Висенте Бласко Ибаньесъ.
Проклятый хуторъ.
Романъ.
Переводъ съ испанскаго В. Кошевичъ.
Книгоиздательство ‘Современныя проблемы’.
Москва. — 1910.
I.
II.
III.
IV.
Проклятый хутор, Бласко-Ибаньес Висенте, Год: 1910
Время на прочтение: 142 минут(ы)
Необозримая равнина пробуждалась при блдноватыхъ лучахъ солнца, которое широкимъ свтозарнымъ кругомъ выходило изъ моря.
Послдніе изъ соловьевъ, своимъ пніемъ придававшихъ плнительность этой осенней ночи, теплой, точно весенней, прерывали свои заключительныя рулады, точно усиливающійся свтъ поражалъ ихъ насмерть своими стальными лучами. Воробьи стаями вылетали изъ-подъ соломенныхъ крышъ и вершины деревьевъ содрогались от первыхъ движеній этой воздушной дтворы, которая сo всхъ сторонъ колебала листву, задвая ее крыльями.
Мало-по-малу замирали звуки, оживлявшіе ночь: плескъ воды въ канавкахъ, шелестъ тростника, лай сторожевыхъ псовъ. Вмст съ темъ другіе шумы возникали, росли и разносились по равнин. Пніе птуховъ раздавалось по всмъ хуторамъ, сельскія колокольни веселымъ перезвономъ отэывались на благовстъ къ ранней обдн въ церквахъ Валенціи, казавшихся синими и туманными въ отдаленіи, на скотныхъ дворахъ поднимался дисгармоничный концертъ животныхъ: лошади ржали, коровы мычали, куры кудахтали, ягнята блеяли, свиньи хрюкали, скотина учуяла острый запахъ растительности, принесенный свжимъ дуновеніемъ утра, и нетерпливо рвалась въ поле.
Свтъ разливался по небу, тни таяли, точно поглощаемыя бороздами пашни и массами листвы, мало-по-малу, изъ утренняго тумана выдлялись влажныя и блестящія тутовыя и плодовыя деревья, извилистыя линіи канальцевъ, большіе квадраты огородовъ, похожіе на громадные зеленые платки, и красная, тщательно вспаханная почва. На дорогахъ появлялись подвижные ряды черныхъ точекъ, похожіе на колонны муравьевъ и направлявшіеся въ городъ. Изъ конца въ конецъ равнины зазвучали протяжныя псни, прерываемыя окриками на рабочій скотъ, и скрипъ колесъ, а время от времени бшеный ревъ, подобный трубному звуку, проносился въ пространств, какъ будто понуждая лнивыхъ къ работ.
Въ канавкахъ начала приходить въ движеніе ровная поверхность красноватой воды, громкій шумъ которой надъ запрудою заставлялъ лягушекъ умолкать, а птицъ — прекращать хлопанье крыльями, утки величественно плавали въ ней, поворачивая направо и налво свои длинныя гибкія шеи.
Вмст съ свтомъ, равнину заполняла жизнь, проникая въ жилища и хлва. Co скрипомь распахивались двери, на порогахъ показывались блыя фигуры, закинувъ руки за голову и глядя на сіяющій горизонтъ. Растворенные хлвы выпускали въ городъ молочныхъ коровъ, стада козъ, повозки съ навозомъ. За низкою стной малорослыхъ деревьевъ, окаймлявшихъ дороги, позвякивали бубенцы и колокольчики, а къ ихъ веселому звуку примшивалусь энергическіе возгласы погонщиковъ: ‘Arre, аса!’
На крыльцахъ избъ обмнивались привтствіями т, кто отправлялся въ городъ, съ тми, кто оставался ради полевыхъ работъ.
— Пошли вамъ Боже добрый день!
— День добрый!
Обмнявшись этими фразами со всею серьезностью людей, у которыхъ въ жилахъ есть мавританская кровь и которые не могутъ упомянуть имя Божіе безъ торжественнаго жеста, крестьяне смолкали, если встрча происходила между людьми незнакомыми, если же удалявшійся былъ пріятель, то ему поручалось сдлать въ Валенціи мелкія закупки для жены или хозяйства.
Теперь было совсмъ свтло. Небо очистилось от тонкаго тумана, который образуется изъ ночныхъ испареній сырой земли и плещущихъ канавокъ. Собиралось появиться солнце. По красноватымъ бороздамъ порхали жизнерадостные жаворонки, а проказливые воробьи, присаживаясь къ закрытымъ еще окнамъ, постукивали клювиками въ рамы и пищали, точно бродяги, привыкшіе жить подаяніемъ, какъ бы говоря спящимъ людямъ: ‘Вставайте, лнтяи! Скоре за работу, чтобы намъ было чего пость!’
Въ избушк Тони, извстнаго во всемъ околотк подъ прозвищемъ Пименто, жена его, Пепита, несмотря на ранній часъ, готовилась уже ко второй поздк въ городъ. Это была женщина еще совсмъ молодая, но уже блдная и поблекшая: переутомленіе и малокровіе изводили ее, что не мшало ей, однако, быть самою трудолюбивою и бодрою изъ мстныхъ бабъ. Она поднималась въ три часа утра, взваливала на себя корзины, полныя сплыхъ овощей, которые Тони нарывалъ наканун вечеромъ, съ тысячами ругательствъ и проклятій такой собачьей жизни, требующей столькихъ трудовъ, а затмъ, ощупью пробираясь по тропинкамъ, находя въ потемкахъ дорогу, какъ истая дочь ‘уэрты’ {‘Уэртой’ (садомъ) называется обширная плодороднйшая равнина, которая разстилается по обоимъ берегамъ рчки Туріи или Гвадалавіара и прорзана цлою стью оросительныхъ канавокъ.}, она шла въ Валенцію, между тмъ какъ мужъ ея, этотъ бравый парень, стоившій ей такъ дорого, продолжалъ храпть въ спальн, свернувшись подъ одяломъ на большой супружеской кровати.
На рынк вс оптовые зеленщики хорошо знали эту маленькую женщину, которая усаживалась между своихъ корзинъ еще до зари, дрожа подъ тоненькимъ старымъ платочкомъ и, съ безсознательной завистью глядя на людей, пившихъ по чашк чернаго кофе въ защиту от утренней прохлады, дожидалась терпливо, точно покорное животное, чтобы ея зелень раскупили именно по той цн, какую она, послв продолжительныхъ волненій, назначала, какъ необходимую для содержанія Тони и для покрытія хозяйственныхъ расходовъ.
Когда овощей не оставалось боле, она возвращалась домой, бгомъ, чтобы выиграть время. Едва войдя въ избу, она уже бралась за дло и, на этотъ разъ, за совсмъ другое: изъ зеленщицы становилась молочницей. Ведя на перевозъ свою корову, за которой скакалъ рзвый теленочекъ, она возвращалась въ городъ съ прутомъ въ рук и съ жестяною мркою для молока. Блянка — такъ звалась корова за свтлую масть — потихоньку мычала и, охваченная утреннимъ холодкомъ, дрожала подъ наброшенной на нее дерюгой, поворачивая влажный взоръ назадъ, къ хутору, къ черному стойлу съ тяжелымъ воздухомъ и душистой соломой, воспоминаніе о которой, среди полудремоты, казалось ей весьма пріятнымъ.
Въ это утро Пепита вторично пустилась въ путь позже обыкновеннаго и подгоняла корову прутомъ, боясь упрековъ покупателей. Корова и телокъ трусцой подвигались по Анборойской дорог, глубокой, грязной, колеистой. По окаймлявшей дорогу высокой насыпи тянулись безконечными вереницами на фабрики сигарочницы и прядильницы, неся корзину на одной рук и размахивая другою. Тутъ была вся двичья молодежь равнины, производившая впечатлніе грубаго и суроваго цломудрія.
Божья благодать разливалась по равнин. Изъ-за деревьевъ и зданій, заслонявшихъ горизонтъ, поднималось солнце, точно громадная красная облатка, посылая параллельно къ поверхности равнины свои золотыя стрлы, принуждавшія щурить глаза. Далекія горы и городскія колокольни становились розоватыми, облачка, двигавшіяся по небу, окрашивались цвтомъ алаго шелка, канальцы и лужицы точно населились огненными рыбками, въ избахъ раздавались звуки утренней чистки: шуршаніе щетки, звонъ посуды, на берегахъ сгибались женщины, ставя корзины блья для полосканья, срые кролики съ плутоватымъ видомъ прыгали по тропинкамъ и убгали, поворачиваясь розовымъ задомъ съ пучкомъ вмсто хвостика, а на темныхъ кучахъ навоза птухи, окруженные своими курами, испускали свой крикъ раздраженнаго властелина.
Пепита, безучастная къ этому пробужденію равнины, свидтельницею котораго была каждый день, все ускоряла шагъ, чувствуя пустоту въ желудк, боль въ ногахъ, и влажность одежды, промокшей от пота, который выступалъ от слабости и малокровія.
Когда она дошла до Валенціи, рабочій людъ вливался въ городъ потокомъ и заполнялъ мосты. Она пробралась между рабочими изъ предмстій, которые шли, перекинувъ мшки съ завтракомъ черезъ плечо, остановилась у конторы сборовъ, чтобы взять пропускъ (уплачиваемые за него гроши ежедневно надрывали ей душу) и двинулась по еще пустымъ улицамъ, на сонныхъ обитателей которыхъ колокольчикъ ея коровы наввалъ грезы о зеленыхъ лугахъ, идилліяхъ и пастораляхъ.
Такъ какъ покупатели Пепиты были разбросаны повсюду, то ея странствіе по Валенціи оказывалось очень запутаннымъ и замедлялось безпрестанными остановками у запертыхъ дверей, при чемъ въ одну слдовало стукнуть разъ, въ другую — три или четыре раза, не на секунду не прерывая того рзкаго и пронзительнаго крика, который невроятнымъ образомъ выдерживала ея жалкая плоская грудь: ‘Молока! молока!’… Дверь отворялась и на порог появлялась, съ горшкомъ въ рукахъ и въ туфляхъ, растрепанная служанка съ заспанными глазами или старая дворничиха, уже надвшая мантилью, чтобы идти въ церковь.
Около восьми часовъ, обойдя всхъ ежедневныхъ покупателей, Пепита очутилась близь ‘Квартала Рыбаковъ’. Здсь ей тоже могъ предстоять сбытъ, и потому она храбро пустилась по грязнымъ переулкамъ, гд все казалось вымершимъ въ эту утреннюю пору. Каждый разъ, какъ она тутъ бывала, ею овладвала какая-то тревога, точно инстинктивное отвращеніе желудка от дурной пищи, но мужество честной женщины превозмогало это чувство и она шла впередъ, испытывая даже извстное удовлетвореніе, гордость человка цломудреннаго, который, какъ ни слабъ и ни задавленъ нуждою, утшается мысленно, что онъ все же выше нкоторыхъ другихъ.
От запертыхъ и молчаливыхъ домовъ несло дешевымъ и безстыднымъ порокомъ, какою-то дою и гнилью, виномъ и потомъ, казалось, будто сквозь дверныя щели вырывается затрудненное и громкое дыханье спящихъ тяжелымъ сномъ посл ночи грубыхъ ласкъ и пьяной любви.
Пепита услыщала окликъ. Изъ-за отворенной на узкую дстницу двери ее манила двка, толстая, растерзанная, грязная двка, ничмъ не привлекательная, кром какъ молодостью, уже близкою къ исчезновенію, съ влажными глазами, наскоро закрученными волосами, слдами румянъ, оставшимися съ ночи на щекахъ, — настоящая каррикатура, маріонетка порока.
Крестьянка, презрительно сжавши губы, чтобы дать почувствовать покупательниц разницу между ею и собою, начала доить ‘Блянку’ въ горшокъ, который двка подала ей. Та не спускала глазъ съ молочницы.
— Вы… вдь… Пепита?… сказала она, наконецъ, нетвердымъ тономъ, какъ бы не будучи уврена, что она ошибается.
Пепита подняла глаза, въ первый разъ устремила взоръ на проститутку и, въ свою очередь, какъ бы смутилась:
— Это ты… Розаріо?
— Да, это я, печально кивнула она головой.
Въ ту же минуту Пепита высказала свое удивленіе:
Она здсь! Дочь такихъ почтенныхъ родителей! Господи, какой срамъ!
Въ силу профессіональной привычки, Розаріо попыталась отвтить на восклицанія возмущенной крестъянки циничною улыбкой и такимъ выраженіемъ лица, которое означало, что она постигла тайну жизни и боле не вритъ ни во что. Однако, видно было, что ясный и пристальный взглядъ Пепиты вызвалъ въ ней стыдъ и она опустила голову, точно собиралась заплакать.
Розаріо не была дурною двушкой. Она работала на фабрикахъ, была и въ услуженіи, но, наконецъ, ея сестры, уставши голодать, подали ей примръ, а теперь она живетъ, получая то ласки, то пощечины, пока, разъ навсегда, не околетъ. Оно и понятно: когда нтъ ни отца, ни матери, чего ждать дтямъ? Во всемъ виноватъ этотъ донъ Сальвадоръ, который, конечно, теперь горитъ въ аду. Ахъ, разбойникъ! Всю-то семью онъ погубилъ!
Пепита забыла свою сдержанность и холодность, раздляя негодованіе Розаріо:
— Да, правда, сущая правда! Этотъ старый скряга одинъ всему виною. Вся ‘уэрта’ это знаетъ… Боже! Погибла вся семья! Въ прошломъ году пали слухи, что отецъ умеръ на каторг въ Цеут, а несчастная старуха-мать кончила жизнь на больничной койк… Бдный дядя Варретъ! Онъ былъ такой добрый! Ахъ! Еслибъ онъ могъ поднять голову изъ могилы и взглянуть, чмъ стали его дочери!… Въ десять лтъ какъ все перемнилось! Кто бы сказалъ и теб и сестрамъ, когда вы жили дома, точно царицы, что вамъ суждено кончить такъ?!… Боже! Боже! Помилуй насъ от злыхъ людей!…
Розаріо оживилась во время этой рчи. Она точно помолодла, бесдуя съ подругою дтства. Ее досел тусклые глаза засверкали при воспоминаніи о быломъ. ‘А хуторъ? А земля? Все еще не пашется, конечно?’. Эта заброшенность участка обимъ доставляла удовольствіе. ‘Какое бы счастье, если бы околли, убрались ко всмъ чертямъ сыновья этого подлеца дона Сальвадора’. Эта мысль составляла единственное утшеніе проститутки. Она выразила благодарность Пименто и всмъ землякамъ, которые не давали чужимъ завладть участкомъ, по праву принадлежавшимъ ея семь. Если же кто пробовалъ захватить его, то средство было извстно: ‘Пафъ!’ Ружейная пуля пробивала ему голову.
Она воспламенилась гнвомъ, ея сверкающіе глаза вспыхивали огнемъ жестокости: въ проститутк, пассивной скотин, привыкшей сносить побои, воскресла дочь ‘уэрты’, съ дтства видавшая ружье на стн, за дверью, и съ наслажденіемъ вдыхавшая по праздникамъ запахъ пороха.
Въ Розаріо пробудилось любопытство. Поговоривши о печальномъ прошломъ, она освдомилась о всхъ тхъ, кого прежде знала, и, наконецъ, начала разспрашивать Пепиту о ней самой.
— Бдняжка! Ужъ видно, что живешь насчастливо!
Ее молодость замтна была только въ большихъ, ясныхъ глазахъ, двически-блестящихъ, выражавшихъ невинность и робость, тло же превратилось въ настоящій скелетъ, а въ блокурыхъ волосахъ, нжно-маисоваго цвта, цлыми прядями виднлась сдина.
Какъ живетъ съ нею Пименто. Все такой же пьяница и бездльникъ? Право, можно сказать, что она сама своей бд причина, потомучто вышла за него, не послушавъ ничьихъ совтовъ. Здоровенный онъ, правда, и всякій пасуетъ передъ нимъ, когда, въ воскресенье, посл обда, онъ сядетъ за карты съ первыми молодцами въ ‘уэрт’, но дома врядъ-ли съ нимъ жить сладко… Впрочемъ, правду сказать, вс мужчины одинаковы. Ахъ, Розаріо знаетъ это по опыту! Псы, на которыхъ и глядть-то не стоитъ… Но, Господи! Какъ же исхудала Пепита!
Грубый женскій голосъ загремлъ точно громъ въ пролет лстницы.
— Элиза! неси же молоко! Вдь, баринъ ждетъ!
Розаріо захохотала, какъ сумасшедшая. Ну, да! она теперь зовется Элизой. А Пепита и не знала? Этого требуетъ ремесло, чтобы мняли имя, а также, чтобы говорили на андалузскій ладъ.
И она съ простонародною граціей передразнила грубый голосъ сверху.
Но, несмотря на выказанную веселость, она поспшила уйти, изъ опасенія, какъ бы обладательница грубаго голоса или ожидающій молоко баринъ не заставили ее поплатиться за опозданіе. Она торопливо поднялась по лстниц, попросивши молочницу заходить въ эти мста и приносить ей всти съ родины.
Колокольчикъ утомленнной Блянки еще съ полчаса звонилъ по улицамъ Валенціи, изъ ея дряблаго вымени было выцжено до капли все безвкусное молоко, образовавшееся от плохого корма: капустныхъ листьевъ и гюмоевъ, и наконец-то Пепита ршилась вернуться домой.
Крестьянка шла задумчиво и печально. Эта встрча взволновала ее, она чрезвычайно живо помнила трагедію, разыгравшуюся надъ дядею Барретомъ съ семьею.
Съ тхъ поръ поля, которыя боле полувка воздлывались предками несчастнаго, оставались заброшенными и безплодными. Необитаемый домикъ разваливался мало-по-малу, за отсутствіемъ сострадательной руки, которая положила бы заплату на кровлю или замазала бы щели въ стнахъ. За десять лтъ ходившіе мимо этихъ развалинъ люди привыкли не обращать на нихъ вниманія, а Пепита тоже перестала взглядывать на старую лачугу. Послдняя интересовала лишь мальчишекъ, которые, унаслдовавъ ненависть своихъ отцовъ, пробирались по заросшему крапивою полю, чтобы пускать камни въ пустую избу, пробивать большія дыры въ запертой двери или сыпать землю и камни въ колодецъ.
Въ это же утро, подъ впечатлніемъ недавней встрчи, Пепита обратила взоры на развалину и даже пріостановилась, чтобы лучше разсмотрть ее.
Участокъ дяди Баррета или, говоря точне, этого ненавистнаго дона Сольвадора и его проклятыхъ наслдниковъ, является жалкимъ и печальнымъ исключеніемъ въ плодородной, прекрасно обработанной веселой ‘уэрт’, по краснымъ бороздамъ которой рядами зеленли овощи и деревца съ листвою, прозрачною от дйствія осени, точно карамель. Тутъ же почва стала твердою, изъ ея безплодныхъ ндръ вылзли вс чужеядныя растенія, вс сорныя травы, которыя Господь создалъ на муку земледльцу. Миніатюрный лсъ плевеловъ, перепутанныхъ, ужасныхъ, покрывалъ весь участокъ странными оттнками своей зелени, мстами испещренной таинственными и рдкими цвтами, изъ тхъ, что ростутъ лишь среди развалинъ или на кладбищахъ. Въ этой глуши, ободренные безопасностью, ютились и множились всевозможныя нечистыя твари, распространявшіяся потомъ по окрестнымъ полямъ: зеленыя ящерицы съ корявыми спинами, громадные жуки съ металлическимъ отливомъ подкрылій, пауки на короткихъ и мохнатыхъ лапахъ, ехидны, расползавшіяся вдоль каналовъ. Все это жило здсь, не привлекая ничьего вниманія, образуя какъ бы отдльное царство и пожирая другъ друга. Хотя гады эти до нкоторой степени вредили культурнымъ растеніямъ, но ихъ щадили, даже какъ будто уважали: ибо жителямъ ‘уэрты’ семи казней египетскихъ показалось бы мало для этихъ проклятыхъ полей. Земля Баррета боле не должна была принадлежать людямъ, потому казалось естественнымъ, чтобы тамъ гнздились гады, и чмъ въ большемъ количеств — тмъ лучше!
Посреди этого проклятаго участка, который выдлялся на прекрасной равнин точно грязное пятно на изумрудно-зеленой царской мантіи, возвышалась, или, врне, разрушалась изба съ соломенной крышей, гд мстами сорванная дождемъ и втромъ солома обнажила гнилыя ршетины. Съ размытыхъ водою стнъ почти всюду сбжала поблка, о котсрой напоминали только рдкія блыя пятна кое-гд на обнаженныхъ кирпичахъ. Дверь была выломана внизу, изгрызана мышами и треснула до самаго верха. Оконныя рамы, расшатанныя втромъ и совсмъ разбитыя, висли на одной петл каждая и общали оторваться совсмъ при первомъ сильномъ порыв бури.
Видъ этой развалины печалилъ душу, сжималъ сердце и внушалъ разныя мысли. Казалось, что, лишь наступитъ ночь, изъ уединенной лачуги выйдутъ привиднія, что изъ нея послышатся крики убиваемыхъ и что подо всми этими кустами валяются сотни страшныхъ труповъ. Даже птицы летли прочь от этихъ мертвыхъ полей, боясь-ли гадовъ, кишвшихъ въ сорной трав, или, можетъ быть, чуя, что тутъ ветъ бдою. Если порою надъ правалившеюся крышею показывалось что-либо крылатое, то крылья эти бывали черными, зловщими, траурными, и при ихъ взмахахъ на деревьяхъ смолкали веселые и шаловливые писки, ‘уэрта’ замирала, какъ будто на полмили кругомъ на ней не было ни одного воробья.
Въ ту минуту какъ Пепита собиралась уже двинуться no наиравленію къ своей бленькой избушк, мелькавшей вдали между деревьевъ, ее задержала на краю дороги повозка, приближавшаяся тряскимъ ходомъ, какъ будто изъ города.
При первомъ взгляд на эту повозку, въ ней проснулось женское любопытство.
Это была бдная крестьянская телга, везомая старою костястою лошадью, въ трудныхъ мстахъ человкъ высокаго роста, шедшій слва, помогалъ животному и ободрялъ его криками и щелканьемъ кнута. На человк одежда была крестьянская, но то, какимъ образомъ повязанъ былъ у него на голов платокъ, его полуплисовые панталоны и еще нкоторыя подробности костюма указывали, что онъ не изъ ‘уэрты’, гд мстная одежда слегка измнилась подъ вліяніемъ городскихъ модъ. Это былъ мужикъ изъ какой-нибудь дальней церевни, можетъ быть изъ глухого угла той же провинціи.
На телг высился пирамидою всякій домашній скарбъ. Очевидно, переселялась цлая семья. Тутъ были и тощіе матрацы, и снники, набитые скверной маисовой соломой, тростниковые стулья, корзинки, остовъ кровати, выкрашенный въ зеленую краску. Все это, наваленное какъ попало на телгу, было грязно, старо, жалко, говорило о голод и объ отчаянномъ бгств, какъ будто горе преслдовало и гнало эту семью. А на самой вершин кучи сидло, обнявшись, трое маленькихъ дтей, которыя глядли на окрестность широко раскрытыми глазами, точно путешественники, впервые осматривающіе новую страну.
За телгою, пшкомъ, словно наблюдая, чтобы съ нея ничего не упало, шли женщина и молодая двушка, послдняя была высока, тонка, стройна, а та казалась ея матерью. Рядомъ съ лошадью, справа, шелъ подростокъ лтъ одиннадцати, по серьезному виду въ немъ можно было узнать ребенка, который привыкъ бороться съ нищетою и почти созрлъ въ такую пору жизни, когда другія дти только и заняты, что играми. Маленькая грязная собаченка съ высунутымъ языкомъ замыкала шествіе.
Пепита, опершись на свою корову, съ возраставшимъ любопытствомъ смотрла на этихъ бдняковъ. Куда могли он хать? Дорога, покоторой они двигались, отщепляясь от тракта на Альборайго, не вела ровно никуда, а только развтвлялась на безчисленныя тропки и дорожки, приводившія къ отдльнымъ хуторамъ.
Любопытство зрительницы было удовлетворено весьма неожиданнымъ образомъ. ‘Святая два!’ Телга свернула съ дороги, миновала развалившійся мостикъ изъ бревенъ и глины, который велъ къ проклятой земл, и похала по полю дяди Баррета, приминая почтенныя сорныя травы. Вся пришлая семья направилась туда же, выражая движеніями и невнятными словами тягостное впечатлніе, производимое запущенностью хутора, тмъ не мене вс они двигались прямо къ лачуг съ видомъ людей, вступающихъ во владніе своимъ добромъ.
Пепита не захотла глядть доле. Она кинулась бжать со всхъ ногъ и не остановилась до самаго дома, причемъ, для большей скорости, бросила и теленка, и корову, которые продолжали идти спокойно, какъ существа, равнодушныя къ людскимъ заботамъ и обезпеченныя кормомъ и стойломъ.
Пименто лежалъ у избы и лниво курилъ, не сводя глазъ съ трехъ прутиковъ, намазанныхъ клеемъ и лежавшихъ на земл: вокругъ прутиковъ порхало нсколько птичекъ. Вотъ была поистин барская забава! Когда онъ увидлъ, что бжитъ жена, блестя глазами и задыхаясь, онъ перемнилъ позу, чтобы удобне слушать и не веллъ ей подходить къ прутикамъ.
— Ну, что такое случилось? Ужъ не украли ли твою корову?
От усталости и волненія Пепита едва могла выговорить два слова кряду.
— На земл Баррета… Цлая семья… Ее будутъ пахать… Жить на хутор… Я сама видла!…
Пименто, птицеловъ, врагъ труда и гроза окрестности, не смогъ сохранить невозмутимаго спокойствія вельможи при такомъ необыкновенномъ извстіи.
— Ахъ, распротоканальи!
Однимъ прыжкомъ онъ поставилъ на ноги свое тяжелое и мускулистое тло и, не ожидая дальнйшихъ разъясненій, пустился бгомъ. Онъ побжалъ прямо въ тростникъ, полосою окаймлявшій проклятую землю. Тамъ онъ прислъ, прилегъ на брюхо, точно бедуинъ въ засад, и посмотрлъ сквозь тростникъ, затмъ, черезъ нсколько минутъ, продолжалъ свой бгъ и исчезъ въ лабиринт тропинокъ, изъ которыхъ каждая вела къ изб или засянному участку.
‘Уэрта’ продолжала сіять и шумть, полная свта и шороховъ, сладко нжась въ лучахъ золотого утренняго солнца. Но вдали поднимались крики и жалобы, всть передавалась въ смущенныхъ восклицаніяхъ изъ поля въ поле, трепетъ изумленія, тревоги, негодованія охватывалъ всю равнину, точно сто лтъ назадъ, когда покажется, бывало, алжирская галера, несущаяся къ берегу за грузомъ благо мяса.
Передъ уборкою, когда дядя Барретъ осматривалъ свой участокъ, раздленный на занятыя разными растеніями квадратныя поля, онъ не въ состояніи бывалъ подавить чувство гордости, и, любуясь высокой пшеницей или кудрявой капустой, кочни которой напоминали кружево, дынями, выставлявшими надъ землею свои зеленоватыя округлости, или перцемъ и помидорами, полуспрятанными подъ листвою, — онъ хвалилъ качество своей земли и съ благодарностью поминалъ своихъ предшественниковъ, которые постарались ее воздлать лучше всхъ участковъ въ ‘уэрт’.
Молчаливая и однообразная исторія его предковъ вся была у него передъ глазами. Пять или шесть поколній Барретовъ провели всю жизнь въ томъ, что пахали эту землю и перепахивали, сдабривали жирнымъ навозомъ, заботились, чтобы не изсякла въ ней жизненная сила, гладили и расчесывали бороною и мотыкою эти борозды, изъ которыхъ каждая была полита потомъ и кровью ихъ рода.
Самъ онъ былъ человкъ сильной души и чистыхъ нравовъ. Если ему случалось въ воскресенье заглянуть на минуту въ трактирчикъ Копы, гд собиралось все сосдство, то единственно изъ желанія посмотрть, какъ играютъ въ карты, похохотать во все горло надъ нелпыми и грубыми выходками Пименто и другихъ молодцовъ того же сорта, изображающихъ изъ себя въ ‘уэрт’ франтовъ и донъ Жуановъ. Но онъ никогда не подходилъ къ прилавку, чтобы спросить стаканчикъ, никогда не раскрывалъ кошелька, а крпко придерживалъ его въ карман, если же и выпивалъ, случалось, то это значило, что выигравшій въ карты угощалъ всю компанію.
Онъ очень любилъ свою жену, любилъ до такой степени, что прощалъ ей ея глупость, съ которой она произвела на свтъ четырехъ дочерей и ни одного сына, который помогъ бы ему работать, впрочемъ, онъ не мене любилъ и дочекъ, сущихъ ангеловъ, которыя цлый день шили, распвая, на порог избы, а иногда приходили и на поля, чтобы сколько нибудь облегчить бднягу-отца. Но господствующею страстью этого мужика, любовью, преодолвавшею вс прочія его привязанности, была любовь къ земл, которую столько лтъ арендовали его предки и надъ которою онъ надрывался въ свою очередь.
Въ старину, давно, очень давно, ея владльцемъ былъ знатный вельможа, который въ свой смертный часъ передалъ и грхи свои, и недвижимость въ руки монаховъ Сан-Мигельделосъ Рейесъ, и этимъ монахамъ она еще принадлежала въ ту пору, когда дядя Тамба (почти слпой старикъ, который пасъ маленькое стадо одного мясника изъ Альборайи) былъ удалымъ молодцомъ въ шайк ‘брата’ {Какого-нибудь валенцского монаха, предводительствовавшаго отрядомъ партизановъ.} и стрлялъ французовъ изъ мушкетона. Монахи были добрые парни: толстые, жирные, блиставшіе здоровьемъ, любившіе повеселиться и не особенно настойчивые въ требованіи арендныхъ денегъ, они бывали довольны, если, когда заходили подъ вечеръ на хуторъ, ихъ встрчала прабабка теперешняго арендатора, тогда красавица-двица, и вжливо угощала хорошею чашкою шоколада да фруктами изъ сада. А теперь увы! земля принадлежала дону Сальвадору, старикашк изъ Валенціи, который былъ мученьемъ дяди Баррета и даже снился ему во сн.
Хуже хозяина нельзя было найти.
Донъ Сальвадоръ пользовался отвратительною репутаціей во всей ‘уэрт’, такъ какъ владлъ участками почти во всхъ концахъ ея. Каждый вечеръ, завернувшись въ свой старый плащъ, даже весною, и вншностью походя на жалкаго нищаго, сопровождаемый на всемъ пути проклятіями и враждою, этотъ старикашка пробирался по тропинкамъ къ своимъ арендаторамъ. Въ немъ была цпкость скупца, желающаго находиться въ постоянномъ соприкосновеніи со своимъ добромъ, неотвязчивая настойчивость ростовщика, жаждущаго свести просроченные счеты. Едва онъ показывался вдали, собаки лаяли, точно зачуявъ смерть, дти смотрли на него съ испугомъ, мужчины уходили, чтобы избавиться от тяжелой необходимости прибгать къ отговоркамъ, а женщины выходили на пороги избъ, опустивши глаза, приготовившись лгать, чтобы упросить дона Сальвадора повременить, и отвчали слезами на его гнвныя выходки и угрозы.
Случалось, что Пименто, который въ качеств храбреца, принималъ участіе въ бдствіяхъ сосдей и изображалъ въ ‘уэрт’ странствующаго рыцаря, сквозь зубы сулилъ старику что-нибудь въ род взбучки и прохладительнаго купанья въ канал, но его удерживали сами жертвы скупца, ставя на видъ, что донъ Сальвадоръ — не кое-что: ‘Человкъ, который вс утра просиживаетъ въ судахъ и водитъ дружбу съ большими шишками!… Съ такими людьми бднякамъ куда тягаться’!
Изъ всхъ арендаторовъ старикашки дядя Барретъ былъ наилучшимъ. Правда, ему трудно бывало добывать арендныя деньги, но, выбиваясь изъ силъ на работ, онъ всегда приготовлялъ ихъ къ сроку и за нимъ не было недоимокъ. За это донъ Сальвадоръ ставилъ его въ примеръ другимъ арендаторамъ, что, впрочемъ, не мешало ему относиться къ дяд Баррету еще боле требовательно и жестоко, чмъ къ прочимъ: бдняга никогда не огрызался, и эта кротость позволяла скряг безбожно удовлетворять свою страсть къ угнетенію и жадность.
Дядя Барретъ, единственный работникъ въ семь, такъ какъ жена не принесла ему сыновей, трудился цлый Божій день. Утромъ, на зар, когда вся ‘уэрта’ еще спала, вечеромъ до поздней ночи, когда вс давно уже отдыхали, онъ бывалъ въ пол съ мотыкою въ рук, ожесточенно ковыряя землю, изъ которой ему приходилось извлекать пропитаніе для семьи и плату за аренду. Сначала онъ пытался найти помощниковъ, нанять батраковъ, но батраки работали мало, спали въ хлвахъ въ часы солнцепека, дорого стоили и къ тому же воровали. Поэтому Барретъ прогонялъ ихъ черезъ нсколько недль и, наконецъ, посл ряда неудачныхъ попытокъ, отказался от этого лекарства, которое представлялось ему хуже болзни. Между тмъ, такъ какъ его собственныхъ рукъ не могло хватить на обработку всего участка, а нкоторое суеврное почтеніе къ предкамъ мшало ему уступить въ чужія руки хоть пядь этихъ полей, находившихся цлые вка въ пользованіи его рода, то ему пришлось запустить цлую треть участка, онъ вообразилъ себ, что, удвоивъ усердіе и ведя на боле плодородныхъ частяхъ боле интенсивное хозяйство, онъ ухитрится прокормить своихъ и удовлетворить землевладльца.
Вотъ и началась упорная и отчаянная борьба съ жизненными невзгодами собственною слабостью, борьба тайная, такъ какъ по природ не будучи склоннымъ длиться своими горестями, онъ скрывалъ от домашнихъ ужасныя опасенія, терзавшія его. Вс знали его добродушнымъ, спокойнымъ, улыбающимся, въ той самой синей шапк, которой онъ былъ обязанъ своимъ прозвищемъ {Barrete — круглая шапка.}, надвинутой до ушей. Онъ только того и желалъ, чтобы жена и дочери не знали о его тревог, чтобы никто въ дом не замтилъ уменьшенія средствъ, чтобы ничмъ не нарушилось честное благополучіе хутора, постоянно оживленнаго смхомъ и пснями четырехъ сестеръ, которыя были погодки. Уже обращая на себя вниманіе парней ‘уэрты’, двицы только и думали, какъ бы принарядиться въ свои новые шелковые илаточки и шумящія глаженыя юбки, да сходить въ сосднее село на праздникъ, а на другой день, на разсвт, подойти босикомъ къ окошку и поглядть въ ставенныя щели, кто изъ ухаживателей распваетъ имъ ‘албаду’ {To же, что ‘серенада’, только утренняя.} и кто играетъ на гитар, тмъ временемъ, бдный дядя Барретъ, все боле озабоченный уравновшеніемъ своего бюджета, вынималъ монету за монетой изъ кучки золота, скопленной по грошамъ еще его родителями, и тмъ старался удовлетворить дона Сальвадора, стараго скрягу, который никогда не бывалъ доволенъ и не только выжималъ вс соки изъ своего арендатора, а еще безпрестанно твердилъ ему о тяжелыхъ временахъ, о страшныхъ надбавкахъ налоговъ и о необходимости повысить арендную плату.
Въ одинъ прекрасный день донъ Сальвадоръ ее повысилъ. Дядя Барретъ протестовалъ, напоминая о трудахъ своей семьи, которая полила потомъ этотъ участокъ, чтобы сдлать его лучшимъ въ округ. Но хозяинъ былъ неумолимъ.
— Участокъ — лучшій? Такъ правильно и платить за него дороже.
Баррету пришлось покориться. Онъ скоре готовъ былъ отдать жизнь, чмъ разстаться съ землею, которая пила изъ него кровь.
Сбереженія были уже истрачены и разсчитывать можно было только на доходъ съ хозяйства. Онъ сталъ трудиться съ ожесточеніемъ и даже съ какимъ-то бшенствомъ. Онъ опять воздлалъ весь участокъ. Онъ пересталъ спать. Ему казалось, будто у него овощи растутъ медленне, чмъ у прочихъ, малйшая тучка ужасала его, приводила въ смятеніе, этотъ человкъ, такой честный, добрый, доходилъ до того, что подстерегалъ, когда зазваются сосди, чтобы украсть у нихъ часть ихъ орошенія. Ужасне же всего для него было то, что, при всемъ своемъ безумномъ усердіи, онъ могъ уплатить лишь половину того, что былъ долженъ.
Послдствіемъ столь необычныхъ трудовъ было то, что лошадь дяди Баррета, покорное существо, раздлявшее непомрную работу хозяина, устала изводиться день и ночь, возить въ Валенцію на базаръ возы овощей, а потомъ, безъ роздыха, безъ передышки, не осушивъ пота, запрягаться въ coxy и выворачивать тяжелые пласты, — и ршилась околть. Тутъ мужикъ увидлъ, что погибъ. Какъ теперь вспахать эти поля, прекрасные плоды которыхъ равнодушно дятъ горожане, даже не подозрвая, какихъ мукъ стоитъ ихъ взращиваніе отцу семейства, постоянно борющемуся съ нищетой?
Но Провидніе, никогда не покидающее бдняковъ, обратилось къ нему устами дона Сальвадора.
He даромъ говорится, что нтъ худа безъ добра. Когда старый ростовщикъ узналъ о бд Баррета, онъ съ трогательною заботливостью предложилъ ему помощь. ‘Сколько нужно было на покупку новой лошади? Пятьдесятъ д_у_р_о? Ну, такъ онъ, землевладлецъ, придетъ на помощь къ своему съемщику и этимъ докажетъ несправедливость тхъ, кто ненавидитъ его и клевещетъ на него’. Онъ далъ взаймы пятьдесятъ д_у_р_о, съ тою только незначительною подробностью — вдь дло дломъ! — что заставилъ заемщика подписать бумагу, гд говорилось о процентахъ, накопленіи недоимокъ, обезпеченіи въ уплат долга, въ пункт обезпеченій упоминалось о мебели, хозяйственныхъ орудіяхъ, обо всемъ добр арендатора, не исключая и скотины.
Дядя Барретъ, ободренный появленіемъ молодой и сильной лошади, съ новымъ усердіемъ принялся за дло.
Но онъ былъ уже истощенъ тревогою и трудомъ, въ немъ только и оставались, что кожа да кости, и всмъ извстная шапка колпакомъ нахлобучивалась на его исхудавшую голову. Почти весь доходъ съ хозяйства поглощался нуждами семьи и изъ нсколькихъ пригоршней мдяковъ, добытыхъ продажею овощей на Валенцскомъ рынк, никакъ не выходила та кучка, которой хватило бы на уплату за землю.
Безполезность его нечеловческихъ усилій и несправедливость упрековъ, съ которыми иногда обращался къ нему донъ Сальвадаръ, порою пробуждали въ душ его смутный протестъ, порожцали въ его некультурномъ мозгу неясныя мысли о прав: ‘Почему эти поля — не его собственность? Вс его предки поливали эти комья земли своимъ потомъ, сокращали ради нихъ жизнь свою. Если бы не они, не Барреты, то здсь была бы безплодная пустыня, какъ на берегу моря. А теперь на его ше затягиваетъ петлю, изводитъ его своими посщеніями и напоминаніями этотъ старый бездушный скряга, владющій землею, хотя заступа въ рукахъ держать не уметъ и никогда не гнулъ спины надъ бороздами!… Господи! Какъ это все ведется у людей!’
Но такія вспышки скоро проходили, и бдный мужикъ снова возвращался къ своей пассивной покорности, къ своему традиціонному и суеврному почтенію передъ собственностью, къ наслдственной вр въ необходимость работать и оставаться честнымъ. Для него величайшимъ безчестьемъ было — не платить долговъ, а величайшимъ несчастіемъ — потерять хоть пядь земли, которую воздлывали его дды.
Въ рождественскій срокъ онъ могъ отдать дону Сальвадору лишь малую часть арендной платы, а къ Иванову дню не собралъ ни копйки: жена была больна и на доктора и лекарства пришлось продать даже ‘свадебное золото’ — старинныя серьги съ подвсками и жемчужное ожерелье, составлявшія семейное сокровище, будущее обладаніе которымъ являлось предметомъ споровъ между четырьмя двицами.
Землевладлецъ ничего не захотлъ слушать. ‘Такъ продолжать нельзя: участокъ, очевидно, слишкомъ великъ для Баррета, и донъ Сальвадоръ, имя доброе сердце, не потерпитъ, чтобы его арендаторъ надрывался на работ до смерти. Кром того, другіе предлагаютъ ему за эту землю выгодную цну, и вотъ, онъ предупреждаетъ Баретта, чтобы тотъ поскоре очистилъ хуторъ. Ему очень жаль, но онъ и самъ не богатъ… Ахъ, кстати напоминаетъ, что пора уплатить деньги, занятыя на покупку лошади, что, вмст съ наросшими процентами, составляетъ…’
Мужикъ даже не замтилъ, до сколькихъ тысячъ реаловъ {Реалъ — около гривенника.} возросъ первоначальный долгъ благодаря ‘божескимъ’ процентамъ: такъ его смутилъ и взволновалъ приказъ покинуть хуторъ. Самообладаніе, ослабленное ужасною многолтнею борьбой, вдругъ покинуло его. Никогда не плакавши дотол, онъ захныкалъ, какъ ребенокъ. Исчезли вся его гордость, вся его мавританская важность, на колняхъ сталъ онъ молить стараго ростовщика, чтобы тотъ сжалился надъ нимъ, увряя, что будетъ почитать и благословлять его, какъ отца.
Плохого отца нашелъ себ бдный Барретъ! Донъ Сальвадоръ былъ неумолимъ. ‘Ему было очень жаль, но онъ ничего не могъ сдлать. Онъ тоже былъ бденъ и долженъ былъ думать о пропитаніи своихъ дтей’.
Мужикъ усталъ молить о милосердіи. Онъ еще нсколько разъ побывалъ въ Валенціи у землевладльца, негодовалъ, упрекалъ, говорилъ о своихъ ддахъ, о своемъ нравственномъ прав на этотъ участокъ и добился того, что наконецъ донъ Сальвадоръ пересталъ его принимать.
Отчаяніе вернуло Баррету энергію. Онъ вновь сталъ сыномъ ‘уэрты’ — гордымъ, ршительнымъ и неуступчивымъ, когда считаетъ за собою право. Хозяинъ не хотлъ его слушать, отказался его обнадежить? Очень хорошо. Больше онъ и безпокоиться не станетъ: если старикъ захочетъ поговорить съ нимъ, можетъ придти самъ. Посмотримъ, найдется-ли смльчакъ, способный выжить его изъ его дома!
И онъ продолжалъ работать, но все время былъ насторож и внимательно вглядывался во всякаго мимо проходящаго незнакомца, точно ожидая нападенія шайки разбойниковъ.
Его вызвали въ судъ, но онъ не явился. Онъ и такъ зналъ, въ чемъ дло: какая-нибудь западня, придуманная на погибель честнымъ людямъ. Если хотятъ его ограбить, пусть приходятъ къ нему на поле, которое для него все равно, что кусокъ собственной шкуры, и которое онъ такъ и защищать будетъ!
Разъ утромъ его предупредили, что къ нему явятся пристава выселять его изъ хутора и опечатывать все его добро за долги: слдующею ночью ему уже не придется ночевать въ своей изб. Это извстіе показалось ему такимъ страннымъ, что онъ ему не поврилъ. ‘Такія вещи бываютъ съ мошенкиками, съ тми, кто никогда не платилъ… Но онъ всегда вс жилы изъ себя выматывалъ, чтобы расплатиться въ срокъ, онъ родился на этомъ участк… He можетъ быть! Вдь не въ дикомъ же царств живетъ онъ, гд нтъ ни жалости, ни страха Божія’.
Тмъ не мене, посл обда, когда на дорог показались одтые въ черное господа, точно скверныя хищныя птицы, со свертками бумагъ подъ мышками вмсто крыльевъ, сомннія его разсялись. Это былъ непріятель: эти люди шли его грабить. И онъ почувствовалъ, какъ въ немъ проснулась слпая храбрость мавра, переносящаго всяческія обиды, но теряющаго разумъ от бшенства, если тронутъ что-либо ему принадлежащее. Онъ бгомъ вернулся въ избу, схватилъ старое ружье, которое всегда заряженнымъ держалъ за дверью, сталъ у калитки и нацлилъ оружіе, твердо ршившись всадить дв пули въ перваго изъ этихъ грабителей-сутягъ кто ступитъ на его землю.
Его жена, еще больная, и четыре дочери кинулись вонъ изъ избы, крича, какъ сумасшедшія, уцпились за него, стали отнимать ружье, схвативъ его за стволъ. Эта борьба, при которой, дергаясь и толкаясь, они ударялись то объ одну притолоку калитки, то о другую, сдлалась такою шумною, что обитатели сосднихъ хуторовъ вышли изъ избъ и сбжались. Ружьемъ овладлъ Пименто, который изъ предосторожности унесъ его къ себ домой. Барретъ пошелъ за нимъ, схваченный подъ руки нсколькими здоровыми парнями, и тщетно пытаясь вернуть себ ружье, онъ выражалъ свой безсильный гнвъ ругательствами на эту скотину, не дающую ему защитить свое добро.
— Пименто! Разбойникъ! Отдай ружье!
Но хвастунъ снисходительно улыбался, довольный ролью добряка и умиротворителя, которую разыгрывалъ передъ этимъ взбшеннымъ старикомъ. Такъ дошли до жилища Пименто, куда ввели несчастнаго и гд, не спуская съ него глазъ, принялись его увщевать, давать совты, чтобы помшать ему надлать глупостей: ‘Нужно держать ухо востро, ддушка Барретъ. Это — народъ судейскій. Бднякамъ съ ними лучше не связываться. А спокойствіе и злопамятность всегда приведутъ къ цли’.
Тмъ временемъ, зловщія черныя фигуры писали бумагу за бумагою въ изб Баррета, безжалостно швыряли мебель и одежду, включили въ опись даже скотный дворъ и курятникъ, между тмъ какъ мать и дочери стонали от отчаянія, а собравшаяся въ дверяхъ толпа, являясь какъ бы хоромъ въ этой трагедіи, съ ужасомъ слдила за подробностями процедуры, стараясь утшить бдныхъ женщинъ и вполголоса проклиная эту каналью дона Сальвадора и тхъ, кто исполняетъ приказанія такого пса.
Къ ночи все было кончено. Черные люди заперли дверь, унесли ключъ и оставили выселеннымъ лишь два-три узла со старымъ бльемъ и поношеннымъ платьемъ, да мшокъ съ инструментами: больше имъ ничего не позволили взять изъ избы.
Дрожащая от лихорадки жена и дочери, еще потрясаемыя рыданіями, пріютились у сосдокъ, предложившихъ имъ гостепріимство. ‘Народъ въ ‘уэрт’ добрый и любитъ ихъ. Конечно, не богачи, ну, а все-же найдется для спанья лишняя рогожка’.
Отецъ остался подъ присмотромъ Пименто. Они сидли другъ противъ друга на тростниковыхъ стульяхъ, при слабомъ свт ‘кандиля’ {‘Кандилемъ’ называется маленькая лампочка, висящая на желзномъ прут. Ее прицпляютъ, гд угодно.}, и курили папиросу за папиросой. Посл своей бшеной вспышки бдняга впалъ въ состояніе одурнія, похожее на сомнамбулизмъ, а его хранитель со всеусердіемъ ободрялъ его, стараясь поднять его духъ: — ‘Что за чортъ! Стоитъ-ли такъ горевать изъ-за мошенника-ростовщика! Если бы донъ Сальвадоръ видлъ это, его негодяйское сердце слишкомъ бы возрадовалось. Пора ужинать, и лучше всего выпить рюмочку’.
Но Барретъ молчалъ или отвчалъ односложно и невнятно, а время от времени повторялъ все ту же фразу:
— Пименто, отдай же мн ружье!
Пименто улыбался, тайно восхищаясь этимъ старикомъ, на котораго въ ‘уэрт’ всегда смотрли, какъ на человка не изъ храбрыхъ, и который вдругъ выказывалъ такую дикю свирпость. ‘Отдать ему ружье?… Какъ же!… Сейчасъ!… По его хмурымъ бровямъ было видно, на что ему оно’… Старикъ настаивалъ, жаловался, раздражался, обвинялъ Пименто въ предательств. Наконецъ, къ девяти часамъ вечера, онъ заявилъ, что не останется подъ кровлею лживаго друга, который заодно съ его палачомъ, и всталъ, чтобы уйти.
Пименто не сталъ его задерживать. ‘Въ такой часъ старику не удастся надлать бдъ. Пусть же ночуетъ въ пол, если ему хочется!’ И, заперевъ дверь, хвастунъ улегся спать.
Передъ уходомъ изъ избы Пименто, дядя Барретъ пошарилъ въ мшк и вытащилъ оттуда серпъ, который засунулъ за поясъ. Потомъ пошелъ прямо къ своему участку и, словно выгнанная собака, сталъ бродить вокругъ своей запертой избы.
Заперта! Она была заперта для него навка! А между тмъ эти стны возводилъ его праддъ, чинилъ же ихъ каждый годъ онъ самъ, въ темнот еще виднлась на нихъ поблка, которою его дочери покрыли мсяцъ назадъ. Скотный дворъ, конюшня, свинарникъ были работою его отца, а эту высокую и красивую соломенную крышу, съ маленькими крестиками на обоихъ концахъ, устроилъ самъ онъ, взамнъ старой, которая повсюду давала течь. Своими же руками онъ вывелъ закраину у колодца, столбы у калитки, заплелъ тростниковый плетень, надъ которымъ высятся пучки цвтущей гвоздики и ‘дневныхъ красавицъ’.
— И все это достанется другому? Почему? Потому что такъ хотятъ люди!
Придя въ бшенство, онъ поискалъ за поясомъ спичечницу, чтобы поджечь соломенную крышу: ‘Пусть бы чортъ взялъ эту хибарку! Въ конц-концовъ, она, вдь, — моя! Богу это извстно. И я имю право лучше спалить мое добро, чмъ отдать грабителямъ!’… Но въ самую минуту выполненія этого намренія его охватилъ инстинктивный ужасъ, точно передъ нимъ возстали трупы всхъ его предковъ, и онъ бросилъ спички на землю.
Между тмъ стремленіе истреблять продолжало бушевать въ его мозгу. Съ серпомъ въ рук онъ пошелъ по полямъ, которыхъ былъ жертвою. ‘Теперь сразу заплатитъ ему за все неблагодарная земля — причина всхъ его несчастій!’ Опустошеніе длилось нсколько часовъ. Гнутые прутья, по которымъ всползали зеленые стебли нжныхъ фасоли и горошка, трещали подъ каблуками старика, плети бобовъ рвались подъ ударами серпа, кочни латука и капусты катились вдаль, срубленные острою сталью, точно головы казненныхъ, а листья ихъ разстилались вокругъ, будто волосы. — ‘По крайней мр, никто не воспользуется моимъ трудомъ!’… — Полночь прошла, а онъ все еще опустошалъ, топталъ, ругался, богохульствовалъ, наконецъ имъ вдругъ овладла слабость, онъ бросился въ одну изъ бороздъ, плача какъ ребенокъ и повторяя себ, что отнын постелью его будетъ земля, а работою — христорадничество по дорогамъ…
Его пробудили первые лучи солнца, упавши къ нему на вки, и веселый щебетъ птицъ, которыя летали вокругъ него, угощаясь остатками ночного разгрома. Тогда онъ всталъ, оцпенвъ от усталости, пронизанный сыростью, дрожа от холода, и, не сознавая куда идетъ, двинулся по дорог въ Валенцію.
Когда онъ поравнядся съ кабачкомъ Копы, ему пришло на мысль зайти туда. Тамъ сидли возчики изъ окрестностей, которые вступили съ нимъ въ разговоръ, приняли участіе въ его гор и предложили выпить. Онъ отвтилъ имъ, что соглашается съ удовольствіемъ. ‘Да, при такомъ холод, пронизывающемъ до костей, онъ съ удовольствіемъ выпьетъ что-нибудь’.
И этотъ столь трезвый человкъ выпилъ сразу два большихъ стакана водки, которая точно огнемъ зажглась въ его пустомъ желудк. Лицо у него вспыхнуло, потомъ поблднло и стало точно мертвое, глаза налились кровью. И языкъ у него развязался, онъ почувствовалъ полное довріе къ этимъ людямъ, которые его жалли, — пустился съ ними въ откровенности, называя ихъ ‘дтками’, объявилъ имъ, что не смущается такими пустяками, что для него не все потеряно, разъ осталось лучшее его добро, серпъ его прадда, драгоцнность, которую онъ не отдалъ бы и за 20 ‘фанегъ’ земли {Фанега — около 200 кв. саженъ.}. Онъ вытащилъ изъ-за пояса кривое лезвіе, ясное и блестящее: сталь лучшаго закала, отточенную превосходно и способную, по увреніямъ старика, перерубить въ воздух листокъ папиросной бумаги.
Возчики расплатились, потомъ, понукая лошадей, двинулись въ городъ, скрипя на всю дорогу колесами своихъ телгъ. Дядя Барретъ просидлъ въ кабак посл ихъ отъзда еще около часа, испытывая головокруженіе, разговаривая самъ съ собою, пока, наконецъ, смущенный жесткимъ взглядомъ хозяина, угадавшимъ его состояніе, онъ не почувствовалъ смутный стыдъ и не вышелъ, въ свою очередь, неврнымъ шагомъ и не поклонившись.
Теперь его душою овладло воспоминаніе от котораго онъ никакъ не могъ отвязаться. Онъ видлъ, даже закрывъ глаза, большой садъ апельсинныхъ деревьевъ, находившійся боле, чмъ за милю, между Бенимаклетомъ и моремъ. Этотъ садъ принадлежалъ дону Сальвадору, который бывалъ тамъ чуть не каждый день и по одному осматривалъ прекрасныя деревья, точно пересчитывая на нихъ своимъ жаднымъ взоромъ вс апельсины. He сознавая ясно того. что длаетъ, дядя Барретъ шелъ по этому направленію, чтобы посмотрть, не принесетъ ли чортъ къ нему навстрчу человка, который довелъ его до такой бды.
Такъ какъ ногами онъ ступалъ не твердо и часто останавливался, отыскивая равновсіе, то дошелъ до мста лишь черезъ два часа, а когда пришелъ, то соображеніе его было настолько помрачено винными парами, что онъ уже не помнилъ, зачмъ забрелъ такъ далеко. Изнемогши от усталости, онъ свалился въ коноплянникъ, близъ дороги. Черезъ нсколько минутъ онъ уже спалъ, и его тяжелый пьяный храпъ раздавался среди прямыхъ зеленыхъ стеблей.
Когда онъ проснулся, день шелъ къ концу.
!!!!!!!! Пропущены 39-42
мстъ взошелъ на эшафотъ’… А такъ какъ Барретъ постоянно былъ въ числ послушныхъ, такъ какъ онъ всегда подавалъ голосъ согласно наставленіямъ вліятельнаго лица и съ пассивною покорностью выполнялъ все, что бывало приказано, то для его спасенія было предпринято нсколько поздокъ въ Мадридъ и, въ одинъ прекрасный день, пришло помилованіе.
Онъ вышелъ изъ тюрьмы подобно муміи и, сосланный на каторгу въ Цеуту, умеръ тамъ нсколько лтъ спустя.
Семья его распалась, разсялась, точно пригоршня соломы по втру. Дочери, одна за другою, покинули дома, пріютившіе ихъ сначала: он ушли въ Валенцію добывать хлбъ въ качеств служанокъ, и вс всти о нихъ прекратились. Старая мать, уставши стснять людей своими вчными болзнями, помстилась въ больницу, гд вскор и отдала Богу душу.
Такъ какъ чужія бды всегда легко забываются, то обитатели ‘уэрты’ скоро перестали думать объ этой ужасной драм и только изрдка кто-нибудь спрашивалъ, куда бы могли дться дочки дяди Баррета. Ho o земл и объ изб не забылъ никто. Въ силу безмолвнаго соглашенія всхъ окрестныхъ жителей, въ силу какого-то инстинктивнаго заговора, составленнаго почти безъ словъ, но какъ бы съ участіемъ деревьевъ и дорогъ, необитаемая изба осталась точно въ такомъ вид, какъ въ тотъ часъ, когда полиція выгнала несчастнаго арендатора.
Въ день этого событія Пименто сказалъ: ‘Посмотримъ, найдется ли такой хватъ, который осмлится поселиться на этомъ участк!’ И вс, не исключая женщинъ и дтей, отвтили съ видомъ сочувствія: ‘Посмотримъ!’…
Оба сына дона Сальвадора, не смотря на богатство такіе же жадные, какъ и отецъ, сочли себя раззоренными, когда плевелы и терніи заполонили участокъ, не находившій арендатора и остававшійся непроизводительнымъ.
Сдлавъ большую скидку въ арендной цны, они сумли убдить одного земледльца, арендовавшаго другой участокъ въ ‘уэрт’ и хваставшаго, что ему всегда мало земли, снять тоже и эту землю, которой теперь вс точно боялись. Этотъ человкъ приходилъ пахать съ ружьемъ за плечами и смялся надъ враждебностью сосдей. Съ его приближеніемъ избы запирались, но затмъ ему вслдъ направлялись враждебные взгляды и долго слдили за нимъ. Онъ опасался засады и былъ остороженъ. Однако его предусмотрительность ни къ чему не привела. Онъ еще не кончилъ расчищать поля, когда, разъ вечеромъ, шелъ одинъ и въ него было выпущено два выстрла такъ, что онъ даже не увидалъ нападающихъ: зарядъ крупной дроби просвисталъ мимо его ушей и онъ только чудомъ остался живъ и невредимъ. На дорог не было видно никого, даже не замчалось ничьихъ слдовъ на земл. Выстрлъ, очевидно, былъ направленъ съ котораго нибудь канала, гд стрлявшій заслъ въ тростник. Поддерживать борьбу съ такими врагами было невозможно, и на другое же утро новый арендаторъ пошелъ отдать ключи домовымъ хозяевамъ.
Вотъ когда стоило послушать жалобы сыновей дона Сальвадора! ‘Чтожъ, разв ужъ нтъ боле правительства? Нтъ обезпеченія собственности? Нтъ больше ничего?’ Безъ сомннія, во всемъ этомъ дл коноводомъ былъ Пименто: именно онъ препятствовалъ распахивать участокъ, поэтому полицейскіе явились кь тому, кому подчинялась вся ‘уэрта’, и свели его въ тюрьму.
Но когда наступило время опроса свидтелей, та вс мстные жители, не исключая убогихъ старухъ, постоянно сидвшихъ дома, твердили передъ судьями одно и то же, а именно: что въ день, въ тотъ самый часъ, когда произведены были ружейные выстрлы, Пименто сидлъ въ одномъ изъ альборойскихъ кабаковъ и кутилъ тамъ съ пріятелями.
Вс повторяли это показаніе, точно заученный урокъ, и не было никакой возможности поймать хитрыхъ мужиковъ на противорчіи. Что могъ подлать судья съ этими людьми, которые, съ глупымъ видомъ и невиннымъ взоромъ, невозмутимо врали, почесывая затылокъ? Пришлось выпустить Пименто на волю, и во всхъ избахъ раздались вздохи облегченія и торжества.
Теперь опытъ былъ сдланъ: стало извстнымъ, что за обработку этого участка люди платятся шкурой. Тмъ не мене, хозяева не сдавались. ‘Если нельзя сдавать свою землю въ аренду, можно обрабатывать ее самимъ!’ И они нашли себ поденщиковъ изъ числа тхъ нуждающихся и покорныхъ бдняковъ, которые, воняя сажей и нищетой, спускаются, гонимые голодомъ, съ пограничныхъ горъ, отдляющихъ провинцію Валенціи от Арагона, и ищутъ себ работы.
Въ ‘уэрт’ жалли бдныхъ ‘чуросовъ’ {Буквальный смыслъ: паршивая овца. Но на валенцскомъ нарчіи чуросами зовутъ всхъ тхъ, кто, живя въ мстности, пограничной съ Арагономъ или Кастиліей, не знаетъ этого нарчія, а говоритъ по-кастильски.}: ‘Несчастные. Они добываютъ себ пищу! Они не виноваты’. И вечеромъ, когда они, съ мотыками на плечахъ, шли домой, находилось достаточно добрыхъ душъ, зазывавшихъ ихъ въ кабачокъ Копы. Ихъ вводли, угощали выпивкой и шептали что-то на уши со скорбнымъ видомъ, въ тон отеческаго доброжелательства, какъ совтуютъ дтямъ избгать опасностей. Послдствіемъ бывало то, что на другой день, вмсто того, чтобы отправляться въ поле, послушные ‘чуросы’ толпою шли къ хозяевамъ.
— Хозяинъ, мы — къ вамъ за расчетомъ.
Землевладльцы, старые холостяки, взбшенные убытками, пытались возражать, убждать, но все бывало напрасно.
— Хозяинъ, — отвчали поденщики, — мы народъ бдный, но все же родились не подъ ометомъ {Т.е. не собаки.}.
И не только уходили съ работы, но еще предупреждали земляковъ, что слдуетъ остерегаться работы на земл Баррета, какъ остерегаются чорта.
По жалобамъ землевладльцевъ, которые просили покровительства даже путемъ газетъ, полиція учредила спеціальный надзоръ. Полицейскіе ходили по ‘уэрт’ по-двое, сторожили на дорогахъ, старались подслушать разговоры, но безъ результатовъ. Они видли все одно и то же: женщинъ, шьющихъ и поющихъ подъ навсами, мужчинъ въ поляхъ, гнущихъ спину и, не сводя глазъ съ земли, работающихъ безъ отдыха, Пименто, бариномъ лежащаго передъ своими прутиками или неловко и лниво помогающаго Пепит, въ кабачк Копы — нсколькихъ стариковъ, играющихъ въ ‘трукъ’ или грющихся на солнышк на крылечк. Картина эта дышала миромъ, простотою: словомъ, — мавританская Аркадія.
Но мстные жители не врили этому, и ни одинъ земледлецъ не бралъ того участка даже даромъ, въ конц-концовъ, владльцы принуждены были отказаться от своего намренія и дать земл зарости соромъ, пока не найдется покупатель, который пріобрлъ бы ее и распахалъ бы заново.
‘Уэрта’ трепетала от восторга, видя, какъ пропадаетъ это добро и какъ наслдники дона Сальвадора призываютъ всхъ чертей на помощь. Это удовольствіе было ново и велико. ‘He мшаетъ, чтобы иногда бдняки одерживали верхъ надъ богачами’. И черствый хлбъ казался вкусне, вино слаще, работа легче, когда вспоминалось, какъ бсятся эти скупердяи, которые, при всхъ своихъ деньгахъ не могутъ запретить мужланамъ изъ ‘уэрты’ смяться надъ ними.
Кром того, видъ этой дикой пустыни по самой середин равнины длалъ другихъ владльцевъ мене требовательными и училъ ихъ, на примр сосда, не набавлять цнъ и терпливо ждать просроченныхъ взносовъ. Эти запущенныя поля стали талисманомъ, который поддерживалъ единодушіе между жителями ‘уэрты’, напоминалъ имъ о ихъ обязанности всегда стоять другъ за друга, стали монументомъ, возвщавшимъ о власти арендаторовъ надъ хозяевами и прославлявшимъ чудеса, творимыя единодушіемъ несчастныхъ, вопреки гнету законовъ, защищающихъ роскошь тхъ, кто владетъ землею, не трудясь надъ нею, не поливая ее своимъ потомъ.
Все это, смутно бродившее въ головахъ мстныхъ жителей, заставляло ихъ думать, что въ тотъ день, какъ распашутся поля Баррета, ‘уэрта’ подвергнется всякимъ бдствіямъ. Но теперь, по прошествіи десятилтней давности, они уже твердо надялись, что никто не рискнетъ вступить на запущенный участокъ, кром дяди Томба, стараго полуслпого старика, который вчно бормоталъ что-то и, за неимніемъ другихъ слушателей, каждый день разсказывалъ своимъ грязнымъ овцамъ о своихъ военныхъ подвигахъ.
Вотъ чмъ объясняются т крики ужаса и гнвныя движенія, съ которыми вся ‘уэрта’ приняла невроятное извстіе, когда Пименто побжалъ изъ поля въ поле, изъ избы въ избу, объявляя, что на участк дяди Баррета теперь есть арендаторъ, совсмъ неизвстный человкъ, и этотъ человкъ, кто бы онъ ни былъ, преспокойно устраивается тамъ съ семьею, ‘точно на собственной земл!’.
Осмотрвъ запущенную землю, Батистъ сообразилъ, что работы предстоитъ довольно. Но это его не смутило.
Онъ былъ человкъ энергичный, предпріимчивый, привычный къ борьб за кусокъ хлба: тутъ же, по его словамъ, можно было добыть хлба, и немало, кром того, онъ утшался мыслью, что ему приходилось бывать и въ боле затруднительныхъ положеніяхъ.
Жизнь была къ нему сурова, и нсколько разъ ему приходилось мнять ремесло, все не выходя изъ круга деревенской нищеты, причемъ никакъ не удавалось доставить семь то скромное довольство, дале котораго не шли его стремленія.
Когда онъ сошелся со своею женою, то служилъ ‘засыпкою’ у мельника въ окрестностяхъ Сагунто. Онъ работалъ какъ волъ — такъ онъ выражался — чтобы дома ни въ чемъ не было нужды, и Богъ награждалъ его за труды, посылая каждый годъ no младенцу. Можно было подумать, что эти прелестныя созданія такъ и родились съ зубами, если судить по поспшности, съ какою они покидали материнскую грудь ради хлба, который выпрашивали съ утра до вечера. Выводъ: пришлось бросить мельницу и стать возчикомъ, чтобы сколько-нибудь увеличить заработокъ.
Но удачи ему не было. Никто такъ не ходилъ за лошадьми и не берегъ ихъ, какъ онъ. Умирая от усталости, онъ никогда не позволялъ себ уснуть на возу, какъ его товарищи, предоставивъ запряжк руководиться собственнымъ инстинктомъ. Онъ всегда глядлъ въ оба, шелъ всегда рядомъ съ гужевою лошадью, тщательно обходилъ колеи и трясины. А между тмъ, если опрокидывался возъ, то непремнно его, если от дождей заболвала лошадь, то непремнно Батистова, хотя онъ, при первыхъ же капляхъ, покрывалъ рядномъ бока своихъ коней.
Въ теченіе нсколькихъ лтъ своихъ утомительныхъ скитаній по мстнымъ дорогамъ, онъ лъ плохо, спалъ подъ открытымъ небомъ, надрывался сердцемъ от разлуки на цлые мсяцы съ семьею, которую любилъ сосредоточенною любовью человка суроваго и молчаливаго, и все это время терплъ убытки, видя, что мало-по-малу теряетъ послднее. Лошади его пали, заработокъ от постоянной перевозки бурдюковъ съ виномъ или уксусомъ переходилъ въ руки барышниковъ и колесниковъ, дошло до того, что, предвидя неминучее раззореніе, онъ наконецъ бросилъ этотъ промыселъ.
Затмъ онъ снялъ въ аренду землю въ окрестностяхъ Сагунто: сухую, красную землю, вчно, жаждущую, гд столтнія рожковыя деревья изгибались дуплистыми стволами и оливки поднимали кверху свои круглыя пыльныя верхушки. Началась борьба съ засухою, подниманіе взоровъ къ небу съ трепетомъ надежды каждый разъ, какъ на горизонт показывалось черное облачко. Но дождей не было, урожаи оказывались плохими четыре года сряду и Батистъ уже не зналъ, за что схватиться, когда, въ одну изъ своихъ поздокъ въ Валенцію, случайно познакомился съ сыновьями дона Сальвадора — ‘славными господами, пошли имъ Богъ!’ — которые отдали ему чудесный участокъ безплатно на два года, до того дня, когда онъ будетъ приведенъ въ полный порядокъ.
Безъ сомннія, Батистъ кое-что слыхалъ о происшествіи, тамъ бывшемъ, и о причинахъ, принуждавшихъ владльцевъ оставлять невоздланною такую превосходную землю. ‘Но этому уже столько лтъ!’ Земля ему нравилась, и онъ на ней поселился. Какое ему было дло до старыхъ сказокъ о дяд Баррет и дон Сальвадор?
Батистъ презиралъ и забывалъ все, когда смотрлъ на свои поля, и онъ испытывалъ сладкій восторгъ при мысли о работ въ плодородной ‘уэрт’, на которую, бывало, часто посматривалъ онъ съ завистью, прозжая изъ Валенціи въ Сагунто.
Эта была настоящая земля, вчно зеленющая, производящая изъ своихъ неистощимыхъ ндръ жатву за жатвою, богатая красною водою, которую, точно животворящую кровь, безпрерывно разносили по ея поверхности оросительные каналы и выходившія изъ нихъ безчисленныя канавки, похожія на сложную сть артерій и венъ, земля, столь плодоносная, что цлыя семьи кормились ея квадратиками, похожими, по объему, на зеленые платочки. Ахъ! какимъ счастливымъ онъ считалъ себя, что освободился от земли въ Сагунто, которая ему припоминалась въ вид ада, мучительною палящею жарою и неутомимою жаждою! Теперь, да! онъ — на хорошей дорог. За дло! Поля запущены, это правда, работы будетъ страхъ сколько, это правда! Но не надо унывать… И этотъ коренастый молодецъ съ мускулистымъ туловищемъ, широченными плечами, круглою, стриженою головою на толстой монашеской ше и добродушнымъ лицомъ, сгибалъ, потягиваясь, свои крпкія руки, привыкшія ворочать кули съ мукою и тяжелые бурдюки.
Онъ былъ такъ занятъ своимъ участкомъ, что почти не обратилъ вниманія на любопытство сосдей. Послдніе, суетливо просовывая головы между камышомъ или лежа плашмя на берегахъ ручьевъ, украдкою глядли на него, тутъ были и мужчины, и дти, и даже нсколько женщинъ изъ окрестныхъ домиковъ. Но онъ и не смотрлъ на нихъ. Конечно, то было любопытство, враждебное недовріе, съ какимъ всегда относятся къ новоприбывшимъ. Это было ему знакомо. Въ конц концовъ, кто знаетъ? Можетъ быть, имъ было интересно увидать, какъ горитъ всякая дрянь, которая за десять лтъ заполонила покинутыя поля дяди Баррета.
На другой день по прибытіи, онъ, съ помощью жены и дтей, зажегъ всю чужеядную растительность. Кусты корчились въ пламени и разсыпались въ пепелъ, тогда какъ всякіе гады выскакивали, опаленные изъ-подъ пепла, а избушка исчезла среди облаковъ дыма, подымавшихся от этой веселой иллюминаціи, которая вызывала въ жителяхъ ‘уэрты’ глухую злобу.
Истребивъ соръ, Батистъ, не теряя времени, приступилъ къ разрыхленію земли. Почва была очень тверда, какъ опытный земледлецъ, онъ ршилъ раздлывать ее понемногу, участками, и, начертивъ квадратъ вокругъ избы, онъ, съ семьею, принялся копать землю.
По отношенію къ работ, эта семья была настоящимъ стадомъ блокъ, которыя не могли сидть смирно, если работалъ отецъ. Жена, Тереза, и дочь, Розета, забравши юбки между колнъ и взявъ мотыки, долбили землю усердне землекоповъ, и останавливались только чтобы откинуть назадъ пряди волосъ, которыя падали на ихъ красные и потные лбы.
Старшій сынъ, Батистетъ, безпрестанно совершалъ путешествія въ Валенцію съ корзиною изъ пальмовыхъ листьевъ на плечахъ и приносилъ навозъ и хозяйственные отбросы, которые складывалъ по об стороны крыльца въ дв кучи, которыя являлись чмъ-то въ род величественныхъ монументовъ, а трое малышей, серьезные и дятельные, точно понимая положеніе семьи, ползали на четверенькахъ за землекопами и вырывали изъ земляныхъ комьевъ слишкомъ крпко засвшіе корни сожженныхъ кустовъ.
Эга подготовительная работа протянулась боле недли, въ теченіе которой вс потли и задыхались от зари до самой ночи. Когда половина земли была вскопана, Батистъ сравнялъ ее и распахалъ при помощи своей ретивой коняшки. Рабочая пора уже настала: пришелъ Мартыновъ день, время сва. Земледлецъ раздлилъ приготовленную почву на три части: наибольшую — для хлба, поменьше — для бобовъ, а послднюю — для корма скоту: нельзя же было забыть М_о_р_р_у_т_а, стараго и милаго конька, бывшаго какъ бы членомъ семейства. И наконецъ, съ восторгомъ моряка, увидавшаго берегъ посл труднаго плаванья, они совершили посвъ. Будущность была обезпечена: земля ‘уэрты’ не обманываетъ никогда, и этотъ участокъ дастъ имъ хлба на цлый годъ!
Вечеромъ того дня, когда они отсялись, они увидли на дорог, проходившей вдоль ихъ земли, маленькое стадо грязныхъ овецъ, боязливо остановившееся на меж. За овцами шелъ высокій старикъ, черный от загара, съ ввалившимися въ глубокія впадины глазами и большимъ ртомъ, похожимъ на щель, окруженнымъ морщинами, точно лучами. Онъ шелъ медленно, твердымъ шагомъ, но ставилъ передъ собою свою пастушью палку, точно ощупывая почву.
Вс члены семьи смотрли на него со вниманіемъ: въ теченіе двухъ недль, прошедшихъ со времени ихъ прізда, онъ одинъ отважился подойти къ участку.
Старикъ, замтивъ остановку своихъ овецъ, крикнулъ на нихъ, чтобы он шли дальше. Тогда Батистъ пошелъ къ нему навстрчу и сказалъ, что тутъ гонять уже нельзя: теперь земля засяна! Разв онъ не знаетъ?
До дда Томбы дошли кое-какіе слухи, но онъ, вотъ уже дв недли, пасъ стадо на болотахъ въ Караиксет и забылъ объ этомъ участк.
— Такъ онъ и взаправду засянъ?
Старый пастухъ вытягивалъ шею и длалъ безполезныя усилія, чтобы разглядть своими почти потухшими глазами смльчака, который отважился сдлать то, что вся ‘уэрта’ считала невозможнымъ.
Съ минуту онъ помолчалъ, потомъ забормоталъ скорбнымъ тономъ: — ‘Напрасно, совсмъ напрасно! Я самъ въ молодости былъ смлъ, я любилъ длать всмъ наперекоръ. Но когда враговъ такъ много… Совсмъ напрасно, здсь арендовать опасно. Съ тхъ поръ, какъ тутъ случилась бда съ дядею Барретомъ, эта земля — проклятая. Ужъ мн-то можно поврить: я старъ и опытенъ. Эта земля приноситъ несчастіе’.
Пастухъ собралъ свое стадо и выгналъ его на дорогу. Но прежде чмъ удалиться, онъ откинулъ назадъ свой плащъ, поднялъ кверху длинныя худыя руи и, голосомъ колдуна, предсказывающаго будущее, или пророка, возвщающаго гибель, крикнулъ новоприбывшему:
— Поврь, сынъ мой: она принесетъ теб несчастіе!
Тмъ не мене, Батистъ съ семейством продолжали работать аккуратно и упорно. Досел они все вниманіе обращали на землю, такъ какъ воздлать ее было всего нужне, чтобы ея производительныя силы могли проявить себя: но настало время подумать и о жиль.
Сначала они пріютились въ старой лачуг, какъ люди, потерпвшіе кораблекрушеніе, въ обломкахъ корабля: тутъ заткнули дыру, тамъ поставили подпорку, продлали настоящіе фокусы, чтобы кое-какъ держалась крыша, и, вытерши свою скудную мебель, разставили ее какъ попало въ комнатахъ, населенныхъ мышами и гадами. Но это устройство было временнымъ. Наконецъ, Батистъ принялся за устройство окончательное. Въ первый разъ со времени своего прибытія, онъ покинулъ домъ и отправился въ Валенцію, гд нагрузилъ свою повозку бракованнымъ строительнымъ матеріаломъ, изъ котораго расчитывалъ извлечь пользу. Между тмъ, какъ кучи навоза, воздвигаемыя Батистетомъ передъ избою точно укрпленія, достигали исполинской вышины, отецъ его складывалъ подальше сотни разбитыхъ кирпичей, подточенныхъ червями балокъ, поломанныхъ дверей, разбитыхъ ставень и всякаго хлама, получающагося при сломк городскихъ зданій.
Соломенная крыша была поправлена заново: ршетины, подгнившія от дождя, починены или замнены другими, гребень покрытъ свжею соломою, маленькіе крестики, прикрпленные по концамъ его, уступили мсто новымъ, которые Батистъ вырзалъ собственнымъ ножемъ и заботливо украсилъ зарубочками вдоль и поперекъ, и кровля стала самою красивою во всемъ околотк.
Затмъ начался ремонтъ внизу. Какъ ловко было пущено въ дло то, что забраковалъ городъ! Щели исчезли, и, когда починка стнъ окончилась, то жена и дочь арендатора довели ихъ до ослпительной близны. Дверь, новая и выкрашенная въ синій цвтъ, казалась матерью всхъ ставень, которыя тмъ же цвтомъ пестрили стну домика. Подъ навсомъ Батистъ вымостилъ краснымъ кирпичемъ мстечко, гд женщины могли шить посл обда. Въ колодецъ лазали цлую недлю, съ трудомъ освобождая его от камней и нечистотъ, которыми за десять лтъ завалили его мальчишки ‘уэрты’, и опять его чистая и прозрачная вода стала подниматься въ ведр до мшистой закраины, при веселомъ скрип блока, которуй какъ будто смялся надъ сосдями визгливымъ хохотомъ старика-зубоскала.
Птичій дворикъ, нкогда обнесенный плетнемъ изъ подгнившаго тростника, теперь былъ огороженъ выбленною стнкой изъ кольевъ и глины, вдоль которой бродили, поклевывая, блыя куры, между тмъ какъ птухъ ерошилъ свой красный гребень. Площадку передъ домомъ окаймили дневными красавицами и ползучими растеніями, рядъ выкрашенныхъ въ синюю краску черепковъ изображалъ вазы на красной кирпичной стн, а изъ-за полуотворенной двери (‘вотъ тщеславный хозяинъ!’) выглядывалъ новый каменный кухонный столъ и дерзко билъ въ глаза прохожимъ своимъ яркимъ брюхомъ изъ эмалированныхъ изразцовъ.
Въ теченіе двухъ мсяцевъ со времени прибытія Батистъ и шести разъ не отлучался съ хутора: всегда дома, сгибаясь надъ бороздою, упиваясь работою. И хуторъ Баррета сталъ даже еще веселе и щеголевате, чмъ былъ при старомъ хозяин.
Сосди, видя какъ новоприбывшіе разбили свой лагерь въ разрушенной лачуг, сначала стали насмхаться надъ ними, при чемъ въ ихъ ироніи сквозило глухое раздраженіе. — ‘Вотъ такъ семейка! Сущіе цыгане, какъ вотъ т, что ночуютъ подъ мостами’.
Потомъ, когда Батистъ остановилъ дда Томбу на меж своего обработаннаго поля, недовольство нашло тутъ новую пищу. ‘Такъ теперь дду Томб ужъ не гонять туда овецъ, когда онъ десять лтъ пасъ ихъ тамъ безпрепятственно!’ О законности запрета, такъ какъ земля была воздлана, и не упоминалось: говорилось лишь объ уваженіи, на которое имлъ право старый пастухъ, который въ молодости живьемъ глоталъ французовъ, многое видалъ, и чья премудрость, выражавшаяся въ полусловахъ и безсвязныхъ совтахъ, внушала хуторянамъ суеврное почтеніе,
Быстрота и ловкость, съ которою трудолюбивые новоселы поправили свое жилище, удивили и возмутили всю ‘уэрту’, усмотрвшую въ починк избушки и обновленіи соломенной кровли какую-то насмшку или вызовъ. ‘Грабежъ!.. Просто грабежъ!.. Смотрите, какъ работаетъ! У него точно колдовство какое въ ручищахъ, которыми онъ все мняетъ, до чего ни дотронется’.
He будучи въ состояніи сдерживать возраставшую злобу, сосди отправились къ Пименто.
Невозможно было выносить подобныя вещи! Что же думалъ сдлать грозный супругъ Пепиты?.. Пименто выслушалъ ихъ, почесывая лобъ и съ видомъ нкотораго смущенія. Что онъ думалъ сдлать?.. Онъ собирался сказать два словечка этому захватчику, побродяг, который вздумалъ распахивать то, что не принадлежитъ ему. Онъ серьезно посовтуетъ ему не валять дурака и вернуться поскоре къ себ на родину, потому что здсь ему не мсто… Но этотъ чортъ не сходитъ съ поля, а нельзя же идти къ нему въ домъ съ угрозами. Подобная выходка слишкомъ опасна по послдствіямъ. Необходимо быть осторожнымъ и всегда оставлять себ лазейку. Словомъ… надо имть терпніе. Что же касается его, то онъ можетъ всхъ уврить, что этому нахалу не придется собрать ни зерна, ни бобовъ съ поля Баррета. Урожай пойдетъ къ чорту.
Такія рчи Пименто успокаивали сосдей, внимательно слдившихъ за улучшеніемъ житья новоселовъ съ тайнымъ желаніемъ, чтобы скоре насталъ часъ ихъ гибели.
Вотъ, разъ вечеромъ, Батистъ возвращался изъ Валенціи, очень довольный результатами своего путешествія. Такъ какъ ему не нужно было праздныхъ рукъ дома, а изба была поправлена, то его дочь, здоровенная двка, не приносила большой пользы дома, и онъ вздумалъ отдать ее на шелковую фабрику. Благодаря покровительству сыновей дона Сальвадора, очень довольныхъ новымъ арендаторомъ, ему удалось это дло. Co слдующаго утра Розета должна была стать звеномъ въ той верениц двущекъ, которыя, вставши на зар, точно муравьи ползли по всмъ тропинкамъ, волнообразно разввая юбки и неся на рук корзину, и направлялись въ городъ, гд разматывали коконы своими грубыми крестьянскими руками.
Въ ту минуту, какъ Батистъ подходилъ къ кабаку Копы, на сосдней тропинк показался человкъ и медленно сталъ подходить къ нему по дорог, длая знакъ, что хочетъ съ нимъ говорить. Батистъ остановился въ нсколькихъ шагахъ отъ этого человка, въ которомъ узналъ хвастуна Пименто, и пожаллъ въ душ, что подъ рукою не было ни плохонькаго ножичка, ни серпа. Впрочемъ, онъ былъ тихъ и спокоенъ, высоко держалъ свою круглую голову съ тмъ повелительнымъ выраженіемъ, котораго такъ боялись его семейные, и скрестивъ на груди свои сильныя руки, привыкшія къ работ на мельниц.
Наконецъ-то встртились эти два человка, никогда не обмнявшіеся ни однимъ словомъ, но ненавидвшіе другъ друга и знавшіе это.
Пименто смрилъ постылаго захватчика взглядомъ и заговорилъ съ нимъ сладкимъ голосомъ, стараясь скрыть злобу и дурныя намренія подъ видомъ доброжелательнаго совта. Онъ хотлъ сказать ему два слова. Онъ давно собирался, да не могъ, потому что Батистъ — все у себя на хутор… — Два словечка, не боле… И онъ высказалъ эти два словечка: посовтовалъ поскоре покинуть участокъ дяди Баррета. ‘Пусть новоселъ повритъ людямъ, желающимъ ему добра и знающимъ ‘уэрту’. Его присутствіе здсь оскорбительно для всхъ въ окрестности, эта почти новая изба — насмшка надъ бдняками. Да, пусть Батистъ повритъ и уйдетъ съ семьею въ другое мсто’.
Батистъ насмшливо улыбался, слушая Пименто, тогда какъ послдняго смущало спокойствіе слушателя, поражало то неожиданное обстоятельство, что нашелся человкъ, который его не боится.
— ‘Уйти? Да меня ничмъ не заставишь бросить то, что мое, что я полилъ потомъ, что дастъ хлбъ моей семь. Я не забіяка, такъ? Ho коль мн наступятъ на ногу, я сумю защититься не хуже кого угодно. Пусть всякій занимается своими длами. Мн довольно малаго, и я никому не мшаю’.
И, пройдя мимо нахала, онъ презрительно повернулся къ нему спиною и продолжалъ свой путь.
Пименто, привыкшій, чтобы вся ‘уэрта’ передъ нимъ дрожала, все боле смущался от хладнокровія этого человка.
— И это — послднее слово? — крикнулъ онъ, когда Батистъ уже отошелъ на некоторое разстояніе.
Къ нему вернулся весь его задоръ. — Чортъ возьми! какъ надо мною посмялся этотъ молодчикъ!… Онъ пробормоталъ сквозь зубы нсколько проклятій и, сжавъ кулакъ, погрозилъ по тому направленію, гд только что скрылся Батистъ.
— Ты мн за это заплатишь… Ты мн заплатишь, негодяй!…
Въ его голос, дрожавшемъ от бшенства, какъ будто сосредоточилась вся злоба ‘уэрты’.
Былъ четвергъ, и въ Валенціи, согласно пятивковому обычаю, долженъ былъ собраться судъ по дламъ орошенія на паперти собора, называемой папертью свв. Апостоловъ. Часы на Мигуелете показывали начало одиннадцатаго, населеніе ‘уэрты’ собиралось въ кучки или усаживалось на закраин фонтана безъ воды, украшающаго площадь, и образовало вокругъ его бассейна оживленную гирлянду, пестрвшую синими и блыми плащами, красными и желтыми платками, и ситцевыми юбками свтлыхъ цвтовъ.
Крестьяне прибывали, одни — ведя за узду своихъ лошадокъ, съ таратаечками полными навоза, и радуясь хорошему сбору уличныхъ отбросовъ, другіе — въ пустыхъ повозкахъ, стараясь задобрить муниципальныхъ стражей, чтобы имъ дозволили побыть здсь. И пока старики переговаривались съ женщинами, молодые заходили въ сосдній кабачекъ, чтобы убить время за стаканчикомъ водки, покуривая полукопеечную сигару.
Вс земледльцы, имвшіе какія-нибудь претензіи, стояли на площади и мрачно толковали о своихъ правахъ, размахивая руками, въ нетерпливомъ ожиданіи возможности изложить передъ синдиками или судьями семи каналовъ безконечные акаисты своихъ жалобъ.
Приставъ суда, который уже боле пятидесяти лтъ велъ еженедльную борьбу съ этою нахальною и задорною толпою, приставлялъ въ тни островерхаго портала широкій диванъ, крытый старинною камкою, потомъ устраиваль низкій барьеръ, чтобы отдлить ту часть тротуара, которой предстояло играть роль судебной камеры.
Порталъ Апостоловъ, старый, красноватый, попорченный вками, сіяя при свт солнца своими обветшавшими красотами, являлся фономъ достойнымъ стариннаго судилища: онъ представлялъ собой какъ бы каменный балдахинъ, построенный для защиты этого учрежденія былыхъ временъ. Въ тимпан красовалась св. Два, окруженная шестью ангелами въ прямыхъ стихаряхъ, съ тонкоизваянными крыльями, толстыми щеками, пламенющими хохолками на маковкахъ и тяжелыми кудрями на вискахъ, а въ рукахъ — съ віолами и флейтами, свирлями и бубнами. По своду арки, вдоль трехъ, выступавшихъ другъ подъ другомъ, дугъ, тянулись три ряда фигуръ, ангеловъ, царей и святыхъ, помщенныхъ подъ маленькими навсцами, прозрачными точно кружева. Массивные выступы портала были украшены статуями двнадцати апостоловъ, но до того изуродованными и жалкими, что самъ Іисусъ Христосъ не узналъ бы ихъ: ноги у нихъ были облуплены, носы сломаны, руки отбиты, такъ что ихъ некрасивая вереница мене напоминала апостоловъ, чмъ калкъ, вырвавшихся изъ больницы и съ прискорбіемъ выставлявшихъ свои изувченные члены. Наверху, увнчивая порталъ, выступала подъ желзнымъ переплетомъ подобная гигантскому цвтку розетка изъ цвтныхъ стеколъ, пропускавшая свтъ въ церковь, a внизу, на цоколяхъ колоннъ, украшенныхъ гербами Арагона, камни были стерты, высченные на нихъ листья и жилки изглажены мимопрошедшими безчисленными поколніями.
При вид такихъ поврежденій портала угадывалось, что тутъ бывали бунты и возмущенія. Въ былые вка эти камни окружалъ взволнованный народъ, бушевали, ругались, красные от злобы, мятежные валенціане, и эти святые, обломанные и отшлифованные точно египетскія муміи, поднявши къ небу свои искалченныя головы, какъ будто слушали еще бунтовской набатъ ‘Уніи’ или мушкетные залпы ‘Херманіевъ’ {Шайки мятежниковъ, бунтовавшихъ при Карл Пятомъ въ Арагонскомъ королевств.}.
Когда приставъ кончилъ вс приготовленія, онъ всталъ у входа за барьеръ, ожидая судей. Послдніе торжественно подходили, по виду не отличаясь от богатыхъ крестьянъ: вс въ черномъ, въ блыхъ башмакахъ и аккуратно повязанныхъ подъ широкими шляпами шелковыхъ платкахъ, за каждымъ слдовала цлая свита изъ сторожей при каналахъ и подсудимыхъ, которые, до открытія засданія, старались расположить ихъ въ свою пользу.
Сухой и сгорбленный старикъ, красныя и чешуйчатыя руки котораго тряслись, сжимая рукоять толстой палки, былъ Куартъ Фейтенаръ. Другой, полный и величавый, съ маленькими глазками, еле видными изъ подъ блыхъ пучковъ, служившихъ ему бровями, былъ Мислата. Потомъ шелъ Росканья, коренастый парень въ хорошо выглаженной блуз и съ круглою, какъ монастырскаго послушника, головою. За нимъ слдовало четыре прочихъ: Фавора, Робелья, Тормосъ и Месталья. Эти люди были властителями водъ: они держали въ рукахъ своихъ жизнь многихъ семействъ, питаніе полей, своевременную поливку, недостатокъ которой губилъ урожай, на ршеніе ихъ не было аппеляціи. Жители обширной равнины, раздленные надвое ркою, точно непреступною границею, обозначали каждаго судью названіемъ канала, которымъ тотъ завдывалъ.
Теперь были налицо представители обоихъ береговъ: и лваго, гд четыре канала, и гд тянется ‘уэрта’ Руцафа, дороги которой, осненныя густою листвою, идутъ до границъ болотистой Альбуферы, — и праваго, берега поэзіи, того самаго, гд растутъ бенимаклетская земляника, альборайскія плодовыя деревья и тянутся сады, полныя роскошныхъ цвтовъ.
Семеро судей привтствовали другъ друга, какъ люди, не видавшіеся цлую недлю, они стали толковать о собственныхъ длахъ на паперти собора, а время от времени, когда распахивались двери, оклеенныя церковными объявленіями, раскаленный воздухъ площади освжался струйкою ладана, точно влажнымъ дуновеніемъ изъ подземелья.
Въ половин двнадцатаго, когда служба кончилась и въ собор оставалось лишь нсколько запоздалыхъ богомолокъ, судъ приступилъ къ разбирательству. Семеро судей услись на старый диванъ, жители ‘уэрты’ сбжались со всхъ сторонъ и столпились у барьера, прижимаясь другъ къ другу своими потными тлами, пахнувшими соломой и сажей, приставъ прямо и величественно помстился у столба, увнчаннаго мднымъ крючкомъ, эмблемами правосудія по водянымъ дламъ.
Семь Каналовъ сняли шляпы, потомъ посидли неподвижно, защемивъ руки между колнъ и устремивши глаза внизъ. Наконецъ, старшій произнесъ установленную фразу.
— ‘Судъ открытъ’.
Молчаніе было полное. Вся толпа замерла въ благоговніи, она стояла на этой площади точно въ храм. Грохотъ экипажей, лязгъ конножелзныхъ вагоновъ, весь гулъ современной жизни, кипвшей вокругъ, ничуть не касался и не тревожилъ этого стариннаго учрежденія, столь же спокойнаго здсь, какъ спокоенъ человкъ у себя дома, равнодушнаго ко времени, безучастнаго къ полной перемн во всемъ окружающемъ и неспособнаго къ обновленію.
Жители ‘уэрты’ съ почтеніемъ смотрли на этихъ судей, вышедшихъ изъ ихъ же сословія, гордились ими. ‘Вотъ настоящее-то правосудіе! Приговоръ, произносимый сразу, безо всякихъ бумагъ, которыми только сбиваютъ съ толку порядочныхъ людей’. Отсутствіе гербовой бумаги и устрашающаго писаря боле всего плняло этихъ мужиковъ, привыкшихъ относиться съ нкоторымъ суеврнымъ опасеніемъ къ искусству писать, имъ несвойственному… Тутъ не было ни перьевъ, ни секретарей, ни грозныхъ часовыхъ, ни мучительныхъ дней ожиданія приговора: были только слова.
Судьи хранили у себя въ памяти вс показанія и соотвтственно ршали дла, съ невозмутимостью людей, знающихъ, что ихъ ршенія неизбжно будутъ исполнены.
Тхъ, кто бывалъ дерзокъ на суд, они штрафовали, кто же не повиновался судебному приговору, у того отнимали воду навсегда и несчастному только и оставалось, что умереть съ голоду. Съ подобнымъ судилищемъ никто не осмливался шутить. Это было патріархальное и незамысловатое правосудіе добраго царя преданій, выходившаго по утрамъ на дворцовое крыльцо, чтобы разбирать жалобы своего народа, это была судопроизводственная система кабильскаго вождя, постановляющаго приговоры у входа въ свою палатку. ‘Да, вотъ какъ наказываютъ негодяевъ, возстановляютъ права честныхъ людей и блюдутъ миръ!’
Тогда какъ зрители, — и взрослые, и дти, — давили другъ друга у барьера и, временами, двигались и толкались, чтобы избжать задушенія, жалобщики появлялись по ту сторону барьера, передъ диваномъ, столь же почтеннымъ, какъ и само судилище. Приставъ отбиралъ у нихъ палки и тросточки, почитаемыя за смертоносное оружіе, несовмстимое съ уваженіемъ къ суду, и толкалъ ихъ до тхъ поръ, пока они не оказывались въ нсколькихъ шагахъ от судей, со сложенными на рукахъ плащами, a если они не успвали своевременно обнажить головы, то двумя взмахами руки онъ сбивалъ платки съ ихъ головъ. ‘Оно таки здорово! Но съ этими молодцами иначе невозможно’.
На суд слушался цлый рядъ весьма запутанныхъ длъ, поразительно легко разршаемыхъ этими невжественными судьями. Сторожа каналовъ и ‘атандадоры’ {Распредлители.}, обязанные устанавливать очередь орошенія, излагали обвиненія, a обвиняемые говорили, что могли, въ свою защиту. Старикъ-отецъ предоставлялъ слово сыновьямъ, которые умли оправдываться энергичне, вдова являлась въ сопровожденіи какого-нибудь пріятеля покойнаго мужа, и этотъ усердный защитникъ говорилъ за нее.
Южная страстность прорывалась поминутно. Среди обвиненія, обвиняемый несдержанно восклицалъ: — Вранье! Все это налгано по злоб! Меня хотятъ погубить!
Но Семь Каналовъ отвчали на такіе перерывы взглядами бшенства. — ‘Здсь никто не сметъ говорить не въ очередь. Если обвиняемый перебьетъ еще, то уплотитъ столько-то су штрафа’. — И находились упрямцы, которые платили штрафъ за штрафомъ, но не могли обуздать гнва, не дававшаго имъ смолчать передъ лицомъ обвинителя.
Затмъ, не вставая съ дивана, судьи сближали свои головы, точно играющія козы, и шепотомъ обмнивались нсколькими фразами, посл чего старйшій серьезнымъ и торжественнымъ голосомъ произносилъ приговоръ, исчисляя штрафы въ ливрахъ и су, точно въ названіяхъ монетъ не произошло никакихъ перемнъ и по площади въ эту же минуту могъ еще пройти величественный justicia {Названіе главы юстиціи въ арагонскомъ королевств.} въ красной одежд со своимъ конвоемъ мушкетеровъ.
Было уже за полдень, и Семеро Каналовъ уже выказывали нкоторое утомленіе, столь долго осыпавши народъ благодяніями своего правосудія, когда приставъ громкимъ голосомъ вызвалъ Батиста Борруля, обвинявшагося въ нарушеніи и неповиновеніи по вопросу объ орошеніи. Батистъ и Пименто прошли за барьеръ, къ которому притиснулось еще больше публики. Здсь находилось множество людей, жившихъ близъ бывшаго Барретова участка, и вс очень интересовались дломъ, возбужденнымъ противъ ненавистнаго чужака по доносу Пименто, а_т_а_н_д_а_д_о_р_а его участка. Нахалъ, вмшиваясь въ выборы и разыгрывая роль храбреца, независимаго человка, добился этой должности, придававшей ему начальническій видъ и усиливавшей его вліяніе на сосдей, которые спшили приглашать его и угощать во дни поливки.
Батистъ, смущенный несправедливостью доноса, былъ въ такомъ негодованіи, что даже поблднлъ. Онъ злобно глядлъ на вс знакомыя и насмшливыя лица, которыя виднлись за барьеромъ, онъ смотрлъ, какъ его врагъ, Пименто, гордо избоченивался, какъ человкъ, привыкшій появляться на судъ и отчасти облеченный непререкаемою властью этого учрежденія.
— Говорите, вы! — сказалъ, вытягивая ногу, старшій изъ Каналовъ.
По вковому обычаю, на того, кому слдовало говорить, предсдатель указывалъ не рукою, a своею блою туфлею.
Пименто изложилъ обвиненіе. — ‘Этотъ человкъ, здсь стоящій, вроятно потому, что живетъ въ ‘уэрт’ недавно, вообразилъ себ, что распредленіе воды — вещь пустая и можетъ подчиняться всмъ его прихотямъ. Пименто, а_т_а_н_д_а_д_о_р_ъ, представитель водяной юстиціи во всемъ участк, назначилъ Батисту поливать его поля въ два часа ночи. Но этотъ господинъ не захотлъ встать такъ рано, пропустилъ свою очередь, и только въ пять часовъ, когда вода уже принадлежала другимъ, онъ открылъ шлюзъ безъ чьего-либо дозволенія — первая вина, укралъ воду у сосдей — вторая вина, и силою воспротивился распоряженіямъ атандадора, что составляло третью и послднюю вину’.
Трижды обвиненный, то красный, то блдный, выведенный изъ себя рчью Пименто, не могъ смолчать:
— Вранье, и тройное вранье!
Судъ оскорбился энергіей и непочтительностью, съ какими произнесенъ былъ этотъ протестъ, и объявилъ, что за несоблюденіе молчанія будетъ штрафовать.
Но что значили штрафы для обузданія сосредоточеннаго гнва этого, обыкновенно миролюбиваго, человка? Батистъ продолжалъ протестовать противъ людской несправедливости, противъ учрежденія, у котораго на служб такіе подлецы и мошенники, какъ Пименто.
Тутъ судъ осердился, Семеро Каналовъ съ раздраженіемъ объявили:
— ‘Четыре су штрафа!’
Внезапно къ Батисту вернулось сознаніе его положенія, испуганный штрафомъ, онъ замолчалъ, между тмъ какъ въ публик раздавались смхъ и радостное уханье его недруговъ, — и простоялъ неподвижно, съ опущенною головою — съ гнвными слезами на глазахъ до той минуты когда Пименто кончилъ и предсдатель, наконецъ, сказалъ ему:
— Говорите вы!
Но по взглядамъ судей хорошо было видно, что имъ не внушалъ сочувствія этотъ буянъ, своими возраженіями нарушившій торжественность засданія.
Батистъ, содрогаясь от гнва, началъ что-то мямлить именно потому, что онъ считалъ себя безспорно правымъ, онъ не съумлъ взяться за собсгвенную защиту.
‘Его обманули. Этотъ Пименто — лгунъ и, сверхъ того, его отъявленный недоброжелатель. А_т_а_н_д_а_д_о_р_ъ сказалъ ему, что его очередь поливать наступитъ въ пять часовъ, онъ отлично помнитъ, а теперь этотъ человкъ увряетъ, что назначилъ въ два часа, и все затмъ, чтобы подвести его подъ взысканіе и погубить хлбъ, от котораго зависитъ жизнь его семьи. Цнитъ ли судъ сколько нибудь слово честнаго человка? Ну, такъ онъ говоритъ правду, хотя не можетъ сослаться на свидтелей. И невозможно, чтобы господа судьи, вс — добрые люди, могли доврять такому мошеннику, какъ Пименто!’
Блый башмакъ предсдателя застучалъ по плитамъ, сдерживая бурю негодованія и всяческихъ нарушеній порядка со стороны публики.
— Молчите, вы!
Батистъ не сказалъ боле ни слова, между тмъ какъ семиглавое чудовище, откинувшись на камчатный диванъ, шепталось, постановляя приговоръ.
— Судъ постановилъ, произнесъ старйшій изъ Каналовъ.
Наступило глубокое молчаніе. Въ глазахъ всхъ столпившихся у барьера зрителей виднлось безпокойство, точно приговоръ могъ лично касаться каждаго изъ нихъ. Взоры такъ и впились въ губы судьи.
— …съ Батиста Борруля взыскать два ливра за провинность и четыре су штрафныхъ.