Пропащие годы, Пальм Александр Иванович, Год: 1880 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 140 минут(ы)

ПРОПАЩЕ ГОДЫ.
ПОВСТЬ.

На палуб маленькаго рчного парохода было тсно и грязно. Такъ какъ вообще на бломъ свт, этомъ исполинскомъ корабл, ‘пассажиры третьяго класса’ не пользуются особенными удобствами, то, стало быть, какой-нибудь пигмей-пароходишка и подавно не обязанъ предоставлять имъ всякое благополуче. Май былъ на исход, а потому вся палубная публика угощалась по сезону зеленымъ лукомъ и воблой, вяленой рыбой астраханскаго происхожденя, очень похожей на лубокъ. Горластая компаня средней руки купчиковъ заняла на палуб лучшее мсто и распивала чай, тутъ же рядомъ съ чайниками красовался и родной популярный графинчикъ съ источникомъ всхъ радостей. Къ графинчику молодцы прикладывались какъ-то нехотя, будто для соблюденя порядка. Дло было раннее, часъ седьмой утра, солнце хотя и поднялось высоко, но теплота его еще боролась съ сыростью чуть-примтнаго пара, стоявшаго надъ ркой, блестящей, широкой, во всей красот весенняго половодья. Тло пробиралъ прятный утреннй ознобъ и, слдовательно, графинчикъ имлъ нкоторое основане. Коммерсанты вели разговоры про Москву, Рыбинскъ, Нижнй, но собиратель торговыхъ свднй изъ первыхъ рукъ не почерпнулъ бы изъ этихъ разговоровъ никакой добычи: купчики просто важничали на всю палубу, припоминая свои похожденя въ трактирахъ и иныхъ увеселительныхъ заведеняхъ.

Въ нсколькихъ шагахъ отъ этой компани, на красномъ сундучк сидла молоденькая, замчательно красивая женщина. По вншнимъ признакамъ никакъ нельзя были опредлить ея общественное положене: на ней шерстяное клтчатое платье и драповый бурнусъ, изрядно заношенные, но самаго затйливаго фасона, со множествомъ пуговокъ и бантиковъ, наполовину оборванныхъ, соломенная шляпа съ полями и голубою полинялою лентой, на рукахъ лайковыя перчатки съ прорванными пальцами. Можно было подумать, что это губернская щеголиха, которая съ годъ тому назадъ зашла въ магазинъ подъ извстной вывской: ‘Моды мадамъ Армяновой изъ Москвы’, одлась тамъ съ головы до ногъ по журнальной картинк, да такъ цлый годъ и не спускала съ плечь своей парадной формы — можетъ быть, потому, что другой у нея не имлось. Въ настоящей обстановк смшныя претензи ея туалета возбуждали какое-то очень тоскливое чувство жалости. Щеголиха эта хала въ третьемъ класс, на палуб, питалась булкой и богъ всть какими скудными запасами, спрятанными въ ветхомъ ковровомъ мшк, расплачиваясь за чайный приборъ, она очень долго шарила въ портмоне, чтобы отыскать требуемый гривенникъ. Очевидно, что это была дама въ затруднительныхъ обстоятельствахъ, но знавшая лучшя времена. Къ ея колнамъ жалась крошечная двочка лтъ трехъ, закутанная въ безобразную кофточку и безирестанно хныкала: ‘мамаса, купи булоцку, сть хоцу’, на что мать кротко и ласково отвчала общанемъ купить апельсинчикъ, какъ прдемъ въ городъ. Двочка унималась хныкать и, весело смясь, цплялась ручонками за шею матери.

— Варюшка, нельзя! ты всю меня изомнешь, испачкаешь, ленты оборвешь, дура! вдругъ строгимъ тономъ замчала полинялая щеголиха, жеманно оправляя ленты и поля своей грандозной шляпы.

Эти комично-жалкя отношеня барыни къ ребенку совершенно ускользали отъ вниманя сосдей. Вдохновляемые частымъ обращенемъ къ графинчику, молодцы примтили только одно: что подл нихъ сидитъ барыня молодая, красивая и совершенно одинокая. Рыжй кудреватый парень сообщилъ по секрету товарищамъ нкоторое замчане, касавшееся непремнно хорошенькой сосдки — и затмъ она уже сдлалась мишенью ихъ плотоядныхъ взглядовъ, даже вс рчи ихъ направились въ ея сторону для того, чтобы порисоваться передъ нею галантерейностью, какъ-нибудь зацпить и вызвать ее на знакомство. Тэмы ихъ бесды становились игриве, сводились на кавалерскя похожденя съ прекраснымъ поломъ въ Москв и на Нижегородской ярмарк. Рыжй хвастался, что въ Кунавин ‘за неуваженье, мы ни одного цльнаго стекла въ дом не оставили, какъ есть все раскассировали’.

— А ты врать-то гораздъ! замчали слушатели.

— Врно говорю. То есть все кругомъ въ дрызгъ разнесли. Вотъ что значитъ намъ не уважить! Ну, извстно, полиця сейчасъ актъ строчить.

— И стащили?

— Ни Боже мой! На мировую свели. Намъ не очень страшно, за все платимъ наличными — и наплевать. Опять хоша бы и актъ ихнй — еще тамъ опосля разберутъ. Нон порядки не т, всякому даны свои права, потому — слобода! съ нкоторымъ азартомъ вскрикнулъ кудрявый парень, и скорй къ графинчику.

Не вдалек на лавочк сидли два жандарма: старшй изъ нихъ, съ блыми усами, подслповатымъ взглядомъ и испитымъ лицомъ, былъ въ полной форм: сумочка съ бумагами на груди, пистолетъ и шашка на своемъ мст, вс крючки и пуговки застегнуты. Онъ вяло моргалъ вками, не глядя прямо ни на кого, но послдня восклицаня молодцовъ разбудили его, онъ встрепенулся, какъ человкъ, которому показалось, не обязанъ ли онъ въ эту минуту что-то исполнить, и вопросительно взглянулъ въ лицо своего товарища, который, грызя воблу, улыбался во весь ротъ. Широкая улыбка добродушнаго южно-русскаго лица какъ-будто успокоила встревоженнаго служаку, онъ скривилъ губы, насмшливо и беззвучно прошиплъ:

— И мы-ста туда же, новыхъ понятевъ набрались!

— Скоробрехи! подтвердилъ товарищъ.— Желаете рыбки погрызть?

— Я бы чайку лучше. Сходите за кипяткомъ, а я тутъ все приготовлю.

Старикашка въ сренькомъ пальто военнаго покроя, пожелтломъ и заштопанномъ, самъ весь тоже сренькй и пожелтлый, давно уже маршировалъ по палуб, осторожно шагая черезъ ноги лежащихъ пассажировъ, разсматривая каждую группу и наблюдая гд что длается. Любопытство его часто переходило въ покушене вступить въ бесду и присосдиться, съ живйшею готовностью, къ чужому занятю. На одну женщину съ хворымъ ребенкомъ онъ посмотрлъ сострадательно и посовтовалъ ‘дать ревеню непремнно’, мужикамъ, считавшимъ свои копейки, подсказалъ, что 23 и 17 составитъ ровно 40, передъ компаней купчиковъ долго стоялъ и подарилъ ихъ улыбкой, снисходительной, нелишенной достоинства. Никто не замтилъ, лъ ли онъ что-нибудь на пароход и имлъ ли какой-нибудь багажъ, видли только, что онъ иногда доставалъ изъ кармана мдную, полуженную табачницу, свертывалъ папироску дрожащими пальцами, боясь просыпать остатки сухой табачной трухи, затмъ, выжидалъ и непремнно уловлялъ пассажира перваго класса, выходившаго съ сигарой на палубу. Проговоря ‘pardon’, онъ нарочито-медленно закуривалъ у сигары свою труху, а потомъ ужъ считалъ себя вправ раскланиваться съ этимъ пассажиромъ, какъ съ знакомымъ. Онъ видимо томился своимъ одиночествомъ и искалъ всякихъ предлоговъ прютиться къ кому-нибудь, присосдиться, вступить въ бесду и доказать, что онъ совершенно такой же полноправный членъ общества, какъ и проче благородные господа-пассажиры, что его потертая аммуниця нисколько его не роняетъ, что онъ, если угодно, готовъ доказать всякому, что ветхое пальтишко можетъ прикрывать плечи человка образованнаго, привыкшаго къ лучшему обществу… Хотя никто не вызывалъ его на эти доказательства, никто не выказывалъ ему и тни пренебреженя, но эти позывы истекали изъ какой-то внутренней, неумолкающей потребности, болзненной и назойливой.

На жандармовъ онъ давно уже прицлилъ свое внимане, встрчаясь съ ними, строилъ особенную строго-серьзную мину, какъ благомыслящй гражданинъ, понимающй всю важность ихъ служебнаго дла. Можно было заподозрить, что онъ самъ бывалъ практически знакомъ съ порядками ихъ дла, потому что подошелъ къ нимъ и вполголоса спросилъ:

— Что, господа, у васъ тутъ постъ?

— Да, есть маленько, отвтили ему нехотя.

— Куда, въ N? (Онъ назвалъ ближайшй губернскй городъ).

— Н-да, такъ надо полагать, что въ N.

— А откуда — изъ Петербурга?

Но на это даже никакого отвта не послдовало.

Старичокъ покряхтлъ, покрутилъ желтые усы, поднялъ плечи по военному и птушкомъ повернулся къ монахин, сбиравшей подаяне, любопытствуя освдомиться, сколько именно верстъ отсюда до ея обители.

Изъ рубки вышелъ молодой человкъ въ очкахъ, блдный, обросшй легонькой бородкой, сверхъ пальто на немъ накинутъ пледъ, черезъ плечо дорожная сумочка. Вншность его была очень изящна и обличала хорошя привычки и цвтущя карманныя обстоятельства. Онъ торопливо прошелъ и поднялся по лстниц на верхнюю площадку.

Старикашка все примчалъ и слдилъ за молодымъ человкомъ.— ‘Непремнно петербургскй… гм!’ крякнулъ онъ и досталъ свой курительный снарядъ, подкарауливая, не зажжетъ ли этотъ ‘петербургскй’ сигару, чтобы уловить моментъ, удобный для знакомства. Но молодой человкъ курить не собирался, а услся на верху, сложивъ на груди руки и всматриваясь въ пробгающе берега, пустынные, волнистые, перерзанные лсными оврагами, кое-гд, по отлогимъ покатостямъ зеленли нивы длинными полотенцами, словно куски дорогихъ тканей, разостланные на солнц. Глазъ невольно искалъ признаковъ жилья тхъ людей, которые въ пот лица воздлали на пустыр, среди чахлаго кустарника, эти благодатные оазисы, но кругомъ до самаго гребня нагорнаго берега не видно ни одной деревушки. Утомительное безлюдье, глушь и дичь. Молодой человкъ перенесъ внимане на пароходную палубу и, облокотясь на перила площадки, присматривался къ толкучк пестраго народа. Спокойное, серьзное лицо его исподволь становилось внимательнымъ, почти тревожнымъ… На палуб происходило слдующее.

Вроятно, стараня купцовъ зацпить одинокую барыню увнчались успхомъ, слушая ихъ болтовню, она имла неосторожность раза два улыбнуться, и этого оказалось довольно, чтобы кудрявый Донъ-Жуанъ бакалейнаго мра подслъ къ ней какъ можно ближе. Его самоувренная смлость смутила и испугала хорошенькую блондинку, лицо ея загорлось румянцомъ стыда, въ глазахъ ходили слезы. Отворотивъ голову, она не хотла слушать, что онъ нашептывалъ ей на ухо, но видно молодецъ привыкъ вести дла свои безъ обиняковъ, потому что, посл нсколькихъ его словъ, бдная женщина встала съ мста, какъ ужаленная… Купчикъ, придерживая ее за бурнусъ, заговорилъ уже во всеуслышане.

— Постойте, мадамъ, вы не спсивтесь! Мы, коли что, ни за чмъ не постоимъ. И получше васъ да не брезговали, рыло отъ насъ не воротили. За все наличными! Ну, все равно, опосля въ городу встрнемся, не уйдешь! Эй, не плюй въ колодезь — пригодиться воды напиться! Вишь фря!

Она сдлала шага два, не зная въ которую сторону двинуться, гд искать спасеня и защиты. За нею гналась нахальная рчь купчика и отвратительный хохотъ его товарищей. Все это походило на травлю… А кругомъ апатичныя лица, готовыя скорй принять участе въ потх, чмъ протестовать противъ публичнаго безобразя. Оскорбленная женщина озиралась вокругъ и такъ крпко уцпилась за руку своей двочки, что та заревла. Гнвъ и стыдъ дрожали на полуоткрытыхъ губахъ блондинки, изъ глазъ капали слезы. Ея убогое, полинялое щегольство и крикъ двочки до нестерпимости усиливали впечатлне оскорбительной сцены…

Молодой человкъ сбжалъ съ площадки и такимъ взглядомъ оглянулъ разгулявшагося купчика съ головы до ногъ, что тотъ остановился съ разинутымъ на полу-слов ртомъ.

— Взойдите за мною наверхъ, тихо сказалъ онъ растерявшейся женщин.

Не имя силы поднять глазъ, не видя кто ее зоветъ и ничего не сознавая, пошла она за нежданнымъ защитникомъ: взойдя наверхъ, осмотрлась и пугливо прошептала:

— Ахъ, Боже мой! вдь намъ тутъ нельзя — мы третьяго класса. Еще прогонятъ, пожалуй…

— Успокойтесь, никто васъ не тронетъ. Сядемъ.

Она опустилась на скамью и долго, неслышно плакала, закрывъ лицо платкомъ.

Внизу опять послышались насмшки и вызывающя замчаня, молодцы прохаживались теперь на счетъ барина, но въ дло вмшался любознательный старикашка и началъ ихъ обрезонивать, а чтобъ быть убдительне, ссылался на жандарма, который подошелъ къ истори и молча наблюдалъ, чмъ она кончится. Можно утвердительно сказать, что не столько краснорче старикашки, сколько молчаливая фигура блюстителя порядка угомонила разгулявшихся озорниковъ.

— Ужь не знаю, какъ благодарить васъ. Нынче такъ рдко встрчаются благородные люди, начала незнакомка, успокоившись отъ волненя.

— О, полноте! дло очень простое. Но, извините, я замчу, что вамъ съ самаго начала не слдовало бы обращать вниманя на этихъ шелопаевъ, отойти дальше, или просто капитану пожаловаться.

— Ахъ, помилуйте, я и то не обращала вниманя. Смшно мн показалось… А вы, сдлайте милость, не подумайте, что я какая-нибудь… Я даже очень далека отъ эдакихъ скандаловъ… Впервые въ жизни, ей-Богу, впервые! Срама одного сколько, хоть сквозь землю провалиться… Дорогой-то они ужь раза два приставали ко мн съ ихними разговорами, только я очень деликатно просила оставить меня въ поко. Извстно, тутъ на пароходахъ озорниковъ много, притомъ видятъ, женщина одна — долго-ли обидть? А со стороны, конечно, мало ли что можно подумать… Эдакой стыдъ, батюшки!

Она путалась, стараясь оправдаться, выгородить свою репутацю, защититься отъ подозрнй, въ чемъ особенной нужды не было. Молодой человкъ отмалчивался, неизвстно, питалъ ли онъ въ самомъ дл какя-либо подозрня, любовался ли красотою ея смущеннаго лица, или забавлялся ея простонародной рчью, въ которой отдавался сверно-русскй говоръ и сильно звучала гласная о.— Во всякомъ случа, его занималъ вопросъ, что это за барыня?

— Въ нашихъ мстахъ народъ гораздо добре и честне.

— А вы изъ какихъ мстъ?

— Да мы издалеча… а теперь ду изъ Вятки сюда къ мужу.

— Вашъ мужъ здсь служитъ?

— Да… то-есть, нтъ, не знаю… Писалъ, что ему общали мсто по почтовой части, только не знаю… Онъ давно ужь тутъ, а мы тамъ… Нельзя было прхать…

Она замялась, не могла или не хотла договаривать.

На лвомъ берегу показались длинные срые сараи, потомъ въ зелени деревьевъ мелькнула затйливая дача съ китайскими башенками и флюгерами, дале на обрыв курились известковыя печи. Нкоторое спецальное зловоне давало знать о близости благоустроеннаго города.

— Вотъ, кажись, мы и прхали, замтила незнакомка.— Пойти собрать свои вещи. Позвольте еще поблагодарить… Вы тоже здсь сойдете?

— Да, здсь.

— Вотъ и прекрасно. Можетъ, приведется еще встртиться. Очень было бы прятно… Я еще сама не знаю, какъ устроюсь и долго ли тутъ останусь… А все-таки, надюсь встртиться. Позвольте узнать вашу фамилю?

— Очень радъ буду… желаю вамъ всего хорошаго… до свиданя! Онъ поспшилъ отдлаться и не спросилъ ея фамили, чтобы не сказать своей. Незнакомка сконфуженно покраснла и, бросивъ на него изподлобья укоризненный взглядъ — ‘дескать, вы мною брезгаете, что ли?’ — поспшила сойти съ площадки.

По мр приближеня къ городу N, изъ-за бревенчатыхъ лачужекъ выступали колокольни и дома извстной обще-губернской архитектуры. Надъ городомъ стояла сонная тишина, только берегъ рки киплъ жизнью муравейника. Кучки людей копошились на пристани около баржъ, пароходовъ и лодокъ, одни перекатывали бочки, друге перетаскивали двадцати-пудовые кули и ящики. Пестрые батальоны женщинъ, вооруженныхъ носилками, сновали въ лабиринт безконечныхъ дровяныхъ полнницъ, изготовленныхъ на пищу ненасытному Минотавру, сидящему въ утроб каждаго парохода. Извощики и торговки съ лотками всякаго състнаго добра перекрикивались и ругались, стараясь занять мсто ближе и видне. Нище, калки всхъ сортовъ проползали и дрались изъ-за выгодной позици. Берегъ представлялъ живую кайму, за которою начинался городъ, какъ будто выплеснувшй изъ себя эту накипь, эту пну безпокойныхъ частичекъ своего населеня, и покоившйся въ благочестивой дремот подъ мрный будничный благовстъ къ ранней обдн.

Раздался продолжительный, рзкй свистокъ, на пароход началась возня, въ каютахъ пассажиры собирали вещи, выползали на верхъ. Старикашка-наблюдатель незамтно въ толп тоже пробрался на верхнюю площадку. Онъ видлъ, какъ молодой человкъ, отдлавшись отъ незнакомой барыни, досталъ записную книжку, вписалъ нсколько строчекъ, потомъ вынулъ платокъ и при этомъ обронилъ перчатку. Поднять перчатку и поднести ее разсянному господину — для старика было дломъ одного мгновеня.

— Не ваша ли перчаточка? спросилъ онъ, сладко улыбаясь, словно готовясь высказать любовное признане.

— Ахъ, благодарю… не стоило безпокоиться.

Молодой человкъ поправилъ очки и опять уткнулся въ свою книжечку.

— Вотъ онъ, нашъ богоспасаемый городокъ! кто впервые его видитъ, тотъ, пожалуй, подумаетъ, что и въ самомъ дл въ немъ есть что нибудь замчательное. Издали ничего, чистенькй, а внутри-то, внутри — и Боже мой, сколько дикости и невжества!..

Эту тираду старичокъ продекламировалъ нараспвъ, явно стараясь обратить на себя внимане молодого человка и такъ какъ это старане не привело къ ожидаемому результату, то онъ рискнулъ спросить въ упоръ:

— Pardon, monsieur, вы какъ — сойдете на берегъ, или дальше изволите отправляться?

— Вы меня спрашиваете? Да, я останусь здсь.

— А смю спросить, надолго въ наши края пожаловали?

— Не знаю, право, какъ придется.

Молодой человкъ отвернулся довольно рзко. Привязчивый старикашка не унывалъ, пошелъ къ багажу, тамъ шнырялъ, обнюхивалъ, и наконецъ, открылъ, что на багаж молодого человка была надпись ‘Кольчужниковъ’. Обрадовавшись своему открытю, онъ, однако, упустилъ изъ вида, какъ сошелъ этотъ господинъ Кольчужниковъ съ парохода и куда направился.

Черезъ полчаса вс пассажиры разбрелись, пристань опустла, только въ одномъ уголк извстная намъ полинялая щеголиха Христомъ Богомъ умоляла артельщика покараулить ея двочку и два сундучка, пока она сбгаетъ въ городъ разъузнать, гд квартируютъ ея родные.

Очевидно, эта женщина захала въ незнакомый городъ, безъ всякихъ средствъ, съ неопредленными цлями и надеждами — и не знала, гд приклонить голову.

II.

Прежде чмъ будемъ продолжать наше повствоване, считаемъ нужнымъ ознакомить читателя съ происхожденемъ Кольчужникова, такъ какъ онъ человкъ отнюдь не безъ рода и племени, а имлъ вс права гордиться своимъ происхожденемъ, ибо былъ сыномъ тайнаго совтника Ивана Гавриловича Кольчужникова, лица очень извстнаго въ Петербург, лтъ десять-пятнадцать тому назадъ. Изъ нашего разсказа читатель, увидитъ, по какимъ обстоятельствамъ молодой Николай Кольчужниковъ попалъ въ городъ N. Спшимъ, однако, успокоить читателя, что обстоятельства эти были хотя исключительныя, но совершенно семейныя.

Кольчужниковы — многочисленная, извстная фамиля, члены которой подвизались на разныхъ поприщахъ государственной службы въ полувковой перодъ двухъ предыдущухъ царствованй. Еще ддъ Ивана Гавриловича, служа въ N—ской губерни, пробрлъ тамъ нкоторую натурализацю и маленькое имньице, душъ въ двсти, завелъ скромное гнздо и назвалъ его ‘Убжище’. Въ тиши этого Убжища нарождались, оперялись и разлетались по свту выводки семейства Кольчужниковыхъ. Хотя вс они были записаны въ родословную дворянскую книгу своей губерни, но дворянами-помщиками были только номинально: никто изъ нихъ постоянно въ Убжищ не сидлъ, имне не длилось, по выборамъ Кольчужниковы не служили, даже на собраня не являлись, въ Приказ имня не закладывали, не продавали, не прикупали, даже не смотрли на него, какъ на доходную статью, и самый актъ освобожденя крестьянъ отъ крпостной зависимости совершился въ отсутстви владльца, какимъ-то губернскимъ дльцомъ, по довренности. Въ склад жизни, понятй и привычекъ Кольчужниковыхъ не было ни малйшаго оттнка, характеризующаго нашихъ помщиковъ средней руки, но въ нихъ довольно ярко отпечатался въ чистомъ вид типъ многочисленнаго русскаго служилаго люда, уже выработавшаго свои бытовыя и физологическя особенности.

Каждый Кольчужниковъ, подростая, непремнно воспитывается въ казенномъ заведени и большею частю на казенный счетъ, потомъ идетъ на службу, военную или статскую, и до такой степени прочно тамъ водворяется, что свой полкъ, канцелярю, департаментъ, казарму считаетъ отчимъ домомъ, семьей, колыбелью и, въ нкоторомъ род, пожизненнымъ дломъ. Тамъ укладываются вс его симпати, надежды и огорченя, гордость и радость, и даже вс рессурсы существованя. Самое труднйшее дло — первый вступительный шагъ — чрезвычайно облегчено для каждаго молодого Кольчужникова. Его непремнно встрчаютъ словами: ‘Скажите, это вашъ батюшка (или дядюшка) служилъ въ такихъ-то годахъ у насъ (или тамъ-то)? Да, да, помнимъ, знаемъ, почтенный, заслуженный былъ старикъ! Очень, очень рады, милости просимъ, молодой человкъ! Вамъ остается только идти по стопамъ вашего уважаемаго дядюшки. Надемся, что вы оправдаете… и проч., и проч.’ И молодой человкъ садится какъ-будто на насиженное мсто и сразу аклиматизируется въ сред начальниковъ и товарищей, которымъ даже имя его звучитъ чмъ-то давно знакомымъ. Затмъ все идетъ какъ по маслу.

Служатъ они вс ревностно и безпорочно, не выскакивая впередъ, подвигаясь ровно, и иногда высиживая довольно крупныя мстечки. Почти не бываетъ, чтобы одинъ изъ Кольчужниковыхъ на полпути вдругъ подалъ въ отставку, по домашнимъ обстоятельствамъ или по разстроенному здоровью, потому что домашнихъ обстоятельствъ у нихъ никакихъ не имется, а здорове только и поддерживается служебными занятями: оно скоре пошатнулось бы безъ службы. Обыкновенно Кольчужниковы или умираютъ на служб, или доживаютъ до глубокой старости и съ полнымъ пенсономъ поселяются на поко близь того мста, гд служили. Объ удалени подъ соломенный кровъ своего Убжища никому изъ нихъ и въ голову не приходитъ, потому что связи съ нимъ никогда не было, да и длать тамъ нечего. Одинъ Кольчужниковъ, оставшйся безъ ноги посл венгерской компани, прхалъ-было дожить свой вкъ инвалидомъ въ Убжище, но не выжилъ тамъ и года, чуть съ тоски не пропалъ, и опредлился на службу становымъ приставомъ. Отставные Кольчужниковы, пустивъ дтокъ по той же дорог, съ которой сами сошли, живутъ обыкновенно въ дешевенькихъ провинцальныхъ городахъ, получаютъ пенсонъ, читаютъ старыя газеты и калякаютъ о новыхъ служебныхъ порядкахъ, сравнивая ихъ съ прежними, но отнюдь не порицая — они ничего не порицаютъ, а иногда только вздыхаютъ о какомъ-то блаженномъ состояни человка, котораго якобы когда-то они были свидтелями. Больше ничего они длать не могутъ, и если кто-нибудь изъ нихъ попробуетъ пуститься въ такъ-называемыя аферы, то непремнно прогоритъ до тла самымъ печальнымъ образомъ. Никакихъ аферъ они отродясь не длали и въ прежнее простецкое время, а при настоящемъ хищничеств даже и подумать страшно — куда ужь!

Изъ ихъ многочисленной фамили выдляется иногда одна особь — счастливый и блистательный экземпляръ — выдляется естественнымъ путемъ подбора благопрятныхъ условй. Еще съ дтства счастливыя случайности помогаютъ исключительному развитю одного, боле способнаго, на счетъ другихъ, мене способныхъ — и въ конц-концовъ, является Кольчужниковъ высшаго типа: человкъ съ хорошимъ образованемъ, способный, ловкй, достигшй почетныхъ ступеней служебной ерархи — даже богатый, даже по физическимъ качествамъ боле крупный и боле красивый изъ всего рода. Онъ становится представителемъ и протекторомъ своихъ обдленныхъ родичей и, вмст съ тмъ, строго блюдетъ, чтобы его дти отнюдь не утратили завоеваннаго положеня, а упрочили его за собою личными заслугами или путемъ брачныхъ связей, или, наконецъ, такою скромностью, которая даетъ право сказать о человк: ‘да, онъ плохъ, но, по крайней мр, не высовывается и не роняетъ имени, которое носитъ.’ Если дтямъ удастся сохранить отцовскй завтъ, то черезъ поколне эта втвь Кольчужниковыхъ уже считаетъ себя какимъ-то избраннымъ родомъ, разсадникомъ нужныхъ Росси людей. Но, къ сожалню, дти рдко удаются, и съ кончиной величаваго представителя блескъ фамили угасаетъ, а въ сред Кольчужниковыхъ, живущихъ на пенсон, остается только нескончаемая тэма для бесдъ о томъ, что вотъ-дескать и мы дали отечеству знаменитаго мужа. Передаваясь изъ устъ въ уста, тэма эта принимаетъ нердко легендарные размры и, въ вид историческаго матерала, попадаетъ на страницы ‘Русской Старины’.

Такимъ именно счастливымъ экземпляромъ, пышнымъ цвтомъ фамильнаго дерева, былъ Иванъ Гавриловичъ. Еще отецъ его нсколько выдвинулся изъ мрака неизвстности, былъ женатъ на княжн Уметовой, дожилъ до предсдателя казенной палаты и усплъ нажить, безгршными, разумется, доходами, нкоторый капиталецъ. Капиталецъ этотъ сформировался потихоньку къ концу жизненнаго поприща, именно къ тому времени, когда младшему сыну Ивану пришла пора становиться на ноги. Поэтому-то, изъ семи братьевъ одинъ онъ получилъ университетское образоване и былъ прилично снаряженъ на службу въ Петербургъ, подъ покровительство сильнаго лица, которому князья Уметовы приходились съ родни.

Маленькй, но умный и работящй чиновникъ, Иванъ Гавриловичъ женился во-время, т. е. лтъ въ 27. Жена его, дочь профессора, внесла съ собою одно только интеллигентное приданое, благодаря которому мужъ-чиновникъ сохранилъ въ себ гуманное направлене, данное университетомъ, старался не отставать отъ современнаго умственнаго движеня, читавъ и не застегивалъ вс помыслы свои въ виц-мундиръ столоначальника. Счастливое супружество было, однако, не безъ печалей: у нихъ умирали дти въ самомъ первомъ возраст. Отвезя на Смоленское кладбище три розовыхъ гробика, Иванъ Гавриловичъ крпко задумался надъ колыбелькой оставшагося въ живыхъ мальчика. Мать уже много ночей провела въ слезахъ, глядя безнадежно на хилаго, угасающаго Колю. Не сказавъ жен ни слова, Иванъ Гавриловичъ ршился, для спасеня послдняго ребенка, покинуть Петербургъ, пожертвовать честолюбивыми разсчетами на блистательную карьеру и проситься куда-нибудь въ южныя губерни, хотя бы на самую незначительную должность. Имъ дорожили, его едва отпустили и дали мсто съ хорошимъ окладомъ, независимое, ставившее его прямо въ ряды губернской чиновничьей знати. При этомъ взято съ него общане, что какъ только ребенокъ подростетъ, окрпнетъ, то Иванъ Гавриловичъ не откажется возвратиться въ Петербургъ, гд онъ незамнимъ. Маленькй Коля (будущй герой нашей повсти) былъ спасенъ: южное солнце, теплая морская волна, ароматъ зеленой степи, просторъ и воля леляли его дтство. Тамъ же родился и другой сынъ, Евгенй, здоровый мальчикъ, красавчикъ, пухленькй барченокъ. Тутъ же, въ провинци, Ивана Гавриловича постигла внезапная тяжелая утрата, смерть жены, и онъ, съ осиротлыми дтьми, перехалъ снова въ Петербургъ, ощущая потребность въ кипучей дятельности, которая была бы въ состояни заглушить его горе. Тутъ Коля поступилъ въ университетъ, а Евгенй, какъ сынъ чиновнаго человка, надлъ щеголеватый мундирчикъ одного изъ привилегированныхъ учебныхъ заведенй. Иванъ Гавриловичъ былъ принятъ нреашимъ начальствомъ съ распростертыми объятями: теперь имъ еще боле дорожили, такъ какъ къ своей уже извстной дловитости онъ якобы присоединилъ много практической опытности, изучивъ ходъ длъ въ провинци. Онъ могъ быть весьма полезнымъ совтникомъ при обсуждени какихъ-либо важныхъ общихъ мропрятй. Передъ нимъ лежалъ открытый путь къ высшимъ должностямъ. Находясь въ такихъ блестящихъ условяхъ, онъ задумалъ и, наконецъ, призналъ необходимостью во второй разъ жениться. Положене его обязывало жить открытымъ домомъ, да притомъ, несмотря на свои пятьдесятъ лтъ, онъ соблазнялся картиною семейнаго счастя, предполагалъ, что еще можетъ любить и быть любимымъ. Разумется, ужь это (думалъ онъ) будетъ любовь не взбалмошная, ничего не разбирающая, а обдуманная, основанная на положительныхъ резонахъ…

Высматривая себ подходящую партю, Иванъ Гавриловичъ остановился на дочери коммерци совтника Бакулина, не простого купца-бородача, отъ котораго до третьяго поколня отдаетъ овчиной да кислой капустой, а человка уже отполированнаго, украшеннаго за многя заслуги орденомъ, лично извстнаго почти всмъ высшимъ сановникамъ, поставившаго себя и свой домъ совершенно на дворянскй фасонъ. Дочь его, Маня, воспитанная дома тремя гувернантками, обладала всми задатками свтской барыни, большой барыни, которая можетъ смло войти въ самое избранное общество и быть такою хозяйкой дома, къ которой весь Петербургъ прдетъ на поклонене. Красавица она была поразительная, на балахъ ее, молоденькую двушкудебютантку, замчали вс высокопоставленныя особы, а вдь это знатоки.

— Какая прелесть! чмокая губами, твердили вслухъ облизывавшеся старцы.— Кто такая?

— Дочь Бакулина.

— Ска-ажите пожалуйста! недоврчиво качали они головою.

Въ самомъ дл, было странно, какъ это у Бакулина могла явиться дочь, такая породистая красавица? Про молодежь и говорить нечего: самые знаменитые франты наперерывъ добивалались чести быть представленными m-lle Бакулиной. Успху ея въ свт, кром красоты, не мало содйствовали и батюшкины миллоны. Искатели невстъ чуяли, что тутъ пахнетъ крупнымъ кушемъ.

Молодая двушка была не глупа, смтлива, находчива, она слышала весь этотъ гулъ удивленя, не растерялась, и скоро оправилась отъ перваго естественнаго смущеня, понявъ свою настоящую цну. Она нетолько не была сентиментальна и влюбчива, по отличалась какимъ-то физологическимъ безстрастемъ. Это не дрессировка строго-воспитанной, т. е. заморенной свтской барышни, не жеманство неприступной и втайн развращенной кокетки, а сама натура, темпераментъ, или задержанное развите той нормальной доли сенсуализма, которая присуща всякой двушк. Ни разу сердце ея не забилось сильне обыкновеннаго, на всхъ своихъ поклонниковъ Маня глядла одинаково спокойно, какъ на людей боле или мене прятныхъ, боле или мене умныхъ, или безцвтныхъ, глупыхъ.

Иванъ Гавриловичъ, встрчавшй ее въ обществ и частенько бывавшй въ дом ея отца, подмтилъ вс ея качества и разсудилъ, что эти качества какъ разъ подходятъ къ идеалу его будущей жены. Еще онъ сдлалъ одно замчане, очень тонкое: не разъ, когда на бал какой-нибудь господинъ въ звздахъ, наведя на нее золотой лорнетъ, спрашивалъ безцеремонно громко, такъ что она непремнно слышала: ‘Кто это такая? Откуда взялась?’ лицо ея вдругъ загоралось не краской стыдливости или обиды, а какою-то вызывающею злобой, и вслдъ затмъ она поникала головой, задумывалась, была разсянна, почти грустна, и оглядывала окружающихъ женщинъ съ нескрытою досадой. Въ эти минуты она наврно задавала себ таке вопросы: ‘кто я такая, откуда взялась? почему же про другихъ такъ не спрашиваютъ? почему всхъ другихъ тутъ знаютъ, а меня не хотятъ знать? вдь это не первый мой выздъ, могли бы хоть привыкнуть… Не потому ли, что я здсь не своя, чужая, не имющая правъ полнаго гражданства — и такою, конечно, должна остаться навсегда?..’ Иванъ Гавриловичъ наблюдалъ очень мтко и именно это наблюдене подвинуло его на ршительный шагъ. Въ успх своего предложеня онъ и прежде не сомнвался, но теперь увидлъ ясно, что сама двушка приметъ его безъ малйшаго принужденя или внушеня со стороны почтеннаго родителя.

Такъ и случилось. Въ этомъ брак об стороны нашли то, что каждой было нужно. Взявъ за женою приданаго полмиллона наличными деньгами, Иванъ Гавриловичъ немедленно купилъ домъ въ одной изъ лучшихъ частей Петербурга, домъ, соединявшй въ себ два очень рдко совмстимыя условя: хорошее помщене хозяина и хорошо помщенный капиталъ — и зажилъ, какъ подобаетъ крупному человку петербургскаго чиновнаго мра. Про Марью Алексевну уже никто не спрашивалъ ‘кто она и откуда’, она принимала у себя весь модный, мундирный и чиновный Петербургъ. Въ опер ея ложу посщали только избранные, ей завидовали, про нее сплетничали, ее бранили, но эти сплетни и заглазная брань еще боле удостовряли ее, что она не кто-нибудь, а своего рода сила, съ которою нужно считаться. Марья Алексевна необыкновенно скоро освоилась съ своимъ новымъ положенемъ, твердо вошла въ роль большой свтской барыни и не замтила, что, гоняясь за этими призрачными цлями, подсказанными властолюбемъ и тщеславемъ, проглядла нчто существенно-важное.

Съ перемною состояня рзко измнились привычки и характеръ Ивана Гавриловича, или, врне, не измнились, а стали проявляться рельефне, въ размрахъ боле широкихъ, потому что въ основ ихъ все-таки лежали типическя черты, общя всмъ Кольчужниковымъ.

Домъ Ивана Гавриловича, биткомъ набитый жильцами, облпленный по нижнему этажу вывсками, все-таки нельзя было назвать буржуазнымъ домомъ разжившагося афериста. Это былъ именно домъ лица чиновнаго, все въ немъ, всякая деталь носила на себ отпечатокъ какой-то казенной форменности, механически-заведенной дисциплины, приличной любому казенному зданю. Старичокъ управляющй, въ потертомъ виц-мундир, походилъ скоре на департаментскаго экзекутора, письменное длопроизводство было у него въ контор образцовое, домовые порядки строги. Главнйшимъ образомъ отъ жильцовъ требовались три условя — паспорта, благонадежность и неуклонная аккуратность во взнос квартирной платы. Петербургскй пролетарй въ такомъ дом невозможенъ и ни одной мало-мальски подозрительной личности не отыскалъ бы тутъ самый чуткй сыщикъ. Самъ владлецъ жилъ въ бель-этаж, чугунный подъздъ съ улицы швейцаръ-гвардеецъ внизу, ясеневыя форменныя скамейки и расторопный курьеръ наверху.

У Ивана Гавриловича бывали нердко, по особымъ приглашенямъ, больше парадные обды и одинъ балъ въ зимнй сезонъ. Обды эти имли свою традицю: Иванъ Гавриловичъ помнилъ, что у бывшаго его патрона и начальника бывали тоже обды, на которые и онъ, скромный чиновникъ, удостоенъ былъ раза три приглашеня. Тогда собирались тамъ сверстники его начальника, товарищи, бодреньке, еще не совсмъ старые старички: добродушно калякали они, припоминая разные курьзные анекдоты изъ служебной практики, спорили о датахъ указовъ и назначенй, и среди такихъ невинныхъ бесдъ изволили кушать весьма аппетитно. Кольчужникову показалось, что подобные обды теперь для него просто обязательны и онъ повиненъ продолжать хорошй обычай предшественниковъ. По составу приглашаемыхъ лицъ, по тону общихъ разговоровъ, даже по самому выбору дней, обды эти никакъ не могли назваться приватными собранями добрыхъ знакомыхъ, нкоторая доля оффицозности всегда сквозила въ нихъ. Но они не были уже рабскимъ, дословнымъ повторенемъ недавней старины. Общественное движене начала шестидесятыхъ годовъ отозвалось и на характер этихъ почтенныхъ обдовъ. Сперва почувствовалась нкоторая неловкость, смущене, какъ будто нужныя слова вдругъ вс растерялись и даже аппетитъ гостей какъ будто ослаблъ, потомъ, это же самое движене дало и содержане, и энергю застольнымъ разговорамъ. Конечно, обдъ, во всякомъ случа — часъ прятнаго отдохновеня отъ житейскихъ трудовъ и заботъ, тутъ не до ршеня дловыхъ вопросовъ, но подъ острымъ влянемъ всеобщей возбужденности собесдники невольно затрогивали новыя тэмы, а въ толп приглашаемыхъ появились новыя лица, присутстве которыхъ еще недавно было бы вопющею аномалей. Прежде, на званныхъ обдахъ своего начальника Иванъ Гавриловичъ терялся въ толп фраковъ, украшенныхъ звздами, мундировъ, аксельбантовъ, онъ даже не находилъ себ подходящей ступеньки въ этой ерархической лстниц, гд самая послдняя была занята особами не ниже новопоставленнаго губернатора, теперь же, у него самого въ это сановитое общество ворвались вдругъ каке-то неуклюже провинцалы съ разныхъ концовъ Росси, призванные объяснить ихъ мстные интересы и нужды, крупные промышленники, учредители акцонерныхъ компанй, долженствующихъ обогатить любезное отечество, словомъ, разные, почти безчиновные субъекты, которыхъ непремнно нужно выслушать и которымъ тоже непремнно нужно общать все по возможности… Съ другой стороны, выдвинулись ученые чиновники не, крупныхъ ранговъ, но быстрыхъ дарованй, спецалисты по разнымъ вопросамъ, требовавшимъ всесторонней обработки. Поздне, вынырнули горяче миссонеры-обрусители, облюбовавше какую-нибудь еще не початую, пребывающую во мрак окраину. Наконецъ, удостаивался чести быть приглашеннымъ изрдка какой-либо редакторъ газеты, заявившй себя со стороны благонадежности, жаждавшй почерпнуть мудрости изъ самаго настоящаго источника. Нсколько совсмъ молодыхъ птенцовъ безукоризненной вншности, выдержанныхъ, внимательныхъ и серьзныхъ, садились въ конц стола и дополняли картину. Между послдними вскор стали появляться два сына Ивана Гавриловича, Николай и Евгенй, окончивше образоване и поступивше на службу.

Старшй, Николай, немного сутуловатый, плотный мужчина, съ усталымъ взглядомъ и явною небрежностью къ своей вншности, обросшй рденькою бородкой, въ очкахъ, съ насмшливо, даже презрительно-сжатыми губами, появлялся рдко на отцовскихъ обдахъ и всегда оставался какъ-то въ тни, безмолвный, но внимательно наблюдающй.

Евгенй, румяный, пышащй здоровьемъ и самоувренностью, обращалъ на себя особенное внимане. Отецъ любилъ его особенной, нсколько странной любовью: онъ любилъ его больше при людяхъ, на выставк, на парад, съ примтной гордостью гулялъ съ нимъ по Невскому проспекту, улыбаясь встрчалъ его въ знакомыхъ домахъ въ часы утреннихъ визитовъ, у себя на званыхъ обдахъ всегда какъ-то особенно громко вызывалъ Евгеня вопросомъ о какой-нибудь служебной подробности и, торжествуя, объяснялъ, что она лучше удерживается въ молодой, свжей памяти. Онъ тщеславился имъ и хвастался, какъ живымъ образчикомъ того, чмъ отчасти самъ былъ смолоду и чмъ долженъ быть современный молодой человкъ съ солидными задатками въ будущемъ. Сынъ Евгенй, всми одобряемый, очень блистательно начавшй службу, былъ его старческою и немного комическою слабостью. За то, въ кругу семейства и особливо съ глазу на глазъ, отецъ на очень дльно формулированные монологи умнаго сына часто не зналъ, что отвчать, отдлывался односложными ‘да, конечно, такъ’, потому что сказанное Евгенемъ было безупречно, кругло, правильно, лишено всякой оригинальности и юношеской горячности.

Онъ и называлъ его всегда Евгенй, уменьшительное имя какъ-то не шло къ его фигур, тогда какъ Коля съ дтства и до сей минуты оставался вчно Колей, простымъ, сердечнымъ малымъ, въ бесд съ которымъ забудешь всяческую формальность и незамтно втянешься въ юмористическя отношеня ко всякой авторитетности. Иванъ Гавриловичъ любилъ эти бесды на распашку, въ нихъ онъ являлся человкомъ умнымъ, наблюдательнымъ и независимымъ, но Боже сохрани, еслибы Коля позволилъ себ заговорить въ этомъ же тон при постороннемъ лиц! Вотъ почему! Иванъ Гавриловичъ позволялъ Кол часто отсутствовать на парадныхъ обдахъ, едвали даже онъ былъ совершенно покоенъ, когда Коля на нихъ присутствовалъ. За то, когда вс гости разъдутся и Коля, закуривъ сигару, усядется въ кабинет отца и самымъ добродушнымъ тономъ, безъ злобы и ехидства, начнетъ группировать подмченныя имъ комическя стороны пестраго собраня гостей, отецъ слушаетъ его съ удовольствемъ, чистосердечно хохочетъ и незамтно вторитъ сыну. Если иногда шутка покажется ему слишкомъ дкою, перешедшею извстныя границы, онъ укоризненно остановите сына, даже сдлаетъ строгую мину, но по глазамъ его всякй бы замтилъ, что старецъ не сердится, а готовъ расцловать своего остроумнаго Колю. Въ этомъ случа Иванъ Гавриловичъ давалъ поблажку не столько сыну, сколько самому себ: ему прятно было, что сынъ признаетъ его умне и выше всхъ тхъ, надъ кмъ такъ безцеремонно подтруниваетъ: вдь только очень умному человку можно говорить прямо въ глаза такя вещи.

Оба сына были милы и дороги Ивану Гавриловичу: одинъ удовлетворялъ его тщеславе чиновнаго человка, который, на закат служебнаго поприща, къ прочимъ своимъ заслугамъ можетъ причесть и то, что оставляетъ въ рядахъ служащихъ подростковъ достойнаго представителя имени Кольчужниковыхъ, другой отвчалъ простой человческой, такъ сказать, домашней потребности видть въ сын друга, умнаго и любящаго юношу. Иванъ Гавриловичъ, съ своей точки зрня, отдавалъ нкоторое преимущество образованю Евгеня, какъ боле практическому, дающему немедленно положительные результаты, но если случайно требовалась какая-либо научная справка, онъ всегда обращался къ Кол, увренный, что ему знакома литература того предмета, о которомъ шла рчь. Еще съ дтства замчалась (это замтилъ и Иванъ Гавриловичъ) разница во взглядахъ братьевъ на цли образованя. Когда Коля, основательно приготовленный къ вступленю въ 4-й классъ гимнази, выдержалъ экзаменъ и вдругъ, по справк съ метрическимъ свидтельствомъ, ему было объявлено, что по лтамъ онъ въ 4-й классъ принятъ быть не можетъ — слишкомъ молодъ — то горю мальчика не было предловъ. Онъ разрыдался тутъ же у экзаменацоннаго стола, никакъ не могъ признать справедливости такого ршеня, потому что въ 3-мъ класс длать ему нечего, а онъ шелъ въ гимназю вовсе не за тмъ, чтобы ничего не длать. Уважая честное горе сына, отецъ вмшался и, какъ человкъ влятельный (это было еще въ губерни), кое-какъ уладилъ это дло. Евгенй же, при поступлени въ учебное заведене, нарочно держалъ экзаменъ классомъ ниже того, въ который могъ бы поступить. Онъ откровенно объяснялъ эту уловку очень врнымъ разсчетомъ, поразительномъ въ мальчик:— ‘въ низшемъ класс мн будетъ легко, я все знаю и наврное буду первымъ ученикомъ въ класс, а стоитъ только сначала заручиться репутацей отличнаго ученика, потомъ ужь я пойду и пойду! Лишнй годъ тутъ не бда, но выгодне кончить курсъ однимъ изъ первыхъ, если не самымъ первымъ — привилеги большя!’ — И онъ кончилъ курсъ однимъ изъ первыхъ, и сразу завоевалъ такое положене на служб, до котораго старшему брату, кандидату университета, долго надобно было тянуть лямку.

Вотъ тутъ-то и начинались огорченя Ивана Гавриловича: Коля не хотлъ надть никакой лямки, онъ оказался совершенно беззаботной головой относительно своего X класса… Изъ угожденя старику, онъ зачислился въ какое-то вдомство, но все свое время посвящалъ чтеню, посщеню публичныхъ лекцй, а частью и просто ничего недланью. Иванъ Гавриловичъ не былъ закоснлымъ человкомъ стараго покроя, держался даже либеральныхъ воззрнй на самостоятельность молодежи, но не могъ безъ сердечнаго сокрушеня глядть на разгильдяйство (какъ онъ выражался) своего Коли.

— Ты, братецъ, обратилъ бы на себя серьзное внимане, право, такъ негодится. Ну, что изъ этого выйдетъ? Молодой человкъ непремнно долженъ подчиниться опредленному режиму въ занятяхъ. Да и просто-на-просто знать, что обязанъ каждый день являться въ такомъ-то часу на службу, просидть тамъ до такого-то часа, и это хорошо: пручаетъ къ порядку, къ точному выполненю обязанностей, каковы бы ни были эти обязанности, хоть очинка перьевъ. Такъ мы служили — и, какъ видишь, сдлались людьми… Притомъ, дисциплина формируетъ характеръ. Взгляни на Евгеня, какъ онъ всегда ровенъ, спокоенъ, сколько въ немъ выдержки, а отъ чего?— оттого, что онъ подчинился, весь-весь подчинился!

— Я, папа, и не думаю сравнивать себя съ братомъ, кротко возражалъ Коля:— но кто-же вамъ сказалъ, что я вовсе не подчиняюсь, не признаю и не исполняю ровно никакихъ обязанностей?

И при этихъ словахъ прищуренные глаза Коли широко раскрывались и упорно останавливались на лиц отца. Иванъ Гавриловичъ не выносилъ этого взгляда, имъ овладвало какое-то безпокойство, онъ длалъ нсколько ненужныхъ движенй и потомъ, положивъ руку на плечо сына, говорилъ уже мягкимъ, почти кающимся голосомъ:

— Ну, полно, милый, полно! Я не о томъ… я знаю тебя… нтъ, это я вообще… хотлось бы видть тебя въ положени, котораго ты заслуживаешь по уму, по дарованямъ, по твоимъ знанямъ, а то что-жь, другъ мой, вдь это все мертвый капиталъ! а намъ теперь люди нужны, люди! подавай намъ людей!

— Если во мн есть что-нибудь пригодное, то не безпокойтесь, оно не пропадетъ, выйдетъ наружу, когда явится запросъ на него, тогда и положене мое само-собою создастся, и пожалуй я попаду въ разрядъ тхъ особъ, которыхъ вы обдами кормите, шутливо прибавлялъ Коля:— а пока запроса нтъ, пусть я буду сверхштатнымъ чиновникомъ ничего-недланья. Мое честолюбе удовольствуется тмъ, что вы считаете меня человкомъ хорошимъ, не правда ли?

III.

Когда Иванъ Гавриловичъ женился, Кол минуло 22 года, онъ только что кончилъ университетскй курсъ, а Евгенй еще донашивалъ мундирчикъ учебнаго заведеня. Къ женитьб отца Коля отнесся совершенно безразлично, какъ къ личному длу родителя, нисколько неизмняющему его собственнаго положеня, мало интересовался узнать, что за особа его будущая мачиха и вообще, ни полунамекомъ не выразилъ своего взгляда на семейное событе. Евгенй, напротивъ, былъ въ восторг отъ всего: и отъ счастя, которое обрлъ папа въ любимой особ, и отъ красоты своей мачихи, и отъ нескончаемаго праздника, который непремнно учредится въ ихъ дом съ водворенемъ молодой хозяйки, словомъ, юноша ликовалъ. Соображая, что она принесетъ отцу въ приданое полмиллона, Евгенй значительно хмурилъ брови и грызъ нижнюю губу.— ‘Sapristi! вырывалось у него невольно:— это недурно! хоть и не Богъ знаетъ что въ сравнени съ выгодами быть женою Кольчужникова!’

Евгенй сразу завоевалъ расположене Марьи Алексевны, которую называлъ petite m&egrave,re, угождалъ ей всячески, исполнялъ ея маленькя порученя и безпрестанно цловалъ у ней ручки. Его всегдашняя ласковая веселость была щедро вознаграждаема маленькими подарками, цнными бездлушками и тою завидною ролью, которую, подъ протекцей мачихи, онъ занялъ въ женскомъ обществ, въ кругу ея великосвтскихъ прятельницъ. Хотя Коля былъ чрезвычайно почтительный сынъ и по отношеню къ мачих держалъ себя безупречно, но — странная вещь — его присутстве всегда какъ-то стсняло Ивана Гавриловича. Если случалось, что при дтяхъ онъ нжно и ласково поцлуетъ жену, или съ угодливостью влюбленнаго поспшитъ исполнить какую-нибудь ея совершенно дтскую фантазю, то сейчасъ же взглянетъ на Колю съ заискивающею улыбкой, какъ будто ища въ его глазахъ оправданя, извиненя, что ‘вотъ-де ты не смотри, что я такой серьзный человкъ, дурачусь какъ юноша, это я самъ вижу и понимаю, также какъ и ты… но, другъ мой, будемъ снисходительны’…

Коля при этомъ самъ совершенно терялся и поскоре уходилъ. Для него было чрезвычайно тяжело, что ему навязывали роль какого-то цензора въ дом, роль надзирателя, который стсняетъ, расхолаживаетъ свободное течене домашней жизни. Онъ этого вовсе не хотлъ и, не зная какъ выйти изъ положеня, установившагося словно по общему безмолвному уговору, сталъ являться у отца только къ обду, проводилъ цлые дни вн дома, или въ своихъ комнатахъ, куда отецъ и мачиха никогда не заглядывали.

Время шло, счастливый Иванъ Гавриловичъ сталъ отцомъ новаго семейства: у Марьи Алексевны родились дв дочери.

Благосклонный читатель, конечно, помнитъ, что наша исторя, относится къ недавней старин, лтъ не боле 15-ти тому назадъ. Т самыя общя причины, измнившя, какъ мы видли, характеръ Кольчужниковскихъ обденныхъ собранй, отразились на всемъ стро тогдашняго общества, пробрались даже въ салоны свтскихъ женщинъ, казалось бы, вовсе непричастныхъ общественнымъ движенямъ. Въ лексиконъ женскихъ далоговъ стали тоже заскакивать неслыханныя дотол новыя словечки, и тутъ же затрогивались новыя тэмы, ставшя модными. Что же мудренаго? Не каждый ли день отцы, мужья, братья, работая въ разныхъ комитетахъ и комиссяхъ, заносили и подъ домашнй кровъ отрывочные отголоски изъ того мра, гд подготовляются событя, зрютъ планы, ставятся на очередь вопросы, поднимавшеся тогда какъ роса со всхъ полей русской земли? Не каждый ли день газеты воспвали ‘настоящее время, когда…’ поздравляли съ всеобщимъ пробужденемъ, обличали вчерашнее невжество и грубость нравовъ, осмивали предразсудки и отсталость, предавали гласности даже ничтожные, мизерные скандальчики? Все кругомъ до такой степени суетилось, что женщин, мало-мальски умющей мыслить, не было никакой возможности остаться нейтральною, игнорировать уличную суматоху, спокойно заниматься невиннымъ рукодльемъ, или не столь невинными будуарными шалостями.

Марью Алексевну, можетъ быть, сильне, чмъ кого-либо изъ небольшого круга неглупыхъ женщинъ, ея прятельницъ, тревожили разные вопросы дня: она всегда жила головой на счетъ сердца. Посредствомъ замужества достигнувъ того положеня, которое составляло цль ея двическихъ мечтанй, она увидла, что остановиться на этомъ нельзя, что это даже вовсе и не цль, а только средство. Удовлетворено покуда только одно тщеславе, а затмъ нужно что-нибудь длать… Ей покоя не давала потребность что-нибудь длать. Семейная жизнь не наполнила ея существованя: отношеня къ мужу были всегда ровныя, дружескя, не оказывалось даже малйшихъ поводовъ къ маленькимъ семейнымъ бурямъ, это было очень скучное довольство другъ другомъ, безъ взрывовъ, безъ мукъ подавленной страсти, да и безъ ея сжигающаго блеска… Двочки были еще очень маленькя, жили пока растительною жизнью, съ формальной стороны, она объ нихъ заботилась, т. е. больше забавлялась ими, но положить на дтей всю себя, всю жизнь — для этого опять-таки требовалось преобладающее развите сердца, именно то, чего въ Марь Алексевн недоставало.

Принималась она усердно читать книги и журналы того времени, но это чтене только пуще подстрекало ее, раздражало ея недовольство собою.

Ей было необходимо поврить кому-нибудь свои тревоги. Задумывалась она на счетъ Коли, его всегдашняя серьзность интриговала ее, но, вмст съ тмъ, и пугала, а случая для сближеня все какъ-то не представлялось. Въ ожидани этого случая, она попробовала обратиться къ Евгеню, но и сама была не рада. Она разъ высказала ему, что ее тяготитъ эта праздная жизнь и полузнане, что ей хотлось бы знать многое, все знать, и потомъ попробовать свои силы, приняться за какое-нибудь дло, быть полезною обществу. Евгенй Ивановичъ выразилъ на лиц крайнее изумлене. ‘Откуда все се?’ думалось ему, глядя на прелестную petite maman. Потомъ, сдвинувъ многозначительно брови и процживая слова нехотя, какъ человкъ, знающй слишкомъ много, но обязанный ‘хранить ввренную ему тайность’, онъ сообщилъ ей, что стремлене все узнать и и заняться чмъ-нибудь полезнымъ, взятое само по себ, очень почтенно, рекомендовалъ ей серьзно обратить внимане на то, что она членъ многихъ благотворительныхъ обществъ, и вотъ тутъ-то можетъ проявить свою дятельность, самую приличную для женщины въ ея положени. Что же касается до нкоторыхъ странныхъ (чтобъ не сказать боле) тенденцй современнаго общества, въ особенности по такъ-называемому женскому вопросу, то ‘не думаю, maman, чтобы вы были съ нимъ знакомы, а узнаете, такъ отвернетесь съ негодованемъ, врожденнымъ всякой порядочной женщин. Замчу только, что въ высшихъ сферахъ предусмотрны вс легальныя потребности современнаго общества и имъ будетъ, по возможности, дано надлежащее удовлетворене, теперь еще не время, подождемъ, препятствй много, слишкомъ много, но нужно надяться, что съ помощю Божей все постепенно уладится…’

Слушая длинное поучене юнаго доктринера, которое мы только резюмировали, Марья Алексевна слегка звнула.

Разговоръ окончился шутками. Ей стало ужасно неловко, даже стыдно, что она начала такъ серьзно. Она потомъ всякй разъ краснла, вспоминая объ этомъ разговор, и еще нетерпливе ждала случая сблизиться съ Колей. Случай этотъ скоро представился.

IV.

Былъ у Ивана Гавриловича родной братъ, генералъ-майоръ Илья Гавриловичъ, старше его лтами, но еще бодрый, крпкй старикъ, закаленный тревогами боевой жизни на Кавказ. Хотя онъ теперь оставался безъ должности, но, какъ истинный Кольчужниковъ, числился гд-то въ запас и на очень скромныя средства дроживалъ въ Петербург, для воспитаня единственной дочери Ниночки. Самъ Илья Гавриловичъ воспитывался на казенный счетъ въ старинномъ дворянскомъ полку, гд большой премудрости не учили, но, даже несмотря на это, ‘ефрейторъ Кольчужниковъ’ оказалъ слабые успхи въ наукахъ и выпущенъ прапорщикомъ въ кавказске линейные батальоны. Отличный онъ былъ фронтовикъ, силачъ и храбрости необыкновенной. Храбрость его не вспыхивала въ исключительныхъ только случаяхъ, какъ запальчивость сорви-головы, который лзетъ въ огонь, ничего не помня, а была просто органическимъ свойствомъ его темперамента. У него со дня рожденя, кажется, сидла она въ каждомъ нерв и проявлялась всегда ровною, спокойною, увренною въ себ силою. Онъ одинаково мило и добродушно улыбался, глядя вокругъ себя, было ли это въ компани товарищей за стаканомъ чая съ кизляркой, или въ проклятыхъ лсныхъ трущобахъ Большой Чечни, гд иной разъ отряду, окруженному массами горцевъ, приходилось пробиваться или лечь костьми, спасая не одну свою собственную кожу, а все, что пробртено кровью славныхъ предшественниковъ. Въ такой-то одной изумительной, но несчастной экспедици, капитанъ Кольчужниковъ не даромъ взялъ Георгя и сильно выдвинулся по служб. Имя его стало извстно по Кавказу, и близке товарищи прозвали его Ильею-богатыремъ. До генеральскаго чина онъ жилъ холостякомъ и вдругъ женился какъ-то невзначай.

Его задушевный прятель, полковой штабъ-лекарь Мильковскй, заразился тифомъ въ лазарет и умеръ, оставивъ жену съ ребенкомъ, двочкой лтъ четырехъ. Средствъ къ жизни у вдовы Мильковской не было никакихъ, покойникъ даже пенси не выслужилъ, родня ея, небогатая, жила гд-то подъ Кутаисомъ, но къ роднымъ докторша и хать не хотла, она такъ полюбила походный бытъ, что готова была хоть маркитанткой остаться при своемъ полку. Женщина лтъ тридцати, грузинка, смугленькая, невзрачная, кое-какъ умвшая читать и писать по-русски, она была, однако-жь, любима всми офицерами полка за то, что была безцеремонная, веселая барыня и гостепримная хозяйка, молодежь находила у Мильковскихъ все, что можетъ дать родной семейный очагъ.

Бросая горсть земли въ свжую могилу друга, неизвстно о чемъ размышлялъ и что чувствовалъ Илья-богатырь, но, спустя шесть недль, пришелъ онъ къ вдов и прямо предложилъ ей войти хозяйкой въ его генеральскую квартиру — ‘умру, такъ, по крайней мр, будетъ кому оставить заслуженную пенсю, и двочк воспитане дадимъ приличное, а меня ужь возьмите такъ, въ придачу, хоть и старъ, и нога прострлена, и на лбу вотъ шрамъ — какая-то собака шашкой полосонула — а все-таки мужемъ называть станутъ’.

Такъ и женился.

Очень полюбилъ онъ двочку, возился съ нею постоянно и избаловалъ до крайности. Ниночка стала домашнимъ тираномъ, командовала всми — отъ отца до послдняго деньщика и встоваго. Она смло садилась на лошадь верхомъ, какъ мальчикъ, знала наизустъ вс пхотные сигналы и презабавно наигрывала ихъ на губахъ. Что бы ни напроказничала Ниночка, прибжитъ къ отцу и начнетъ: ‘намъ хоть какую переправу, перейдемъ ее на славу — маршъ!’ или ‘Строить кучки и каре, строить кучки поскорй, съ нами пуля, съ нами Богъ!’ Старикъ и растаетъ.

Смугленькая, въ мать, востроносенькая, съ задорными глазенками, она была преграцозный ребенокъ, но въ личик ея было что-то непрятное, напоминавшее птичку — дикую, хищную птичку съ острымъ коготкомъ…

Кончилась восточная война, потомъ Кавказъ покоренъ окончательно, Гунибъ взятъ, Шамиль отправленъ въ Калугу. Илья Гавриловичъ, видя, что ему тутъ длать больше нечего, захотлъ отдохнуть, устроился кое-какъ съ пожалованной ему землицей и отправился въ Петербургъ исполнить свое святое намрене на счетъ Ниночки, которая подростала и нуждалась въ систематическомъ образовани.

Прхавъ въ Петербургъ, генералъ, разумется, сейчасъ же явился къ сановному брату, съ которымъ не видался лтъ десять, съ тхъ поръ, какъ прзжалъ еще полковникомъ въ отпускъ. Еще съ того свиданя между ними установились довольно оригинальныя отношеня: старшй братъ Илья обращался къ младшему: ‘Вы, братецъ, Иванъ Гавриловичъ’ — а взамнъ получалъ: ‘Ну, что, братъ Илья, какъ ты ныньче живешь?’ — Такъ это и осталось. Генералъ являлся у брата изрдка, и всегда одинъ, жена отзывалась нездоровьемъ. Она сдлала первый визитъ Марь Алексевн, но об дамы взаимно другъ другу не понравились. На большихъ обдахъ у Ивана Гавриловича генералъ появился раза два, какъ своего рода рдкость, которую можно показать не безъ фамильной гордости, да тмъ и покончилъ. Онъ въ этомъ блестящемъ обществ ужасно стснялся, былъ неловокъ, не умлъ говорить — словомъ, чувствовалъ, что тутъ онъ совсмъ не на своемъ мст. Самый первый дебютъ его былъ уже неудаченъ: онъ опоздалъ на полчаса,

Коля вспыхнулъ. Особенно его кольнуло это ‘мы’. Мы думали, мы предполагали…

— А, вотъ что! Покорнйше благодарю! Дйствительно, ужь пошле этой роли для меня и придумать трудно… Развиватель юныхъ барышень — ха-ха-ха!

Онъ нервно смялся, поправляя очки. Отецъ примтилъ это и обратился къ нему мягко, почти нжно:

— Полно, милый другъ, что за пустяки! Это было сказано, конечно, въ шутку. Какъ это можно? Евгенй Ивановичъ вчно остроумничаетъ и, замчу, иногда весьма не кстати. Неужели ты обидлся? Полно, пожалуйста, я слишкомъ уважаю и тебя, и себя, чтобъ допустить подобную нелпость. Однако, господа, у меня есть дло.

Иванъ Гавриловичъ торопливо взглянулъ на часы и пошелъ на свою половину. Онъ въ душ не одобрялъ ни того, ни другого сына, но боялся хоть малйшимъ пристрастемъ въ одну сторону поколебать свой авторитетъ, а потому и удалился: раздлывайтесь, дескать, какъ знаете. Такъ онъ и всегда поступалъ.

Братья, однако-жь, не пожелали раздлываться. Евгенй тотчасъ поднялся, ему оказалось необходимо хать къ своему директору департаманта. Коля молча въ раздумьи курилъ сигару.

— Пойдемте ко мн, Коля, докурите у меня вашу сигару.

— Ахъ, maman, позвольте мн удалиться: я такъ… такъ усталъ!

— Вы никогда не хотите посидть у меня… да, собственно у меня. Неужели я такая простенькая, что не найдется о чемъ и поговорить со мною? А если не найдется, такъ будемъ молчать — я не обижусь. Пойдемте.

Не ожидая отвта, она двинулась въ свою комнату и Коля нехотя поплелся за нею.

Въ будуар она велла ему ссть на патэ, рядомъ съ нею. Тутъ было почти совсмъ темно, лампа съ густымъ абажуромъ бросала круглое пятно свта на ея рабочй столикъ. Марья Алексевна заботливо разбирала вс принадлежности своей работы, Коля глядлъ, какъ въ свтломъ кружк быстро мелькали и исчезали изящныя руки, мгновенями появлялся въ свту обликъ ея лица съ прядью волосъ, упавшею надъ нахмуренною бровью. Онъ заглядлся на эту движущуюся картинку, недавнее волнене его улеглось окончательно, но онъ не ощущалъ ни малйшаго желаня говорить и могъ бы просидть такъ, пожалуй, до утра. Марья Алексевна успла наладить свою работу и разбудила Колю.

— Чмъ вы нынче занимаетесь?

— Какъ вамъ сказать? въ моихъ занятяхъ нтъ системы, или, если хотите, есть своя особая система, пригодная только для меня лично.

— Я видла надняхъ, къ вамъ пронесли цлую корзину какихъ-то баночекъ, сткляночекъ, инструменты каке-то.

— Да, хочу припомнить химю, потомъ приняться за физологю.

— Разв въ университет не читаютъ физологю?

— Я былъ на историко-филологическомъ факультет, мягко пояснилъ онъ.

— Ахъ, да… виновата! Но скажите, пожалуйста, неужели вы хотите все знать?

— Все знать — слишкомъ большая претензя, а насколько это возможно…

— А для чего?

— Чтобъ знать.

Онъ уже совсмъ разсмялся наивнымъ вопросамъ мачихи.

— Знать?.. да, это хорошо. Ахъ, еслибы я знала хоть половину того, что вы знаете!

— Ваши желаня слишкомъ умренны. Но что-жь бы вы сдлали съ этимъ маленькимъ знанемъ?

— Да ужъ не сидла бы вотъ такъ, сложа руки. Нашла бы что длать.

Не поднимая головы отъ работы, она изподлобья обвела серьзнымъ взглядомъ собесдника. Коля продолжалъ улыбаться.

— Чему сметесь? Надо мной? Скажите! надо мной?

Онъ долго отнкивался, наконецъ, принужденъ былъ высказаться.

— Мн вообразилось… Глупость, конечно… ужь не соблазняетъ ли васъ подвигъ нашей зловредной Ниночки?..

— Вотъ и напрасно сметесь! не соблазняетъ, а дйствительно наводитъ на много серьзныхъ мыслей. Прежде всего мн хотлось бы видть все это своими глазами, понять, отчего бгутъ и чего добиваются, и потомъ, разумется…

— Спасать заблудшую овечку…

— Непремнно спасать. Довольно ужь мы сегодня ее осуждали и казнили, и замтьте — все не изъ злобы: я мало знаю такихъ добрыхъ людей, какъ вашъ папа. Но нужно было дать перекипть раздраженю, которое въ немъ очень натурально. Однако, не довольно ли? Теперь не слдуетъ ли подать ей руку помощи, дать ей оглянуться, одуматься, разобраться съ ея планами? Наконецъ, можетъ быть, она и въ самомъ дл поступаетъ подъ влянемъ чужой воли, дать ей почувствовать все достоинство самостоятельности настоящей, а не капризовъ дтскаго упрямства. Я вовсе не стою исключительно за возвращене ея къ Иль Гавриловичу quand mme, пусть сами обстоятельства ршатъ, что лучше. Наша обязанность, какъ я понимаю, содйствовать словомъ и дломъ ея отрезвленю, спасти ее отъ непоправимыхъ ошибокъ и бдъ. Вдь она не родная дочь Ильи Гавриловича — это значительно смягчаетъ ея вину… За это я готова горячо взяться, если только вы, Коля, не откажетесь помогать мн, научите меня, какъ взяться за дло… Farce que je suis une ignorantissime, добавила она не безъ лукавства.

Насколько этотъ языкъ былъ непохожъ на тотъ, которымъ полчаса тому назадъ распинали бдную ничтожную и глупенькую двочку и составляли грозный обвинительный актъ противъ самого добряка-дядюшки, настолько теперь Коля почувствовалъ себя свободне, откровенне, задушевне. Безъ дальней думы, онъ какъ-то радостно и доврчиво принялъ ея вызовъ, на который въ иную минуту нашелъ бы тысячу солидныхъ возраженй. Для натуръ живыхъ, подвижныхъ, неустановившихся, настроене минуты ршаетъ многое безповоротно. Такова была эта минута, неожиданная, свтлая. Между ними впервые завязался разговоръ какъ между не-чужими людьми, нечаянно нашедшими другъ друга. И Коля не замтилъ, какъ просидлъ у Марьи Алексевны до глубокой ночи.

VI.

Замыслы Марьи Алексевны потерпли полнйшее фаско. Какъ ни хитро, какъ ни тонко изобртала она мотивы своего вмшательства въ положене Ниночки, видлась съ нею раза два при посредств Коли, но ожидаемыхъ результатовъ не послдовало. Ниночка дичилась, тяготилась ласковымъ вниманемъ барыни-аристократки и упорно отстаивала свое право устроить жизнь по собственному желаню, такъ какъ она совершеннолтняя и чужая Кольчужниковымъ. Энергя Марьи Алексевны пропала даромъ и была даже нсколько комична. Иванъ Гавриловичъ долею былъ правъ, попрекнувши впослдстви жену тмъ, что двчонки поднимали ее на-смхъ.

Коля предвидлъ неудачу непрактическихъ попытокъ мачихи, но невольно и для самого себя незамтно поддался вляню ея дятельнаго, самовластнаго характера. Она не могла легко помириться съ первой неудачей и увлекла его въ дальнйшее развите своихъ плановъ. Ниночка была оставлена, какъ частный случай, незначительный въ ряду многихъ другихъ явленй той же категори, заниматься ею одною не стоило труда. Припомнимъ, что Коля вовсе не сочувствовалъ этой Ниночк и теперь еще боле убдился въ врности своего первоначальнаго взгляда, т. е. оставить ее идти по избранной дорог на свой собственный страхъ. Онъ съумлъ направить мысли и дятельность Марьи Алексевны въ другую боле благодарную и заманчивую сторону: нужно было попробовать найти средства бороться съ общими причинами, порождающими подобныя явленя, помочь не одной какой-нибудь Ниночк, а вообще русской женщин. И между ними возникла мысль объ основани общества пособя женскому труду.

Проэктъ, написанный Колей, былъ построенъ на самыхъ широкихъ основаняхъ, обнималъ вс стороны и ступени общественнаго положеня женщины, а успхъ дла былъ разсчитанъ на содйстви или, по крайней мр, на энергической поддержк всхъ живыхъ силъ общества. Въ ту горячую пору, подобные проэкты нарождались чуть не каждый день и проваливались тоже безпрестанно. И проэктъ Марьи Алексевны, конечно, остался мертворожденнымъ.

Отъ Ивана Гавриловича вс эти зати скрывались весьма тщательно. Не разъ, поздно возвратясь изъ англйскаго клуба, или изъ служебнаго засданя, онъ заходилъ взглянуть, что длаетъ жена — и всегда заставалъ у ней Колю. Сначала старикъ былъ этимъ доволенъ, думалъ, авось Марь Алексевн удастся сдлать ручнымъ неисправимаго нелюдима, съ другой стороны, онъ считалъ, что и для нея полезне бесда съ умнымъ молодымъ человкомъ, чмъ праздная свтская болтовня. Но вскор зародилось особое псхическое явлене, нчто въ род круговаго самообмана.

Боясь обнаружить свои секреты, молодые люди при появлени Ивана Гавриловича всегда стснялись, теряли спокойстве, очевидно принуждали себя перейти отъ свободнаго дружескаго laisser-aller къ какому-то показному равнодушю, къ натянутой церемонности. Иванъ Гавриловичъ не вдругъ замтилъ это и сначала очень удивлялся, потомъ понемногу стала забирать его досадная подозрительность. Онъ не хотлъ допустить мысли о такихъ отношеняхъ, которыя составили бы общее семейное несчасте, но маленькя ежедневныя случайности бросались въ глаза, и питали его сбитую съ толку подозрительность. И безъ того онъ былъ раздражителенъ, печень его была давно ужъ не въ порядк, теперь онъ сталъ едва выносимъ, такъ что его появлене, насмшливый и колкй тонъ, намренная небрежность были ужасно тяжелы, дйствовали на нервы Марьи Алексевны и парализировали въ сын простую разсудительность.

Вс три дйствующя лица въ этой ‘комеди недоразумнй’, не сговариваясь, увровали въ фантомъ, разрушившй гармоню ихъ взаимныхъ отношенй. Что этотъ фантомъ существовалъ только въ ихъ воображени — убдиться было бы легко: стоило только назвать его по имени — и, можетъ быть, вс бы расхохотались. Но въ томъ-то и бда, что въ такъ называемыхъ щекотливыхъ, двухсмысленныхъ положеняхъ люди большею частю молчатъ до послдней крайности, а пока до нея дойдутъ, то по дорог успютъ испортить въ конецъ чье-нибудь существоване.

Иванъ Гавриловичъ узналъ стороной о проэкт предполагаемаго общества, когда уже многе его читали и когда Марья Алексевна нашла поддержку въ нкоторыхъ своихъ прятельницахъ, смотрвшихъ на дло съ его чисто-филантронической стороны. Застигнутый въ расплохъ, онъ не нашелъ въ себ достаточно жосткости остановить жену прямо, онъ боялся компрометировать и ее и себя, и только, для спасеня вншнихъ приличй, упросилъ, чтобы дло шло не отъ ея имени. ‘Пусть хлопочутъ ваши темные сотрудники, которыхъ я и знать не хочу’.

Проэктъ потерплъ крушене, можетъ быть, потому, что программа его была слишкомъ неопредленна и непрактична, а Марья Алексевна заподозрила тутъ вляне мужа, который съ злорадной шуточкой первый поспшилъ поздравить ее съ неудачей.

Раздраженная женщина мстила по своему, чувствуя себя нравственно правою, она сказала себ:— Да разв я не могу любить Колю? Не смю цнить его достоинства? Не имю права быть съ нимъ ближе, чмъ съ другими? И ршивъ эти вопросы утвердительно, увлеклась и чисто по женски перешла черту благоразумной сдержанности. А можетъ быть, не проснулись ли въ ней инстинкты, такъ рано задержанные въ своемъ развити? Она стала неузнаваема: въ семейныхъ разговорахъ всегда слпо соглашалась съ мннями Коли, была къ нему исключительно, преднамренно ласкова, ее тшила эта игра, въ ней она чувствовала свою силу. Словомъ сказать, она не замтила, какъ попала въ больное мсто главы семейства и могучаго представителя фамили Кольчужниковыхъ.

Но эти мелке удары и уколы самолюбю отца больно отражались на сын, котораго положене въ дом стало почти невыносимымъ. Семейный деспотизмъ Ивана Гавриловича до сихъ поръ былъ не особенно замтенъ, или, по крайней мр, непритснителенъ ни для кого, потому что проявлялся въ формахъ мягкихъ, бархатныхъ и даже quasi либеральныхъ, теперь онъ вдругъ поднялся во весь ростъ и на каждомъ шагу давалъ чувствовать свою силу. Не былъ ли этотъ семейный деспотизмъ источникомъ и самой ревности Ивана Гавриловича? Такое предположене иметъ всю силу достоврности. Женился онъ по мотивамъ, въ которыхъ любовь была совершенно постороннимъ дломъ, даже боле: она была бы помхою настоящему длу. Въ годы спокойнаго и счастливо-обставленнаго супружества любовь тоже не пришла, ни разу не вспыхнула хотя бы искоркою страсти. Дло просто: Иванъ Гавриловичъ считалъ себя нетолько главою и радтелемъ своей семьи, но хотлъ по праву главенства стать опекуномъ мыслей и чувствъ каждаго изъ своихъ домочадцевъ, а въ сердц жены занимать неоспоримо первое мсто. Нарушене этого принципа и вызвало въ немъ бурю старческой ревности.

Но въ самомъ ли дл Коля, какъ говорится, питалъ несчастную и преступную любовь къ мачих? Онъ до сихъ объ этомъ не думалъ, не формулировалъ своихъ чувствъ и отношенй, не видлъ въ этомъ никакой надобности. Но замчено, что когда начинаютъ упорно подозрвать человка въ такихъ неосязаемыхъ вещахъ, какъ извстная окраска мысли или извстное состояне чувства, то его мысль, его чувство непремнно примутъ подозрваемый оттнокъ. Не забудемъ, что мы имемъ дло съ средой, которая не можетъ похвалиться нравственнымъ здоровьемъ, въ которой почти все искуственно, далеко отъ прямыхъ путей природы. Понявъ подозрительность отца, Коля сталъ анализировать себя, вины за собой не сознавалъ, но, какъ честнйшй теорикъ, отыскалъ въ самой заповдной глубин своей внутренней жизни такя явленя, которыя не поддавались точнымъ объясненямъ. Было время, когда онъ глядлъ на Марью Алексевну, какъ на обыкновенную свтскую барыню, немного взбалмошную, тщеславную, мало развитую, замужество ея казалось ему поступкомъ неодобрительнымъ, дломъ буржуазнаго разсчета, почему же теперь, безъ всякихъ разумныхъ доводовъ и объясненй, онъ все это забылъ, со всмъ примирился, все оправдалъ — и сталъ считать ее едва ли не лучшею изъ женщинъ? Почему онъ ощущалъ неодолимую потребность видть ее каждый день, говорить съ нею наедин? Отчего нетолько звукъ ея голоса, но шумъ шаговъ, шелестъ платья производили на него невыразимо-прятное впечатлне? Было ли тутъ вляне привычки, сходства вкусовъ и стремленй, или околдовала его эта раздражающая прелесть близости съ молодой, красивой женщиной, бывшая для него новизною? эта свобода обращеня, которая такъ соблазнительно-непрочна и такъ опасна? ‘Но вдь вотъ и Евгенй одно время пользовался тою же, если еще не большею свободой обращеня съ мачихой, позволяя себ тысячу маленькихъ дурачествъ, отъ которыхъ Коля покраснлъ бы, и однакожъ братъ стоялъ вн всякихъ криминальныхъ подозрнй со стороны отца’…

Подобныя размышленя и вопросы ставили бднаго Колю въ тупикъ, онъ путался въ нихъ больше и больше — и наконецъ, въ самомъ дл сталъ глядть, какъ кругомъ виноватый. Все приводило его въ смущене — и рзкй тонъ отца, и неосторожная ласковость мачихи, и взгляды всхъ домашнихъ. Долго тянуться такъ не могло, онъ ршился сбросить гнетъ нравственной пытки выйти изъ ложнаго положеня во что бы то ни стало.

Это ршене совпало еще съ другимъ побочнымъ, но не мене важнымъ обстоятельствомъ: Коля былъ вообще плохой чиновникъ, и не ладилъ съ своимъ начальствомъ. Въ послднее время этотъ разладъ принялъ острый характеръ, разыгралась весьма непрятная сцена и молодой Ко.тьчужниковъ долженъ былъ подать въ отставку, т. е. измнить всмъ заповднымъ традицямъ всхъ Колъчужниковыхъ. Начальникъ его имлъ долгое секретное совщане съ отцомъ, на примирене и извинене Коля не пошелъ, отставка состоялась и Иванъ Гавриловичъ сталъ подумывать о какой-либо ршительной мр для исправленя сына, оказывавшагося въ глазахъ начальства ненадежнымъ.

Коля предупредилъ его и самъ ршился на рзкй шагъ.

VII.

Рано утромъ, когда вс въ дом еще спали, исключая Ивана Гавриловича, привыкшаго подниматься въ 7 часовъ, Коля стоялъ передъ затворенною дверью отцова кабинета. Онъ былъ блденъ, дрожащая рука неоднократно приподнималась, чтобы отворить массивную дверь. Прошло много минутъ. Наконецъ, волнене улеглось, онъ улыбнулся. По странной ассоцаци представленй, ему въ этотъ мигъ припомнилось оригинальное выражене дяди-генерала, что во всякомъ дл ‘гусаръ или гусарша непремнно есть’… Бодро встряхнулъ онъ волосами, провелъ рукою по лбу и вошелъ. Дверной замокъ щелкнулъ за нимъ съ жалобнымъ звономъ.

Боле часа пробылъ онъ въ кабинет. Никогда, никому не были извстны подробности сцены, которая произошла между сыномъ и отцомъ. Еслибы кто ршился подслушать ихъ, то уловилъ бы только послдовательные переходы то бурнаго, то примирительнаго объясненя. Коля говорилъ едва слышно, будто сдерживая свой и безъ того незвучный органъ, медленность его рчи обличала, что онъ обдумывалъ и взвшивалъ каждое слово и часто затруднялся прямо выразить слишкомъ жгучую мысль. Отецъ сперва выслушивалъ его неохотно, останавливалъ, не хотлъ входить въ подробныя разъясненя, но вызываемый на нихъ настоятельно, постепенно впадалъ въ раздраженный, нетерпливый тонъ, старческй голосъ его мстами звучалъ рзкимъ крикомъ угрозы — и потомъ вдругъ упадалъ до тихаго шопота. Былъ моментъ перерыва, глухаго молчаня — вроятно, оба задумывались надъ тмъ: ‘что же дальше?’ И опять слышался голосъ сына, звучавшй спокойствемъ покорности, задушевными нотами кроткой просьбы. Затмъ, шаги, движене креселъ, объятя, звуки крпкихъ поцлуевъ, облегчающе грудь вздохи, сдавленныя слезы…

Придя къ себ, Коля приказалъ своему человку какъ можно скоре приготовить все необходимое къ отъзду на долгое время. Онъ узжалъ, какъ самъ выражался, въ добровольную ссылку въ N—скую губерню, на неопредленное время. Выборъ былъ сдланъ самимъ Колей. Онъ не задавалъ еще себ вопроса, что онъ тамъ станетъ длать. Можетъ быть, поселится въ ддовскомъ ‘Убжищ’ и примется за сельское хозяйство, о которомъ не иметъ никакого понятя. Главное, ему надо было бжать, скоре бжать отсюда, сгоряча онъ даже радовался этому бгству въ провинцальную глушь. Его манило желане взглянуть прямо въ лицо бдной, суровой жизни дальняго захолустья.— ‘Что я былъ здсь?— Чиновникъ никуда негодный, въ наук дилетантъ, въ жизни… Э, Боже мой! да братъ Евгенй ведетъ свои дла въ тысячу разъ умне и даже честне, онъ себ не противорчитъ, а меня вдь всякй школяръ можетъ уличить въ непослдовательности! Нелпе всего, что я, сынъ моего отца, не переставая быть Кольчужинковымъ, попалъ въ положене, враждебное всему Кольчужинковскому роду, да не присталъ и къ другому берегу! Вотъ ироня-то жизни! Стало быть — въ путь-дорогу! Тамъ я увижу во-очю бытовую сторону народной жизни, которой совсмъ не знаю, и если только на что-нибудь гожусь, то современемъ возвращусь сюда не кабинетнымъ теоретикомъ, перекраивающимъ по своему дйствительность на бумаг, какъ вс мы, петербургске дятели, а настоящимъ человкомъ,..’

И много разъ онъ шопотомъ повторялъ эти слова и горькая усмшка скользила по губамъ его.. Ужели это невозможно? Ужели въ этомъ именно и заключается злйшая ироня всей нашей жизни?..

Съ Марьей Алексевной онъ избгалъ встрчи съ глазу на глазъ, избгалъ объясненй. Къ чему? она сама все должна понять.

Въ день его отъзда, кром членовъ семьи, явился дядюшка Илья Гавриловичъ. Онъ пришелъ проводить племянника, да кстати и самому попрощаться съ братцемъ, ибо черезъ нсколько дней покидалъ окаянный Петербургъ, отнявшй у него Ниночку. Генералъ былъ не въ дух, глядлъ на все съ суровымъ и насмшливымъ молчанемъ. Улучивъ минуту а parte, онъ шепнулъ Кол:

— Все оно не такъ у васъ длается, и не туда ты дешь, куда бы слдовало. Въ прежнее время, молодые люди въ твоемъ род улетали къ намъ на Кавказъ — и гораздо лучше было. Боевая жизнь да солдатская каша изъ ротнаго котла — это, братъ, самая лучшая школа. Тамъ у насъ не мало сформировалось людей, славныхъ на всю Русь людей! У насъ человкъ формируется, въ немъ длается это, что называется, осаж… А то, чортъ знаетъ, что выдумали — въ губерню! мало тамъ и безъ тебя шалопаевъ, да модныхъ чиновниковъ!..

Коля глядлъ на все апатично и какъ сквозь сонъ выслушивалъ маленьке совты, крошечныя наставленьица насчетъ дороги, насчетъ устройства жизни по прзд на мсто и т. д. Точно его принимали за младенца — ему даже смшно стало. Евгенй, напримръ, все настаивалъ непримнно взять съ собою камердинера отсюда — тамъ, пожалуй, такая прислуга, что и образа человческаго не иметъ. Иванъ Гавриловичъ, запасшись свднями изъ адресъ-календаря, выводилъ заключеня, съ кмъ тамъ можно познакомиться, и хотлъ снабдить сына письмомъ къ одному мстному тузу, который можетъ быть при случа полезенъ. Но Коля наотрзъ отказался и отъ камердинера, и отъ письма, примолвя, что детъ вовсе не для знакомства съ тузами.

— Да оно и не интересно: здсь у васъ, папа, я насмотрлся на такихъ тузовъ, передъ которыми тамошне покажутся двойками. Maman! что вы на меня такъ смотрите, словно на смертный путь провожаете? обратился онъ къ Марь Алексевн, остававшейся все время безучастною къ общей хлопотливости и неспускавшей съ него большихъ серьзныхъ глазъ.

— Нтъ, Коля, совсмъ не то… Глядя на васъ, я все о себ думаю. Я уврена, что нигд вы не погибнете, останетесь всегда тмъ, что вы есть… Но здсь, безъ васъ намъ многаго будетъ недоставать.

— О, полноте!

— Нтъ, я говорю теперь не слова, а ту правду, которую чувствую. Къ чему притворяться? Здсь мы вс люди честные и безъ боязни можемъ говорить правду, совсть наша чиста. Если ужь такъ необходимо ваше удалене, если оно ршено безповоротно — позжайте!

Она поднялась съ мста. Лицо ея мгновенно поблднло, сине глаза загорлись лихорадочнымъ блескомъ. Ставши прямо передъ Колей, она положила об руки ему на плечи и продолжала, забывъ всхъ окружающихъ, или нарочно, чтобъ вс ее слышали.

— Я любила васъ, какъ брата, какъ ровню, и всегда буду такъ любить — знайте это. Вотъ, возьмите на память (она сняла съ шеи золотой медальонъ, подарокъ мужа) — тутъ портретъ вашего отца, къ нему я приложила и свой. Наклонитесь, я на васъ надну, съ тмъ, чтобы онъ всегда былъ на вашей груди! Да сохранитъ васъ Богъ!

Коля хотлъ поцловать ея руку, но Марья Алексевна обхватила его голову и такъ поцловала, что вся кровь его прилила къ мозгу. Не помня себя, онъ что-то вскрикнулъ и сильно, грубо прижалъ ее къ своей груди. Посл такого неожиданнаго, безумнаго взрыва наступила безконечная минута тяжелаго общаго оцпення, вс сильно растерялись передъ такимъ явленемъ, которое было и дико, и обаятельно, и глубоко-трогательно и… дтски-неприлично.

Иванъ Гавриловичъ прислонился къ камину, низко опустивъ голову, по лицу его пробгала конвульсивная дрожь, можно было ожидать, что его сю минуту хватитъ ударъ. Евгенй въ мигъ сообразилъ, что необходимо положить конецъ этой сцен.

— Oh, ch&egrave,re maman! воскликнулъ онъ, кинувшись цловать ея руки.— Какъ вы добры къ намъ! Какъ мы цнимъ ваше ангельское сердце! Если Богу было угодно лишить насъ матери, то и папа, и мы оба считаемъ васъ за… Но, что съ вами? Боже мой! ей дурно! Папа, Коля! дайте воды, одеколону, скорй!..

Опираясь на его руку, она, помертвлая, похолодлая, едва добрела до ближайшаго дивана. Обморокъ разршился обильными слезами.

Среди общаго смятеня, Коля стоялъ какъ приговоренный къ смерти. Онъ зналъ, что Марья Алексевна шутить не любитъ, но не подозрвалъ въ ней возможности такого движеня. Нелегко ему было молчать, вынести позоръ благоразумной трусости… Онъ проклиналъ этотъ безконечный часъ, который еще оставался ему до отъзда…

——

На дебаркадер желзной дороги Колю провожали только дядя и Евгенй. Послднй, отведя брата въ сторону, обнялъ его и говорилъ долго, серьзно, наставительно.

— Все это я давно видлъ и понималъ. Конечно, откровенности въ такихъ запутанныхъ положеняхъ даже отъ брата требовать невозможно, хотя ты могъ бы ожидать отъ меня честнаго практическаго совта. Вотъ видишь ли, Коля, твое удалене надо благословлять — оно какъ нельзя боле полезно. Ужь отецъ лучше и глубже насъ знаетъ жизнь, его ршене по истин можно назвать мудрымъ. Будь увренъ, время всхъ насъ успокоитъ, все уляжется, и ты воротишься къ намъ, какъ посл болзни, бодрымъ и свжимъ человкомъ. Служебная карьера отъ тебя неуйдетъ, мы объ этомъ постараемся… Прощай, не унывай!

Второй звонокъ. Братья еще разъ обнялись, генералъ прослезился и перекрестилъ любимаго племянника.

Марья Алексевна слегла въ постель, послали за докторомъ, но Иванъ Гавриловичъ не заглядывалъ на ея половину. Онъ просто трусилъ — и заперся въ своемъ кабинет. Вс тревоги, вс муки раздраженя, все въ немъ потихоньку, постепенно улегалось, остывало, затягивалось состоянемъ какого-то тупого утомленя, а оно въ свою очередь уступало мсто тому спокойствю болотной воды, въ которомъ уже могутъ зарождаться безформенные, обыденные, пошленьке помыслы и желаня.

— Уфъ, все кончилось! вздохнулъ старикъ.— Теперь все пойдетъ обычнымъ порядкомъ. Этотъ узелъ, только одинъ этотъ несчастный узелъ задерживалъ правильное течене нашей жизни. Я развязалъ его — и слава Богу!

Ивану Гавриловичу показалось, что онъ совершилъ какой-то тяжкй гражданскй подвигъ…

А бдный Коля мчался на всхъ парахъ къ богоспасаемому городу N, гд мы съ нимъ впервые встртились и куда за нимъ послдуемъ.

VIII.

Фамильныя прерогативы обширнаго семейства Кольчужниковыхъ сослужили службу Кол и въ настоящемъ случа, по прибыти его въ городъ N. Впрочемъ, какъ увидимъ дальше, службу плохую, которая сдлала его положене сугубо-фальшивымъ.

Разговоры шли такого рода.

— Это сынъ извстнаго Кольчужникова?

— Да, сынокъ.

— Что-жь онъ — конечно, на служб?

— Нтъ, что-то неслышно.

— Можетъ, иметъ секретное поручене?

— Наврядъ. Разв ужъ очень секретное… Вдь къ его превосходительству даже не являлся. Никому не показывается.

— Странно!

— Увидите, господа, что онъ что-нибудь по статистик…

— Такъ онъ бы прямо въ земскую управу.

— Ну, батюшка, за такой статистикой хать не стоитъ. Ее можно прямо потребовать. Онъ какую-нибудь другую, новую…

— Въ винтъ играетъ?

— Разумется! вдь не алеутъ-же онъ. Только вопросъ: будетъ ли въ нашей парти… Извстно, что образованный человкъ, прхавъ въ незнакомый городъ, обязанъ прямо въ клубъ, а онъ живетъ здсь дв недли и не поинтересовался даже, гд стоитъ нашъ благородный прютъ.

Обратились къ полицеймейстеру.

Полицеймейстеръ, разбитной малый, служившй, по его словамъ въ гусарахъ, а потомъ въ штат санктъ-петербургской полици, первый познакомился съ Кольчужниковымъ въ обденной зал гостинницы. Онъ какъ-то ловко завязалъ разговоръ и сразу почелъ удобнымъ предложить прзжему кое-каке практическе совты насчетъ образа жизни, мстныхъ удовольствй, знакомствъ, даже выбора квартиры, общая клятвенно, что ‘вы у насъ скучать не будете, полюбите насъ и мы васъ полюбимъ’. Но на свои заигрыванья не встртилъ ожидаемаго отвта и скоро разочаровался.

— Хотите, я запишу васъ въ клубъ? Подемте вмст.

— Благодарю васъ. До клубовъ вообще я не охотникъ. Притомъ, здсь я проживу недолго, поду въ деревню, тутъ у отца есть небольшое имньице, Убжище.

Полицеймейстеръ, конечно, и не слыхивалъ о какомъ-то Убжищ: немудрено — это не по его части, но удивительно, что дворяне-землевладльцы не имли никакого понятя, существуетъ ли такое имне и гд оно — въ какомъ узд. Видно, что оно было ничтожно, мало и никогда никого не интересовало.

Понявъ, что сблизиться съ Кольчужниковымъ очень трудно, полицеймейстеръ, по фамили Макаръ, скоро сталъ отзываться о прзжемъ небрежно и съ двусмысленной улыбкой.

— Многое въ немъ мн показалось очень страннымъ… Какъ хотите, молодой человкъ изъ такой фамили… Жилъ въ свт, кажется, могъ бы понять, что здсь хотятъ принять его радушно въ свою семью, могъ бы замтить, что и здсь живутъ порядочные люди… а между тмъ, въ немъ нтъ ни капли этого… понимаете, этого… словомъ, ничего нашего, Петербургскаго… Насилу слово изъ него вытянешь. Увалень какой-то! Даже его превосходительство разспрашивалъ и очень изумился… Да, да, странный господинъ.

— Чтожъ онъ говоритъ — зачмъ прхалъ?

— Хозяйничать, говоритъ, буду въ отцовскомъ имни, а какое тамъ имне?— медвжй уголъ, кром мужика, тамъ и жить никто не станетъ.

— Можетъ, отецъ поручилъ ему скупить земли посходне, съ переводомъ долговъ. Ахъ, ужь какъ бы охотно продалъ я свою Пустомелиху! Чортъ-ли въ ней? Процентовъ платить не изъ чего. А земля чудесная. Вотъ бы!..

И многе обрадовались этому предположеню, потому что продать землю и ликвидировать свои дла — въ настоящее время чуть ли не самая завтная мечта всякаго благороднаго россянина. Но эта догадка скоро разсялась, во-первыхъ, потому, что имй Кольчужниковъ такую цль, ужь онъ непремнно выказалъ бы хоть косвенно, что обладаетъ капиталами. А во-вторыхъ, и это главное — онъ сынъ русскаго сановника, между тмъ, ужъ извстно, что скупать помщичьи земли теперь являются сынки разныхъ подрядчиковъ, желзно-дорожниковъ, банкировъ, преимущественно израильтяне. Сынъ жида-концессонера — это самый лучшй покупатель на помщичьи земли: онъ не слишкомъ прижимистъ на деньгу, всегда дастъ впередъ, а ужь какъ прятенъ — этого и разсказать невозможно! Выкупаетъ тебя въ шампанскомъ и, какъ волшебникъ, вызоветъ изъ губернской тины вс элементы развеселой жизни… Животворитъ!

Но увы! Кольчужниковъ не обладалъ ни капиталами, ни жидовской прятностью, ни магическимъ жезломъ, по мановеню котораго запляшетъ и возликуетъ всякая губернская плоть.

Прошло еще дв недли. Толки прутихли, но полицеймейстеръ, при произнесени имени Кольчужникова, сталъ подмигивать лвымъ глазомъ и, полушутя, полу-таинственно намекалъ, что мы де кое-что знаемъ, отъ нашей бдительности ничто не укроется… И когда ужь очень приставали съ разспросами, отвчалъ лаконически: ‘конечно, наглупилъ’…

Между тмъ, Коля ничего этого не зналъ, не сдыхалъ и даже не подозрвалъ, что имъ такъ интересуются добрые N—цы.

Лучшая гостинница, въ которой онъ остановился, оказалась невозможною, она лишила его трехъ существенныхъ благъ: чистаго воздуха, безвреднаго обда и уединеня. Темные, вонюче корридоры съ номерами направо и налво наводили уныне, а тонкя, кое-какъ заколоченныя двери въ смежные номера самымъ предательскимъ образомъ посвящали сосдей во взаимные секреты. Несмотря на свою неприхотливость и отвращене къ мелкимъ домашнимъ заботамъ, которыхъ Коля и не зналъ близко, онъ ршился нанять квартиру гд-нибудь въ отдаленной части города и устроить свое хозяйство. ‘Щей горшокъ да самъ большой’ — весьма его плняло. Онъ не зналъ, долго-ли проживетъ въ город, предполагалъ хать въ Убжище, но пугался этой мысли, ибо, по собраннымъ справкамъ, оказалось, что Убжище лежитъ гд-то въ самомъ глухомъ узд, верстахъ въ 500 отъ губернскаго города.— ‘Съзжу, посмотрю, а жить-то большую часть года придется врно здсь’.

Высматривая себ подходящую квартирку, Коля однажды остановился передъ невзрачнымъ домикомъ, перечитывалъ билетикъ: ‘здаеца кватера о 4 покояхъ’ — и смясь, соображалъ, не найдется ли для него покой въ этихъ четырехъ покояхъ, вдругъ подл него точно изъ земли выскочилъ знакомый намъ еще на пароход наблюдательный старикашка. Онъ тоже остановился, будто для того, чтобы прочесть билетикъ и, нечаянно встртясь лицомъ къ лицу съ Кольчужниковымъ, весь засялъ самой сладчайшей улыбкой.

— Квартирку желаете осмотрть? вопросилъ онъ.

— Да. Вы не хозяинъ ли этого дома?

— Нтъ-съ, не хозяинъ, а такъ шелъ мимо и тоже, знаете, полюбопытствовалъ. Вдь я также какъ и вы — не здшнй.

— Извините, пожалуста, не имю чести знать васъ…

— А какъ же-съ, на пароход-то? Изволите припомнить, въ день вашего прибытя… Еще перчаточку тогда обронили…

Старикашка улыбнулся и подмигнулъ даже, какъ будто они съ Кольчужниковымъ гд-то и когда-то крестили ребенка и при этомъ нсколько подвыпили.

— Ахъ, да, точно…

— Позвольте рекомендоваться — старый петербуржецъ тоже… Теодоръ Медынскй. Нкоторые здсь величаютъ меня княземъ, но это не совсмъ врно… Точно, есть, какъ вроятно, сами изволите знать, князья Медынске, только Богъ съ ними! Я даже и роднею ихъ не считаю… Съ тхъ поръ какъ попалъ въ несчасте, не вижу съ ихъ стороны ни малйшаго сочувствя… Почту за особенную честь, monsieur Кольчужниковъ…

Старикъ приподнялъ фуражку и протянулъ руку.

— Вы знаете мою фамилю?!

— Помилуйте, кто же изъ петербургскихъ не знаетъ вашей фамили! Батюшка вашъ, можно сказать, одинъ изъ государственныхъ мужей… Очень хорошо знаю! Еще домъ вашъ — эдакая громадина — на углу, недалеко отъ Владимрской — замчательный домъ! Какъ же, знаю-съ, знаю.

— Такъ вы знаете отца, врно, служили у него?

— Нтъ, что-жь… я не имлъ чести… А собственно говорю про домъ… Домъ даже очень хорошо знаю-съ, почти ежедневно случалось мимо проходить…

— Очень радъ.

Коля разсмялся. Старикашка такъ добродушно настаивалъ на своемъ знакомств съ домомъ.

— А что касается квартирки, такъ позвольте вамъ услужить: вотъ тутъ за угломъ на площади домъ Шапкиной вдовы, смю рекомендовать, какъ разъ для васъ квартира — уютная, чистенькая, сухая. И хозяйка старуха дльная, расторопная, двухъ дочерей иметъ…

Медынскй былъ неумолкаемъ. Желане услужить длало его назойливымъ. Онъ незамтно овладлъ Кольчужниковымъ и повелъ его за собой, какъ послушнаго ребенка, въ домъ Шапкиной.

Хозяйка, дородная старуха, накинувъ на голову чорный платокъ, въ рамк котораго ея совсмъ мужское лицо казалось еще сурове, вышла на встрчу съ низкимъ поклономъ.

— Ну, Парасковья Семеновна, показывай свои апартаменты! вотъ барину нужна квартира… А прежде всего — здорово, кума!

— Здравствуй, кумъ. Здравствуйте и вы, батюшка. Оченно рады, коли хорошаго человка Богъ насылаетъ.

— У васъ и билетика на окнахъ нтъ, замтилъ Коля.

— Нту, господинъ, нту, зачмъ билетикъ? видать, что хоромы какъ есть вс стоятъ пустыя. Да признаться, и граматевъ-то у насъ нтъ, двки малость царапаютъ, да куды ужь! Чай, и перышка-то въ нашемъ обиход не отыщешь.

— Мы тутъ по простот живемъ, не безъ лукавства добавилъ Медынскй.

Квартира оказалась удобная, но очень грязная, по стнамъ гуляли тараканы, въ углахъ чернла копоть. Но Коля не обратилъ на это вниманя, онъ глядлъ въ окно. Передъ нимъ разстилалась зеленая площадь, такая обширная, что на противоположной сторон строеня казались игрушечными домиками. Направо, подъ береговою кручей блестла рчка, незначительная, но теперь разлившаяся по зарчнымъ лугамъ верстъ на шесть. По голубой быстрин точно плыли, колыхаясь зелеными шапками, верхушки затопленныхъ деревьевъ. Мстами изъ воды торчали ребра срыхъ крышъ, между ними шныряли лодки: отъ берега отчаливалъ тяжело нагруженный дощаникъ. Въ воздух звенли весення птицы, далекй женскй смхъ, отрывистые оклики лодочниковъ…

— Какой просторъ! хотлось выговорить Кол.

— Гляди, сударь, гляди, какова у насъ красота-то божья! откликнулась старуха будто въ отвтъ на его впечатлне, и суровое лицо ея глянуло какъ-то добре, ласковй.— Мы тутъ вкъ живемъ, и все благодаримъ Создателя за экое приволье. Ну, надостъ глазть-то на рку, смотри туда на площадь, тамъ солдатиковъ муштруютъ — вотъ опять вамъ удовольстве!

— Да ты что, кума, все удовольствя-то расписываешь, говори толкомъ: сколько возьмешь?

— Вамъ вс комнаты, или только эти дв?

— Вс, вс, поспшилъ отвтить Коля и боле въ торгъ не мшался, предоставивъ все Медынскому.

Дло было кончено на 200 руб. въ годъ. Старуха изподлобья и съ недоумнемъ глядла на безучастнаго нанимателя.

— А вы кто такой будете? Изъ какихъ? спросила она.

— Я… прзжй.

— Чиновникъ, или по купечеству?

— Нтъ… Кольчужниковъ затруднился.— Прхалъ сюда на житье… учитель, сказалъ онъ на удачу.

— У-чи-и-тель? Охъ-хо-хо! воздохнула старуха, будто оплакивая вообще долю учителя.— Одинокй, аль семья?

— Одинокй.

— Та-акъ. Ну, ничего, ничего! Намъ бы только послалъ Господь жильца благочестиваго. Никакой бумаги требовать у насъ, пока Богъ миловалъ, незаведено. Я только про себя смекаю. А то вонъ стояли у меня актерщики, такъ ужь не приведи Царица небесная!.. И денегъ за ними что пропало, и покою ни днемъ, ни ночью… Встимо, ихняя коммерця такая, чтобы людей морочить… Вы какъ будете — русской вры-то, церковной?

— Русской.

— Ну, и слава-т Господи! Такъ ужь вы и задаточекъ пожалуйте для порядку. Вотъ такъ, благодарю, совсть покойне говорила она, принимая задатокъ.— А какъ теперь ужь сладили дло, то порядокъ велитъ — водочки и закусить чмъ Богъ послалъ.

Коля ршительно отказался отъ угощеня, что видимо обидло старуху, а на лиц Медынскаго вызвало тихое прискорбе.

Выйдя на улицу, старикъ сообразилъ, что усерде его непрятно Кольчужникову, что онъ даже недоволенъ выборомъ квартиры.

— Эхъ, никакъ мы поторопились! Вамъ надо бы на Большой Дворянской улиц, возл клуба помститься — тамъ вся аристократя живетъ… а здсь что за мста? мимо оконъ только мщанинъ ходитъ, господа сюда не заглядываютъ. Экой я не догадливый!

Кол пришлось его успокоивать, что лучше этой квартиры и не надо, знакомствъ никакихъ заводить онъ не намренъ, къ клубу не чувствуетъ никакого влеченя и, въ конц-концовъ, не знаетъ, какъ благодарить его за хлопоты.

— Monsieur Колъчужниковъ! съ чувствомъ воскликнулъ Теодоръ Медынскй.— Порядочные люди, гд бы ни встртились, везд узнаютъ другъ друга. И какое тутъ одолжене! Пустяки суще… Если позволите, я постараюсь устроить васъ здсь съ полнымъ комфортомъ, вдь вы внов, а я ужь три года живу-бдствую, присмотрлся-таки къ здшнему народу.

Проводивъ Кольчужникова до гостинницы, Медынскй началъ прощаться. Кол стало неловко и жалко отпустить бдняка, не отплативъ ему чмъ-нибудь за услугу. Вдь не предложить же ему деньги? Пришлось пригласить старикашку въ гостинницу вмст отобдать. Медынскй съ достоинствомъ принялъ это приглашене и во время обда былъ чрезвычайно оживленъ, почти счастливъ. На другихъ, обдавшихъ въ общей зал, онъ глядлъ не безъ чванства, а прислуг длалъ строгя замчаня — не умете, дескать, служить петербургскимъ господамъ. Онъ показался Кол не такимъ старикомъ, какъ съ перваго взгляда, ему могло быть лтъ за сорокъ, но сильная желтоватая просдь, пергаментное лицо и вообще какая-то опущенность во всей фигур, при почти нищенскомъ одяни — длали его втхимъ, отжившимъ старцемъ. Бесда, разумется, шла о Петербург, удивлене Кольчужникова росло съ каждой минутой: эта убогая, злополучная фигурка знала наперечетъ всхъ лицъ высшаго петербургскаго мра… Нельзя было заговорить ни о какомъ вдомств, чтобы Медынскй не назвалъ всхъ самыхъ крупныхъ въ немъ лицъ — и называлъ не по фамилямъ только, а но именамъ и отчествамъ, прибавляя самыя подробныя бографическя свдня, интимнаго, даже скандалезнаго свойства…

— Знаю, тамъ всмъ ворочаетъ Карлъ Андреичъ — какъ не знать! Онъ женатъ на княжн Z, еще она немножко кривобока. А всю карьеру ему сдлалъ графъ X, который приходится Z двоюроднымъ дядей по матери. Въ мое время, у графа были дв содержанки: француженка и чухонка, самая простая чухонка, съ нею еще вышла очень скандальная исторя… Тутъ замшаны два брата Котиковы — Ираклй и Митинька, они въ уланахъ служили… Неужели вы объ этомъ не знали? Удивляюсь! Вдь это все на моихъ глазахъ… и т. д., и т. д.

Кром петербургскаго адресъ-календаря, приходилось Кол выслушивать и старыя сплетни, эпизоды скандалезной хроники столицы, въ которыхъ онъ былъ круглый невжда. Теодоръ Медынскй былъ неистощимъ и даже чванился — посл бутылки вина — передъ ничего не смыслящимъ въ этихъ длахъ слушателемъ. Но о своемъ прежнемъ общественномъ положени Теодоръ даже не заикнулся — такъ же, какъ и о ‘несчасти’, загнавшемъ его въ среду захолустнаго пролетарата…

IX.

Старанями Медынскаго Коля скоро былъ водворенъ на новой квартир, прилично меблированной, оклеенной хорошенькими обоями, смотрвшей весело и даже щеголевато. Старикъ особенно бился изъ того, чтобы все было ‘на петербургскй манеръ’.

— Знаете, эдакъ, чтобы везд драпировки, коврики, этажерочки.

Коля умрялъ пылъ его фантази, сокращалъ зати, однако, былъ доволенъ, что нашелся человкъ, снявшй съ него обузу мелкихъ заботъ. Медынскй являлся къ нему каждый день и сталъ какою-то домашнею необходимостью, присутстве которой нисколько не стсняетъ хозяина, а отсутстве непремнно замчается. Это тмъ понятне, что Коля жилъ совершеннымъ отшельникомъ. Онъ полюбилъ свой уголокъ, сначала разбирался съ своей библотекой и вещами, прибывшими изъ Петербурга, потомъ очень долго собирался и, наконецъ, собрался написать письмо, увдомить родителя о своемъ благополучномъ существовани — и затмъ, потянулись одинъ за другимъ длинные дни, не отмченные никакими даже маленькими случайностями. Привыкшй къ кабинетнымъ занятямъ, Коля никогда не зналъ скуки, иногда онъ чувствовалъ потребность потолковать, поспорить, просто поболтать въ обществ людей извстнаго развитя, но, за неимнемъ такого общества, онъ принялся наблюдать окружавшую его житейскую мелкоту и началъ свои наблюденя съ Медынскаго.

Этотъ человкъ представлялъ собою замчательный образчика, совершенно стертой личности, не имющей ничего своего. Онъ постоянно соображалъ свои поступки съ тмъ, что длаютъ друге, безъ всякой критической оцнки. Едва ли онъ умлъ различать добро отъ зла, онъ замчалъ только, что одобряется обществомъ и что не одобряется, а впрочемъ, ему было все равно. Человкъ мягкй и услужливый, едоръ Петровичъ Медынскй видимо изнывалъ подъ гнетомъ унылаго сознаня, что онъ совсмъ оторванъ отъ какого бы то ни было общества и, несмотря на вс стараня, никоимъ образомъ приклеиться къ нему не можетъ. Часто онъ давалъ понять, что могъ бы не хуже другихъ быть пригоденъ къ длу, да только никто не нуждается въ его персон и никто не хочетъ даже полюбопытствовать насчетъ его пригодности… Эта безотрадная нота постоянно звучала во всемъ его существовани.

Естественно, что Коля интересовался узнать его прошлое, но остерегался разспрашивать, чтобы не оскорбить старика, заставивъ его лгать или припоминать какя-нибудь темныя стороны его прошлой жизни. Къ удивленю его, Медынскй самъ исподволь, отрывками повствовалъ о превратностяхъ и несправедливостяхъ судьбы…

Онъ, дйствительно, принадлежалъ къ фамили нкогда громкой и богатой, но впослдстви захудалой, обднвшей и чрезвычайно размножившейся. Получивъ то обще-дворянское воспитане, которое даетъ юному дебютанту право на вступлене въ свтское общество, Теодоръ — безукоризненный молодой человкъ — торчалъ, во фрак и бломъ галстук, на всхъ петербургскихъ балахъ и раутахъ, какъ оперный хористъ торчитъ въ толп придворныхъ или рыцарей, одтый, какъ и вс, такъ же размахивающй руками, поющй въ хор общя слова, никто не можетъ замтитъ особенность его физономи, никто не слышитъ тембра его голоса — безличность для него обязательна.

Онъ числился гд-то на служб, но рабочимъ чиновникомъ никогда не былъ. Женился Теодоръ на образованной двиц изъ хорошаго общества, но женился тоже какъ хористъ, т. е. не въ силу своихъ личныхъ наклонностей къ семейной жизни или любви къ двушк, а просто потому, что въ извстные годы вс женятся… Состояньице тогда у него хоть и заложенное, но все-таки еще было, да за женою онъ надялся взять кое-что, за большимъ приданнымъ онъ не гнался. Стать семьяниномъ онъ считалъ нкоторою обще-гражданскою повинностью, которую всякй благомыслящй человкъ нести долженъ… Было бы все прекрасно и преблагополучно, еслибы не наступила минута, когда, вмсто безпечальнаго, спокойнаго полученя доходовъ изъ деревни, потребовалось вдругъ приняться за работу, за хозяйство. Безпечальные получатели доходовъ пруныли и вынуждены были значительно поумрить свои депансы. Такая задача оказалась не по силамъ безличному хористу. Онъ и не пробовалъ бороться съ обстоятельствами, больше всего испугался того, что скажутъ, если онъ перейдетъ въ скромную бдную обстановочку и, вмсто пятирублеваго лафита, станетъ угощать своихъ гостей баварскимъ пивомъ. Скоро выкупныя свидтельства улетучились, а благодяня, оказанныя поземельными банками, обратились въ Дамокловъ мечъ… Имньице Теодора было продано съ молотка и, понятно, что онъ покатился по торной дорог. Къ вящщему несчастью еще, какъ мы выше замтили, хористъ Теодоръ не умлъ различать добра отъ зла по существу и попалъ совсмъ не на свое мсто.

Въ это время въ Петербург разыгралась одна изъ тхъ громкихъ исторй, которыя перодически созрваютъ въ большихъ городахъ, обнаруживая по частямъ негодные элементы общества, на глазахъ у всхъ процвтала цлая компаня ловкихъ людей, посвятившихъ свои способности темнымъ операцямъ вольной наживы. Тутъ практиковалась и поддлка всякихъ документовъ, и продажа несуществующихъ имуществъ, и игорные вечера, словомъ, это былъ организованый грабежъ, прикрытый самыми утонченными, изящными формами. Все это били люди самые прятные, веселые, благонамренные и вертвшеся во всхъ слояхъ общества. Какъ же было Теодору Медынскому не прильнуть къ этимъ великимъ магамъ, черезъ руки которыхъ десятки и сотни тысячъ рублей переходили, появлялись и исчезали также легко и быстро, какъ мдные жетоны въ рукахъ фокусника! Вожаки этой акцонерной компани сдлали честь и благодяне доброму малому Теодору, дали маленькй пай въ своихъ операцяхъ, въ которыхъ и хористы бываютъ необходимы, полезны. Разумется, крупные воротилы загребали и куши крупные, а хористъ долженъ былъ довольствоваться крохами ихъ трапезы, но такъ какъ дла Медынскаго были крайне плачевны, то и крохами онъ не брезгалъ. Кром того, сильнйшей приманкой для Теодора была та широкая, развеселая жизнь, которая входила въ программу дйствй разсчетливой компани — эти безшабашные пиры и кутежи со всмъ гарниромъ петербургскаго разврата… На этихъ кутежахъ являлись вс двусмысленныя знаменитости столицы… Кого только тутъ нельзя было встртить! Само собою разумется, что эти блестяще гости и не подозрвали, на каке капиталы они пируютъ: на этотъ счетъ вс мы вообще нсколько беззаботны… Весьма возможно, что тутъ-то Медынскй и пробрлъ свдня по части скандалезной хроники моднаго свта, которыми онъ любилъ пускать пыль въ глаза наивнымъ профанамъ, въ род Коли…

Однако, компанейске секреты обнаружились, беззаботное общество съ ужасомъ и негодованемъ отпрянуло отъ завдомыхъ грабителей… И очутилась вся почтенная компаня на извстной ясеневой скамеечк. Главные вожаки отправились, какъ говорится, ловить соболей, а скромный хористъ Теодоръ сосланъ на житье въ мста не столь отдаленныя. Супруга его, какъ дама элегантная и чувствительная, была страшно поражена внезапной катастрофой, она, бдняжка, и не догадывалась, откуда, изъ какого рога изобиля сыпались на голову ея возлюбленнаго Теодора кредитные билеты, которыми онъ поддерживалъ достоинство и порядочность своей домашней обстановки. Она ничего дурного не подозрвала, и когда скверная истина открылась, то недогадливая женщина горько упрекала мужа въ скрытности и наотрзъ отказалась слдовать за нимъ въ ссылку. Забравъ съ собою двухъ маленькихъ дтей, она скрыла свой стыдъ отъ свта въ деревн у мамаши, старушки набожной и строгихъ правилъ.

Исторю свою Медынскй никогда не повствовалъ залпомъ и въ той связи, какъ мы изложили, онъ разсказывалъ весьма подробно многе побочные эпизоды, но оставлялъ проблы, которые приходились какъ разъ на самые щекотливые пункты. Коля легко пополнялъ пропуски — и картина выходила весьма поучительная. Замчательне всего было то, что самъ Медынскй никакъ не могъ понять смысла этой картины. Иногда, напримръ, онъ съ ребяческимъ простодушемъ говорилъ: ‘Совсмъ не такъ бы оно кончилось, еслибъ подлый человкъ Z меня не оговорилъ. Очень было нужно! Вдь самому себ этимъ не помогъ, а меня ни за что, ни про что погубилъ!..’

Или еще онъ утверждалъ: ‘Все мое несчасте, что такой составъ присяжныхъ попался, будь другой составъ — непремнно оправдали бы. Представьте, тогда на суд Вольдемаръ Извощиковъ — мой хорошй прятель — предлагалъ кому угодно пари въ пятьсотъ цлковыхъ, что меня оправдаютъ, и даже звалъ къ Борелю обдать посл засданя… Да-съ, жаль — не удалось! Что длать — видно ужъ судьба! Притомъ же, изволите видть, новый судъ, а дло наше было одно изъ первыхъ тогда, ну, и судили по всей строгости… все сложилось противъ!..’

Кол было подчасъ досадно выслушивать отъ старикашки такя глупыя наивности и хотлось отрезвить его самымъ грубымъ премомъ, объяснивъ, что капитальная бда его не въ оговор какого-то Z, не въ состав присяжныхъ, а въ томъ, что онъ вотъ до сихъ поръ не додумался, почему, зачмъ и какъ попалъ въ шайку мошенниковъ онъ, скромный хористъ, по натур своей совсмъ чуждый хищническихъ инстинктовъ…

Но грубая правда застывала на губахъ Коли, когда бдный старикашка со слезами жаловался на свое круглое одиночество, и показывалъ фотографическя карточки своихъ дтей…

‘Да-съ, вотъ растутъ мои птенчики, чай и не помышляютъ, что у нихъ гд-то живетъ отецъ… Впрочемъ, оно и лучше! Что бы я съ ними тутъ длалъ? Не знаю, какъ самому прокормиться…’

Кром исправнаго дежурства Медынскаго, уединене Коли нарушалось посщенями хозяйки и ея дочерей, краснощекихъ, заплывающихъ жиромъ двицъ: Малаши и Устеньки. Замтивъ, что постоялецъ баринъ обходительный, не гордый и не озорникъ, двицы эти повадились навдываться къ нему во всякое время. Старшая — Малаша, при неистощимой охот говорить, ршительно не обладала способностью толковой связной рчи. Любимою темой ея повствованй были воспоминаня о пожарахъ, постигшихъ нсколько лтъ тому пазадъ бдный городъ N. Причину пожаровъ Малаша, ни мало не затрудняясь, приписывала поджигателямъ, въ ея разсказахъ эти поджигатели являлись совсмъ не злодями, не врагами мирныхъ гражданъ, а какими-то новомодными техниками, въ род телеграфистовъ, что ли, которыхъ вся задача въ томъ, чтобы ходить по улицамъ и испытывать новые чудодйственные способы поджигать строеня. На вопросъ, зачмъ же они длали такое злодйство? Малаша съ невозмутимою увренностью отвчала, что ‘ужь у нихъ такое обыкновене’.

— Представьте только себ, откуда ни возьмись, ужь этого я не могу вамъ объяснить, только идетъ, напримръ, по улиц этакй отличный мужчина, одтъ по мод, изъ себя красавецъ, ну, идетъ и какъ обыкновенно тросточкой помахиваетъ, а изъ этой самой тросточки вдругъ что-то такое брызнетъ на заборъ — и сейчасъ пожаръ. Полицмейстеръ тогда былъ у насъ — это еще до Макара — злющй-презлющй, такъ ужасно сердился: ужь я, говоритъ, если кого пымаю — сейчасъ въ острогъ. Ну, однако, никого не пымалъ.

Коля убдился, что эти нелпыя легенды не были сочинены Малашей, а обращались въ масс мелкаго городскаго населеня, какъ несомннная ходячая монета. Когда же онъ попробовалъ растолковать ей всю нескладную чепуху этихъ росказней, то Малаша пришла въ ужасъ отъ этого невря, нсколько времени обижалась и глядла на него, какъ на отступника.

Другая сестра, Устенька, была больше по части сентиментальности, просила всегда книжечку почитать и бредила театромъ. Читала она съ великимъ затрудненемъ, предварительно складывая шопотомъ каждое длинное слово. За то умла бойко, но страшно-фальшиво напвать ‘Кувыркомъ’ и разные куплеты. Она по секрету разсказала Николаю Иванычу, что когда квартировалъ у нихъ актеръ, по фамили Апиреткинъ (какъ она произносила, вроятно, Опереткинъ), тогда она очень многое переняла, ‘какъ должно быть образованной двиц’, и онъ-то и посвятилъ ее въ каскадную цивилизацю.

— Билеты намъ въ театръ дарилъ. Мы отъ матушки-то потихоньку бгали, а то вдь нельзя — больно бы за это побила.

— Грхомъ считаетъ?

— А какъ же! извстно, старины держится. Да мы ее ловко обманывали. Апиреткинъ съ нами за одно штучки придумывалъ. Онъ былъ такой умный, веселый — прелесть! Сколько смха бывало… А съ нимъ была въ дружб, но однако же напослдокъ онъ показалъ себя даже довольно неблагороднымъ мужчиной… стыдливо прибавила Устенька.

— Ага, вотъ что! Ну, а за это старуха не побила?

— Ей что за корысть въ наши дла путаться! Вдь мы — двушки, вотъ кабы замужня, ино дло: тмъ, извстно, грхъ, а двкамъ кто указчикъ? Наше состояне вольное.

Устенька говорила это серьзно, съ убжденемъ правоты и глядла на постояльца большими срыми вызывающими глазами, какъ это онъ не знаетъ такихъ обыкновенныхъ вещей.

Старуха, дйствительно, иной разъ чмъ ни попадя тузила своихъ двокъ, если долго проспятъ, опоздаютъ къ заутрени, за то во всемъ остальномъ он пользовались неограниченной свободой. Работы въ дом у нихъ почти никакой не было, все длала мать, он слонялись по цлымъ днямъ, то хихикая въ кулакъ, то звая во все горло. По вечерамъ непремнно выбгали на площадь, гд производилось ротное ученье и пересмивались съ господами военными, вообще неразборчивыми насчетъ прекраснаго пола.

Хозяйка считала своею обязанностью навдываться, спокойно ли постояльцу, не терпитъ ли онъ въ чемъ надобности, но это былъ только предлогъ придти и посидть молча, звая въ кулакъ и крестясь, причемъ круглые совиные глаза старухи высматривали вс углы съ тупымъ любопытствомъ. Молчане ея для Коли было невыносиме болтливости дочерей. Онъ самъ всячески пробовалъ вызвать ее на разговоръ.

— Да о чемъ, сударь, стану я разговаривать? мы люди ветхе, неумудренные, и говорить-то мы не охотники. Больше молчимъ да смотримъ, какъ на мру нон люди живутъ.

И сидитъ по долгу на стул возл двери, подперши подбородокъ, молчитъ, а глаза все вокругъ высматриваютъ. Изрдка загудитъ, какъ старая осенняя муха:

— Ишь книжекъ-то у тя сколь много! Поди, чай все новыя. И на что теб эту пропастину съ собой таскать? Ужели во всхъ этихъ книжкахъ читать можешь? Охо-хо! Видать, что учитель — дло твое такое подневольное…

На анатомическе рисунки, висвше на стн, она даже и смотрть не могла — плюнетъ и отвернется съ омерзнемъ.

— Тьфу, погань! А что это у тебя за портреты, аль все сродственники? указывала она на фотографи разныхъ ученыхъ, литературныхъ и иныхъ знаменитостей, составлявшя единственную роскошь въ кабинет Коли.

Вс эти высматриванья и выспрашиванья оказались, однако, не совсмъ безцльными. Однажды Коля, возвратясь домой, замтилъ, что въ переднемъ углу его комнаты появилась большая фольговая икона съ лампадкою — явный признакъ, что хозяйка запримтила въ постояльц нчто не совсмъ ладное и озаботилась о спасени гршной души…

XI.

Въ такую-то обстановку попалъ неудавшйся сынокъ Ивана Гавриловича. Новость положеня, экземпляры никогда невиданныхъ имъ людей сначала занимали его любопытство. Добровольно избравъ глухой уголокъ на краю города, Коля на первыхъ порахъ былъ доволенъ, что не сдлалъ шага, чтобы послдовать добрымъ совтамъ полицеймейстера — сойтись съ губернской интеллигенцей, добиться чести быть своимъ въ аристократическомъ обществ города N, которое снисходительно допустило бы въ свой кругъ молодого человка изъ такой извстной фамили.

Коля разсуждалъ просто: ‘Тамъ новаго ничего я не увижу. Увижу бдную пародю на то, что не плняло меня даже въ лучшихъ оригиналахъ… Да вдобавокъ, пожалуй, попаду въ такую постыдную зависимость отъ безсмысленныхъ условй провинцальнаго общества, что окончательно испорчу мое и безъ того невеселое существоване. Тутъ я, по крайней мр, свободенъ и могу запереть мою дверь отъ окружающихъ людей, когда вздумается’.

По этимъ соображенямъ, онъ терпливо переносилъ вторжене хозяйскихъ дочерей, вчно-плаксивую ноту хориста Медынскаго и душеспасительную заботливость хозяйки. Его мягкая, привтливая манера обращеня чрезвычайно расположила къ нему окружающихъ, онъ совершенно противорчилъ ихъ идеалу ‘барина’, который платитъ за все щедро, разливаетъ вокругъ себя милостивое благоволене, но порой ни съ того ни съ сего разсердится, да такъ оборветъ, что и мста не найдешь. Всмъ даже кухарк своей онъ говорилъ ‘вы’, лакея не нанималъ, а умлъ какъ-то такъ распоряжаться, что прислуг и длать было нечего. Не любилъ, когда ему навязываютъ маленькя услуги, платилъ за все съ строгою точностью, но былъ чрезвычайно воздерженъ во всемъ, не бросалъ на свои прихоти ни одной копейки, серьзно объясняя, что лишнихъ копеекъ теперь нтъ ни у кого.

Такое не барское поведене черезъ короткое время привело къ тому, что онъ въ глазахъ нетолько мщанокъ Шапкиныхъ, но и самого свтскаго хориста Теодора, потерялъ всякй престижъ, съ нимъ стали обходиться фамильярно и просто не давали ему покоя. Когда онъ примтилъ это и почувствовалъ, что не мшаетъ принять нкоторыя оборонительныя мры, то увидлъ, что оно не такъ легко и просто… Грубый, рзкй поворотъ посл установившейся фамильярности ему самому показался почти невозможнымъ, а мягкя, уклончивыя извиненя недосугомъ, головною болью, или даже прямо запертая передъ самымъ носомъ дверь — невозъимли желаемаго дйствя. Хозяйки все-таки вламывались въ его дверь, нимало не обижаясь сухимъ премомъ, и утроили свой надзоръ надъ постояльцемъ, стали безцеремонно заглядывать въ окна, подслушивать и подсматривать во вс щели, что онъ длаетъ, чмъ занятъ. Пуще всхъ преслдовала его сентиментальная Устенька, она уврила себя, что влюбилась въ Николая Иваныча и пустила въ дло вс свои любовныя баттареи, беззастнчиво вызывала его на амурныя объясненя, допрашивала, отчего онъ такой вялый, сонный, въ кого онъ влюбленъ въ Питер, приравнивала его къ милому актеру Апиреткину, который былъ ‘совсмъ огонь-мужчина’, словомъ, надола до того, что Коля назвалъ ее дурой и запретилъ переступать порогъ его квартиры. Двица обозлилась, но не унялась. Он съ сестрой много толковали о томъ, какимъ обнаружилъ себя Николай Иванычъ — ‘ужь это неспроста!’ — путнаго объясненя придумать, конечно, не могли, а потому Малаша смло причислила его къ такимъ же загадочнымъ личностямъ, какими были для нее фантастическе ноджигатели…

Старуха глядла тоже косо и обращалась къ едору Петровичу, какъ къ человку ‘вхожему’, съ допросами:— ‘И какого ты мн барина привелъ — несуразнаго! И что онъ, все замышляетъ словно… Ужь не зачитался ли въ своихъ книжкахъ, долго-ль до грха! Бирюкъ-бирюкомъ!’ Старикашка самъ былъ втайн обиженъ, что Николай Иванычъ какъ будто все держитъ его на дистанци, никогда не заикнется о себ, о своемъ прошломъ, не допускаетъ до задушевныхъ излянй, но изъ амбици Медынскй не хотлъ показать этого хозяйк, и чтобы придать боле важности и несомннности своимъ близкимъ отношенямъ къ Кольчужникову, не успокоивалъ, а напротивъ, раздразнивалъ бабье любопытство таинственными намеками, что, можетъ быть, тутъ дйствительно и кроется нчто такое, чего имъ не понять по ихъ необразованости. При этомъ, Теодоръ впадалъ въ задумчивость и выразительно подергивалъ желтыми усами…

— Растолкуй ты мн Христомъ-Богомъ, кумъ: какже это выходитъ — учитель онъ, а никого не учитъ?…

— Учитель! Эхъ ты ворона, Парасковья Семеновна! У этого учителя-то въ Питер папенька такой человкъ, что и рукой не достанешь… Учитель! а ты и уши развсила…

— Эва, да ты путемъ сказывай, нтъ ли какой опаски держать-то его въ дом?

— Для васъ, дураковъ, все опасно, чего не понимаете!..

Окончательно проштрафился Николай Иванычъ въ день имянинъ хозяйки. Она сама явилась къ нему наканун этого великаго событя, убдительно просила не побрезговать, пожаловать пирожка откушать. Онъ общалъ придти, и что же?— явился одинъ Медынскй и объявилъ, что Николай Иванычъ боленъ, не придетъ. Разв въ таке дни можно больнымъ сказываться? Обида для хозяйки была тмъ чувствительне, что пирогъ удался на славу, кром четвертной бутыли очищеннаго, было припасено изрядное количество бутылокъ наливки, дрей-мадеры и рома ямайскаго. Компаня тоже собралась очень хорошая: приходскй батюшка, помощникъ частнаго пристава съ супругою, банковскй чиновничекъ (ибо старуха держала въ банк нкоторый капиталецъ) и человка три почтенныхъ лавочниковъ. Вся компаня эта, несмотря на клятвенныя увреня Медынскаго, что Николай Иванычъ серьзно нездоровъ, чувствовала себя тоже какъ будто обиженною… Впрочемъ, прямыхъ разговоровъ о гордец не было, только батюшка сказалъ нсколько словъ, что ‘вообще, нын вра оскудваетъ, лжеумствованя плодятся невозбранно и не будетъ ли благовременно усилить значене пастыря среди пасомыхъ?’ Банковскй чиновникъ безъ всякаго повода доказывалъ помощнику пристава, что философю и вс науки изучить весьма не трудно и гордиться тутъ собственно нечмъ, а вотъ не угодно ли изучить бухгалтерю по циркулярнымъ разъясненямъ инспекци банка — вотъ это задача, требующая большихъ мозговъ! Ужь на что въ Петербург сидятъ доки, и т частенько впадаютъ въ непростительныя погршности! Помощникъ пристава знаменательно мычалъ, соглашался и косился на закуску. Всмъ было понятно, на чей счетъ велись такя рчи. Компаня бражничала до поздней ночи, говоръ переходилъ въ крикъ, фальшивый бабй голосъ затягивалъ псню, за пснею послдовалъ легкй вой и причитанье хозяйки, вспомянувшей своего покойничка: потомъ — хоровая псня, полъ дрожалъ подъ тяжелымъ топотомъ, кто-то плясалъ и, кажется, падалъ…

Медынскй явился къ Кольчужникову на слдующее утро и, нехотя, съ огорченной миной, спросилъ рюмку водки и соленый огурчикъ. Мрачно повствовалъ онъ о вчерашней пирушк, давая понять, что не можетъ простить себ, какъ это онъ уронилъ свое достоинство среди людей, неимющихъ никакого понятя о томъ, какъ пируютъ въ порядочномъ обществ. Кол показалось очень забавно, что Теодоръ не могъ устоять, почуявъ запахъ вкуснаго пирога и жестокой дрей-мадеры, онъ началъ подтрунивать, сожаля, что самъ не могъ быть на такомъ любопытномъ пиршеств… Медынскй обидлся, у него въ голов еще шумлъ вчерашнй хмль, а въ такомъ состояни самые смирные люди бываютъ обидчивы и раздражительны.

— Что же тутъ смшного, Николай Иванычъ? Вамъ хорошо смяться, а поставь-ка васъ въ наше положене, такъ небось тоже ошалли бы, какъ и вс мы, гршные… Вдь мы тутъ просто ошалли, потому, какъ живешь, зачмъ живешь — ничего не понимаешь… Приткнуться ссыльному некуда, вотъ и ходитъ онъ, какъ шальной… Да еще благодари Творца, если есть какой-нибудь кусокъ хлба, добыть его вообще трудно, а нашему брату и совсмъ невозможно… Никто тебя и въ поденьщики не возьметъ, такъ-то-съ! Исправительное наказане — хорошо, согласенъ, да какого чорта тутъ исправишься, когда сть нечего и длать нечего, и никто за человка тебя не считаетъ — а ты исправляйся!..

— Полноте, едоръ Петровичъ, я вовсе не о томъ, вы не поняли…

— Эхъ, Николай Иванычъ! все отлично я понялъ… Были и мы когда-то люди, не хуже другихъ… ужли-жь это все забыть и амбицю всякую потерять? Теперь вы себя вонъ какъ высоко держите, не якшаетесь съ сволочью, а почему? Потому что очень хорошо знаете, что живете тутъ временно, можетъ даже но своему капризу — кто васъ разберетъ, это намъ неизвстно… У васъ вс способы, средства, протекця, впереди вамъ все улыбается, а кабы знали, что хода отсюда никакого вамъ нтъ — сгнивай тутъ, нищй, заживо!— такъ, ей-богу, пошли бы по нашей дорожк, несмотря на весь вашъ умъ и высокое образоване! Также бы вотъ бражничали съ кмъ ни попало, лишь бы въ этой компани васъ за человка считали, а не за какое-то похеренное ничтожество… И мы не къ этому себя готовили, да что подлаешь? все судьба!.. А вы, пожалуй, смйтесь надъ старикомъ, коли есть охота…

Но Кол было уже вовсе не смшно… Хотя онъ еще не извдалъ собственнымъ опытомъ роковое и горькое значене рюмочки съ кмъ ни попало, но понималъ ея неизбжность… Медынскй пьяненькй, безъ толку обидчивый, протестующй, показался ему лучше и человчне Медынскаго трезваго, раболпнаго, безличнаго…

XII.

Однажды Коля писалъ письмо къ отцу. Кстати замтимъ, что писалъ онъ очень рдко и никогда не описывалъ деталей своего житья-бытья, ни на что не жаловался и ничего не просилъ. Письма его были сухи, форменны, даже въ обычныхъ вопросахъ о длахъ семейныхъ проглядывала крайняя осторожность. Отецъ отвчалъ ему совтами поступить на службу, или хать въ ‘Убжище’, посмотрть какъ тамъ дла идутъ, братъ извщалъ о своихъ успхахъ по служб и надеждахъ на быструю карьеру, одна Марья Алексевна не писала ни строчки… ‘И о чемъ стала бы она писать ко мн!’ оправдывалъ ее Коля, открывая завтный медальонъ и пристально всматриваясь въ знакомыя черты. ‘А хотлось бы знать, что она теперь, какъ потекла ея жизнь…’

Стора на окн, выходившемъ въ хозяйскй садикъ, была спущена, въ предупреждене систематическихъ подсматриванй, въ садик, на веревкахъ, привязанныхъ къ тощимъ яблонямъ, хозяйка развшивала для просушки свои шубы и всякй хламъ. Между капотами и кацавейками она повсила также мундирный кафтанъ, трехъ-угольную шляпу и шпаженку своего покойнаго сожителя, нкогда служившаго въ магистрат. Эти форменные доспхи были предметомъ какого-то набожнаго почитаня старухи, она присла на скамеечку, взяла въ руки шпажонку и, не спуская съ нея умиленныхъ глазъ, заголосила мрно плаксивое причитанье: ‘Голубчикъ ты, нашъ батюшка, носилъ ты свой нарядъ жалованный, сполнялъ службу государскую, и былъ теб отъ всхъ почетъ великй… А мы остались, дуры темныя, покинулъ ты меня съ дтьми малыми, вдовицу безпомощную’ и т. д. И вдругъ, мгновенно оборвалось ея завыванье, и заговорила она своимъ обычнымъ грубымъ голосомъ:

— Здравствуй, батюшка, Коскянтинъ Феклистычъ, что те надоть, аль дло какое?

— Мы завсегда при своемъ дл, во всякую минуту и на всякой точк земного шара, наша служба такая! отозвался съ улицы гнусливый мужской голосъ. Изъ-за забора показалась форменная кепка и плечо, украшенное жгутикомъ.

— Охъ, не люблю я, когда ты съ бумажками твоими по дворамъ слоняешься! Приди, какъ гость — оченно рады и графинчикъ передъ тобой поставлю, и сама за компаню выпью, а ужь какъ вижу, что у тебя бумажонка изъ-за пуговицы торчитъ — смерть моя! Потому, знамо какя ваши дла — тутъ либо плати, либо что еще и того хуже. Пошто пожаловалъ?

— Квартирантъ вашъ сейчасъ дома?

— Куда ему дваться — вкъ дома сидитъ.

— Никого нтъ у него?

— Кому быть! Сидитъ надъ книжкой, насупившись, ровно нетопырь.

Разговоръ продолжался вполголоса, Коля могъ уловить только отрывки — дло шло о немъ… Старуха давала объясненя успокоительныя, не одобрила лишь того, что въ храмовой праздникъ приходскаго причта не принялъ. ‘Ну, да ужь объ эфтимъ что баить!’ Она безнадежно махнула рукой.

— Н-да, конечно, это того… нынче оно несовсмъ ладно…

— Скажи, какъ намъ — имть сумлене или нтъ?

— Что-жь тутъ! Натуральное дло… Ежели бы, къ примру, поднадзорный былъ… тутъ ужь ясно… а то ничего такого… между прочимъ, интересуются… Главное, лишь бы намъ спокойно было… А вотъ я зайду, хошь бы ради знакомства.

Коля впервые услыхалъ такое прилагательное ‘поднадзорный’, для него оно звучало какъ-то дико и забавно, тмъ боле, что къ нему оно ни въ какомъ случа не прилагалось.

Въ комнату вошелъ, шаркая и весьма вжливо рекомендуясь, частный приставъ Константинъ еоктистовичъ Четвертаковскй. Коля предложилъ стулъ.

— Счелъ долгомъ познакомиться-съ… вдь нельзя же-съ… такъ сказать, хозяинъ ввренной мн части и обязанъ знать всякаго обывателя… для ихъ же собственной пользы-съ.

— Очень прятно. Не. хотите ли курить?

— Съ особеннымъ наслажденемъ! Какъ поживать изволите? Чай, скучаете въ нашихъ палестинахъ?

— Нтъ, ничего пока…

— Да ужь не безъ того-съ. И въ псн поется: скучно мн на чужой сторон, все не мило, все постыло, нту милыихъ друзей!..

Четвертаковскй старался быть прятнымъ и веселымъ гостемъ. Обычная молчаливость Коли, однако, мало поощряла его къ развязности. Закуривъ папироску, онъ тоже прумолкъ и оглядывалъ въ комнат все отъ потолка до пола, острые его глазки по привычк все высматривали, примчали и случайно остановились на портрет Гарибальди. Знаменитый патротъ былъ изображенъ, вроятно, въ лучшую минуту своей эпопеи, съ яснымъ челомъ, слегка прищуренными глазами и доброй, ободряющей улыбкой, въ своей исторической рубашк онъ стоялъ, опершись на боевую саблю, какъ воинственный апостолъ мира и братства народовъ. Эту рдкую фотографю Коля получилъ случайно отъ одного изъ рядовыхъ, сподвижниковъ героя — и очень дорожилъ сто.

Теперь на эту рдкость любовался частный приставъ Четвертаковскй. Онъ подошелъ къ портрету и всматривался пристально, будто въ чертахъ его признавалъ кого-то слишкомъ знакомаго.

— Велизарй! воскликнулъ онъ совершенно неожиданно.— Вотъ онъ! Да, похожъ, чрезвычайно похожъ!

Кольчужниковъ готовъ былъ расцловать милйшаго пристава и счелъ лишнимъ вывести его изъ прятнаго заблужденя… Однако, не лишнимъ счелъ полюбопытствовать, зачмъ именно пожаловалъ этотъ короткй знакомый Велизаря.

— Вы не имете ли ко мн какого-нибудь дла? спросилъ Коля прямо въ упоръ.

— Да-съ, отчасти… То есть, нтъ-съ… какое-же дло! Извините, ради Бога, такая ужь наша каторжная обязанность, что хоть нтъ никакого дла, а на язык все вертится оно…

— Не церемоньтесь, пожалуйста, что нужно?

— Пустое-съ… вспомнилъ я, что видъ вашъ до сихъ поръ не прописанъ… но это сущй вздоръ!..

— Отчего же вздоръ? Въ самомъ дл, ужь сколько мсяцевъ прошло… Можетъ, я бглый… Вотъ, возьмите.

— Чувствительнйше благодаренъ… Онъ обозрлъ видъ Коли и, спрятавъ въ карманъ, продолжалъ: — Чмъ изволите заниматься?

Коля улыбнулся и потеръ ладонью нахмурившйся лобъ.

— Да вы не извольте безпокоиться… это вдь я… такъ какъ собственно съ вами я не имлъ чести быть знакомымъ, потому и осмлился… Вдь и наше положене такое-съ… А вдругъ спросятъ — неловко же мн передъ начальствомъ дуракомъ стоять и глазами хлопать…

— А могутъ спросить?

— Да вдь это какъ фантазя придетъ-съ, а мы люди маленьке, творимъ волю пославшаго… Опять же относительно васъ, это, такъ сказать, предметъ деликатный… Мы очень понимаемъ, вдь вы не то, что какой-нибудь тамъ поднадзорный… Тамъ ужь мы обязаны, и въ спискахъ даже графа такая есть, да и то мы ужь такъ — эхъ, Господь съ ними! Напримръ, здсь есть купецъ бердичевскй, изъ евреевъ, тоже поднадзорный, богатый купецъ, оборотливый, денежки даетъ — ему весь городъ долженъ, такъ вотъ-съ, прописался сначала ‘занимаюсь излеченемъ своей болзни’ — такъ ужь оно и пошло: до сихъ поръ все проставляемъ это излечене. Большею частю пишутъ: ‘занимаюсь домашнимъ хозяйствомъ’ — и это, я вамъ доложу, самое лучшее: какъ-то благовидно и для начальства покойне. А то вотъ жилъ у насъ одинъ озорникъ, такъ тоже вотъ эдакъ прихожу, шагаетъ онъ по комнат, да папиросныя гильзы въ потолокъ лпитъ: возьметъ, знаете, пустую гильзу и какъ-то такъ ловко ее подброситъ, что безпремнно она муштучкомъ къ потолку прилпится и торчитъ тамъ, рдкая не удается. Увряю васъ, очень ловко онъ, напрактиковался. Я спрашиваю: такъ и такъ, чмъ изволите заниматься? Онъ сейчасъ папироску бацъ — и влпилъ… ‘Вотъ чмъ, говорить, такъ и пропишите!’ Я, разумется, посмялся, вижу — шутитъ. Однако, чтобы не оконфузить человка передъ начальствомъ — вдь за малоумнаго сочтутъ-съ — взялъ, да отъ себя проставилъ ему: ‘занимается собственными длами’. Нельзя, знаете, форма! Исполняемъ, а разсуждать не наше дло.

— Я, право, не знаю… если спросятъ, скажите, что даю частные уроки.

Кашлянувъ въ кулакъ и помолчавъ многозначительно, Четвертаковскй заговорилъ наставительнымъ, задушевнымъ тономъ:

— Извините меня великодушно… Совтовалъ бы я вамъ лучше объявиться ‘домашнимъ хозяйствомъ’… Ужь поврьте, по душ совтую, для вашей же пользы… А то, что вы изволили сказать, оно какъ-то не того, неподходящее…

— Пожалуй, хоть и такъ — мн все равно.

Докуривъ папироску и, по привычк, пожаловавшись на большое семейство и недостаточное содержане, посл двадцати пяти лтъ безпорочной службы, Четвертаковскй вышелъ, разсыпаясь въ извиненяхъ за причиненное безпокойство. Онъ былъ совершенно убжденъ, что очаровалъ Кольчужникова своею деликатностью.

Коля улыбался, но улыбался какъ-то зло… и нетерпливо пощипывалъ бороду. ‘Что все се значитъ? думалось ему. И такъ, я занимаюсь домашнимъ хозяйствомъ… Да вдь это преостроумная штука!.. Невинный юморъ канцелярской формалистики!.. Однако, объ этомъ надо подумать…’

Посл короткаго раздумья, онъ разсмялся надъ своимъ положенемъ. Смхъ, какъ извстно, иметъ великую примиряющую силу. Передъ Колей лежало неоконченное письмо къ отцу — и онъ, оставивъ сухую эпистолярную манеру, описалъ старику сегодняшнюю сценку свободно, искренно, съ оттнкомъ того беззлобнаго юмора, который старикъ такъ любилъ въ немъ когда-то. ‘На дняхъ вызжаю въ Убжище (писалъ Коля), чтобы оправдать любезнйшаго пристава въ глазахъ его начальства…’

XIII.

Въ трое сутокъ едва дохалъ Коля до узднаго городка на почтовыхъ, оттуда до Убжища оставалось еще верстъ шестьдесятъ по проселочной дорог, приходилось нанять обывательскихъ. Въ городк онъ остановился, и тутъ только могъ разузнать кой-какя подробности о современномъ положени родительскаго имня. Оказалось, что имъ управляла какая-то старушка-родственница, Глафира Марковна Кольчужникова, но она ужъ года три какъ умерла и управлене перешло въ руки какого-то Персикова, бывшаго назадъ тому пять лтъ исправникомъ, женатаго на дочери Глафиры Марковны. Въ настоящее время Персиковъ съ женою ухалъ въ Ташкентъ искать службы и воротится ли — неизвстно. Съ крестьянами дло было покончено еще при покойниц, и за надломъ осталось при господской усадьб земли, годной и негодной, десятинъ меньше трехсотъ, стало быть, хозяйничать тамъ почти что нечмъ. Персиковъ, обремененный своими длами, поставилъ въ Убжище приказчика Аргонавтова, неизвстнаго званя, однако, именовавшаго себя ‘ученымъ экономомъ’. Вроятно, этотъ ученый экономъ оказался неблагонадежнымъ, потому что Персиковъ, передъ самымъ отъздомъ, его прогналъ, а имне сдалъ въ аренду купцу 3-й гильди Рябому, который теперь и поселился въ господской усадьб.

На основани такихъ свднй, Коля разршилъ-было себ совсмъ не здить въ наслдственную пустошь, но, прокатившись уже верстъ четыреста, устыдился своего малодушества — ‘по крайней мр, до конца исполню волю родителя, напишу все, что видлъ, да, наконецъ, можетъ быть, и Убжище мн когда-нибудь пригодится…’

Прятно было бы описывать, какъ възжаетъ въ родовыя владня юный помщичй сынокъ, какъ радушно встрчаютъ его мирные поселяне и поселянки, съ довольными, сытыми и придурковато-счастливыми лицами, какъ привтливо глядятъ на него издали соломенныя кровли ддовской усадьбы, съ неизмннымъ аистомъ на низенькой труб, какъ старыя деревья весело киваютъ зелеными кудрями на встрчу дорогому, желанному гостю, и какъ въ немъ самомъ замираетъ, сердце, воскресаютъ впечатлня дтства, милыя воспоминаня о томъ, какъ тутъ жили добреньке старички и старушки — предчувстве близости тишины и отдыха въ обветшалыхъ стнахъ маленькихъ, уютныхъ комнатокъ, увшанныхъ фамильными портретами неискуснаго стараго письма, близость трогательной встрчи съ почтенными слугами, доживающими свой восьмой десятокъ лтъ на поко, съ нянькой, ключницей, садовникомъ — даже съ почтеннымъ Трезоркой, лохматымъ, слпымъ псомъ, котораго сиплый лай могъ бы быть истолкованъ, какъ выражене преданности и умиленя… Увы! нтъ уже теперь этихъ прекрасныхъ тэмъ… Блаженны старые писатели! какъ изящно, какъ художественно разработывали они эти благородныя тэмы!— это вдь были истинные перлы поэзи… А на нашу долю выпалъ тяжкй и изнурительный трудъ, ограничивъ полетъ своей фантази, пересыпать мякину современной дйствительности, ища въ ней не то поэтическихъ зеренъ, не то вчерашняго дня.

Ямщикъ подвезъ Кольчужникова прямо къ кабаку.

Это заведене помщалось въ новехонькой изб, по всмъ примтамъ, было открыто недавно, и вмщало въ себ многочисленную горластую публику. День былъ праздничный.

— Спроси, братъ, нельзя ли гд тутъ мн остановиться, обратился Коля къ ямщику.

— Эхма, баринъ — сказано вамъ разъ: къ Рябому. Опричь Рябова, тутотка негд, никто не приметъ.

— Да ты поди спроси.

Ямщикъ нехотя пошелъ въ кабакъ. Кол казалось совершенно неумстнымъ ввалиться прямо въ домъ арендатора, настоящаго владльца усадьбы.

Ямщикъ вышелъ, обтирая губы полою полушубка.

— Вс въ одно баютъ: опричь Рябова, некуда.

На крыльц показался самъ кабатчикъ въ новой ситцевой, торчавшей коробомъ рубах, онъ тоже скомандовалъ: ‘зжай прямо къ Иванъ-Сысоичу. Трогай!’

Нечего длать, похали въ усадьбу. Коля злился.

Усадьба была тутъ же близко отъ порядка и по виду не представляла ничего барскаго и ничего живописнаго — просто пятокъ кривобокихъ избенокъ, амбаровъ и разныхъ клтушекъ, обнесенныхъ плохимъ тыномъ. Стая собакъ встртила тарантасъ оглушительнымъ лаемъ, въ которомъ неслышно было ни единой потки радости и преданности старыхъ знакомыхъ псовъ. Изъ амбара выскочилъ человкъ, почесываясь съ просонья и прикрывая ладонью отъ солнца подслповатые глаза. Посл коротенькаго объясненя съ этимъ человкомъ, Коля былъ введенъ въ комнаты.

Былъ второй часъ дня, и все въ деревенскомъ дом спало крпкимъ послобденнымъ сномъ. Оставивъ гостя въ комнат, подслповатый человкъ скрылся куда-то на минуту и вышелъ потомъ уже въ синей сибирк. Оказалось, что это и есть самъ Иванъ Сысоичъ Рябой.

— Слыхали-съ, слыхали, что вы надъдете — господинъ Персиковъ наказывали, чтобъ, значитъ, ждать, потому имъ отъ генерала изъ Питера было писано. Не взыщите, ваше благороде, мы гршнымъ дломъ отдыхаемъ эту пору. Въ амбар-то знатно, холодокъ… Милость ваша съ дороги… чать, покушать требуется, сей-минутъ соберемъ. Станете ли только кушать нашу сндь-то — нон постъ, Ускновене главы… не взыщите, милость ваша… Павлина! а, Павлина! окликнулъ онъ, и юркнулъ въ дверь, какъ видно, для соотвтственныхъ распоряжанй.

Коля глядлъ на облупившуюся штукатурку стнъ, на провалившяся половицы, на какой-то сбродъ искалченной мебели, и невольно прошепталъ одно слово: ‘Раззорене’. Въ окна былъ виднъ пустой огородъ, изрытый, вроятно, свиньями, около тына догнивающй остовъ разрушенной бесдки, колодезь безъ сруба, заросшй крапивою — и тутъ все подсказывало то же слово: раззорене… Кажется все такъ голо, ободрано, сгнило, что и раззорять ужь больше нечего, а между тмъ, процессъ раззореня все еще совершается.

Иванъ Сысоичъ суетился, но не терялъ достоинства, даже слъ рядомъ съ прзжимъ бариномъ. Коля замтилъ, что глаза его были вовсе не подслповатые, а только вки какъ-будто припухли, глаза же его, масляные, каре, бгали чрезвычайно зорко и плутовато. Когда столъ былъ накрытъ цвтною, синею скатертью и на немъ появились графинчикъ водки, миска, оловянныя ложки и проче аттрибуты, Иванъ Сысоичъ скомандовалъ босому парню:

— Андрюшка, подъ, скажи хозяйк, чтобъ выходила, пущай хоть безъ карнолина — мы не взыщемъ, усмхнулся хозяинъ.

Хозяйка вышла точно безъ кринолина, но она была такая рослая, статная, крупно-сложенная женщина, что кринолинъ (не утратившй своего владычества въ сельскихъ захолустьяхъ) могъ бы только изуродовать ея закругленную фигуру. Такихъ женщинъ мало бываетъ, это — баба гладкая, холеная, крупичатая. Она была цлой головой выше своего мужа и обладала спокойствемъ большой мускульной силы и благоволенемъ ко всей окружающей ея мелкот. Съ тмъ же благоволенемъ взглянула она и на гостя.

— Павлина Павловна, супруга моя, отрекомендовалъ Рябой.

— Прошу! вымолвила Павлина и улыбнулась съ благоволенемъ.

Проголодавшйся Коля слъ за столъ, хозяева тоже сли поодаль и молча уставили на него ничего невыражающе глаза. Положене вышло преглупое, а постные щи съ со соленой рыбой оказались совершенно невозможными.

— Что мало кушаете? замтила Павлина.— Аль не въ привычку? Не городское вдь у насъ… гд ужь намъ!.. да и часъ такой. Можетъ, чайку бы испили?

— Да, чаю хорошо бы.

— Ужь это я знала! Андрюша, собери, да давай, милый, самоваръ, ласково сказала она парню, и величаво вышла.

Рябой покряхтлъ съ минуту, словно подвинчивалъ свой мозговой аппаратъ, и началъ прямо:

— Не во гнвъ вашей милости, вы какъ? то есть, инструкцыю какую отъ папеньки имете, или просто, такъ сказать, препоручене на счетъ ддовъ?

— Нтъ. Вдь у Персикова довренность, а я такъ, взглянуть, чтобы имть поняте, какое это у насъ Убжище.

— Тэ-экъ-съ! Рябой потеребилъ свою бородку.— Ну, что-жь — ничего-съ… занятнаго тутъ для васъ мало, хе, хе, хе… Это ужь нашъ предлъ такой — маяться тутъ… Ну, и маемся! Охъ, маемся! И изъ какой корысти — даже понять невозможно… Вы оглянитесь, сударь, и сами скажете: мерзость запустня — вотъ что-съ! А кто тому первая причина? Все этотъ Ергонафтовъ — ужь подлинно Ергонафтъ — раззоритель. Прозываетъ себя: ‘ученый экономъ’, а у него одна наука — грабить.

— Долго онъ грабилъ?

— Да никакъ года съ три тутъ воеводилъ… Мамай, сударь, больше совсти иметъ. Вамъ это недоступно, а мы въ хозяйств довольно понимаемъ. За что теперь ни возьмись — ничего нтъ. Ужь не говоря, что скотина была, скотину всю поморилъ, а возьмемъ такъ: нетолько что сохи немудрящей, а вотъ грошевой лопаты — велико ли ея зване!— и той слда нтъ. Въ нашемъ хозяйств всякая дрянь предметъ составляетъ. Скажу вамъ по совсти, что только изъ уваженя къ господину Персикову, Прохору Кузьмичу — бывали много имъ обязаны — только подлинно изъ одного уваженя, принялъ я на себя эту обузу, ей-ей! Теперича плачу я триста рублевъ въ годъ аренды, а коли ежели не приложу своихъ сотню, такъ долженъ благодарить Создателя моего. И зачмъ я только влзъ, влопался — прахъ его знаетъ! Кажинный день, вмсто молитвы Творцу, горькимъ покаянемъ начинаешь… Времена ныньче тяжкя-съ.

— А кабакъ тутъ давно у васъ? невзначай спросилъ Коля.

— Вотъ именно этимъ самымъ дломъ и затянулся я въ петлю. Прежде имлъ тутъ это заведене, и съ полагоря было. Вздумалось: дай, одно ужъ къ одному — а вышли хлопоты, да убытки. Такъ надо сказать: съ хлба на квасъ перебиваемся.

Долго и очень подробно высчитывалъ Рябой свои убытки, казалось, что вотъ онъ завтра по мру пойдетъ. Очевидно, онъ, что называется, переперчилъ, ибо даже Коля, непонимавшй ни аза въ деревенскомъ дл, увидлъ, что тутъ сплошное вранье, но только не отгадывалъ его цли.

Хозяйка уже сидла за чайнымъ столомъ, побрякивая ложечками и чашками, и она тоже нашла удобнымъ ввернуть свое слово въ разговоръ.

— Не послушалъ меня Иванъ Сысоичъ, ну, и распоясывайся теперь! Шутка ли, эку прорву денегъ платить! Наши доходы собираются копейками — подумайте сами, сколько надо набрать копеекъ-то, чтобъ триста рублевъ взнести…

Замтно было, что супруги очень ладно сплись на этотъ мотивъ.

— Если невыгодно, такъ откажитесь отъ найма, я помогу.

— Хорошо бы… только оно никакъ невозможно: первое дло, контрактъ иметъ силу на три года, а другое дло, теперича я ужь колько капиталу вложилъ, чтобы какъ ни наесть машину завести… ужли-жь я должонъ его ршиться? Это невозможно, что и говорить пустое!

Ужасно утомила Колю эта болтовня, и онъ былъ радехонекъ, когда хозяйка предложила ему отдохнуть и повела въ особо-отведенную для него комнату. Въ этой комнат уже воздвигалась горою, чуть не до потолка, перина, съ тремя довольно опрятными подушкими. Введя гостя, хозяйка преспокойно сла на стулъ. Она глядла съ обычнымъ своимъ благоволенемъ и упорною ршимостью остаться, быть зрительницею всего, что станетъ длать гость, пока не утонетъ въ перин и подушкахъ.

— Въ этомъ самомъ покойник Прохоръ Кузьмичъ Персиковъ завсегда останавливался, очень ужь любилъ и много оставался благодаренъ. Случалось, ночи по три, по четыре тутъ ночевывалъ. ‘Отдыхаю, говоритъ:— у васъ, Павлина Павловна’.

Коля думалъ, какъ бы ее выжить поскоре.

— А вы какъ — чай, погостите у насъ недльку-то?

— О, нтъ, нтъ! Я, можетъ быть, завтра же…

— Чево такъ? Куда спшить? Не сумлвайтесь — потрафимъ! Поживите съ нами, баринъ. Мы великой душой рады.

— Не могу, дла есть. Завтра надо хать. А теперь…

‘Да уйдешь ли ты, наконецъ’, со злостью подумалъ Коля, и ршился молчать. Павлина Павловна не обидлась, а приняла тонъ нсколько насмшливый и покровительственный.

— Жимши къ городу, мы тоже видали господъ, и даже очень значительныхъ. Потрафляли. Вы никакъ заснуть желаете? Мы ложимся рано: чуть смеркнется — поужинаемъ, да и на кровать. Ужинать-то пожалуете съ нами, аль нтъ, а?

— Нтъ.

— Хи, хи, хи… Мы вдь не съ работниками, они хлебаютъ особо. Ну, да ладно, я вамъ на ночь-то вареньица принесу, своего собственнаго. Небось, полакомиться-то въ охотку… хи, хи!

Наконецъ, она вышла. За дверью еще слышалось ея хихиканье и коротенькй разговоръ съ Андрюшкой, разговоръ, должно быть, игривый, закончившйся звонкимъ ударомъ хозяйкиной ладони по широкой спин Андрюшки, прыснувшаго неудержимымъ смхомъ. Скоро она принесла варенье, но бесды уже не заводила, а только опять хихикнула и съ благоволенемъ пожелала ‘покойной ночи, прятнаго сна’.

Посл сумерекъ, невидимая рука затворила ставни его оконъ, и во всей усадьб водворилась мертвая тишина. Коля ворочался на перин, онъ не могъ заснуть, въ комнат стоялъ тяжелый, спертый воздухъ, пропитанный запахомъ гнилыхъ яблокъ. У него разболлась голова.

Съ разсвтомъ уже слышенъ былъ на двор командирскй голосъ самого Рябого, запрягали фыркающихъ лошадей, и дребезжащая телега выхала за ворота. Коля всталъ, вышелъ на крыльцо, кликнулъ своего ямщика и веллъ собираться въ обратный путь, а самъ пошелъ бродить по деревн. Утро было солнечное, по избамъ шевелилась обычная крестьянская, преимущественно бабья жизнь. Собаки, обыкновенно довольно равнодушныя къ знакомымъ мужикамъ, всполошились и стаей накинулись на никогда невиданнаго на деревн человка, парнишка, лтъ десяти, вооружась хворостиной, отгонялъ собакъ отъ Коли и съ любопытствомъ слдовалъ за господиномъ, какого онъ видитъ первый разъ въ жизни. Коля остановился, чтобы наградить своего защитника мелкой монетой, мальчикъ глядлъ изъ подлобья пугливо и недоврчиво. Долго не хотлъ брать.

— Возьми, возьми, глупенькй, не бойся!

— На что мн?

— Матери отдашь: мать купитъ теб пряникъ.

— Не надо.

Коля почти насильно сунулъ ему въ руку новенькй двугривенный. Мальчикъ долго разсматривалъ свтлую денежку, и наконецъ широко улыбнулся, потомъ перевелъ лукавый взглядъ на барина.

— Тятьк отдамъ.

— Зачмъ тятьк? Еще, пожалуй, въ кабакъ снесетъ…

— Въ кабакъ! радостно подхватилъ мальчикъ.— У насъ вонъ онъ, кабакъ, гд… вонъ гд, видишь?

— Это не хорошо, негодится… Лучше купи пряникъ.

— Пряникъ… недоврчиво прошепчалъ мальчикъ.— А онъ отыметъ?..

— Школы у васъ тутъ нтъ? спросилъ Коля, пройдя нсколько шаговъ.

Мальчикъ будто и не слышалъ этого вопроса. Коля настойчиво переспросилъ. Парнишка молча ткнулъ пальцемъ по направленю къ кабаку и положилъ двугривенный въ ротъ. Кол стало какъ-то совстно передъ самимъ собою — и вопросъ показался ему черезъ-чуръ наивнымъ, даже глупымъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Встртился крестьянинъ и степенно поклонился.

— Скажи, почтенный, много у васъ тутъ душъ?

— Душъ-то? а кто его знаетъ? Должно — много. Хозяевъ настоящихъ, чтобы такъ сказать, совсмъ нту.

— Почему же нту?

— А господь его знаетъ… Не видать. Кто на сторону уходитъ, кто куда — перевелись они нон.

— Арендаторомъ вы довольны? Не притсняетъ?

— Это, то есть, Иванъ Сысоичемъ-то? Ничего — мужикъ онъ хозяйственный, живемъ ладно, ничего живемъ!

— А прежде лучше было?

— Намъ все одно… мы довольны. Разсчетъ у него точно что ино мсто обидный выходитъ, а только что мы какъ есть довольны. Слава-те господи! Живемъ слободно.

— И кабакъ онъ тоже завелъ?

— Завелъ, родимый, завелъ. Спасибо! на этотъ счетъ мы имъ оченно благодарны. Допрежь того куда зжать-то приводилось, и-и далеко! Теперя все сподручнй, какъ можно! оно горазже полегчало…

— Ну, а какъ вы на счетъ платежей — исправны? Или недоимщиковъ много?

— Много, ваше благороде, много… Ужь безъ этого нельзя быть… Посуди ты самъ, изъ чего и платить-то?.. А все же, такъ надо сказать, несемъ… что требуется, несемъ… какъ есть, повинности справляемъ… Мужикъ призадумался и нершительно спросилъ: — Не обидьтесь, какъ вашу милость?.. Вы отъ начальства нахали?

— Нтъ.

— А мы вечоръ мекали… то-то, голова! должно, отъ начальства, по той причин, что у Иванъ Сысоича… Онъ завсегда съ имъ дружество водитъ, съ начальствомъ, значитъ…

— Дружество?

— Встимо, все къ ему валитъ.

— Плутъ онъ, должно быть, большой?

Мужикъ поглядлъ на него недоврчиво.

— А Господь его душеньку знаетъ! може, и то маленько есть… А опять же мы оченно довольны… И имъ и начальствомъ довольны… Встимо, у мужика никто какъ Богъ… а мы довольны, чего намъ! Сомутьяновъ промежь насъ не сыщешь… довольны! Зря намъ баить нечего!— Ты чего, пострлъ? Обратился мужикъ къ мальчику.— Пошелъ домой, пошелъ! Вотъ, я-те!.. И будто ненарочно погнался за убгавшимъ мальчишкой, не попрощавшись даже съ встрчнымъ бариномъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Съ страшнымъ сумбуромъ въ голов и крайне-недовольный собою, воротился Коля въ усадьбу и веллъ запрягать лошадей. Хозяйка ни за что не соглашалась отпустить его безъ обда и въ отсутстви мужа.

— Какъ можно! да Иванъ Сысоичъ меня со свту сживетъ, коли я такъ невжливо поступлю. Притомъ же они къ вамъ имютъ дло, разговоръ большой. Ужь вы не обидьте насъ.

Пришлось почти поневол остаться до полудня, когда воротился Рябой, потомъ ссть съ ними за столъ и сть щи изъ буженины, жареную утку и кисель съ молокомъ.

— Вы, кажется, хотите говорить со мною о какомъ-то дл? началъ Коля, чтобы положить конецъ надодливой бесд.

— Такъ точно-съ. И усерднйше прошу васъ вникнуть въ оное дло и отписать какъ нужно папеньк, потому тутъ больше ихъ интересъ. Такъ какъ вы теперича сами видли, что имне это и званя не стоитъ, и ничего дворянскаго въ себ незаключаетъ, опричь только намъ раззоренья, то отпишите подлинно, что молъ Иванъ Сысоевъ долженъ одно изъ двухъ — либо себя раззорить, либо развязаться… А развязка тутъ не иная, какъ вашему папеньк какимъ ни наесть манеромъ сбыть совсмъ эту землицу и позабыть даже думать-то объ эдакой ничтожности… У нихъ чай немалое количество наиважнйшихъ дловъ, досугъ имъ — да и что за корысть! А покупателевъ найдемъ… да ужь на что лучше — я самъ принатужусь, какъ ни на есть, призайму, а могу въ ономъ раз соотвтствовать, и цну дамъ настоящую… По крайности, и вы будете довольны, что оно въ хозяйскихъ рукахъ, и я вкъ буду молить Бога, что поддержали человка…

Какъ ни простъ и ни глупъ казался Коля въ глазахъ деревенскаго дльца, однако, Иванъ Сисоичъ высказалъ свое предложене весьма неувреннымъ тономъ, припомадивъ его разными масляными и трогательными околичностями. Онъ еще продолжалъ расписывать прелесть скорйшей продажи Убжища, но Коля уже не слушалъ его вкрадчиваго краснорчя: онъ понялъ, что передъ нимъ стоитъ плутъ совсмъ немудреный. И задумался Коля не объ немъ собственно, а о томъ, что, въ самомъ дл, лучше: чтобы этотъ плутъ оставался арендаторомъ Убжища и выжималъ вс соки изъ почвы, которая досталась ему въ добычу на три года, или чтобы онъ сталъ полнымъ ея хозяиномъ-собственникомъ? Вдь, строго говоря, никому изъ всего рода Колчужинковыхъ этотъ клочекъ земли ненуженъ и ничего изъ него сдлать они не съумютъ, а Иванъ Сысоевъ съуметъ. Положимъ, онъ систематически эксплуатируетъ мужика, но вдь вонъ мужикъ имъ доволенъ, не нахвалится… Мужикъ — человкъ темный, конечно, но рано или поздно пойметъ свои интересы, опричь кабака, и поведетъ съ Иваномъ Сысоевымъ борьбу и непремнно ограничитъ хищничество Ивана Сысоева, а не то и совсмъ покоритъ его…

Пообщавъ Рябому написать къ отцу о его предложени, Коля выхалъ изъ Убжища. Во всю дорогу до города ему думалось о томъ, что онъ видлъ, и старался онъ уразумть смыслъ видннаго, но въ конц-концовъ, сознавалъ свою ршительную некомпетентность въ деревенскихъ длахъ.— ‘И зачмъ это я здилъ? и что могъ видть въ одн сутки? И почему не остался на боле продолжительное время?’ каялся Коля и съ горькою насмшкою ршилъ, что онъ все-таки принадлежитъ къ роду Кольчужниковыхъ, которыхъ мсто въ город, въ кабинет, въ канцеляри — гд угодно, только не въ деревн…

Въ уздномъ городк прзжему остановиться негд, кром почтовой станци. Пока запрягали лошадей, прошелъ добрый часъ, испоконъ вку такъ ужь заведено, что этотъ часъ прозжающе посвящаютъ чаепитю. Во время этого любезнаго занятя передъ Колей предсталъ приземистый человкъ, въ очкахъ и коричневомъ сюртук, съ вклокоченными волосами и рденькой бородкой весь какой-то встрепанный и торопливый, точно сю минуту онъ кого-нибудь оттрепалъ, или ему самому задали внезапную потасовку, отъ которой онъ не усплъ еще оправиться. Заговорилъ онъ отрывисто и невнятно кисленькимъ теноркомъ. Коля могъ разобрать только: ‘имю честь представиться, ученый экономъ Платонъ Аргонавтовъ’ — и затмъ какое-то неуловимое трещанье и шипнье, закончившееся форменнымъ ‘ваширрсство!’

— А, такъ вотъ онъ Ергонафтъ-раззоритель! Коля какъ будто обрадовался и предложилъ ему ссть. Встрепанный человкъ прислъ на кончик стула, но чрезъ моментъ вскочилъ, что-то зарапортовалъ и подалъ незапечатанный пакетъ. Коля прочелъ письмо слдующаго содержаня:

‘Ваше превосходительство
Милостивый государь
Николай Ивановичъ!

‘Для возстановленя истины и для воспрепятствованя злымъ вымысламъ я берусь за перо и пишу къ Вамъ. У меня постоянно бываютъ преданные и благонадежные люди изъ Убжища и разсказываютъ о пресловутыхъ дятеляхъ мизернаго свойства — Рябыхъ, творящихъ великя дла смшного свойства во владняхъ его высокопревосходительства, досточтимаго родителя вашего. И эти-то Рябые — въ особенности, Рябчиха (по мстному прозваню) не пропускаютъ случая орать при воспоминани о моемъ управлени: грабежъ! грабежъ!!— что у трезваго на ум, то у пьянаго на язык, а такъ какъ я слышалъ, что Рябые напиваются и чуть не лезутъ въ такомъ положени на стну, то очень естественно и высказываютъ незамтнымъ образомъ свои инстинкты и побужденя. Эти дятели до того самонадянны, что услуживъ неизвстнымъ образомъ сластолюбцу г. Персикову, думаютъ забрать все въ свои лапы. Она же, эта новая Бобелина, заправляющая всмъ Убжищемъ, говорятъ, скоро сядетъ верхомъ на коня и будетъ разъзжать по полямъ на удивлене мирныхъ обывателей. Я слышалъ, что Рябому костью въ горл стоитъ яко бы недворянское мое происхождене. На удивлене нетолько Рябому и Рябчих, но всму свту скажу, что происхожу въ разрзъ Дарвинизму — отъ Адама и его потомка Ноя! О, я знаю, велемудрый Рябой найдется и тутъ — скажетъ, что я не отъ Сима и Афета… Но пусть же его мизерная дарвиновская глупая рожа представитъ метрическое свидтельство о своемъ происхождени отъ этихъ двухъ Ноевыхъ сыновей! Извините, Николай Ивановичъ, что я вамъ ршился написать, право, терпня не было, да и горько и обидно, что эти ничтожные распорядители, жаждуще какъ бы поживиться на чужой счетъ, мутятъ только воду и хотятъ морочить всхъ своимъ убожествомъ. Поврьте, что нетолько будетъ что-либо устроено во время нахожденя ихъ въ Убжищ, но се послднее съ каждымъ годомъ будетъ истощать доходность и порядокъ, наконецъ, поступитъ на молотокъ и будетъ куплено за мдный грошъ самими же Рябыми. Могутъ ли идти дла, когда ими руководитъ безграматная и ехидная Рябчиха при содйстви крестьянскаго малаго Андрюшки, имющаго съ нею преступную связь! Мн выдумывать нтъ необходимости, видовъ я ни на что никакихъ не имю, но очень жалю, что преемники въ Убжищ, посл моихъ тамъ трудовъ, попираютъ оные своимъ невжествомъ и длаютъ посмяне высокому владтелю на цлый уздъ. Неугодно ли взглянуть попристальне на Рябыхъ: они всюду распускаютъ ядъ безпорядка и съ омраченнымъ духомъ зажмуриваются на неизбжное свое изгнане изъ Убжища. Еще разъ простите, что пишу такъ либерально, но я самъ, уже претерпвшй за либеральный образъ мыслей, знаю къ кому обращаюсь и даже безбоязненно молю довести о семъ до свдня его высокопревосходительства, родителя вашего, мужа правды и совта.

‘Съ глубочайшимъ высокопочитанемъ имю счасте именоваться нелицемрный слуга

Платонъ Аргонавтовъ‘.

Прочтя это послане, Коля пристально посмотрлъ на ученаго эконома, такъ пристально, что встрепаннаго человчка всего задергало и онъ обнаружилъ готовность или убжать, или броситься въ ноги.

— До управленя въ Убжищ вы чмъ занимались?

— Спецально хозяйствомъ. Но ране того, по влеченю къ ученой части, нкоторое время былъ сельскимъ учителемъ.

— Вотъ какъ! Учителемъ… и предпочли быть экономомъ?

— Не предпочелъ-съ, а въ силу необходимости: мн строжайше воспрещено…

— Можно узнать, по какому случаю?

— Попалъ на замчане-съ… на это я слегка намекнулъ въ моемъ письм… По извтамъ злыхъ невждъ, конечно… открыли неблагонадежность… ваширрсство!

Коля не зналъ, что ему длать — расхохотаться, или указать дверь нахальному вралю… Къ счастю, смотритель вошелъ объявить, что лошади готовы. Спрятавъ въ карманъ драгоцнный документъ, Кольчужниковъ поспшилъ къ тарантасу, но встрепанный человчекъ не отставалъ отъ него и все трещалъ, безпрестанно упоминая Рябого и Рябчиху, которые окончательно отравили его существоване. Онъ какъ милости вымаливалъ позволеня писать про ихъ дальнйшя дяня и клятвенно общалъ доставить полную ихъ бографю, которую считалъ необходимымъ публиковать во всхъ газетахъ. Рябые были пунктомъ его помшательства.

Всю дорогу нашего Колю преслдовали фигуры его новыхъ знакомцевъ: супруговъ Рябыхъ и Аргонавтова, объявившихъ другъ другу войну на смерть изъ-за обладаня раззоренымъ Убжищемъ, и мужика, довольнаго всмъ, а паче всего близостью кабака…

XIV.

Усталый и недовольный собою возвратился Коля въ городъ N. На докучливые вопросы Теодора отвтилъ прямо, что Убжище сдано въ аренду на три года, а потому длать тамъ нечего, и далъ понять любознательному хористу, что толковать объ этомъ больше ему вовсе не желательно. Еслибы нашелся другой боле подходящй собесдникъ, то надъ этой комической поздкой можно бы было хоть насмяться вдоволь… Но Коля былъ одинъ, совершенно одинъ. Какъ онъ сначала ни храбрился, однако, черезъ полгода праздная, безцльная и безполезная жизнь начинала пугать его. Въ письмахъ отца еще не было ни одного примирительнаго намека и повторялся настойчивый совтъ поступить на службу. Коля уже начиналъ сожалть, что онъ раньше, со дня прзда своего въ N, не послдовалъ этому совту, теперь же казалось ему это какимъ-то неловкимъ шагомъ къ покаяню, котораго онъ вовсе не чувствовалъ… Однако, вдь нельзя же довольствоваться только чтенемъ газетъ и книгъ, да наблюденями надъ очень несложнымъ процессомъ существованя вдовы Шапкиной, ея дочерей, Медынскаго и всего этого бднаго захолустья, надо что-нибудь длать въ самомъ тсномъ, буквальномъ смысл слова, нужна какая-нибудь ближайшая практическая цль, чтобы дйствительно не закиснуть, не ‘ошалть’, подобно злополучному Теодору. Съ самаго прзда въ N Коля задавалъ себ простой вопросъ: ‘что же я тутъ стану длать?’ — и тогда же у него мелькнула смутная мысль, случайно и безсознательно заставившая его давно, еще при найм квартиры, назваться учителемъ.

Хотя Коля никогда не готовился къ педагогической дятельности, но думалъ, что при доброй вол не трудно передать другому то, что самъ хорошо знаешь. Притомъ, дло вдь шло не о выбор професси. Взвсивъ все, онъ ршился привести свою мысль въ исполнене, хоть бы для того только, чтобъ испытать свои силы и характеръ.

Въ мстномъ ‘Справочномъ Листк’ появилось обълвленьице: ‘Предлагаютъ давать уроки по всмъ предметамъ гимназическаго курса: о подробностяхъ узнать въ редакци Листка, или у самого преподавателя, на Пустой площади въ дом Шапкиной’.

— Не можетъ быть, чтобы на уроки не было спроса, думалъ Коля:— изъ уроковъ я не сдлаю средства нажить копейку, цны буду назначать, смотря по средствамъ учениковъ, съ бдными стану заниматься безплатно… Публиковать объ этомъ неудобно — еще, пожалуй, взглянутъ неодобрительно… А когда узнаютъ мои условя, уроки непремнно явятся. Плата за уроки мн совсмъ не нужна: двухсотъ рублей въ мсяцъ, высылаемыхъ родителемъ, съ меня довольно, а вырученныя деньги буду копить особо и употреблять на помощь бдной учащейся молодежи…

О, какъ молодъ былъ онъ самъ, нашъ милый и неудавшйся отпрыскъ семейства Кольчужниковыхъ!

Проходили недли, а желающихъ просвтиться гимназическимъ курсомъ въ дом Шапкиной не являлось.

Однажды Коля спросилъ Медынскаго, который, конечно, не былъ посвященъ въ его замыслы:

— едоръ Петровичъ, что это у васъ тутъ ребятишекъ-то совсмъ не учатъ, или ужь такъ много учебныхъ заведенй, что въ частныхъ урокахъ не нуждаются?

— У насъ, какъ обыкновенно, по положеню, имется губернская гимназя, да женскй пансонъ на правахъ гимнази — недавно одна барыня открыла, съ пособемъ изъ земскихъ суммъ. Чего-жь намъ больше! Учителей здсь слишкомъ довольно — многе ужь безъ сапогъ ходятъ. Извините, Николай Иванычъ, за нескромность: это не ваша ли публикаця въ Листк?

— Моя.

— Хе, хе, хе… Медынскй разсмялся такъ снисходительно, что Коля вспыхнулъ.

— Чему вы сметесь?

— Простите, Николай Пванычъ, это… не обидьтесь… это очень замысловатая штука… Черезчуръ оно неправдоподобно…

— Почему неправдоподобно?

— Да какъ же-съ, вы и вдругъ — уроки!?. Хе, хе, хе!.. Добро бы вы нуждались въ куск хлба — это первое, а второе… коли на то пошло, публикаця совсмъ не такъ составлена.

— Кому же дло до того, нуждаюсь я, или нтъ? Вроятно, нуждаюсь… Да вопросъ совсмъ не въ томъ… И какое же краснорче нужно для объявленя!

— Не заманчиво-съ, это главное, незаманчиво! Тутъ надо бы половче прописать, что молъ ‘прхавшй изъ Петербурга, съ наилучшими аттестатами’, да вс предметы поименовать, иностранные языки также, да на счетъ сходной цны упомянуть.

— Разумется, за цной я на первыхъ порахъ не погонюсь.

— Вотъ то-то и оно! По сходной, молъ, цн, поставить эдакъ копеекъ тридцать за урокъ, а по-мсячно съ уступкою… Здсь любятъ дешевизну, особливо купцы, они на дтей большихъ денегъ тратить не привыкли, а такъ чтобы наука обходилась хозяйственно. Дворяне — другое дло, эти даже любятъ, чтобы какъ подороже, потому имъ прятно сказать въ обществ: ‘мой Петруша беретъ уроки у лучшаго учителя, по два рубля въ часъ платимъ’. Только они рдко платятъ, все больше въ кредитъ.

— Видите, какъ разнообразны условя и вкусы! какъ же все это вмстить въ объявлени? А вы вотъ что: знакомыхъ у васъ, какъ я замтилъ, много, вы распускайте слухъ, подхваливайте, рекомендуйте: купцамъ дешеваго учителя, дворянамъ — дорогого. На вс молъ руки! шутливо прибавилъ Коля.

— Это, конечно, можно-съ, я съ удовольствемъ! и старикашка опять ухмыльнулся двусмысленно — дескать, вотъ такъ комедя!

— Однако, послушайте, что-жъ вы находите тутъ смшного?

— Не сердитесь, Николай Иванычъ, ей-Богу, я того… мн все представляется, что вы это не спроста… Тутъ что-то такое, чего я не понимаю… Оно совсмъ нейдетъ вамъ…

— Ужъ это просто глупо!

Коля начиналъ злиться и никакъ не могъ втолковать старику, что дло это очень простое и ясное, ничего подъ нимъ не кроется, что, наконецъ, наступило такое время, когда волей-неволей каждый принужденъ взяться за трудъ и добывать свой кусокъ хлба,потому что припасенныхъ кусковъ скоро не станетъ…

— Такъ-съ, все такъ! соглашался Теодоръ, но, какъ хорошо знакомый съ петербургскимъ капитальнымъ домомъ папеньки Кольчужникова, никакъ не могъ уразумть, что за фантазя пришла сынку его превосходительства приняться за грошовые уроки, заняте, приличное какому-нибудь разночинцу, или много-много, голышу изъ оберъ-офицерскихъ дтей…

XV.

А частные уроки все-таки не наклевывались. Объявлене въ Справочномъ Листк привело въ квартиру Кольчужникова одного только субъекта, но вовсе не затмъ, чтобы пользоваться его уроками.

Худощавый человкъ, лтъ 25-ти, съ впалой грудью и чахоточною нжностью лица, одтый въ плохенькое касторовое пальто, изъ подъ котораго выглядывалъ косой воротъ русской ситцевой рубашки, въ высокихъ сапогахъ и съ смятою фуражкой въ рук, вошелъ къ Кол часовъ въ 8 утра.

— Я пришелъ познакомиться съ вами, господинъ Кольчужниковъ. Меня зовутъ Стенькинъ, Егоръ Егорычъ Стенькинъ, можетъ, слышали? Про васъ я много слышалъ, знаю и давно хотлъ… да гд васъ встртишь? Вы у насъ невидимка какой-то. Публикацю вашу читалъ-съ, читалъ! и вотъ съ этого дла мы начнемъ наше знакомство.

Онъ произнесъ это вступлене — именно произнесъ — съ нкоторою торжественностью и самымъ серьзнымъ тономъ, не допускавшимъ никакихъ сомннй въ томъ, что произнесшй ихъ пришелъ но длу ‘настоящему’, и что знакомство его весьма нужно Кольчужникову. Онъ опирался на какую-то извстность своего имени и держалъ себя съ тою преднамренною свободой, которая обнаруживала, что онъ почти гордится своимъ плохимъ житейскимъ положенемъ, ибо знаетъ себ цну и приходитъ не иначе, какъ равный къ равному.

Блескъ его маленькихъ карихъ глазокъ, очень подвижныя, остренькя черты лица, рзкй фальцетъ, съ дрожью вырывавшйся изъ слабой груди, безпрестанное встряхиванье волосъ, прямыми космами падавшихъ на низкй лобъ — все указывало на его постоянно-возбужденное состояне. Таке люди всегда кипятъ, всегда забгаютъ впередъ, точно боятся, что не успютъ сдлать всего, что имъ длать надлежитъ.— Коля все это сразу подмтилъ и, усадивъ ранняго гостя, не зналъ съ чего начать бесду.

Стенькинъ закурилъ папиросу. Курилъ онъ съ какимъ-то ожесточенемъ, искоса взглядывая на конецъ напиросы, дескать, скоро ли ты, бестя, догоришь, и отряхая пепелъ пальцемъ на что ни попало.

— Вы это взаправду намрены подвизаться на педагогическомъ поприщ? вопросилъ онъ почти строго, посл значительной паузы.

Кольчужниковъ немного смутился вопросомъ: это ‘взаправду’ его будто обожгло…

— Хочу испытать силы — и если удастся… отчего-жь? Дло было бы для меня подходящее… за неимнемъ другого.

— Нтъ-съ, коли за неимнемъ другого, такъ не стоитъ много разговаривать, а коли взаправду, такъ я вамъ скажу: не за это дло нужно взяться. Вдь вы ищете дла — не такъ ли?

— Разумется.

— Вдь вы не изъ голодныхъ, что за мднымъ пятакомъ бгаютъ, пежалючи дырявыхъ сапоговъ — такъ-съ? ну, и оставимъ этимъ бднягамъ оболванивать городскихъ ребятишекъ. Какъ они тамъ ни пакостничаютъ — имъ простительно. Тутъ настоящаго дла нтъ и быть его не можетъ… ерунда-съ и дальше ничего! Да вамъ тутъ еще и наши патентованные педагоги хода не дадутъ, а скорй ножку подставятъ, имъ самимъ кушать хочется.

— Знаю, да вдь не пансонъ же я хочу открыть.

— Батюшка! не знаете вы нашихъ порядковъ… Мы вдь тутъ больше древняго благочестя держимся… Вонъ, у насъ путной книжной лавчонки нтъ возможности открыть, явился одинъ желающй, такъ его въ 24 минуты обремизили, ступай себ по добру по здорову, мы и безъ тебя ладно живемъ. Ужь я объ этомъ трезвонилъ, да, писалъ и буду писать, буду — авось когда-нибудь устыдятся!

— Куда же вы пишете?

— Да вы меня врно не разъ читали… Корреспондирую-съ, ужь такая моя горькая участь! Стенькинъ тяжело вздохнулъ.— Корреспондирую, и не скрываю сего, подобно трусливому зайцу, и вотъ, какъ видите, слава Богу, живъ и здоровъ.

Онъ бросилъ докуренную папиросу на полъ, плюнулъ на нее и растопталъ.

— Ну, не больно ты, милый мой, здоровъ! подумалось Кол.— Вроятно, читалъ (сказалъ онъ, чтобы утшить гостя). Корреспонденци не подписываются, и трудно упомнить, наконецъ…

— Нтъ-съ, у меня это дло ведется систематически: за послдне два-три года мои корреспонденци могутъ составить живую, такъ сказать, горячую лтопись всхъ безобразй нашей губерни. Я ихъ собираю и, если хотите, принесу вамъ, прочтите, это любопытно. Надобно вамъ сказать, что здсь я не пришлецъ, не чужанинъ, не зазжй зубоскалъ, а коренной туземецъ, все здшнее для меня составляетъ интересъ кровный… Мои дды и прадды тутъ насидли мсто. Очень вроятно, что праддъ, судя по прозвищу, былъ мужичокъ, изъ Стенткиныхъ молодцовъ, что разбойничками гуляли по Волг — кто его знаетъ? А вотъ, отецъ — ну, тотъ ужь не разбойничалъ, а десятки лтъ безпорочно сидлъ секретаремъ гражданской палаты, законно пробрлъ подъ городомъ имньице, душъ, теперь уже нтъ, а землицы клочокъ и мн достался маленькй по раздлу съ дюжиной сестеръ и братьевъ. Обучался я здсь же, сограждане видли, помнятъ еще, какъ я парнишкой бгалъ въ приходское училище, потомъ шагалъ въ гимназю. Дальше гимнази не шагалъ, знаете, видно отцовская кровь заговорила — скорй на службу въ губернское правлене. Тутъ ужь я прозрлъ — практика натолкнула на разумъ: вижу, что добрая наша губерня прадда гршнаго прютила, тятеньку праведнаго кормила-поила, да еще дала ему про запасъ дтей выростить, и самъ я до сихъ поръ изъ этого запаса питаюсь, чмъ же отблагодарить добрую губерню? Вдь не канцелярской же переписсой? Сталъ я ко всему присматриваться во все вникать, и опять-таки не со стороны, а самъ, батюшка, самъ сидлъ по уши въ родномъ навоз! Если я раскрывалъ, обличалъ, такъ вдь на собственной кож, такъ сказать, чувствовалъ эти болячки… да-съ! Началъ я съ того, что обличительную повсть написалъ: въ длахъ губернскаго правленя матералъ богатый, пустилъ подъ псевдонимомъ. Открыли, обидлись, изъ службы выжили. Съ тхъ поръ начались мелкя гоненя… Извстно: ‘никто въ своей земл пророкомъ не бывалъ’. Слава Богу, что начальство у насъ не круто, ну, да вдь и то сказать, оно понимаетъ же силу печатнаго слова… Пуще всего допекаютъ сограждане, думцы, земцы и вс т, кого пробирать приходится. Одни показываютъ зубы, друге — смются… Въ насмшку даже прозвали оберъ-ругателемъ… Лишь приду въ какое-нибудь публичное собране, такъ ужъ и слышу: ‘вонъ онъ, господа, нашъ оберъ-ругатель ужъ тутъ, значитъ, завтра же настрочитъ’! Потшный народъ! Да я не обращаю на это вниманя, сознаю, что дло длаю, дло! А когда человкъ нашелъ себ дло, то ничего не боится. Что ему могутъ? Вдь, въ порошокъ не изотрутъ, какъ въ старину похвалялись у насъ самые паршивые командиришки… Времена теперь ужъ не т!

— Да, конечно… въ порошокъ не изотрутъ, иронически подтвердилъ Кольчужниковъ.— Извините за нескромный вопросъ: принесла какую-нибудь пользу ваша… дятельностю?

— Большую пользу, большую! На факты, къ сожалню, указать пока не могу: у насъ такое же свинство, какъ и было. Но подождемъ — будутъ и факты! Позвольте замтить, что свинство наше накоплялось десятками лтъ — какъ же требовать, чтобы оно вдругъ по нашему слову исчезло? Ужъ и то ладно, что мы стали осторожне, оглядываемся. Какъ хотите, а человкъ больше въ струн себя держитъ, когда знаетъ, что оберъ-ругатель тутъ у него за спиной стоитъ. Да-а-съ, какъ ни скромно мое дло, все-таки я службу служу родному краю… Полагаю, такъ?

Онъ отбросилъ упавше на лобъ волосы, тяжело вздохнулъ и остановилъ на хозяин вопрослтельный взглядъ. Кольчужниковъ молчалъ, изкоса поглядывалъ на гостя, стараясь отгадать, кого ему Богъ послалъ — легкокрылаго болтуна, или немного тронутаго несчастливца? А Стенькинъ продолжалъ повствовать:

— Пробовали меня въ земство сманить, ценза я не имю — всего моего достояня около ста десятинъ, милые люди взялись было устроить и цензъ — это у насъ длается. Коли человкъ нужный и намъ подходящй — сейчасъ ему дарственныхъ документовъ надаемъ (онъ длалъ ударене на у — документовъ), разумется, и съ него возьмемъ тоже контръ-расписочки, для душевнаго спокойствя. Глядишь, и составился фиктивный цензикъ, съ которымъ бдняг также способно, какъ мух въ меду. Я поблагодарилъ и, какъ слдуетъ, сейчасъ же разоблачилъ ихъ замыслы. Бда! ха, ха, ха… Собирались меня побить… а купить все-таки не удалось! Да правду сказать, имй я и собственный цензъ, ни за что не вмшался бы въ земскую стряпню. Нашему брату подобаетъ стоять въ сторон, чтобы высоко держать знамя независимаго слова, а разъ попадешь на жалованье, запутаешься въ парти, въ интриги — ну, и прощай! Будь разчестнйшй человкъ, а натворишь тысячу маленькихъ подлостей… Наше дло требуетъ всего человка, цликомъ.

И многое другое повствовалъ Егоръ Егорычъ, не выходя изъ заколдованнаго круга своихъ губернскихъ интересовъ, но Коля едва слушалъ его ламентаци — и пристально всматривался въ нравственный обликъ этого вывихнутаго въ одну сторону человчка. Онъ производилъ почти болзненное впечатлне, его становилось жаль. Едва кончившй гимназю, онъ, очевидно, остановился на какой-то промежуточной ступеньк умственнаго развитя: кругозоръ его мысли былъ тсно ограниченъ, интересы не шли дальше порядковъ, существующихъ въ N—ской губерни, но какая страстная струя пробгала по всему его хворому организму, какя искры зажигались въ зрачкахъ и какъ трудно дышалъ онъ, когда говорилъ о своемъ ‘дл’!.. Свое маленькое я и свои обличеня провинцальныхъ дрязгъ онъ возводилъ на степень чуть ли не мученичества. Онъ вчно злился — и въ этой злости, сжигавшей его чахлую грудь, было что-то трогательное… Коля глядлъ на него съ любопытствомъ и съ нкоторою завистью: вдь вотъ нашелъ же человкъ себ ту общественную клточку, которую многе изъ насъ (Коля, конечно, ставилъ прежде всхъ себя) ищутъ всю жизнь — и не находятъ!

— Но, однако, мы уклонились отъ цли вашего посщеня… Мн чрезвычайно интересно васъ выслушать. Въ чемъ дло?

— Дло очень простое. Извольте видть: въ качеств соглядатая, я обязанъ все знать, стало быть, знаю, кто такой Кольчужниковъ. Не удивляйтесь: помимо всхъ оффицальныхъ источниковъ, про васъ даютъ самыя подробныя показаня — съ одной стороны, хозяйка ваша, госпожа Шапкина, каждое утро на базар, съ другой — нашъ дворянскй клубъ (который прозывается краснымъ, потому что кирпичный домъ его не оштукатуренъ, а въ сущности онъ — желтый, вдь это, кажется, любимый цвтъ китайцевъ): тамъ тоже составилось объ васъ опредленное мнне, и по обоимъ источникамъ выходитъ, что вы у насъ нкоторый оганъ Фаустъ или Чернокнижникъ — это не Гте сочиненя, а такое есть балаганное представлене. Ну-съ, затмъ вижу въ Листк ваше объявлене объ урокахъ, думаю себ: не можетъ быть, тутъ что-нибудь не такъ!..

Коля улыбнулся — ‘что это они въ одинъ голосъ, точно сговорились?’

— Знайте, мы — народъ благочестивый: кто же свое родное дтище отдастъ въ обучене Чернокнижнику? да и полиця этого не позволитъ… Я понялъ, что не въ урокахъ тутъ дло, Фаустъ самъ это знаетъ, а просто, онъ ищетъ какого-нибудь занятя, потому что не тоска, а цлая ‘тосчища’ его осилила… Понятно! Вотъ я и явился къ вамъ на выручку: не хотите ли вмст займемся дломъ хорошимъ? Оно тоже по части просвщеня.

‘Дло хорошее’ заключалось въ томъ, чтобы купить право изданя мстнаго ‘Справочнаго Листка’, который въ рукахъ малограматнаго спекулянта шелъ скверно, и теперь продавался вмст съ убогой типографей, деревяннымъ домикомъ, гд помщалась редакця, мебелью, хозяйственнымъ обзаведенемъ и даже бурой коровой, которая поила редакцю молокомъ. Все это имущество оцнивалось въ шесть тысячъ рублей. Стенькинъ предлагалъ Кол войти съ нимъ въ компаню и заправлять редакцей.

— Знаю, добавилъ онъ: — что ни вы, ни я не можемъ быть признаны достойными редакторскаго чина, это мною предусмотрно: у насъ редакторомъ и издателемъ будетъ мой крестный отецъ — почтенный старецъ, статскй совтникъ и почетный мировой судья — чего же еще надо? а для насъ онъ человкъ самый удобный.

Онъ развивалъ свой планъ съ излишними и часто смшными подробностями — въ результат выходило безподобное дло. Слушая его, Кольчужниковъ окончательно убдился, что сказанныя прежде Стенышнымъ слова: ‘въ порошокъ не изотрутъ’ не были только фразой, а лежали въ основани всхъ его предположенй.

Отъ денежнаго участя Коля прежде всего отказался, удививъ Стенькина откровеннымъ сознанемъ, что онъ, по своимъ капиталамъ, можетъ купить разв только одну бурую редакторскую корову — что будетъ даже очень кстати ему, занимающемуся домашнимъ хозяйствомъ. Но это не опечалило горяченькаго новобранца россйской прессы.

— Деньги — вздоръ! найдемъ! выкрикивалъ онъ съ какимъ-то шипньемъ.— Хуторъ продамъ, призайму — вотъ и деньги! Не въ нихъ сила! А тутъ нужно ваше личное участе — вотъ чмъ необходимо мн заручиться… Прямо скажу: съ гимназическими познанями далеко не удешь, ни одного языка не знаю… безъ такого товарища, какъ вы, чего подлаешь? Вдь я, дйствительно, оберъ-ругатель — и только. Въ этомъ никому не уступлю, но газет нужно твердое, серьзное направлене…

— Господи! подумалъ Коля:— точно онъ говоритъ о какомъ-нибудь ‘Таймс’… вотъ чудакъ-то!

— Ршайтесь, господинъ Кольчужниковъ! Потомъ втянетесь въ дло, полюбите нашъ ‘Листокъ’, какъ родное дтище… Вдь съ нимъ въ нашемъ город новая эра начнется… Трусить стыдно передъ честнымъ дломъ… что бы ни случилось, намъ съ вами хуже не будетъ!

Коля отсрочилъ свой отвтъ на нсколько дней. Хотя много размышлять было не о чемъ, но ему хотлось разузнать, что такое этотъ Стенькинъ, онъ краснлъ за свою подозрительность — и отъ кого онъ узнаетъ?— но хвастливый задоръ новаго знакомца внушалъ мало довря.

Осчастливленный полусогласемъ, Стенькинъ вышелъ, общая непремнно завтра же занести вс свои статьи за два года.

XVI.

Кольчужниковъ внимательно пересмотрлъ вс статьи, повсти и корреспонденци мстнаго Ювенала, вырзанныя изъ старыхъ газетъ и сатирическихъ журналовъ, и подобранныя въ хронологическомъ порядк, на поляхъ рукою автора были приписаны и т строки, которыя редакця выбросила, какъ неудобныя въ печати. Впечатлне, произведенное своеобразной фигуркой Стенькина, еще усилилось, когда Коля перечиталъ эти пожелтлые листки, на которыхъ лежалъ осадокъ какого-то безустаннаго кипня, страдальческаго ехидства и наивной вры въ спасительную силу слова, обличавшаго житейскя, порой очень маленькя, до смшного маленькя, неправды и подлости, въ которыхъ автору чудилась чуть ли не погибель отечества…

Это было писано въ т годы, когда только-что оперившаяся наша маленькая пресса, захватывая все смле явленя повседневной жизни, заявляла свои права на общественное внимане, и дйствительно, имъ пользовалась, особливо въ провинци. Провинцалы тогда еще слпо врили въ честность всхъ напечатанныхъ строчекъ и на первыхъ порахъ боялись обличенй. Ей, этой бойкой, задорной маленькой пресс, нужны были горяченъке работнички, она и создала ихъ. Многе изъ тогдашнихъ безименныхъ писателей дорого поплатились за свое вполн безкорыстное писательство, перенесли всяческя невзгоды, а что хуже всего — пробрли такой психическй вывихъ, который навсегда испортилъ ихъ скромное существоване… Въ Стенькин этотъ вывихъ отпечатллся довольно характеристично.

Медынскй засталъ Колю за чтенемъ произведенй Стенькина, порядочной пачки зачитанныхъ, пожелтлыхъ газетныхъ листовъ, извстныхъ почти всему городу N.

— Ага! и до васъ дошли проказы нашего необузданнаго критика?

— Да, проказы эти очень любопытны, процдилъ Коля сквозь зубы, не поднимая глазъ отъ страницы.— Вы знаете его?

— Кого, Егорушку-то? Кто же не знаетъ его — нашего оберъ0ругателя! Врно, онъ къ вамъ являлся?

— Не являлся, а просто приходилъ. Колю начиналъ злить насмшливый тонъ хориста-Теодора.

— Остроумный онъ малый и перомъ бойко владетъ, только… охо-хо!

— Что — охо-хо?

— Съ нимъ надо держать себя на благородной дистанци. Скандалистъ! Особенно, если выпивши…

— Онъ, такой хворый, неужели пьетъ?

— Не то, чтобы пьяница, а не уметъ пить: всегда, знаете, уржетъ, некстати, неумста и всегда передъ публикой — не хорошо! Притомъ, вчно наскочитъ на исторю. Все это, я полагаю, отъ болзни происходитъ: чахоточные ужасно раздражительны. Мы съ нимъ были очень хороши, но теперь, по правд сказать, я избгаю его, боюсь… Нашему брату оно особенно неловко… Начальство его держитъ на дурномъ замчани… Совтовать, конечно, не смю, но и вамъ не мшаетъ поостеречься…

Предостережене благонравнаго Теодора подйствовало на Кольчужникова совершенно обратно: онъ ршился ближе подойти къ больному бдняку и пригласилъ его заходить какъ можно чаще.

Стенькинъ бывалъ у Коли всегда очень рано, часовъ въ восемь утра. Онъ жилъ на своемъ хуторочк, верстахъ въ десяти отъ города и прзжалъ съ какимъ нибудь попутчикомъ-крестьяниномъ, хавшимъ на базаръ. Егорушка былъ обрадованъ, какъ ребенокъ, когда Коля далъ положительное согласе участвовать въ занятяхъ по редакци ‘Листка’, но вмст съ тмъ не совтовалъ продавать хуторка.— Клочокъ землицы — вдь это врный кусокъ хлба на всю жизнь.

— На мой взглядъ, не такъ, Николай Иванычъ, мн нужна та собственность, которою я умю орудовать, тогда выйдетъ и нольза и удовольстве, и на людей смотрть не совстно, потому что всякй увидитъ во мн настоящаго хозяина, заправскаго. Земля — совсмъ не мое дло… Тутъ я буду круглый дуракъ.

Кол навернулась на намять его прогулка въ Убжище.

— Полагаю, вы не блоручка. Кто же у васъ тамъ хозяйничаетъ? Или въ аренду сдаете?

— Нтъ я не баринъ и не кулакъ, а все-таки городъ меня сильно испортилъ… Не гожусь для деревенскаго дла, хотя — какъ видите — здоровъ, выносливъ (прихвастнулъ Стенькинъ), да не умю, съ работникомъ поладить не умю, а не умю потому, что не люблю деревенскаго дла — не туда влечетъ меня… Я — горожанинъ, по натур. Да вотъ, у меня братишка есть, Нилушка, онъ отъ другой матери, отецъ-то два раза былъ женатъ, моя мать мщанка, а Нилушкина — дворянка… Такъ вотъ я про Нилушку-то: мальчику 18 лтъ, гимназю кончаетъ, значитъ, большую часть года проводитъ въ город, и мать — дворянка. Кажись бы и вкусы и привычки у него должны быть городске, такъ нтъ! тоскуетъ, учится кое-какъ, лишь бы для очистки совсти кончить, а посмотрите на него въ пол — просто изумитесь: все у него спорится, работа кипитъ, все-то онъ знаетъ и понимаетъ, и не то, чтобы только командовалъ — онъ и командуетъ толково — а самъ-съ, самъ за сохой ходитъ! Въ прошломъ году вспахалъ полосу подъ яровое — на славу! Мы его такъ пахаремъ и зовемъ. Когда-нибудь зазжайте къ намъ, Николай Иванычъ, посмотрите, какъ люди въ изб живутъ, чай, невидали?

— Съ удовольствемъ, Егоръ Егорычъ, съ удовольствемъ! Коля покраснлъ — ему опять припомнился променадъ въ Убжище…

— Я къ чему началъ про Нилушку-то? видите ли, при длеж отцовскаго наслдства, земля досталась мн и старшимъ братьямъ да сестрамъ, подлились мы, а Нилушк выплатили его часть деньгами, ребенокъ еще былъ. Теперь вотъ Нилушка и пристаетъ — продай я ему свой участокъ. Продавать я не хотлъ — стыдно какъ-то — вдь все равно вмст живемъ, а умру — ему же оставлю, очень ужъ люблю парнишку… Ну-съ, а теперь ужь нечего длать, продамъ ему: земля въ настоящихъ рукахъ будетъ, а деньги пусть пойдутъ на газету, себ не возьму. Вотъ я какой оборотецъ придумалъ! Стало, нечего вамъ бояться, что въ долгахъ запутаюсь.

Егоръ Егорычъ живо доказалъ цифрами, что не запутается. Въ самомъ скверномъ случа, газета все-таки можетъ прозябать, какъ листокъ частныхъ объявленй — и не забудьте, типографйка и домишка тоже чего-нибудь да стоютъ!

— А корова? Корова, милйшй Егоръ Егорычъ, чистый барышъ! Мы назовемъ ее — Гласность, чай, мычитъ она громко, только словъ не можетъ выговорить…

Энтузазмъ Стенькина отражался въ Кольчужников легкою насмшливостью, но это не обезкураживало будущаго издателя и онъ ретиво велъ дло до конца. Покупка состоялась условно, то есть, если будетъ утвержденъ новый редакторъ, но бояться было нечего: крестный отецъ Егорушки, отставной коллежскй совтникъ и почетный мировой судья, соединялъ въ своей особ достаточныя гаранти благонадежности. Благодаря ретивости Егорушки, пока тянулась оффицальная переписка, полгороду былъ уже извстенъ негласный составъ редакци.

XVII.

Вжливый приставъ Четвертаковскй зашелъ освдомиться о здоровья ‘уважаемаго’ Николая Ивановича, выкурилъ папиросу, опять полюбовался на фотографю своего друга Велисаря и вдругъ, какъ бы нечаянно спохватился…

— Ахъ, Царица небесная! чуть было не забылъ… Господинъ полицеймейстеръ проситъ васъ пожаловать къ нему завтра въ 12-ть часовъ пополудни.

— Не знаете, зачмъ?

— Не могу знать. Вроятно, по партикулярной надобности, а впрочемъ, намъ неизвстно.

Въ Кольчужников шевельнулось обидное, досадное и, можетъ быть, фамильное кольчужниковское чувство, какъ это его, Кольчужникова могутъ требовать явиться, да еще по партикулярной надобности. Онъ едва овладлъ собою.

— Хорошо, явлюсь. Но я увренъ, что меня требуютъ по длу служебному, иначе вышло бы ужь черезчуръ глупо…

— Нтъ-съ, наврное по партикулярному… Мн сказано: просите покорнйше, извинитесь и прочее. Деликатно-съ! Поврьте, мы умемъ отличать людей, тоже наслышаны и никогда не прировняемъ васъ къ прочей сволочи. Притомъ, ныншнй нашъ господинъ полицеймейстеръ — душа-человкъ! Они въ высшей степени деликатны и образованы… Ужь это, знаете, старинное невжество у насъ совсмъ вывелось изъ употребленя… А на счетъ точности — опять извините насъ! всякое распоряжене обязаны исполнять въ точности… Твори волю пославшаго!..

Приставъ ушелъ въ восхищени, что такъ деликатно выполнилъ распоряжене начальника.

На другой день Коля съ педантическою точностью въ 12 часовъ вошелъ въ кабинетъ полицеймейстера. Этотъ толстякъ и bon-vivant, въ коротенькомъ люстриновомъ военномъ пальто ходилъ по комнат, покручивая усы и напустивъ на себя неидущую къ его рыхлой фигур свирпость. Онъ отдавалъ приказане молодому подчиненному, похожему на гимназиста, вытянувшемуся въ струнку у двери. Рчь шла о высылк кого-то въ уздъ.

— Слышали? чтобы къ 6-ти часамъ его въ город не было!

— Слушаю-съ, г. полковникъ. Только отпрашивается на два дня: семья, хворый ребенокъ, нищета… жалко смотрть.

— Извольте исполнять буквально. Это не мое распоряжене, а я не намренъ за всякаго получать замчаня. Чтобы духу не было, иначе — въ острогъ и отправить этапнымъ порядкомъ. Въ семь часовъ доложить мн объ исполнени, въ противномъ случа, сами отправитесь подъ ар-рестъ. Прощайте.

Этотъ свирпый крикъ оскорбилъ Кольчужникова, очевидно, присутстве его, какъ гостя неважнаго, ставилось ни во что. Но едва подчиненный исчезъ за дверью, полковникъ улыбнулся и состроилъ шутовскую гримасу — дескать, ‘когда нужно мы и пугнуть умемъ’! и сразу заговорилъ самымъ сладкимъ, прятельскимъ тономъ:

— Comment allez vous, cher Николай Иванычъ? Васъ нигд не видно! Что бы иногда захать ко мн, откушать запросто, поболтали бы о Петербург, вдь тутъ не съ кмъ душу отвести. Сигару, папиросу — что прикажете?

— Вамъ угодно было потребовать меня?

— Мн? потребовать! Толстякъ откинулся всмъ корпусомъ назадъ въ ужас. И не-во-об-ра-жалъ!

— Мн приставъ передалъ.

— Ah, mon dieu! извините, родной… Эти олухи вчно переврутъ… Я поручилъ извиниться, что крпко занятъ и покорнйше просить васъ захать какъ-нибудь на дняхъ, sans faon.

— Мн назначенъ день и часъ.

— Это уж-жасно! А вотъ мы сейчасъ разслдуемъ… И онъ потянулся къ колокольчику.

— Полноте! зачмъ это? Можетъ быть, я виноватъ, не такъ понялъ… Пожалуйста, оставьте… Наконецъ, я у васъ и нисколько не въ претензи…

— У насъ вчно переврутъ! Представьте, мн нужно было видться съ одной дамой… savez vous, une charmante personne. Посылаю сказать ей, чтобы ждала меня завтра до двухъ часовъ и никуда не вызжала. Писать было некогда. Только чтожь бы вы думали? мои-то усердные помощники явились и потребовали подписку о невызд… каково? Нтъ, каково мое-то положене!.. Разумется, посл хохотали мы цлую недлю… Да-съ, ха-ха-ха… Что длать? Гд намъ взять людей! Бьюсь я здсь ужасно, чтобы завести все на петербургскую ногу… И надюсь, достигну, лишь бы средства дали.

Хозяинъ пригласилъ гостя въ столовую, гд былъ сервированъ завтракъ на два прибора. Коля недоумвалъ. Полковникъ угощалъ радушно и самъ кушалъ съ завиднымъ апетитомъ, но слова у него какъ-то вязли въ зубахъ, вмст съ балыкомъ и котлетой.

— Надняхъ объ васъ былъ довольно интересный разговоръ, кое-какъ началъ онъ, не глядя на гостя.

— Обо мн?

— Да. Наша Екатерина Мартыновна принимаетъ въ васъ большое участе… Она понять не можетъ, что вы длаете здсь… Должно быть, говоритъ, le jeune homme смертельно скучаетъ. И въ самомъ дл, напрасно вы такъ… Вамъ везд будутъ рады. Да вотъ, чего-жь лучше? самый удобный случай: она готовитъ къ осени цлый рядъ любительскихъ спектаклей и живыхъ картинъ, въ пользу бдныхъ, съ которыми ея превосходительство, по правд сказать, ужь черезчуръ возится… Охъ, эти намъ бдные… Врите ли, я съ ними плачу… Разсылаешь билеты черезъ приставовъ разнымъ лавочникамъ, такъ вдь сколько непрятностей! иной даже грубянитъ: больно, говоритъ, часты эти поборы, грабежъ! а самъ забываетъ каналья, какъ онъ грабятъ бднаго обывателя и сколько мы ему, подлецу, прощаемъ!.. А во время спектакля опять смотри, принимай мры, чтобы скандала на галере не сдлали… Нынче, сами знаете, народъ сталъ грубъ, непочтителенъ, страха никакого… бда-съ! Такъ вотъ, генеральша поручила мн узнать, не примете ли вы участе въ живыхъ картинахъ…

— Я — въ живыхъ картинахъ! Коля даже разсмялся.

— Или въ какой-нибудь пьеск. У насъ спектакли, батенька, идутъ великолпно, можемъ похвастать замчательными талантами!

— А во мн, къ несчастю, никакого таланта!.. Я, пожалуй, публику распугаю… Съ роду не участвовалъ.

— Все-таки, я совтовалъ бы вамъ създить къ нашей Екатерин Мартыновн съ визитомъ. Она васъ очаруетъ, une femme de beaucoup d’esprit! Увидите, что она съуметъ найти и для васъ заняте, если не на сцен, то по распорядительной части. Вдь у нея сформированъ цлый комитетъ по устройству спектаклей!

Коля отмалчивался. Хозяинъ пустился въ откровенность.

— Только, знаете, ведемъ мы съ нею разговоръ объ васъ, вдругъ подходитъ самъ, нашъ милйшй его превосходительство. ‘Да, говоритъ, до меня дошли слухи, что m-r Кольчужниковъ отъ скуки не знаетъ куда дваться, уроки или лекци какя-то вздумалъ затять’. Слышите? Уроки!.. И откуда онъ это все знаетъ — непостижимо, ей Богу!.. (Лицо полковника сложилось въ такую гримасу, какъ будно онъ узрлъ передъ собою нчто сверхъестественное)… ‘Да, продолжалъ нашъ милйшй: — пристройте молодого человка — доброе дло! а то, пожалуй, онъ отъ праздности Богъ знаетъ, что выдумаетъ, уронитъ себя — онъ именно такъ и выразился: уронитъ себя — уронитъ до знакомства съ какимъ-нибудь негодяемъ, въ род Стенькина, а тамъ долго ли до грха! Изъ уваженя къ его почтенному батюшк, мы должны о немъ позаботиться’. Меня, знаете, такъ и ошеломило… Чортъ знаетъ, какъ это все — всякая мелочь до него доходитъ? Изумительно! Однако, думаю себ, что тутъ длать, и, какъ порядочный человкъ, savez vous, всегда былъ добрымъ товарищемъ — ршился поговорить съ вами по прятельски, передать вамъ все, что у насъ тамъ вверху говорится… Вдь не казнятъ же меня за это? Да и вы не выдадите, я знаю съ кмъ имю дло.

— Эге, подумалъ Коля:— тебя-то, другъ милый, не казнятъ, а мн тутъ все поставлено на счетъ… Даже уроки, которыхъ не было, названы лекцями. Какъ это пропущено мое неуважене къ имянинному пирогу хозяйки? Однако, какой же итогъ будетъ подведенъ, посмотримъ!

— Послушайте, Николай Иванычъ, насъ здсь никто не слышитъ, говорю en ami, по душ! если все это правда (клянусь моими дтьми, что я ничего не знаю!), если правда, то послушайтесь добраго совта: бросьте всю эту дребень, что вамъ за охота? Понимаю, что это васъ забавляетъ, развлекаетъ, но вы не знаете, этотъ Стенькинъ, вдь это такая дррянь… Мы его терпимъ пока и то потому, что неопасенъ, сталъ всеобщимъ посмшищемъ, а чуть что — въ 24 часа вылетитъ за заставу…

— Экая скверность какая! опять подумалъ Коля и принялъ спокойный, нсколько шуточный тонъ.

— Хотлось бы знать, отчего съ одной стороны меня считаютъ такимъ интереснымъ милашкой, что даже въ живыхъ картинахъ пожелали показывать N—ской публик, а съ другой — такимъ плохенькимъ простачкомъ, котораго всякй можетъ оплести и втянуть въ непрятности? Да не усплъ ли ужь я надлать чего-нибудь такого, что меня нужно спасать отъ бды — спасать помимо моей воли? Право, ничего не понимаю!

— О, нтъ, объ васъ до сихъ поръ, кром самыхъ отличныхъ отзывовъ, ничего неслышно… Но вспомните, вы не кто-нибудь, на васъ особенно смотрятъ… Клянусь честью, я всегда заступаюсь за васъ…

— Покорно васъ благодарю.

— Всхъ увряю, что это вы просто для курьза оригинальничаете… Однако, всхъ не переувришь… Съ обществомъ сойтись вы не хотите, а, pardon! чортъ знаетъ съ кмъ чуть не братаетесь… Говорю это любя васъ, будь не вы, а кто-нибудь другой, и вниманя не обратилъ бы, какъ благородный человкъ!

Благородный человкъ дошелъ до такихъ нжностей, что даже облобызалъ Колю, но упрямецъ былъ неподатливъ, будто камень за пазухой держалъ, и подъ конецъ интимной бесды показалъ, что дйствительно камень у него былъ припрятанъ.

— Все это прекрасно! За внимане къ моей неважной персон я очень благодаренъ, но такъ какъ въ живыя картины негожусь, а комедй играть не умю, то позволяю себ остаться тмъ, чмъ былъ до сихъ поръ… Въ Листк участвовать я общалъ и буду участвовать непремнно, не вижу въ этомъ преступленя. Что тамъ напишетъ Стенькинъ или кто другой — до того мн нтъ никакого дла, а если въ моихъ статьяхъ отыщется что-нибудь вредоносное, то меня всегда можно призвать нетолько къ порядку, но и къ отвту… Больше мн сказать нечего. До свиданья, полковникъ!

Полковникъ остался съ растопыренными руками.

XVIII.

Черезъ нсколько мсяцевъ, уже осенью вышелъ первый померъ ‘Справочнаго Листка’ подъ новой редакцей. Читающая публика города N ожидала чего-то необыкновеннаго, набжало даже десятка два-три новыхъ подписчиковъ. Вышелъ номерокъ въ листъ, чистенько напечатанный, бумага какъ будто получше, корректура исправная, но тщетно подписчикъ просматриваетъ каждую строку, отъ заголовка до ‘дозволено цензурою’ — никакихъ громовъ и молнй нтъ… Нтъ рзваго фльетончика, нтъ ни одной игривой замтки о мстной жизни, нтъ даже общепринятаго вступительнаго слова отъ новой редакци, съ заманчивыми общанями улучшить издане, не щадя трудовъ и издержекъ и т. д. Перо домашняго оберъ-ругателя совершенно отсутствуетъ. Проницательные люди хотли въ этой скромности усмотрть чрезвычайную строгость цензуры, но по справкамъ оказалось, что цензур, въ лиц совтника губернскаго правленя — даже нечего было длать: все, что прислано редакцей, то и напечатано безъ малйшихъ урзокъ. Проницательные люди опростоволосились, за ними явились люди дальновидные, эти лукаво подмигивали, дескать, знаемъ мы сей фортель! Подождемъ, что дальше будетъ.

Въ стнахъ редакци шла тихая, правильная работа. Егорушка сталъ неузнаваемъ, онъ какъ будто забылъ свое призване оберъ-ругателя, усидчиво держалъ корректуры, хлопоталъ объ улучшени типографи, выписалъ новые шрифты и аккуратно велъ счетныя книги. Оффицально утвержденный редакторъ показывался рдко. Кольчужниковъ проводилъ въ контор каждое утро, прочитывалъ газеты и письма въ редакцю, никогда, ни въ чемъ онъ не подавалъ ршительнаго голоса, но было видно, что тутъ онъ авторитетъ и что Егорушка находитъ удовольстве подчиняться его вол. Установились ихъ отношеня незамтно и скоро. Сначала Егорушка ликовалъ, какъ ребенокъ, ему не шутя мерещилась ‘новая эра’ въ N—ской жизни, чудилась какая-то ршительная борьба, въ которой если и придется пасть, то пасть все-таки не безъ славы… Коля щадилъ его провинцальный энтузазмъ, подсмивался только надъ ‘новой эрой’ и ‘борьбой’, онъ даже не передалъ ему содержаня разговора въ полицеймейстерскомъ кабинет, думая, что это не охладитъ, а еще пуще подстрекнетъ Егорушку и покажется ему уже началомъ борьбы, въ которой первая перестрлка выпала на долю его, Коли. Спокойное самообладане Кольчужникова и множество мелкихъ заботъ о матерьяльной сторон редакторскаго и типографскаго дла повляли на Стенькина, нашъ оберъ-ругатель угомонился, вошелъ въ тсныя рамки ежедневной мирной работы.

Сближене Коли съ Егорушкой ужасно не нравилось Медынскому, въ немъ заговорила и завистливость приживалки, и благоговне скромнаго хориста передъ грознымъ ‘что скажутъ’? Онъ втайн былъ оскорбленъ и не понималъ, какое удовольстве ‘высокообразованный’ Николай Иванычъ могъ находить въ болтовн Егорушки… ‘Разъ его послушать — забавно, языкъ у него бдовый, да вдь языкъ-то нетолько до Кева доводитъ’…

А Коля, въ самомъ дл, любилъ слушать Егорушку. Память у оберъ-ругателя была отличная, онъ зналъ множество фактовъ изъ мстной жизни, умлъ сопоставлять и освщать ихъ комизмомъ, зналъ бографи губернскихъ дятелей и сятелей, умлъ характеризовать каждаго двумя-тремя мткими-штрихами, но никогда не прилыгалъ. Разсказы его, нелишенные остроумя, а долею и школьничества, всегда были проникнуты искренностью, правдой, изъ нихъ Коля гораздо ясне уразумлъ бытъ настоящей провинци, чмъ изъ всего имъ видннаго и прочитаннаго, не исключая и статей самого же Егорушки.

Частенько засиживались они за полночь, бутылка краснаго вина не сходила со стола… Егорушка никогда не отказывался отъ стакана вина, но со времени знакомства съ Кольчужниковымъ пьянъ ни разу не бывалъ даже дома, а не то что въ публик и ‘некстати’, какъ рекомендовалъ его Теодоръ.

— Эхъ, Николай Иванычъ, говорилъ Егорушка: — еслибы все то, что я разсказываю, взять да и напечатать! Вотъ это была бы правдивая хроника нашего неосвщеннаго угла… А то какъ мы пишемъ? Срамъ сказать… Всякую физономю подкрашиваемъ, причесываемъ да прилизываемъ, и выходитъ она изъ нашей мастерской совсмъ не въ своемъ натуральномъ вид… Но части эстетики я мало смыслю, а вотъ, гд фальшь — сейчасъ учухаю…

И точно, Егорушка былъ совершенно лишенъ нетолько художественнаго чутья, по даже какихъ-либо элементарныхъ понятй объ изящныхъ искуствахъ. Музыки даже вовсе не любилъ. Въ этомъ отношени онъ былъ вполн сынъ своего времени.

XIX.

… Въ городъ N. прхала новая труппа актеровъ. Антрепренеръ, начавшй свое общественное служене въ почтенномъ звани маркера, пустилъ ловкую рекламу, общая бездну эстетическихъ наслажденй и, главнымъ образомъ — оперетки Оффенбаха и компани, о которыхъ обыватели дальняго городка не имли до тхъ поръ никакого понятя.

Редакця ‘Справочнаго Листка’, въ лиц Егора Егорыча и Коли, сочла своею обязанностью явиться на первое представлене.

Дрянное, унылое здане, передланное изъ хлбнаго амбара, было освщено снаружи четырьмя покачнувшимися на бокъ фонарями — и оттого казалось еще плачевне. Театръ былъ набитъ биткомъ, въ ложахъ блисталъ весь мстный beau-monde, въ партер стоялъ какой-то глухой гулъ, а въ галлере даже стонали и пищали. Запахъ пачули и овчины перемшивался съ чадомъ керосина въ душной низенькой зал. Спектакль начался, шла какая-то знаменитая оперетка. Неистовые аплодисменты и крики награждали, усердныхъ артистовъ за каждую двусмысленную фразу, или нескромное движене. Пвица, знаменитая провинцальная Шнейдерша, хотя и оказалась просто пожилою, безстыжею бабой съ холенымъ тломъ и дряблымъ голосомъ, но имла большой успхъ между бывалыми въ столицахъ знатоками, которымъ грацозно посылала поцлуйчики съ конца пальцевъ. Не мене успха имлъ и комикъ, нарумяненный старикашка, онъ выскакивалъ изъ кулисъ чуть не колесомъ и, ставши въ третью позицю, какъ-то неестественно передергивалъ бедрами. Его пне и мимика возбуждали жалость. И все въ этомъ спектакл было грубо, топорно, непристойно, а главное — скучно, лишено свободной заразительной веселости.

Коля едва высидлъ первый актъ, Егорушка уговорилъ его остаться, пойти въ буфетъ, послушать, что говоритъ восхищенная публика.

Поднявшись въ корридоръ бель-этажа, Коля вдругъ остановился: передъ нимъ прошла женщина въ черномъ шелковомъ плать съ шуршащимъ длиннымъ шлейфомъ. Огромный желтый напудренный шиньонъ безобразилъ ея голову. Круглое, чисто русское лицо, свтлые глаза, мягкя лини бровей, свжесть маленькаго рта — вся эта милая красота была искажена выраженемъ какой-то ожесточенной, сосредоточенной ршимости. Вки ея немного припухли, наврное она часъ тому назадъ плакала… Зачмъ же пришла она въ театръ? Смлая, крупная походка съ развальцемъ и отмашью правой руки, прямизна стана, скромно застегнутаго подъ шею и запрокинутая немного на бокъ голова — все было весьма оригинально среди медленно плывущихъ по корридору купчихъ и жеманныхъ чиновницъ. Она шла точно за дломъ, серьзная и ршительная, или… ужь не спшитъ ли она въ буфетъ вылить въ себя рюмку алкоголя? И такое предположене казалось вроятнымъ.

Прошла она въ боковой чуланчикъ, носившй громкое назване дамскаго фойе, вынула изъ кармана папиросу, закурила и встала, прислонясь къ косяку двери, оглядывая проходящихъ сердитымъ, почти презрительнымъ взглядомъ. Тогда только Коля одоллъ первое смутное впечатлне и сталъ внимательно всматриваться въ ея черты. Въ его памяти началъ возникать тотъ моментъ, та обстановка, при которой онъ когда-то встртилъ эту женщину… Палуба парохода, золотое майское утро, хохотъ полупьяныхъ безобразниковъ, обидвшихъ ее и перепугавшихъ ея маленькую дочку, полинялое щегольство и слезы, слезы… ‘Боже мой, да это та самая… я ее знаю!’ шепталъ Коля, не спуская съ нея глазъ.

Егорушка усплъ побывать въ буфет и проглотить большую рюмку коньяку.

— Вы не знаете, кто это такая? спросилъ Коля.

Егорушка усмхнулся. Коньякъ всегда дйствовалъ на него раздражительно.

— Не знаю, а, впрочемъ, узнать совсмъ не трудно. Смотрите, видите вы, вонъ стоитъ у перилъ татарская сытая образина, узке рысьи глазенки, добродушно-плотоядная улыбочка, стоитъ и самодовольно поглаживаетъ свою мочалку-бороду… Вотъ этотъ — онъ въ затасканной купецкой чуйк, распахнулся и выставилъ на показъ массивную золотую цпочку, это нкоторый богатый купецъ, смошенничавшй на восемнадцать рублей съ полтиною и за се угодившй сюда съ лишенемъ правъ. Такихъ субъектовъ въ Сибири кличутъ: ‘крыночныя блудницы’, то есть, своровалъ, дескать, милый ты человкъ, крынку молока и на такой дряни оборвался! Но здсь онъ играетъ роль — о, важную роль! Онъ здсь сила, онъ наше драгоцнное украшене… Во-первыхъ, ему весь городъ долженъ, вс несутъ къ нему ручные заклады и платятъ по пяти процентовъ въ мсяцъ. Цпь на немъ — непремнно закладъ. Во-вторыхъ, замтьте, какъ вокругъ него снуютъ здоровые самцы, съ глазами, налитыми кровью и водкой, онъ имъ нуженъ и они ему нужны… За свои легкя услуги онъ съ каждаго сорветъ хоть гривенникъ, а не сорветъ, такъ и тмъ доволенъ, что въ прязни мужикъ съ господами. Онъ взираетъ, какъ хозяинъ и знатокъ, на проходящихъ мимо него женщинъ, ему извстны качества каждой изъ нихъ, а главное, онъ уметъ подкараулить, когда лютое горе-несчастье обрушится на бдную бабенку, по большей части нищета, семейныя колотушки, безработица, приправленная невжествомъ, да дрянностью характера. Онъ ловитъ эту минуту одинокаго, безсильнаго отчаяня, и выручаетъ изъ бды! Отъ его наблюденй не ускользаютъ жены и дочери тхъ милыхъ семействъ, гд, не работавши, наровятъ одться въ шелкъ, да слаще покушать. Онъ устраиваетъ общее благополуче… Я съ наслажденемъ веллъ бы его на полчаса повсить. Для нашего маленькаго, бднаго городка онъ творитъ сравнительно столько зла, сколько не сдлаютъ въ столицахъ вс промышленники этого сорта, взятые вмст… А между тмъ, говорятъ, что онъ человкъ нужный и даже добрый, его всюду пускаютъ: въ театр, въ маскарадахъ онъ непремнный членъ, не будь его, многе и не заглянули бы въ храмъ Мельпомены. Вотъ его надо спросить — онъ знаетъ бографю каждой женщины, будь то швея, или дйствительная статская совтница.

Такъ ораторствовалъ Егорушка, медленно прохаживаясь по корридору объ руку съ Колей. Говорилъ онъ довольно громко и не для Коли исключительно, а словно для всхъ, кто захотлъ бы прислушать, онъ повиновался потребности высказать свой ‘ямбъ въ проз’, вроятно, давно наболвшй на сердц… Онъ увлекся и не замтилъ, что лицо товарища все хмурилось, темнло.

— Да, государь мой, продолжалъ Егорушка:— вотъ въ этомъ самомъ корридорчик разыгрываются драмы и комеди поинтересне тхъ, что преподноситъ намъ наша горемычная сцена. Знаете ли, Николай Иванычъ, о сегодняшнемъ спектакл я настрочу фльетончикъ, придя домой ночью, пока оно во мн горячо, и не буду я вовсе говорить объ актерахъ, пускай они скверно играютъ и уныло поютъ, вдь имъ кормиться больше нечмъ, Богъ съ ними! Я взгляну я на нашъ N—скй театръ съ той стороны, о которой сейчасъ разглагольствовалъ, разработаю дв тэмы: публику и сей грязный корридорчикъ — вещица выйдетъ забористая!

Коля, вроятно, уже совсмъ не слушалъ его, потому что не выразилъ ни полусловомъ о невозможности увидть въ ‘Справочномъ Листк’ такую забористую вещицу безъ нкотораго фиговаго листка, онъ издали смотрлъ на незнакомку внимательно, а поровнявшись съ нею, отворачивался. Она же глядла на него, какъ на всхъ, одинаково, разъ только, когда ихъ взгляды случайно встртились, по лицу ея пробжало чуть замтное движене: сдвинулись брови, шевельнулись ноздри, она, наврное, тоже узнала его, но въ ту же секунду повернула голову, какъ будто и она тоже боялась и стыдилась чего-то.

Звонокъ возвстилъ начало слдующаго акта. Толпа ринулась въ залу. Коля не торопился и увидлъ, какъ плотоядный промышлепникъ, ‘крыночная блудница’, подошелъ къ этой женщин, сталъ ей нашептывать, словно убждая въ своемъ искреннемъ доброжелательств. Вдругъ она остановила его почти громко:

— Идите вы отъ меня прочь, мерза… И, не договоривъ сорвавшейся брани, отвернулась и пошла своей дловой, ршительной походкой.

Но въ театральную залу она не вернулась, а, отъискавъ свой бурнусикъ, накинула вязаную косынку на голову и исчезла на подъзд.

Коля издали слдилъ за нею до выхода, онъ даже прислушивался къ дребезгу отъзжающихъ дрожекъ, ему хотлось угадать, въ которую сторону она похала.

Стенькинъ взялъ его за руку, точно отъ сна разбудилъ, и повелъ въ кресла. Они остались до конца спектакля. Коля апплодировалъ и много смялся, ему хотлось смяться и во всемъ видть одну только смшную сторону.

Прхавъ домой, онъ долго ходилъ по комнат, не замтилъ, какъ, прихлебывая изъ стакана, выпилъ цлую бутылку вина, въ ушахъ его дребезжали отъзжающя дрожки.

— Куда она похала? Зачмъ бросила спектакль? Одна ли, не ждалъ ли ее кто-нибудь на подъзд? Гд она теперь, въ эту минуту? Еслибы зналъ гд, пошелъ бы къ тому домику и посмотрлъ въ освщенное окошко… Фу, какое дурачество!.. Кол стало совстно передъ самимъ собою. Съ какой стати ревнивое чувство запускаетъ ногти въ грудь мою? Что мн, наконецъ, за дло до этой заурядной и, быть можетъ, вовсе некающейся Магдалины!..

Ложась спать, онъ собралъ разбжавшяся мысли, привелъ въ нкоторую дисциплину свою разгоряченную голову, впечатлня минувшаго вечера улеглись, остыли, и, апатично звая, онъ промычалъ:

— Неужели изъ меня вышла такая мокрая тряпка въ эти проклятые годы? Вздоръ! Возьмемъ себя въ руки… А счастливецъ этотъ Егорушка! Сидитъ теперь, строчитъ свой фельетонъ, и воображаетъ, что статейка въ его горемычномъ ‘Листк’ уменьшитъ число жертвъ общественнаго темперамента…

XX.

Сходясь, по обыкновеню, утромъ, члены редакци ‘Листка’ занимались чтенемъ полученныхъ газетъ, премомъ объявленй, а преимущественно чаепитемъ — работы нетолько перьямъ, но и ножницамъ предстояло чрезвычайно мало.

Однажды почтальонъ съ пачкой газетъ подалъ Кольчужникову письмо изъ Петербурга. Медленно и вдумчиво прочелъ Коля кругомъ исписанный листикъ превосходной англйской бумаги и потомъ еще долго глядлъ на него, будто ожидая, не скажетъ ли этотъ листикъ чего-нибудь боле яснаго и утшительнаго, чмъ то, что на немъ написано. Письмо было отъ отца. Содержане его видимо опечалило молодого человка. Онъ горько улыбнулся и, постукивая но столу пакетомъ, твердымъ, какъ слоновая кость, заговорилъ съ Егорушкой, что какъ бы хорошо было на будущее лто редакцю ‘Листка’, т. е. премъ и печатане объявленй передать кому-нибудь, хоть метранпажу, а самимъ поселиться въ деревн, пить кумысъ, поучиться землепашеству: ‘Поздоровемъ мы съ вами, батюшка Егоръ Егорычъ, до того поздоровемъ, что сами за сохой ходить станемъ и забудемъ даже запахъ печатной бумаги’.

— Что такъ далеко загадываете? И почему вамъ пришло это въ голову?

— Почему? да такъ… надо хоть о будущемъ помечтать, когда настоящее изъ рукъ вонъ плохо.

— Пари держу — вы получили дурныя всти.

— Нтъ… всти, конечно, неособенно радостныя, такя, какихъ и слдовало ожидать… Да я ужь и не знаю, чмъ можно меня обрадовать…

Коля потупился, ему не хотлось, чтобы Егорушка замтилъ, что онъ говоритъ неправду.

Изъ типографи вошелъ мальчикъ.

— Николай Иванычъ, васъ какая-то барыня хочетъ видть.

— Нельзя… какая тамъ барыня? Егоръ Егорычъ, пожалуйста, объяснитесь, что тамъ нужно? Скажите, что меня нтъ…

— Мы ужь сказали, что вы здсь. Она говоритъ, что нужно именно васъ, а не Егоръ Егорыча. Важное, говоритъ, дло.

Коля заглянулъ въ типографю на пришедшую барыню и попросилъ Егорушку оставить его глазъ на глазъ съ нею. Лицо его поблднло.

Вошла та самая высокая, стройная женщина, которую Коля видлъ въ театр. Тогда она, казалось, была нарядне, щеголевате одта. Теперь на ней то же черное шелковое платье, но дневной свтъ, скользнувъ по швамъ и складкамъ, обличалъ, что это платье уже сослужило врную службу. На голов ея теперь не громоздилось желтое гнздо чужихъ волосъ, поверхъ гладкой прически накинутъ голубой платочекъ, подвязанный у подбородка. Свжее миловидное лицо ея глядло съ такою простотой и доврчивостью, что Кол стало какъ-то весело и готовъ онъ былъ поврить всему, что она скажетъ.

Она заботливо осмотрлась кругомъ.

— Я пришла къ вамъ за дломъ. Давно собиралась и надумалась… кажись, все выходило складно… а вотъ теперь ужь и не знаю, какъ…

— Со мною можете говорить прямо. Прежде всего, позвольте узнать, съ кмъ я говорю — ваше имя?

— Полинька, простодушно промолвила она.

— А дальше-съ? усмхнулся Коля.

Она спохватилась и тоже разсмялась.

— Пелагея Петровна Крутова.

— Какое же у васъ, Пелагея Петровна, дло?

— Пришла я… видите, я ищу работы, хотлось бы куда на мсто поступить.

— Какой именно работы? Ужь не въ типографю ли?

— Куда мн въ типографю! Я граматница-то небольно… Шить умю, порядочно шью, ну, потомъ, извстно, домашня всякя занятя…

Она запнулась, слегка прикусила задрожавшую нижнюю губу и кончила скороговоркой:

— За горничную пошла бы, только въ хорошй, честный домъ… Послдня слова показались Кол ключомъ къ разгадк волненя этой женщины, по поводу такого простого, обыденнаго дла: ‘честный домъ’ — вотъ чего она ищетъ.

— Чмъ же я-то могу служить вамъ?

— Я бы хотла публикацю сдлать, свой адресъ вамъ оставить, не ищетъ ли кто? У васъ оно скорй извстно. Рекомендаци никакой не имю.

— Какъ же до сихъ поръ вы жили, работали?

— На квартир жила, брала на домъ работу, когда случалось, только очень это трудно. Здсь привыкли платить больно дешево, да хорошей-то работы и не дадутъ, не поврятъ. Жить никакъ невозможно.

— Мы, кажется, встрчались… помните, года два тому назадъ, на волжскомъ пароход?

— Да.

— У васъ маленькая дочка, при васъ она?

— Схоронила… недавно… около мсяца.

Въ глазахъ ея сверкнули мгновенно прихлынувшя слезы. Она не отерла ихъ, не замтила… Посл тягостнаго молчаня, Коля нершительно и какъ-то не то грустно, не то укоризненно вымолвилъ:

— Да, да… не такъ давно, именно около мсяца, если не ошибаюсь, я видлъ васъ въ театр…

— Да, меня видли,— это врно, отрывисто подтвердила она.— Я ужасно люблю театръ, только въ этотъ разъ и не глядла, и не знаю, что представляли… Такъ ужь сама не знаю, зачмъ пошла… ровно полоумная!.. Вдь это на другой день… похоронивши ребенка…

По лицу ея скользнуло тоже недоброе, мстительное выражене, которое онъ подмтилъ при встрч въ театр.

Множество вопросовъ путалось въ его голов, по ему казалось, что каждый изъ нихъ или слишкомъ рзокъ, или слишкомъ наивенъ.

— Вамъ, можетъ быть, непрятно, что я такъ прямо къ вамъ пришла? Не осудите, ради Бога — отъ большой бды, да отъ глупости, мало ли что вздумается… Совсмъ я измучилась… Опять же хоть наша встрча на пароход была… какъ бы это сказать? Для васъ очень незначительная,— чай, посл смялись… но я часто васъ вспоминала серьзно. А тутъ еще одно обстоятельство отважности прибавило…

— Какое обстоятельство?

— Да прочитала въ ‘Листк’ ваше такое сочинене, какъ вы, будто бы про театръ, а между тмъ, вс здшня гадости на свжую воду вывели. И вдь все справедливо, ей-богу! И всякое вотъ слово отъ души… Ужь дурной человкъ такъ написать не можетъ.

Коля вспомнилъ Егорушкинъ фльетонъ и сказалъ, что статейка написана не имъ.

— Полноте! какъ можно! Всмъ извстно, что тутъ одна ваша голова… И какое вамъ спасибо, что одного негоднаго человка показали, каковъ онъ есть… Это ужасная личность! Ахъ, какъ вы все это поняли — чудесно, право!

Она высказала забавно-восторженныя похвалы статейк, и смялась, и словно торжествовала собственную побду.

Почему-то Кол это показалось непрятно. Зачмъ она такъ хорошо знаетъ подобныхъ людей.

— Ну-съ, это въ сторону, сказалъ онъ съ замтнымъ нетерпнемъ.— Мы можемъ напечатать ваше объявлене и, пожалуй, рекомендовать, если кто спроситъ.

— Благодарю васъ, больше мн ничего не нужно! рзко вырвалось у нея. Затмъ, она поднялась и стала шарить въ карман. Сколько слдуетъ заплатить за публикацю?

— Это тамъ, въ типографи. Позвольте ваше объявлене.

— Да у меня ничего не написано. Сама не знала какъ, не умю. Ужь будьте такъ добры…

Коля написалъ ей объявлене, записалъ для себя адресъ.

— Прощайте, Николай Иванычъ. Такъ я тамъ заплачу, что слдуетъ. До свиданья.

На ея лиц дрогнуло нервное выражене обидчивости, живо напомнившее Кол встрчу на пароход — ‘брезгуете вы мною, что ли?’ Онъ остановилъ ее.

— Извините… на одну минуту. Мн не хотлось бы, чтобы вы ушли отсюда, какъ изъ какой-то казенной канцеляри… Помнится, вы разсказывали, что дете сюда къ мужу. Что же онъ-то, вашъ мужъ?

— Ахъ, Николай Иванычъ, что объ этомъ! Пришлось бы говорить много, да лучше молчать… Ужь коли кто не хочетъ понять чужого несчастья, такъ хоть три дня къ-ряду разсказывай — одни только слова! И что вамъ прибудетъ отъ моихъ пересказовъ? Вдь я измучилась — одно поймите. Пришла къ вамъ съ какою-то надеждой… сама не знаю… Глупо вдь это — теперь вижу…

Она вдругъ закрыла лицо, заплакала горько, да такъ горько, что Кол пришлось усадить ее въ кресло и подать стаканъ воды. Стенькинъ вошелъ на выручку товарища. Она не обратила никакого вниманя на его приходъ, выплакалась, что называется, до-сыта, и тогда уже простилась съ Кольчужниковымъ.

— Такъ мы вамъ дадимъ знать, если кто спроситъ.

— Да, пожалуста, равнодушно бросила она, и вышла.

Это странное посщене произвело на Колю гнетущее впечатлне. Быстрые переходы душевныхъ движенй, возбужденная, острая нервность этой женщины были такъ правдивы и вмст такъ эксцентричны, что указывали нетолько на ея безвыходное несчасте, но и на психическую болзнь, привитую несчастемъ.

Въ немногихъ словахъ Коля объяснилъ Егорушк, въ чемъ дло.

— Д-да, понятно! Внезапный ударъ отрезвилъ, смерть ребенка — не легкая штука для всякой матери, а тутъ еще попался въ руки мой фельетончикъ. Я всегда думалъ, что честное, горячее слово не на втеръ летитъ: оно найдетъ свою почву: хоть одно забытое созданье очнется — и то польза.

— Ну, фельетонъ вашъ, милый другъ — не отнимаю его достоинствъ — сдлалъ тутъ немного. Очнуться, конечно, шагъ первый, ну, а какъ очнешься среди непроглядной тьмы, кругомъ никого и ничего, ни участя, ни поддержки — тогда что? Поскоре въ первую прорубь… Согласенъ, что прорубь все-таки лучше, чмъ позоръ нарумяненнаго нищенства, сознане унизительнаго промысла и въ перспектив — покойницкая въ больниц. А что-жь мы-то, честные и умные люди, будемъ стоять поодаль, и, разсудивъ, что лучше, что хуже, разойдемся по своимъ угламъ съ праведною совстью. Вотъ она ищетъ теперь войти работницей въ ‘честный домъ’ — легкая задача! Гд стоитъ онъ, такой честный домъ, который отворилъ бы ей свои двери и не захотлъ бы даже знать того, что осталось за порогомъ. Мало того: который и ей-то самой помогъ бы все забыть, выздоровть, зажить на-ново, полюбить эту честность, не подмтить въ ней фарисейства, не видть въ ней великодушнаго врага, или благодтеля, который нтъ-нтъ, да и попрекнетъ: ‘отчего-де ты такъ вяло цлуешь мою спасительную ручку?’

Шагая по комнат, Коля развивалъ эту нескончаемую тэму для самого себя, не длая никакихъ выводовъ, будто хотлъ только уяснить себ свои же неопредлившяся побужденя. Въ его монологи Егорушка не вмшивался, онъ сидлъ у стола, низко наклонясь надъ листомъ бумаги, рисовалъ какого-то чортика съ рогами и безпощадно грызъ губы, складывавшяся въ улыбку.

XXI.

Придя домой, Коля еще разъ перечиталъ письмо родителя. Оно было написано, вроятно, въ минуты жолчнаго припадка. Рзке попреки за прошлое, старческая насмшливость надъ настоящимъ и никакой надежды на лучшее будущее. Такое письмо могло бы испортить и самое лучшее расположене духа, оно было просто безжалостно, и наталкивало Колю все на одну и ту же мысль о нелпости его настоящаго положеня, о полнйшей ненужности его жизни. Еще рзче показался ему разрывъ съ окружающею дйствительностью, совершенное одиночество. ‘Вдь вотъ Егорушка куда счастливе меня! Какъ ни забавенъ иногда его милый энтузазмъ, какъ ни мелки задачи, а вдь онъ стоитъ на твердой почв. Напишетъ статейку о томъ, напримръ, что наши улицы скверно освщаются, такъ вдь готовъ всему мру доказывать, что говоритъ ‘настоящее дло’, пусть его побьютъ каменьями, а онъ все будетъ кричать, что освтительный матералъ кто-то воруетъ, и родной его городъ N отъ этого страдаетъ. И я скажу, пожалуй, то же, но всякй увидитъ, и я прежде всхъ увижу, что сказалъ я это такъ, къ слову, а въ сущности для меня все равно, еслибы въ одну ненастную ночь вс городске фонари пропали, и городъ N остался бы въ потемкахъ на вки вчные. Да, онъ тутъ живетъ, онъ физологически связанъ со всмъ окружающимъ, приросъ къ нему — а я? Разв я живу? я болтаюсь зря, какимъ-то чужимъ, ненужнымъ пришельцемъ. Капитальное несчасте мое въ томъ, что вообще и всегда я не жилъ, а все собирался жить гд-то тамъ впереди, а гд — и самъ не съумю сказать. Больно и стыдно! Неужели ужь я такъ-таки ни на что и не гожусь?

Весь день одолвали его досадныя мысли, безполезныя самобичеваня, чтобы какъ-нибудь отъ нихъ отдлаться, онъ наскоро одлся и вышелъ на улицу.

Былъ часъ осьмой вечера. Морозная, свтлая ночь разливала сверкающй блескъ но блымъ крышамъ. На улицахъ ни души, рзкя темныя тни стелятся но снгу, гд-то хрустятъ частые торопливые шаги, собака воетъ съ просонья. Долго шелъ Коля безъ всякой цли, пока не набрелъ на дремавшаго извозчика, въ голов его внезапно мелькнуло какое-то намрене, должно быть, показавшееся ему забавнымъ, онъ разсмялся, однако, слъ въ сани и веллъ везти себя по адресу, очевидно, ему незнакомому. Извозчикъ отвтилъ ему ‘найдемъ’, и долго везъ его по глухимъ переулкамъ, наконецъ, остановись у воротъ кривобокаго домика о трехъ окнахъ, сказалъ сдоку: ‘Это, кажись, здсь, вы, баринъ, поспрошайте’.

Въ темныхъ сняхъ, едва нащупавъ дверную скобу, Коля отворилъ незапертую дверь и очутился въ маленькой, пропитанной кухоннымъ запахомъ коморк. Бловатые клубы холоднаго воздуха ввалились за нимъ въ растворенную дверь, онъ почти ничего не могъ разглядть. Узенькая полоса свта падала изъ слдующей комнаты. За печкой послышалось недовольное старушечье кряхтнье, а изъ освщенной комнаты раздался звонкй кашель. Не зная къ кому обращаетъ вопросъ, Коля сказалъ громко:

— Пелагея Петровна Крутова здсь живетъ?

— Кто тамъ? окликнулъ женскй голосъ:— войдите.

Онъ оставилъ шубу въ коморк и, робя, протянулъ руку своей утренней знакомк.

— Вы меня извините… явился неприглашенный и въ такой позднй часъ…

Она стояла передъ нимъ со свчою въ рук, на лиц ея отразилось внезапное замшательство: и рада была она его приходу, и изумлена, и искала что сказать, чтобы не выдать своего волненя, не показаться ни смшной жеманницей, ни черезъчуръ развязной бой-бабой.

— Вотъ ужь никакъ не ожидала!.. и не воображала даже, что когда-нибудь вамъ придетъ въ голову… Ахъ, Боже мой, что-жь это я?— покорно прошу, войдите… Извините… Садитесь, пожалуста…

Поставивъ свчу на столъ, она сла. Въ комнат было довольно сыро. Пелагея Петровна, подергивая плечами, плотне закуталась въ ватошную кофточку, накинутую сверхъ старенькаго ситцоваго платья. Волосы ея были кое-какъ подобраны и связаны узломъ на затылк, лвая щека горла густымъ румянцемъ, все обличало, что она, если не спала, то валялась на кровати.

— Теперь всего восемь часовъ. Нашъ городокъ рано спать ложится, да и что же длать-то? Дваться вдь некуда… продолжалъ Коля мотивировать свое необычное посщене.

— Я не спала. Книгу читала. Вечера длинные. Когда работы мало, такъ хоть урывками читаю. А то иногда запоемъ примусь и работу совсмъ брошу. Кабы богата была, кажись, все бы за книгой сидла. Ужь такая у меня страсть несчастная!

— Что вы читаете?

— Романы, разумется. Я люблю хороше, справедливые романы. Теперь вотъ ‘Дворянское гнздо’ дочитываю.

— Нравится?

Она посмотрла на него недоврчиво и не отвтила прямо.

— Бабушка тамъ больше всхъ мн нравится, ужь такая-то славная старушка. Можетъ я не понимаю, а Лаврецкаго жаль, до слезъ жаль — баринъ добрый и Лиза — барышня съ душой, какъ разъ пара, а подикось, что вышло!.. Да ужь больно не смлая она.

— Въ монастырь ушла.

— Это все равно, коли не жить, а помирать ршилась. Ей, конечно, монастырь не мсто, какая изъ нея монашенка!.. Совсмъ негодится.

— Такъ вы противъ монастыря?

Опять она посмотрла на него недоврчиво.

— Я монашенокъ и монастырь хорошо знаю, сама тамъ побывала.

— Вы?!

— Николай Иванычъ, напьемтесь вмст чайку, перебила она будто неумышленно: — хотите? безъ церемони. Я озябла, да и веселй какъ-то, право. Велю поставить самоварчикъ. Бабушка! Ермолавна! Спишь, что ли? Проснись-ко.

Послдня слова она говорила уже въ передней коморк. Проснувшаяся на печи старуха кряхтла и звала. Коля слышалъ, что он тамъ заботливо шептались, тужили, можетъ быть, о недостатк чая, сахара. Какъ-то тоскливо сжалось его сердце, но отказаться отъ скуднаго угощеня не хватило духа, онъ чувствовалъ, что только одна откровенная веселость можетъ поправить дло.

— Пелагея Петровна, оставьте вы въ поко старыя кости. Неужели теперь, ночью, по морозу для нашей прихоти гонять старушку? Лавки далеко, если чего нтъ, то и ненадо, такъ посидимъ.

— Ни зачмъ посылать не надо, все нашлось, лимона только нтъ, ну, да и безъ лимона обойдемся! сказала она такъ просто, какъ будто относилась къ старому знакомому, посвященному во вс недостатки ея хозяйства.

Пока она хлопотала съ самоваромъ, Коля бгло оглянулъ ея квартирку: въ комнатк была и швейная машина, и комодикъ, и кровать, незаставленная даже ширмой, на стн висли платья, юбки, все было какъ-то открыто, на виду, не прятало своей бдной простоты и домашнихъ привычекъ хозяйки. Такая безхитростная обстановочка произвела на Колю хорошее впечатлне: значитъ, ей прятаться не зачмъ и не отъ кого. Крашеная мебель — издле вятскихъ кустарей — и рябое зеркальцо дополняли убранство комнатки. Коля скоро на собственномъ тл убдился, что квартира сырая и холодная, сренькя обои отдувались отъ стнъ и были приколочены гвоздиками. Окна, промерзшя насквозь, напоминали о погреб, едва пропуская мертвый свтъ мсяца. Сверчокъ пощелкивалъ слабо, робко, маргариновая свча вздрагивала жолтымъ, безсильнымъ язычкомъ. Но не грустно было Кол всматриваться въ эти признаки несомннной бдности, онъ, напротивъ, ощущалъ спокойное, легкое чувство необманутаго ожиданя, почти радость… ‘Да, да, это такъ, хорошо, такъ оно и должно быть! ни одной цнной бездлицы, которая уколола бы глазъ, какъ даровая, на шальныя деньги добытая роскошь. Ни грязной неряшливости, ни распущенныхъ привычекъ ничего, что оскорбляло бы мысль о жизни честной работницы’.

— Однако, у васъ тутъ холодно, неужели это не вляетъ на ваше здоровье?

— Здоровье у меня крпкое, да и что подлаешь? квартиры вздорожали, вотъ за эту, со всмъ, что видите, плачу шесть рублей — шутка! Да еще прокормиться надо, то да се — мало ли нуждъ! а подикось, выработай столько денегъ, когда наши богачихи изъ-за гроша торгуются, за шитье платья, напримръ, больше двухъ рублей не даютъ бдной шве, а въ магазин платятъ четыре. Гд же справедливость, подумайте!

За чаемъ бесда оживилась. Онъ предложилъ ей папироску, чему она ребячески обрадовалась — ужь два дня, какъ не курила. Онъ высыпалъ половину своего портсигара. Прихлебывая чай и потягивая душистый дымокъ, она казалась счастливицей, незнавшей никогда житейскихъ невзгодъ и сама потшалась, разсказывая свои проказы надъ глухою, недогадливою хозяйкой и ея сыномъ, осьмнадцатилтнимъ парнемъ, который въ обучени у столяра и при встрч съ нею тяжело дышетъ и длаетъ бараньи глаза. По лицу гостя она смекнула, что болтовня ея не занимательна, и вдругъ потупилась.

— Вамъ не очень-то интересны мои разговоры, другихъ не имю, только и знаю, что въ моемъ углу длается.

— Ужъ будто вы не имете знакомства, отношенй къ постороннимъ людямъ, никуда не выходите?

— Нтъ… т. е. прежде были… теперь я всякя знакомства бросила. Сперва болзнь Варюши — хворала двочка долго, потомъ пришлось схоронить ее… тутъ ужъ до того ли! Охъ, это было для меня времячко! Такъ во мн что-то на двое переломилось тогда…

— Знаете ли, увидвши васъ дома, вотъ какъ вы есть, въ этой комнатк, едва вришь, что видишь ту самую женщину, которую встртилъ въ театральномъ корридор — помните?

— А? да въ самомъ дл… (Она чуть-чуть усмхнулась). Что же васъ такъ поразило, скажите откровенно?

— Что поразило? Да все… Повторяю, я видлъ тамъ совсмъ другую женщину…

— Да ужъ говорите безъ заминки: ‘И убогая роскошь наряда’…

— Вотъ какъ! Вы и это знаете, читали?

— Даже въ тетрадку списывала, наизусть вытвердила. Ужь коли эдакихъ стиховъ не знать, такъ что же посл этого!..

Оба замолчали. Брови ея сдвинулись, шевельнулись тонкя ноздри, глаза износа уставились на полъ, словно что-то размряли.

— Однако, мы все сбиваемся на темы невеселыя. Разскажите-ка лучше, если это не секретъ, какимъ чудомъ вы въ монастырь угодили? Или это тоже исторя плачевная?

— А вамъ веселой хочется?.. Ахъ, какой же вы… Она не могла прибрать слова и глядла прямо ему въ глаза смло и ласково.

— Зачмъ веселую! разскажите, какъ было — вотъ и все.

— Значитъ, по справедливости… Ну, это… не вдругъ, когда узнаю васъ ближе… А смяться не будете?

— Надъ чмъ смяться!

— Да съумю ли разсказать-то. Иной разъ лежу и думаю — и такъ мн все это ясно представляется… Будь я умная, да хоть малость учена, такъ вотъ, кажись бы, большущую книгу написала. Нынче вдь чего не описываютъ, до всего добираются, однако, далеко не то, что настоящая жизнь, справедливаго мало. Въ жизни всякое бываетъ, иное таково, что легче десять разъ умереть, чмъ разсказать людямъ… Отъ того и справедливаго мало. Вы, Николай Иванычъ, вдь не для того хотите вызнать, чтобы посл описать? Этого я не желаю.

— Полноте! и какой же я писатель!

— Между прочимъ, васъ вс такъ понимаютъ. Все съ книжками, отъ людей таитесь, ровно что замышляете. Про васъ здсь чортъ знаетъ чего не разсказываютъ. Вообще, народъ здсь тупой, чумазый, нетолько простонародье, но и межь благородными тоже сволочи много. Нтъ, вотъ по нашимъ мстамъ живетъ народъ — куда бойче, только образованя не иметъ, а отъ природы умный, честный народъ: а ужь какой красивый, ахъ ты, Господи! И сторона наша чудесная, богатая, каке лса — страсть! а въ лсахъ дичи всякой, зврья, брусники, грибовъ — не оберешь. Тамъ сейчасъ горы начинаются Уральскя — опять красота! и богатства въ нихъ несмтныя. Хоть и считается нашъ край будто обдленный Богомъ, глухой и суровый, зимы у насъ точно лютыя, лто стоитъ всего мсяца два и хлба родится мало, за то другого богатства много, хорошй работникъ живетъ даже очень зажиточно. По мн лучше края нтъ. И отчего это человкъ такъ любитъ мста, гд родился? Кажется, и въ свт нтъ ихъ лучше. Такъ бы вотъ и полетла туда!

Коля позавидовалъ ея наивному ‘чувству родины’. Родившись въ Петербург, онъ совсмъ не зналъ этого чувства, ему всегда казалось какъ-то неловко, даже смшно выговорить: ‘моя родина — Петербургъ’, это все равно, что сказать: моя родина — инспекторскй департаментъ’… Можетъ быть, оттого-то онъ и живе подмчалъ, и цнилъ въ другихъ идиллическую поэзю родного уголка — непремнно тихаго, удаленнаго отъ прилива толпы пришельцевъ со всего свта, которые становятся своими людьми везд, гд выгодно, и стираютъ оригинальныя угловатости туземцевъ.

——

Они продолжали бесду. Пелагея Петровна увлеклась воспоминанями, становилась доврчиве и пустилась разсказывать про свою родину, про свое дтство, какъ будто рада была внимательному и сочувствующему слушателю.

— Можетъ быть, потому я и мечтаю о тхъ мстахъ, что лучшаго ничего не видла, да притомъ, вдь я простого крестьянскаго рода, не въ горниц меня держали, а какъ вс деревенскя дти, бгала я по вольной волюшк и въ лсъ, и въ поле, и на рку, всякй уголочекъ былъ мн знакомъ и милъ. Жили мы на завод извстнаго богача Б.— можетъ быть, знаете? Отецъ мой тамъ изъ первыхъ мастеровъ былъ. Жили мы хорошо, въ достатк. Я была въ семь самая меньшая, сестеръ ужь замужъ повыдавали, а я только что стала себя помнить. Должно быть, мн было лтъ 13—14, когда прхалъ къ намъ погостить богатый дядя, онъ лсомъ торговалъ, свою дачу имлъ на Печор, очень богатый человкъ. Родители мои очень его уважали и гордились даже, что у нихъ въ родн такой богачъ, съ великимъ почетомъ его приняли. А я съ перваго взгляда его на-смерть перепугалась. Высокй, да весь черный, брови густыя нависли, глаза, какъ уголья — совсмъ лсовикъ. Уставится на меня, двченку, вопьется глазами и молчитъ, или губами шевелитъ какя-то непонятныя слова… и дико мн, и ничего не слышу, не понимаю, вся трясусь… А надобно вамъ сказать, что была я очень смлая двушка, бывало, одна уйду изъ завода въ лсъ, верстъ за десять, забьюсь въ самую глушь и никакого страха не вдаю. Не молодой ужъ человкъ дядя-то, въ бород сдина пробивалась, двухъ сыновей имлъ взрослыхъ. Только что-жь вы думаете, сталъ онъ меня выпрашивать у родителей: ‘Отпустите ко мн Полиньку, житье ей будетъ у меня хорошее, достатокъ, слава Богу, имю, можетъ, это ея счастье’. Какъ услышла я это, такъ и обезумла. Вижу, мать съ великой радостью согласна, а отецъ отмалчивается. Улучила я минуту — къ отцу: ‘коли это сбудется, говорю, только вы меня и видли — убгу куда глаза глядятъ и не знаю, что надъ собою сдлаю’… Онъ призадумался, принялъ мою сторону. На этотъ разъ дло ничмъ кончилось. Дядя посулилъ еще прхать, авось-де надумаются. Затихло, а тмъ временемъ отецъ и надумалъ отдать меня въ монастырь года на три въ обучене. Тогда еще школъ у насъ совсмъ не было, многихъ двушекъ отдавали по монастырямъ учиться, это было въ обыча. Главное же, для того, чтобы припрятать меня и прекратить всякй разговоръ съ дядей. Собрали рабу божью и отвезли далеко, въ другую губерню, въ женскй монастырь. Ничего я тогда, двчонка, не понимала, радовалась только, что избавилась отъ бды — и монастырь мн даже очень понравился. Пгуменья приняла ласково, отецъ больше подарки привезъ и деньгами, и вещами съ завода, своего мастерства. По первоначалу хорошо мн было, нашлись подруги моихъ лтъ или немножечко постарше. Держали насъ не строго — не въ постриженье готовили. Грамат стали учить и всякимъ рукодльямъ. Я понятлива была, скоро выучилась, а потомъ ужь и тосковать начала, какъ блка въ колес — каждый день одно и тоже. Сидя въ четырехъ стнахъ, заневолю домашня всякя истори затваютъ: ссоры, сплетни, ехидничаютъ, наушничаютъ — вся жизнь въ этомъ заключается. Но я больно молода была, къ этимъ каверзамъ склонности не имла. Въ городъ бгать незачмъ — знакомыхъ нту. У насъ многя въ городъ шмыгали, хоть и тайкомъ, а все же находили способъ… Меня другая напасть постигла. У одной изъ моихъ подругъ-блицъ была родня въ город, братъ молодой чиновникъ ходилъ иногда къ намъ и сталъ по секрету носить ей книжки на прочтене, книжки все такя, въ которыхъ описывается любовь и очень вольныя разныя истори, все не русскихъ сочинителей. И давай мы этими книгами зачитываться. Хорониться вдь съ ними надо, не то — бда! Такъ цлыя ночи напролетъ, бывало, читаешь, а день-то ходишь ровно полоумная, даже понимать не хочется, что вокругъ тебя длается, въ голов одн фантази. Эта страсть во мн и теперь осталась, но только ужь совсмъ не то: теперь люблю такя сочиненя, гд справедливая жизнь описывается. Поврите ли, тогда дошла я до того, что себя воображала необыкновенной героиней, ожидала надъ собой какихъ-то чудесныхъ приключенй, чего вамъ больше: влюбилась въ мужчину, котораго и на свт не было… а для меня одной онъ былъ! Когда вздумаю, зажмурюсь — онъ, какъ живой ко мн являлся, на него я чуть не молилась… Каково это — подумайте! Не была я прилежная богомолица, но любила очень служене подъ больше праздники, крылошанки у насъ прекрасно пли, заслушаешься. И когда житя святыхъ, бывало, вслухъ читаютъ, тоже принимала я близко къ сердцу, до слезъ умилялась… А ночью за свои книжки принимаешься… Не удивительно ли это? И какъ оно все вмст перепутывалось — сама не понимаю! Не была ли я сумасшедшая? Подруги стали примчать и трунить надо мною, а я еще пуще… И все возненавидла, одичала. Худая стала, блдная, вся въ ростъ ушла — вотъ какая длинная вытянулась. И такъ-то я два года прожила. Вдругъ прхала за мною матушка, взять домой, по той причин, что платить за меня стало нечмъ, за это время семья наша пришла въ крайнее раззорене. Отецъ чмъ-то не угодилъ управляющему, этотъ началъ его гнать, притснять, отецъ запилъ, въ дом вчный содомъ, драка, все пошло прахомъ. Но ко всему домашнему несчастью я осталась равнодушна, потому жила особенно, все съ своими фантазями. Меня считали какою-то безчувственной, истуканомъ, бранили, колотили, а я все думала о своемъ. И что же выдумала-то, представьте: стала проситься на житье къ дяд, къ тому самому, который прежде страшилъ меня какъ дьяволъ — вотъ исторя-то! Родители обрадовались, имъ теперь очень-очень была нужна помощь отъ этого богача, знали, что онъ за этакй сюрпризъ ничего не пожалетъ… Живо это сладилось. А въ моей голов такя фантази запрыгали, что и объяснить невозможно: не поврите… Вотъ, буду я жить въ лсахъ, словно въ нкоторомъ лсномъ, особенномъ царств, кротостью и лаской обращу окаяннаго гршника на добрый путь, отъучу его отъ дурныхъ мыслей, вс будутъ меня уважать и покланяться мн… И тамъ явится нкоторый молодой человкъ, красивый, умный, хорошй, полюбимъ мы другъ друга и счастью ужъ не будетъ конца… И что диковинно: молодой этотъ человкъ долженъ быть ни кто иной, какъ младшй сынъ дяди — Алексй… а я его никогда не видала, лишь по слухамъ знала. Когда прхала въ лсное царство — весною было — то въ первый день нашла все тамъ совершенно, какъ воображала. Подошелъ ко мн Алексй познакомиться — красивый, статный, изъ глазъ ровно свтъ голубой льется, взялъ эдакъ за руку, по мн трепетъ пробжалъ, едва на ногахъ устояла, горница вокругъ зашаталась… Должно быть, вс примтили, однако, вся семья, начиная съ дядиной жены — хилой, слабой женщины, до послдней работницы, вс приняли меня, какъ желанную, въ глаза смотрли, не знали чмъ угодить. Можетъ, имъ было такое приказане, а мн представилось, что я въ рай попала. Когда подвели ко мн какую-то толстенькую, веснущатую бабеночку, сказали: ‘вотъ Марья — Алексева хозяйка’, такъ-я будто не слышала, не разобрала, поцловалась съ нею, и только на другое утро, проснувшись, сообразила: что-жь это, ахъ, батюшки! да вдь онъ женатый!.. И эта мысль опять-таки не надолго меня смутила.— ‘Что за важность! Алексй жену врно не любитъ и ужь какъ бы тамъ ни было, а будетъ онъ мой, такъ свыше предназначено’… Однако, Николай Иванычъ, никакъ вамъ смшно мое сумасбродство?

— Нисколько. Разсказъ вашъ занимаетъ меня серьзне, чмъ вы думаете.

— Да вдь я впрямь помшанная была. И, знаете ли, до сихъ поръ находитъ на меня такое состояне, что и объяснить не умю: людская жизнь противна, а сама себ еще противнй, и надъ собой я невластна. Это болзнь какая-то. Пускай тамъ монастырь — монастыремъ, да вдь мало ли двушекъ эдакъ же безобразно росли, а потомъ выходили путныя бабы-хозяйки, и ничего. Нтъ, ужь во мн отъ природы что-то неладное. Одинъ докторъ врно мн сказывалъ, что больна, лчиться надо.

— Я не докторъ, а скажу тоже: лчиться надо… Теперь, пожалуста, доскажите, чмъ все это кончилось?

— Чего-жь хорошаго тутъ ожидать! Старикъ началъ меня преслдовать, зврь въ немъ сидлъ и смялся надъ моими добрыми словами. ‘Келейница ты, говоритъ, безтолковая! Не понимаешь, какъ на мру живутъ’. Донималъ всячески, то страхомъ, то насмшкой, то лаской — да и ласка-то его была нелюдская, а совсмъ звриная… Чего я не перенесла только — ужасъ беретъ! Одинъ разъ я его валькомъ — вотъ что блье катаютъ — отъ себя выпроводила, и меня онъ бивалъ нердко. И ни въ комъ я защити не находила. Алексй-то мой на поврку вышелъ пустой мужиченко, жену хоть не любилъ, но боялся не столь закона, сколь тятеньки, ходилъ вчно подъ страхомъ, чтобы все шито да крыто, обманомъ да ложью, и не могъ онъ понять меня ни во вки-вковъ. Опротивлъ мн чуть ли не пуще старика. Черезъ него стало мн еще невыноснй. Въ тоже время его Марья, не понимаючи ничего, что въ семь происходитъ, меня змей стала считать, хитрячкой, и нашептывала старику, ожесточала его противъ меня. Одна тетка была ко мн добра: поплачемъ, бывало, вмст — горькая жизнь! Пришлось убгать изъ дома, уйду съ утра на цлый день, корочку хлба въ карманъ, а то похлебаю съ работниками, что въ лсу смолу гонятъ. Бродягой стала и ужасно полюбила эту бглую жизнь. Еще что: отвяжу лодку и спущусь внизъ но рк, грести выучилась ловко. Заберусь въ самыя глухя мста, по обоимъ берегамъ дремучй лсъ отъ всего мра тебя отдляетъ, ни жилья, ни тропинки, ни звука человческаго… Все забудешь, бросишь весла, быстрина журчитъ, лодочку тихонько покачиваетъ, берега съ сосновымъ строемъ двигаются, уходятъ — словно сонъ прекрасный видишь!

— И ничего не боялись?

— Чего бояться! Отважная была я двушка. Теперь во мн и слда не осталось той, какою я была. И чего въ лсу бояться? Куницы, блки, что ли? Волки лтомъ не заходятъ, медвдь человка не тронетъ, если видитъ, что на него врагъ идетъ — другое дло. Я еще ребенкомъ медвдя узнала, разъ по бруснику мы ходили, отстала я отъ другихъ, слышу валежникъ хруститъ, остановилась и Мишка остановился, поглядлъ на двчонку изъ чащи и пошелъ своей дорогой. И съ того случая я увровала, что медвдь добрый и степенный зврь. Ну-съ, вотъ такимъ манеромъ я лто провела, и какъ теперь мн представляется, это было самое лучшее время во всей моей жизни, съ лихимъ человкомъ боролась, малодушю не поддавалась, а ужь какое счастье познала въ вольномъ бродяжничеств, это только разв святые пустынники разсказать могутъ… Какъ стало лто подходить къ концу, примтила я первый желтый листъ на берез, раздумье взяло: вотъ придетъ зима, что я стану длать? Въ лсъ бгать нельзя, сиди дома, хуже чмъ въ острог… Вдь съ зимой-то смерть моя приближается… И задумала я самое смлое дло — бжать… бжать домой, что бы тамъ ни ожидало меня! Верстахъ въ двухъ ниже дядинова поселка была деревня, откуда шла проселочная дорога, въ той деревн ужь я не разъ побывала, все поразвдала и укрпилась въ моемъ намрени. Подъ великимъ секретомъ разсказала тетк, она испугалась — какъ? одна? пшкомъ? двчонка!.. Вдь слишкомъ двсти верстъ! Однако, благословила меня, на зар потихоньку выпроводила и дала на дорогу семьдесятъ три копейки — какъ теперь помню, въ вязанномъ мшочк у нея были — собирала по грошикамъ. И очутилась я середь пустой дороги одна-одинешенька, въ холстинковой юбочк, кофта, спасибо, была теплая, да платокъ на голов большой старушечй. Иду. Присла отдохнуть у придорожной часовенки, гляжу на ногахъ-то у меня ботиночки козловыя старенькя, не донесутъ он меня, думаю, расползутся. Попробовала босикомъ, такъ съ непривычки-то больно, сижу и плачу. Прозжй добрый человкъ посадилъ на телегу, подвезъ до деревни. Такъ-то вотъ я и двигалась, гд пшая, гд подвезутъ, копейки мои скоро вышли… Ахъ, Николай Иванычъ, вотъ гд я доподлинно узнала, какой по нашей сторон народъ хорошй живетъ! Во всю путину никто даже словомъ не обидлъ, подсадятъ, напоятъ, накормятъ:, ‘ахъ ты, сердешная, болзная ты сиротинушка’ — другихъ словъ я и не слыхала. Правда, иной мужикъ и грубое слово скажетъ, да это не оттого, что обидть тебя хотлъ, а такъ ужъ онъ привыкъ, и это грубое-то его слово выходитъ столь душевное, что не прмтишь, грубое ли оно, а чувствуешь, что онъ жалючи. И не разспрашиваютъ много, откуда, куда, видятъ по одеж, что горожанка, и больше обзывали купецкой дочкой. ‘Отъ купцовъ, баютъ, и того уходятъ, потому, ежели купецъ злой, такъ бда, мучитель!’ Пачпорта у меня вдь никакого, даже и не вспомнила ни разу о пачпорт, во всю дорогу никто не спросилъ. У насъ тамъ народъ вольно ходитъ, не то что здсь — безъ бумаги сейчасъ въ станъ сволокутъ. Этого притсненя тамъ не знаютъ. Кончилось мое странстве, пришла я въ домъ родительскй, какъ нищая — и кончились мои вольные денечки! Ужъ какъ приняли меня, Богъ имъ судья! И вообще, съ этой поры пошло ужь такое, что и вспоминать тошно — замужство и всякя мытарства… Обыкновенная исторя нашей сестры… И не стоитъ ее повторять! Притомъ, въ этотъ часъ я такъ откровенничаю передъ вами, что лгать невозможно и совстно, а не лгать… Эхъ, лучше не надо!

Она задумалась на минуту и, вздрогнувъ плечами, завершила свою мысль, шепнувъ отрывисто: ‘гадко’!..

И опять на лиц ея выступило злое, ненавидящее, мстительное выражене, которое Коля уже не разъ подмчалъ.

Было очень поздно, когда Коля вышелъ отъ нее. Разстались они какъ-то странно, будто кто спугнулъ ихъ на недоговоренномъ слов. Съ догоравшимъ огаркомъ она проводила его черезъ темныя сни и не спросила даже — зайдетъ ли онъ еще когда-нибудь. Оба спшили разстаться, уйти къ себ, наедин подумать о томъ, что говорилось во весь длинный вечеръ.

XXII.

Раздумывая о новомъ, несовсмъ обыкновенномъ знакомств, Коля не хотлъ придавать ему никакого значеня. Мало ли подобныхъ встрчъ? однако, до того заинтересовался этою женщиной, что не могъ подавить въ себ желаня видться съ нею. Ея полуфантастическй разсказъ воплощался передъ нимъ въ живую дйствительность, онъ будто самъ пережилъ все ея горе, вс ея безумныя порываня и бродяжничество, понялъ ея болзненный душевный строй — и все казалось ему ясно, а потомъ, въ другую боле трезвую минуту, онъ хотлъ бы засмяться и надъ нею, и надъ собой, но смхъ оказывался не искреннимъ. Сознавая, что разсказъ ея отзывается болзненной идеализацей, онъ въ тоже время допускалъ, что это весьма естественно, когда человкъ вспоминаетъ далеке годы своей молодости… Одно его смущало — что исповдь ея оборвалась, вроятно, потому, что дальше пришлось бы разсказывать о такихъ приключеняхъ, которыя ужь никакъ нельзя идеализировать… ‘А впрочемъ, не все ли мн равно, что дальше съ него было!.. къ чему подробности, которыя ей самой ненавистны?— Это отрывисто брошенное слово ‘гадко!’ вырвалось у ней невольно, нервно, горячо, какъ стонъ больного… Можетъ быть, это послднй огонекъ цломудреннаго женскаго чувства, который умла сохранить въ себ несчастная женщина?— зачмъ же гасить его?’…

Безъ авторской помощи читатель уже вроятно понялъ, съ кмъ иметъ дло. Маленькй герой нашей повсти принадлежалъ къ тмъ чистымъ цломудреннымъ теоретикамъ-идеалистамъ, которые пуще всего боятся запачкаться въ житейской грязи, и тмъ самымъ обрекаютъ себя на непригодность къ практической жизни. Хороше люди — они являются во вс времена, но, конечно, всегда въ меньшинств, масса нарождающихся практиковъ скоро вытсняетъ ихъ съ житейской арены. Какъ тепличныя растеня, они не выносятъ суровой зимы.

Таковъ былъ и Коля. Ни одинъ практическй человкъ въ данномъ случа не затруднился бы тми соображенями, которыя спутывали бднаго Кольчужникова. Онъ боялся своего собственнаго суда надъ такими отношенями къ женщин, въ которыхъ могло не оказаться ни единой нравственной ниточки… Можно съ увренностью сказать, что, не будь Коля поставленъ въ такое ненормальное, исключительное положене, онъ едвали остановилъ бы серьзное внимане на встрч съ Полинькой.

Хотя Егорушка не подозрвалъ о новомъ знакомств Кольчужникова, однако, чутьемъ слышалъ, что тутъ дло неладно. Онъ пустилъ въ ходъ свои способности соглядатая и репортера, чтобы вывдать всю подноготную Крутовой. Зная, что Кольчужниковъ вообще человкъ серьзный, Егорушка не задавался мыслю изцлить его отъ зарождающейся страсти, еслибъ такая бда постигла Колю, то онъ и самъ съуметъ съ нею справиться. Но въ качеств честнаго прятеля, Стенькинъ ни за что не согласился бы скрывать отъ Коли настоящую, практическую дйствительность, которой тотъ могъ никогда не узнать, или узнать слишкомъ поздно, когда это открыте принесло бы ему досаду, а пожалуй, и иное боле существенное страдане.

— Что это наша искательница честнаго дома не является? однажды замтилъ Егорушка какъ будто мимоходомъ.— Вы не встрчались съ нею?

Коля отрицательно качнулъ головой и, чувствуя, что краснетъ, закрылъ лицо листомъ газеты, которую читалъ въ это время.

Егорушка, однако, уловилъ эту краску.

— Субъектъ, я вамъ доложу, интересный.— Мсто ей найти, дйствительно, трудне, чмъ кому-нибудь…

— Это почему?

— Больно ужь историческая она барыня… я узналъ все.

— Вотъ какъ! Что же такое особенное узнали вы? Вроятно, ея исторя скроилась по извстному шаблону всхъ… многихъ женщинъ, небрежно пробормоталъ Коля.

Стенькинъ примтилъ, что газета въ рук прятеля задрожала, онъ почувствовалъ нкоторую злорадную потребность высказаться въ эту минуту какъ можно опредленне.

— Ну, нтъ-съ, тутъ есть особый, такъ сказать, гражданскй букетецъ, который такъ и просится подъ перо… Эхъ, кабы можно было, я бы эту штучку ловко разъигралъ!

— А можно полюбопытствовать, что это за штучка съ гражданскимъ букетцомъ? Впрочемъ, если не забавная, то и не надо. Право, эти обличеня съ пной у рта, по поводу всякой обыденной дряни, оскомину набили. Тутъ одинъ шагъ до бабьей сплетни.

Ясно, что Коля не хотлъ и словно боялся выслушать Стенькина. Насмшливый, брезгливый и полу-презрительный тонъ послднихъ словъ Кольчужникова уязвилъ и пришпорилъ нашего оберъ-ругателя: залпомъ докуривъ папироску и злобно поплевавъ на горящй конецъ ея, онъ тыкалъ имъ въ пепельницу. Коля поднялъ на него глаза и ласково улыбнулся, но пришпоренный оберъ-ругатель не замтилъ этого нмого вызова на примирене и разразился высокимъ фальцетомъ, въ которомъ слышался и визгъ пилы и хрипъ испорченнаго поддувала.

— Н-тъ-съ! бываютъ вещи, которыя кладутъ прямо пробу на личность человка… Нуждой, глупостью да невжествомъ, пожалуй, всякое завдомо подлое дло оправдать можно…

— Постойте, постойте, Егоръ Егорычъ! Вы начинаете пугать меня… Подлое дло?— объясните покойне.

— Извольте. Буду покоенъ, послдователенъ и, если хотите, даже цензуренъ настолько, что не оскорблю вашъ аристократическй слухъ… Эта интересная особа мыкалась гд-то по блу свту, съ мужемъ она давно ужь не въ ладахъ. Только вотъ-съ, вроятно, надоло ей мыкаться и пришлось очень плохо, она является сюда къ мужу, да не одна, а съ дочкой, ‘на, говоритъ, прими насъ и корми’ — а тому самому грызть нечего. Не важный чиновникъ, былъ станцоннымъ смотрителемъ и выгнанъ за пьянство. Что тутъ длать? Благородные супруги столковались и отъискали способъ устроить свою жизнь легко и удобно… Я, говоритъ она, выхлопочу и непремнно доставлю теб мсто — какъ, ужь объ этомъ не спрашивай… Только съ условемъ: жить съ тобой на какой-нибудь почтовой станци не хочу, не поду, поселюсь здсь, какъ ни на есть буду добывать хлбъ, опять же и это не твое дло… И не вяжись ты ко мн, отстань совсмъ, и знай — коли прогонятъ тебя опять со службы, ко мн не являйся, моя дверь заперта и я теб чужая’… Муженекъ сперва освирплъ, избилъ ее сколько было охоты, а потомъ ничего, обошелся и согласился на полюбовную сдлку… Дальше-съ. При пособничеств извстнаго негоцанта (помните? я въ театр вамъ его показывалъ — крыночная блудница), все предпряте было обработано въ наилучшемъ вид. Пьяный негодяй теперь гд-то прописываетъ подорожныя господъ прозжающихъ, а супружница проживаетъ въ город семъ, кормится трудами рукъ своихъ — ужь не знаю, праведными ли трудами. И думаетъ, что сдлала хорошее дло, доставивъ мсто негодяю, тогда какъ множество честныхъ и хорошихъ людей пропадаютъ съ голода… Вы вникните въ этотъ фактецъ, раскусите его общественное значене… Тутъ мало одного негодованя, такя вещи надо выводить на публичный позоръ, вотъ что-съ!

И Егорушка, задыхаясь, не жаля остатковъ своихъ легкихъ, пустился развивать старую тэму о гнусности ‘взятки’ во всхъ ея видахъ и проявленяхъ, иногда очень эксцентричныхъ, и доказывалъ, какъ необыкновенную новость, что закоренлое, дореформенное зло тогда только исчезнетъ, когда въ глазахъ закона и общества будутъ одинаково отвтственны и беруще взятки, и дающе ихъ, и вс, кто благодушно смолчитъ, потворствуя грязнымъ продлкамъ людей, потерявшихъ стыдъ и честь…

Коля давно уже не слушалъ его дтски-грозной филиппики, передъ нимъ вставалъ образъ бдной, несчастной женщины совсмъ въ другомъ освщени…

Съ этого дня, при встрч въ Егорушкой, онъ такъ себя держалъ, что даже намекъ на существоване Пелагеи Петровны былъ невозможенъ. Никто не зналъ, что онъ объ ней думаетъ, никто не зналъ, что онъ съ нею видится. Къ дламъ редакци Коля замтно охладлъ.

XXIII.

Въ этомъ году городъ N веселился напропалую въ пользу бдныхъ. Губерню постигъ неурожай и забота о голодающихъ братьяхъ вошла въ моду, стала любимою тэмой разговоровъ во всхъ кружкахъ. О даровой раздач хлба, о ночлежныхъ прютахъ, о благотворительныхъ спектакляхъ и балахъ шли нескончаемыя преня. Общество какъ бы съ просонья схватилось за дло, требовавшее дружныхъ усилй — и, по обыкновеню, раздлилось на партйки, которыя прежде всего принялись сводить свои старые домапне счеты. Дло велось наобумъ, пеумло и не въ силу прямыхъ, разумныхъ соображенй, а ‘въ пику’ противникамъ. Иногда это ‘въ пику’ выходило и удачно, но въ общемъ господствовала задорная игра обиженныхъ самолюбьишекъ и хвастовство нснолненемъ принятой роли. Залюбовавшись собою, благотворители спшили въ фотографю — увковчить свои грацозныя группы и портреты.

Какъ ни была скромна доля ‘Справочнаго Листка’, однако, редакця сознавала свой долгъ высказаться по длу такой первостепенной важности. Самостоятельность скромнаго провинцальнаго листка и способность его руководить общественнымъ мннемъ, конечно, могли существовать лишь въ воображени повихнувшагося Егорушки. Сходясь, по обыкновеню, утромъ, редакця занималась чтенемъ полученныхъ газетъ, премомъ объявленй и питьемъ чая съ отличными сливками, доставляемыми бурою редакцонною коровой. И то утшене!

Однако-иъжь, Егоръ Егорычъ написалъ, а Коля поправилъ и смягчилъ фельетончикъ по поводу костюмировавшаго бала, даннаго въ N-скомъ клуб въ пользу голодающихъ. Балъ этотъ принесъ блестяще результаты, общество, дйствительно, раскошелилось: за всми расходами, очистилось сбора около тысячи рублей, да вчетверо боле денегъ истрачено по магазинамъ и модисткамъ. Стенькинъ, разумется, на бал не былъ, а потому въ фельетон своемъ вншней, такъ сказать, хореграфической стороны народнаго собраня не касался, тонкихъ комплиментовъ обворожительнымъ дамамъ не подносилъ, зато отнесся сочувственно къ его цли, даже поощрилъ филантропическую струнку N—скаго общества, пожелалъ чаще такихъ праздниковъ. Онъ позволилъ себ только (и то весьма сдержанно) разобрать вопросъ — какъ было бы лучше, рацональне распорядиться собираемыми суммами: затмъ, привелъ точныя свдня о размрахъ голодовки, ссылаясь на данныя, извстныя земскому собраню послдней сесси, гд нашлись нкоторые гласные изъ уздовъ, заявивше — хотя робко, нершительно — что бда ждетъ неминучая и голодовка — не вымыселъ.

Статья вышла солидная, сдержанная и отправлена на просмотръ. Коля не особенно безпокоился за ея участь. На другой день въ редакцю вбгаетъ, словно встрепанный, самъ редакторъ.

— Что вы, господа, со мной длаете? Боитесь ли вы Бога?

— Что такое? что случилось?

— Что случилось! А фельетонъ?

— Какой фельетонъ — о водопровод, что ли?

— Какой тамъ, къ чорту, водопроводъ! Костюмированный балъ, батюшка, балъ! Это, я думаю, важне всхъ водопроводовъ!..

— Знаю, да тамъ ничего нтъ такого…

— Ничего! А вотъ меня пригласили и объяснили, какое это ‘ничего’! Во-первыхъ, самый тонъ статьи неприличенъ: читаешь о бал высшаго общества, а чувствуешь такую тоску, будто кто ‘со святыми упокой’ затянулъ… Во-вторыхъ, видно, что авторъ и не былъ на бал, потому что не потрудился ни одного костюма описать — вдь это возмутитъ общество! Иная дама истратила на костюмъ третное жалованье мужа, а объ ней ни слова!.. Стало быть, мы хотимъ, чтобъ барыни бунтъ подняли? Въ-третьихъ — извините, Николай Иванычъ — что вы тамъ въ конц приписали — какая-такая голодовка? Это словечко окончательно насъ сгубило… Мн вмнено въ обязанность вычеркнуть это слово изъ нашего лексикона — ничего подобнаго у насъ, благодаря Бога, нтъ и быть не должно! Если что и обнаружилось, такъ это просто — недородъ. Слышите, господа — недородъ! Это выражене мы обязаны пустить въ ходъ, ввести во всеобщее употреблене. Недородъ — и больше ничего-съ! Статья задержана, надо написать другую.

Коля уставилъ на него глаза, что онъ — шутитъ или рехнулся?

— Если нельзя, то и не надо. Зачмъ же писать другую статью?

— А затмъ-съ, чтобы намъ спать покойно, чтобы мн свои три тысячки не ухнуть — вотъ зачмъ-съ! Предчувствовалъ я, да и предостерегали меня: не путайся въ это дло, такъ нтъ, не хотлъ, дуракъ, слушать!..

Велико было отчаяне и жаркая видно была баня, коли самъ себя, почтенный старецъ, дуракомъ обозвалъ.

Въ разговоръ вмшался Егорушка и предложилъ своему крестному отцу получить сейчасъ же обратно три тысячи, которыя онъ вложилъ въ дло, какъ будто эта сумма сущй вздоръ и во всякое время можетъ быть найдена.

— Ужь не говори ты мн лучше ни слова! Весь содомъ изъ-за тебя. О Никола Иваныч вскользь упомянуто, а ты, ты всмъ глаза намозолилъ! Довольно! Вы извините, Николай Иванычъ, что я такъ разгорячился, но поставьте себя на мое мсто…

— На ваше мсто я встать не хочу, а предлагаю вамъ занять мое — я совершенно отказываюсь отъ участя въ дл, которое напоминаетъ собою басню ‘Ракъ, щука и лебедь’, хладнокровно сказалъ Коля.

У Егорушки и руки опустились. Онъ не могъ промолвить слова и со слезами глядлъ на товарища, который при первой непрятности такъ спокойно могъ изречь смертный приговоръ излюбленному длу, то есть всему существованю Егорушки… Зачмъ ему и жить посл этого?.. Коля невозмутимо продолжалъ:

— Не въ томъ бда, что возникаютъ затрудненя — они неизбжны, сердиться на нихъ глупо, а бояться — малодушно. Всякй обязанъ длать свое дло. Какъ же мы длаемъ свое? Не умемъ или не смемъ прямо отстоять своихъ убжденй, сдаемся по первому слову: виноваты, молъ, простите насъ, это по глупости, сейчасъ же все исправимъ и впередъ не будемъ… Можно ли такихъ людей уважать? съ ними и говорить-то серьзно не стоитъ… Нтъ, въ подобныхъ длахъ я не участникъ и лучше закрыть нашу лавочку. Впрочемъ, это ваша воля, а я отъ дальнйшаго участя отказываюсь.

Послдовало долгое молчане. Редакторъ ходилъ по комнат, пожимая плечами — онъ какъ будто радъ былъ, что дло само собою прекратится… Егорушка уронилъ голову на столъ — казалось, онъ глоталъ душившя его слезы.

— Это ваше окончательное ршене? едва выговорилъ онъ.

— Окончательное.

Егорушка посмотрлъ прямо въ глаза Кол, посмотрлъ такъ пытливо, такъ укоризненно и такъ насмшливо, что Коля не выдержалъ, отвернулся, ему стало жаль бднаго оберъ-ругателя, такъ страстно преданнаго своей завтной задач — посредствомъ справочнаго листка создать новую эру въ N—ской жизни.

— Ну, что длать!.. Прощайте, господинъ Кольчужниковъ… Какъ-нибудь обойдемся и безъ васъ… И то сказать — вы здсь чужой человкъ… Наше горе — не ваше… Голосъ Стенькина дрожалъ обидой и надмнностью. — Ничего, обойдемся! Не поминайте лихомъ. Вроятно, вы имете въ виду лучшее, боле серьзное или боле прятное заняте… Гмъ! Дай Богъ успха! Во всякомъ случа, мы останемся прятелями…

Недолго могъ продолжаться разговоръ, въ которомъ закипали раздраженныя самолюбя, готова была ежеминутно сорваться съ языка какая-нибудь колкость, въ которомъ взаимныя симпати пугливо прятались, боясь погаснуть навсегда.

Коля вышелъ изъ редакци.

XXIV.

Теодоръ вынырнулъ. Онъ прободрился, повеселлъ, даже полинялый желтовато-срый цвтъ его неизносимаго пальтишки военнаго покроя сталъ какъ будто опредленне. Дло въ томъ, что обезличенный хористъ почувствовалъ, что въ общемъ стро жизни онъ отнюдь не заштатный, выброшенный забортъ человкъ, а такой же, какъ и вс, даже очень полезный и кому-то весьма нужный. Раннимъ утромъ онъ забжитъ къ Николаю Иванычу, хлебнетъ стаканъ чаю, выкуритъ свою порцю табачной трухи и ужь застегивается на вс пуговицы, заботливо повторяя: ‘охъ, пора мн, пора! какъ бы не опоздать!’ и бжитъ словно на дежурство. Бжитъ онъ прямо къ Пелаге Петровн, хлебнетъ и тамъ чайку, затянется горькимъ табачнымъ дымомъ, а потомъ цлый день, вплоть до обда летаетъ съ Полинькой по городу. Въ лавкахъ онъ нетолько прицняется, но покупаетъ и расплачивается наличными, какъ солидный гражданинъ, только что заложившй въ земельномъ банк свое имне. Къ пяти часамъ Медынскй является съ рапортомъ къ Николаю Иванычу.

— Сегодня, слава Богу, все кончили. Ахъ, нтъ! еще столоваго блья надо прикупить. Анафемске купцы дерутъ безъ всякаго милосердя! Ну, да вдь и я тоже мастакъ — торгуюсь до третьяго пота. Лишней копейки не передамъ. Атанде! А квартира у насъ будетъ — одинъ восторгъ и больше ничего!

Бдный хористъ ликовалъ и выпивалъ лишнюю рюмку водки.

— А вдь это вы прекрасно придумали, Николай Иванычъ, дай Богъ вамъ здоровья! Дло великолпное… по крайности, мы съ Пелагеей Петровной станемъ на ноги, оправимся… и благодарность наша, что ужъ говорить! по гробъ…

— Я ничего не придумывалъ, полноте! Благодяня съ моей стороны никакого нтъ, дло чисто коммерческое.

Коммерческое дло заключалось въ томъ, что Коля далъ небольшую сумму денегъ, съ тмъ, чтобы Полинька наняла хорошую квартиру — отдльный домъ, если возможно, и устроила меблированныя комнаты со столомъ. Первымъ — и по правд сказать, пока единственнымъ жильцомъ въ ея комнатахъ долженъ быть Кольчужниковъ, а Теодоръ въ этой экономической комбинаци былъ въ нкоторомъ род пайщикомъ: онъ вносилъ свой трудъ, хлопотливость, распорядительность и за то получалъ готовую квартиру, столъ и маленькую долю въ ожидаемыхъ барышахъ — на мелке расходы. Вся эта затя, разумется, была вовсе не коммерческая, она довольно даже плохо прикрывала простое желане Коли вывести бдныхъ людей изъ лютой нужды, поставить ихъ въ возможность заработывать честный кусокъ хлба. Онъ отклонялъ всякую благодарность и очень серьзно высчитывалъ, во сколько времени Полинька будетъ въ состояни погасить взятыя у него взаймы деньги. Неутомимость Теодора проявилась въ полномъ блеск: черезъ какихъ-нибудь десять дней Коля былъ водворенъ въ новомъ обиталищ. Полинька оказалась отличною, работящею хозяйкой, и любо было на нее смотрть, какъ она ранехонько прибжитъ съ базара, румяная, веселая, дятельная, цлый день на ногахъ, не гнушается никакою самою черной домашней работой, въ которой она, по выраженю поэта — была красива и ловка… По вечерамъ, она входила въ комнаты Коли, всякй разъ прося позволеня и извиняясь, разговоры ихъ держались на тэмахъ самыхъ простыхъ, обыденныхъ. Хотя она больше молчала, или выспрашивала и слушала Колю, какъ оракула, но онъ настолько обладалъ здравымъ смысломъ, что отнюдь не задавалъ ей непосильной умственной работы, даже въ выбор чтеня предоставлялъ ей полную свободу — и она зачитывалась но прежнему романами, глотала залпомъ все къ ряду — и ‘Униженные и Оскорбленные’, и ‘Тайны мадридскаго двора’… Коля старался влять только на строй ея нравственныхъ понятй, и то очень осторожно, боялся исковеркать ея простонародную натуру, сдлавъ изъ простой, недалекой женщины одно изъ тхъ несноснйшихъ созданй съ куриными мозгами, которыя, затвердивъ нсколько книжныхъ, непереваренныхъ фразъ, тычутъ ими въ носъ каждому встрчному, стараясь отличиться своею свободою отъ знанй и независимостью отъ ума… Кол нравилась Полинька такою, какою создала ее многострадальная и — зачмъ скрывать!— безпорядочная жизнь… Онъ полюбилъ въ ней малую искорку непогибшаго человческаго достоинства… И Полинька это понимала, и въ короткое время привязалась къ Николаю Иванычу со всею страстью освобожденной рабыни, съ тупою преданностью врной собаки. Человка лучше его она не встрчала.

Не задаваясь вопросами, что изъ этого выйдетъ, Коля чувствовалъ, что безцльная жизнь его получила нкоторый опредлившйся характеръ, и былъ доволенъ текущею минутой. Но едва ли неболе его былъ доволенъ Теодоръ: помимо матеральныхъ благъ и отсутствя заботы о завтрашнемъ дн, хористъ нашъ былъ удовлетворенъ сознанемъ, что ‘мы теперь, слава Богу, живемъ, какъ и вс проче, ни отъ кого незазорно, дло житейское! А то эти уроки тамъ, да газеты — прахъ ихъ побери! съ ними только одни непрятности…’ — Радовался Теодоръ особенно еще тому, что близкя отношеня Николая Иваныча къ Стенькину порвались: ‘ну, его къ Богу, безпокойный и опасный человкъ, съ нимъ того и гляди въ бду попадешь!..’

А бдный Егорушка не считалъ разорванными добрыя отношеня съ Кольчужниковымъ и изрдка навщалъ его. Онъ видимо принуждалъ себя не поднимать вопроса о газет, но такъ какъ это была болячка, неразрывная со всмъ его существованемъ, то могъ ли онъ воздержаться, не высказать хоть доли скорбей, угнетавшихъ его больную грудь! Повствовалъ онъ, какъ ходилъ объясняться съ начальствомъ — и вышло только хуже… ‘Да и правы они — разъ меня не признаютъ за компетентное лицо, за хозяина въ дл, такъ стоитъ ли со мною много разговаривать! А крестный твердитъ одно: продай да продай… Ужь какой тутъ можетъ быть ладъ? Листокъ чахнетъ, подписчики разбгаются — такую дрянь и читать-то не стоитъ… О себ ужь не говорю, я что! я солдатъ, часовой, который долженъ умереть на своему посту… да, кажется, ужь недолго маяться!..’

Въ жалобахъ Егорушки слышался Кол тяжелый укоръ, и укоръ этотъ былъ тмъ больне, что, не высказываясь прямо, набрасывалъ на Кольчужникова косвенное обвинене въ солидарности съ тми людьми, которые равнодушно и долею враждебно относились къ изданю Листка, поглотившему послдня крохи бднаго человка, убившему его послдня силы, послдня надежды. Коля чувствовалъ потребность высказаться, оправдаться, доказывать, что его участе нисколько не спасло бы злополучнаго Листка…

— Э, къ чему разводить эти старыя дрожжи! Да разв я обвиняю кого-нибудь? Тмъ мене имю права обвинять васъ — вдь вы у насъ чужой, зазжй человкъ, завтра удете и слдъ простылъ! И никакое дло васъ не остановитъ, а потому ничего прочнаго въ затяхъ вашихъ здсь быть не можетъ… это врно-съ!

Коля, повидимому, не обратилъ особаго вниманя на эти слова Егорушки, но въ сосдней комнат, гд Полинька разливала чай, зазвенлъ въ дребезги разбитый стаканъ… Коля вздрогнулъ, нахмурился — и во весь остальной вечеръ нельзя было добиться отъ него живого слова…

Съ каждымъ посщенемъ Егорушки становилось несомннне, что жизнь бднаго малаго подкошена, что онъ уже покорился и ждетъ… Тмъ рзче казались вспышки его болзненной энерги, вывихнутой, какъ извстно, въ одну сторону. Онъ все еще злился и своимъ надтреснутымъ фальцетомъ обличалъ разныя маленькя неправды и глупости, совершавшяся въ черт города N, но это случалось, какъ вс примтили, только посл третьей рюмки водки… Онъ кашлялъ, хриплъ, стоналъ, а все-таки не оставлялъ графинчика недопитымъ до дна — и упорно предпочиталъ ‘очищенное’ всмъ тонкимъ иностраннымъ винамъ.

— Голубчикъ мой, Егоръ Егорычъ, бросьте вы эту дрянь! Вы убиваете себя, съ теплымъ участемъ замчалъ Коля.

— И это опять-таки врно-съ, врно — убиваю… Да что подлаешь! А подите-ка, вонъ мужикъ говоритъ, что нтъ того зелья здорове: отъ всхъ лихихъ болстей лекарство! Вотъ, скоро совсмъ вылечусь и приглашу васъ къ себ — вдь придете?

— Приду, приду.

— То-то же! Вс приходите — и Полинька и вы, милйшй Теодоръ Петровичъ. Отъ эдакихъ приглашенй добрые христане не отказываются… И пиръ же будетъ на моихъ похоронахъ заправскй: кром водки — ничего! Хочу, чтобъ добромъ меня люди помянули… А не умлъ сдлать добра — ставь ведро водки… Повиненъ есмь!.. Ха, ха, ха!..

Ужасно тяжело и жалко было слушать его циничную рчь, его хрипящй, сухой смхъ. Казалось, этотъ смхъ выходилъ уже не изъ живой человческой груди, а изъ какого-то пустого ящика, который лежитъ тамъ — по ту сторону жизни…

XXV.

Приближалась весна. Городскя улицы превратились въ каналы невылазной грязи, въ воздух смердло разложенемъ. Весна, это пресловутое ‘пробуждене природы’, является самимъ сквернымъ и убйственнымъ въ санитарномъ отношени временемъ для обитателей нашихъ сверо-восточныхъ городковъ, провинцальная неряшливость выступаетъ наружу во всей своей безпомощности, болзни невозбранно хозяйничаютъ среди бднаго населеня. Хотлось бы бжать изъ города, но бжать пока некуда: въ деревн еще печальне. Лсъ еще спитъ суровымъ зимнимъ сномъ, окрестныя поля едва обозначились темно-бурыми полосами между блыхъ ложбинокъ, въ которыхъ притаился послднй чахлый, но еще глубокй снгъ. Ледъ на рк приподнялся и посинлъ, полыньи съ каждымъ днемъ становятся шире и сердито поплескиваютъ тяжелою мутною хлябью. Въ народ, по обыкновеню, начинаютъ ходить изъ года въ годъ повторяющеся разсказы объ утонувшихъ среди благо дня людяхъ, перебиравшихся, несмотря на запрещене полици, изъ зарчной стороны въ городъ, на базаръ съ ихъ грошовыми нуждишками.

Очень скучное, хворое, переходное время!

Оно всегда неотразимо вляло на расположене духа Коли, но въ этотъ разъ онъ былъ особенно печаленъ, нахмуренъ и нестерпимо раздражителенъ. Ничмъ нельзя было угодить ему. Полинька, робя и страдая, не ршалась подойти къ нему и только въ присутстви Медынскаго, обращаясь боле къ почтенному хористу, покушалась развлечь Колю болтовней объ ожидаемыхъ удовольствяхъ красной весны.

— Вотъ вскроется рка, мы купимъ себ лодку — не дорого она стоитъ, и каждый день станемъ по половодью кататься, на острова приставать, рыбу ловить. Люблю я это! А веслами работать была я молодецъ, и теперь еще могу съ любымъ лодочникомъ поспорить, коли на перегонку… Вы, едоръ Петровичъ, грести чай не умете — куда вамъ! да и силенки у старичка не хватитъ.

— Что за мудрость такая! Всякй мужикъ уметъ, обижался Теодоръ.

— Мужикъ уметъ, а вы не умете. Я вамъ покажу, надо такъ: плавно, сильно, чтобы зря воду не ковырять и опять же не слишкомъ глубоко черпануть, не терять весла… вотъ такъ…

И показывала, какъ надо управляться веслами, то откидываясь назадъ, то поднимая высокую грудь и взмахивая сильными руками. Она была очень мила. Коля любовался ея природною грацозностью и силой, онъ улыбался, но улыбка его была печальная, загадочная…

Наконецъ, рка вскрылась, стало холодне, рзкй верховой втеръ дулъ постоянно и гналъ разсянныя льдины, какъ лнивое стадо, внизъ по быстрому теченю. На берегу, около пристаней зашевелился народъ. Теперь уже вс радовались совершившемуся въ природ перелому, вс ждали солнышка, тепла и жизни…

Однажды, часу въ десятомъ вечера, Кол сказали, что прибжалъ мальчикъ изъ типографи.

— Онъ умеръ… прошепталъ Коля.— Я это знаю…

Наскоро одвшись, онъ пошелъ вмст съ мальчикомъ и дорогой не сдлалъ ему ни одного вопроса.

И не засталъ ужъ онъ живого Егорушку… На ветхой кожаной подушк лежала мертвая, склонившаяся на бокъ голова съ заострившимся носомъ и незакрытыми безцвтными глазами. На неостывшемъ лиц не страдане, а гримаса ребяческой усмшки… Вокругъ покойника суетились два наборщика, и какя-то усердныя бабы, свдущя, какъ и что надо длать въ такихъ случаяхъ.

Черезъ полчаса явился редакторъ, крестный папенька, совершенно отороплый, онъ задавалъ каке-то безцльные, ненужные вопросы, и не выжидая отвтовъ, метался изъ стороны въ сторону, становясь передъ Кольчужниковымъ, онъ растопырилъ руки и выпустилъ, одно только слово: ‘вотъ!’ Что онъ этимъ хотлъ сказать — Богъ его вдаетъ. Похоже было, что онъ взглянулъ на покойника, какъ на статью, зачеркнутую красными чернилами… За Нилушкой на хуторъ послали извощика. Коля сидлъ въ глубокомъ раздумьи, не обращая вниманя на то, что длалось вокругъ. Когда уже покойникъ былъ обряженъ и положенъ на столъ, Коля будто очнулся, братски поцловалъ его и ушелъ домой.

Вопреки предсказанямъ Егорушки, на похоронахъ его не было никакого угощеня, никакой водки. За гробамъ шла небольшая кучка людей, поочередно смнявшихъ носильщиковъ. День былъ ясный, первый ясный и теплый день наступившей весны, по улицамъ встрчалось много народа, который крестился и кланялся всмъ извстному оберъ-ругателю, наврное, никто не помянулъ его недобрымъ словомъ… Онъ отправлялся туда, гд ужь не нужно корреспондентскихъ обличенй — и вс съ нимъ примирились.

Горько плакалъ пахарь-Нилушка. Подойдя у могилы къ Кольчужникову, онъ схватилъ его руку, сдавилъ ее словно желзными клещами и сказалъ угрюмо:

— А вдь хорошаго и несчастнаго человка мы зарываемъ, Николай Иванычъ… И съ минуту подумавъ, будто сообразивъ, врно ли онъ сказалъ, добавилъ:— да-съ, несчастнаго бдняка…

XXIV.

— Полинька, я долженъ скоро ухать отсюда…

Она какъ-будто уже давно ждала этихъ роковыхъ словъ и, услышавъ ихъ, не дрогнула, только лицо сильно поблло и глаза остановились, но не прямо на немъ, а на окн, въ которое стучали рдкя капли собиравшагося дождя.

— Въ Питеръ? спросила она посл безконечной минуты молчаня.

— Да.

— Надолго, или совсмъ ужь?

— Не знаю, право… думаю, что совсмъ.

Она не теряла спокойствя и, еще доле помолчавъ, вздохнула.

— Надо едору Петровичу сказать, чтобы поискалъ другого постояльца… а то какъ же мы тутъ останемся? И за квартиру платить, и самимъ кормиться надо.._..

Коля остолбенлъ передъ ея спокойствьемъ. Но видно русская женщина, и въ особенности женщина-крестьянка не годится для сентиментальныхъ мелодраматическихъ сценъ. Чтобы ужь разомъ все прикончить, она добавила:

— Вы, какъ на счетъ движимости распорядитесь — продать, или съ собой возьмете?

— Не оскорбляйте меня, Полинька…

— Чмъ же я васъ оскорбляю! Надо же знать…

— Что тутъ въ дом есть, все это ваше. Я нсколько устроилъ ваше хозяйство и не брошу на произволъ судьбы.

— Ладно. И скоро это? Теперь только въ голос ея послышалась слеза…

— Дня черезъ три, надо спшить: отецъ боленъ, зоветъ…

— Ладно, повторила она уже совсмъ упавшимъ голосомъ, быстро повернулась и ушла въ свою комнату.

Полинька заперлась на ключъ, что съ нею происходило — неизвстно. Тщетно Коля вслушивался въ тишину — Полинька точно замерла. Ея плачъ, рыданя, вс нервозныя проявленя женскаго горя были бы для него гораздо легче этой каменной неподвижности, да врядъ ли и ей было легче… Она ушла въ себя, думала, соображала и словно прикидывала на глазъ вс размры раскрывшагося передъ нею темнаго провала, въ который толкаетъ ее неумолимая сила обстоятельствъ, но могло ли молчать ея сердце? У бдной женщины никогда не было будущаго, такъ что же о немъ особенно горевать — дло привычное! Она теряла настоящее, такое настоящее, какого она никогда въ жизни не знавала: Коля смотрлъ на нее, какъ на человка, и она только-что отдохнула отъ мукъ своего безправнаго, нечеловческаго, унизительнаго существованя… Могло ли не разрываться ея сердце?

Не была ли она хоть нсколько подготовлена къ этой развязк? Слова покойнаго Егорушки врзались въ ея памяти, но самъ Коля ни разу не намекалъ даже о возможности близкой разлуки, правда, что, съ другой стороны, онъ тоже ничего не говорилъ и о прочности установившагося положеня, вообще онъ терпть не могъ разговаривать объ этомъ предмет. Полинька хотла врить, что онъ самъ не помышлялъ, что придетъ же, наконецъ, такая развязка, а когда мы хотимъ врить, то уже вримъ больше, чмъ на половину.

Только въ самое послднее время Полинька примчала, что переписка Коли съ Петербургомъ стала гораздо оживленне, не проходило дня, чтобы не было полученя и отправки писемъ. Кром того, Коля принялся усердне читать газеты, это было во время сербской войны, политическе интересы поглощали внимане каждаго образованнаго человка, всми чувствовалось, что мы живемъ наканун какихъ-то громадныхъ событй, но бдная Полинька ничего не понимала въ такихъ мудреныхъ вещахъ.— ‘Конечно, нашъ Николай Иванычъ, какъ и вс господа, долженъ знать все, что творится на бломъ свт, такъ вдь что-жъ, ужели онъ на войну пойдетъ въ самомъ дл? Вдь онъ даже не служилъ въ офицерахъ’. Ей въ голову не приходило, что на войн можетъ найтись дло не однимъ офицерамъ. И не догадывалась она, что человкъ въ положени Коли могъ страдать, изнывать именно отъ отсутствя всякаго дла и готовъ броситься даже за призракомъ дла, порвавъ вс опутавшя его нити домашней пряжи…

Это вовсе не входило въ соображеня Полиньки, ее мучило нчто другое, боле доступное ея пониманю, не разъ она видла у Коли золотой медальонъ и въ немъ портретъ необыкновенно красивой женщины. Спросить, кто эта красавица, у нея недоставало духа, потому что онъ самъ хранилъ и чтилъ этотъ медальонъ, какъ святыню… и теперь она ршила, что это его петербургская любовь, что вотъ онъ подетъ туда и на ней непремнно женится… Ревность, оборотная сторона любви, проснулась въ сердц Полиньки. Но ревность — злое, мстительное чувство, толкаетъ насъ большею частью на поступки дике, безобразные, или, по малой мр, неразумные. И задумала она въ эти послдне передъ разлукой дни помучить Колю, возбудивъ и въ немъ зменыша ревности.

Переговоривъ съ едоромъ Петровичемъ о неизбжной перемн въ ихъ жизни, она немедленно послала старикашку отыскивать новаго постояльца и все твердила, чтобы найти хорошаго, и денежнаго. Расторопный Теодоръ въ тотъ же день блистательно исполнилъ данное поручене и за обдомъ уже рапортовалъ, что въ городъ нахало теперь многое множество прекраснйшихъ господъ-строителей новой желзной дороги, что это все народъ образованнйшй, милйшй и страшно соритъ деньгами.

— Да-съ, много они добра у насъ надлаютъ, восхищался хористъ:— слава Богу, и наша трясина встрепенется! Жизнь они намъ дадутъ, жизнь! Оклады у нихъ великолпные! Такъ вотъ-съ, одинъ изъ ихнихъ техниковъ съ удовольствемъ готовъ занять вашу квартиру, Николай Иванычъ. И какой человкъ — обворожительный! Сразу общалъ меня пристроить къ ихнему длу. Это, говоритъ, пустяки для насъ!

— Очень радъ, только ужь дайте мн ухать, а то, согласитесь, едоръ Петровичъ, оно выходитъ не совсмъ деликатно, вы какъ-будто рады, что меня выпроваживаете, замтилъ Коля тономъ шутливаго упрека.

Старикашка понялъ свою неловкость и запутался въ извиненяхъ.

— А молодой онъ, баринъ-то, красивый? спросила Полинька, изподлобья метнувъ глаза на Колю. Онъ хоть и разсмялся, однако вскочилъ изъ-за стола и ушелъ къ себ.

На слдующй день желзно-дорожный техникъ, понеръ цивилизаци, явился самолично осмотрть квартиру. Приземистый франтикъ въ щегольскихъ ботфортахъ, съ огромной бриллантовой булавкой и холеной бородкой, вошелъ, какъ завоеватель побжденной мстности. Онъ былъ черезмру шутливъ, любезенъ и математически точенъ въ опредлени условй найма и въ объяснени своихъ привычекъ. Онъ даже развязно вошелъ въ кабинетъ Коли и отрекомендовался. Коля укладывалъ свои бумаги и извинялся недосугомъ, но черезъ пять минутъ разговора, техникъ лукаво подмигнулъ глазомъ и, вроятно, для соблюденя во всемъ ясной точности, спросилъ тихо:

— Вы навсегда отсюда узжаете?

— Навсегда.

— Прекрасно. Видите ли, я позволилъ себ этотъ вопросъ для того, чтобы посл… въ случа чего… то есть, чтобы уяснить свои отношеня въ этой квартир… Порядочный человкъ не долженъ, такъ сказать, не оговорить и не выяснить всхъ случайностей, вроятностей… Вы не будете въ претензи, такъ какъ разрываете навсегда… вдь эти мимолетныя связи — въ сущности пустяки…

Но не усплъ обворожительный техникъ закруглить свою рчь точнымъ выводомъ, какъ очутился за порогомъ двери, прихлопнутой передъ самымъ его носомъ… Впрочемъ, черезъ секунду онъ уже смялся и шутливо прощался съ хозяйкой…

Вечеромъ, Полинька не выдержала и, бросившись на колни передъ Колей, не столько раздосадованнымъ, сколько опечаленнымъ глупою сценой, она съ горькими рыданями цловала его руки.

— Прости меня, прости! почти стонала она.— Видишь, я совсмъ одурла отъ горя. Прости и твердо знай, что для меня все кончено. Любить ужь я никого не стану, потому что не въ силахъ больше! не могу, душа не приметъ… Золотой ты мой, пойми, что изболлась моя душа и выгорла до тла… А безъ души, что ужь за женщина, и какая ей цна! И жалть-то эдакую не стоитъ! Если что дойдетъ до тебя, плюнь въ ту сторону, гд живетъ Полинька, и скажи себ, что она умерла…

Высвободивъ руки, смоченныя ея обильными слезами, Коля долго смотрлъ въ ея лицо, и проговорилъ, насколько могъ, спокойно:

— Прощай, Полинька! Никакихъ общанй, никакихъ зароковъ ненужно — это пошлость, по я увренъ, что, посл встрчи со мною, ты будешь дйствительно другая женщина — хуже или лучше — не знаю… но — другая, такя встрчи безъ слда не проходятъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

——-

Пароходъ отходилъ рано утромъ, и, по странной случайности, тотъ самый пароходъ, на которомъ, три года тому назадъ, прибылъ Коля городъ N. Ступивъ на палубу, онъ встрепенулся, словно встряхнулъ съ себя гнетущя цпи послдняго прощанья — по всему существу его огнемъ пробжало что-то свжее, что-то бодрое — это чудесное чувство освобожденя.

— Три года, три пропаще года канули въ вчность! шепталъ онъ, и спрашивалъ себя:— тотъ ли я самый, что былъ три года назадъ? Что ждетъ меня впереди? Можетъ быть, таке же пропаще годы, только подъ другимъ небомъ, при другой обстановк. И вся жизнь такъ пройдетъ…

Его возбужденная мысль могла только путаться въ нескончаемыхъ вопросахъ и не находить никакого отвта. На мысль человка даетъ отвтъ одна всесильная дйствительность.

Пробилъ третй звонокъ, провожавше простились, сходни съ парохода убраны. Коля остался одинъ на верхней площадк, внизу на пристани стояли Полинька и Теодоръ, они что-то говорили ему, но свистъ и шипнье паровика заглушали слова ихъ. Дулъ жестокй сверный втеръ и безжалостно рвалъ и трепалъ все, что попадалось ему на пути. Отдали швартовы, пароходъ, дрожа всмъ корпусомъ, тронулся въ путь. Полинька махала платкомъ, хористъ Теодоръ — фуражкой, втеръ трепалъ его сдые волосенки, и вдругъ вырвалъ фуражку и швырнулъ далеко по теченю, Теодоръ не замтилъ потери и все махалъ обими руками. Машинистъ далъ полный ходъ, и пароходъ скоро скрылся на поворот рки, за лсистымъ мыскомъ. Коля не могъ видть, какъ побрела домой плачущая Полинька, съ своимъ спутникомъ, сренькимъ старикашкой, повязавшимъ голову платкомъ и очень похожимъ на бабу, служившую, по недоразумню, въ какой-нибудь инвалидной команд.

— А мы все тутъ, всегда тутъ, на-вкъ тутъ, ворчалъ нашъ хористъ совершенно безсмысленно, потому что думалъ въ эту минуту о необходимости купить новую фуражку.

——

ИЗЪ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ АВТОРА.

Лагерь на Караял. Августъ, 1877 г.

…Едва ли найдется людское гнздо мрачне и непрютне пограничнаго города Александрополя, на кавказско-турецкой границ. Онъ стоитъ на холм, вокругъ тянутся живописныя лини горныхъ кряжей, между которыми Алагзъ высоко поднимаетъ свою двугорбую верблюжью спину, вчно одтую снгомъ. Между горъ заманчивыя перспективы узкихъ долинъ и ущелй, наполненныя голубымъ туманомъ. Мстоположене очень красиво. Но физономя города поразительно печальна. Представьте себ безпорядочно-разсыпанную кучку строенй въ полуазатскомъ вкус — низенькихъ, съ плоскими крышами, по которымъ бгаютъ дти и собаки, желзныя ршотки въ маленькихъ тюремныхъ окнахъ, и въ центр города кладбище. Вс постройки сложены изъ большихъ грубо отесанныхъ глыбъ чернаго, какъ уголь, камня, съ блыми швами неправильной кладки. Кое-гд торчитъ нсколько худосочныхъ тополей, насильственно взрощенныхъ на каменистой почв. И все это людское гнздо кажется какою-то юдолью плача, одтою въ глубокй трауръ съ плерезами. Ужасно тяжелое впечатлне!

Прхавъ въ Александрополь часовъ въ 10, вечера, я не могъ найти себ прюта, вс гостинницы переполнены военными, клубъ и лучше дома заняты подъ лазареты для раненыхъ. Только благодаря гостепримству какого-то молодого человка, я провелъ ночь не на улиц. На другой день мы уже были добрые знакомые, а черезъ недлю — искренне прятели. Я халъ въ кавказскую армю корреспондентомъ отъ одной газеты, онъ принадлежалъ къ отряду, высланному Обществомъ краснаго креста, стало-быть, оба люди партикулярные. Это и былъ Николай Иванычъ Кольчужниковъ. Оказалось, что мы имемъ въ Петербург общихъ знакомыхъ, къ тому же, Кольчужниковъ былъ такъ искрененъ, простъ и задушевенъ, что, живя недлю въ одной комнат, мы непримтно сблизились и ршили вмст хать изъ траурнаго Александрополя въ главную квартиру дйствующей арми, гд скоро ожидались ршительныя военныя дла.

Мы двинулись въ перекладной тележк, вслдъ за почтой, конвоируемой казаками. Хотя путь безопасенъ, но прозжающихъ въ одиночку не пускаютъ, нужно хать съ ‘оказей’ — и почта въ этомъ случа самая надежная регулярная оказя. Перезда до Караяла добрыхъ 35 верстъ. Дорога за р. Арпачаемъ, т. е. за русскою границей, идетъ по каменистой, бугорчатой мстности, ни единаго кустика, все печально, голо, тощая трава словно выжжена. Жалкя лачуги трехъ, четырехъ селенй кричатъ о безправной нищет жителей, попрятавшихся въ этихъ каменныхъ норкахъ. Между тмъ, тутъ же, надъ кучами этихъ темныхъ норъ высятся величавыя развалины древнихъ зданй, слды когда-то цвтущей, азатски-пышной цивилизаци. Высокя, зубцами обрушающяся стны, съ продолговатыми, узкими прорзаны, съ клочками причудливыхъ орнаментовъ, поднимаются изъ груды разсыпаннаго гранита. Бдная Великая Арменя! дешь по твоимъ каменистымъ, безплоднымъ холмамъ, точно по старому, давно заброшенному кладбищу… Мы оба были настроены какъ-то печально, особенно Коля, онъ говорилъ о неумолимомъ закон вырожденя расъ, нацй, обществъ, типовъ всего живущаго въ мр, и, кажется, кончилъ словами Гамлета: ‘Да, всмъ живущимъ умирать!’ Мн было ясно, что въ натур его, по преимуществу, рефлектирующей, лежитъ большое личное горе.

Въ конц четырехчасовой тряски, поднявшись на высоту, мы увидли блые ряды нашего лагеря. Гулкй трепетъ палатокъ подъ набгающимъ втеркомъ, ржанье и фырканье коней, звуки кавалерйской трубы и барабана, дымокъ походныхъ кухонь, фургоны, арбы, пестрые наметы маркитантовъ и всякихъ торгашей, прицпляющихся къ хвосту лагеря, наконецъ, въ сторон особый парусинный городокъ подъ флагомъ Краснаго креста — все это обратило насъ отъ философи въ царств мертвыхъ къ живой дйствительности.

— Ну-съ, вотъ мы и у самой нашей работы! сказалъ Коля.— А знаете ли мы что? Не знаю, какъ вы смотрите на ваше дло — конечно, мы добровольцы, никто насъ въ шею не толкалъ, и должны честно исполнять свои обязанности — я длаю даже гораздо больше, чмъ велитъ обязанность моя, иду съ полнйшимъ самоотверженемъ, можетъ быть, и жизнь тутъ положу въ какомъ-нибудь лазарет — объ этомъ меньше всего забочусь. Но думается мн, отчего не ощущаю я того энтузазма, который даетъ крылья человку и длаетъ его вполн счастливымъ своей задачей, какова бы она ни была? Я еще молодъ — или во мн ужь отъ рожденья не было ни искры энтузазма, а если онъ былъ, куда же я его двалъ, на что растратилъ? Самъ не знаю. Кажется, жизнь моя проходила въ такихъ все пустякахъ, которые только скользили, не задвая глубоко моей природы. Ужь не уродъ ли я? Оно неутшительно, но, можетъ быть, всего врне…

Я смолчалъ, но живо заинтересовался моимъ молодымъ прятелемъ, который какъ-будто напрашивался повдать мн свою внутреннюю исторю.

——

Боле мсяца прожили мы въ лагер на Караял, въ ожидани крупныхъ длъ съ армей Гази-Мухтара. Почти каждый вечеръ я сходился съ Колей и пробрлъ большой матерьялъ, котораго только часть могла войти въ рамки настоящей повсти. По обстоятельствамъ, весьма многое должно остаться до боле удобнаго времени. Для читателя, требующаго непремнно законченности фабулы, я могу разсказать слдующее.

Возвратясь изъ N, Коля нашелъ своего отца при смерти, старикъ чрезвычайно обрадовался и искренно помирился съ сыномъ. Нтъ никакого сомння, что, благодаря ходатайству Коли, почтенный Иванъ Гавриловичъ, умирая, сдлалъ распоряжене отдать всю землю Убжища бывшимъ своимъ крпостнымъ крестьянамъ — пусть молятся о успокоени души добраго барина… Овдоввшая Марья Алексевна посвятила всю свою дятельность дламъ благотвореня, передъ началомъ восточной войны вступила въ общество Краснаго креста и выказала замчательную энергю характера и самоотверженя. Одного ея слова было довольно, чтобы Коля полетлъ въ любой изъ санитарныхъ отрядовъ, отправлявшихся на поля битвъ.

— Отчего же именно вы избрали Кавказъ? спросилъ я.

— Такъ пришлось… А впрочемъ, меня давно тянуло на Кавказъ, я былъ влюбленъ въ этотъ край еще по разсказамъ дядюшки-генерала.

— Ахъ, гд онъ, почтенный дядюшка, что съ нимъ?

— Я видлъ его въ Владикавказ, старикъ поселился тамъ навсегда въ маленькомъ кругу своихъ старыхъ сослуживцевъ, такихъ же закаленныхъ кавказцевъ, какъ и онъ. Теперь все храбрился, хотлъ снова на службу, но больно ужь дряхлъ, а хуже всего, что глаза отказываются служить. Бродитъ еще съ. своей старушкой по бульварамъ Владикавказа, выйдетъ на шоссе за мостъ, горъ-то ужь не видитъ, а все восхищается ихъ красотой, тамъ, говоритъ, легче дышется. Чаще всего его можно видть въ саду, праве вокзала, сидитъ на берегу надъ Терекомъ и по часамъ слушаетъ, о чемъ шумитъ ‘мятежная рчонка’ — какъ онъ ее называетъ. Стихи Лермонтова наизустъ помнитъ. Хоть и не долюбливалъ Михаила Юрьича, съ которымъ былъ знакомъ, а все же гордится имъ — ‘нашъ, кавказецъ!’

— Кстати, куда двалась Ниночка? При немъ?

— Куда? конечно, замужъ себя выдала, ужь дтей иметъ. Да за кого еще замужъ-то вышла — отгадайте! за станового пристава…

Коля разсмялся даже…

— Это курьзно!

— Право такъ. Нашелся около Ростова нкй становой плнительной наружности, конечно, молодой, здоровый, а главное — какъ она сама подтверждаетъ — необыкновенно честный и либеральный.

— Безъ этого, разумется, нельзя.

— Да-съ, все прекрасно въ этомъ лучшемъ изъ мровъ!

——

Съ 20-го сентября начались кровавыя батали на позицяхъ Аладжи, кончившяся, какъ извстно, подавляющимъ разгромомъ арми Мухтара 3-го октября подъ Авларомъ. Прекратились наши бесды съ Кольчужниковымъ, съ которымъ меня связала глубокая симпатя. Онъ не разъ говаривалъ, что со мною ему такъ же легко, какъ съ собственной совстью. Я гордился моимъ молодымъ другомъ и боялся за него… Въ безпрестанныхъ передвиженяхъ отрядовъ мы какъ-то затерялись. Онъ на самомъ дл понималъ и исполнялъ свои обязанности гораздо шире, чмъ предписывала формальная инструкця: его всегда можно было встртить въ госпитальной кухн, въ амбулаторномъ шатр, на перевязочномъ пункт, разъ я замтилъ его съ фляжкой рома въ цпи, подъ выстрлами турецкихъ траншей.

— Береги васъ Богъ, Николай Иванычъ!..

— Если я еще на что-нибудь нуженъ впереди, то и Богъ сбережетъ… Вспомните, вдь мы теперь на Восток, а фатализмъ восточнаго человка, право, преудобная и преспокойная вещь…

——

Тифлисъ.

Цлый день меня отыскивалъ какой-то медикъ одного изъ полковъ, возвращавшихся съ театра только что окончившейся войны. У меня было много прятелей между медиками, часто такихъ, которыхъ я и фамили не зналъ, но все-таки меня удивило, кому я понадобился, кто такъ упорно добивается свиданья со мной… Наконецъ, иду самъ въ гостинницу по данному адресу.

— Здравствуйте, родной мой! Живенько, здоровнько? встртила меня привтливая хохлацкая рчь.

— Докторъ! радъ васъ видть. Зачмъ я вамъ понадобился,

— Нашъ Николай Ивановичъ Кольчужниковъ приказалъ долго жить…

— Что вы говорите, докторъ?

— Скончался въ тиф… Самъ виноватъ — не поберегся. Ну, да ужь видно судьба такая… Посл вашего отъзда подлый тифъ косилъ насъ, здорово косилъ! Вотъ Николай Иванычъ поручилъ мн непремнно видться съ вами и передать эту вещь (докторъ вручилъ мн золотой медальонъ Коли). Когда будете въ Петербург, то отдайте — покойникъ не назвалъ кому: ‘онъ самъ де знаетъ кому’… Да-съ, жаль! чудесный былъ человкъ. А умеръ, я вамъ скажу, молодцомъ — не хуже Василья Александровича (Геймана). Какъ увидлъ, что надежды нтъ, всхъ отъ себя прогналъ. Молодцомъ!

Докторъ, какъ видно, былъ не изъ сентиментальныхъ…

——

Петербургъ, мартъ 1878.

…Сегодня я былъ у Марьи Алексевны Кольчужниковой. Она уже давно знаетъ о смерти Коли. Сколько сдержанности и сколько простоты въ ея глубокомъ страдани! Она ни о чемъ не разспрашивала, взяла медальонъ и даже не взглянула на него.

— Вы были другомъ нашего Коли, онъ мн писалъ. Какъ странно! я любила его много, и я же была причиной всхъ горькихъ минутъ его изломанной жизни… и, наконецъ, не я ли послала его туда на смерть?.. Извините, рада буду побесдовать съ вами въ другой разъ, а теперь мн лучше остаться одной…

До свиданья! И улыбаясь, тихо вышла изъ гостиной.

Немного сказала она, но мн стало больно и стыдно, что не могу я плакать…

По странному капризу, въ которомъ не могу дать отчета, мн захотлось видть брата Коли, успвшаго сдлаться если не знаменитымъ, то виднымъ лицомъ, Евгеня Ивановича.

Онъ жилъ тутъ же въ дом отца, въ великолпно отдланномъ и слишкомъ большомъ для холостого человка помщени.

У входной двери стоялъ громадный медвдь, въ зал, служившей столовою, горки съ севрскимъ фарфоромъ и серебряною утварью. Кабинетъ, въ которомъ принялъ меня Евгенй Ивановичъ, весь увшанъ цннымъ оружемъ разнаго рода. Какъ видно, хозяинъ былъ охотникъ, ружей разныхъ системъ, старинныхъ мушкетовъ, сабель и кинжаловъ было въ кабинет больше, чмъ книгъ, бумагъ и прочаго письменнаго добра. Самъ онъ былъ въ вицмундир и видимо собирался куда-то выхать, однако, встртилъ меня весьма любезно, предложилъ сигару и, каждымъ штрихомъ своей манеры билъ на простоту, безцеремонность и даже немножко на вульгарность, до которой снисходятъ велике люди въ домашнемъ обиход, съ простыми смертныли, стоящими вн оффицальнаго мра. Говорилъ больше онъ, чмъ я — и закончилъ, небрежно почесывая щеку:

— Да, жаль! Бдный братъ, какъ это онъ такъ…

Я взглянулъ ему прямо въ лицо, стараясь отгадать, какимъ бы словомъ завершилъ онъ недосказанную фразу: ‘такъ неостороженъ, такъ неудачливъ, или — такъ несчастливъ?’ Но Евгенй Ивановичъ промолвилъ еще разъ ‘жаль!’ и намекнулъ, что ему надо хать къ министру.

Я вышелъ, восхищенный этимъ любезнымъ визитомъ.

Ему дйствительно необходимо было къ министру: онъ получалъ назначене въ провинцю на довольно видный служебный постъ и — ужь, конечно, въ кругу полезной дятельности проведетъ тамъ далеко не пропаще годы…

А. Пальмъ.

‘Отечественныя Записки’, NoNo 2—3, 1880

ПРОПАЩЕ ГОДЫ.ПОВСТЬ.

Читайте также:

ПРОПАЩЕ ГОДЫ.
ПОВСТЬ.