Ис. ГОЛЬДБЕРГ
ПРОСТАЯ ЖИЗНЬ
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
‘ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА’
Москва — 1936
ПРОСТАЯ ЖИЗНЬ
ПРОСТАЯ ЖИЗНЬ
I
II
III
IV
V
VI
VII
VIII
IX
X
XI
Простая жизнь, Гольдберг Исаак Григорьевич, Год: 1936
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Судьбы Дыдырцы с Чимчиканихи и Прошки Коненкина, Большеротого, были во всем несхожие.
У Дыдырцы было всего пять оленей, и только пара из них могла сойти за полезное добро в нехитром его охотничьем хозяйстве. У Прошки Коненкина оленей трудно было счесть, и самые худшие осчастливили бы Дыдырцу. У Дыдырцы было плохонькое кремневое ружье и не всегда хватало охотничьего припаса. А Прошке Коненкину не нужно было ходить по тайге и добывать белок или сохатых: охотники несли ему свой промысел за ссуженного в тяжелую минуту оленя, за одолженный пуд муки, за лоскут сукна, за горсть пороха.
Наконец, у Дыдырцы всегда были долги, и долги эти не давали ему встать на йоги и перевести дух. Прошке же Коненкину вся тайга была должна, и мог он в любую минуту потребовать к себе того же Дыдырцу пасти оленей, отрабатывать долг.
Прошку Коненкина почитало начальство. И в какую-то зиму получил он красный почетный кафтан, сияюще обшитый золотым позументом. И из году в год ходил Прошка Коненкин в шуленгах.
А Дыдырца…
Но было это давно. И уже стал было забывать Дыдырца о том времени и о разных судьбах — своей и Прошки Коненкина, но случилось, что пришлось вспомнить.
На красном суглане, где совсем по-новому говорили об изменившейся жизни, Дыдырца был вместе с другими, такими же, как он, бедняками, выбран в кочевой совет. Дыдырцу это смутило и обеспокоило. Никогда он не был на виду, никто до этого времени не жаловался ему на свои невзгоды, никто никогда не считался с его мнением, а тут пришлось вроде начальством стать! Дыдырца стал отказываться. Но ничего не помогло: остался он в совете и начал привыкать к новому своему положению. Сначала привыкать было трудно и казалось, что никогда не привыкнешь. Приходилось думать за других, решать за других, а этого никогда не бывало! Во всю свою жизнь Дыдырца знал только себя и свой промысел и свои долги. Во всю свою жизнь кружился он по узкой тропе, по которой надо было ходить в одиночку. И хотя в одиночку ходить было трудно, но это было исконное, привычное, это казалось неизменным и напрочно налаженным. Но с каждым днем жизнь, построенная по-новому, становилась легче и лучше. И видел Дыдырца, что легче и лучше она становилась как раз вот потому, что люди перестали быть одинокими.
И Дыдырца скоро привык к тому, что выбрали его в кочсовет, и к тому, что приходится ему теперь думать немного и о чужих делах, которые все больше и больше перестают быть чужими, и к тому, что русские знакомцы называют его товарищ Дыдырца.
Только к одному не мог привыкнуть Дыдырца: к встречам с Прошкой Коненкиным.
На том первом красном суглане, где приезжие люди, растолковав о значении советов, предложили выбирать советчиков, Прошка Коненкин насторожился и запыхтел: никак он не мог подумать, что его обойдут! И изумление залило его больше, нежели даже злоба, как только остался он не при чем, а вот Дыдырца попал в совет.
— Начальством стал теперь?!— презрительно поджимая губы, попрекнул он Дыдырцу.— Лучше других сделался! Ну, вот вспомнишь, когда за помощью ко мне придешь!.. Вспомнишь!
Дыдырца прятал виновато глаза и молчал. У Дыдырцы. был тогда в душе страх пред будущим.
Потом этот страх прошел. А вот смущение при встречах с Прошкой Коненкиным не проходило.
Прошка Коненкин, у которого отняли только часть его стада, продолжал слыть по тайге богатым и сильным человеком. Прошка жил почти попрежнему сыто, бездельно и безмятежно. Прошка Коненкин порою даже вспоминал о прошлом и, ловя кого-нибудь из своих старых должников, требовал:
— Неси мне за забранное! Почему не отдаешь?!
И кой-кто, пряча в душе злобу иобиду, платил Прошке Коненкину свои долги.
Напомнил однажды Прошка Коненкин о старых долгах и Дыдырце. Но увидя на лице Дыдырцы недоумение и раздумье, хрипло засмеялся и успокоил:
— Да ладно! ладно! Ты теперь начальство… Ты только не забудь: я тебе помогал, ты мне помоги, когда надо будет! Не забудь!..
Дыдырцу напоминание о долгах, которые новым законом были начисто зачеркнуты, обеспокоило. Неужто Прошка Коненкин снова силу может взять? Не может быть! Дыдырца при первой возможности спросил об этом знающих людей, и знающие люди решительно и строго сказали:
— Гони его в шею! А если еще начнет приставать, так вызовем и пощупаем! Ишь, о чем старый кулак думает!
Слово кулак произносилось по-русски, но Дыдырца давно уже узнал и понял его значение.
Таежные тропы извилисты и запутаны. Таежные дороги бесконечны. По извилистым, запутанным и бесконечным таежным тропам медленно проходит жизнь. Медленно докатывалось до стойбищ новое, что творилось в широком мире, в обновленной стране. Медленно дошли до стойбищ новые законы жизни. Поэтому Прошка Коненкин владел еще большим стадом в то время, как в других местах старые хозяева жизни были отовсюду изгнаны и лишены неправедных своих богатств. Прошка Коненкин еще потягивал,— правда, озираясь и неуверенно,— старых своих должников и требовал с них за прежнее, за давно забытое, а люди, заброшенные по далеким стойбищам, слушались его и несли ему свое добро.
Но хоть и медленно, но пришел новый закон и в тайгу. Дыдырца с Чимчиканихи сначала даже с опаской поглядел на председателя совета, который весело сообщил:
— Добро станем у богатых отымать! У Прошки оленей заберем!.. Хватит с него. У всех богатых все теперь отнимем, а оставим по упряжке оленей да самое необходимое для охоты…
— А можно это?— опасливо осведомился Дыдырца.
— Можно! Такой закон. Давно закон этот везде живет, а к нам теперь только дошел.
Дыдырца задумался.
— Чей такой закон?
— Чей?— засмеялся председатель.— Наш, твой, мой, всех бедных!
— Наш…— протянул Дыдырца и просветлел.— Кто нам его дал?
— Не знаешь?— покачал головой председатель.— А кто тебе в совете место дал? Кто лавки хорошие устроил? Кто лечить нас стал по-хорошему? Кто от всякой обиды нас освободил?.. Не знаешь разве?!
— Совет…— неуверенно протянул Дыдырца.
— Вот, вот! Совет… большевики!
— Больсевик…— повторил Дыдырца. Слово было, как и многие другие слова, что недавно вошли в новую жизнь, хорошо знакомое, но трудное для произношения.— Больсевик…
— У Прошки у Коненкина отберем оленей! Однако много у него их!
— Много!— подтвердил Дыдырца.— Ух, как много!.. И вспомнил о большом стаде Прошки Коненкина, об отборных оленях, о сытой и беспечной жизни богача.
Когда в первый раз взяли у Прошки Коненкина небольшую часть стада, Прошка возмутился и стал грозить обидчикам всякими бедами. Он называл их грабителями, кричал, что не они, мол, наживали и не им владеть такими хорошими оленями. Но, хитрый и предусмотрительный, он шумел и негодовал недолго. Он чуял, что новые порядки наступают прочно и неумолимо и что, пожалуй, не стоит слишком дразнить и сердить новых начальников. А в начальниках ходили совсем нестоющие, по его мнению, люди, такие, с которыми, может быть, при случае легко и договориться. А помимо всего у Прошки Коненкина и после того, как отняли десяток-другой оленей, осталось хорошее стадо. Значит, нечего было чересчур огорчаться и беспокоиться.
Но огорчаться и беспокоиться приходилось. Прошка Коненкин пришел однажды в лавку и стал забирать товары. Рядом с ним за покрутой пришли другие охотники, которые были ему когда-то должны и которых он считал хуже и ниже себя. Продавец стал отпускать товары сначала этим голышам, а уж потом занялся Прошкой Коненкиным. Счет Прошка Коненкин знал, знал он и цены. И вот заметил он, что в то время, как первым покупателям продавец ставил одну цену, с него, Прошки, он брал ее в два раза больше.
— Ты пошто?— накинулся на него Прошка.— Этак пошто делаешь? Ему один пуд, мне половина! Обманываешь!..
— Ладно, ладно,— лениво сказал продавец,— тебя, Коненкин, обманешь!.. Такой закон у нас: с тебя дороже!..
— Пошто?
— Богатый ты. Называется это — кулак… Закон такой…
Потом Прошке Коненкину приказали к такому-то сроку и не позже доставить столько-то и столько-то пушнины: столько-то белки, столько-то сохатых, столько-то лисиц. И Прошка Коненкин услыхал новые, трудно выговариваемые, но зловещие слова ‘твердое задание’. Услыхал и затрясся от злобы. Да и как ему было не злобствовать! Охотник он был плохой, никогда путем за промыслом по тайге не ходил, всегда ему другие добывали мягкую рухлядь, а теперь вот тащись по тайге, добывай, и, главное, не себе, а другим!
Прошкины злосчастья были у всех на виду. Знал о них и Дыдырца. Знал и задумывался над ними. Сначала ему казалось, что Прошку Коненкина обижают напрасно, и он даже начинал жалеть богача. Но оглядываясь на прошлое, вспоминая о том, как обращался Прошка Коненкин с ним и с другими охотниками, у которых всего добра было, что ружье и упряжка оленей, Дыдырца растеривал последние крохи жалости и удовлетворенна вспыхивал:
— Хорошо! Так ему и надо!..
Почуяв, что дело плохо, Прошка Коненкин начал метаться. Он испугался за остатки своего богатства, за свое стадо. Оно безмятежно паслось на хороших ягельниках и тучнело. Неужто попадать ему в руки этих голышей, этих новых начальников? Надо было спасать свое добро. Надо было, чтобы новые начальники не знали счета оленей. Прошка Коненкин стал жаловаться всем, что появилась какая-то болезнь на оленях и что стадо его убывает.
— Совсем скоро без оленей останусь!— плакался он, хитро подмечая, верят ли ему, удается ли его уловка?
В кочевом совете узнали об этом и не поленились добраться до Прошки Коненкина.
— Как олени?
— Худо, совсем худо!
— Много у тебя их? Считал?
— Считать не считал… Кто его знает, двадцать ли, тридцать ли… Мало.
— Говори правду,— предупредили Прошку Коненкина.— Неверный счет скажешь, худо будет…
— И так мне худо!— огрызнулся Прошка Коненкин.— Совсем худо…
В глазах у него были бессильная злоба и испуг.
Дыдырца, кочевавший невдалеке от Прошки Коненкина, знал, где пасутся его олени. Знал он и о том, что Прошка Коненкин не держит свое стадо в одном месте, что пасет он его небольшими стадами по разным ягельникам. И прослышав, что Прошка Коненкин жалуется на убыль в стаде и насчитывает в нем всего двадцать-тридцать голов, Дыдырца расхохотался.
— Ох, врет! ну и врет! Да у него в десять раз больше1 Может, в двадцать раз! Хитрый какой!..
Прошка Коненкин, понимая, что Дыдырца может открыть его обман, собрался и пригнал однажды к Дыдырцеву стойбищу пару отборных оленей.
— Вот!— ласково сказал он.— Бери! Не жалко! Друг ты мне, мне для друга не жалко… Худо у меня с оленями, пропадают. Беда, как пропадают! Бери, у тебя, однако, не пропадут…
Дыдырца даже захлебнулся от изумления. С чего это Прошка такой добрый стал? Никогда с ним такого не было. Двух оленей так, даром, гостинцем отдает! Пожалуй, не ладно что-то.
Заметив и изумление и колебание Дыдырцы, Прошка Коненкин еще ласковей и настойчивей повторил:
— Бери, бери! Люблю тебя! Вот! Тебя как не любить? Ты и на суглане теперь в почете, в совет этот самый тебя посадили. Бери! Пусть будет так: сегодня я тебе добро делаю от души,— завтра ты мне сделай. Хорошо так?
Дыдырце было неловко: жаль отказываться от такого подарка, но и принимать его не хотелось, не было веры Прошке. Не может быть, чтобы Прошка Коненкин, Большеротый, зря подарками дорогими разбрасывался!
— Не надо мне…— нерешительно вымолвил Дыдырца.
— Как не надо?!— даже возмутился Прошка Коненкин.— Да ты погляди, какие олени: важенка и лоншачок! Хорошие олени, у меня, сам знаешь, плохих не плодится…
Но Дыдырца не сдался. Как ни хотелось ему заполучить этих оленей, но какой-то голос словно подсказывал твердо и властно: не бери! худо будет! не бери!.. И он отказался от подарка.
Прошка Коненкин освирепел, хотел выругаться, но проглотил тяжелые бранные слова и погнал своих оленей обратно.
А Дыдырца, поглядывая ему вслед, соображал: отчего это Прошка Коненкин вдруг таким добрым стал?
После этого Прошка Коненкин появился на стойбище Дыдырцы не скоро. Пришел он тихий какой-то, чем-то испуганный и заискивающе попросил Дыдырцу, чтобы тот помог ему.
— Олени-то те, которых ты не взял у меня, пали. Вот как худо! На моих ягельниках, видать, болезнь какая-то лежит и к оленям переходит… Пропаду я совсем! Без стада останусь… Ты, Дыдырца, скажи там, в совете, что у Прокопия Михайлыча совсем мало оленей, меньше, чем у последнего тунгуса!.. Скажи!
Дыдырца встретил ждущий взгляд. Взгляд этот был пристален и упорен.
— Скажи!
— Я как такое скажу?
— Ты скажи… Я вот тебе какой добрый был! Я тебе гостинцы пригонял. Я тебе друг… Меня обижать думают, а ты мне помоги… Шибко мне худо!
Прошка Коненкин стоял пред Дыдырцей с Чимчиканихи и унижался.
Дыдырце было неловко и смешно. Вот пристал как! Значит, верно, худо ему…
Не глядя на Прошку Коненкина, заглядывавшего ему в глаза, Дыдырца нехотя сказал:
— Пойду на твои ягельники, посчитаю оленей. Тогда скажу… Как я могу говорить совету то, чего не знаю!
— Сходи, сходи!— согласился Прошка Коненкин, и голос его показался Дыдырце незнакомым, как будто и не Прошка это говорил:— Посчитай!
Чужое это было дело и, может быть, совсем и не нужное, но в ближайшие дни обошел Дыдырца все пастбища Прошки Коненкина и сосчитал оленей. Выходило, что Прошка не соврал: оленей было мало. Дыдырца и поверил и не поверил. Поверил своим глазам. Но умом своим не верил. Хитрый Прошка,— хитрее лисицы. А Прошка Коненкин поймал Дыдырцу, не поленился снова добраться до его стойбища и с упованием спрашивает:
— Скажешь?
Дыдырца вздохнул и угрюмо пообещал:
— Что мои глаза видели, скажу…
Прошка Коненкин радостно засмеялся.
Глазам приходилось верить, но в уме было другое. И томился Дыдырца оттого, что пообещал Прошке Коненкину сказать в совете об его оленях. Томился и бродил по тайге. А пора стояла летняя, и дозревали и становились сочными травы и мхи. И в такую пору как раз тучнеть и наливаться жиром скоту. Дыдырца подумал о своих пяти оленях и о тех двух, от которых он отказался. Томление Дыдырцы становилось неотвязней и беспокойней.
Но никакие мысли и никакие томления не могли помешать ему подмечать все, что происходило кругом него. Он слышал каждый звук, каждый шорох. Он понимал каждый писк птицы и шелест ветвей и шуршание травы. Все вокруг него было родное и привычное. Поэтому каждый необычный звук, как бы неясен и тих ни- был он, звучал для Дыдырцы резко и возбуждал его внимание и тревогу.
Так услышал он в тайге неуловимый далекий звон, не похожий на звон кузнечика или воды. Дыдырца насторожился и стал прислушиваться. Он слушал долго. И он понял: где-то в стороне бредут олени и у которого-то из них на шее побрякивает глухое торболо.
Чьи же это олени пасутся?
Дыдырца решил разведать и узнать.
Он пошел на звуки торбола, которые становились громче и яснее. И он скоро вышел на полянку, где, рассыпавшись в разные стороны, паслось большое оленье стадо. Быки настороженно подняли головы и закачали рогами, почуяв чужого. Пастух, стоявший в стороне, повернулся к Дыдырце и Дыдырца узнал в нем знакомого.
— Эй! Шебкауль!— крикнул он.— Чье стадо?
Но прежде, чем пастух ответил, Дыдырца сам понял: ближе всех к нему стояла прекрасна’ важенка, как раз та, взять которую он отказался у Прошки Коненкина.
— Давно ты пасешь стадо Большеротого?— насмешливо и зло спросил Дыдырца смутившегося Шебкауля.
— Долг отрабатываю… Прижал, велел платить. А мне нечем!
— Тут все олени?
— Какое!— махнул рукой Шебкауль.— Тут может четвертая часть… Остальные в других местах пасутся…
Поговорив с Шебкаулем и подсчитав стадо, Дыдырца вернулся к своему стойбищу. Он узнал, наконец, правду. Узнал, сколько оленей у Прошки Коненкина и где он их прячет.
Веселая злоба охватила Дыдырцу, и мысли его были быстрые и суровые.
‘Обманщик!— думал он о Прошке Коненкине.— Хитрый!.. Ишь, думал в обман свой затянуть! Подучал врать и обманывать совет!.. Ну, погоди!..’
Прошке некуда было деваться, когда потребовали, чтобы отдал он лишних оленей. Насчитали на него налог, наложили на него штраф, оставили ему небольшое стадо, а остальных оленей — самых сытых, самых сильных, самых отборных — отняли.
Прошка Коненкин сжался, затаил злобу, потемнел. Прошка Коненкин поглядывал на людей яростными глазами. Волчьими глазами глядел Прошка Коненкин на людей.
И встречи Дыдырцы с Прошкой Коненкиным стали после этого совсем тягостными и неприятными.
Лесные пожары в тайге страшны. Чья-нибудь беспечная рука заронит огонь, кто-нибудь поленится погасить костер — и ветер откопает тлеющий уголек, обдует его, разожжет и пустит пламя. Тогда затлеет хвоя, подберется огонь к сушняку, поползет, зашипит. Со свистом и треском начнет перескакивать с валежины к валежине, с кочки на кочку, от одного дерева к другому. Заполыхает, разъярится, станет неудержимым и угрожающим осмелевший огонь. Языки пламени поползут во все стороны. Густой дым потянется над тайгой. И побегут от огня звери, и полетят испуганные птицы.
Лесной пожар появился на ягельниках, где паслись олени, отобранные у Прошки Коненкина и других кулаков. Олени закинули рога на спину и понеслись. За ними по пятам мчался яростно огонь. Олени метнулись в разные стороны. Они бежали, не видя пред собою дороги, ударялись о стволы деревьев, спотыкались по валежинам, бились рогами о ветви. Они чуяли смертельную опасность и знали только одно: бежать, мчаться, уходить от этой опасности!..
Вести о лесном пожаре быстро разнеслись по стойбищам. Но что могли поделать люди против ликующего яростного огня! Оставалось одно: собирать оленей и перегонять их на другие пастбища.
С трудом собрали все стадо, недосчитавшись нескольких лоншаков. Стали искать поблизости ягельников, но подходящих не оказалось. Надо было откочевывать куда-нибудь подальше.
В заботах об оленях, в поисках хороших пастбищ в кочсовете сначала и не подумали о причинах пала. Не подумал о них и Дыдырца, вблизи стойбища которого занялся огонь и откуда пошел полыхать по тайге. Но когда заботы немного утихли, Дыдырца задумался. Заронить огонь мог только он или кто-нибудь из его домашних, а этого не было. Кто же тогда этот неосторожный, по вине которого погорела тайга и олени остались без хорошего корма? Никто чужой в эти дни не проходил мимо Дыдырцева стойбища. Никого не видно было поблизости… А ведь огонь сам собою не возникает. Огонь всегда идет вместе с человеком и от человека. Только в сильные грозы, когда гремят в небе громы и зажигаются ярко молнии, только в такие дни бывает, что огонь сходит с неба и зажигает тайгу. Но уже давно не было гроз, и давно не сверкали молнии… Кто же? Дыдырца задумался.
Прошка Коненкин с остатками своего стада откочевал на новое место, на новую речку. Бороздя ее медленные струи берестянкой, Прошка Коненкин ловил рыбу и злобно вспоминал, как в добрые времена ему не нужно было заниматься таким делом, как работники налавливали ему жирных сигов и вкусную майгу, а женщины варили похлебку, совсем как у русских купцов. Он вспоминал и злобно хмурился. Порою он брал свое хорошее ружье и кряхтя отправлялся в борки поискать дичь. Возвращался он почти всегда с пустыми руками, усталый, злой и кричал на женщин грозно и повелительно, вымещая на них и неудачу и злобу. Он жаловался на отсутствие птицы, он ругал новых, теперешних купцов, продавших ему, якобы, отсыревшие пистоны и плохой порох. Но даже женщины в его чуме знали, что он врет. Они знали, что Прошка Коненкин разжирел на чужой работе и отвык от ружья и не умеет стрелять.
Слух о пале добрел до Прошкина чума. Домашние заохали, горестно зачмокали губами:
— Ох, беда какая! Кому-нибудь худо теперь!?..
Но Прошка Коненкин щурил и без того узкие глаза, и большой рот его, за который получил он свое прозвище, растягивался в хитрую усмешку.
Эта хитрая, злая усмешка появлялась на его лице каждый раз, как Прошка Коненкин что-то вспоминал. Но порою усмешка внезапно бледнела, и в глазах Прошки вспыхивал испуг.
От нового места кочевок Прошки Коненкина до стойбища Дыдырцы было не близко. Встречаться им, Дыдырце и Прошке Коненкину пожалуй и незачем было.
Но кто предскажет тропы, на которые завтра ступит охотник?
И кто может предугадать, в каком месте эти тропы скрестятся с другими, с чужими тропами?
Ни Прошка Коненкин, ни Дыдырца не хотели встретиться друг с другом. Встреча их все же произошла.
Дыдыртда брел к березовому борку, чтобы выглядеть хорошее дерево для тиски. Прошка Коненкин попал на этот борок, заплутавшись в майге. Оба увидели один другого раньше, чем их собаки обменялись приветственным лаем. Оба остановились поодаль, не подходя друг к другу. Дыдырца сплюнул. Прошка Коненкин оскалил желтые зубы. И оба враз, но по-разному крикнули:
— Обманщик!.. — У-у! обманул!
Потом быстро стали сходиться. И, сойдясь почти вплотную, повторили:
— У-у!.. обманул!
— Обманщик!..
Прошка Коненкин плюнул под ноги Дыдырце.
— Забыл мое добро?!— закричал он.— С голоду бы без меня подох давно… А теперь меня обижаешь!
Дыдырца побагровел и сжал ружейный ремень, перетянутый через грудь.
— Пошто меня ругаешь? Пошто меня заставлял врать?! Обманщик ты!.. у тебя оленей-то было что не сосчитать, а ты врал: двадцать-тридцать оленей!.. Неверный ты человек! Иди своей дорогой!..
Широкий рот Прошки Коненкина раскрылся, как пасть, и желтые зубы лязгнули: вот-вот укусит.
— Подавитесь вы моими оленями! Сдохнете!.. Обожретесь!.. Вот пропадут они от бескормицы! Попомните мое слово! Вся тайга гореть будет! Весь мох сгинет! Вся вода в реках и озерах сгинет!.. Вот! Пропадете вы все и олени, которые вы у меня награбили, пропадут, и дела все ваши погибнут!.. Попомните!..
Голос у Прошки Коненкина стал визгливым, как вой побитого пса. Дыдырце от голоса Прошки, от его слов было томительно: хотелось подскочить к Большеротому, ударить его, заставить замолчать.
— И ты, хорек вонючий,— продолжал кричать Прошка Коненкин,— и ты пропадешь! До первого снегу не дотянешь! Сгниешь, провоняешь, развалишься!..
— Ox, ox, Жx!— зло захохотал Дыдырца, перебив Прошку.— Ох, страшно мне! Не ты ли, сова лысая, тайгу сожжешь? Не ты ли воду попортишь? А?.. Ох, испугал! Ох, страшно!..
Насмешка Дыдырцы еще сильнее взъярила Прошку Коненкина. Сорвав висевшее на плече ружье, он потряс им и бросил угрозу:
— Не подавись смехом, волк! Не подавись!..
Дыдырца увидел в руках Прошки ружье, оборвал смех и коротко сказал:
— Не промахнись!
И быстро наставил свое ружье на Прошку Коненкина.
— Не промахнись!— повторил Дыдырца, не спуская глаз с Прошки.
Собаки, увидя у своих хозяев ружья в руках, насторожились. Собаки приготовились к добыче. Хозяева вот-вот выстрелят и где-нибудь поблизости прольется кровь. Но хозяева не стреляли. Прошка Коненкин попятился от Дыдырцы. На Прошку Коненкина внезапно накатился холодный, ударявший в дрожь страх.
Прошка Коненкин поманил свою собаку, оглянулся и быстро юркнул в сторону.
Дыдырца презрительно рассмеялся.
— Не промахнись!— в третий раз прокричал он Прошке Коненкину вслед.
Скрывшись за белоствольными березами, Прошка Коненкин сначала промолчал. Потом визгливый голос его рванул неомрачимую тишину коротко и яростно:
— Пропадешь!..
Потом негромко и нестрашно хлопнул выстрел.
Дыдырцу обожгло в правое плечо. Дыдырца отскочил в сторону и укрылся от невидимого врага за толстой березой. Второй выстрел уже не настиг его. Вслед за вторым выстрелом снова послышался крик Прошки Коненкина:
— Не сдох еще? Погоди! погоди! добью тебя!.. Огнем сожгу! Всю тайгу теперь сожгу… Не достанется вам мое добро!.. Нет!..
Плечо у Дыдырцы ныло, по руке текла обильно и горячо кровь. Было больно, но слова Прошки Коненкина на мгновенье остановили боль. Что он сказал? Чем погрозил? Тайгу сожжет?.. Не он ли уж жег ее?.. Дыдырца, задыхаясь, хотел крикнуть, обругать, но удержался. Дыдырца решил перехитрить Большеротого. Замолчал, притаился, пусть тот подумает, что Дыдырца убит или тяжело ранен. Пусть. Надо приманить Прошку Коненкина на себя.
Прошка Коненкин кричал еще что-то, но Дыдырца молчал. Молчал и слушал. А сам наспех перетянул обрывком рубахи раненое плечо, проверил заряд, весь подобрался, напружинился, приготовился. В лесу было тихо. Собака Дыдырцы недоуменно побегала недалеко, вернулась к хозяину, подняла морду, поглядела выжидающе, встретила предостерегающий жест Дыдырцы и тихо улеглась недалеко от него. Собака решила тоже выжидать.
В березняке все застыло. Но Дыдырцу трудно, было обмануть. Он чуял, он знал, что Прошка Коненкин не ушел, а притаился где-то вблизи. И он не ошибся.
Вдали что-то мелькнуло. Сначала появилась собака. Потом с легкой опаской вынырнул из-за стволов и Прошка Коненкин. Он постоял в нерешимости и двинулся смелее. Он держал ружье обеими руками, готовый вскинуть приклад к плечу и стрелять. Дыдырца впился острым и верным взглядом в руки Большеротого, выждал, когда тот повернулся боком, взял на мушку правую руку и спустил курок. Прошка Коненкин вскрикнул, выпустил ружье и замахал рукою, которая сразу стала мокрой и красной от крови. Дыдырца выскочил из своей засады, прыжками добежал до Прошки Коненкина, наставил на него ружье и угрожающе приказал:
— Иди вперед! Иди, обманщик!.. Бежать и не думай! Как побежишь, выстрелю в твой жирный зад!.. Иди!..
— Куда?..— плаксиво заныл Прошка Коненкин, поняв, что он во власти Дыдырцы.— Куда ты меня гонишь, как зверя?
— В совет!— коротко объяснил Дыдырца…
Прошка Коненкин пошел. Следом за ним, подобрав его ружье, двинулся Дыдырца.
Рядом с Дыдырцей, разинув пасть и вывалив кроваво-красный язык, побежала его собака. Сбоку побрела собака Прошки Коненкина. У нее тоже была оскалена пасть, и она готова была выть и кусаться…
— Дыдырца!— взмолился на полпути к совету Прошка Коненкин.— Дыдырца! Вспомни, сколько добра я тебе сделал!.. Дыдырца, отпусти меня! Возьми моих оленей! Трех важенок с телятами возьми!.. Отпусти меня, Дыдырца! ..
Дыдырца не слушал Прошку Коненкина. Дыдырца вспоминал. Он вспоминал о том, что всегда, во все времена его жизни судьба Прошки Коненкина, Большеротого, была совсем иная, чем судьба его, Дыдырцы. Он вспоминал, что всегда встречи с Прошкой Коненкиным, Большеротым, бывали тягостны и нехороши. И он соображал, что теперь, пожалуй, эта встреча будет последней.
— Иди!— коротко прикрикнул он, и Прошка Коненкин сжался и понял, что просить больше нечего, что пощады не будет, что впереди беда. Большая, неотвратимая беда.
И Прошка Коненкин, идя впереди сторожащего его с ружьем Дыдырцы, заплакал.
Дыдырца не замечал этого плача. У Дыдырцы мысли были веселые: о жизни, о хорошей, простой жизни…
Собаки бежали по сторонам, обе враждебные одна другой, обе готовые вцепиться друг дружке острыми клыками в горло…