отъ счастія обладать такой дамой, никогда во-время не лъ, не пилъ, не спалъ и ходилъ какъ шальной. Перебравъ такимъ образомъ половину своихъ добрыхъ знакомыхъ, Карпій перешелъ къ событію, не давно свершившемуся въ стнахъ города, имъ обитаемаго. Съ первыхъ словъ его, вниманіе мое было сильно возбуждено и постоянно возрастало, такъ-что весь разсказъ Карпія я теперь передать вамъ, снисходительный мой читатель, почти слово-въ-слово….
— Года два тому исторія Зинаиды Лущевской надлала у насъ много шуму, сказалъ Карпій: — да, вроятно, она ужь и до столицъ дошла, и ты е знаешь.
— Нтъ, не дошла отвчалъ я: — Да и какъ дойти? время еще такое короткое!…
— А происшествіе точно удивительное, замтилъ Карпій,— разсказать, что ли?
— Непремнно разсказать, отвчалъ я.
— Вотъ, видишь ли, пріхалъ къ намъ по-за-прошлую зиму скрипачъ Лобеусъ — Извстный музыкантъ, ты, я думаю, слышалъ его (я отрицательно кивнулъ головой). Это европейская слава, что называется, а между тмъ человчку врядъ ли и тридцать лтъ насчитаешь, да, впрочемъ, он ужь на пятомъ году отъ рожденія былъ отмнно аттестованъ во всхъ академіяхъ.
— Когда же онъ учился?:
— А Господь его знаетъ. Должно быть онъ ужь родился скрипачекъ. Не то, чтобы онъ очень чисто игралъ, знатоки говорили мн, что он иногда фальшивитъ, да не въ правильности дло, а вотъ чувство у него такое, что разв только цыгане съ нимъ потягаются. Повришь ли, что когда Лобеусъ примется за скрипку, такъ, зажмурясь, ты ужь никакъ не различишь, на какомъ онъ инструмент играетъ: я самъ это испробовалъ, братецъ: совсмъ неслышно скрипки, ей-Богу, такое искусство, а только и слышишь плачь, визгъ, скрежетъ зубовъ и тому подобное. Да и какъ играетъ-то. Со стороны подумаешь, что онъ на токарномъ станк работаетъ, весь изогнется, изломается, потъ льетъ градомъ, глаза закатятся кверху и дышетъ такъ тяжело, какъ-будто ему операцію длаютъ. Нервному человку, какъ я, почти смотрть нельзя на него въ это время. О дамахъ нашихъ и говорить нечего! Он отворачивались, какъ только Лобеусъ бралъ скрипку, откидывалъ фракъ назадъ и подымалъ смычекъ надъ головой. А потомъ, какъ жилы на лбу у него вытянутся да пна у рта покажется, такъ того и гляди, что вынесутъ кого-нибудь за-мертво. Я самъ едва отъ истерики удерживался. Иногда Лобеусъ придетъ въ восторженность, какъ говорятъ артисты, перегонитъ оркестръ, спутаетъ всю пьесу и завершитъ концертъ совершеннымъ хаосомъ, да только все такъ эффектно, что сказать трудно. Потомъ Лобеусъ разбранитъ музыкантовъ, дирижера и удетъ къ себ домой. Истинно геніяльный человкъ!.. Да, извини, братецъ, что я такъ долго описываю теб мои впечатлнія.
— Помилуй, другъ мой, отвчалъ я: — ты такъ хорошо разсказываешь, что, право, совтую теб попробовать написать музыкальную статейку для одного изъ нашихъ журналовъ.
— О, нтъ, возразилъ Карпій: — гд ужь мн разсказывать объ артистахъ. Про нимъ цлыя книги написаны, да и какими людьми! и все еще не высказано и сотой доли всего, что надобно: это ужь извстно. Вдь артистъ не то, что ты, я или другой человкъ. Это человкъ особенный, братецъ! Да, оно и понятно. Знаешь, кто разъ предался искусству, тому, все земное должно казаться прахомъ….
Карпій, видимо, начиналъ горячиться, но я остановилъ его восклицаніемъ:
— Да ты съ ума сошелъ, Лванька! съ какой стати ударился ты въ похвальное слово артистамъ: предоставь это имъ самимъ и вернись къ разсказу, мой другъ.
— И въ-самомъ-дл, отвчалъ Лванька, какъ-будто внезапно озаренный новой мыслію: — ты правъ. Не стоитъ долго останавливаться на этомъ предмет. Итакъ, Богъ съ ними, съ художниками, и перейдемъ къ Зинаид Лущевской, которую ты знаешь….
— Нтъ, не знаю.
— Какъ не знаешь? Такъ-таки совсмъ не знаешь?
— Такъ-таки не знаю.
— А впрочемъ какже и знать теб: вдь ты у насъ никогда не бывалъ.
Пост этого глубокомысленнаго замчанія, Карпій откашлялся и принялся за исторію.
— Зинаида Лущевская была, братецъ, двушка, какъ двушка.
Ничего особеннаго. Ну, собой недурна, да въ нашемъ вк это не рдкость. Надо теб сказать, что мать у нея чуть-чуть не сумасшедшая и въ дочк души не чаетъ. Весь вкъ свой прожили он въ деревн. Зинаида училась по-французски, музык, и танцмейстеръ прізжалъ къ нимъ изъ города по четвергамъ. Все шло своимъ порядкомъ, братецъ, и какъ нельзя лучше, да на бду прикатилъ къ нимъ сосдъ, не то кузенъ, не то племянникъ ихъ, изъ дальняго ваяжа. Онъ, разумется, сблизился съ двушкой и тотчасъ же отыскалъ въ ней особенныя какія-то способности. Ни мало не мшкая, сталъ онъ водить ее по окрестнымъ лсамъ и объяснять ей въ уединеніи весь ужасъ ея положенія, какъ мн сказывали. А въ чемъ ужасъ состоялъ, Господь его знаетъ. Зина, по правд сказать, длала у себя въ дом, что хотла, и жениховъ множество очень порядочныхъ, братецъ, имла…. Все пошло на выворотъ съ тхъ поръ. Зина принялась читать разныя книжки, которыя доставлялъ ей кузенъ, сидла съ нимъ по цлымъ часамъ на пруду, а онъ училъ ее, какъ себя и другихъ презирать, какъ ни онъ самъ, ни она существовать не достойны, и какъ криво течетъ жизнь у нихъ. Право, братецъ, мн это Наташа, первйшій другъ Зины, разсказывала по секрету. Въ такихъ разговорахъ прошло у нихъ все лто, а съ наступленіемъ весны, въ одно прелестное утро, проклятый кузенъ слъ въ свою внскую коляску, да и удралъ въ Питеръ — оперу смотрть. Зина осталась, что называется, на-мли, только съ одной идеей, что ей слдуетъ искупить вс свои старыя грхи какой-нибудь великой жертвой. Поди же ты! я, братецъ, ее видлъ вскор посл того и ужаснулся, какая перемна въ ней сдлалась. Прежде она была такая хохотунья, длала разныя глупости, право, была очень хорошенькій ребенокъ, а тутъ всю прелесть потеряла, и одваться стала неряхой, и ходитъ розвальнемъ, и все дкости говоритъ: матери, сосдямъ, гостямъ. Характеръ совсмъ испортился, по милости кузена.
— Да скажи пожалуйста, продолжалъ Карпій, посл нкотораго молчанія: — хотлъ я у тебя спросить, что это мода что ли состоялась какая — ни съ того, ни съ другого приступать къ первому попавшемуся человку и требовать, чтобъ онъ публично призналъ себя дуракомъ. Вотъ, братецъ, недавно и ко мн подходитъ какой-то господинъ и говоритъ: ‘съ вашимъ умомъ и опытностію, вы должны согласиться, что жизнь ваша мелка, презрительна, не соотвтствуетъ человческому назначенію’. Да я его спровадилъ порядкомъ, Говорю ему: ‘мое Назначеніе, сударь, быть Карпіемъ, жить и умереть въ нашемъ городк во всеобщемъ уваженіи всхъ моихъ друзей, которые и оплачутъ меня посл смерти, чего и вамъ желаю отъ искренняго сердца’.
Я не могъ удержаться отъ смху и отвчалъ:
— Нтъ, братецъ, это не всеобщая мода, какъ ты говоришь, а особенный видъ праздности, который ужь и надодать начинаетъ.
— Ну, можетъ быть, отвчалъ Карпій: — только у Зинаиды голова была не такъ крпка, какъ у меня. Она не въ шутку вообразила, что предназначена на какіе-то подвиги, и совсмъ запуталась. Мать ея, какъ ни глупа, а видитъ, что дло плохо и надо выхать изъ деревни да пожить между людьми: авось Зиночка и образумится. Вотъ они и пріхали въ городъ на зиму. Чтожь ты думаешь? хуже вышло. Пошла такая путаница, что разсказать невозможно. Черезъ мсяцъ и старуха и дочка перессорились со всмъ городомъ. Молодая Лущевская кого ни увидитъ, тому и закатитъ урокъ, несмотря ни на званіе, ни на положеніе лица, даже сдинъ не уважала и многихъ нашихъ почтенныхъ старушекъ оскорбила до глубины души. Увидитъ картину, да и говоритъ: а лучше бы сироту вамъ взять на воспитаніе, придерется къ фарфору и начнетъ спрашивать: ‘а изъ чего пили ваши дды, скажите, изъ чего пили дды ваши?’ Кто же помнитъ, изъ чего они пили? Особенно сверстницъ своихъ она допекала безчеловчно: почти ни одна и не возвращалась отъ нея, безъ слезъ. Пристанетъ, бывало, зачмъ он наряжаются, зачмъ стараются быть лучше, чмъ есть, зачмъ природу украшаютъ. На балы, разумется, Лущевская не здила и поэтому случаю такія фразы отпускала, что дыбомъ волосъ становился. Насъ, мужчинъ, называла указательными столбами, на которыхъ ничего и, е написано, о собраніяхъ нашихъ отзывалась, что это школа взаимнаго пустословія — Ботъ до чего дошло! вмст съ тмъ и подурнла она ужасно въ это время. Ротъ какъ-то у ней перекривился отъ насмшливой улыбки, жолчь разлилась по лицу и глаза покраснли: страшно было смотрть на нее!
— Бдная Зинаида! замтилъ я: — ну, разумется, вы возненавидли ее всми силами и способностями вашими?
— Кром меня, братецъ. Я по прежнему оставался другомъ ихъ дома, а остальной народъ дйствительно не взлюбилъ ее. Съ Лущевскими прекратили вс сношенія, двери всхъ домовъ были заперты для нихъ, и сдлались он у насъ притчей въ языцхъ, что называется. Все общество ждало только случая отмстить имъ за претерпнныя оскорбленія. Онъ вскор и представился.
— Такъ я и думалъ. Какой же случай?
— Вотъ видишь ли, въ эту же самую зиму пріхалъ къ намъ Лобеусъ. На первомъ же концерт, какъ напали на него артистическія судороги, такъ сказать, Зинаида тотчасъ и догадалась, что передъ ней стоитъ великій человкъ! Надо отдать ей справедливость, она всегда имла пылкій умъ и съ перваго разу проникла въ душу Лобеуса и поняла его. Тутъ же сказала она во всеуслышаніе, это геній и неслыханное явленіе, и ухала съ концерта разстроенная. Мы, разумется, замтили впечатлніе, произведенное на нее Лобеусомъ, и всмъ міромъ положили поддерживать и развивать обоюдную страсть.
— Зачмъ же это?
— Узнаешь посл, погоди немного. Съ этого же вечера Лобеусъ приглашенъ былъ въ домъ къ Лущевскимъ и вскор сталъ у нихъ дни и ночи проводить. Мы ему не мшали. Зинаида сама шла навстрчу общему желанію. Я часто тогда бывалъ у нихъ, во-первыхъ, по старому знакомству, а во вторыхъ, и по обязанности…. Надо теб сказать, что многія весьма почтенныя и весьма уважаемыя семейства отрядили меня къ Лущевскимъ наблюдать за ходомъ происшествія и въ случа нужды помогать успшному дйствію интриги, да мн почти никакого дла не было: все шло само собой. Поразило меня только поведеніе Лобеуса во все это время. Я тогда еще не свыкся, знаешь, съ манерой артистовъ. Лобеусъ, напримръ, часто сидлъ въ гостиной Лущевскихъ со шляпой на голов. Старуха не смла слова вымолвить, а Зинаида смотрла на него съ участіемъ, до тхъ поръ, пока онъ очнется и сниметъ шляпу. Случалось, что онъ ноги положитъ на стулъ, мн это дико покажется, а Зинаида придетъ въ восторгъ: сама натура и простота, говоритъ мн. Бывало, за обдомъ, разбранитъ всхъ, что не умютъ сервировать порядочно, и вино выльетъ въ тарелку, а Зинаида смиренно подастъ ему свой стаканъ и проситъ нжнымъ голосомъ снисхожденія для нея: онъ и смилуется. Всего хуже приходилось, какъ попросятъ его играть на скрипк. Какихъ уже тутъ капризовъ не было, да Зинаида мн растолковала, что безъ капризовъ и таланта быть неможетъ. То вдругъ Лобеусъ потребуетъ, чтобъ затушили свчи: весь домъ погружается въ темноту, а мы сидимъ по угламъ, слушаемъ и двинуться съ мста не смемъ, а иногда случалось на-оборотъ: велитъ освтить вс комнаты, какъ на балъ, станетъ въ зал подъ люстрой и начинаетъ фантазировать, и ужь бда, если кто-нибудь войдетъ въ это время въ комнату! Замтилъ я, однакожь, что чмъ боле онъ дурачился по влеченію своего таланта, тмъ сильне влюблялась въ него Лущевская. Все это передавалъ я кому слдуетъ. Иногда, правду сказать, проказы Лобеуса превосходили всякую мру, но я утшалъ себя мыслію, что никогда еще не видалъ геніевъ и такого случая упускать не слдуетъ.
— Справедливо, братецъ. Стало, и теб доставалось отъ него порядкомъ?
— Какже, отвчалъ Карпій протяжно: — онъ и меня бранилъ не разъ, но кром уваженія къ таланту, о чемъ я теб говорилъ, мн слдовало сносить его грубости и по другой причин. Я принялъ на себя обязанность наблюдать за ними и хотлъ исполнить ее добросовстно. Взялся за гужъ, не говори, что недюжъ. Большимъ вознагражденіемъ за вс оскорбленія считалъ я разговоры, которые вели при мн влюбленные. Это точно было поучительно. Надо теб сказать, Что Лобеусъ, по увреніямъ многихъ, былъ совершенный неучъ, едва грамот зналъ, а нкоторые даже просто говорили, что онъ ни о чемъ понятія не иметъ, но тутъ, когда онъ бывалъ въ дух и начиналъ говорить,— по чистой совсти,— можно было заслушаться. Зинаида, что называется, таяла отъ мыслей его и сама не отставала. Такъ выражали они взаимную любовь. Это было удивительно.
— Да о чемъ же они говорили?
— Врядъ ли теперь я припомню, братецъ. О толп, о мір звуковъ, гд разршаются страданія, о высшей природ, поглощающей низшія ступени, о….
— И ты понималъ все это?
— Я ничего не понималъ, да не въ томъ и дло состояло, а вотъ какъ они заговорятъ, на сердц длается такъ пріятно, такъ пріятно… будто тебя качаютъ въ мягкихъ креслахъ, или плаваешь ты по небу въ воздушномъ шар. Словомъ, не могу теб изъяснить этого порядкомъ, но только пріятно. Такъ продолжалось у насъ цлую зиму. Къ концу ея открылось неожиданно, что я былъ совершенный дуракъ со всми своими рапортами и наблюденіями. Ты, можетъ быть, не повришь, а я тебя честію могу заврить: дуракъ и дуракъ. Въ доказательство привожу слдующія причины…..
— Да въ чемъ дло, сперва скажи.
— Вотъ въ чемъ дло. Судя по наружности, Я уврилъ вс семейства, которыя почтили меня своей довренностію, что Лобеусъ, по геніяльности своей природы совершенно опуталъ Зинаиду, а на поврку-то вышло, что великій артистъ самъ состоитъ подъ башмакомъ Лущевской. Каково это покажется теб? Въ извиненіе свое могу только сказать, что нельзя же намъ было войти въ ихъ тайныя сношенія…. Открылась же неожиданность эта слдующимъ образомъ. Лобеусъ, кром великаго своего искусства, любилъ еще выпить порядкомъ и покутить при случа, что называется, на пропалую. Вотъ однажды на одномъ холостомъ ужин, гд впрочемъ все почти женатые люди были, Лобеусъ, знатно выпивъ, отводитъ меня въ сторону и, говоритъ: ‘Я имю до васъ крайнюю нужду — спасите, спасите меня. Участь моя въ вашихъ рукахъ.’ Ты легко поймешь, какъ лестно было для меня, что такой человкъ обращается ко мн за спасеніемъ. Я тоже былъ порядочно веселъ и говорю ему: ‘что вамъ угодно? я готовъ за васъ жизнь положить’.— ‘Лущевская молодая, говоритъ онъ:— меня преслдуетъ. Она не женщина, а демон. Наши отношенія вамъ извстны. Я зашелъ съ ней слишкомъ далеко и теперь раскаиваюсь, да видно поздно. Жениться я не намренъ, да и она объ этомъ не говоритъ, а только хочетъ бжать за мной, куда бы я ни похалъ. Я пропалъ! вся моя карьера погибнетъ! Надо имть десять жизней, чтобъ возиться съ ней одной! Вы ея не знаете! Объявить же ей наотрзъ, что нельзя — я не смю. Еще вчера говорила она: ‘если ты толкнешь меня, я прицплюсь къ твоимъ колнямъ и умру у ногъ твоихъ.’ Вы видите, я стою на краю пропасти. Если вы не поможете мн, я заряжу пистолетъ — и бацъ.’ Тутъ онъ щелкнулъ пальцемъ. Я обомллъ отъ удивленія, и весь хмль вышелъ у меня изъ головы. Подумавъ немного, я объявилъ Лобеусу. Что имю намреніе посовтоваться о столь важномъ дл съ нкоторыми извстными лицами въ город, мужеска и женска пола, и отвтъ сообщу ему завтра въ два часа по-полудни.
— Всю эту ночь я глазъ не могъ сомкнуть, продолжалъ Карпій: — мн безпрестанно мерещились Зинаида и Лобеусъ. То покажется мн Лобеусъ колоколомъ, и Лущевская звонитъ безъ пощады въ него собственнымъ его языкомъ, то… да все этакой же вздоръ. На другой день, какъ возможно ране, отправился я но домамъ извщать о неожиданномъ моемъ открытіи. Всюду принимали меня съ упрекомъ, а я былъ чистъ передъ собственной совстію: кто же усмотритъ за влюбленными? Ты знаешь, какъ тяжело у насъ бываетъ, когда дло дойдетъ до совщанія: я совсмъ измучился, перезжая отъ одного дома къ другому, Наконецъ посл многихъ переписокъ и взаимныхъ сообщеній, удалось мн всхъ склонить къ единомыслію. Поршили такъ: пусть Лобеусъ увезетъ Лущевскую-дочь.
— Съ какой же цлью, Боже мой?
— Неужто ты еще не понялъ? возразилъ Карній: — ну, мы ихъ догонимъ на первой станціи и загородимъ дорогу. Halte-lа! Добеуса мы, разумется, отпустимъ дале съ Богомъ. Онъ будетъ освобожденъ и, сохранитъ пріятное воспоминаніе о время-препровожденіи въ нашемъ город, а бглянку привеземъ обратно назадъ. Ей послужитъ это урокомъ за гордость и презрніе къ намъ, который она долго помнить будетъ.
Я невольно отодвинулся отъ разскащика.
— И вы привели въ исполненіе планъ свой?
— Планъ, удался какъ нельзя лучше, отвчалъ Карпій, не замтившій моего движенія,— когда сталъ я изъяснять его Лобеусу, онъ кинулся, мн на шею и называлъ своимъ благодтелемъ, вторымъ отцемъ, и тотчасъ же поскакалъ к,ь Лущевскимъ уговаривать Зинаиду къ побгу. Должно быть онъ немного потратился на краснорчіе, потому-что черезъ нсколько часовъ вернулся къ себ и сталъ укладываться. День побга назначенъ былъ самый близкій. На-канун его я провелъ вечеръ у Лущевскихъ. Зинаида была, задумчива, блдна, все, сидла подл матери, ластилась къ ней и безпрестанно цаловала у ней руки. Старуха улыбалась умильнымъ образомъ, сама незная, чему приписать вс эти нжности, а я, братецъ, тотчасъ догадался, что Зинаида прощается съ матерью. Съ Лобеусомъ она почти совсмъ не говорила, только разъ произнесла, взглянувъ на него украдкой: ‘чмъ тягостне жертва, тмъ боле силъ она даетъ намъ’! Мн сдлалось жалко Лущевской, но перемнить плана не было возможности, На зар другого дня я разбудилъ Лобеуса, посадилъ въ карету, и самъ дошелъ смотрть, издали какъ выйдетъ къ Нему бглянка. Она заставила насъ долго ждать на мороз: вроятно, еще колебалась. Оно и понятно. Знаешь, отеческій кровъ, воспоминанія дтства…. Наконецъ, какъ ужь почти совсмъ разсвло, Зинаида вышла въ шубк и бархатной шляпк и съ ящичкомъ подъ мышкой: точно героиня какого-нибудь романа, да, вроятно, и она про себя тоже думала. Она прыгнула въ карету очень бодро, а ямщикъ тотчасъ же и помчалъ. Я вернулся домой, позавтракалъ у себя на дорогу, потомъ захватилъ свидтелей и нагрянулъ въ домъ Лущевскихъ съ ними, приказавъ сперва разбудить старуху. Какъ ни слабоумна была Лущевская мать, но при извстіи о похищеніи дочери вошла въ превеликую ярость, одлась на-скоро, велла заложить возокъ — у насъ лошади уже были готовы — и мы вс Вмст направились къ застав.
— Что же произошло у васъ на станціи? спросилъ я съ безпокойствомъ, котораго не могъ скрыть.
Карпій разразился неистовымъ, гомерическихъ смхомъ.
— Да не ожидаешь ли чего-нибудь трагическаго? Помилуй, братецъ, слыхано ли, чтобъ на станціи драму разъигрывать. Успокойся, любезнйшій: все обошлось какъ нельзя тише и благополучне. Мы, что называется, не дали вздохнуть бглецамъ и нагрянули почти вслдъ за ними. Зинаида сидла въ углу, уткнувши носъ въ шубу, Лобеусъ ходилъ большими шагами по комнат, видно было, что каждый думалъ о своемъ положеніи. Двушка не ожидала за собой погони такъ скоро. Когда мы вошли всей толпой на станцію, она вскрикнула, бросилась къ Лобеусу, повисла у него на рук и только сказала: вы за мной пріхали? Тутъ бы слдовало матери отличиться. Да мать, при вид дочери, по обыкновенію, сконфузилась и слова пикнуть не смла. Нечего длать, приходилось мн выступить сцену. Вотъ я и принялся объяснять учтиво и подробно Зинаид Александровн, что все настоящее дло есть только общій нашъ заговоръ, составленный съ благодтельной цлью отучить ее отъ разныхъ воображеній и наказать за самонадянность,— что въ заговор участвовалъ и самъ Лобеусъ, которому она должна остаться за это по гробъ благодарна, а мы прочіе уже и тмъ счастливы, что такую услугу могли оказать ей. Я былъ въ удар и говорилъ какъ по писанному. Зинаида выслушала до конца и въ недоумніи обратилась къ Лобеусу. Что оставалось длать великому артисту? Онъ покраснлъ какъ ракъ, закрылъ лицо руками и опустилъ голову, въ знакъ подтвержденія моихъ словъ. Тогда Лущевская взглянула на него съ такимъ презрніемъ, что морозъ прошелъ у меня по кож, громко и внятно произнесла: ‘безсовстный’, отчего у всхъ насъ въ ушахъ зазвенло, братецъ… ей-Богу…потомъ зашаталась и упала къ намъ, на руки. Мы ее почти за-мертво и въ городъ привези. Тмъ все и корчилось. Вотъ и вся трагедія, и больше ничего!
— Какже вы, не понимаете, воскликнулъ я, выведенный наконецъ изъ терпнія, — что поступили жестоко, не хорошо, дурно?
— Чмъ же не хорошо? отвчалъ Карпій весьма добродушно и съ выраженіемъ удивленія: — чмъ же нехорошо? ты видно, братецъ, не понялъ всего дла. Нехорошо поступилъ кузенъ, который сбилъ съ толку двочку, а самъ укатилъ. Мы же, напротивъ привели на путь истины заблудшую. Вотъ она живетъ теперь въ деревн, въ совершенномъ уединеніи, и, говорятъ, много благодяній производитъ въ околодк… Правда, исторія ея пошла въ огласку, пересудамъ и насмшкамъ еще до сихъ поръ нтъ конца, но вдь нельзя же было оставить безъ наказанія вс ея оскорбленія,— согласись самъ!
Москва. 1-го ноября.