Б. Н. Тихомиров
Неизвестный набросок Достоевского к неосуществленному замыслу
(<,’Статьи об отношениях России к Европе и об русском верхнем слое’>,)
1867 года.
Об отношениях России к Европе и об русском верхнем слое, Достоевский Федор Михайлович, Год: 1867
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Достоевский. Материалы и исследования. 15
С.-Пб, ‘Наука’, 2000
Мы имеем чрезвычайное преимущество перед Европой [по-том<,у>,] в том, что мы [з] ее знаем, а она нас не знает (так приготовилось)
— Это преимущество (доказать)
— Донесение Бутакова 8-го Июля ‘Моск<,овские>, ведом<,ости>,’. Султан говорит о цивилизации и победе.
— Лебле (дело Мещерского). Настоящий Русск<,ий>, Дух и цивилизация.
Максимилиан. (Русские за границей) гнусненькая будировка. Как злы и самолюбив<,ы>,. Тихон Задонск<,ий>,.
Печатается по автографу: РГАЛИ, ф. 212, 1.5, л. 3. Содержится в рабочей тетради с подготовительными материалами к романам ‘Преступление и наказание’ и ‘Идиот’, наброском к неосуществленному замыслу ‘Ростовщик’. Датируется по содержанию июлем (не ранее 1867 года.
Публикуемый текст (заметки к статье публицистического характера) представляет собой единственный сохранившийся творческий набросок Достоевского периода между завершением работы над ‘Преступлением и наказанием’ (декабрь 1866 года) и началом работы над ‘Идиотом’ (сентябрь 1867 года).1 В этой же рабочей тетради (с. 134) находится запись: ’26 февр<,аля>,(9 мар<,та>,) <,18>,68. Идея критического журнала, необходимого теперь’ (27, 99), — которую исследователи рассматривают в качестве одного из ранних свидетельств возникновения у Достоевского замысла будущего ‘Дневника писателя’. Публикуемый набросок позволяет считать, что замысел подобного публицистического издания возник и материалы к нему начали собираться уже летом 1867 года.
В письме к А. Н. Майкову из Женевы от 16/28 августа 1867 года Достоевский сообщал: ‘Много накопилось впечатлений. Читал русские газеты и отводил душу. Почувствовал в себе наконец, что материалу накопилось на целую статью об отношениях России к Европе и об русском верхнем слое. <,…>, Немцы мне расстроивали нервы, а наша русская жизнь нашего верхнего слоя и их вера в Европу и цивилизацию тоже’ (282, 205—206). Публикуемый набросок, бесспорно, должен быть непосредственно отнесен к этому публицистическому замыслу и свидетельствует, что писатель уже приступил (хотя бы первоначально) к его разработке на материале ‘текущей действительности’. Далее, в этом же письме к Майкову, где Достоевский конкретизирует некоторые идеи задуманной статьи, мы находим и буквальные переклички с публикуемым наброском. Ср., например: ‘Еще более убедился я тоже в моей прежней идее: что отчасти и выгодно нам, что Европа нас не знает и так гнусно не знает’ (282, 206).
Источники отдельных записей, составляющих набросок, обнаруживаются как в газетных публикациях июня—июля 1867 года, так, возможно, и во впечатлениях от некоторых личных встреч и разговоров Достоевского этого времени. В указанном номере ‘Московских ведомостей’ за 8 июля 1867 года приведена перепечатанная из ‘Кронштадтского вестника’ выписка из донесения капитана 1-го ранга Г. И. Бутакова, командующего фрегатом ‘Генерал-адмирал’, об увиденных русскими моряками во время посещения одного из портов Кипра бесчинствах турецких солдат по отношению к местному христианскому населению: ‘…солдаты, по неимению вьючного скота, палками сгоняли христиан и вьючили на них тюки от 5 до 7 пуд<,ов>,, многие, не будучи в силах выдерживать такую тяжесть, падали на землю, их били палками и подкалывали штыками, приговаривая в то же время: ‘Пусть неверные собаки сегодня таскают тяжести, а завтра мы их перережем…». Достоевский, возможно, обратил внимание и на другую, более раннюю перепечатку ‘Московскими ведомостями’ (от 28 июня 1867 года) выписок из донесения капитана Бутакова, где приводились еще более впечатляющие свидетельства: ‘Где только прошла оттоманская армия, не осталось ни одного дома, ни одного оливкового дерева, пашни сожжены, монастыри и церкви разграблены и поруганы, их превращали в конюшни и отхожие места, дряхлые старцы и семейства, не бывшие в силах уйти в горы, подвергались самому зверскому обращению. Детей резали в руках матерей, а других бросали в огонь’. Как кажется, эти строки — наиболее раннее свидетельство интереса Достоевского к материалу, который позднее будет в центре целой серии его публикаций в ‘Дневнике писателя’ 1876—1877 годов (см., например: 25, 218—223), а также получит отклик в ‘Братьях Карамазовых’ (см.: 14, 217).
Но в контексте замысла статьи об отношениях России и Европы этот материал, видимо, привлек внимание Достоевского в связи с совершающимся в эти же дни путешествием в Европу турецкого султана Абдул-Азиза и особенно с тем торжественным приемом, который был оказан ему в Париже и Лондоне (например, во время смотра английского флота, устроенного по случаю приема Абдул-Азиза, как писал обозреватель газеты ‘Голос’ в номере от того же 8 июля 1867 года, ‘королева Виктория пожаловала султану орден подвязки’). Кстати, промусульманская, протурецкая политика западных держав, особенно Англии, на Балканах также будет вскоре одним из лейтмотивов публицистики ‘Дневника писателя’ (ср.: ‘Лорд Биконсфильд, а за ним и все Биконсфильды, и наши и европейские, зажали уши себе и закрыли глаза на зверства и муки, которым подвергаются целые племена людей (на Балканах. — Б. Т.), и изменили Христу — ради ‘интересов цивилизации’ <,…>, ради интересов старой загнивающей цивилизации’ — 25, 124, ср.: 23, 62, 108—111, 25, 44, 48, 26, 76—77). Скорее всего, именно этот аспект намечен в строках публикуемого наброска: ‘Султан говорит о цивилизации <,…>,. Настоящий Русск<,ий>, Дух и цивилизация’. В более же конкретном плане первая запись Достоевского, видимо, была вызвана сообщением о речи одного из приближенных Абдул-Азиза — Фауда-паши на обеде, данном в его честь правлением парижского банка, где Фауд-паша ‘объявил, что султан был приятно поражен великолепным зрелищем французской цивилизации’ (Голос. 1867. 2/14 июля).
Здесь же, именно в этом пункте, усматривается и возможная связь с другой темой наброска: ‘Русские за границей’. В мае-июне 1867 года в Дрездене Достоевский встретился с П. А. Висковатым, которого в упомянутом письме к Майкову он характеризует как ‘одного русского, который живет за границей (курсив мой. — Б. Т.) постоянно, в Россию ездит каждый год недели на три получить доход и возвращается опять в Германию, где у него жена и дети, все онемечились’ (282, 206). Разговор Достоевского с Висковатовым передан в письме так: ‘Между прочим, спросил его: ‘Для чего, собственно, он экспатрировался?’ Он буквально (и с раздраженною наглостию) отвечал: ‘Здесь цивилизация, а у нас варварство <,…>,. Цивилизация должна сравнять все, и мы тогда только будем счастливы, когда забудем, что мы русские» (там же). Подобная стычка, как следует из этого же письма к Майкову, произошла у Достоевского чуть позднее, 28 июня 1867 года, в Бадене с И. С. Тургеневым (отметим, что именно в этот день ‘Московские ведомости’ публикуют первую выписку из донесения Бутакова). ‘Между прочим, Тургенев говорил <,…>,, что есть одна общая всем дорога и неминуемая — это цивилизация и что все попытки руссизма и самостоятельности (курсив мой. — Б. Т.) — свинство и глупость’ (282, 211). Можно предположить, что характеристика в наброске ‘русских за границей’: ‘гнусненькая будировка. Как злы и самолюбивы’ — не в последнюю очередь имеет в виду и этих двух оппонентов Достоевского — Тургенева и Висковатова.
Характерно в этом контексте и появление в наброске имени архиерея Тихона Задонского, русского святого XVIII в., — очевидно, как наиболее полного, с точки зрения писателя, выражения ‘настоящего русского духа’. О значении личности святителя Тихона в творчестве Достоевского написано уже немало (см., в частности, комментарии в ПСС к неосуществленному замыслу ‘Жития великого грешника’, к романам ‘Бесы’ и ‘Братья Карамазовы’). Но до сих пор считалось, что имя Тихона Задонского впервые появляется под пером Достоевского лишь весной 1870 года (см.: 29,, 118, также см.: 9, 138—139).2 Публикуемый набросок отодвигает эту дату почти на три года назад — лето 1867 года.
Сложнее поддается истолкованию смысл появления в замысле других имен собственных. Впрочем, имя эрцгерцога Максимилиана — императора Мексики, расстрелянного 7/19 июня 1867 года повстанцами-республиканцами, сторонниками президента Хуареса, — не сходило летом этого года со страниц всех европейских и русских газет и попало в набросок непосредственно из них. Согласно стенографическому дневнику А. Г. Достоевской, ‘подробности о смерти Максимилиана’ писатель читал в ‘русских газетах’ 5/17 июля.3 В отмеченном самим Достоевским номере ‘Московских ведомостей’ от 8 июля в заметке парижского обозревателя (подпись: N) в едином контексте рассказывалось о реакции в столице Франции на известие о казни императора Максимилиана и о приеме турецкого султана: прием султана мог бы быть еще более пышным, если бы не траур по Максимилиану.
Появление в наброске имени студента Лебле, возможно, намечает другой аспект этого публицистического замысла, также характерный для будущего ‘Дневника писателя’. Развивая в письме к Майкову идеи статьи об отношениях России и Европы, писатель продолжает: ‘Россия тоже отсюда выпуклее кажется нашему брату. Необыкновенный факт состоятельности и неожиданной зрелости русского народа при встрече всех наших реформ (хотя бы только одной судебной)’ (282, 206). Публикация в ‘Голосе’ от 4/16 июля заметки о состоявшемся в московском мировом суде слушании по делу ‘Об оскорблении студента Лебле генералом Казаковым’, видимо, привлекла Достоевского чувством собственного достоинства, обнаружившимся в униженном и оскорбленном ‘маленьком’ человеке, а также — в не меньшей степени — решением суда о взыскании с генерала А. Б. Казакова, ‘одного из строителей орловско-витебской железной дороги’, штрафа в размере 100 рублей в пользу истца — нищего студента, — то есть торжеством в новых судах справедливости, принятием решений ‘не взирая на лица’. Возможную связь этого материала с общим замыслом статьи, по-видимому, обнаруживает суждение Достоевского в позднейшем, от 18 февраля/1 марта 1868 года, письме к тому же А. Н. Майкову: ‘Об судах наших (по всему тому, что читал), вот какое составил понятие: нравственная сущность нашего судьи и, главное, нашего присяжного — выше европейского бесконечно: на преступника смотрят христиански. Русские изменники заграничные даже в этом согласны <,…>, наша сущность, в этом отношении, бесконечно выше европейской’ (282, 260).4
По аналогии с процессом Казакова—Лебле вспоминает Достоевский и ‘дело Мещерского’. Яростный противник реформ, князь В. П. Мещерский занимал по отношению к суду присяжных позицию, диаметрально противоположную позиции Достоевского. В своих позднейших мемуарах, в главе ‘1867 год’, он пишет ‘об умышленном либеральном образе действий вновь учрежденных мировых судей, сразу поставивших себе ребяческую задачу обратить на себя внимание умышленным проявлением неуважения к лицам мало-мальски знатным или имеющим право на известный почет и уважение’. ‘Ходили и рассказы о том, — продолжает Мещерский далее, — как мировые судьи, требуя к себе в камеры генералов, сановников, позволяли себе их заставлять сидеть на скамьях вместе с их лакеями’.5 В качестве иллюстрации князь Мещерский приводит и свое собственное ‘дело’: ‘Что толки эти имели основание, я в этом лично убедился, когда меня по иску моего слуги (курсив мой. — Б. Т.), с которого я удержал из жалованья 3 рубля за разбитую посуду, потребовал к себе в камеру знаменитый своею шумною игрою в либерализм старик мировой судья Трофимов, <,…>, про которого говорили: он добрый старик, был всегда консерватор, а когда его избрали в мировые судьи, он вдруг помешался на том, что надо быть дерзким и грубым относительно всякого, похожего с виду на барина. Разумеется, он меня присудил к возврату 3 рублей и к судебным издержкам’.6
Таким образом, в публикуемом наброске Достоевского, в высшей степени лаконичном по объему, оказались предвосхищены почти все важнейшие темы его публицистики 1870-х годов: отношения России и Европы, восточный вопрос, русские европейцы, народный дух, православные идеалы (Тихон Задонский), мировая политика (Максимилиан) и текущая уголовная хроника (Лебле, Мещерский). Поистине, перед нами не просто локальная запись, но — своеобразный ‘росток’ будущего ‘Дневника писателя’ в целом.
1 Известно также, что в мае—сентябре 1867 года Достоевский писал мемуарный очерк ‘Знакомство мое с Белинским’, но ни окончательный текст очерка, отосланный писателем в Россию, ни черновые наброски к нему не сохранились. См.: Летопись жизни и творчества Ф. М. Достоевского. СПб., 1994. Т. 2. С. 111-136, также см.: 27, 175.
2 А в публицистическом контексте — и того позднее, в 1876 году (см.: 22, 43). Показательно также, что в черновых набросках к ‘Дневнику писателя’ 1876 года Имя Тихона неизменно возникает рядом с именем героя тургеневского ‘Дыма’ Потугина (см.: 22, 153, 154, 186). ‘Русский европеец’ Потугин и Тихон Задонский — это для Достоевского два противоположных ‘полюса’ русской жизни.
3 См.: Достоевская А. Г. Дневник 1867 года. М., 1993. С. 145.
4 Впрочем, газетные публикации о судах присяжных, о множественных оправдательных приговорах по тяжким уголовным преступлениям вскоре стали вызывать у Достоевского прямо противоположное впечатление: ‘И хотя бы все эти случаи оправдывались состраданием, жалостью: то-то и есть, что не понимал я причин оправдания, путался. Впечатление выносилось смутное и — почти оскорбительное. В эти злые минуты мне представлялась иногда Россия какой-то трясиной, болотом, на котором кто-то затеял строить дворец’ (21, 19).
5 Мещерский В. П. Мои воспоминания. Часть вторая: (1865—1881). СПб., 1898. С. 79.
6 Там же. С. 79-80.
1867 года.