Проповдь новой естественности
(О роман А. Каменскаго ‘Люди’)
Максимиліанъ Волошинъ.
Проповедь новой естественности, Волошин Максимилиан Александрович, Год: 1909
Время на прочтение: 6 минут(ы)
‘Аполлонъ’, No 3, 1909
OCR Бычков М. Н.
Въ литератур существуютъ нкоторые неумирающіе идеалы, которые проявляются въ извстныя историческія эпохи у разныхъ народовъ и подъ разными личинами, оставаясь въ своей логической сущности неизмнными. Исторически они могутъ быть обоснованы и оправданы, съ точки зрнія общественности они приносятъ извстную пользу, но для искусства они вредны, безполезны и обременительны.
Къ такимъ идеаламъ принадлежитъ фикція объ ‘естественномъ человк’. Почти вс мечтавшіе о моральномъ исправленіи общественнаго строя пытались изобрсти своего ‘естественнаго человка’. Его педагогическое удобство было слишкомъ очевидно: т, кому хотлось разсматривать историческіе пережитки, народныя традиціи, общественныя кристаллизаціи словомъ, вс вообще органическіе процессы общества не какъ накопленіе культуры, а какъ ‘ложь условностей’, т для наглядности должны были противопоставлять реалистически-обличительнымъ картинамъ современнаго имъ общества искусственно ими созданный идеалъ ‘естественнаго человка’.
Какъ вс гомункулы и автоматы, онъ таилъ въ себ притягательныя силы пустоты и въ то же время готовилъ опасности и разочарованія. Мало кто изъ великихъ умовъ Европы, начиная съ Ренессанса, избжалъ его отравы. Открытіе древнихъ культуръ Америки, которыя охотно были приняты за райское состояніе человка, повело къ созданію ‘добродтельнаго дикаря’. Для ‘естественнаго человка’ была найдена фиктивная конкретность. Уже Монтэнь начинаетъ попрекать своихъ современниковъ добродтельными — ‘viri а diis recentes’. Буревстникъ революціонныхъ эпохъ — ‘добродтельный дикарь’ въ XVIII вк получаетъ полное господство. Робинзоновъ Пятница, трагическая идиллія Бернардена де Сенъ-Пьеръ, канонизація естественнаго человка у Pycco, даже кое-какіе изъ персонажей въ сказкахъ Вольтера, свидтельствуютъ на разные лады о томъ же опасномъ и ‘полезномъ’ идеал, мшающемъ свободному изслдованію и принятію жизни.
Вызванный къ Существованію столькими заклинаніями, ‘добродтельный дикарь’ появляется во время Революціи, и, если 14 іюля и 2 сентября онъ еще движимъ внушенною ему суровою литературною добродтелью, то третьяго и четвертаго сентября онъ уже становится тупымъ, кровожаднымъ и не мудрымъ звремъ. Идеализацію промышленнаго прогресса у Сенъ Симона можно разсматривать какъ реакцію своего рода противъ диктатуры ‘добродтельнаго дикаря’. Но авторитетъ ‘добродтельнаго дикаря’ въ области соціальныхъ построеній далеко не подорванъ. Въ характерахъ современныхъ соціалистовъ мы можемъ наблюдать самыя забавныя арлекинады отъ смшенія этихъ двухъ идеаловъ: идеала механическаго прогресса и идеала естественнаго человка. Размры популярности Толстого и Горькаго на Запад свидтельствуютъ о неискоренимости мечты о ‘добродтельномъ дикар’. По всему ходу своего культурнаго развитія и по условіямъ переживаемой исторической эпохи, Россія оказалась обтованной страной для самыхъ разнообразныхъ воплощеній ,добродтельнаго дикаря*. Русскимъ утопистамъ и моралистамъ нечего было искать его въ Америк, онъ былъ подъ руками. Идеализованный мужикъ, нигилистъ, опростившійся интеллигентъ, босякъ…— все это различныя гримасы одной и той же литературной маски. Суровый и смлый но всегда ограниченный моральной идеей, реализмъ русскаго романа органически слился съ антихудожественнымъ идеаломъ ‘естественнаго человка’. Добродтельный дикарь нашелъ свои пути и ходы въ литератур. Онъ сталъ представителемъ естественной народной совсти, естественной народной мудрости, онъ обладалъ ‘святой плотью’, лишенной всякихъ свойствъ и отправленій и, въ частности, пола. Характерно то, что лишь тогда, когда авторы относились къ ‘добродтельнымъ дикарямъ’ съ сознательнымъ или безсознательнымъ несочувствіемъ, какъ Гончаровъ къ Марку Волохову или Тургеневъ къ Базарову, лишь тогда они снабжали ихъ нкоторыми признаками пола. Эта примитивная безполость ‘естественнаго человка’ не могла длиться вчно. Глубокія химическія реакціи, вызванныя революціонными движеніями девятисотыхъ годовъ, разъли плеву стыдливости и создали потребности въ новыхъ моральныхъ критеріяхъ уже въ области пола. Идеалъ естественнаго человка, излюбленный и воспитанный русской литературой, былъ готовъ къ услугамъ новыхъ беллетристовъ, оставалось лишь наполнить его новымъ содержаніемъ. Арцыбашевъ создалъ Санина. Этого можно было ожидать. Санинъ — неизбжное звено въ эволюціи естественнаго человка. Литературная критика не признала этого новаго ‘добродтельнаго дикаря’ добродтельнымъ. Она была шокирована, испугана, возмущена… И совершенно напрасно, такъ какъ онъ былъ созданъ въ самыхъ лучшихъ традиціяхъ русскаго идейнаго романа. Что сами традиціи плохи — это ужъ другое дло. Естественный человкъ остался въ лик Санина попрежнему прямолинейно-честенъ и добродтеленъ, но, прикоснувшись къ самой ‘естественной’ области человческой души, къ области пола, въ которой все существуетъ лишь психологическими условностями, онъ оказался смшонъ, нелпъ и возмутителенъ.
Впрочемъ, молодежь, для которой спеціально и предназначается эта кухня идеаловъ, не отвернулась, не проглядла, но приняла и одобрила этого новаго дикаря, новаго учителя жизни. Типъ новаго ‘естественнаго человка’, новаго апостола борьбы съ ‘условностями’ въ области пола, привился и размножился. Арцыбашевъ еще гршитъ кое-гд объективной художественностью. А. Каменскій стоитъ уже вн этихъ слабостей. Онъ весь пламенетъ !!!!!!!!!!па?осомъ проповдника ‘новыхъ отношеній’. Это даетъ ему силу. Мы помнимъ, какъ его вопль о томъ, что невозможно незнакомымъ людямъ приходитъ въ чужія квартиры, вызвалъ цлое движеніе и образованіе общества ‘Одинокихъ’, которое ставило себ цлью создать такія условія жизни, чтобы каждый могъ войти въ незнакомый домъ въ любой часъ и быть встрченнымъ тамъ разговоромъ и самоваромъ. Мы ничего не знаемъ о дальнйшей судьб этого общества, но новый романъ А. Каменскаго ‘Люди’ представляетъ естественное развитіе тхъ идей, которыя были положены въ основу вышеупомянутаго разсказа.
Этотъ романъ проникнутъ единой и страстной проповдью противъ условности.
‘Главное — искренность, искренность, искренность. Пока люди будутъ говорить заученныя фразы и продлывать заученные жесты, не можетъ быть счастья на земл’… ‘Трудно было понять, кто настоящій хозяинъ громадной, заставленной, вещами квартиры — вещи или живые люди? Съ ненужной осторожностью, чуть не на цыпочкахъ ступали по коврамъ и въ неудобныхъ придуманныхъ позахъ, раздвигая фалды сюртуковъ и откидывая въ сторону подолы юбокъ. садились на хрупкіе диванчики и на стулья… Трусливо оглядвшись по сторонамъ, вдругъ закидывали голову и съ безумной яростью запускали зубочистки въ ротъ. Ненавидли всею душой и мысленно ругали самой площадной бранью сосда, заслонявшаго дорогу къ ваз съ зернистой икрой, или даму, съ кокетливой улыбкой просившую передать какъ разъ намченный остатокъ закуски’…… ‘Нтъ иной причины, кром яркаго электрическаго свта и по незнакомому разставленной мебели, къ тому чтобы сорокъ совершенно независимыхъ другъ отъ друга человкъ на разные лады лгали сами передъ собою. Каждый изъ нихъ въ отдльности способенъ быть искреннимъ въ четырехъ знакомыхъ стнахъ, когда, гримасничая передъ зеркаломъ. онъ выкрикиваетъ ему одному извстныя, причудливыя, стыдныя слова, или танцуетъ на одной ног отъ радости или щиплетъ самъ себя отъ злости. И онъ отлично знаетъ, что такъ же, по сосдству съ нимъ, за стной, поступаетъ и другой и третій’. — ‘Есть какая-то основная и притомъ ужасно легко неправимая ошибка въ отношеніяхъ между людьми, длающая обстановку, костюмы, жесты и вообще условность нашими настоящими господами. И одна возможность, по уговору, ну такъ врод игры въ фанты, что-ли, пренебречь всмъ этимъ — могла-бы радикально обновить жизнь’. Вотъ основные мотивы недовольства формами жизнь y Анатолія Каменскаго. Идейная зависимость ихъ отъ ‘Общественнаго Договора’ Руссо и проповди опрощенія Льва Толстого несомннна. Героемъ Каменскаго является ‘бывшій студентъ’ Виноградовъ — апостолъ новой естественности.
‘Какихъ нибудь два года тому назадъ онъ самъ съ волненіемъ переступалъ пороги аудиторій, слушалъ очаровательную, шелестящую тишину библіотекъ, говорилъ съ каедры въ кружкахъ, пока не нашелъ своего единственнаго призванія, не почуялъ приближенія праздника на земл. Долой практическія науки, измышляющія устройство изящныхъ тюремъ, красивыхъ вмстилищъ лжи!.. Но что же длать? Только одно: перестать лгать. Если человкъ — зврь, то дайте ему свободно быть звремъ. Если человкъ — любовь, дайте ему проявить себя до конца, и онъ самъ создастъ себ новый союзъ со всми’. Виноградовъ любитъ людей. ‘Вотъ, они, люди, люди,— вотъ излюбленный тобою, ходящій, сидящій, говорящій и корчащій всевозможныя гримасы матеріалъ. Радуйся же, купайся въ немъ, объдайся имъ, смотри и слушай’ — говоритъ онъ самъ себ. Его апостольское служеніе заключается въ томъ, что онъ, говоря словами Willy ‘поощряетъ пороки своихъ современниковъ’. Самъ же онъ считаетъ это уроками естественности. Какъ фанатикъ идеи, онъ совершаетъ при этомъ поступки странные и смшные по вншности, но они не кажутся смшными, а импонируютъ окружающимъ. Такъ онъ поселяется на чужихъ квартирахъ, спаиваетъ мужей, развращаетъ женъ, сажаетъ себ на колни старичковъ генераловъ, ведетъ во всхъ общественныхъ мстахъ свою проповдь и словами, и поступками. И такъ велика сила его идеи, что его не бьютъ, не выгоняютъ изъ дому> а скоре вс заискиваютъ y него и ищутъ его дружбы. Такое поведеніе окружающихъ указываетъ съ несомннностью на то, что въ лиц Виноградова мы имемъ дло съ завтной мечтой Анатолія Каменскаго о ‘естественномъ человк’, съ героемъ, передъ которымъ должны склоняться вс фантоши придуманнаго имъ міра.
Безкорыстіе Виноградова подвергается тяжелому испытанію — тому испытанію, которому авторы всегда подвергаютъ своихъ героевъ, чтобы доказать ихъ чистоту и твердость,— любви. Виноградовъ чувствуетъ, что любитъ Надежду — строгую и серьезную двушку, дочь профессора и внучку министра, которую онъ поставилъ себ цлью освободить и провести черезъ полъ. И все же, ради идеи отъ отрекается отъ своей собственной любви. Онъ отдаетъ ее своему другу Нарановичу, который принимаетъ дамъ, одтый въ черную женскую рубашку, и насилуетъ ихъ черезъ пять минуть знакомства не ради идеи, а ‘для себя’. Предъ этимъ Внноградовъ говоритъ себ такія патетическія слова:
Ты видишь, настанетъ день, когда ты, повинуясь себ, предашь Надежду и только не будешь стоять въ дверяхъ, ибо тутъ, кром всего остального, теб будетъ нужно побдить самое страшное, самое послднее — любопытство. Ты сдлаешь это потому, что ты не боишься за нее, и потому что ты не найдешь для нея лучшаго звря, чмъ Нарановичъ, и любя ее — да, да, ты уже любишь ее — ты поведешь ее жестокой, врной и ласковой рукой тми путями, которыми шелъ самъ, все испытавшій, ничмъ не пресытившійся и чистый, и, если ты теперь побдишь въ себ самомъ остатки деспота, собственника и лицемра, ты будешь счастливъ потомъ… Сдлай себя лучшимъ для нея. Закали свою любовь отреченіемъ и утратой, и твое будетъ твоимъ. Ты разжегъ въ ней любопытство и неужели эгоизмъ самца можетъ остановить тебя на полпути? Веди же ее туда, куда хотлъ. Стой въ сторон, смотри на нее могущественно и кротко, и говори свое: ‘Такъ надо. Хороишо’. Пусть жадный зврь поглотитъ ее, твою будущую невсту, а ты стой и говори: ‘да, да, все хорошо’. Пусть твоя проповдь будетъ чиста и безкорыстна. Пусть идетъ, пусть увидитъ бездну, пусть очистится, чтобы сдлаться зрячей, какъ ты. И если ты не потеряешь ее навсегда, то возьмешь ее большой, равной себ’. Этотъ монологъ указываетъ на ту нравственную высоту, на которой стоитъ благородный, честный и самоотверженный Виноградовъ. Естественно, что все сбывается такъ, какъ онъ сказалъ. Онъ сводитъ Надежду съ Нарановичемъ, самъ почти умираетъ отъ мукъ ревности, но побждаетъ свою боль. Ддъ — министръ, одинъ все видитъ, понимаетъ и благословляетъ подвигъ Виноградова: ‘3наю все, знаю про ж_е_р_т_в_у. По моему напрасно. Могъ добиться самъ. Идею твою понялъ. Безполезный героизмъ. Могъ самому себ поврить на слово’… Умный ддъ — министръ умираетъ и оставляетъ Виноградову наслдство. Надежда посл романа съ Нарановичемъ выходить замужъ за знаменитаго писателя (но идіота) Березу. Но добродтель должна быть вознаграждена: Надежда убгаетъ отъ Березы вмст съ Виноградовымъ.
Въ виду того, что этотъ романъ совершенно лишенъ какихъ бы то ни было художественныхъ достоинствъ, которые могли бы подкупить эстетическіе вкусы наивныхъ читателей, можно пожелать ему наиболе широкаго распространенія. Онъ съ рдкою наглядностью выявляетъ извстныя слабыя стороны русскаго идейнаго романа, настолько защищеннаго именами корифеевъ русской литературы, что даже каррикатуры ‘добродтельныхъ дикарей’ y Горькаго. Леонида Андреева и Куприна не могли его окончательно дискредитировать. Еще нсколько такихъ наглядныхъ образцовъ, какъ ‘Люди’ Каменскаго, и можно будетъ освободиться отъ обязанности относиться серьезно къ такимъ литературнымъ проповдямъ. Пока же ихъ популярность неволитъ это длать.