ПРОТИВОРЕЧИЯ И УВЛЕЧЕНИЯ ‘ВРЕМЕНИ’
ПРОТИВОРЕЧИЯ И УВЛЕЧЕНИЯ ‘ВРЕМЕНИ’
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Противоречия и увлечения ‘Времени’, Достоевский Федор Михайлович, Год: 1861
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Ф. М. Достоевский. Полное собрание сочинений в тридцати томах
Том двадцать седьмой. Дневник писателя за 1877 год. Сентябрь—декабрь. 1880. Август
Л., ‘Наука’, 1984
‘Северная пчела’ в своем 165 No делает нам сильные упреки за наши противоречия, за полемику и даже за наши увлечения. Так как у нас остается несколько времени и места, то мы хотим показать нашим читателям образчик той критики, которая если не господствует, то всё еще проживает в нашей литературе. Об нас уже много говорили газеты и журналы. Много лестных отзывов, но много и нападок, явных придирок и даже неприязни мы уже успели встретить в разных наших изданиях. Мы молчали, говорили только тогда, когда, по-нашему, было нужно, то есть когда дело касалось не лично до ‘Времени’, а касалось до известных идей, до известных убеждений, слишком дорогих в наше время, чтоб об них можно было молчать, к тому же ‘Время’ не щепетильно, и о нем можно говорить многое, не раздражая его. Но на этот раз нам вздумалось поговорить: представляется хороший случай разом ответить на многие обвинения. Подвернулась ‘Северная пчела’… очень рады, поведем с ней беседу.
Она нас упрекает в противоречиях: начнем с противоречий.
В одной из наших критик мы сказали:
‘…учите (ребенка) всему, всё ему открывайте, но оставляйте почаще его душу в покое, давайте ему то, чего он переделать не может, знание не переделывается, а понимание изменяется. И пусть он смотрит на всё, как ему удобнее, потом жизнь научит, а уж кого жизнь не научит, того вам не научить…’ (всё подчеркнуто ‘Северной пчелой’).
‘Другими словами (продолжает ‘Пчела’): давайте ему факты, но не смысл фактов, боже вас сохрани — толковать факты, чтоб ваше дитя понимало их так, как понимаете вы: сама жизнь должна ему растолковать их…’.
Совершенно верно, и мы согласны на такое толкование. Конечно лучше, если ребенок с малых лет будет приучаться сам к осмыслению фактов. Большой, он будет судить самостоятельнее, он будет ‘сметь свое суждение иметь’, он будет иметь свое собственное лицо, свою собственную физиономию и не будет тем стертым пятиалтынным, которые так часто встречаются в жизни и… в литературе. Разумеется (да и кто ж этого не разумеет), совершенно без объяснения фактов, хотя бы вы дело имели и с ребенком, — невозможно. Уж одно то, что против родительского чувства или против чувства преданнаго делу воспитателя идти нельзя, как могут они удержаться, чтоб не объяснить своим детям фактов, с той именно точки зрения, которую они считают спасительной? Но это объяснение, эти указанные наперед точки зрения должны быть сделаны слишком осторожно, — вот что мы хотели сказать. Мы именно говорим: ‘Почаще оставляйте его душу в покое’, а не всегда, как вы резко нас перетолковали. Факты и познания ребенок не может переделать, а тот смысл, 10 понимание фактов (подчеркиваем это в угоду ‘Северной пчеле’), которые вы ему насильно навяжете, подвергнется в его душе сильной и, может быть, мучительной переработке, может быть, после многих неудач, ошибок и самообольщений в жизни, он проклянет своих учителей, навязавших ему свои верования и страсти. Всё это может случиться с ним, если вы не успеете подавить в нем индивидуальность и характер, и ничего подобного не случится, если вместо человека своими толкованиями вы выпустите на свет божий забавную обезьянку или ученого попугая, который всё будет повторять чужие слова, то есть ваши же слова, ваше учение, а этому учению уже и время прошло.
Само собой разумеется, что крайности всегда вредны, и мы вовсе не хотим, чтобы при воспитании к ним прибегали.
Заметьте, что всё это нами сказано журналу ‘Учитель’, который уж слишком, по нашему мнению, хлопочет о стертых пятиалтынных. Оттого-то мы и были к нему так строги, несмотря на то, что он журнал новый и издается очень добросовестно. ‘Северная пчела’ сильно упрекает нас за то, что мы напали на журнал новый и издаваемый добросовестно, хотя его направление ‘может быть немножко одностороннее и немецкое’, прибавляет она. Всё это прекрасно, но для нас воспитание нашего молодого поколения дороже всяких ‘Учителей’. Может быть, скажем и мы в свою очередь, его метода хороша в Германии. Мало ли что может быть хорошо в Германии. Педагогика — наука наиболее немецкая, немецких детей муштруют по ее правилам самым добросовестным образом, а ведь нельзя сказать, чтоб немцы могли служить идеалами человечества.
Может быть, повторяем, эта метода и хороша в Германии, а у нас она была бы положительно вредна. Вот почему так резко мы и сказали о ней свое мнение.
Но где же противоречия? А вот извольте послушать.
Итак, говорит ‘Пчела’, в этой статье вы говорите, что не должно детям слишком толковать факты, то есть их значение, то есть осмысливать их. Ведь не должно?
— Не должно, — отвечаем мы в известном нашем смысле.
— А как же у вас в другой статье, именно в критике ‘Энциклопедического лексикона’, говорится, что ‘факт сам по себе, голый факт, почти ничего не значит’, и вы упрекаете редакцию ‘Лексикона’ за то, что она не осмысливает, не освещает фактов никакою идеей? Ведь вы говорите это?
— Говорим.
— А разве это не противоречие?
— Противоречие, — сознаемся мы. — Да еще такие ли у нас есть противоречия? Стоит только поискать да порыться. У нас, например, в одной и той же книге нашего журнала в одном месте говорится: ‘Детям нужно преподавать историю как можно короче и отрывочнее’, а не далее как через десять страниц, в другой статье, вы можете прочесть следующую мысль: ‘…история — такая наука, которою посвятивший себя историческим исследованиям должен долго и кропотливо заниматься, должен заниматься всю свою жизнь, изучать все ее подробности, потому что иногда одна какая-нибудь, по-видимому, и маловажная подробность может осветить целую эпоху и т. д.’.
Вот это так противоречие. Хорошо, что ‘Пчела’ поленилась порыться и поискать и не упрекнула нас им. Впрочем, мы, так и быть, исправимся и теперь же скажем, что если кому-нибудь придет новая мысль издать ‘Энциклопедический словарь’ для детей, то мы будем советовать издателю давать одни только факты и не очень стараться освещать их идеями. Для детей это не нужно.
Да и для ‘Пчелы’, кажется, тоже очень-то не надо бы их освещать. Ведь вот если осветить идеей факт отыскивания у нас противоречий почтенною газетой, то выйдет, пожалуй, вещь не совсем хорошая. Ведь те, которым придет фантазия осветить этот факт, пожалуй, спросят, вследствие каких поводов газета отыскивает, роется и находит у нас такие противоречия?
Что мы тогда ответим, как вы думаете, ‘Пчела’?
А теперь несколько слов о наших нелепостях.
‘Что, например, скажете вы об этих высокоумных фразах?’ — спрашивает любопытная ‘Пчела’ и делает всё из той же статьи об ‘Учителе’ следующую выписку:
»Мне кажется, что главная задача чтения — читать машинально, иначе всю жизнь придется читать по складам. И правильно писать нужна научиться именно машинально, чтобы сама рука писала без ошибок, иначе никогда правильно писать не будешь (что за логика)! Так же точно нужно научиться всегда хорошо и честно поступать машинально, то есть в силу привычки, а не соображения (?): думать во время действия поздно, нужно раньше (отлично!). Все искусства состоят в этом (будто?), и только при таком навыке возможны самоуверенность и спокойствие, которые сделают возможным и размышление в решительные минуты. Но, виноват, я увлекся...’ Действительно уж чересчур увлеклись’, — продолжав* ‘Пчела’…
Следует маленькое, но весьма рутинное глумленьице. Кстати: все места, напечатанные курсивом, подчеркнуты ‘Пчелой’. Она же и снабдила их обычными и уже порядочно устарелыми восклицаниями в скобках.
А ведь напрасно поглумилась ‘Пчела’. Ведь ей сейчас стыдно будет за своего сотрудника, который, оборвавшись на противоречиях, сейчас оборвется и на этой выписке.
Ведь в самом деле конечная цель учения чтению и письму состоит в том, чтоб дойти до того предела, когда начнешь читать и писать машинально. Неужели и это нужно объяснять? Ведь, право, некоторые вещи объяснять даже совестно. Как вы станете объяснять, что дважды два — четыре и тому подобные истины? Но делать нечего: вы требуете — извольте. Будем объяснять и это.
Когда вы еще нетверды в чтении, вы читаете по складам: ваш глаз не обнимает еще всего слова, всей фразы. Ведь, например, мы с вами, достойный сотрудник ‘Пчелы’, мы читаем машинально. Мы с вами начали читать машинально с тех самых пор, как стали находить удовольствие в чтении разных книжек. Мы уже не споткнемся с вами не только на слове, но даже и на целой фразе. Это случается только с детьми да с каким-нибудь сельским грамотеем, которому еще не совсем далась грамота и который еще не дошел до машинальности чтения. Мы же с вами, смеем уверить вас, читаем машинально. А вы этого еще не знали, не знали, что всю свою жизнь говорили прозой?
Насчет письма мы тоже с вами, достойный сотрудник, давно уже говорим прозой, то есть пишем машинально. Неужели и это еще пояснять прикажете? Когда мы печатали приведенный вами отрывок, мы думали, что говорим очень ясно. Правда, мы думали, что имеем дело с публикой, с обыкновенными читателями, которые понимают вещи так, как они передаются. Мы совсем и забыли, что нас будет читать не одна публика, и не приняли в расчет некоторых публицистов. Вперед будем осторожнее, будем пояснять всякую фразу, и если нам придется, например, где-нибудь выразить самую простую мысль, что ‘некоторые люди туги на понимание’, то непременно объясним, как и почему, и по этому поводу коснемся устройства человеческого мозга, а главное, поясним, что иногда эта тугость понимания происходит не от устройства головы, а от нехотения понимать, от желания придраться во что бы то ни стало к смыслу или фразе, от взаимных отношений пишущего к критикующему. Одним словом, будем пояснять всё, чтоб только угодить вам.
Вот и теперь, позвольте вам объяснить, что мы с вами и пишем тоже машинально. Ведь мы с вами не думаем, когда пишем, где ставить букву , где е, где запятую, точку с запятой и т. п. Они ставятся у нас сами собою. Это значит, что мы с вами достигли известного мастерства в писанье, и что если б мы задумывались, например, над этими буквами и знаками, то мы были бы с вами еще только учениками. Но из этого еще вовсе не следует, что мы не должны и думать о том, что пишем’. Иногда ведь и это бывает: зато и попадаешься впросак.
Точно так и в искусствах. Пьянист, например (настоящий пьянист, a не ученик), играет знакомый ему пассаж, вовсе не задумываясь над теми нотами, которые перебираются его пальцами. Живописец, кладя краски, вовсе не думает, как повернуть ему кисть или дернуть рукой, чтоб вышел эффектный, лихой мазок. Он у него выходит машинально. Скульптор, актер, изучивший роль свою, сильфида, порхающая на сцене, поступают точно так же, то есть машинально, если они достигли известного мастерства.
Точно так же и честно поступать мы должны приучиться машинально, инстинктивно. Тут, достойный сотрудник, вы сделали один вопросительный знак и поставили в скобках два словечка: будто? отлично! Очень жаль, что вы этого не поняли и что это показалось вам греческим языком, тарабарской грамотой.
А между тем это очень понятно. Есть случаи в жизни, и их много, которые так близко касаются чувства чести, что истинно честный человек решается в таких случаях вдруг, именно машинально. Он не станет обдумывать своего решения, потому что покраснел бы от стыда при одной мысли, что мог колебаться и повести хоть на минуту торг с совестью. Кажется, это очень понятно. Вы сами, достойный сотрудник, без всякого сомнения, очень часто поступали машинально в своей жизни.
Надеемся, вы нас теперь совершенно поняли и не рассердитесь на нас, если мы из чувства возмездия, даже просто из чувства самого обыкновенного и очень позволительного в нашем положении, желания отплатить вам чем-нибудь, кольнуть вас как-нибудь за все ваши недобросовестные придирки — надеемся, что вы позволите нам выписать одно место из вашей образцовой статьи?
Уж позвольте, сделайте милость, и не сердитесь очень.
Вот это место:
‘Вот хоть бы ‘Время’, где напечатана приведенная нами характеристика нашей критики, {‘Северная пчела’ выписывает длинную тираду из одной нашей критики и, по-видимому, остается ею очень довольна.} — первые две его книжки представили нам несколько здравых и дельных критических заметок, за что мы с удовольствием приветствовали новый журнал. Но в последующих книжках оказалось, что новый журнал решился, во что бы то ни стало, прослыть журналом полемическим, и в своей горячности на этом поприще договаривается до таких фраз, что после, по-видимому, и самому делается совестно и приходится оправдываться увлечением (эти фразы, прибавим от себя, мы уже выписали и сейчас отвечали на них). Конечно, увлечение молодости в глазах судьи часто имеет значение и смягчает наказание, но от литературного органа мы вправе ожидать более мужественной зрелости, без излишних юношеских увлечений, чтобы не приходилось прилагать к ним известную фразу: молодо, зелено! Странно, если редакция, в своей полемической запальчивости, будет замечать беспрестанные противоречия в своем издании тогда только, когда другие на то укажут ей (вперед только, опять-таки прибавляем мы, указывайте нам на действительные противоречия, а не на воображаемые вами. Ведь от таких указаний, какие вы нам сделали и которые мы сейчас разобрали, не нам приходится совеститься и краснеть за них), какое же доверие может иметь публика к ее критическим суждениям?’
Вот вы нас стращаете гневом публики, а сами, по-видимому, вовсе не боитесь ее гнева и равнодушия. Неужели вы думаете, что это критика? что вы нас дельно разобрали? Если допустить, что у нас вы действительно отыскали одно противоречие и выставили его напоказ публике, то неужели вы думаете, что так уж нас вы и убили? Кто ж не знает, что в двенадцати книгах в год, в любом журнале, без больших натяжек можно отыскать несколько противоречий? Ведь не думаете же вы, как некоторые господа, не умеющие читать машинально, что всю книгу пишет кто-нибудь один. Ведь не может же быть, чтоб все сотрудники журнала мыслили, желали и верили, как один человек. Противоречия всегда будут. Только в хорошем журнале эти противоречия будут заключаться в каких-нибудь мелких подробностях, о которых и говорить не стоит. Хорошая критика всё это знает и к пустякам не придирается. Лишь бы главная мысль проводилась последовательно и без противоречий. Когда ваш сотрудник писал на нас свою диатрибу (заметьте, милая сестра по ремеслу, что мы виним одного вашего сотрудника, а не вас, затем что вам, существу такому легкому и трудолюбивому, не углядеть за всеми вашими шмелями и трутнями), он, вероятно, не думал о публике. И что же вышло? Он не только не уличил нас, но еще вдобавок мы дарим ему педагогическое правило, что, дескать, не всё то готовится для детей, что необходимо для взрослых, вместо чепухи и нелепостей оказывается, что чепуха-то и нелепость сидят не в нашем журнале.
Вот хоть бы то место, где вы говорите, что две первые книжки наши были хороши, но что потом мы захотели стать журналом полемическим и пошли у нас противоречия, нелепости и разные увлечения. А с первых же двух книжек и началась у нас полемика. Как же вы этого не заметили? Может быть, потому не заметили, что в них полемические статьи не отделены от критических. Впоследствии мы все их отнесли в ‘Смесь’, и таким образом они стали для вас виднее. С самого начала мы хотели полемики. В самом объявлении об издании нашего журнала мы сказали, что на критику и на полемику обратим особенное внимание. Скажем более: мы и не можем не быть полемическим журналом. Наши убеждения, и литературные и политические и общественные, идут вразрез с убеждениями многих наших журналов. Мы должны отстаивать то, во что верим, и потому и спорим и полемизируем. Прочтите наше объявление об издании нашего журнала на 1861 год, и вы увидите, что мы поступаем совершенно последовательно и что иначе мы и поступать не можем…
Но вам не нравится полемика?
В самом деле, бросим ее и будем лучше ‘уважать друг друга’.
Автограф неизвестен.
Впервые напечатано: Вр, 1861, No 8, отд. IV, стр. 135—142, без подписи (ценз. разр. — 23 августа 1861).
В собрание сочинений включается впервые.
Печатается по тексту первой публикации.
Л. П. Гроссман квалифицировал статью как ‘близко напоминающую идейный строй и литературную манеру Достоевского’ (1918, т. XXII, стр. XXV), однако он писал о ней: ‘При отсутствии более точных данных мы не сочли возможным включить ее в собрание сочинений’ (там же, стр. XXVI). Б. В. Томашевский, отметив, что ‘статья напоминает полемическую манеру Достоевского’, осторожно прибавил: ‘Достаточных указаний на принадлежность ее Достоевскому не имеется’ (1926, т. XIII, стр. 611). В. С. Нечаева приписала статью Михаилу Достоевскому (Нечаева, ‘Эпоха’, стр. 240, 263). Однако Г. Хетсо выдвинул дополнительные аргументы в пользу авторства писателя (Kjetsaa, p. 29).
Статья (точнее, полемическая журнальная заметка) носит в целом редакционный характер и написана в близкой Достоевскому литературной манере. Это и дает основание поместить ее в разделе ‘Dubia’.
В заметке разъясняется принципиальная позиция редакции ‘Времени’, допускавшая по ряду сложных и неразрешенных вопросов общественной и литературной жизни высказывание в журнале мнений, во многом различных и даже противоположных. Автор ссылается на ‘Объявление’ ‘Времени’ о подписке на 1861 г., подчеркивая полемичность программы журнала, которую редакция никогда не скрывала, сконцентрировав даже полемические заметки в особом отделе ‘Смесь’. ‘С самого начала мы хотели полемики, — от имени редакции пишет автор заметки. — В самом объявлении об издании нашего журнала мы сказали, что на критику и на полемику обратим особенное внимание <...> Мы должны отстаивать то, во что верим, и потому и спорим и полемизируем. Прочтите наше объявление <...> и вы увидите, что мы поступаем совершенно последовательно и что иначе мы и поступать не можем…’.
Достоевский впоследствии, в редакционном примечании к статье П. Сокальского ‘Заметки по вопросу общественной нравственности’ и журнальной заметке ‘Ответ ‘Свистуну», вновь напомнит, усилив резкость выражений, позицию журнала, сознательно допускавшего столкновение разных точек зрения в целях выяснения истины, наилучшего, всестороннего освещения наиболее запутанных и сложных общественных вопросов (см. наст. изд., т. XX, стр. 71—78 и 226—227).
Статья ‘Противоречия и увлечения ‘Времени» явилась ответом на полемический анонимный обзор ‘Северной пчелы’ ‘Русская журналистика’, один из разделов которого с подзаголовком ‘Увлечения и противоречия ‘Времени» был посвящен журналу Достоевских, а другой — ‘Современнику’ (в основном статьям Н. Г. Чернышевского — ‘О причинах падения Рима’, разбору ‘Демократии в Америке’ Токвиля, ‘Полемическим красотам’) (СП, 1861, 26 июля, No 165).
Рецензент ‘Северной пчелы’, противопоставив несколько суждений из обзора П. А. Кускова, посвященного журналу ‘Учитель’ (Вр, 1861, No 6, стр. 185—200), и рецензии (анонимной) да ‘Энциклопедический словарь, издаваемый русскими учеными и литераторами’ (Вр, 1861, No в, стр. 155—185), упрекнул ‘Время’ в противоречиях и непоследовательности. С другой стороны, публицист газеты сочувственно цитирует статью H. H. Страхова ‘Еще о петербургской литературе. Письмо к редактору ‘Времени по поводу двух современных статей’ (Вр, 1861, No 6, стр. 137—154), в которой в резком и фельетонном стиле разбираются статьи Д. И. Писарева (‘Схоластика XIX века’) и Н. Г. Чернышевского (‘О причинах падения Рима’). Ответ редакции ‘Времени’ написан в характерной для Ф. М. Достоевского — фельетониста и полемиста стилистической манере. Несколько раз автор, полемизируя с ‘Северной пчелой’, упоминает о ‘стертых пятиалтынных’, ‘которые так часто встречаются в жизни и… в литературе’: о них, в частности, ‘уж слишком <...> хлопочет’ журнал ‘Учитель’ (стр. 156). ‘Стертые пятиалтынные’ — стереотипная формула, применяемая Достоевским для характеристики кабинетных и ходульных идей — равно западнических и славянофильских. К этой формуле, в частности, Достоевский прибегает в ‘Объявлении’ о подписке на журнал на 1862 г. (см. наст. изд., т. XIX, стр. 149), развивая ее и позднее (т. XX, стр. 207). Приверженность Достоевского к одним и тем же уподоблениям как характерную особенность его полемической манеры отмечал придирчиво и внимательно читавший ‘Время’ М. А. Антонович: ‘… для обличения теоретиков оно (‘Время’, — Ред.) употребляет те же метафоры, что и прежде, с небольшим видоизменением, прежде оно уверяло, что теоретики хотят превратить русский народ в ‘стертый пятиалтынный’, а теперь уверяет, будто они ‘верят, что народности в дальнейшем развитии стираются, как стертые монеты» (С, 1863, NoNo 1—2, стр. 252). Столь же характерно для стиля Достоевского употребление таких слов, как ‘глумленьице’, ‘диатриба’, каламбурное обыгрывание названия газеты: ‘… заметьте, милая сестра по ремеслу, что мы виним одного вашего сотрудника, а не вас, затем что вам, существу такому легкому и трудолюбивому, не углядеть за всеми вашими шмелями и трутнями…’ (стр. 160).
Стр. 155. В одной из наших критик мы сказали… — Далее цитируется (о сохранением курсива рецензента ‘Северной пчелы’) статья П. А. Кускова ‘Учитель, журнал для наставников, родителей и всех, желающих заниматься воспитанием и обучением детей’ (Вр, 1861, No 6, стр. 186, о статье Кускова см.: наст. изд., т. XIX, стр. 250).
Стр. 156. … ‘сметь свое суждение иметь’… — Цитата из ‘Горя от ума’ Грибоедова (д. III, явл. 3).
Стр. 156. ‘Северная пчела’ сильно упрекает нас за то, что мы напали на журнал новый ~ хотя его направление ‘может быть немножко одностороннее и немецкое’… — Достоевский частично цитирует следующее место статьи: ‘… в июньской критике ‘Время’ очень добродушно смеется над редакцией журнала ‘Учитель’ за ее направление, может быть, немножко одностороннее, немецкое, но честное и никак не заслуживающее такого отзыва, каким угостил его полемический журнал’ (СП, 1861, 26 июля, No 165). П. Кусков писал в своей рецензии: ‘…в журнале ‘Учитель’ заметно необычайное стремление приблизить российский народ к немецкому началу <...> и бог знает на какие хитрости поднимается он для развития в детях мысли’ (Вр, 1861, No 6, стр. 199).
Стр. 158. Следует маленькое, но весьма рутинное глумленьице.— Имеется в виду окончание прерванной фразы из статьи: ‘… а увлечение очень легко, когда, не подумав раньше, будем верить, что во время действия думать поздно, а писать можно только в силу привычки’ (СП, 1861, 26 июля, No 165).
Стр. 158. …не знали, что всю свою жизнь говорили прозой? — Ироническое уподобление ‘достойного сотрудника’ ‘Северной пчелы’ персонажу комедии Ж.-Б. Мольера ‘Мещанин во дворянстве’ (1670) Журдену.
Стр. 159. ‘Северная пчела’ выписывает длинную тираду из одной нашей критики ~ очень довольна. — Рецензент газеты сочувственно цитирует с пропусками статью H. H. Страхова ‘Еще о петербургской литературе’: ‘Мы совершенно согласны с характеристикой нашей критики, какую делает корреспондент ‘Времени’ в июньской книжке: ‘Меня неотступно преследует, — замечает он, — и часто давит, как кошмар, призрак брамбеусовщицы, ужасный призрак пустого брожения, шумного и бесплодного словоизвержения, пестрого, но безобразного хаоса слов и мыслей. <...> И вот нас все больше и больше заедают самобытные русские рассуждения, от них-то и проистекает отрицание общих авторитетов, потому что авторитет, как я уже сказал, требует уважения и подчинения и, следовательно, мешает раздолью самобытности’ (СП, 1861, 26 июля, No 165). Далее рецензент газеты, соглашаясь с мнением Страхова, использует его характеристику петербургской литературы в полемике с ‘Временем’.