Александръ Тиняковъ.
Александръ Тиняковъ.
ПРОПАЩІЙ.
ПРОПАЩІЙ.
I.
II.
III.
IV.
‘Пряникъ осиротевшим дтямъ’, Петербуръ, 1916
Пропащий, Тиняков Александр Иванович, Год: 1915
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Дыркинъ ходилъ по бульвару подъ окошками женской гимназіи. Было холодно и пасмурно, дулъ втеръ, загоняя листья въ лужи, отъ сырого табака першило въ горл, калоша на лвой ног чавкала. Чавкала она какъ-то робко,— словно извинялась,— и этимъ пуще всего злила Дыркина.
Городишко былъ хоть и губернскій, но глухой. Жителей-то было не мало, но фабрикъ и заводовъ почти не было, а потому и народъ былъ степенный, на подъемъ тугой и насквозь извстный. Дыркинъ былъ малограмотенъ, про соціалистовъ зналъ по наслышк и признаками ихъ считалъ длинные волосы, громкіе голоса и вообще неистовый видъ. Революціонеры давно и прекрасно учли тишину мстечка и обдлывали въ городк свои главныя дла. Здсь проживалъ представитель Центральнаго Комитета, зазжали къ нему для инструкцій подручные и по всей Россіи расходились отсюда нити пропаганды. Но Дыркинъ этого не зналъ, а слдилъ за адвокатомъ Касторкинымъ, за инженеромъ Пироговымъ, да за учащейся молодежью.
Дыркинъ — изъ мстныхъ мщанъ. Неудалый. Выгнали его изъ городского училища, потомъ купецъ Кисельниковъ прогналъ изъ мальчиковъ и мать вдова черезъ любовника — городового устроила его писцомъ при участк. Тутъ Дыркинъ пригодился и привыкъ, а когда повсюду начались безпорядки, онъ,— по влеченію сердца,— поступилъ въ сыщики. Вс дла, которыя онъ открывалъ, оказывались вздоромъ и начальникъ его ненавидлъ, но прогонять — не прогонялъ. Обыватели скоро узнали, что такое Дыркинъ. Одни презирали, другіе,— которые побогаче и побойчй, — покровительствовали: ‘Онъ-де нашъ охранитель!’
Дыркинъ и раньше жилъ одиноко, а теперь уединился совсмъ. Съ одной стороны — заважничалъ, съ другой — ороблъ. Какъ-ни-какъ, а дло его — особое. Оно и государственное, и вмст съ тмъ не то, чтобы очень красивое. Выслдитъ, бывало, что у гимназиста товарищи собираются, отрапортуетъ, а потомъ и при обыск за понятого присутствуетъ. Кривятся у мальчишекъ лица:— то-ли страхъ, то-ли злоба на нихъ?— а какъ на него кто взглянетъ, гримасу сдлаетъ и точно ему этой гримасой по уху залпить. Однако, сказать — ничего не скажешь: понятой и дло государственное.
Другіе, были изъ полицейскихъ, Дыркинъ одинъ былъ штатскій и потому считалъ себя главнымъ и презиралъ даже старшаго городового Сидорчука, которому то-и-дло выходили награды за поимку воровъ, а Сидорчукъ — по другой части, — думалъ Дыркинъ,— его дло — мужицкое, а мое дльце — тонкое. Вора поймать,— что плюнуть, а ‘отъ ты, соціалиста обнаружь… это, братъ, куда почище’…
Вслухъ онъ этого не высказывалъ, потому что былъ человкъ угрюмый, непьющій и, кром того, мечтатель. Слоняясь подъ окнами адвоката Касторкина — ‘для замчанія гостей’,— онъ частенько мечталъ, какъ онъ откроетъ цлую шайку соціалистовъ съ бомбами, дадутъ ему чинъ, переведутъ въ столицу и приставять къ самому министру внутреннихъ длъ.
Кто-нибудь изъ гостей Касторкина, посмотрвъ въ окно, говорилъ: А ‘охранитель-то’ все гуляетъ!— ‘Болванъ!’ — замчалъ иногда самъ Касторкинъ.
Чужды имъ были горделивыя мечты Дыркина и но могли понять они ни его неприкаянной души, ни его фантастической жизни.
Съ осени жизнь Дыркина совсмъ запуталась. Перехало въ нашъ городъ изъ-подъ Кіева семейство Чабренко: мужъ, жена, двое мальчиковъ и дочь — гимназистка. Въ первый же день, когда Дыркинъ увидлъ Христину Чабренко, онъ въ род какъ ошаллъ. Шла она изъ гимназіи съ подругами, руками размахивала, говорила звонко, смялась на него улицу. ‘Новенькая: въ прошломъ году такой не было’, — тускло отмтила шпіонова мысль. Но съ яркой и непонятной самому Дыркину злобой рванулось его сердце: ‘Ну, ужъ, и прищучу я тебя, вихрастая!’ И ршилъ онъ слдить за новенькой зорко и неукоснительно.
Жили Чабренки на Пуховой улиц, снимали домикъ съ садомъ. Были они изъ помщиковъ, земельку выгодно продали и отъ знакомыхъ наслышавшись про нашу губернію, ршили здсь, не торопясь, обосноваться. Отецъ разъзжалъ по уздамъ, присматривалъ усадебку, а семейство пока — что жило въ город. Мать была болзненная, мальчишки озорные, кухарка,— съ ними пріхала,— сердитая и говорила басомъ, какъ мужикъ. Все это Дыркинъ скоро разузналъ и про него Чабренки тоже скоро узнали. Опять ‘этотъ-то’ троттуаръ околачиваетъ, говорила кухарка, вздыхая. Госпожа Чабренко макала изможденной рукой и,— полузакрывъ глаза,— тянула: ‘Отстанетъ!’ Но Дыркинъ не отставалъ.
Если и раньше онъ дйствовалъ неискусно, то теперь совсмъ потерялъ всякую сообразительность. Слушая его бормотанье, когда онъ длалъ служебные доклады, начальство смотрло на него, не мигая, круглыми отъ злости глазами и медленно, негромко, отчеканивая каждый слогъ, говорило: ‘Ты — негодный дуракъ. Ты — паскуда’. И Дыркинъ чувствовалъ, что начальникъ такъ же, нарочно — неторопливо, разскъ бы на части его тло, какъ разскалъ слова… Про Христину Чабренко онъ на докладахъ пока не упоминалъ, хотя вся его работа въ послднія недли свелась къ слжк за нею одной. Съ утра слонялся онъ по бульвару подъ окошками гимназіи, съ уроковъ провожалъ ее издали до дома, наскоро обдалъ въ трактир и до поздней ночи ходилъ подъ Чабренковскимъ заборомъ.
Ничего нужнаго для себя и подозрительнаго въ поведеніи Христины Дыркинъ не замчалъ, но въ томъ-то и ужасъ его, что онъ скоро понялъ, что слдитъ за нею вовсе не по долгу службы.
Въ одинъ дождливый осенній вечеръ, вернувшись съ Пуховой улицы въ свое логово, онъ снялъ мокрое пальто, вытеръ о пиджакъ руки, зажегъ жестяную лампочку и прислъ къ столу. И вдругъ, въ первый разъ за всю свою жизнь, онъ почувствовалъ, что онъ — одинъ. Раньше онъ всегда воображалъ себя то съ матерью, то въ участк съ околодочными и постителями, а какъ на эту службу пошелъ, такъ ужъ и вовсе, и каждую минуту — съ людьми. Думая про себя, онъ неизмнно представляла’ себ, какъ онъ шелъ сегодня за подозрительнымъ человкомъ и какъ онъ будетъ завтра длать докладъ ротмистру, или вспоминалъ, какъ онъ ловко отвтилъ въ позапрошломъ году Сидорчуку на его задиранье, или какъ на него посмотрлъ гимназистъ Ползунковъ при обыск. А тутъ, вдругъ, почувствовалъ, что вотъ онъ, Степанъ Дыркинъ, сидитъ одинъ и нигд никого больше нту. Горитъ лампа, виситъ пальто, стучитъ будильникъ, каплетъ изъ рукомойника… а больше… ничего. И показалось Дыркину, что, если онъ будетъ сидть такъ сто лтъ, то такъ все и останется, и будетъ онъ одинъ до скончанія вковъ, а за окномъ будетъ сырой, безлюдный мракъ… и ужасъ… и больше ничего. Это страшное ощущеніе промелькнуло въ мозгу Дыркина съ четверть секунды, но и оно перевернуло вс его мысли. Онъ, вдругъ, понялъ, что — недоволенъ жизнью, что и начальство, и соціалисты, и вся его служба — все это ему ни къ чему. И тутъ онъ почувствовалъ второй толчекъ: Чабренко! И самъ испугался того слома, которое застучало въ его мозгъ. Никогда не имлъ дла ни съ какими женщинами, кром гулящихъ, никогда не думалъ досел о женщин, онъ даже и не понялъ, какое-тякое слово хочетъ родиться въ его мозгу, въ род какъ бы совершенно иностранное. ‘Ну и двка!’ подумалъ онъ, наконецъ, про Христину, злобясь, но вышло какъ-то молодецки весело, точно онъ не зловредную соціалистку помянулъ, а въ публичномъ дом, подвыпивъ, ущипнулъ смазливую двку. И оттого, что его злобная мысль вышла такой молодецкой — веселой, онъ и безъ слова понялъ весь ужасъ того, что надъ нимъ стряслось. ‘Вотъ-те и выслдилъ!’ — попробовалъ усмхнуться въ немъ кто-то, но сейчасъ же смолкъ и захлебнулся.
Дыркинъ былъ человкъ смирный и въ сыщики пошелъ, по влеченію сердца, оттого что ненавидлъ всякій шумъ и безпорядокъ. Былъ онъ человкъ злой, но не злобный, т. е. злость въ немъ тлла тускло, а въ буйное чувство не претворялась, потому что удали у него совсмъ не было. Тломъ онъ былъ скуденъ и хлипокъ, съ лица недуренъ, по мелкочертенъ, голосъ-же у него былъ сладкій и вмст деревянный,— самый безчувственный. Провалившись въ свою любовь, почувствовалъ онъ себя хуже, чмъ зврь въ капкан. Того дивнаго, иностраннаго слова, которое стучалось въ его мозгъ, онъ такъ и не выговорилъ, наоборотъ, съ того вечера,— думая о Христин,— онъ нарочно подбиралъ самыя подлыя слова, какія только зналъ. Но выдумывая всякія гнусности, стыдясь и злобствуя, онъ смутно чуялъ, что его чувство — совсмъ иное. За шиворотъ да въ кусты,— это съ каждой можно, а съ Христиной ему хотлось гулять подъ ручку и чтобы не онъ, ее, а она его цловала. И наиболе распалялся онъ не тогда, когда старался думать про самое стыдное, а тогда, когда, противъ воли, вспоминалъ нжный румянецъ Христины, каріе глаза, темнорусую пышную косу… Все это было такъ мучительно, безвыходно и ненужно ему, что его разсудокъ совсмъ мутился, а всегдашняя тусклая злоба начинала вскипать и разгораться въ немъ.
Очень онъ былъ радъ, когда въ первый разъ увидлъ Христину съ кавалеромъ. Онъ замтилъ, какъ она простилась съ подругой на углу Разгонной, а изъ ближняго переулочка вышелъ студентъ Свистуновъ. Свистуновъ и Христина поздоровались за ручку и пошли рядомъ. Съ тхъ поръ онъ сталъ встрчать ихъ почти каждый день. Какъ только осенній Закатъ залипалъ небо райской розовой краской, — звякала калитка въ домик Чабренко и, задорно тукая по камнямъ каблучками, торопилась Христина. За поворотомъ ее встрчалъ Свистуновъ. И они шли къ рк, на окрайну городка, гд пропадали приземистые, пузатые домишки и начиналась суровая и тихая поленая глушь. И неизмнно плелась за ними — въ отдаленіи — понурая фигура. Христина болтала безъ умолку, какъ птица весною, разспрашивала про Москву, разсказывала про подругъ, а замчая вдали Дыркина, длала лукавые глаза и спрашивала:
— Видите?!
Теперь Дыркину было, во-первыхъ, гораздо легче, думая о Христин, воображать всякія мерзости, потому что не даромъ же она шаталась со студентомъ: а, во-вторыхъ, и самъ по себ студентъ былъ подозрителенъ. Хоть онъ и сынокъ Ивана Платоныча Свистунова, у котораго первый рыбный магазинъ во всемъ город, а все-таки студентъ. Мало-ли, что бываетъ въ жизни: бываютъ и у хорошихъ отцовъ таковскія дти, бываетъ, что и генеральскіе сыновья въ динамитчики поступаютъ, не то что купеческіе.
‘Нынче ты съ золотыми пуговицами разгуливаешь, а завтра теб на спину туза бубенъ налпятъ и пошлютъ тебя оленій мохъ глодать за хорошія дла’,— думалъ Дыркинъ про студента.
Но когда онъ въ первый разъ заикнулся своему начальству о подозрительности Свистунова, тотъ стукнулъ по столу блымъ жилистымъ кулакомъ и отчеканилъ:
— Ты, паскуда, знать долженъ, что онъ въ Союз членомъ состоитъ.
Въ тотъ вечеръ Дыркинъ принесъ домой бутылку водки. Съ непривычки онъ очень скоро ошаллъ и потерялъ сознаніе. Открывъ на утро глаза, долго не могъ онъ отодрать голову отъ подушки и ему все казалось, будто кто-то гвоздитъ его молоткомъ по виску. Внезапно и видимо безпричинно воскресло въ немъ воспоминаніе о давно-умершемъ отц. Но сей часъ-же онъ понялъ, къ чему это вспомнилось. Отецъ у него былъ пьяница и по утрамъ опохмлялся. ‘Безъ этого работать не начнешь!’ — говорилъ онъ, бывало, морщась и, выпивъ стаканъ водки,— крякалъ и брался за сапожную колодку. Дыркинъ сползъ съ кровати, налилъ рюмку, расплескивая, поднесъ ее ко рту и проглотилъ. Сначала изъ глазъ у него посыпались искры и захватило духъ, но черезъ минуту въ глазахъ прояснилось и ударило ему въ голову по-новому: и ласково и лукаво. Вторая рюмка прошла легче, отъ третьей стало весело и захотлось дйствовать.
Улица была пріятнй, чмъ всегда, къ тому же подморозило, похрустывалъ подъ ногами ледокъ, не чавкала калоша. На пустынномъ поворот, возл городского сада, Дыркинъ неожиданно столкнулся лицомъ къ лицу со студентомъ Свистуновымъ. Тотъ сначала чертыхнулся, но, разглядвъ, торопливо сказалъ:
— Послушайте, милый человкъ!
Дыркинъ пріостановился. Студентъ подошелъ къ нему ближе, посмотрлъ вокругъ:
— Вотъ что, братецъ, давно я хотлъ теб сказать, зря ты за мной ходишь: и не изъ такихъ!— и пошаривъ въ карманахъ, вытащилъ союзный значекъ. Дыркинъ растерялся.
— По долгу службы… А впрочемъ,— виноватъ.
Замтивъ, что прохожихъ вблизи нтъ, студента, сунулъ ему въ руку трешницу:
— Такъ, ужъ ты моей политик, пожалуйста, не мшай!— дотронулся пальцами до фуражки и, торопясь, пошелъ впередъ.
Дыркинъ постоялъ съ минуту, зажавъ межа, пальцевъ студентову бумажку, потомъ сунулъ ее въ карманъ, прошепталъ по-нехорошему и пошелъ въ трактиръ Макарова.
Цлую недлю шелъ онъ по пьяной стез, а въ конц недли его выгнали со службы.
— Ты,— безполезенъ, — сказали ему,— только намъ-же и гадишь!’
Для всхъ тяжелы и суровы русскія зимы, не легка была наступившая зима и для Дыркина. Въ три дня прогулялъ онъ послднія деньжонки у мадамъ Казимиры на Подъострожной улиц и очутился на мостовой. Испугалось смерти его хлипкое тло и толкнуло его въ лавочку на Ильинк. Вошелъ онъ туда баринъ-бариномъ, а вышелъ обратно въ опоркахъ и безъ пальто. Тихо и незамтно для окружающихъ слился онъ съ босяцкой рванью, утонулъ въ ней и скоро позабыли, что былъ въ городк Дыркинъ.
А Дыркинъ отморозилъ пальцы на правой рук, осипъ и опухъ, и — что всего страшне — началъ постепенно протрезвляться отъ пьянаго угара и оживать душой. По ночамъ, когда въ ночлежк затихала хриплая, вялая ругань и слышалось только сопнье спящихъ босяковъ да ихъ бредовое бормотаніе, Дыркинъ подкладывалъ руки подъ голову, широко раскрывалъ глаза и тяжелыя мысли начинали ворошиться въ его мозгу, точно зми, потревоженныя въ гнзд. И сердце его болло, замирало и плакало отъ каждаго новаго движенія, отъ каждаго новаго поворота безжалостной мысли. Вс обиды и неудачи, непонятныя и неожиданныя, вспоминались ему съ новой ясностью и тутъ-же рядомъ удачи и успхи другихъ. Красная рожа Сидорчука и длинный рядъ медалей на его выпяченной груди, купецъ Свистуновъ, съ окладистой бородой, въ тысячной шуб, и сынъ его — студентъ, подъ ручку съ Христиной, и адвокатъ Касторкинъ въ собственной пролетк съ дутыми шинами… И такъ, бывало, пролеживалъ онъ, не смыкая глазъ, до поздняго зимняго разсвта.
Какъ и когда началось дальнйшее, Дыркинъ не замтилъ, а случилось то, что въ толпу призраковъ, мучившихъ его, вступилъ и самъ онъ, Степанъ Дыркинъ. Вспоминалъ онъ, какъ онъ, будучи еще мальчишкой, кралъ у матери яблоки и пряники. Такъ и видится ему теперь, какъ онъ, бывало, заберется въ укромное мстечко, запретъ изнутри дверь на крючокъ и, — давясь, захлебываясъ, — пожираетъ украденное. Вспоминалъ онъ не дтскую, молчаливую злость, тихо пылавшую въ немъ, когда мать догадывалась и лупила его по щекамъ. Съ этой безсловесной злостью онъ и прожилъ на свт тридцать безъ малаго лтъ. Выросталъ онъ и злость его съ нимъ выростала. Но на людей рука но поднималась, да и языкъ сначала долго не поворачивался, оттого что, кром злости, — была въ пень еще трусость. Били его въ городскомъ училищ часто и больно, но сдачи онъ никому не давалъ,— старался обидчику втихомолку напакостить…
И вотъ, когда въ толпу ночныхъ призраковъ вступилъ и самъ онъ, начало въ немъ понемножку совершаться дло жуткое и для него совсмъ новое.
‘А вдь Сидорчукъ-то меня не по злоб балдой называлъ!’ — какъ-то неумстно и робко пискнуло въ его мозгу въ одну изъ безсонныхъ ночей. ‘Нтъ! не по злоб… а отъ срости своей… мужицкой’,— подумалъ онъ уже ршительне. И припомнилось ему, какъ однажды на вокзал оставила какая-то горемычная баба двочку пятилтнюю, и пока всякія справки наводили, ребенка доставили въ ихъ участокъ. Такъ и видитъ онъ теперь, какъ прислъ Сидорчукъ передъ этой двчонкой на корточки, а двчонка ревть перестала и медали Сидорчуковы руками перебираетъ, и когда она, наконецъ, засмялась, то Сидорчукъ тоже засмялся, а посл, когда ее отправили въ пріютъ, онъ долго и яростно ругалъ непутевую бабу.
Такъ — понемногу — воскресали въ памяти Дыркина происшествія, отъ которыхъ исходилъ какой-то новый теплый свтъ, и лучи этого свта, западая въ его сердце, причиняли ему рзкую, но живительную боль.
Мысли рождались по прежнему унылыя и злобныя, но сейчасъ же попадали въ размягченную горемъ душу, и злоба таяла, кончалась, переходила въ жалость. Жалки ему становились и краснорожій Сидорчукъ, и раздражительное начальство, и самъ онъ, Степанъ — пропащій человкъ. Сначала злость не сдавалась, сильно боролась, выставляла всякія хитрыя закорючки. ‘А почему-де у того-же Свистунова пятьсотъ тысячъ въ банк лежитъ? И почему каждый городовой живетъ съ бабой, а только онъ. какъ перстъ, одинъ,— и вотъ теперь дошелъ до босяцкаго положенія?’ Но тутъ-же и видлъ онъ себя самого въ непригожемъ мст съ украденнымъ пряникомъ или на обыск у перепуганнаго мальчишки, на котораго онъ невдомо за что распалился и наплелъ небылицъ. И съ торопливымъ волненіемъ отвчалъ онъ своей злобствующей мысли: ‘А вотъ за это, за самое! Ты людямъ — ничего, ну и они тебя тмъ же продуктомъ угощаютъ… И правильно!’ — кончалъ онъ ужъ совсмъ безъ злобы, а съ какимъ-то изумленіемъ.
По видимости жилъ онъ по прежнему: съ утра околачивался на папертяхъ, потомъ обходилъ купцовъ, которые подавали, у подходящихъ прохожихъ попрашивалъ — и бывали дни, что насбираетъ онъ копекъ до сорока, а то и съ хвостикомъ, на полбутылки-же и на ночевку выручалъ обязательно.
Видъ у него былъ смиренный, ощипанный и просилъ онъ шопотомъ,— въ первое время отъ неловкости, а потомъ по привычк. По мр того, какъ новыя чувства овладвали имъ, онъ и о поданныхъ копйкахъ, и о подававшихъ людяхъ начиналъ думать по-новому: благодарно и совстливо.
Такъ, день за днемъ, подъ дыханіемъ разразившейся бды, умиралъ въ Дыркин злой и угрюмый человкъ.
Когда, на Страстной недл, Дыркинъ, получивъ дв копйки, подходилъ по двору къ калитк купца Парамонова, на плечо его опустилось что-то тяжелое. Онъ оглянулся суматошливо и увидалъ передъ собой лицо самого Семена Егоровича.
— Ты… того… ледокъ со двора… сколоть можешь?— отрывисто и сурово спросилъ его Парамоновъ.
Горячая, безудержная радость вскипла на сердц Дыркина и не могъ онъ выразить ее словами.
— Ну, такъ возьми у Корнича ломъ и лопатку,— и пошелъ Парамоновъ, громыхая ботиками.
Соплъ, потлъ и задыхался Дыркинъ, вонзая тяжелый ломъ въ хрупкую толщу весенняго льда, вплоть до сумерекъ. А въ сумерки, когда онъ былъ въ дальнемъ углу двора, снова загромыхали ботики.
— Работать будешь?— спросилъ его безцвтный, властный голосъ.
— Хгосподи!— вырвалось у Дыркина,— да я…
— Ну, такъ завтра утромъ приходи… А за ныншній день…— и въ дрожащую ладонь Дыркина упали, звякнувъ, два двугривенныхъ,— завтра потолкуемъ… Только ты… того… понимаешь?
И первый разъ за много лтъ стянулъ Дыркинъ съ головы шапчонку и перекрестился. Кто-то всхлипнулъ въ немъ и безъ слова и звука все его существо отвтило: ‘Понимаю!’ Отчетливо въ морозномъ воздух стукнула калитка и проскрежеталъ засовъ. Запиралъ калитку самъ хозяинъ.
Утромъ Дыркина встртилъ старый Корничъ, дворникъ Парамонова,— позвалъ въ темный амбарчикъ и, молча, подалъ ему крпкіе, суконные штаны, черную, бумазейную рубаху и фартукъ. Когда Дыркинъ торопливо переодлся, Корничъ пожевалъ губами, подергалъ себя за сдую бороду и, искоса поглядывая на Степана, сказалъ:
— Значитъ, будешь ты у меня за помощника.
И снова до суморокъ, усердствуя и радуясь, натиралъ Дыркинъ мозоли на ладоняхъ, орудуя парамоновскимъ ломомъ. Въ сумерки вышла Алена и звонко позвала его по имени въ кухню. Въ кухн киплъ самоваръ, не такой, какъ, бывало въ участк — нечищенный, а веселый,— горлъ, какъ солнце, и пыхтлъ, какъ паровозъ. За столомъ сидли: Корничъ, Алена и степенный кучеръ Василій. Дыркинъ поклонился застнчиво, компанія отвтила, а Корничъ сказалъ: ‘Садись!’ Съ той поры каждый день копался Степанъ на широкомъ двор, то съ метлой, то съ лопатой, то съ топоромъ. Когда уставалъ сильно, вытиралъ фартукомъ капли пота съ лица, свертывалъ цыгарку по-мужицки,— вмсто прежняго ‘Трезвона’,— и затягивался всласть, ни о чемъ не думая, зная, прочно, что позовутъ его въ свой часъ хлебать щи и пить чай въ веселую, теплую кухню.
Когда прошли рки и проселки проняли и стали прозжими, отправилъ его Парамоновъ въ свое имніе ночнымъ сторожемъ. Сначала Дыркинъ ороблъ на непривычномъ для него деревенскомъ простор и опасливо поглядывалъ на широколобыхъ коровъ, на свирпыхъ, шершавыхъ собакъ и на медлительныхъ мужиковъ. Но скоро страхъ прошелъ и полюбился ему животворный запахъ теплаго навоза, гоготанье гусей на зар и неторопливо — истовый мужицкій трудъ. Дьявольскимъ навожденіемъ казалось ему все прошлое, когда, обойдя спящую усадьбу, садился онъ на крылечк и подпадалъ подъ власть воспоминаній. Но не длинны и не ярки были теперь его воспоминанія, надъ нимъ дышало звздное небо, ракиты шумли, квакали на плотин лягушки, лаяли за усадьбой собаки — и мирные звуки мирной жизни заглушали память о больномъ и тяжеломъ.
— Слава Теб, Господи Милостивый!— шепталъ онъ и чтобы прогнать дремоту, шелъ, посвистывая, по безлюдной усадьб. Сладко пахло цвтущей сиренью изъ сада, сладко зудли мозоли на корявыхъ рукахъ.
1915 г.