Мертвые повелевают, Бласко-Ибаньес Висенте, Год: 1911

Проза
Время на прочтение: 250 минут(ы)
Скачать в PDF

Висенте Бласко Ибаньесъ.

Мертвые повелваютъ.
Романъ.

Переводъ съ испанскаго В. М. Шулятикова.

Книгоиздательство ‘Современныя проблемы’
Москва. — 1911.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Хаиме Фебреръ поднялся въ девять часовъ утра. М_а_д_ Антоніа, присутствовавшая еще при его крещеніи, ревиительница семейной славы, съ восьми часовъ суетилась въ комнат, приготовляясь разбудить его. Ей показалось, что недостаточно свта проходитъ черезъ жалюзи высокаго окна: она открыла деревянныя, источенныя червями створки, лишенныя стеколъ. Затмъ подняла занавски изъ красной камки, съ золотыми обшивками, словно палатки раскинутыя надъ широкой постелью, старинной, барской, великолпной, на которой рождались, производили потомство и умирали поколнія Фебреровъ.
Ночью, вернувшись изъ казино, Хаиме строго-настрого приказалъ разбудить себя пораньше. Онъ приглашенъ на завтракъ въ Вальдемосу. Отлично! Было прекраснйшее весеннее утро, въ саду хоромъ заливались птицы на цвтущихъ втвяхъ, колеблемыхъ морскимъ втромъ дувшимъ поверхъ стны.
Служанка вышла въ кухню, увидавъ, что сеньоръ наконецъ, ршился разстаться съ постелью. Хаиме Фебреръ почти не одтый расхаживалъ по комнат передъ окномъ, раздленномъ надвое тончайшей колонной. Онъ не боялся, что его увидятъ. Напротивъ находился такой же старинный дворецъ, — громадный домъ съ небольшимъ числомъ оконъ. Передъ его окномъ тянулись стны неопредленнаго цвта, съ глубокими трещинами и остатками старой окраски. Улица была узкая, и стну, казалось, можно было достать рукой.
Хаиме поздно заснулъ: онъ волновался и нервничалъ, размышляя о важномъ шаг, который ему предстояло утромъ совершить. Отъ тревожнаго, непродолжительнаго сна голова его отяжелла, онъ почувствовалъ властную потребность освжиться сладостно-прохладной водой. Умываясь въ студенческой, маленькой, простой чашк для бритья, Фебреръ сдлалъ печальное лицо. О, нищета!.. He было самыхъ примитивныхъ удобствъ въ этомъ дом, дом барской, старинной роскоши, — такой роскоши современные богачи не могли создать. Бдность, со всми ея огорченіями, подстерегала его въ этихъ залахъ, напоминавшихъ блестящія декораціи нкоторыхъ театровъ, которыя онъ видлъ, путешествуя по Европ.
Словно посторонній человкъ, впервые входящій въ спальню, съ удивленіемъ разглядывалъ Фебреръ громадную комнату съ ея высокимъ потолкомъ. Его могущественные предки строили для гигантовъ. Каждая комната дворца была величиною съ новйшій домъ. Въ окн не имлось стеколъ, какъ и въ остальныхъ окнахъ зданія, и зимою приходилось держать створки затворенными: свтъ проникалъ тогда лишь черезъ жалюзи окна, почернвшія отъ времени, покрытыя осколками стекла. He было ковровъ на полу изъ песчанаго, мягкаго майорскаго камня, изрзаннаго какъ дерево прямоугольниками. Потолки сохраняли еще слды блеска старинной штукатурки, то темные, съ искусственными соединеніями, то съ внушительной позолотой, и на ней выступали цвтныя поля родовыхъ гербовъ. Высочайшія, просто выбленныя известкой стны исчезали въ однхъ комнатахъ за рядами картинъ, а въ другихъ — за великолпными занавсками яркихъ цвтовъ, не потускнвшихъ отъ времени. Спальня была украшена восемью шпалерами цвта зелени высохшаго листа: на нихъ — сады, широкія аллеи съ осенними деревьями, съ площадкой въ конц, гд бродили олени или струились уединенные ключи въ тройныхъ водоемахъ. Надъ дверьми висли старинныя итальянскія, приторно-слащавыя картины: дти, сверкая янтарными тлами, играли съ курчавыми ягнятами. Арка, отдлявшая спальню въ точномъ смысл слова отъ остальной части комнаты, имла нсколько тріумфальный видъ: колонны съ желобками поддерживали рзную листву, — все изъ блднаго, скромнаго золота, словно у алтаря. На стол восемнадцатаго вка красовалось многоцвтное изображеніе св. Георгія, топчущаго мавровъ своимъ скакуномъ. Дальше — кровать, импонирующая кровать, памятникъ семейной гордости. Нсколько старинныхъ креселъ, съ кривыми ручками, съ краснымъ выцвтшимъ и вылзшимъ бархатомъ — мстами виднлась блая рама — стояли въ перемежку съ соломенными стульями и плохенькимъ умывальникомъ. ‘О, нищета!’ — снова подумалъ собственникъ майората. Старый, огромный домъ Фебреровъ, съ его красивыми окнами безъ стеколъ, съ его залами въ шпалерахъ, но безъ ковровъ, съ его почтенною мебелью, перемшанною съ самыми жалкими предметами, походилъ на принца въ нищет, еще гордо драпирующагося въ блестящій плащъ и со славной короной на голов, но необутаго и безъ блья.
Таковъ былъ этотъ дворецъ, величественная, пустая громада, — нкогда хранительница славы и богатствъ его предковъ. Одни были купцами, другіе — воинами, третьи — мореправителями. Гербы Фебреровъ развевались на вымпелахъ и флагахъ боле чмъ полсотни марсовыхъ судовъ — цвта майорскаго флота, которыя, получивъ приказанія въ Пуэрто Пи, отправлялись продавать островное масло въ Александрію, грузили пряности, шелкъ и благовонія Востока въ Мало-Азіатскихъ гаваняхъ, торговали съ Венеціей, Пизой и Генуей или, минуя Геркулесовы столбы, пропадали въ туманахъ сверныхъ морей и возили во Фландрію и Ганзейскія республики полуфарфоръ валенсійскихъ морисковъ, называвшійся у иностранцевъ майоликой, изъ-за его маіоркскаго происхожденія. Постоянное плаваніе по морямъ, кишвшимъ пиратамъ, сдлало изъ семьи богатыхъ купцовъ племя храбрыхъ солдатъ. Фебреры сражались или заключали союзы съ турецкими, греческими и алжирскими корсарами, эскортируя ихъ флоты по свернымъ морямъ, грозя англійскимъ пиратамъ, и однажды, при вход въ Босфоръ, ихъ галеры даже напали на генуэзцевъ, монополизировавшихъ торговлю съ Византіей. Потомъ эта династія морскихъ воиновъ, прекративъ торговое мореплаваніе, платила дань кровью, защищая христіанскія королевства и католическую вру, отрядивъ часть своихъ сыновей въ святую милицію мальтійскихъ рыцарей. Младшіе члены дома Фебреровъ, вмст съ водой крещенія, получали на свои пеленки вышитый блый восьмиконечный крестъ, символизировавшій восемь блаженствъ, Придя въ зрлый возрастъ, они командовали воинственными галерами Ордена и кончали свои дни богатыми мальтійскими командорами, повстствуя о своихъ подвигахъ дтямъ своихъ племянницъ. и поручая уходъ за своими недугами и ранами неврнымъ рабынямъ, жившимъ съ ними, не смотря на обтъ цломудрія. Знаменитые монахи, прозжая черезъ Майорку, изъ крпости Альмудайны длали визиты во дворецъ Фебреровъ. Одни были адмиралами королевскаго флота, другіе губернаторами отдаленныхъ областей. Нкоторые покоились вчнымъ сномъ въ собор Ла Вилетте: вмст съ другими славными майоркинцами, Хаиме видлъ ихъ гробницы при посщеніи Мальты. Пальмская ‘Лонха’ (биржа), красивое готическое зданіе около моря, въ теченіе вковъ было леннымъ владніемъ его предковъ. Фебрерамъ принадлежало все, что выбрасывали на сосдній молъ галеры съ высокими башнями, кеньги съ тяжелыми остовами, легкія фусты, суда съ косыми парусами, плоты и другія суда тхъ временъ. И въ громадномъ, колонномъ зал ‘Биржи’, у соломоновыхъ колоннъ, терявшихся во мрак сводовъ, его предки принимали, словно короли, восточныхъ мореплавателей, въ широкихъ шароварахъ и ярко-пурпурныхъ колпакахъ, генуэзцевъ и провансальцевъ въ короткихъ плащахъ съ клобуками, храбрыхъ вождей острова въ красныхъ остроконечныхъ каталонскихъ шапкахъ. Венеціанскіе купцы посылали своимъ майоркскимъ друзьямъ мебель краснаго дерева съ изящной рзьбой изъ слоновой кости и глазури или большія зеркала съ голубымъ стекломъ и кристальной рамкой. Возвращавшіеся изъ Африки мореплаватели привозили пучки страусовыхъ перьевъ, слоновые клыки. И т и другія драгоцнныя вещи шли на украшеніе залъ дома, благоухающихъ таинственными духами — подаркомъ азіатскихъ товарищей.
Фебреры въ продолженіе вковъ были посредниками между востокомъ и западомъ, сдлали изъ Майорки складъ экзотическихъ продуктовъ, которые ихъ корабли развозили по Испаніи, Франціи и Гоіландіи. Баснословныя богатства текли въ домъ. Иногда Фебреры устраивали займы королямъ. Но не смотря на это минувшей ночью Хаиме, послднему изъ рода, проигравшему все, что имлъ (нсколько сотъ песетъ) пришлось, чтобы отправиться утромъ въ Вальдемосу, взять деньги у контрабандиста Тони Клапеса, грубаго, но смышленнаго человка, самаго врнаго и безкорыстнаго изъ его пріятелей.
Причесываясь, Хаиме посмотрлъ въ старинное зеркало, расколотое, съ туманнымъ стекломъ. Тридцать шесть лтъ: не могъ пожаловаться на наружность! Безобразенъ, грандіозно безобразенъ, какъ выражалась женщина, имвшая нкоторое вліяніе на его судьбу. Уродство доставило ему однажды успхи въ любви. Миссъ Мэри Гордонъ, блокурая идеалистка, дочь губернатора англійскаго архипелага въ Океаніи путешествовавшая по Европ въ сопровожденіи одной довренной особ, познакомилась съ нимъ какъ-то лтомъ въ мюнхенскомъ отел и, очарованная, сдлала первыя шаги. Испанецъ, по мннію миссъ, былъ живымъ портретомъ Вагнера въ молодости. И, улыбаясь пріятному, воспоминанію, Фебреръ разсматривалъ свой шарообразный лобъ, придавившій, казалось, своей тяжестью внушительные, маленькіе, ироническіе глаза, оттненные толстыми бровями. Носъ острый, орлиный, — носъ, какъ у всхъ Фебреровъ, смлыхъ хищныхъ птицъ морскихъ пустынь, презрительный, поджатый ротъ, выдающійся подбородокъ, покрытый нжной и рдкой растительностью бороды и усовъ. О, восхитительная миссъ Мэри! Съ годъ продолжалось веселое сгранствваніе по Европ. Она, безумно влюбленная въ него благодаря сходству съ геніемъ, хотла выйти за него замужъ и толковала ему о милліонахъ губернатора, мшая романтическіе восторги съ практическими наклоннастями своей расы. Но Фебреръ, въ конц концовъ, сбжалъ, не дожидаясь, пока англичанка промняетъ его на какого-нибудь режиссера оркестра, человка, боле похожаго на ея кумира.
Охъ, женщины!.. И Хаиме расправлялъ свое крпкое, мужественное тло, нсколько сутулое, благодаря чрезмрному росту. Уже давно онъ ршилъ не интересоваться ими. Легкая сдина въ бэрод, легкія морщинки на кож въ углахъ глазъ говорили объ утомленіи жизнью, несшейся, по его словамъ, ‘на полныхъ парахъ’, Но женщины вce-таки еще шли къ нему на встречу.
Именно любовь должна была спасти его изъ бдственнаго положенія.
Окончивъ туалетъ онъ вышелъ изъ спальни. Прошелъ громаднйшую залу, освщенную солнечными лучами, падавшими сквозь отверстія закрытыхъ оконъ. Полъ былъ въ тни, а стны сверкали, словно садъ яркими красками, въ безконечныхъ шпалерахъ съ фигурами вдвое большими обычныхъ. Тутъ красовались миологическія и библейскія сцены, вызывающія дамы, съ полнымъ, розовымъ тлом сіреди красныхъ и зеленыхъ воиновъ, громадныя колоннады, дворцы въ цвточныхъ гирляндахъ, турецкія сабли на-голо, головы на земл, группы толстобрюхихъ коней, съ поднятой ногой — цлый міръ старыхъ легендъ, въ свжихъ, пестрыхъ тонахъ, несмотря на многовковую давность, окаймленный рамкой яблокъ и лисгвы.
Проходя, Фебреръ ироническимъ взглядомъ окинулъ эти богатства, унаслдованныя отъ предковъ. Ему ничего не принадлежало. Больше года шпалеръ этой залы и спальни составляли собственность пальмскихъ ростовщиковъ. Ростовщики оставили ихъ висть на прежнемъ мст. Они дожидались какого-нибудь любителя-богача, который заплатилъ бы боле щедро, въ увренности, что пріобртаетъ ихъ отъ самого владльца. Хаиме былъ простымъ хранителемъ, и въ случа недобросовстнаго наблюденія за ними ему грозила тюрьма.
Въ средин залы онъ машинально, въ силу привычки, сдлалъ небольшой обходъ, но расхохотался, увидавъ, что ничто не преграждаетъ ему дороги. Мсяцъ тому назадъ здсь стоялъ итальянскій столъ изъ драгоцннаго мрамора, привезенный знаменитымъ командиромъ дономъ Пріамо Фебреромъ посл одной каперской экспедиціи. Дальше также дорога была свободна. Громадная серебряная жаровня на серебряной же подставк, съ ангелочками кругомъ, поддерживавшими это сооруженіе, Ферберъ превратилъ въ деньги, продавъ на всъ. Жаровня заставила его вспомнить о золотой цпи, подарк императора Карла V одному предку. Нсколько лтъ тому назадъ онъ продалъ цпь въ Мадрид также на всъ, получивъ въ придачу дв золотыхъ унціи за артистическую работу и древность. Посл до него дошли слухи, что ее купили въ Париж за сто тысячъ франковъ. О, нищета! Кабальеро не могутъ жить въ ныншнія времена. Его взглядъ упалъ на громадныя блестящія шкатулки венеціанской работы, на старинныхъ столахъ, поддерживаемыхъ львами. Казалось, он сдланы для гигантовъ, съ безчисленными, глубокими ящиками, на лицевой сторон которыхъ, покрытыхъ яркой эмалью, изображены были миологическія сцены. Четыре великолпныя вещи для музея: легкое воспоминаніе о быломъ великолпіи дома. Также не принадлежали. Он раздлили участь шпалеръ и ожидали здсь себ покупателя. Фебреръ былъ простымъ консьержемъ собственнаго жилища. Въ свою очередь, принадлежали кредиторамъ итальянскія и испанскія картины, украшавшія стны двухъ сосднихъ кабинетовъ, старинная мебель съ протертымъ и испорченнымъ шелкомъ, но съ красивой рзьбой, — однимъ словомъ, все, что сохранилось сколько-нибудь цннаго отъ остатковъ накоплявшагося вками наслдства.
Онъ вошелъ въ пріемную залу, обширную комнату въ центр зданія, прохладную, съ высочайшимъ потолкомъ, сообщавшуюся съ лстницей. Блыя стны съ годами приняли желтоватый цвтъ слоновой кости. Чтобъ увидать черный лпной потолокъ, требовалось закинуть голову назадъ. Помимо нижнихъ оконъ залу, громадную и строгую, освщали окна у карниза. Мебель немногочисленная, монастырская: помстительныя кресла съ плетеными сидньями и стнками, украшенными гвоздями, дубовые столы на изогнутыхъ ножкахъ, темные сундуки съ заржаввшими замками, на подстилкахъ изъ зеленаго, изъденнаго молью сукна. Лишь желтоватая близна стнъ выступала, словно ршетка, между рядами картинъ, — многія изъ нихъ безъ рамокъ. Были сотни картинъ, вс плохія и въ тоже время интересныя, писанныя по заказу, чтобы увковчить славу рода, произведенія старинныхъ итальянскихъ и испанскихъ художниковъ, прозжавшихъ черезъ Майорку. Чарами преданій, казалось, вяло въ этихъ картинахъ. Здсь говорила исторія Средиземнаго моря, написанная неумлыми или даровитыми кистями: встрчи галеръ, штурмы крпостей, великія морскія битвы: клубы дыма, а надъ ними вымпела кораблей и высокія носовыя башии съ разввающими знаменами малтійскаго креста или полумсяца. Люди сражались въ закрытыхъ судахъ или лодкахъ, рядомъ съ судами, море, покраснвшее отъ крови или пламени судовъ, пестрло сотнями головъ тхъ, чьи суда потонули, послдніе, въ свою очередь, вели битву между собою среди волнъ. Масса шлемовъ и шляпъ съ опущенными полями бросалась на корабля, усянныя массой блыхъ и красныхъ тюрбановъ, а надъ ними возвышались мечи и пики, сабли и абордажные топоры. Выстрлы пушекъ и ракеты красными огнями прорзывали дымъ битвы. На другихъ полотнахъ, мене темныхъ, виднлись крпости, изрыгавшія пламя черезъ бойницы, а у подножія ихъ воины съ блыми, восьмиконечными крестами на панцыряхъ, ростомъ почти съ башню, приставлями къ стнамъ лстницы для штурма.
Рядомъ съ картинами блыя дощетки, опять-таки съ изображеніями герба, и на нихъ, крупными буквами, съ дефектами, повствованія объ успхахъ: побдоносныхъ встрчахъ съ галерами Великаго Турка или съ пизанскими, женевскими, бискайскими пиратами, о войнахъ въ Сардиніи, и штурмахъ Бужи и Теделица. И во всхъ этихъ предпріятіяхъ какой-нибудь Фебреръ руководилъ сражавшимися или же отличился своимъ героизмомъ. Но всхъ превзошелъ командоръ донъ Пріамъ, дьявольски смлый герой, шутникъ и мало врующій, слава и позоръ рода.
Въ перемшку съ военными сценами висли фамильные портреты. Вверху, подъ старинными картинами, изображавшими евангелистовъ и мучениковъ и образовывавшими фризъ, красовались боле древніе Фебреры, почтенные майоркскіе купцы, нарисованные нсколько столтій спустя посл ихъ смерти: важные мужи съ еврейскими носами и острыми глазами, съ драгоцнностями на груди, въ высокихъ круглыхъ шапкахъ восточнаго образца. Дальше шли военные, вооруженные мореплаватели, съ выбритыми головами и профилемъ хищныхъ птицъ: вс въ черныхъ стальныхъ доспхахъ, нкоторые съ блымъ мальтійскимъ крестомъ. Съ каждымъ портретомъ черты лица становились тоньше, но выпуклый черепъ и характерный носъ сохранялись. Воротникъ рубашки, широкій, свободный, изъ грубой шерсти, постепенно поднимался, уступая мсто накрахмаленному, выглаженному складками. Панцырь превращался въ бархатную или шелковую безрукавку. Жесткія, широкія бороды la императоръ смнялись заостренными бородками и усами, и на лобъ нависали букли. Среди грубыхъ воиновъ и элегантныхъ кавалеровъ выдлялись черныя платья священнослужителей съ усиками и бородками, въ высокихъ четырехъугольныхъ шапочкахъ съ кисточками. Одни были достоуважаемые мальтійскіе монахи, судя по блымъ отличіямъ на груди, — другіе — почтенные майоркскіе инквизиторы, судя по легенд объ ихъ ревностномъ служеніи вр. За этими сеньорами, черными, съ внушительнымъ выраженіемъ лица, суровыми глазами, дефилировали мужчины въ блыхъ парикахъ, обритые — потому лица ихъ казались дтскими — въ великолпныхъ мундирахъ изъ шелка и золота, въ лентахъ и орденахъ. Это были неизмнные рехидоры города Пальмы, маркизы, чьи маркизскія прерогативы благодаря брачнымъ связямъ были потеряны для семьи — ихъ титулы мшались съ титулами знати Полуострова, губернаторы, главнокомандующіе, вице-короли американскихъ и океанійскихъ земель, ихъ имена воскрешали виднія фантастическихъ богатствъ, энтузіасты botiflers, сторонники Бурбоновъ съ самого начала, принужденные затмъ бжать изъ Майорки, послдняго оплота Австріи, въ качеств почетнаго титула, носившіе прозвище butifarras (продавцы вывареннаго мяса свиныхъ головъ), данное имъ враждебнымъ населеніемъ. Замыкая славные ряды, почти въ уровень съ мебелью висли портреты послднихъ Фебреровъ, начала XIX в., офицеровъ Армады, съ короткими бакенбардами, локонами на лбу, въ высокихъ воротникахъ, украшеннныхъ золотыми якорями и черными галстуками: они сражались при мыс Санъ Висенте и Трафальгар. За ними слдовалъ праддушка Хаиме, старикъ съ суровыми глазами и презрительными складками рта: при возвращеніи Фернандо VII изъ французскаго плна онъ отправился чтобы броситься въ Валенсіи къ его ногамъ и, вмст съ остальными грандами, требовать возстановленія старинныхъ обычаевъ и истребленія нарождающейся чумы либерализма. Патріархъ многочисленнаго потомства, онъ проливалъ кровь въ разныхъ округахъ острова, преслдуя крестьянокъ, ничуть не теряя при этомъ величія. Протягивая свою руку для поцлуя одному изъ сыновей, жившихъ при немъ и носивщихъ его имя, онъ произносилъ торжественнымъ голосомъ: ‘Да сдлаетъ изъ тебя, Господь, хорошаго инквизитора!’
Между портретами славныхъ Фебреровъ виднлось нсколько женскихъ. Это были сеньоры, въ другихъ платьяхъ, во все полотно, похожія на женщинъ, которыхъ рисовалъ Веласкесъ. Одна изъ нихъ, съ хрупкимъ бюстомъ, высовывывавшимся изъ цвтного, бархатнаго колокола ея юбокъ, съ остроконечнымъ, блднымъ лицомъ, съ безцвтной перевязью среди локоноьъ и буклей, — знаменитая въ роду, прозванная г_р_е_ч_а_н_к_о_й за ея знаніе греческаго языка. Ея дядя, братъ Эспиридіонъ Фебреръ, доминиканской пріоръ, великій свточъ своей эпохи, былъ ея учителемъ, и г_р_е_ч_а_н_к_а умла писать на своемъ язык восточнымъ пріятелямъ — купцамъ, еще поддерживавшимъ съ Майоркой слабыя сношенія.
Взглядъ Хаиме упалъ черезъ нсколько полотенъ дальше (разстояніе равное цлому вку), на портретъ другой знаменитой въ роду женщины. Двушка въ бломъ парик, одта какъ взрослая женщина, въ юбк со складками, въ фижмахъ, по мод ХІII стол. Она стояла у стола, рядомъ съ португалькой вазой цвтовъ. и въ безкровной правой рук держала розу, подобную томату, смотрла на нее глазками фарфоровой куклы. Ее прозвали р_и_м_л_я_н_к_о_й. Надпись къ портрету говорила, въ витіеватомъ стил эпохи, объ ея ум, объ ея познаніяхъ, и оплакивала ея смерть въ одиннадцатилтнемъ возраст. Женщины являлись какъ бы сухими побгами на мужественномъ ствол Фебреровъ, воителей, полныхъ избытка жизни. Ученость быстро отцвтала въ роду моряковъ и воиновъ, какъ растеніе, случайно выросшее въ чужомъ климат.
Размышляя объ истекшей ночй и о поздк въ Вальдемосу, Хаиме оставался въ пріемной зал и созерцалъ портреты предковъ. Сколько славы и сколько пыли! Вотъ уже лтъ двадцать сострадательная тряпка не прогуливалась по славному роду, не придавала ему нсколько боле благообразной вншности. Отдаленные предки и знаменитыя битвы покрыты паутиной. Какъ! Кредиторы не хотли пріобрсть этоть музей славы, ссылаясь на то, что картины плохи! Нельзя передать этихъ воспоминаній богачамъ, жаждущимъ создать себ славную родословную!
Хаиме прошелъ пріемную и направился въ помщеніе противоположнаго крыла. Комнаты съ боле низкммъ потолкомъ, надъ ними имлся второй этажъ, гд нкогда жилъ ддъ Фебрера, Сравнительно новая обстановка, старая мебель въ стил Имперіи, на стнахъ раскрашенныя эстампы романтическаго періода, изображавшія злоключенія Атала, любовь Матильды и подвиги Эрнана Кортеса. На пузатыхъ комодахъ — многоцвтныя изображенія святыхъ и распятіе изъ слоновой кости, между пыльными цвтами изъ матеріи, подъ стеклянными колпаками. Коллекція самострловъ, стрлъ и ножей напоминали о Фебрер капитан королевскаго корвета, совершившемъ кругосвтное путешествіе въ конц XШ вка Пурпурныя раковины, огромныя морскія улитки, начиненныя жемчугомъ, украшали столы.
Направляясь по корридору къ кухн, Хаиме прошелъ мимо часовни, съ одной стороны, запертой уже много лтъ, и, съ другой стороны, прямо кх двери архива, большой комнаты, окна которой выходили въ садъ, въ которой, по возвращеніи изъ своихъ путешествій, онъ провелъ много вечеровъ, перебирая акты, хранимые за мдными ршетками старинныхъ шкаповъ.
Онъ явился въ кухню, громадное помщеніе, гд когда-то приготовлялись знаменитые пиршества Фебреровъ, окруженныхъ паразитами, гостепріимныхъ по отношенію ко всмъ друзьямъ, прізжавшимъ на островъ. М_а_д_ Антонія казалась маленькой въ этомъ безконечномъ помщеніи съ высокими потолками, у большой трубы очага, способнаго поглотить громадную кучу древесныхъ стволовъ и поджаривать одновременно рядъ блюдъ. Скамейки хлбныхъ печей могли-бы сослужить службу цлой общин. Чистота помщенія свидтельствовала, чго имъ не пользовались. На большихъ стнныхъ крюкахъ отсутствовала мдная посуда, нкогда составлявшая блескъ этой монастырской кухни. Старуха-служанка готовила въ маленькой печк, возл квашни, гд мсила хлбъ.
Хаиме, крикнувъ, предупредилъ м_а_д_ Антонію о своемъ присутствіи и вышелъ въ сосднюю комнату, небольшую столовую, которой пользовались послдніе Фебреры, нсколько обднвшіе: они бжали изъ великолпной залы, мста былыхъ пиршествъ.
И здсь замчались слды бдственнаго положенія. Широкій столъ былъ покрытъ потрескавшейся клеенкой сомнительной чистоты. Поставцы были почти были пусты. Старинная полуфорфоровая посуда разбилась, ее замнили блюдами и кружками грубаго издлія. Два открытыя въ глубин комнаты окна обрамляли обрывки моря, темно-синяго, неспокойнаго, трепетавшаго подъ пламенемъ солнца. Около оконъ задумчиво раскачивались втви пальмы. Вдали на горизонт вырисовывались блыя крылья шхуны, двигавшейся къ Пальм, медленно, какъ усталая чайка.
Вошла м_а_д_ Антонія, поставила на столъ чашку кофе съ молокомъ, отъ которой подымался паръ, и большой кусокъ хлба, намазанный масломъ. Хаиме съ жадностью набросился на завтракъ и, жуя хлбъ, сдлалъ недовольный жестъ. М_а_д_ согласилась кивкомъ головы и принялась говорить на своемъ майоркскомъ нарчіи.
Очень жесткій, правда?.. Этого хлба нельзя сравнить съ булками, которыя сеньоръ кушалъ въ казино. Но вина — не ея. Она хотла замсить днемъ раньше, да не было муки, и она ожидала, что мужикъ С_о_н_а Ф_е_б_р_е_р_ъ внесетъ плату. Неблагодарный, забывчивый народъ!
Старуха-служанка подчеркивала свое презрніе къ мужику-земледльцу С_о_н_а Ф_е_б_р_е_р_а, помстья, послдней опоры дома. Крестьянинъ всмъ обязанъ былъ благосклонности рода и теперь, въ трудныя минуты, забывалъ своихъ господъ.
Хаиме продолжалъ жевать, думая о С_о_н_ Ф_е_б_р_е_р_. И оно не принадлежало ему, хоть онъ и воабражалъ, себя его владльцемъ. Это имніе, расположенное въ центре острова — лучшая доля наслдія предковъ — онъ заложилъ, и съ минуты на минуту могъ его потерять. Небольшая рента, установленная традиціей, помогала ему единственво выплачивать часть процентгвъ по займу, при чемъ остальныя суммы долга наростали. Оставались aldeshalas, спеціальные взносы, которые, согласно древнимъ м, крестьянинъ долженъ былъ длать. Этими взносами существовали онъ и м_а_д_ Антонія, затерянные въ огромномъ дом, могущемъ помстить подъ своею кровлей цлое племя. На Рождеств и на Пасх Ханме получалъ пару ягнятъ и дюжину домашней птицы, осенью — двухъ откормленныхъ на убой свиней, а ежемсячно яйцы, извстн:ое количество муки и разные фрукты, смотря по сезону. Благодаря aldohalas, часть ихъ потреблялась въ дом, часть продавалась служанкой — Хаиме, и м_а_д_ Антонія получали возможность жить въ уединенномъ дворц, укрываясь отъ любопытства толпы, какъ потерпвшіе кораблекрушеніе на пустынномъ остров. Съ каждымъ разомъ размры особыхъ приношеній сокращались. Крестьянинъ, съ мужицкимъ эгоизмомъ, избгающемъ бды, все не. охотне исполнялъ свои обязательства. Онъ зналъ, что владлецъ майората не являлея уже истиннымъ. хозяиномъ Сона Фебреръ, и чаето, прізжая въ городъ со своими подарками, онъ крутилъ по дорог и завозилъ ихъ кредиторамъ, страшнымъ людямъ, которыхъ ему хотлось умилостивить.
Печально смотрлъ Хаиме на служанку, продолжавшую стоять передъ нимъ. Она была когда-то крестьянкой и сохранила мстный костюмъ: темную юбку съ двойнымъ рядомъ пуговицъ на рукавахъ, свтлую, полосатую кофту, на голов платокъ, блую вуаль, прилегавшую къ ше и груди, изъ-подъ вуали выбивалась толстая коса (фальшивая, очень черная), перевязанная въ конц широкими бархатными бантиками
— Нужда, м_а_д_ Антонія — заговорилъ сеньоръ на томъ же нарчіи. — Вс бгутъ отъ бдныхъ, и въ одинъ прекрасный день, если бродяга не принесетъ, что долженъ, намъ останется только състь другъ друга, какъ потерпвшимъ кораблекрушеніе.
Старуха улыбнулась: сеньоръ постоянно веселъ. Онъ — живой портретъ своего ддушки дона Горасіо, вчно серьезнаго, съ лицомъ, внушавшимъ страхъ, но какого шутника!..
— Это должно кончиться, — продолжалъ Хаиме, не обращая вниманія на веселый тонъ служанки. — Это кончится сегодня: я ршилъ… Узнай мад о. Теперь же я женюсь.
Служанка набожно скрестила руки, выражая саое изумленіе, и подняла глаза кверху, Святйшій Христосъ de la Sangre! Пора… Слдовало бы сдлать это раньше, и тогда иное получилось бы положеніе. Въ ней проснулось любопытство: съ жадностью крестьянки она спросила:
— Богата?
Утвердительный жестъ сеньора ее не удивилъ. Непремнно должна быть богатой. Только женщина съ большимъ состояніемъ могла расчитывать на бракъ съ послднимъ изъ Фебреровъ, которые были самыми знаменитыми людьми на остров, а, значитъ, и въ цломъ мір. Бдная м_а_д_ подумала о своей кухн, силой воображенія мгновенно украсила ее блистающей, словно золото, мдной посудой: вс печи затоплены, масса двушекъ съ засученными рукавами, откинутыми rebocillo, разввающимися косами, и она посредин, сидитъ въ кресл, отдаетъ приказанія, вдыхаетъ въ себя легкій восхитительный паръ, подымающійся изъ кастрюль.
— Молодая! — утвердительнымъ тономъ произнесла старуха, желая заполучить отъ сеньора боле подробныя свднія.
— Да, молодая. Гораздо моложе меня. Слишкомъ молодая: всего двадцать два года. Пожалуй, гожусь ей въ отцы.
М_а_д_ сдлала протестующій жестъ. Донъ Хаиме — самый бравый человкъ на остров. Это говорила она, восхищавшаяся имъ еще тогда, когда водила его въ коротенькихъ панталонахъ, за руку гулять среди сосенъ у Бельверскаго замка. Она была своимъ человкомъ въ семь знатныхъ господъ — этимъ все сказано.
— Изъ хорошаго дома? — продолжала она выпытывать у лаконически отвчавшаго сеньора. — Изъ семьи кабальеро: несомннно, изъ лучшаго рода на остров… Но нтъ, догадываюсь: изъ Мадрида. Сосватались, когда ваша милость тамъ жила.
Хаиме нсколько минутъ колебался, поблднлъ и затмъ сказалъ съ грубой ршимостью, стараясь скрыть смущеніе:
— Нтъ, м_а_д_… Ч_у_е_т_а. {Прозвище потомковъ евреевъ.}
Антоніи приходилось скрестить руки, какъ за нсколько мгновеній передъ тмъ, снова призвать Кровь Христову, чтимую въ Пальм, но вдругъ разгладились морщины на ея смугломъ лиц, и она принялась смяться. Что за веселый сеньоръ! Точь-въ-точь какъ ддушка — говорилъ самыя съ ногъ сшибательныя, самыя невроятныя вещи съ серьезнымъ видомъ и обманывалъ людей. И она, бдная дурочка, поврила такой нелпиц! Все на счетъ женитьбы — ложь.
— Нтъ, м_а_д_. Я женюсь на чует… Женюсь на дочери дона Бенито Вальса. Для этого и отправляюсь сегодня въ Вальдемосу.
Тихій звукъ голоса Хаиме, его опущенные глаза, робкій тонъ, которымъ онъ прошепталъ эти слова, не оставляли никакихъ сомнній. Служанка остановилась съ разинутымъ ртомъ, упавшими безпомощно руками и не имла силъ поднять ни глазъ, ни рукъ.
— Сеньоръ… Сеньоръ… Сеньоръ!..
Только и могла она произнести. Словно ударилъ громъ и потрясъ старый домъ, словно надвинулась черная туча и заслонила собою солнце, словно море стало свинцовымъ и пошло косматыми волнами на стну. Но… все было попрежнему, — лишь ее поразило изумительная новость, способная перевернуть вверхъ дномъ все сущствующее.
— Сеньоръ… Сеньоръ… Сеньоръ!..
И, захвативъ пустую чашку съ остатками хлба, она бросилась бжать: ей хотлось какъ можно скоре спрятаться въ кухню. Посл такого ужаснаго извстія домъ внушалъ ей страхъ. Кто-то долженъ былъ ходить по величественнымъ заламъ другой части зданія, кто — именно, она не могла себ объяснить, но кто-то, разумется, пробудившійся отъ вкового сна. Этотъ дворецъ, несомннно, имлъ душу. Когда старуха оставалась въ немъ одна, мебель трещала, какъ будто разговаривала между собой, колебались шпалеры, приводимыя въ движеніе невидимой силой, дрожала въ углу золоченая арфа бабушки дона Хаиме, она не испытывала страха: Фебреры были добрые люди, простые, великодушные къ своимъ слугамъ. Но теперь, посл такого извстія!.. Старуха съ нкоторой тревогой думала о портретахъ, украшавшихпь пріемную залу. Какія были бы лица у этихъ сеньоровъ, если бы до нихъ донеслись слова ихъ потомка! Какъ поглядли бы они!
Допивая остатки кофе, приготовленнаго для барина, м_а_д_ Антонія, нсколько успокоилась. Теперь она испытывала не страхъ, а глубокую скорбь объ участи дона Хаиме, словно ему угрожала смертельная опасность. Закончить такъ родъ Фебреровъ! И Господь потерпитъ это? Чувство презрнія къ барину вдругъ заступило мсто старииной нжности. Въ конц концовъ, бездльникъ, забывшій вру и добрыя нравы, спустившій остатки родового состоянія! Что скажутъ его слааные родственники? Какой позоръ для тетки, доньи Хуаны, благородной сеньоры, самой святой на остров, гордой, своими предками, которую одни въ шутку
другіе въ избытк благоговйной почтительности называли ‘папессой’.
— Прощай, мад… Къ ночи вернусь.
Старуха ворчаньемъ привтствовала Хаиме, просунувшаго голову въ дверь на прощанье. Затмъ, оставшись одна, подняла рукн, призывая помощь Крови Христовой, Двы Льюча, покровительницы острова, и удивительнаго въ Висенте Феррера, столько чудесъ сотворившаго, во время своего проповдничества въ Майорк. Еще одно чудо свяитель-чудотворцъ! надо предотвратить чудовищное дло, замышленное ея сеньоромъ!.. Пусть скатится съ горъ глыба и навсегда преградитъ путь въ Вальдемосу, пусть опрокинется экипажъ, и дона Хаиме принесутъ четыре человка… все лучше, чмъ такой позоръ!
Фебреръ прошелъ черезъ пріемную, открылъ дверь на лстницу и началъ спускаться по мягкимъ ступенькамъ. Его предки, какъ вся знать острова, строили en grand. Лстница и подъздъ занимали третью часть нижняго этажа дома. За лстницей тянулась своеобразная итальянская ложа, съ пятью арками, покоившимися на тонкихъ колоннахъ, а по концамъ ея дв двери вели въ верхнія крылья зданія. По средин ея перилъ, поставленныхъ на выступ лстницы, противъ сней, находился каменнный гербъ Фебреровъ съ большимъ желзнымъ фонаремъ.
Спускаясь, Хаиме палкой постукивалъ по песчанымъ камнямъ ступенекъ или дотрагивался до большихъ глазированныхъ амфоръ, украшавшихъ площадки лстницы: амфоры отдавали ударъ звучно, какъ колоколъ. Желзныя перила, окислившіяся отъ времени, распадавшіяся на покрытыя ржавчиной чешуйки, дрожали почти всми своими частицами при шум шаговъ.
Подойдя къ подъзду, Фебреръ остановился. Безусловная ршительность, и твердость, общавшая навсегда опредлить судьбу его имени, заставляла его съ любопытствомъ осматривать мста, no которымъ онъ раньше изо дня въ день проходилъ равнодушно.
Нигд въ другихъ частяхъ зданія не напоминало о себ такъ рельефно былое благоденствіе. Подъздъ, громадный, какъ площадь, могъ вмстить въ себ дюжину каретъ и цлый эскадронъ всадниковъ. Двнадцать нсколько пузатыхъ колоннъ изъ мстнаго ноздреватаго мрамора поддерживали арки изъ кусковъ камня, безъ всякой вншней выкладки, надъ арками лежали черныя балки потолка. Мостовая была выложена голышами, поросшими мохомъ. Спокойствіе развалинъ царило въ этомъ гигантскомъ, пустынномъ подъзд. Изъ источенныхъ червями дверей старинныхъ залъ выбжала кошка и исчезла въ пустыхъ подвалахъ, гд прежде хранились плоды жатвъ. Сбоку стоялъ колодезь, такой же древней постройки, какъ и дворецъ: отверстіе въ скал, каменная загородка, разрушившаяся отъ времени, желзная башенка, выкованная молотомъ. По выступамъ красивой скалы живыми букетами росъ плющъ. Часто, мальчикомъ, Хаиме наклонялъ голову и смотрлъ внизъ, въ круглый, свтлый зрачекъ дремлющихъ водъ.
Улица была пуста. Въ конц ея, у глиняной ограды сада Фебреровъ виднлась городская стна, въ ней — ворота, съ деревянными поперечными брусьями въ арк, напоминавшими зубы огромнаго рыбьяго рта. Въ глубин этого рта трепетали зеленыя, свтлыя, отражавшія золото волны залива.
Пройдя всколько шаговъ по голубымъ камнямъ улицы — тротуара не было, — Хаиме остановился и посмотрлъ на свой домъ. Отъ прошлаго оставалось лишь слабое воспоминаніе. Старинный дворецъ Фебреровъ занималъ цлый кварталъ, но съ каждымъ шагомъ вковъ и обдннія семьи, онъ сокращался въ своихъ размрахъ. Теперь часть его служила обиталищемъ монахинь, другія части были пріобртены разными богачами, которые нарушили новйшими балконами первоначально выдержанное единство постройки: о немъ сввдтельсгвовала ровная линія навсовъ и крышъ. Сами Фебреры, запершись въ части дома, выходившей въ садъ и къ морю, принуждены были, для увеличенія дохода, уступить нижніе этажи владльцамъ магазиновъ и мелкимъ промышленникамъ. У главнаго портала, за стеклянными рамами двушки гладили блье, он привтствовали дона Хаиме почтительными улыбками. Хаиме продолжалъ неподвижно созерцать старинный домъ. Какой красивый, несмотря на произведенныя ампутаціи и старость!..
Камень цоколя, растрескавшійся и вдавленный внутрь отъ прикосновенія людей и экипажей, былъ усянъ ршетчатыми окошками въ уровень съ землей. Нижняя часть дворца имла разрушенный, изорванный видъ, словно ноги, двигавшіяся цлыя столетія.
Отъ антресолей, этажа съ особымъ входомъ, отданнаго подъ москательную лавку, начинало развертываться великолпіе параднаго фасада. Три окна на уровн арки воротъ, раздленныя двойными колоннами, показывали свои рамы изъ чернаго, тонко обдланнаго мрамора. По колоннамъ, поддерживавшимъ карнизъ, вился каменный черсгополохъ. На карниз красовались три большихъ медальона: средній изъ нихъ съ бюстомъ императора и надписью: Dommus Catfolus Imperator 1541 — воспоминаніе о прозд его черезъ Майорку во время неудачной алжирской экспедиціи. На боковыхъ медальонахъ — гербы Фебреровъ, поддерживаешяе рыбами съ бородатыми человческими головами. Высокія окна перваго этажа по бокамъ и карнизамъ обвиты были гирляндами изъ якорей и дельфиновъ, — памятникъ славы семьи мореплавателей. На верху ихъ открывались громадныя раковины. Въ верхней части фасада тянулся сплошной рядъ окшекъ е готическими украшніями, закрытыхъ и открытыхъ — чтобы вгіустить свтъ и воздухъ въ чердаки, — а надъ ними монументальный навсъ, грандіозный, какіе только можно встртить въ майоркскихъ дворцахъ, простиравшій до средины улицы громаду рзного дерева, почернвшаій отъ времени, поддерживаемаго крпкими сточными трубами.
По всему фасаду образуя четырехугольникъ, шли деревянныя, источенныя червями полосы съ гвоздями и подхватами изъ окислившагося желза. Это были остатки большихъ иллюминацій, которыми домъ ознаменовывалъ нкоторые праздники въ дни своего блеска.
Хаиме казался довольнымъ своимъ осмотромъ. Еще сохранилъ красоту домъ его предковъ, хотя въ окнахъ не доставало стеколъ, хотя пыль и паутина заполнили его углубленія, хотя вка надлали дыръ въ его штукатурк. Когда Хаиме женится и состояніе стараго Вальса перейдетъ къ нему, вс станутъ удивляться великолпному возрожденію Фебреровъ. И еще нкоторыхъ шокировало его ршеніе, и онъ самъ чувствовалъ укоры совсти! Мужество! впередъ!
Онъ направился къ Борне, широкому проспекту, центру Пальмы, — въ старину потоку, длившему городъ на два города и два враждебныхъ стана: К_а_н_ъ А_м_у_н_т_ъ и К_а_н_ъ А_в_а_л_ь. Тамъ онъ найдетъ извозчика, который и доставитъ его въ Вальдемосу.
При вход на Борне его вниманіе привлекла группа прохожихъ, въ тни густыхъ деревьевъ смотрвшая на крестьянъ, остановившихся передъ витриной магазина. Фебреръ узналъ ихъ костюмы, отличавшіяся отъ обычныхъ, майоркскихъ. To были ибисенцы… Ахъ, Ибиса! Имя этого острова вызывало воспоминанія о далекомъ год, проведенномъ имъ тамъ въ юности. При вид этихъ людей, заставлявшихъ майоркинцевъ улыбаться, словно передъ лицомъ иностранцевъ, Хаиме, въ свою очередь, улыбнулся, съ интересомъ разглядывая ихъ одежду и фигуры.
Безъ сомннія, это были отецъ съ дочерью и сыномъ. Крестьянинъ былъ обутъ, въ блые пеньковыя башмаки, на которые широкимъ колоколомъ падали синіе плисовые штаны, куртка застегивалась на груди крючкомъ, изъ-подъ нея виднлись рубашка и поясъ. Темный женскій плащъ лежалъ на его плечахъ, какъ шаль. И, въ дополненіе къ этой полуженской принадлежности наряда, составлявшей контрастъ суровымъ, смуглымъ, какъ у мавра, чертамъ лица крестьянина, послдній носилъ подъ шляпой платокъ, завязанный у подбородка, съ концами, спускавшимися на плечи. Сынъ, лтъ четырнадцати, былъ одтъ такъ же, въ такихъ же штанамъ, узкихъ у бедръ и широкихъ, какъ колоколъ, внизу, но безъ плаща и платка. На груди его висла розовая завязка, на подобіе галстука, пучекъ травы высовывался изъ-за одного уха, шляпа съ бантомъ, вышитымъ цвтами, надвинутая на затылокъ, позволяла волн кудрей свободно падать на смуглое лицо, худое, лукавое, оживленное блескомъ африканскихъ темно-черныхъ глазъ.
Наибольшее вниманіе привлекала къ себ двушка, въ своей зеленой юбк со множествомъ складокъ, подъ которой, несомннно, скрывались другія юбки — цлая гора разныхъ одяній, и маленькими-маленькими казались ея граціозныя ножки, запертыя въ блые пеньковые башмаки. Выпуклыя формы груди, прикрывала желтоватая, съ красными цвтами, легкая накидка. Отъ нея шли бархатные рукава иного цвта, чмъ кофта, съ двойнымъ рядомъ филигранныхъ пуговицъ — издліе ювелировъ ч_у_е_т_о_в_ъ. На грудь легла тройная золотая ослпительно игравшая цпочка, съ такими крупными кольцами, что, не будь они пустыми внутри, двушка согнулвсь бы подъ ихъ тяжестью. Черныя, блестящія волосы на лбу были зачесаны въ дв пряди, исчезали подъ блымъ платкомъ, завязаннымъ у подбородка и выбивались сзади широкой, длинной косой, съ разноцвтными бантиками, доходившими до края юбки.
Съ корзиночкой въ рукахъ, двушка стояла у края тротуара, внимательно разглядывая любопытныхъ, восхищаясь высокими домами и террасами кофейныхъ. Блая, румяная, она не отличалась обычной грубостью крестьянокъ. Ея черты грворили объ изяществ, выхоленной аристократки-монахини, о блдной нжности молока и розы, оживляемой ослпительной близной зубовъ и робкимъ блескомъ глазъ изъ-подь платка, похожаго на монастырскую току.
Хаиме, изъ инстинктивнаго любопытства, подошель къ отцу и сыну. Повернувшись спиною къ двушк, они погрузились въ созерцаніе витрины. Это была ружейная лавка. Оба ибисенца, со сверкающими глазами и жестами благоговйнаго восхищенія, разглядывали одинъ за другимъ выставленные предметы, словно чудесныхъ идоловъ. Мальчикъ въ экстаз наклонилъ впередъ свою маленькую мавританскую голову, какъ будто намреваясь просунуть ее за стекло.
— Fluxas… Отецъ, Fluxas! — восклицалъ онъ изумленно, какъ человкъ, встртившій неожиданнаго друга, — указывая отцу на пистолеты Лефош.
Оба восхищались невдомымъ оружіемъ, чудеснымъ произведеніемъ искусства: ружьями безъ видимыхъ замковъ, карабинами съ репитиціей, пистолетами съ обоймами, расчитанными на много выстрловъ. Вотъ, что изобртаютъ люди! Вотъ чмъ пользуются богачи!.. Эти неподвижные предметы казались имъ живыми, надленными злой душей и безграничнымъ могуществомъ. Они должны убивать сами: ихъ хозяину нечего и трудиться прицливаться.
Фигура Фебрера, отраженная въ стекл, заставила отца быстро повернуть голову.
— Донъ Чауме!.. Ай, донъ Чауме!
Онъ очумлъ отъ изумленія и радости: схвативъ за руки Фебрера, онъ едва не палъ передъ нимъ на колни и, дрожа, говорилъ. Они намревались отправиться къ дону Хаиме и поджидали на Борне, пока онъ встанетъ. Ему извстно, что сеньоры ложатся поздно. Какое счастье видть его!.. Здсь atlots: пусть полюбуются на сеньора. Это донъ Хаиме: это баринъ. Десять лтъ онъ не видалъ его, но, все равно, признаетъ его среди тысячи людей.
Смущенный бурными изъявленіями любви крестьянина и почтительнымъ любопытствомъ дтей послдняго, выстроившихся передъ нимъ, Фебреръ не могъ припомнить. ‘Добрый человкъ’ догадался объ этомъ по его растерянному взгляду. На самомъ дл, не узналъ? Пепъ Араби, изъ Ибисы… Но это еще мало говоритъ: на остров только шесть — семь фамилій, и Араби называлась четвертая часть жителей. Нужно больше пояснить: Пепъ изъ К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и.
Фебреръ улыбнулся. Ахъ, К_а_н_ъ М_а_й_о_р_к_и! Бдное помсть въ Ибис, гд онъ мальчикомъ прожилъ годъ: единственное наслдство матери. Двнадцать лтъ, какъ Канъ Майорки ему не принадлежало. Онъ продалъ его Пепу, отцы и дды котораго воздлывали участокъ. Тогда у него еще имлись деньги. Но къ чему ему земля на далекомъ остров, куда онъ никогда вновь не прідетъ? И со щедростью благодушнаго гранда онъ уступилъ ее дешево Пепу, сдлавъ расчетъ на основанін традиціонной арендной платы и назначивъ большія сроки для взносовъ, эти взносы, когда настали потомъ дни нужды, неоднократно являлись для него источникомъ нежданной радости. Уже давно Пепъ выплатилъ свой долгъ, эти крестьяне продолжали называть его бариномъ и, теперь при вид его, чувствовали себя какъ-бы передъ лицомъ высшаго существа.
Пепъ Араби представилъ свою семью. A_t_l_o_t’a была старшей. Ее звали Маргалида: настоящая женщина, хотя всего ей стукнуло шестнадцать лтъ. А_т_л_о_т_ъ, почти мужчина, насчитывалъ всего тринадцать. По примру отца и ддовъ, онъ хотлъ-бы обрабатывать землю, да отецъ предназначалъ его въ Ибисскую семинарію, благо грамота давалась ему. Землю станетъ воздлывать хорошій, работящій парень, который женится на Маргалид. Уже многіе на остров ухаживали за нею, какъ только они вернутся домой, онъ устроитъ festeigs, традиціонное сватовство, и она выберетъ себ мужа. Пепетъ призванъ къ боле высокой дол: онъ сдлается патеромъ и, отслуживъ мессу, поступитъ въ полкъ или подетъ въ Америку, какъ нкоторые Ибисенцы: они добывали тамъ денегъ и посылали своимъ отцамъ для покупки земли на остров. Ай, донъ Хаиме! И какъ идетъ время!.. Онъ видлъ сеньора почти ребенкомъ, когда тотъ жилъ одно лто съ матерью въ Канъ Майорки. Пепъ научилъ его владть ружьемъ, охотиться на птичекъ. Помнитъ ваша милость? Онъ тогда собирался жениться, еще живы были его родители. Потомъ они свидлись однажды въ Пальм, для продажи имнія (великая милость, которой никому нельзя забыть), и теперь, — вотъ онъ уже почти старикъ, съ дтьми, такими же высокорослыми.
Разсказывая о своемъ путешествіи, крестьянинъ улыбался невинно-лукавой улыбкой и показывалъ рядъ крпкихъ зубовъ. Настоящее безумство! долго будутъ говорить о немъ пріятели на Ибис! Онъ всегда былъ подвижнымъ и смлымъ: воспоминаніе солдатскихъ временъ. Хозяинъ одного паруснаго судна, его большой пріятель, долженъ былъ везти грузъ въ Майорку и, какъ бы въ шутку пригласилъ его. Но шутокъ онъ не знаетъ: задумано — сейчасъ-же сдлано! Дтвора не бывала въ Майорк: во всемъ приход св. Хосе — его приходъ — не найдется и десятка людей, которые знали-бы столицу. Многіе были въ Америк, одинъ былъ въ Австраліи, нкоторыя сосдки сказывали о своихъ поздкахъ въ Алжиръ на фелугахъ контрабандистовъ, но никто не ходилъ въ Майорку, и резонно: — Насъ не любятъ, донъ Хаиме: на насъ смотрятъ, какъ на рдкихъ зврей, насъ считаютъ дикими, словно мы вс не божіи дти… — И вотъ онъ здсь, со своими а_т_л_о_т_а_м_и, съ утра возбуждалъ любопытныхъ горожанъ: точно они мавры! Десять часовъ плаванія по великолпному морю, у а_т_л_о_т_ы въ корзинк да для всхъ троихъ. Отправятся завтра на разсвт, но раньше ему хотлось бы поговорить съ бариномъ. Надо потолковать о дл.
Хаиме сдлалъ жестъ удивленія. Къ словамъ Пепа онъ теперь относился боле внимательно. Послдній объяснялся съ нкоторой осторожностью, путаясь въ выраженіяхъ. Миндальныя деревья составляли лучшее богатство К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и. Прошлый годъ урожай былъ хорошій, пожаловаться нельзя. Проданы по хорошей цн скупщикамъ, вывозящимъ ихъ въ Пальму и Барселону. Онъ засадилъ миндальными деревьями почти вс свои поля и теперь думалъ очистить отъ лса и камней нкоторыя земли сеньора и воздлывать на нихъ пшеницу — именно только для потребностей демьи.
Фебреръ не скрылъ своего изумленія. Что это за землю?.. Разв у него еще что-нибудь оставалось на Ибис? Пепъ улыбнулся. Собственно, это не были земли: это была скала, мысъ скалъ, вдававшійся въ море. Но можно воспользоваться уголкомъ земли — полосками земли ни склон скалъ. Внизу находилась башня Пирата: сеньоръ помнитъ?.. Укрпленіе временъ корсаровъ, куда часто донъ Хаиме мальчикомъ подымался, испуская воинственныя крики, съ артышевой палкой въ рукахъ, подавая сигналъ къ штурму воображаемому войску.
Сеньоръ, дповрившій было, что открылось забытое помстье, единственное принадлежавшее ему на самомъ дл, печально улыбнулся. Ахъ, башня Пирата! Онъ припоминалъ. Известковая скала, врзавшаяся въ море, мстами поросшая дикими растеніями — пріютъ и пища кроликовъ. Старое каменное укрпленіе представляло собой развалины, которыя медленно исчезали подъ натискомъ времени и морскихъ втровъ. Плиты выпадали, зубцы высились съ разрушающимися верхушками. При продажи Канъ Майорки о башн не упомянули въ контракт: о ней забыли, въ виду ея безполезности. Пепъ могъ какъ угодно, распоряжаться ею: Хаиме никогда не вернется на это забытое мсто своего дтства.
Крестьянинъ хотлъ заговорить о вознагражденіи: донъ Хаиме остановилъ его жестомъ сіятельнаго сеньора. Затмъ посмотрлъ на двушку. Очень красивая, имла видъ переодтой сеньориты: на остров атлоты должны сходить съ ума отъ нея. Отецъ улыбнулся, гордый, смущенный такими похвалами. Привтствуй атлота! Что нужно сказать? — говорилъ онъ, какъ двочк. А она, опустивъ глаза, зардвшись, взявшись одной рукой за кончикъ передника, пробормотала на ибисскомъ нарчіи: — Нтъ, я — не красивая. Служанка Вашей милости…
Фебреръ прекратилъ разговоръ, велвъ Пепу и его дтямъ идти къ нему. Крестьянинъ давно зналъ мадо Антонію, и старуха будетъ рада его видть. Они закусятъ съ нею, чмъ найдется. Вечеромъ, по возвращеніи изъ Вальдемосы, они увидятся. Прощай Пепъ! Прощайте, атлоты.
И палкой далъ знакъ кучеру, сидвшему на козлахъ майоркской коляски — легчайшаго экипажа о четырехъ тонкихъ колесахъ, съ веселымъ навсомъ изъ блой парусины.

II.

За Пальмой, среди широкихъ весеннихъ полей, Фебреръ началъ раскаиваться въ своемъ образ жизни. Цлый годъ онъ не вызжалъ изъ города, вечера проводилъ въ кофейняхъ Борне, а ночи — въ игорной зал казино.
Ни разу ему не пришлось выбраться за Пальму, взглянуть на нжно зеленое поле, съ его журчащими каналами, на нжно-лазурное небо, съ плавающими въ немъ островками блыхъ клочковъ, на темно-зеленые холмы, съ мельницами, машущими крыльями на ихъ вершинахъ, на крутыя, розовыя горы, замыкающія горизонтъ, на весь пейзажъ, смеющійся, шумный, поразившій древнихъ мореплавателей, которые и назвали Майорку Счастливымъ островомъ!.. Когда, путемъ женитьбы, онъ получитъ состояніе и сможетъ выкупить прекрасное имніе С_о_н_ъ Ф_е_б_р_е_р_ъ, онъ будетъ жить тамъ часть года, какъ его предки, будетъ вести сельскую, благотворную жизнь высокаго сеньора, щедраго, уважаемаго.
Лошади бжали полною рысью. Экипажъ катился, обгоняя крестьянъ, возвращавшихся изъ города по краю дороги, стройныхъ смуглыхъ женщинъ, съ широкими соломенными шляпами, украшенныхъ спускающимися лентами и букетами лсныхъ цвтовъ, поверхъ косъ и блыхъ косынокъ, мужчинъ въ полосатомъ тик (такъ называемой майоркской матеріи), въ надвинутыхъ назадъ поярковыхъ шляпахъ — черныхъ или срыхъ ореолахъ вокругь бритыхъ лицъ.
Фебреръ вспоминалъ подробности этой дороги, на которой онъ не бывалъ нсколько лтъ, — словно чужеземецъ, постившій островъ въ старину и теперь пріхавшій снова. Дальше путь развтвлялся: одна дорога шла на Вальдемосу, другая — на Сольеръ… Ахъ, Сольеръ!.. Забытое дтство вдругъ воскресло въ его памяти. Ежегодно, въ такомъ же экипаж, семья Фебреровъ здила въ Сольеръ, гд владла стариннымъ домомъ, съ обширнымъ подъздомъ, домомъ Луны: надъ воротами красовалось каменное полушаріе съ глазами и носомъ, изображавшее свтило ночи.
Это было всегда въ первыхъ числахъ мая. Когда коляска прозжала ущелье, самую высокую точку горы, маленькій Фебреръ испускалъ радостные крики, при вид развертывавшейся у его ногъ долины Сольера, сада Гесперидъ острова. Вершины горъ, чернющія сосновыми лсами, усянныя блыми домиками, одты были тюрбанами паровъ. Внизу, около города и по всей долин вплоть до моря (отсюда его не видно) тянулись апельсинные сады. Весна сыпала на эту счастливую почву каскадъ красокъ и благоуханій. Дикія травы пробивались среди утесовъ, увнчанныхъ цвтами, стволы деревьевъ были обвиты ползучими растеніями, бдныя хижины прятали свою гнетущую нищету подъ пологомъ вьющихся розъ. Co всхъ окрестныхъ селеній на сольерскій праздникъ стекались крестьянскія семьи: женщины въ блыхъ косынкахъ, тяжелыхъ мантильяхъ, съ золотыми пуговицами на рукавахъ, мужчины въ нарядныхъ жилетахъ, полотняныхъ плащахъ, поярковыхъ шляпахъ съ цвтными лентами. Свистла волынка, призывая на балъ, изъ рукъ въ руки переходили стаканы сладкой мстной водки и баньяльбуфарскаго вина. To было ликованіе мира посл тысячи лтъ морскихъ разбоевъ и войнъ съ неврными народами средиземнаго моря, радостное воспоминаніе о побд, одержанной сольерскими крестьянами надъ флотомъ турецкихъ корсаровъ въ XVI вк.
Въ гавани моряки, переодтые мусульманами и воинами-христіанами, стрляя изъ штуцеровъ, размахивая шпагами, представляли морскую битву на своихъ утлыхъ лодкахъ или же преслдовали другъ друга по береговымъ дорогамъ. Въ церкви торжественно праздновали память чудесной побды, и Хаиме, сидя рядомъ съ матерью на почетномъ мст, съ волненіемъ слушалъ проповдника, такъ, какъ читалъ интересный фельетонъ въ библіотек своего ддушки, во второмъ этаж пальмскаго дома.
Населеніе, вмст съ жителями Аларб и Буньолы вооружилось, узнавъ черезъ одно ибисское судно, что двадцать два турецкихъ гальота съ нсколькими галерами шли на Сольеръ, самое богатое мстечко острова. Тысяча семьсотъ турокъ и африканцевъ, гроза пиратскаго міра, высадилась на берегъ, привлеченные богатствами, а еще больше желаніемъ захватить женскій монастырь, куда укрылись отъ свта молодыя красавицы благородной семьи. Они раздлились на дв колонны: одни двинулись противъ христіанскаго отряда, вышедшаго имъ на встрчу, другая обходнымъ путемъ проникла въ мстечко, брала въ плнъ двушекъ и юношей, грабила церкви, убивала священниковъ. Христіане видли, что ихъ положеніе сомнительно. Впереди наступала тысяча турокъ, сзади городъ во власти грабителей, семьи, обреченныя на униженія и насилія, семьи, тщетно призывавшія ихъ. Но колебанія были не долги. Сольерскій сержантъ, бравый ветеранъ войскъ Карла V во времена войнъ въ Германіи и съ Великимъ Туркомъ убдилъ всхъ немедленно аттаковать непріятеля. Становятся на колни, призываютъ св. апостола Якова и уповая на чудо, нападаютъ со своими ружьями, аркебузами, копьями, топорами. Турки отступаютъ, обращаются въ бгство. Напрасно старается ихъ воодушевить ихъ страшный визирь Суффараисъ, главный морской предводитель, старый, очень жирный, знаменитый своей храбростью и смлостью. Во глав негровъ, составлявшихъ его гвардію, съ саблей въ рук онъ бросается впередъ. Кругомъ него растетъ гора труповъ. Но одинъ сольерецъ пронзаетъ его грудь копьемъ. Онъ падаетъ, враги бгутъ, теряя свое знамя. Новый непріятель преграждаетъ имъ дорогу къ берегу, куда они устремляются въ надежд спастись на корабляхъ. Шайка разбойниковъ наблюдала за сраженіеімъ съ утесовъ. Видя бгство турокъ, она выходитъ имъ на встрчу, стрляя изъ мушкетовъ, размахивая кинжалами. Съ ними свора собакъ, дикихъ товарищей ихъ безчестной жизни. Эти животныя кидаются на бгущихъ, рвутъ ихъ, доказываютъ согласно лтописцамъ, ‘доброту майоркской породы’. Отрядъ побдоносно возвращается назадъ, вступаетъ въ покинутый городъ, и грабители удираютъ къ морю или, зарзанные, падаютъ на улицахъ.
Проповдникъ съ экстазомъ повствовалъ объ этомъ доблестномъ дл, приписывая большую долю успха Цариц Небесной и апостолу-воину. Затмъ прославлялъ капитана Анхелатса, героя сраженія, сольерскаго Сида и х_р_а_б_р_ы_х_ъ д_о_н_ъ К_а_н_а Т_а_м_а_н_и, двухъ женщинъ изъ сосдняго помстья, которыхъ схватили три турка, желая удовлетворить свою плотскую похоть посл долгаго воздержанія среди морскихъ пустынь. Х_р_а_б_р_ы_я д_о_н_ы, смлыя и твердыя, какъ добрыя крестьянки, не подняли крика, не бжали при вид трехъ пиратовъ, враговъ Бога и святыхъ. Двернымъ засовомъ они убили одного и заперлись въ дом. Выбросивъ черезъ окно трупъ на нападающихъ, они разбили голову второму и камнями преслдовали третьяго, какъ мужественные потомки майоркскихъ пращниковъ. О, х_р_а_б_р_ы_я д_о_н_ы, мужественныя женщины К_а_н_а Т_а_м_а_н_и. Добрый народъ чтилъ ихъ, какъ святыхъ героинь тысячелтней войны съ неврными и ласково смялся над подвигами этихъ Жаннъ д’Аркъ, съ гордостью думая о томъ, какъ опасно было мусульманамъ добываль свжее тло для гаремовъ.
Затмъ, слдуя традиціонному обычаю, проповдникъ заканчивалъ рчь перечнемъ семействъ, принимавшихъ участіе въ битв. Внимательно выслушивала деревенская аудиторія сотню фамилій и каждый разъ, какъ произносилось имя одного изъ живущихъ потомковъ, кивками головъ выражала сочувствіе. Безконечный перечень многимъ казался короткимъ, и, когда проповдникъ умолкалъ, они заявляли протестъ. — Участвовало больше, а не помянули, — ворчали крестьяне, чьи фамиліи не были произнесены. Всмъ хотлось быть потомками воиновъ капитана Анхелатса.
Когда заканчивались праздненства и въ Сольер водворялись обычная тишина и спокойствіе, маленькій Хаиме проводилъ дни, гуляя среди апельсинныхъ садовъ съ Антоніей, теперь старухой м_а_д_ Антоніей, а тогда цвтущей женщиной, съ блыми зубами, выпуклой грудью, твердой поступью. — вдовой посл нсколькихъ мсяцевъ замужества, преслдуемой пламенными взорами всхъ крестьянъ. Вмст ходили они въ гавань, спокойное, пустынное озеро: входа ея почти не видно изъ-за поворотовъ, которые морской заливъ длалъ среди скалъ. Только изрдка на этомъ замкнутомъ пространств голубой воды показывались мачты паруснаго судна, плывшаго грузить апельсины для Марселя. Стаи старыхъ чаекъ, величиною съ курицъ, совершая движенія контраданса, парили надъ гладкой поверхностью. При насупленіи вечера возвращались рыбацкія лодки, и подъ береговыми навсами на крючьяхъ висли огромныя рыбы, распластавъ хвосты по земл, истекая кровью, какъ быки, скаты и осьминоги, простирая, словно дрожащее стекло, свою блую слизь.
Хаиме любилъ эту спокойную, таинственно-пустынную гавань религіозною любовью. Въ ней онъ припоминалъ чудесныя исторіи, какія по ночамъ, стараясь усыпить, разсказывала ему мать, — о великомъ чуд одного божьяго раба, посмявшагося въ этихъ водахъ надъ закаменлыми гршниками. Св. Раймундо изъ Пеньяфорте, добродтельный, строгій монахъ, негодовалъ на короля дона Хаиме Майоркскаго, вступившаго въ позорную связь съ одной дамой, доньей Беренгелой, глухого къ его святымъ совтамъ. Братъ хотлъ бжать съ пагубнаго острова, а король воспротивился, наложилъ запретъ на вс лодки и корабли. Тогда святой спустился въ уединенную Сольерскую гавань, разостлалъ свой плащъ на волнахъ, взошелъ на него и поплылъ къ берегамъ Каталоніи. М_а_д_ Антонія также разсказывала объ этомъ чуд, но въ майорскихъ стихахъ, въ форм простого романса, который дышалъ искренней врой вковъ, поклонявшихся чудесному. Святой, взойдя на плащъ, поставилъ посохъ вмсто мачты и повсилъ капюшонъ вмсто паруса: втеръ Бога гналъ этотъ удивительный корабль. — Черезъ нсколько часовъ рабъ Господа приплылъ изъ Майорки въ Барселону. Монтжуйская стража со знаменемъ возвщала о появленіи чудеснаго судна, звонили колокола Сео и купцы сбгались на стну встрчать святого путешественника.
Любопытство маленькаго Фебрера разгоралось при повствованіи объ этихъ чудесахъ: онъ хотлъ знать больше, и его спутница призывала старыхъ рыбаковъ, они показывали ему скалу, гд стоялъ святой и молился Богу о помощи передъ отплытіемъ. Одна гора въ глубин суши, которую видно изъ гавани, имла форму монаха въ капюшон. На берегу, въ неприступномъ мст одна скала — ее видли только рыбаки — походила на колнопреклоненнаго, молящагося монаха. Такія чудеса сотворилъ Господь — утверждали простыя души — дабы увковчить знаменитое чудо.
Хаиме и теперь вспоминалъ дрожь, охватывавшую его отъ подобныхъ сообщеній. Ахъ, Сольеръ! Дни святой невинности, когда открылись глаза его на жизнь, среди разсказовъ о чудесахъ и отзвуковъ героической борьбы. Домъ Луны потерянъ имъ навсегда, какъ и вра и невинность тхъ далекихъ — далекихъ дней. Оставались одни воспоминанія. Больше двадцати лтъ не возвращался онъ въ забытый Сольеръ, который сейчасъ воскресалъ въ его памяти со всми смющимися образами дтства.
Экипажъ похалъ до развтвленія дороги и повернулъ на Вальдемосу. Вс воспоминанія, казались, остались позади, на краю шоссе и, по мр удаленія, испарялись.
Никакихъ воспоминаній прошлаго дорога въ немъ не пробуждала. Всего два раза, уже взрослымъ, онъ здилъ по ней съ пріятелями въ картезанскія кельи. Помнилъ онъ придорожныя оливковыя деревья, знаменитыя вковыя маслины странной, фантастической формы, служившія моделью для многихъ художниковъ, и высовывалъ голову изъ окошка, чтобъ посмотрть на нихъ. Дорога подымалась въ гору, начинались каменистыя, сухія поля, первые признаки горной мстности. Путь извивался среди деревьевъ: мимо окна экипажа уже пробжали первыя маслины.
Фебреръ ихъ зналъ, часто говорилъ о нихъ и, однако, получилъ впечатлніе чего-то необычайнаго, какъ будто видлъ ихъ впервые. To были черныя деревья, съ громадными, втвистыми, голыми стволами, казавшіяся шарообразными, при своей толщин и скудости листвы. Маслины насчитывали цлые вка своего существованія, ихъ никогда не обрзали, старость отнимала сокъ у ихъ втвей и заставляла стволы медленно, мучительно округляться. Поле имло видъ заброшенной скульптурной мастерской: тысячи безформенныхъ этюдовъ, тысячи разбросанныхъ чудовищъ на зеленомъ ковр, пестрющемъ маргаритками и лсными колокольчиками.
Маслина, похожая на громадную жабу, отвратительную, собирающуюся прыгнуть съ пучкомъ листьевъ во рту, другая — на безобразнаго удава въ кольцахъ, съ оливковымъ хохолкомъ на голов: виднлись голые стволы, между ними просвчивало голубое небо, чудовищныя зми, обвившіяся другъ съ другомъ, какъ спирали вьющейся колонны, черные гиганты, съ опущенной головой, руки простерты по земл, пальцы — корни, ноги — подняты кверху и отъ нихъ идутъ палки съ листьями. Нкоторыя маслины, побжденныя вками, лежали поддерживаемыя подпорками, словно старухи, старающіеся опереться на клюку.
Казалось, надъ полемъ пронеслась буря, все ниспровергла, все вывернула, а затмъ окаменла, чтобы своею тяжестью давить на разрушенное, чтобы оно не приняло первоначальныхъ формъ. Нкоторыя маслины, высокія, съ боле нжными контурами, какъ бы имли женскія лица и формы. Это были византійскія двы, съ тіарами легкихъ листьевъ, въ длинныхъ деревянныхъ одяніяхъ. Другія представляли изъ себя дикихъ идоловъ, съ выпученными глазами, съ всклокоченными, низко спущенными бородами, фетишей темныхъ, варварскихъ религій, фетишей, способныхъ задержать первобытныхъ людей въ ихъ странствованіяхъ, заставить упасть на колни въ трепет передъ встрченнымъ божествомъ. Въ тишин бурнаго, но застывшаго разгрома, въ уединеніи полей, населенныхъ страшными вчными видніями, пли птицы, вплоть до самыхъ стволовъ, источенныхъ червями, совершали свой набгъ лсные цвты, и безконечными четками двигались взадъ и впередъ муравьи, подкапывались, какъ неутомимые рудокопы, подъ столтніе корни.
Густавъ Дорэ, говорили, набросалъ среди этой вковой рощи свои наиболе фантастическія вещи, и воспоминаніе о немъ воскресило въ памяти Хаиме образъ другихъ, боле знаменитыхъ художниковъ, также прозжавшихъ по этой дорог, жившихъ и страдавшихъ въ Вальдемос.
Два раза постилъ онъ картезіанскій монастырь, съ единственной цлью взглянуть поближе на мста, которыя обезсмертила печальная, больная любовь двухъ прославленныхъ существъ. Ддъ часто разсказывалъ Хаиме о вальдемосской ‘француженк’ и ея товарищ ‘музыкант’.
Однажды обитатели Майорки и уроженцы полуострова, укрывшіеся на остров отъ ужасовъ гражданской войны, увидли, какъ на берегъ высадилась супружеская чета иностранцевъ, съ мальчикомъ и двочкой. Это было въ 1838 г. Когда снесли багажъ на сушу, островитяне восхищались громадной роялью, эрардовой роялью: тогда он были рдкостью. Рояль конфисковали въ таможн, до выполненія нкоторыхъ административныхъ формальностей. Путешественникамъ пришлось помститься въ гостиниц. Потомъ они сняли имніе С_о_н_ъ В_е_н_т_ъ, около Пальмы. Мужчина выглядлъ больнымъ. Онъ былъ моложе ея, но измученъ страданіями, прозрачно блденъ, какъ жертва, обреченная на закланіе, свтлые глаза горли лихорадочнымъ огнемъ, узкую грудь душилъ жестокій, непрестанный кашель. Нжнйшіе бакенбарды оттняли щеки, львиные волосы, черные, своевольные, обрамляли лобъ и каскадомъ кудрей падали сзади. Она, мужественная, хлопотала по хозяйству, какъ добрая горожанка, проявіяя больше усердія, чмъ умнья. Какъ двочка играла со своими дтьми, и ея доброе, веселое лиііо омрачалось только при звук кашля ‘больного возлюбленнаго’. Обстановка экзотизма, неправильнаго образа жизни, протеста противъ законовъ, царящихъ надъ людьми, окружала, видимо, эту скитающуюся семью. Женщина одвалась въ нсколько фантастическіе костюмы, въ волосахъ ея былъ воткнутъ серебряный кинжалъ, — романтическое украшеніе, скандализировавшее набожныхъ майоркскихъ дамъ. Кром того она не здила къ месс въ городъ, не длала визитовъ, выходила изъ дому только для игръ съ дтьми или когда выводила подъ руку бднаго чахоточнаго. Дти казались такими же особенными, какъ ихъ мать: двочка носила платье мальчика, чтобы удобне было бгать по полямъ.
Скоро любопытство островитянъ сосредоточилось на именахъ вносящихъ смуту чужеземцевъ. Она была француженка, сочинительница книгъ, Аврора Дюзенъ, бывшая баронесса, разведшаяся съ мужемъ, пріобртшая всемірную извстность своими романами, которые подписывала мужскимъ именемъ и фамиліей политическаго убійцы: Жоржъ Сандъ. Онъ былъ польскій музыкантъ, нжная натура, которая, казалось, оставляла частицу своего существованія въ каждомъ изъ своихъ твореній и чувствовала себя угасавшей въ двадцать девять лтъ. Его звали Фридрихъ Шопенъ. Дти принадлежали романистк. Ей уже шелъ тридцать шестой годъ.
Майорскское общество, застывшее въ традиціонныхъ предразсудкахть, какъ молюскъ въ своей оболочк, инстинктивный врагъ нечестивыхъ парижскихъ новшествъ, возмущалось подобнымъ скандаломъ. Вн брака!.. И она писала романы, смущавшіе своей смлостью добрыхъ лоідей!.. Женское любопытство хотло съ ними познакомиться, но въ Майорк получалъ книги одинъ только Орасіо Фебреръ, ддъ Хаиме, и маленькіе томики И_н_д_і_а_н_ы и Л_е_л_і_и, его собственность, ходили по рукамъ, непонятныя для читателей. Замужняя женщина писала книги и жила съ человкомъ, который не былъ ея супругомъ!.. Донья Эльвира, бабушка Хаиме, сеньора изъ Мексики, — на ея портретъ Хаиме такъ часто смотрлъ и представлялъ ее себ всегда одтою въ блое, съ поднятыми кверху глазами, съ золотой арфой на колняхъ, — постила отшельницу С_о_н_ъ В_е_н_т_а. Она могла подавлять своимъ превосходствомъ иностранки сстровитянокъ, не знавшихъ французскаго языка. Она слушала лирическіе гимны писательницы оригинальному африканскому пейзажу, съ его блыми домиками, колючими кактусами, стройными пальмами и вковыми маслинами, составлявшими рзкій контрастъ гармоническому порядку французскихъ равнинъ. Потомъ донья Эльвира на пальмскихъ вечерахъ горячо защищала писательницу, бдную страждущую женщину: теперешняя жизнь ея сводилась больше къ горестямъ и заботамъ сестры милосердія, чмъ къ радостямъ любви. Ддъ принужденъ былъ вмшаться и запретилъ жене длать туда визиты, для прекращенія возникшихъ толковъ.
Вокругъ скандализирующей четы образовалась пустота. Пока дти играли съ матерью на пол, какъ маленькіе дикари, больной кашлялъ, запершись въ спальн, за окнами, или же высовызался за дверь, отыскивая солнечные лучи. Ночами, въ глухіе часы его посщала муза, больная, меланхоличная, и, сидя за роялью, онъ импровизировалъ, среди кашля и стоновъ, свои вещи, полныя горькой страстности.
Владлецъ С_о_н_а В_е_н_т_ъ, горожанинъ, приказалъ иностранцамъ очистить мсто, какъ будто они были цыгане. Піанистъ боленъ чахоткой, и онъ не хочетъ заражать своего имнія. Куда отправиться?.. Возвращеніе на родину затруднительно: стояла глубокая зима, и Шопенъ дрожалъ, какъ брошеная птица, при мысли о парижскихъ холодахъ. Негостепріимный островъ, все же, былъ дорогъ благодаря своему нжному климату. Вальдемосскій картезіанскій монастырь оказался единственнымъ убжищемъ, — зданіе безъ архитектурныхъ красотъ, привлекательное только своею средневковою стариной, запертое между горъ, по склонамъ которыхъ сбгаютъ сосновыя рощи, предохраняющія, словно завсы, отъ солнечнаго зноя плантаціи миндальныхъ деревьевъ и пальмъ, и сквозь втви ихъ глазу видны зеленая равнина и далекое море. To былъ почти разрушенный памятникъ прошлаго, мелодраматическій монастырь, мрачный и таинственный. Въ переходахъ его находили пріютъ бродяги и нищіе. Чтобы войти въ него, нужно было миновать монашеское кладбище, гроба выворочены корнями лсныхъ растеній, кости вываливались на землю. Въ лунныя ночи по корридору блуждалъ блый призракъ, душа проклятаго монаха: ожидая часа искупленія, она странствовала по мстамъ, гд нагршила.
Туда направлялись бглецы, въ непогодный зимній день, застигнутые проливнымъ дождемъ и ураганомъ, по тому самому пути, гд халъ теперь Фебреръ, но по старой дорогъ, отъ которой сохранилось теперь одно имя. Экипажи каравана двигались, какъ разсказывала Жоржъ Сандъ ‘однимъ колесомъ на гор, другимъ въ русл ручья’. Закутавшись въ плащъ, музыкантъ дрожалъ и кашлялъ подъ пологомъ коляски, испытывая мучительные толчки. Въ опасныхъ мстахъ этого странствованія романистка шла пшкомъ, ведя дтей за руки.
Всю зиму прожили въ уединеніи картезіанскаго монастыря. Она, въ бабучахъ (восточныхъ туфляхъ), съ кинжаломъ въ заплетенныхъ на скорую руку волосахъ, усердно занималась стряпней, при содйствіи двочки-туземки, которая безъ зазрнія совсти глотала куски, предназначенные для ‘больного возлюбленнаго’. Вальдемосскіе мальчишки бросали камни въ маленькихъ французовъ, считая ихъ за мавровъ, враговъ Бога. Женщины обворовывали мать, продавая ей състные припасы, и, вдобавокъ, прозвали ее ‘вдьмой’. Вс открещивались отъ этихъ цыганъ, дерзнувшихъ жить въ монастырской кель, рядомъ съ мертвецомъ, въ постоякномъ сосдств съ призракомъ монаха, блуждавшимъ по корридору.
Днемъ, когда больной отдыхалъ, она готовила мясо въ горшк и помогала служанк, своими тонкими, блдными руками артистки, чистить овощи, потомь бжала съ дтьми на крутой берегъ Мирамаръ покрытый деревьями, гд Раймундо Луліо основалъ школу восточныхъ наукъ. Лишь съ наступленіемъ ночи начиналась для нея настоящая жизнь.
Темный, громадный коридоръ наполнялся таинственной музыкой, которая, казалось, доносилась очень издалека, сквозь толстыя стны. Это Шопенъ, склонившись надъ роялью, слагалъ свои Ноктюрны. Романистка, при свт свчи, писала С_п_и_р_и_д_о_н_а, исторію монаха, кончающаго крушеніемъ всей его вры. Часто она прерывала работу, бжала къ музыканту и приготовляла лкарство, встревоженная его сильнымъ кашлемъ. Въ лунныя ночи ее томила жажда таинственнаго, сладость страха: она выходила въ коридоръ, во мрак котораго вырисовывались молочныя пятна оконъ. Никого… Потомъ садилась на монашескомъ кладбищ, тщетно ожидая, не появится ли призракъ, не оживитъ ли ея монотоннаго существованія чмъ-то романтическимъ.
Однажды ночью, въ карнавалъ, картезіанскій монастырь наводнили мавры. Пальмская молодежь, набгавшись по городу въ берберійскихъ костюмахъ, вспомнила о ‘француженк’ и, безъ сомннія, устыдилась, что обыватели обрекли ее на затворничество. Они явились въ полночь, своими пснями и игрой на гитар нарушили таинственную тишину монастыря, спугнули пернатыхъ, пріютившихся въ развалкнахъ Въ одной кель танцовали испанскіе танцы, музыкантъ лихорадочными глазами слдилъ за ними, a poманистка переходила отъ группы къ групп, испытывая простую радость горожанки, видящей, что она не забыта.
Это была единственная счастливая ночь въ Майорк. Потомъ, съ наступленіемъ весны ‘больной возлюбленный’ почувствовалъ себя лучше. Медленно двинулись обратно въ Парижъ. Перелетныя птицы, на зимовк они не оставляли никакихъ слдовъ, кром воспоминанія. Хаиме не могъ достоврно узнать, въ какой именно комнат они помщались. Произведенныя въ монастыр реформы смели всякіе слды. Многія пальмскія семейства проводили теперь лто въ картезіанской обители и превратили кельи въ красивыя комнаты: каждое изъ нихъ желало, чтобы занимаемое имъ помщеніе оказалось кельей Жоржъ Сандъ, которую безчестили и презирали нкогда ихъ бабушки. Фебреръ постилъ монастырь съ девятидесятилтнимъ старикомъ изъ числа тхъ, кто въ костюм мавровъ дали серанаду француженк. Старикъ ничего не помнилъ, не могъ указать комнаты.
Внукъ дона Орасіо чувствовалъ нкоторую запоздалую любовь къ необычайной женщин. Онъ видлъ ее на портретахъ ея молодости, невыразительное лицо, глубокіе загадочные глаза, волосы въ безпорядк, единственное ихъ украшеніе — роза у виска. Бдная Жоржъ Сандъ! Любовь была для нея древнимъ сфинксомъ: каждый разъ, какъ она вопрошала ее, любовь безжалостно царапала ей сердце. Вс отреченія, все упрямство любви извдала эта женщина. Капризная женщина венеціанскихъ ночей, неврная подруга Мюссе, она сама была больна, приготовляя обдъ и питье для умиравшаго Шопена въ вальдемосскомъ уединеніи… Еслибъ онъ только узналъ такую женщину, таившую въ себ тысячи женщинъ, со всмъ безконечнымъ разнообразіемъ женской нжности и жестокости!.. Быть любимымъ высшей женщиной, неотразимо вліять на нее и въ тоже время чувствовать уваженіе къ ея умственному величію!…
Долго онъ, словно загипнотизированный этимъ желаніемъ, смотрлъ на пейзажъ и не видлъ его. Потомъ улыбнулся, какъ бы изъ состраданія къ своему ничтожеству. Вспомнилъ о цли своего путешествія, и ему стало больно. Онъ, мечтавшій о великой любви, безкорыстной, необычайной, намревался продать себя, предложивъ свою руку и имя женшин, которую мелькомъ видлъ, намревался заключить союзъ, скандализирующій весь островъ. Достойный конецъ безполезной, легкомысленной жизни.
Пустота его существованія теперь ясно раскрывалась передъ нимъ, безъ всякихъ прикрасъ, создаваемыхъ самомнніемъ, какъ никогда раньше. Близость самопожертвованія заставила его обратиться къ воспоминаніямъ, — какъ-будто въ нихъ онъ могъ найти олравдывающіе мотивы его поступка. Къ чему его странствованіе въ мір?
Онъ еще разъ перебралъ образы дтства, воскрешенные имъ по дорог къ Сольеру. Видлъ себя въ высокомъ дом Фебреровъ со своими родителями и ддомъ. Онъ былъ единственный сынъ. Мать его, блдная сеньора, меланхолически прекрасная, заболла посл родовъ. Донъ Орасіо жилъ во второмъ этаж, со старымъ слугой, словно гость, заходя къ семь или уединяясь отъ нея по своему капризу. Среди смутныхъ дтскихъ воспоминаній Хаиме рельефно выдлялась фигура его дда. Онъ никогда не видалъ улыбки на его лиц, съ блыми бакенбардами, составлявшими контрастъ чернымъ, властнымъ глазамъ. Домашнимъ запрещалось подыматься въ его покоиж Онъ не показывался иначе, какъ въ выходномъ костюм, изысканно изящномть. Внукъ, которому одному позволялось посщать когда угодно его спальню, заставалъ его рано утромъ въ синемъ сюртук, высокомъ кружевномъ воротник, черномъ, завязанномъ нсколькими бантами галстук, съ громаднымъ жемчугомъ. Даже чувствуя себя нездоровымъ, онъ сохранялъ свой корректный видъ, со старинной элегантностью. Если болзнь приковывала его къ постели, онъ отдавалъ слуг приказаніе не принимать никого, включая сына.
Хаиме цлыми часами просиживалъ у ногъ дда, слушая его разсказы, пугаясь массы книгъ, не помщавшихся въ шкапахъ и лежащихъ по стульямъ и столамъ. Ддъ былъ неизмненъ въ своемъ сюртук съ красной шелковой подкладкой, который всегда выглядлъ одинаково, но мнялся черезъ шесть мсяцевъ. Времена года отражались только тмъ, что зимній бархатный жилетъ уступалъ мсто вышитому шелковому. Главную его гордость составляли блое блье и книги. Дюжинами ему привозили изъ-за границы сорочки, часто, необновленныя, забытыя, он желтли въ глубин шкаповъ. Парижскіе книжные магазины присылали громадные пакеты — только что вышедшія изданія и, въ виду его постоянныхъ заказовъ, къ адресу длали приписку — приписку эту донъ Орасій показывалъ съ шутливо-снисходигельнымъ видомъ — ‘книгопродавцу’.
Говорилъ послдній изъ Фебреровъ съ добродушіемъ ддушки, стараясь сдлать понятными свои разсказы, хотя въ своихъ отношеніяхъ къ семь онъ былъ скупъ на слова и мало себя сдерживалъ. Онъ разсказывалъ внуку о своихъ поздкахъ въ Парижъ и Лондонъ, то на парусномъ судн до Марселя и затмъ въ почтовой карет, то на колесномъ пароход и по желзной дорог, — великія изобртенія, имвшія мсто въ дни его дтства. Говорилъ объ обществ Луи Филиппа, о великихъ дебютахъ романтизмз, свидтелемъ которыхъ онъ былъ, о баррикадахъ, постройку которыхъ онъ наблюдалъ изъ своей комнаты, умалчивая, что при этомъ обнималъ за талію смотрвшую съ нимъ изъ окна гризетку. Внукъ родился въ хорошее время: самое счастливое. Донъ Орасіо вспомнилъ о ссорахъ со своимъ страшнымъ отцомъ, заставившихъ его путешествовать по Европ, о томъ кабальеро, который встрчалъ короля Фернандо и требовалъ возстановленія старыхъ обычаевъ, а дтей благословлялъ, говоря: ‘Да сдлаетъ Господь изъ тебя хорошаго инквизитора!’
Потомъ показывалъ Хаиме большія гравюры съ изображеніемъ городовъ, гд жилъ, он казались мальчику сказочными мстами. Иногда онъ разглядывалъ портретъ ‘бабушки съ арфой’, своей жены, интересной доньи Эльвиры, то самое полотно, которое находилось теперь въ пріемной зал, съ остальными сеньорами рода. Казалось, ничуть не волновался: сохранялъ важный видъ, который имлъ, когда шутилъ — шутить онъ любилъ — или уснащалъ свою рчь крпкими словами. Но говорилъ несколько дрожащимъ голосомъ.
— Твоя бабушка была великой сеньорой, ангельской души, артистка. Рядомъ съ нею я выглядлъ варваромъ… Изъ благородной семьи, но пріхала изъ Мексики обвнчаться со мной. Отецъ ея былъ морякъ и остался тамъ съ инсургентами. Во всемъ нашемъ роду никто съ этою женщиной не сравнится.
Въ половин двнадцатаго утра онъ оставлялъ внука, надвалъ цилиндръ, зимою черный шелковый, лтомъ касторовый, выходилъ гулять по пальмскимъ улицамъ, постоянно въ одномъ и томъ же направленіи, по однимъ и тмъ же тротуарамъ, и въ дождь и подъ палящими солнечными лучами, нечувствительный ни къ холоду, ни къ жару, всегда въ сюртук, двигаясь съ правильностью заведеннаго автомата, появляющагося и исчезающаго въ точно опредленные часы.
Только одинъ разъ за тридцать лтъ онъ измнилъ свой маршрутъ по пустыннымъ, поблвшимъ отъ солнца улицамъ, гд раздавались его шаги. Однажды онъ услышалъ женскій голосъ внутри дома.
— А_т_л_о_т_а… двнадцать часовъ. Ставь рисъ: проходитъ донъ Орасіо.
Онъ повернулся къ двери, съ величіемъ знатнаго сеньора.
— Я не часы для…
И бросилъ крпкое словцо, нисколько не тряя своего серьезнаго вида, какъ всегда, когда пускалъ въ ходъ энергичныя выраженія. Съ этого дня сталъ ходить по другому пути, чтобы не попадаться на глаза тмъ, кто врилъ въ точность его движеній.
Иногда разсказывалъ внуку о быломъ величіи дома. Географическія открытія разорили Фебреровъ. Средиземное море перестало служить дорогой на востокъ. Португальцы и испанцы другого моря нашли новые пути, и майорскіе корабли начали гнить на поко. Прекратились войны съ пиратами: святой мальтійскій орденъ сталъ простымъ почетнымъ отличіемъ. Братъ его отца, командоръ Валетты, когда Бонопартъ завоевалъ островъ, явился въ Пальму доживать свои дни на скудную пенсію. Уже вка какъ Фебреры, забывъ море, гд не велось больше торговли, гд воевали одни бдные судовладльцы и сыновья рыбаковъ, старались поддерживать свое имя роскошью и блескомъ, медленно разоряя себя. Ддъ еще видлъ времена истиннаго величія, когда быть butifarra означало, въ глазахъ майоркскихъ обывателей, нчто среднее между Богомъ и кабальеро. Появленіе на свтъ Фебрера было событіемъ, о которомъ говорилъ весь городъ. Высокая роженица сорокъ дней не выходила изъ дворца, и все это время двери были открыты, подъздъ полонъ каретъ, прислуга сгрупирована въ сняхъ, залы кишали гостями, столы заставлены сладостями, печеньемъ и напитками. Для пріема каждаго класса назначались особые дни въ недлю. Одни — исключительно для butifarras, сливокъ аристократіи, привилегированныхъ домовъ, избранныхъ семей, объединенныхъ узами постоянныхъ скрещиваній, другіе — для кабальеро, стариннаго дворянства, которое жило, не зная, почему подчинялось первымъ, затмъ принимали mossons, низшій классъ, состоявшій, однако, въ близкихъ отношеніяхъ со знатью, — интеллигентовъ эпохи, медиковъ, адвокатовъ и нотаріусовъ, оказывавшихъ услуги благороднымъ семействамъ.
Донъ Орасіо вспоминалъ о блеск этихъ пріемовъ. Въ старину умли устраивать въ широкихъ размрахъ.
— Когда родился твой отецъ — говорилъ онъ внуку — былъ послдній праздникъ въ нашемъ дом. Восемьсотъ майоркскихъ фунтовъ я заплатилъ одному кондитеру на Борне за конфекты, печенье и напитки.
Своего отца Хаиме помнилъ меньше, чмъ дда. Въ его памяти отецъ являлся симпатичной, пріятной, но нсколько туманной фигурой. Думая о немъ, Хаиме видлъ только нжную, свтловатую, какъ у него самого, бороду, лысую голову, нжную улыбку и лорнетъ, который блестлъ, когда отецъ его приславлялъ. Разсказывали, что юношей онъ влюбленъ былъ въ свою двоюродную сестру Хуану, строгую сеньору, прозванную п_а_п_е_с_с_о_й, жившую, какъ монахиня, располагавшую громадными средствами, нкогда щедро жертвовавшую ихъ претенденту дону Карлосу, а теперь духовнымъ лицамъ, окружавшимъ ее.
Разрывъ отца съ нею, безъ сомннія, былъ причиной того, что п_а_п_е_с_с_а Х_у_а_н_а держалась въ сторон отъ этой втви рода и относилась къ Хаиме съ враждебной холодностью.
Отецъ, слдуя семейной традиціи, служилъ офицеромъ Армады. Участвовалъ въ войн на Тихомъ Океан, былъ лейтенантомъ на фрегат изъ числа бомбардировавшихъ Кальяо и, какъ будто, только ждалъ случая показать свою храбрость — тотчасъ же вышелъ въ отставку. Затмъ женился на пальмской сеньорит, со скуднымъ состояніемъ, отецъ которой былъ военнымъ губернаторомъ острова Ибисы. П_а_п_е_с_с_а Х_у_а_н_а, разговаривая однажды съ Хаиме, захотпа его уязвить, холоднымъ тономъ, съ высокомрнымъ выраженіемъ лица заявивъ:
— Мать твоя была благородная, изъ семьи кабальеро… но не butifarra, какъ мы.
Когда Хаиме подросъ и началъ давать себ огчетъ въ окружающемъ, онъ видлъ отца лишь во время краткихъ пріздовъ послдняго на Майорку. Отецъ былъ прогрессистъ, и революція сдлала его депутатомъ. По своемъ провозглашеніи королемъ Амедей Савойскій, этотъ монархъ-революціонеръ, проклинаемый и покинутый стариннымъ дворянствомъ, принужденъ былъ для своего двора вербовать новыя историческія фамиліи. Butifarra, по требованію партіи, и занялъ мсто высокаго придворнаго сановника. Его жена, несмотря на настоятельныя просьбы перебраться въ Мадридъ, не пожелала оставить островъ. Отправиться въ столицу? А сынъ?.. Донъ Орасіо съ каждымъ днемъ худлъ и слабелъ, но держался прямо въ своемъ вчно новомъ сюртук, продолжая совершать ежедневныя прогулки, согласовавъ свою жизнь съ ходомъ думскихъ часовъ. Старый либералъ, великій поклонникъ Мартинеса де ла Росы, за его стихи и дипломатическое изящество его галстуковъ, морщился, читая газеты и письма сына. Къ чему приведетъ все это?..
Въ короткій періодъ республики отецъ вернулся на островъ: его карьера была кончена. П_а_п_е_с_с_а Х_у_а_н_а, несмотря на родство, длала видъ, будто не знаетъ его. Въ эту эпоху она была очень занята. здила на полуостровъ: выбрасывала, какъ гласила молва, громадныя суммы на сторонниковъ дона Карлоса, поддерживавшихъ военныя операціи въ Каталоніи и сверныхъ провинціяхъ. Пусть ей не говорятъ о бывшемъ моряк, Хаиме Фебрер! Она была настоящая butifarra, защитница старины, и приносила жертвы, лишь бы Испаніей управляла кабальеро. Ея двоюродный братъ хуже, чмъ Ryem’а: онъ — безъ рубашки’. {‘Descamisado’ — прозвище ярыхъ сторонниковъ демократической партіи въ эпоху 1820—1823 гг. При., пер.} Какъ утверждали, къ ненависти за идеи примшивалась горечь разочарованій прошлаго, котораго она не могла забыть.
По реставраціи бурбоновъ, прогрессистъ, паладинъ дона Амедея превратился въ республиканца и заговорщика. Совершалъ частыя поздки, получалъ шифрованныя письма изъ Парижа, отправлялся въ Минорку посщать эскадру стоявшую въ Махон, при помощи старыхъ офицерскихъ связей велъ пропаганду и подготовлялъ возстаніе во флот. Занялся революціонными длами съ пыломъ древнихъ предпріимчивыхъ Фебреровъ, со свойственной ему спокойной отвагой, но неожиданно умеръ въ Барселон, вдали отъ своихъ.
Ддъ встртилъ извстіе о его смерти невозмутимо-гордо, но больше не видли его въ полдень на улицахъ Пальмы обывательницы ждавшія, когда онъ пройдетъ, — чтобы постазить рисъ въ печку. Восемьдесятъ шесть лтъ: досіаточно нагулялся. На что еще глядть!.. Затворился во второмъ этаж, куда допускалъ только внука. Когда являлись къ нему родственники, предпочиталъ спускаться въ залу, несмотря на свою старческую немощь, парадно одтый, въ новомъ сюртук, съ двумя блыми треугольниками надъ складками галстука, всегда только что выбритый, съ гладко причесанными бакенбардами, съ блестяще напомаженнымъ хохолкомъ волосъ впереди, Насталъ день, когда онъ не смогъ встать съ постели, и внукъ увидлъ его подъ простыней, но сохранивиимъ свой неизмнный видъ, въ тонкой батистовой сорочк, въ галстук, который перемнялъ ему ежедневно слуга, въ цвтномъ шелковомъ жилет. Когда докладывали о приход невстки, донъ Орасіо длалъ останавливающій жестъ.
— Хаимито, сюртукъ… Она — сеньора, и нужно встртить ее прилично.
Та же самая операція повторялась при визит доктора или рдкихъ гостей, которыхъ онъ удостоивалъ пріема. Необходимо было держаться до послвдняго момента ‘во всеоружіи’, какъ видли его всю жизнь.
Однажды вечеромъ слабымъ голосомъ позвалъ внука: тотъ у окна читалъ книгу о путешестіяхъ. Можетъ уйти: тргбовалось остаться одному. Хаиме вышелъ, и ддъ могъ умереть достойно, въ пустой комнат, безъ пытки слдить за своей вншностью, — могъ безъ свидтелей отдаться мукамъ агоніи, отражать на своемъ лиц эти муки.
Оставшись одинъ съ матерью, мальчикъ почувствовалъ жажду свободы. Его голова занята была приключеніями и путешествіями, вычитанными въ библіотек ддушки, и подвигами предковъ, увковченными въ семейныхъ сказаніяхъ Хотлъ сдлаться морякомъ-воиномъ, какъ отецъ, какъ большинство предковъ. Мать воспротивилась, со страстной горячностью, щеки ея становились блдными, губы синли. Единственный Фебреръ, будетъ вести опасное существованіе, вдали отъ нея… Нтъ, достаточно было героевъ въ роду. Долженъ быть сеньоромъ на остров, кабальеро спокойной жизни, создастъ семью, продолжитъ фамилію, которую носилъ.
Хаиме уступилъ просьбамъ вчно больной матери: малйшее противорчіе подвергало, казалось, ее опасности смерти. Разъ она не хочетъ, чтобы онъ сдлался морякомъ, онъ изберегъ другое поприще. Долженъ жить какъ другіе юноши его возрасга, когорыхъ встрчалъ въ стнахъ института. Шестнадцати лтъ онъ отправился на полуостровъ. Мать желала видть его адвокатомъ, чтобъ онъ распуталъ дла состоянія, разстроеннаго, отягченнаго ипотеками и займами. Былъ снабженъ громаднымъ багажемъ: цлой домашней обстановкой, кошелекъ былъ туго набитъ. Фебреръ не могъ вести образъ жизни бднаго студента. Сначала былъ въ Валенсіи: мать считала этотъ городъ мене опаснымъ для юношества, второй курсъ прослушалъ въ Барселон, и такъ странствовалъ изъ одного университета въ другой, въ зависимости оті. характера профессоровъ и симпатій къ воспитанникамъ. Успхи оказалъ не большіе. Сошло нсколько курсовъ, по счастливой случайности въ моментъ экзамена и благодаря умнью спокойно и смло говорить, чего не зналъ. На другихъ курсахъ срзывался и не могъ двигаться дальше. Мать находила удовлетворительными вс объясненія при его пріздахъ въ Майорку. Даже сама утшала его, совтуя не заниматься особенно усиленно, и сбрушивалась на несправедливость настоящихъ временъ. Ея неумолимый врагъ, п_а_п_е_с_с_а Х_у_а_н_а отлично это знала. Это времена не кабальеро. Имъ объявили войну, съ ними творили всякія несправедливости, дабы затирать ихъ.
Хаиме пользовался популярностью въ барселонскихъ и валенсіанскихъ кружкахъ и кофейняхъ, гд игралъ. Его звали ‘майоркинецъ съ унціями’: мать присылала ему деньги золотыми унціями, вызывающе сверкавшими на зеленыхъ столахъ. Престижъ великолпія сочетался со страннымъ титуломъ butifarra: титулъ этотъ вызывалъ на полуостров смхъ и, въ то же время, у многихъ представленіе объ особой феодальной власти, правахъ верховнаго сеньора отдаленныхъ острововъ.
Прошло пять лтъ. Хаиме былъ уже мужчиной, но до сихъ поръ и наполовину не закончилъ курса ученья. Его сотоварищи-островитяне, возвращаясь на лто, развлекали пріятелей въ кофейняхъ на Борне разсказами о барселонскихъ похожденіяхъ Фебрера. Видли его на улицахъ подъ руку съ шикарными дамами, дикіе завсегдатаи домовъ, гд играютъ въ азартныя игры, питали великое уваженіе къ ‘майоркинцу съ унціями’ за его силу и мужество. Разсказывали что однажды ночью онъ схватилъ извстнаго драчуна и поднялъ его на своихъ атлетскихъ рукахъ, какъ перышко, чтобы выбросить за окно. И мирные майоркинцы, при такихъ повствованіяхъ, улыбались съ патріотическою гордостью. Фебреръ! истинный Фебреръ! Островъ, какъ всегда, производитъ на свтъ Божій бравыхъ молодцовъ.
Добрая донья Пурификасіонъ, мать Хаиме была очень недовольна и, въ то же время, радовалась материнскою радостью, узнавъ, что одна возмутительная женщина пріхала на островъ вслдъ за ея сыномъ. Понимала и оправдывала ее. Хаиме такой славный юноша!.. Но двица своими костюмами и фигурой смущала благонравныхъ горожанъ, хорошія семьи негодовали, и донья Пурификасіонъ, черезъ посредниковъ, вступила въ переговоры съ нею, предложила ей взять денегъ и оставить островъ. Въ слдующія вакаціи произошелъ боле серьезный скандалъ. Охотясь въ С_о_н_ъ Ф_е_б_р_е_р_ъ, онъ завязалъ интригу съ молодой, красивой крестьянкой и едва не дошелъ до перестрлки съ деревенскимъ парнемъ, ухаживавшимъ за нею, Сельскіе романы помогали ему коротать скучное лтнее одиночество. Настоящій Фебреръ, какъ и его ддушка! Бдная сеньора знала, какъ слдуетъ относиться къ свекору, всегда серьезному и парадному, ласкавшему за подбородокъ молодыхъ крестьянокъ съ холоднымъ величіемъ дворянина. Въ окрестностяхъ помсіья Сонъ Фебреръ не мало ребятъ походило на дона Орасіо, но его супруга-мексиканка, поэтическая натура, была выше всякихъ подобныхъ пустяковъ и съ арфой на колняхъ, полузакрывъ глаза, декламировала поэмы Оссіана. Деревенскія чары блестящей косынки, спущенной косы, блыхъ пеньковыхъ башмаковъ привлекли нарядныхъ, важныхъ Фебреровъ съ неотразимой силой.
Когда донья Пурификасіонъ стовала на продолжительныя охотничьи экскурсіи по острову, совершаемыя сыномъ, послдній оставался въ город и проводилъ день въ саду, занимаясь стрльбой изъ пистолета. Показывалъ встревоженной матери мшокъ, спрятанный въ тни апельсиннаго дерева.
— Видите это?.. центнеръ пороху. Пока не изведу, не успокоюсь.
Боялась появляться у окна кухни м_а_д_ Антонія. На минуту показывали свои блыя токи монахини, занимавшія часть стариннаго дворца, и тотчасъ прятались, какъ голуби, которыхъ спугнула безпрерывная сгрльба.
Окруженный зубчатыми оградами, примыкающими къ береговой стн, съ утра до ночи оглашался садъ трескомъ. Встревоженно взвивались птицы и исчезали, метались по щелистымъ стнамъ зеленыя ящерицы, скрывавшіяся между побговъ плюща, въ смятеніи, галопомъ пробгали по алеямъ кошки. Деревья, старыя-престарыя, выглядли столь же внушительно, какъ и дворецъ, столтнія апельсинныя деревья, съ искривленными стволами, нуждавшіяся въ подпоркахъ для своихъ почтенныхъ членовъ, гигантскія магноліи, съ очень скудной листвой, безплодныя пальмы, устремлявшіяся въ голубую высоту надъ зубцами ограды — видть море и привтствовать его кивками своихъ хохлатыхъ вершинъ.
Отъ солнца трещала древесная кора и лопались забытыя на земл смена. Словно золотыя искры, роились жужжащія наскомыя въ полосахъ свта, прорзывавшихъ листву, по временамъ, какъ будто всплескивая, падали сплыя фиги, разставаясь съ втвями, издали слышалась колыбельная псня моря, ударившаго въ скалы у подножія стны. И среди этой тишины, населенной тихими звуками, Фебреръ продолжалъ стрлять изъ пистолета. Онъ былъ уже маэстро. Цлясь въ чучело, нарисованное на стн, онъ жалелъ, что передъ нимъ не человкъ, ненавистный врагъ, котораго необходимо уничтожить. Эта пуля предназначена для сердца. Пули! Радостно улыбался, убдившись, что пробита дыра какъ разъ въ томъ мст, куда цлился. Шумъ выстрловъ, дымъ пороха порождали въ его воображеніи воинственныя фантазіи исторіи борьбы и смерти, и въ нихъ онъ всегда выходилъ героемъпобдителемъ. Двадцать лтъ, а онъ еще ни разу не дрался… Непремнно требовалось поспорить, чтобы доказать храбрость. Къ несчастію, у него не имдось врагов, но онъ постарается создать себ врага, когда вернется на полуостровъ. И повинуясь безумному полету своего воображенія, возбужденнаго трескомъ выстрловъ, онъ рисовалъ себ поединокъ чести. Противникъ стрляетъ первымъ, онъ падаетъ на землю. Но пистолетъ еще у него въ рукахъ: простертый на земл, онъ долженъ защищаться, бороться. И къ великому ужасу матеріи и м_а_д_ Антоніи, которыя, выглянувъ изъ окна, принимали его за сумасшедшаго, онъ лежалъ лицомъ къ земл и продолжалъ стрлять въ такомъ положеніи, упражняясь ‘на случай, если его ранятъ’.
Вернувшись на полуостровъ съ намреніемъ продолжать безконечныя занятія, онъ чувствовалъ себя окрпшимъ благодаря деревенской жизни, упражненія въ саду сдлали его смлымъ, онъ жаждалъ сразиться съ первымъ, кто дастъ малйшій предлогъ. Но былъ онъ человкъ вжливый, неспособный къ несправедливому задору, видъ его внушалъ забіякамъ уваженіе — время шло, подраться не удавалось. Бьющая ключемъ юность, избытокъ рвущихся наружу силъ расходовались на темныя похожденія и безумное мотовство: съ восхищеніемъ повствовали потомъ о нихъ его университетскіе товарищи.
Въ Барселон онъ получилъ телеграмму извщавшую, что мать его тяжко заболла. Потерялъ два дня: не находилось судна, готоваго сняться съ якоря. Когда прибылъ на островъ, его мать уже умерла. Изъ родныхъ, которыхъ онъ видлъ въ дтств, не оставалось никого. Одна м_а_д_ Антонія могла напоминать ему о прошломъ.
Въ моментъ, когда Хаиме оказался хозяиномъ состоянія Фебреровъ и получилъ возможность пользоваться неограниченной свободой, шелъ ему тридцать четвертый годъ. Стремленія предковъ блистать истощили это состояніе, всякаго рода обязательства лежали на немъ. Домъ Фебреровъ былъ великъ, какъ суда, которыя, будучи выброшены на мель и безповоротно погибая, обогащаютъ берегь, гд имъ суждена гибель. Остатки, на которые съ презрніемъ взглянули бы предки, все же представляли собой цлое богатство. Хаиме не хотлъ думать, не хотлъ знать. Нужно жить, видть свтъ, — и онъ оставилъ науку. Чтобы пожить на славу, требуются разв римскіе законы и обычаи или каноническія правила? Онъ уже достаточно зналъ. На самомъ дл, наиболе пригодныя и пріятныя познанія онъ получилъ отъ матери, еще мальчикомъ, дома, еще не видавъ никакихъ учителей. Она научила его немного французскому языку, немного игр на фортепьяно, пользуясь стариннымъ инструментомъ съ пожелтвшими клавишами и высокимъ, почти до самаго потолка, пюпитромъ обтянутымъ краснымъ шелкомъ. Другіе знали меньше его, а были такими кабальеро и куда счастливе его. Жить!
Два года пробывъ въ Мадрид, онъ имлъ любовницъ, составившихъ ему извстную популярность, имлъ знаменитыхъ лошадей, шумлъ на форносскихъ антресоляхъ, былъ интимнымъ другомъ одного знаменитаго тореадора, — напропалую игралъ въ клубахъ улицы Алькала. Сразился на дуэли, но не такъ, какъ рисовалъ въ своемъ воображеніи — лежа, съ пистолетомъ въ правой рук — а на шпагахъ. Вышелъ изъ поединка съ колотой раной въ руку — настоящій булавочный уколъ на кож слона. Пересталъ быть ‘майоркинцемъ съ унціями’. Запасъ золотыхъ свитковъ, сохраняемыхъ матерью, истощился, теперь Хаиме щедрою рукою бросалъ на игорные столы билеты и, при ‘двойномъ козыр’ писалъ своему управляющему — адвокату, представителю старой семьи mossons, зависвшей отъ Фебреров уже нсколько вковъ.
Хаиме скучалъ въ Мадрид, гд чувствовалъ себя почти иностранцемъ. Въ немъ жила душа древнихъ Фебреровъ, великихъ скитальцевъ по всмъ странамъ кром Испаніи: постоянно они поворачивались спиною къ своимъ королямъ. Многіе изъ предковъ освоились со всми главными городами Средиземнаго моря, посщали князей мелкихъ итальянскихъ государствъ, получали аудіенціи у папы и великаго турка, но никогда не приходилось имъ отправляться въ Мадридъ. Помимо того, Фебреръ часто сердился на своихъ столичныхъ родственниковъ, юношей, гордыхъ своими благородными титулами, смявшихся надъ его страннымъ званіемъ butifarra. И, замтьте себ, семья представила родственникамъ, живущимъ на полуостров, различныя маркизскія прерогативы, предпочла высшій титулъ островной знати и высокія отличія мальтійскихъ рыцарей!..
Онъ началъ путешествовать по Европ, осенью и въ начал зимы длая своимъ постояннымъ мстопребываніемъ Парижъ, въ холодные мсяца, Голубой берегъ, весною Лондонъ и лтомъ Остенде, временами назжая въ Италію, Египетъ и Норвегію смотрть полунощное солнце. При своемъ новомъ образ жизни онъ почти стушевался. Жилъ скоре какъ простой путешественникъ, какъ незначительный шарикъ великой артеріальной сти, которую страсть къ путешествіямъ раскинула поконтиненту. Но эта безпрерывно-подвижная жизнь, съ гнетущимъ однообразіемъ и неожиданными приключеніями, удовлетворяли его атавистическимъ инстинктамъ, наклонностямъ, унаслдованнымъ отъ отдаленныхъ предковъ, великихъ гостей новыхъ странъ. Затмъ, странствованія утоляли его страсть ко всему необычайному. Въ отеляхъ Ниццы, фаланстеріяхъ мірового разврата, самаго лицемрнаго и прикрытаго, въ темнот комнаты его чувственность щекотали неожиданныя посщенія. Въ Египт ему пришлось бжать отъ декадентскихъ ласкъ венгерской графини, блднаго цвтка изящества, съ глубокими глазами, сильно надушенной, за нжнымъ, молодымъ, блестящимъ обликомъ ея скрывалось гнилое тло.
Въ Мюнхен ему исполнилось двадцать восемь лтъ. Передъ тмъ онъ здилъ въ Байрейтъ на представленія вагнеровскихъ оперъ, а теперь, въ столиц Баваріи посщалъ городской театръ, гд шли моцартовскія празднества. Хаиме не былъ меломаномъ, но странническая жизнь вынуждала его направляться туда, куда направлялась толпа, и роль піаниста-любителя два года къ ряду обрекала его на музыкальное паломничество.
Въ мюнхенскомъ отел онъ встртился съ миссъ Мэри Гордонъ, которую раньше видлъ въ вагиеровскомъ театр. Это была высокая, стройная, тонкая англичанка, съ крпкимъ тломъ гимнастки: sports не дали развиться женскимъ полнымъ круглымъ формамъ, придали ей цвтущій, здоровый, безполый видъ, — видъ красиваго юноши. Наибольшей красотой отличалась голова — голова пажа, прозрачная, какъ форфоръ: розовыя ноздри игривой собаки, влажные голубые глаза и свтлыя волосы, бловато-золотые сверху, темно-золотые снизу. Красота ея вызывала поклоненіе, хрупкая, британская красота, въ тридцать лтъ ее хоронятъ фіолетово-мдный налетъ и желтыя пятнышки на кож.
Иногда она изумляла Хаиме въ ресторан взглядомъ голубыхъ глазъ, ясныхъ, спокойно-смлыхъ, устремленныхъ на него. Ходила съ толстой, рыхлой, нарумяненой дамой, компаньонкой въ черномъ костюм, canotier соломенномъ красномъ, такого же цвта пояс, раздлявшемъ на два большихъ полушарія ея грудь и животъ. Она, молодая, легкая, казалась цвткомъ изъ золота и жемчуга въ своемъ бломъ фланелевомъ плать, мужского покроя, въ мужскомъ галстук, въ панам съ вогнутыми полями, со спущенной голубой вуалью.
Фебреръ встрчался съ ними на каждомъ шагу: въ картинной галлере, передъ Е_в_а_н_г_е_л_и_с_т_а_м_и Дюрера, въ скульптурной гаплере, осматривая эгинскіе мраморы въ городскомъ театр рококо, гд пли въ честь Моцарта, старинной зал, съ украшеніями изъ форфора и гирляндъ, внушавшими зрителямъ мысль о пурпурныхъ каблукахъ и блыхъ парикахъ. Привыкши встрчаться, Хаиме привтствовалъ ее улыбкой, а она, казалось, робко отвчала сверкающимъ взглядомъ своихъ глазъ.
Однажды утромъ, выйдя изъ комнаты, онъ встртился съ англичанкой на площадк лстницы. Она наклонила свой мужской бюстъ надъ перилами.
— Лифтъ! Лифтъ! — кричала она своимъ птичьимъ голоскомъ, вызывая служителя подъемной машины.
Войдя вмст съ нею въ клтку, Фебреръ поклонился и сказалъ нсколько словъ, чтобы завязать разговоръ, Англичанка молчала, пристально глядя на него ясно-голубыми зрачками, въ которыхъ, казалось, искрилась золотая звзда. Она сидла неподвижно, какъ будто не поняла. Но Хаиме видалъ ее въ читальной зал перелистывающей парижскія газеты.
Выйдя изъ подъемной машины, англичанка быстрымъ шагомъ направилась въ контору, гд съ перомъ въ рук находился кассиръ гостинницы, Послдній выслушалъ ее съ услужливымъ видомъ, какъ полиглотъ, понимающій всхъ квартирантовъ, вышелъ изъ-за своей загородки и спустился къ Хаиме. Фебреръ притворился, будто читаетъ объявленія въ вестибюл, все еще смущенный своимъ фіаско. Онъ не поврилъ своимъ ушамъ, когда услышалъ: — Господинъ, эта барышня проситъ васъ представить.
И, обернувшись къ англичанк, служащій прибавилъ съ нмецкимъ спокойствіемъ, какъ человкъ, выполняющій свой проффессіональный долгъ:
— Monsieur гидальго Фебреръ, испанскій маркизъ!
Онъ зналъ свою обязанность. Каждый испанецъ, путешествующій съ хорошими чемоданами, есть гидальго и маркизъ, разъ не заявляетъ о себ иначе.
Затмъ указалъ глазами на англичанку. Та стояла строгая и важная во время церемоніи, безъ которой ни одна двушка не можетъ переброситься словомъ съ мужчиной. — Миссъ Гордонъ, докторъ мельбурнскаго университета.
М_и_с_с_ъ протянула свою маленькую ручку въ блой перчатк и съ грубостью гимнаста пожала правую руку Фебрера. Только тогда ршилась говорить.
— О, Испанія!… О, д_о_н_ъ К_и_х_о_т_ъ!
He помня какъ, они вышли вмст изъ отеля, бесдуя о представленіяхъ, которыя посщали по вечерамъ. Сегодня театра не было, и она, думала отправиться на поле Theresienwiese у статуи Б_а_в_a_p_і_и, посмотрть тирольскій праздникъ, послушать тирольскія псни. Позавтракавъ въ отел, они явились на поле, поднялись на вершину огромной статуи, обозрвали баварскую равнину, ея озера и далекія горы, пробжали Г_а_л_л_е_р_е_ю с_л_а_в_ы, заставленную бюстами знаменитыхъ баварцевъ, имена которыхъ, по большой части, читали впервые, и закончили хожденіемъ изъ балагановъ въ балаганъ, восхищаясь костюмами тирольцевъ, ихъ гимнастическими танцами, ихъ руладами и трелями въ род соловьиныхъ.
Ходили вдвоемъ, какъ будто знакомы были цлую жизнь. Хаиме удивлялся, въ ея жестахъ и движеніяхъ, смлости и свобод англосаксонскихъ двушекъ, не боящихся общенія съ мужчиной, чувствующихъ твердую почву подъ ногами, при собственномъ надзор за собой. Съ этого дня они вмст отправлялись осматривать музеи, академіи, старинныя церкви, иногда одни, иногда съ компаньонкой-миссъ, старавшейся слдовать за ними. Какъ товарищи они обмнивались впечатлніями, игнорируя разность половъ. Хаиме испытывалъ желаніе воспользоваться этой интимностью, говорилъ любезности, позволялъ себ маленькія вольности, но въ надлежащій моментъ сдерживался. Съ этими женщинами опасно дйствовать: он остаются безстрасными, при всякихъ впечатлніяхъ, необходимо ждать, пока она сама не сдлаетъ перваго шага. Эти женщины могутъ одн странствовать по міру, сознавая, что способны порывы страсти остановитьтударами бокса. Во время своихъ путешествій онъ встрчалъ такихъ, которыя въ муфтахъ или въ ридикюляхъ, вмст съ коробочками пудры и платкомъ, носили съ собою крошечный никелированный револьверъ.
Миссъ Мэри разсказывала ему объ отдаленномъ океанійскомъ архипелаг, гд отецъ ея былъ чмъ-то врод вице-короля. Матери у ней не было. Она пріхала въ Европу пополнить образованіе, полученное ею въ Австраліи. Была докторомъ мельбурнскаго университета, докторомъ музыки… Хаиме, съ удивленіемъ слушая ея разсказы о далекомъ мір, но стараясь не выдавать своего удивленія, говорилъ о себ, о своей семь, о своей стран, о достопримчательностяхъ острова, пещер Арт, трагически грандіозной, хаотической, какъ предверіе ада, драконовыхъ гротахъ, съ ихъ свтлыми сталактитовыми рощами, словно ледяной дворецъ, съ ихъ тысячелтними, дремлющими озерами, изъ кристальной глубины которыхъ, казалось, вотъ-вотъ, подымутся волшебныя нагія фигуры, подобныя дочерямъ Рейна, охранявшимъ сокровище Нибелунговъ. Миссъ Гордонъ восторженно внимала ему. Хаиме какъ бы выросъ въ ея глазахъ — сынъ сказочнаго острова, гд море сине, солнце сіяетъ всегда, цвтутъ апельсинныя деревья. Мало-по-малу Фебреръ сталъ проводить вечера въ комнат англичанки. Представленія празднествъ Моцарта закончились. Миссъ Гордонъ ежедневно требовалась духовая пища — музыка. Въ салон у ней были рояль и комплектъ партитуръ, сопровождавшіе ее и въ путешествіяхъ. Хаиме садился рядомъ съ нею, передъ клавитурой, и старался аккомпанировать ей въ пьесахъ, которыя интерпретировались всегда одного итого же автора, божественнаго, единственнаго. Отель находился около станціи: шумъ телжекъ, экипажей и трамвайныхъ вагоновъ энервировалъ англичанку, заставлялъ ее закрывать окна. Компаньонка оставалась въ своей комнат, довольная, что не приходится соучаствовать въ этой музыкальной вакханаліи: куда больше удовольствія поработать, какъ слдуетъ, надъ ирландской вышивкой. Миссъ Гордонъ, наедин съ испанцемъ, вела себя, какъ учительница.
— Ну, еще разъ: повторимъ тему ‘шпаги’. Будьте внимательнй.
Но Хаиме былъ разсянъ: поглядывалъ украдкой на гладенькую, блую — преблую шею англичанки, съ золотистыми волосиками, стью синихъ венъ, слегка обозначившуюся на прозрачной, перламутровой кож.
Однажды вечеромъ шелъ дождь: свинцовое небо, казалось, грозило смыть краску съ крышъ. Въ гостинной разливался тусклый свтъ виннаго склада. Играли почти впотьмахъ, читая на бломъ пятн нотъ, вытягивали впередъ головы. Шумлъ зачарованный лсъ, качая зеленымъ, шелестящимъ уборомъ надъ Зигфридомъ, невиннымъ сыномъ природы, жаждавшихъ узнать языкъ и душу неодушевленныхъ предметовъ. Пла птица — руководительница, и раздавался ея нжный голосъ, временами заглушаемый, среди ропота листвы. Мэри дрожала въ восторг.
— Ахъ, поэтъ!… Поэтъ!
И продолжала играть. Въ нароставшемъ мрак гостинной звучали дикіе аккорды, провожавшіе героя къ могил, похоронный маршъ воиновъ, несущихъ на длинномъ четырехъугольномъ щит коренастое, блое и золотистое тло Зигфрида, и прерывающая звуки марша меланхолическая фраза бога боговъ. Мэри играла съ дрожью: вдругъ ея руки отдлились отъ клавишей, голова очутилась на плеч Хаиме, — словно птица сложила свои крылья.
— О, Рихардъ!… Рихардъ, mon bien aime!
Испанецъ увидлъ ея блуждающіе глаза, ея плачущій ротъ: они отдавались ему, почувствовалъ въ своихъ рукахъ ея холодныя руки. Дыханіе его захватило. На груди его легли два скрытыхъ, эластичныхъ, твердыхъ полушарія, существованія которыхъ онъ не могь подозрвать…
Въ этотъ вечеръ музыки больше не было.
Въ полночь, ложась спать, Фебреръ все еще не могъ опомниться. Онъ былъ первый, первый, достигшій цли: вн сомннія. Посл столькихъ нершительныхъ минутъ все вышло необыкновенно просто, какъ будто предложили руку, безъ всякихъ стараній.
Удивительнымъ казалось и то, что его назвали чужимъ именемг. Кто этотъ Рихардъ? Но въ часъ нжныхъ, мечтательныхъ признаній, смняющихъ часы безумія и забвенья, она разсказывала ему о впечатлніи, которое испытала, впервые увидавъ его среди тысячи головъ зрителей байрейтскаго театра. Это былъ о_н_ъ! О_н_ъ, какимъ его изображаютъ юношескіе портреты! И встртившись съ нимъ снова въ Мюнхен, подъ одною кровлею, она поняла, что ‘жребій брошенъ’ и безполезно бороться противъ притягательной силы.
Фебреръ съ ироническимъ любопытствомъ осмотрлъ себя въ зеркало. Что могла найти женщина! Да: онъ походилъ на другого… Мясистый лобъ, рдкіе волосы, острый носъ, торчащая борода… Съ годами все это обозначится рзче и придастъ ему профиль колдуна… Великолпный, славный Рихардъ! Какъ это случилось: онъ подарилъ ему одн изъ наиболе счастливыхъ минутъ въ жизни?… Что за оригинальная женщинаі
И удивленіе его еще увеличилось въ слдующіе дни, смшиваясь съ горечью. Эта женщина, какъ будто, ежедневно перерождалась, забывая прошлое. Она встрчала его съ важнымъ и строгимъ видомъ, словно ничего не произошло, словно факты не оставляли въ ней слдовъ, словно предыдущаго дня не существовало. И только когда музыка воскрешала память о другомъ человк, она становилась нжной и покорной.
Хаиме, выведенный изъ себя, хотлъ повелвать ею: онъ, какъ-никакъ, мужчина. Онъ сталъ добиваться того, что игры на фортепьяно было меньше и въ немъ она видла нчто больше живого портрета кумира.
Имъ, опьяненнымъ счастьемъ, Мюнхенъ показался безобразнымъ, скучнымъ показался отель, гд они были чужіе другъ для друга. Они чувствовали потребность на свобод ворковать, улетть подальше. И въ одинъ прекрасный день очутились въ гавани, гд, у входа, стоялъ каменный левъ, а за нимъ простиралась необозримая равнина громаднаго озера, слившагося на горизонт съ небомъ. Они были въ Линдау. На пароход они могли отправиться, какъ въ Швейцарію, такъ и въ Констанцъ. Предпочли тихій нмецкій городъ, знаменитый соборомъ поселились въ гостиниц Острова, старомъ доминиканскомъ монастыр.
Какъ волновался Фебреръ, вспоминая эту эпоху, лучшую въ его жизни! Мэри, попрежнему, была для него оригинальной женщиной, всегда приходилось покорять ее. Доступная въ извстные часы, въ остальное время она держалась холодно и строго. Она была его любовницей, однако онъ не могъ позволить себ ни малйшей вольности, ничего, говорящаго объ интимностяхъ сожительства. При малйшемъ намек на нихъ она краснла и протестовала: shoking!.. Тмъ не мене, каждое утро, на зар, Фебреръ по корридорамъ бывшаго монастыря пробирался въ свою комнату, приводилъ въ безпорядокъ кровать, чтобы прислуга ничего не подозрвала, и выглядывалъ на балконъ. Въ саду высокихъ розъ, раскинутомъ у его ногъ, пли птицы. Дальше, безконечная гладь Констанцскаго озера окрашивалась пурпуромъ солнечнаго восхода. Первыя рыбацкія лодочки разрзали воду волнами апельсиннаго оттнка. Слышался вдали звонъ соборныхъ колоколовъ, разносимый влажнымъ утреннимъ втромъ. Начинали скрипть подъемные краны на берегу, гд кончаются дамбы и озеро превращается въ Рейнъ. Шаги слугъ и звуки чистки будили въ отел эхо монастырскаго корридора.
У балкона, совсмъ близко, такъ что Хаиме могъ достать рукою, стояла башенка съ шиферной кровлей, со старинными гербами на круглой стн. Въ этой башн сидлъ Иванъ Гуссъ, передъ смертью на костр.
Испанецъ думалъ о Мэри. Сейчасъ, въ благоухающемъ мрак своей комнаты, закинувъ руки за блокурую головку, она покоится первымъ, крпкимъ сномъ, ея тло устало и еще дрожитъ отъ самыхъ благородныхъ усилій… Бдный Иванъ Гуссъ! Фебреръ жаллъ его, словно друга. Сожгли передъ очаровательнымъ пейзажемъ, можетъ быть, въ такое же утро!.. Броситься въ пасть волка, отдать жизнь за пререканія о томъ, хорошъ или дуренъ папа, могутъ или нтъ міряне причащаться виномъ, какъ священники! Умереть за это, когда жизнь такъ прекрасна, когда еретикъ могъ бы великолпно украсить ее какой-нибудь блокурой, полногрудой, широкобедрой пріятельницей кардинала, присутствовавшей на его казни!.. Несчастный апостолъі Хаиме чувствовалъ ироническую жалость къ наивному мученику. Онъ глядлъ на жизнь иными глазами. Да здравствуетъ любовь!.. Она — единственная серьезная вещь въ жизни.
Около мсяца они пробыли въ старинномъ епископскомъ город. Прогуливались вечерами по пустыннымъ улицамъ, заросшимъ травой, съ ихъ развалившимися дворцами эпохи Собора. Спускались въ лодк внизъ по Рейну, вдоль береговъ, покрытыхъ лсами. Останавливаясь, любуясь домиками съ красной крышей и густымъ ползучимъ виноградомъ, подъ навсомъ котораго пли горожане, съ кружкой въ рукахъ, пли, какъ нмецкіе регенты — исполненные важной и спокойной радости.
Изъ Костанца они направились въ Швейцарію, а затмъ въ Италію. Цлый годъ они любовались вмст пейзажами, осматривали музеи, посщали развалины. Въ закоулкахъ послднихъ Хаиме пользовался случаемъ и цловалъ сахарную кожу Мэри, наслаждаясь заливавшимъ ее румянцемъ и сердитымъ, протестующимъ видомъ. Shoking! Ея спутница, равнодушная словно чемоданъ, къ новымъ мстамъ и картинамъ, работала надъ ирландской накидкой, начатой еще въ Германіи, отдлывала ее и при перезд черезъ Альпы, и тогда когда прозжали мимо Аппенинъ, и въ виду Везувія или Этны. Будучи лишена возможности разговаривать съ Фебреромъ, не знавшимъ англійскаго языка, она привтствовала его, сверкая желтыми зубами, и снова принималась за работу, украшая, какъ декоративная фигура, залы отелей.
Влюбленные собирались повнчаться. Мэри разршала вопросъ безапелляціонно и быстро. Требовалось только написать отцу пару строчекъ. Онъ очень далеко. Кром того, она никогда ни о чемъ не совтовалась съ нимъ. Онъ одобритъ всякій ея поступокъ, полагаясь на ея разсудительность и благоразуміе.
Они были въ Сициліи, въ стран, напоминавшей Фебреру его островъ. Предки его, въ свою очерідь, показывались сюда, но съ панцыремъ на груди и въ худшей компаніи. Мэри толковала о будущемъ, съ практическимъ чутьемъ, свойственнымъ ея рас, устраивала финансовую сторону будущаго союза. Пусть у Фебрера мало средствъ: это не важно, ея богатства хватитъ на обоихъ. И она перечисляла все свое имущество, земли, дома и акціи, какъ управляющій, полагающійся на свою память. По возвращеніи въ Римъ, они обвнчаются въ евангелической капелл и католической церкви. Она знакома съ однимъ кардиналомъ, который провелъ ее къ пап. Его преосвященство устроитъ все.
Хаиме не спалъ цлую ночь въ сиракузской гостиниц… Жениться? Мэри — пріятная партія: она украситъ его жизнь и принесетъ ему состояніе. Но, дйствительно ли она будетъ его женой?.. Его началъ тревожить тотъ другой, знаменитый призракъ, воскрешавшій въ Цюрих, Венеціи, во всхъ мстахъ, гд они были, гд сохранились воспоминанія о маэстро… Онъ состарится, а музыка, его страшный соперникъ, сохранитъ навсегда свою свжесть. Черезъ короткое время, когда бракъ лишитъ ихъ отношенія чаръ незаконнаго, услады запретнаго, Мэри найдетъ какого-нибуль дирижера, еще боле похожаго на ‘того’, или безобразнаго віолончелиста, косматаго, юнаго, напоминающаго Бетховена въ ранней молодости. Притомъ, онъ — человкъ иной расы, иныхъ привычекъ, иныхъ страстей. Ему надола эта стыдливая сдержанность въ любви, это противодйствіе ршительному шагу, которыя въ начал нравились ему, какъ постоянное обновленіе женщины, но, въ конц концовъ, его утомили. Нтъ, еще есть время спастись.
— Жаль: что она подумаетъ объ Испаніи?.. Жаль донъ Кихота, — сказалъ онъ, укладываясь рано утромъ.
И бжалъ, бжалъ въ Парижъ, гд она не стала бы его искать. Она ненавидла этотъ неблагодарный городъ, освиставшій Тангейзера за много лтъ до ея рожденья.
Отъ ихъ связи, продолжавшейся годъ, Хаиме сохранилъ лишь воспоминаніе счастья, прикрашеннаго временемъ, и прядь блокурыхъ волосъ, долженъ былъ также сохраниться, среди бумагъ, путеводителей и открытокъ съ видами, забытыхъ въ старинномъ письменномъ стол огромнаго дома, портретъ доктора музыки — портретъ Мэри, удивительно милой въ тог съ длинными рукавами, въ четырехугольной шапочк съ кисточкой.
Объ остальной своей жизни онъ почти не помнилъ: тоскливая пустота и финансовыя затрудненія. Управляющій задерживалъ присылку денегъ. Хаиме требовалъ: тотъ отвчалъ жалобными письмами, говорилъ о процентахъ, подлежавшихъ уплат, о вторыхъ закладныхъ, для которыхъ онъ съ трудомъ находилъ кредиторовъ, о разстройств состоянія, въ которомъ все заложено и перезаложено.
Думая распутать дла собственнымъ присутствіемъ, Фебреръ на короткое время прізжалъ на Майорку. Прізды его всегда кончались продажей какого-нибудь имнія. Какъ только въ его рукахъ оказывались деньги, онъ опять подымалъ паруса, не внимая совтамъ управляющаго. Деньги приносили ему радостное, оптимистическое настроеніе. Все уладится. Въ случа крайности онъ прибгнетъ къ браку. А пока… поживемъ!
И онъ пожилъ еще нсколько лтъ, то въ Мадрид, то въ большихъ заграничныхъ городахъ, пока управляющій не положилъ конца періоду веселья и расточительности, приславъ заявленіе о своемъ уход, счета и со счетами отказъ высылать впредь деньги.
Цлый годъ Хаиме провелъ на остров, ‘погребенный’, какъ онъ выражался, развлекаясь единственно по ночамъ игрой въ Казино, а по вечерамъ на Борне, за столомъ старыхъ пріятелей, осдлыхъ островитянъ, наслаждавшихся разсказами объ его странствованіяхъ. Нужда и нужда! вотъ реальная дйствительность его настоящей жизни. Кредиторы угрожали ему немедленными взысканіями. Онъ сохранилъ еще за собою вншнимъ образомъ Сонъ Фебреръ и другія имнья предковъ. Но собственность приносила на остров небольшой доходъ, арендная плата, согласно традиціи, была такова же, какъ при предкахъ: семьи арендаторовъ плодились, пользуясь землей. Они уплачивали непосредственно кредиторамъ, но и такъ не погашалась даже половина процентовъ. Богатыя украшенія дворца Фебреръ лишь имлъ на склад. Благородный домъ Фебреровъ скрылся подъ волнами, и не было возможности поднять его на поверхность. Хаиме иногда хладнокровно думалъ о средств выпутаться изъ бды безъ униженій и позора: хорошо, если бы въ одинъ прекрасный вечеръ его нашли въ саду, заснувшаго вчнымъ сномъ подъ апельсиннымъ деревомъ, съ револьверомъ въ рук.
Въ такомъ положеніи, однажды поздней ночью при выход изъ казино, въ минуту, когда нервная безсонница заставляетъ видть вещи въ необычайномъ свт, въ новыхъ контурахъ, кто-то подалъ ему идею. Богатый ч_у_е_т_а, донъ Бенито, Вальсъ его очень любитъ. Нсколько разъ онъ добровольно вмшивался въ его дла, спасалъ его отъ угрожавшихъ опасностей. Онъ руководился личной симпатіей къ Фебреру и уваженіемъ къ его имени. У Вальса была всего одна наслдница. При томъ самъ онъ былъ боленъ. Плодовитость его расы не оправдалась на немъ. Его дочь Каталина на зар молодости намревалась сдлаться монахиней, но теперь, когда ей перевалило за двадцать лтъ, она чувствовала большое пристрастіе къ блеску міра и проникалась нжной жалостью къ Фебреру, если въ ея присутствіи толковали объ его несчастьяхъ.
Хаиме протестовалъ противъ предложенной идеи почти столь же ршительно, какъ и м_а_д_ Антонія. Ч_у_е_т_а!.. Но идея пробивала себв дорогу, непрестанно буравила ее, и работу ея облегчали, подобно смазк, возроставшія, подстерегавшія со дня на день затрудненія и нужды. Почему бы не жениться?.. Дочь Вальса — самая богатая на остров наслдница, а деньги не знаютъ ни крови, ни расы.
Наконецъ, онъ уступилъ настояніямъ друзей, старательныхъ посредниковъ между нимъ и семействомъ Вальса, и сегодня утромъ отправлялся завтракать въ Вальдемосу, гд Вальсъ проводилъ значительную часть года, лчась отъ душившей его астмы.
Напрягая память, Хаиме старался припомнить образъ Каталины. Онъ нсколько разъ видлъ ее на улицахъ Пальмы. Хорошая фигура, пріятное лицо. Если она будетъ вдали отъ своихъ, если будетъ лучше одваться, то окажется очень ‘представительной’ дамой… Но любить ее?
Фебреръ скептически улыбнулся. Разв любовь необходима для брака? Бракъ — поздка или дв поздки на пространств остальной жизни. Требуется отъ жены только качества хорошей спутницы по экскурсіи: хорошій характеръ, тождество вкусовъ, одинаковыя наклонности по части ды и спанья… Любовь! Вс предъявляютъ права на нее, а любовь, какъ талантъ, какъ красота, какъ состояніе есть счастье, достигающееся на долю лишь рдкимъ — рдкимъ избранникамъ. Случайно, обманъ прикрываетъ это жесткое неравенство: вс смертные на закат своихъ дней съ тоскою вспоминаютъ юность, уврены, что дйствительно знали любовь, тогда какъ извдали лишь безумство отъ прикосновенія кожи.
Любовь — прекрасная вещь, но не необходимая для брака и жизни. Важно избрать хорошую спутницу для остального путешествія, хорошо приспособиться на жизненныхъ путяхъ. согласовать шаги, чтобы не было ни скачковъ, ни столкновеній: важно владть своими нервами и не щетиниться при постоянныхъ прикосновеніяхъ совмстной жизни, важно спать, какъ добрые товарищи, уважая другъ друга, не причиняя другъ другу боли колнями, не упираясь локтями въ ребра… Онъ надялся найти все это и удовлетвориться.
Вдругъ показалась Вальдемоса на вершин холма, окруженная горами. Надъ листвой садовъ, разбитыхъ вокругъ келій, возвышалась башня картезіанскаго монастыря.
Фебреръ увидалъ стоявшую на поворот дороги коляску. Изъ нея вышелъ человкъ и замахалъ руками кучеру Хаиме, чтобы тотъ остановилъ своихъ лошадей. Затмъ онъ открылъ дверцу, вошелъ, смясь, въ экипажъ и услся рядомъ съ Фебреромъ.
— Эге, капитанъ! — произнесъ Хаиме удивленно.
— He ожидалъ встртиться со мной? Да?… Я тоже, на завтракъ. Пригласилъ самъ себя. То-то удивится мой братъ!…
Хаиме пожалъ ему руку. Это былъ одинъ изъ его врнйшихъ друзей — капитанъ Пабло Вальсъ.

III.

Пабло Вальсъ былъ извстенъ всей Пальм. Когда онъ садился на террас какойнибудь кофейни на Борне, около него образовывался кружокъ внимательныхъ слушателей, которые смялись надъ его энергичными манерами и громкимъ голосомъ: тихимъ тономъ говорить онъ не умлъ.
— Я, — чуета, ну что жъ?.. Еврей изъ евреевъ. Весь нашъ родъ происходитъ с_ъ у_л_и_ц_ы. Когда я командовалъ Roger de Lauria, однажды въ Алжир я остановился у двери синагоги: какой-то старикъ, взглянулъ на меня, сказалъ: — можешь войти: ты изъ нашихъ. — Я протянулъ ему руку, и онъ одобрительно произнесъ: — спасибо, товарищъ по вр.
Слушатели смялись, а капитанъ Вальсъ, громогласно заявляя о своемъ званіи чуеты, смотрлъ кругомъ, какъ бы длая вызовъ дамамъ, людямъ и душ острова, ненавидящаго его расу нелпой вковой ненавистью.
Его лицо выдавало его происхожденіе. Золотисто-срые бакенбарды, короткіе усы характеризовали его, какъ отставного моряка, но краснорчиве этихъ украшеній изъ волосъ говорили его семитическій профиль, горбатый мясистый носъ, выдающійся подбородокъ, глаза съ продолговатыми вками, со зрачками, отливавшими янтаремъ и золотомъ при свт, и искорками табачнаго цвта.
Онъ много плавалъ, подолгу жилъ въ Англіи и Соединенныхъ Штатахъ. Благодаря пребыванію въ этихъ свободныхъ странахъ, чуждыхъ религіозной ненависти, онъ усвоилъ задорную откровенность, бросалъ вызовъ традиціоннымъ предразсудкамъ острова, спокойнаго, неподвижнаго въ своемъ засто. Другіе ч_у_е_т_ы, запуганные вковыми преслдованіями и презрніемъ, скрывали свое происхожденіе, или старались своей кротостью заставить забыть о немъ. Капитанъ Вальсъ при каждомъ удобномъ случа говорилъ о немъ, гордился имъ, какъ дворянскимъ титуломъ, на зло всеобщимъ предразсудкамъ.
— Я еврей, ну что же?.. — продолжалъ онъ кричать. Единоврецъ Іисуса, св. Павла и другихъ святыхъ, кому поклоняются въ алтаряхъ. Б_у_т_и_ф_а_р_р_ы съ гордостью толкуютъ о своихъ предкахъ, а ихъ предкамъ безъ году недля. Я боле благороденъ, боле древняго рода: предки мои были библейскими патріархами.
Затмъ, негодуя на предразсудки, яростно преслдовавшіе его расу, онъ переходилъ къ нападенію.
— Въ Испаніи, — говорилъ онъ съ достоинствомъ, — нтъ христіанина, который могъ задирать носъ. Вс мы потомки евреевъ или мавровъ, А кто нтъ… кто нтъ…
Тутъ онъ останавливался и посл короткой паузы ршительно заявлялъ:
— А кто нтъ, тотъ потомокъ монаха.
На полуостров незнакома традиціонная ненависть къ евреямъ, до сихъ поръ раздляющая населеніе Майорки на дв касты. Говоря о своемъ отечеств, Пабло Вальсъ приходитъ въ ярость. Въ немъ не существуетъ евреевъ по вр, уже вка, какъ уничтожена послдняя синагога. Вс массами крещены, а непокорныхъ сожгла инквизиція. Ныншніе ч_у_е_т_ы, самые ревностные католики на Майорк, они внесли въ свою вру семитическій фанатизмъ. Громко молились, длали священнослужителями своихъ дтей, старались устроить своихъ дочерей въ монастыри, фигурировали, — люди богатые, — среди сторонниковъ самыхъ консервативныхъ идей, и, однако, надъ ними тяготла антипатія, какъ и въ прошлые вка, и жили они одиноко: ни одинъ общественный классъ не желалъ сближаться съ ними.
— Четыреста пятьдесятъ лтъ, какъ впитали мы въ себя воду крещенія, — продолжалъ кричать капитанъ Вальсъ, — а все мы проклятые, отверженные, какъ до крещенія. Разв это ничего не значитъ?.. Чуеты! Берегитесь ихъ! Дурные люди!.. На Майорк существуетъ два католицизма: одинъ для нашихъ, другой — для прочихъ.
Затмъ съ ненавистью, пропитанною, казалось, яростью всхъ преслдованій, морякъ говорилъ по адресу своихъ собратьевъ.
— Подломъ имъ: трусы, слишкомъ любили остромъ, эту П_р_о_в_і_а_н_т_с_к_у_ю б_а_ш_н_ю {Roqueta — провіантская башвя старинныхъ крпостей.}, гд мы родились. Чтобы не оставить ее, сдлались христіанами. И вотъ теперь, когда они — настоящіе христіане, имъ платятъ пинками. Останься евреями, разсйся по блому свту, какъ другіе, были бы они сейчасъ важными особами и банкирами королей, а не сидли бы въ уличныхъ лавченкахъ и не длали бы серебрянныхъ кошельковъ.
Скептикъ въ религіозныхъ вопросахъ, онъ презиралъ и атаковалъ всхъ — врныхъ своимъ стариннымъ врованіямъ евреевъ, обращенныхъ, католиковъ, мусульмановъ, съ которыми стглкивался при своихъ путешествіяхъ по берегамъ Африки и гаванямъ Малой Азіи. Но иногда проникался атавистическими симпатіями и проявлялъ религіозное уваженіе къ своей рас.
Онъ — семитъ: —тобъявлялъ онъ съ гордостью, ударяя себя въ грудь. — Первый народъ въ мір. — Жалкіе, подыхали мы съ голоду въ Азіи: тамъ не съ кмъ было торговать, некого было схужать деньгами. Но никто, кром насъ, не далъ человческому стаду настоящихъ пастырей, которые во вки вковъ останутся господами людей. Моисей, Іисусъ и Магометъ — изъ моей земли… Три столпа силы! да, кабальеро? А теперь мы дали міру четвертаго пророка, также нашей расы и крови. Только у него два лика и два имени. Съ одной стороны, его зовутъ Ротшильдомъ: онъ вождь всхъ, кто хранить деньги. Съ другой стороны, онъ — Карлъ Марксъ: онъ апостолъ тхъ, кто хочетъ отнять ихъ у богатыхъ.
Исторію еврейскаго племени на остров Вальсъ по своему излагалъ въ немногихъ словахъ. Нкогда евреевъ было много, великое множество. Почти вся торговля находилась въ ихъ рукахъ Большая часть кораблей принадлежала имъ. Фебреры и остальные магнаты — христіане не стыдились быть ихъ соучастниками. Старые времена можно назвать временами свободы: преслдованія и варварство — явлеіня сравнительно новыя. Евреи были казначеями королей, медеками и другими придворными въ монархіяхъ полуострова. При зарожденіи религіозной ненависти, наиболе богатые и хитрые евреи-островитяне сумли во время перемнить вру, добровольно, слились съ мстными родами и заставили забыть о своемъ происхожденіи. Ииенно эти новые католики потомъ, съ пыломъ неофитовъ, накликали преслдованія на своихъ бывшикъ братьевъ. Ныншніе чуеты, единственные майоркинцы, еврейское происхожценіе которыхъ извстно, — потомки послднихъ обращенныхъ, потомки семей, подвергшихся безумнымъ жестокостямъ со стороны инквизаціи.
Быть ч_у_е_т_о_й, происходить съ улицы Серебряниковъ — сокращенно, просто с_ъ у_л_и_ц_ы, — величайшее несчастіе для майоркинца. Пусть въ Испаніи разыгрывались революціи и провозглашались либеральные законы, признававшіе равенство всхъ испанцевъ: прізжая на полуостровъ, ч_у_е_т_а былъ гражданиномъ, какъ прочіе, но на Майорк онъ оставался отверженнымъ, своего рода зачумленнымъ и могъ встутіать въ бракъ лишь со своими.
Вальсъ язвительно описывалъ общественный строй, при которсмъ, соблюдая вковую Іерархію, жили различные классы острова, — многія ступеньки іерархической лстницы сохранились и теперь неприкосновенными. На вершин ея — гордые butifarras, затмъ дворянство, кабальеро, дале mossons, за ними купцы и ремесленники, за купцами и ремесленниками крестьяне — земледльцы. Тутъ открывалась громадная скобка въ порядк, которому слдовалъ Богъ, создавая тхъ и другихъ: громадное пустое мсто, которое каждый могъ заполнить посвоей фантазіи. Несомннно, за майоркскими дворянами и плебеями, въ порядк разсмотрнія, шли свиньи, собаки, ослы, кошки и крысы… а въ хвост всхъ этихъ животныхъ Господа Бога ненавистный обитатель у_л_и_ц_ы, ч_у_е_т_а, парія острова, — все ровно, будь онъ богатъ, какъ фатъ капитана Вальса, или интеллигентенъ, какъ другіе. Многіе ч_у_е_т_ы, государственные чиновники на полуостров, военные, судьи, финансовые чиновники, возвращаясь на Майорку, встрчали послдняго нищаго, и тотъ смотрлъ на себя какъ на высшее существо, считалъ себя оскорбленнымъ и разражался потокомъ брани противъ нихъ и ихъ семей. Изолированное положеніе этого клочка Испвніи, окруженнаго моремъ, сохраняло душу былыхъ эпохъ.
Тщетъ ч_у_е_т_ы, спасаясь отъ ненависти, неумиравшей, несмотря на прогрессъ, обращали свой католицизмъ въ страстную, слпую вру, этой вр сильно способствовалъ впитанный вковыми преслдованіями въ ихъ душу и тло страхъ. Напрасно продолжали они громко молиться въ своихъ домахъ, чтобы слышали сосди, подражая въ этомъ отношеніи своимъ предкамъ, которые длали тоже самое и, кром того, обдали у оконъ, дабы вс видли, что они дятъ свинину. Застывшей ненависти, отчужденности нельзя было побороть. Католическая церковь, именующая себя всемірной, была егстока и неумолима съ ними на остров, своимъ ревнителямъ отвчала недовріемъ и отвращеніемъ. Для сыновей ч_у_е_т_ъ, желавшихъ сдлаться пасторами, не находилось мста въ семинаріи. Монастыри закрывали двери передъ всякой послушницей, происходившей съ у_л_и_ц_ы. Дочери ч_у_е_т_ъ выходили замужъ на полуостров за людей знатныхъ и состоятельныхъ, но на остров почти не находилось охотниковъ получить ихъ руку и богатство.
— Дурные люди! — продолжалъ иронически Вальсъ. — Труженники, бережливы, живутъ мирно на лон своихъ семействъ, боле ревностные католики, чмъ прочіе, но они — ч_у_е_т_ы, и разъ ихъ ненавидятъ, у нихъ должно быть ч_т_о-т_о особенное. Имется… что-то: вы понимаете? Что-то. Кто хочетъ знать, пусть сообразитъ.
И морякъ со смхомъ разсказывалъ о бдныхъ крестьянахъ, нсколько лтъ тому назадъ чистосердечно уврявшихъ, что ч_у_е_т_ы покрыты шерстью и имютъ хвостъ: стоитъ только поймать мальчика у_л_и_ц_ы, раздть его, чтобы убдиться въ существованіи хвостового придатка.
— А исторія съ моимъ братомъ? — продолжалъ Вальсъ. — Съ моимъ святымъ братомъ Бенито, что громогласно молится и, кажется, готовъ състь священныя изображенія.
Вс вспоминали случай съ дономъ Бенито . Вальсъ и отъ всей души хохотали — благо его братъ засмялся первый. Богатый ч_у_е_т_а, взыскивая долги, оказался владльцемъ дома и цнныхъ земель въ одномъ мстечк, въ глубин острова. Когда онъ отправлялся вступить во владніе новой собственностью, благоразумные сосди подали ему добрый совтъ. Онъ иметъ право посщать свое имніе днемъ, но проводить ночь въ своемъ дом… Никогда! He помнили, чтобы какой-нибудь ч_у_е_т_а заночевалъ въ мстечк. Донъ Бенито не обратилъ вниманія на этотъ совтъ и остался на ночь въ своемъ дом. Какъ только онъ легъ, жильцы разбжались. Выспавшись, хозяинъ вскочилъ съ постели, ни малйшаго свта не прохрдило сквозь щели. Онъ думалъ, что проспалъ, по крайней мр, полсутокъ, но оказывалось, была еще ночъ. Открылъ окно: голова его больно ударилась о что-то темное. Пытался открыть дверь, но не могъ. Пока онъ спалъ, жители мстечка замазали глиной вс отверстія и выходы, и ч_у_е_т_ пришлось спасаться черезъ крышу подъ гиканье торжествующей толпы. Эта шутка была лишь предупрежденіемъ: если онъ станетъ нарушать обычай деревни, въ одну прекрасную ночь проснется среди пламени.
— Очень по-варварски, но забавно! — прибавлялъ капитанъ. — Мой братъ!… Славный человкъ!… Святой!..
При этихъ словахъ вс смялись. Онъ продолжалъ поддерживать сношенія съ братомъ, хотя довольно холодныя, и не скрывалъ обидъ, которыя терплъ отъ него. Капитанъ Вальсъ былъ цыганомъ въ семь, вчно на мор, или далекихъ странахъ, велъ жизнь веселаго холостяка: на жизнь ему хватало. И посл смерти отца братъ остался управлять длами дома и обобралъ его не на одну тысячу дуро.
— Совсмъ, какъ среди старыхъ христіанъ, — спшилъ прибавить Пабло. — По части наслдствъ не существуетъ ни расъ, ни врованій. Деньги не знаютъ религіи.
Безконечныя преслдованіа, обрушивавшіяся на предковъ, выводили изъ себя Вальса. Накакими средствами не брезговали, стараясь учинить насиліе надъ обитателями у_л_и_ц_ы. Когда крестьянъ угнетало дворянство, и вооруженныя банды устремлялись на пальмскихъ горожанъ, конфликтъ завершался тмъ, что об стороны нападали на чуетскій кварталъ, убивали, кто не бжалъ и грабили лавки. Если майоркскій батальонть получалъ приказаніе отправляться въ Испанію по случаю войны, солдаты бушевали, выходили изъ казармъ и громили у_л_и_ц_у. Когда на смну революціямъ въ Испаніи наступали реакціи, роялисты, празднуя побду, бросались на мастерскія серебрянниковъ-ч_у_е_т_ъ, захватывали ихъ богатство, а изъ мебели устраивали костры, кидая въ огонь даже распятія… Распятіе старыхъ евреевъ! Они непремнно должны быть фальшивыя!
— А кто обитатели ,,улицы’? — кричалъ капитанъ. — Извстно: т, у кого носъ и глаза, какъ у меня, а многіе съ тупыми носами и совсмъ не подходятъ подъ общій типъ. Напротивъ, сколько такихъ, которые выглядятъ истыми кабальеро, съ гордой дворянской осанкой, и лицомъ ничуть не походятъ ни на Авраама, ни на Іакова? ..
Существовалъ списокъ подозрительныхъ фамилій, чтобы отличать настоящихъ ч_у_е_т_ъ. Но т же самыя фамилія носили старые христіане, и традиціонная фантазія отдляла однихъ отъ другихъ. Лишь были отмчены печатью народной ненависти семьи, чьихъ предковъ бичевала или сжигала инквизиція. Знаменитый перечень фамилій, несомннно, взять изъ актовъ святой инквизиціи.
— Счастье сдлаться христіанинсмъ! Предковъ жгли на кострахъ, а потомковъ отмтили и проклинаютъ изъ вка въ вкъ…
Капитанъ оставлялъ свой ироническій тонъ, вспоминая ужасающую исторію майоркскихъ ч_у_е_т_ъ. Краснли его щеки, сверкали его глаза огнемъ ненависти. Чтобы жить спокойно вс крестились разомъ въ XV вк. На остров не оставалось ни одного еврея, но инквизиціи надо было оправдать свое существованіе, надобно было что-нибудь длать и она устраивала сожженія всхъ заподозрнныхъ въ юдаизме на Борне, — зрлища, организованныя, какъ повствовали составители хроникъ, ‘по уставу самыхъ блестящихъ празднествъ, справляемыхъ ради торжества вры въ Мадрид, Палермо и Лим’. Часть ч_у_е_т_ъ была сожжены, другіе подверглись бичеванію, третьихъ выводили, единственно для позора, въ колпакахъ съ изображеніемъ діавола и съ зеленой свчой въ рукахъ. Но состояніе всхъ одинаково было конфисковано, и Святое Судилище обогатилось. Съ тхъ поръ, заподозрннымъ въ юдоизм, не имвшимъ духовнаго протектора, приходилось каждое воскресенье ходить къ обдн въ соборъ по приказу и въ сопровожденіи альгвасила: тотъ разставлялъ ихъ, какъ стадо, надвалъ на нихъ плащъ, чтобы никто ихъ не спуталъ, и такимъ образомъ велъ въ храмъ подъ градомъ насмшекъ, ругательствъ и камней набожнаго народа. Проходило воскресенье за воскресеньемъ, совершалась еженедльная безконечная кара, умирали отцы, дти становились взрослыми и производили на свтъ новыхъ ч_у_е_т_ъ, обреченныхъ на публичное поруганіе.
Нсколько семействъ уговорились вмст бжать отъ позорнаго рабства. Он собирались въ саду около стны, имъ подовалъ совты и руководилъ ими нкій Рафаэль Вальсъ, храбрый, очень интеллигентный человкъ.
— He знаю, наврно, былъ ли онъ моимъ предкомъ — говорилъ капитанъ. — Съ тхъ поръ миновало больше двухъ столтій. Если нтъ, очень жаль… Очень горжусь такимъ предкомъ. Да.
Пабло Вальсъ собралъ у себя коллекцію бумагъ и книгъ эпохи гоненій и говорилъ о послднихъ, какъ о вчерашнемъ событіи.
Мужчины, женщины и дти сли на англійское судно, но буря прогнала ихъ снова къ берегамъ Майорки и бглецовъ схватили. Правилъ Испаніей Карлъ II Заколдованный. Бжать съ Майорки, гд съ ними такъ хорошо обращались! хуже того, — въ судн, оснащенномъ протестантами!.. Три года пробыли въ тюрьм, и конфискація ихъ имуществъ дала милліонъ дуро. Святое Судилище располагало, кром того, отнятыми у другихъ жертвъ милліонами и построило оно дворецъ въ Пальм: лучше и роскошне нигд не было дворца у Инквизиціи. Арестоввнныхъ пытали до тхъ поръ, пока они признались въ томъ, чего жалали ихъ судьи, и 7 марта 1691 г. начались казни. Это событіе описалъ историкъ, какъ знаменитйшее въ мір, — отецъ Гарау, святой іезуитъ — кладезь богословскаго знанія, ректоръ семинаріи Монте-Сіона, гд теперь Институтъ, авторъ Книги Т_о_р_ж_е_с_т_в_у_ю_щ_а_я в__р_а. За все золото міра не продамъ этого литературнаго памятника. Вотъ онъ: всюду сопутствуетъ мн.
И вынималъ изъ кармана Т_о_р_ж_е_с_т_в_у_ю_щ_у_ю в__р_у, томикъ въ пергаментномъ переплет, стариннаго красноватаго шрифта, его любилъ онъ дикой любовью.
Благословенъ будь отецъ Гарау! Получившій миссію увщевать и укрплять преступниковъ, онъ видлъ все вблизи и восхвалялъ тысячи зрителей, сбжавшихси изъ разныхъ деревень острова на праздникъ, торжественныя мессы въ присутствіи тридцати восьми преступниковъ, осужденныхъ на сожженіе, роскошные наряды кабальеро и альгвасиловъ, всадниковъ на рзвыхъ скакунахъ впереди процессіи и ‘благочестіе народа, который разражался криками сожалнія въ другихъ случаяхъ, когда вздергивали на вислицу злодя, и безмолствовалъ при вид этихъ отверженныхъ, забытыхъ Господомъ’… Въ этотъ день, по увренію ученаго іезуита, раскрылось свойство души тхъ, кто вритъ въ Бога, и кто его не признаетъ. Священнослужители шли мужественно, неустанно испуская крики одобренія: несчастные преступники шли блдные, печальныа, безъ силъ. Ясно было видно, кому помогало небо.
Осужденныхъ привели къ подножію Бельверскаго замка, на сожженіе. Маркизъ Леганесъ, губернаторъ Миланской области, прозжавшій черезъ Майорку со своимъ флотомъ, сжалился надъ юностью и красотой одной двушки, обреченной пламени, и просилъ простить ее. Судъ похвалилъ христіанскія чувства маркиза, но просьбы его не уважилъ.
Отцу Гарау поручили увщевать Рафаэля Вальса, ‘человка не безъ знаній, но демонъ вселялъ въ него безконечную гордость и побуждалъ его проклинать тхъ, кто приговорилъ его къ смерти, и не хотлъ онъ примириться съ Церковью’. Но, какъ утверждалъ іезуитъ, такая храбрость, дло злого духа, исчезаетъ передъ опасностью и не можетъ сравниться со спокойствіемъ священнослужителя, увщаюжаго преступника.
— Отецъ іезуитъ былъ герой — вдали отъ пламени. Сейчасъ увидите, съ какимъ евангельскимъ благочестіемъ повтствуетъ онъ о смерти моего предка.
И, открывъ отмчениую страницу, медленно читалъ Вальсъ: ‘Пока одинъ дымъ доходилъ до него, онъ былъ, какъ статуя: когда стало доходить пламя, онъ защищался, покрылся и отбивался, какъ могъ, пока не стало силъ. Былъ онъ жиренъ, какъ откормленный боровъ и горлъ внутри такъ, что пламя еще не доходило, а тло его пылало, словно головня. Лопнулъ по средин, и вывалились внутренности его, какъ у Іуды. Crepuit medius, difusa sunt omnia viscera ejus {Треснулъ по средин, разсыпались вс его внутренности.}’.
Это варварское описаніе всегда производило впчатлніе. Прекращался смхъ, омрачались лица, и капитанъ Вальсъ, со вздохомъ удовлетворенія, обводилъ кругомъ своими янтарными глазами, словно одержалъ побду. Маленькій томикъ исчезалъ въ карман.
Однажды, когда среди слушателей находился Фебреръ, морякъ сказалъ ему злобнымъ голосомъ:
— Ты также былъ самъ… Т. е. не ты. Одинъ изъ твоихъ предковъ, Фебреръ съ зеленымъ знаменемъ, какъ старшій альфересъ Судилища. И дамы твоего рода пріхали въ коляскахъ къ подножію замка присутствовать при сожженіи.
Смущенный этимъ воспоминаніемъ, Хаиме пожалъ плечами.
— Старина. Кто вспоминаетъ прошлое? Только такой безумецъ какъ ты… Ну-ка, Пабло, разскажи намъ что-нибудь о твоихъ путешествіяхъ… о твоихъ побдахъ надъ женщинами.
Капитанъ ворчалъ… Старина! Душа Б_а_ш_н_и все такая же, какъ въ т времена. Сохранилась религіозная и расовая ненависть. Недаромъ жили на клочк земли, отрзанной моремъ.
Но хорошее настроеніе быстро всзвращалось къ Вальсу и, какъ вс странствовавшіе по міру онъ не могъ устоять противъ просьбы разсказать о своемъ прошломъ.
Фебреръ, такой же странникъ, съ восхищеніемъ слушалъ его. Оба жили безпокойной, космополитической жизнью, отличной отъ монотоннаго существованія, оба щедро сорили деньгами. Единственная разница сводилась къ тому, что Вальсъ умлъ всегда доставать ихъ, обладая практическимъ талантомъ своей расы, и теперь, на десять лтъ будучи старше Хаиме, онъ могъ удовлетворять своимъ скромнымъ потребностямъ холостяка. Раньше, отъ времени до времени онъ торговалъ и исполнялъ порученія для пріятелей, писавшихъ ему изъ отдаленныхъ портовъ.
Изъ его, богатой приключеніями, біографіи моряка, Фебреръ пропускалъ разсказы о голодовкакъ и буряхъ и только интересовался любовными исторіями въ крупныхъ международныхъ портахъ, гд царствуютъ экзотическіе пороки и женщины всхъ расъ. Въ дни юности, командуя судами своего отца, Вальсъ зналъ женщинъ всхъ классовъ и цвтовъ, онъ принималъ участіе въ оргіяхъ моряковъ, которыя заканчивались среди потоковъ виски и ударовъ кинжала.
— Пабло, разскажи-ка намъ о любовныхъ приключеніяхъ въ Яфф, когда мавры хотли тебя убить.
И Фебреръ покатывался со смху, слушая его. А морякъ говорилъ, что Хаиме славный малый, достоинъ лучшей участи и у него одинъ только недостатокъ: онъ — butifarra, нсколько зараженный родовыми предразсудками.
Войдя въ экипажъ Фебрера по дорог въ Вальдемосу и приказавъ своему извозчику вернуться въ Пальму, Вальсъ закинулъ назадъ мягкую поярковую шляпу, которую носилъ во всякую погоду, со вдавленной серединой, съ полями поднятыми спереди и опущенными на затылокъ.
— Вотъ мы и собрались. Правда, не ждалъ меня? Я все знаю: мн передаютъ. Разъ семейный праздникъ, да будетъ онъ полнымъ.
Фебреръ сдлалъ видъ, что не понялъ его. Коляска въхала въ Вальдемосу и остановилась недалеко отъ картезіанскаго монастыря передъ зданіемъ новйшей постройки. Миновавъ рщетку сада, пріятели увидли господина съ блыми бакенбардами, который шелъ имъ навстрчу, опираясь на палку. Это былъ донъ Бенито Вальсъ. Онъ привтствовалъ Фебрера медленнымъ, глухимъ голосомъ, нсколько разъ прерывая свою рчь, и втягивая въ себя воздухъ. Говорилъ подсбострастно, необычайно великую честь оказалъ ему Фебреръ, принявъ его приглашеніе.
— А я? — спросилъ капитанъ съ недоброжелательной улыбкой. — Разв я нуль?.. Ты не радъ, что видишь меня?
Донъ Бенито былъ радъ. Онъ повторилъ это нсколько разъ, но глаза его обнаруживали безпокойство. Братъ внушалъ ему нкоторый страхъ. Что за языкъ!.. Лучше жилось, когда не видлись другъ съ другомъ,
— Мы вмст пріхали, — продолжалъ морякъ. — Узнавъ, что Хаиме здсь завтракаетъ, я пригласилъ самъ себя: несомннно доставлю теб громадную радость. Семейныя собранія — одинъ восторгъ.
Они вошли въ домъ съ простой обстановкой. Мебель была новйшая, грубая. Нсколько хромолитографій и страшныхъ картинъ, представлявшихъ вальдемосскіе и мирамарскіе пейзажи, украшали стны.
Каталина, дочь дона Бенито, поспшно спустилась съ верхняго этажа. Рисовая пудра, разсыпанная на груди, свидтельствовала, что она поторопилась закончить свой туалетъ, увидавъ коляску.
Хаиме, впервые могъ внимательно разсмотрть ее. Онъ не ошибся въ своей оцнк. Высокаго роста, смугловатая съ черными бровями, съ глазами похожими на чернильныя пятна, съ легкимъ пушкомъ на губахъ и вискахъ. По двичьи стройная, полная и крпкая, въ будущемъ общала раздобрть, какъ вс женщины ея племени. Характера, видимо, легкаго и покорнаго: хорошая подруга, не способная ставить преграды въ совмстныхъ жизненныхъ странствованіяхъ. Опустила глаза и покраснла, очутившись передъ Хаиме. Въ ея движеніяхъ, въ ея робкихъ взглядахъ сказывалось уваженіе, преклоненіе человка, смущеннаго присутствіемъ существа, которое онъ считаетъ ‘высшимъ’.
Капитанъ радостно приласкалъ племянницу. Такой именно видъ старичка-весельчака имлъ онъ, когда позднею ночью, въ какомъ-нибудь ресторан на Борне, разговаривалъ съ пальмскими двицами. Ахъ, хорошая двушка! Какая славная! Словно вовсе не изъ семьи отверженныхъ.
Донъ Бенито повелъ всхъ въ столовую. Завтракъ давно ждалъ, здсь завтракали по-старинному — ровно въ двнадцать часовъ, сли за столъ. Фебреръ, сидя рядомъ съ хозяиномъ, чувствовалъ безпокойство: донъ Бенито задыхался, прерывалъ рчь, набираясь воздуха.
Среди молчанія, неизмнно сопутствующаго началу всякой ды, тяжело раздавался хрипъ его больныхъ легкихъ. Богатый ч_у_е_т_а вытягивалъ впередъ губы на подобіе круглаго рожка и вдыхалъ воздухъ съ томительнымъ шумомъ. Какъ вс больные, онъ испытывалъ потребность говорить и рчи его тянулись безъ конца, съ заминками и длинными паузами, когда грудь его хрипла и глаза закатывались. словно онъ умиралъ отъ удушья. Атмосфера безпокойства охватывала столовую. Фебреръ тревожно смотрлъ на него, какъ бы ожидая, что вотъ-вотъ онъ въ агоніи упадетъ со стула. Дочь и капитанъ, привыкшіе къ подобному зрлищу, проявляли больше спокойствія.
— Астма… донъ Хаиме, — съ трудомъ говорилъ больной. — Въ Вельдемос… мн лучьше… Въ Пальм я бы умеръ.
И дочь пользовалась случаемъ: гость слышалъ ея голосъ — голосъ милой монахини, составлявшій контрастъ ея пламеннымъ восточнымъ очамъ.
— Да, папе здсь лучше.
— Здсь теб покойне, — добавилъ капитанъ, — и меньше гршишь.
Фебреръ думалъ о пытк прожить съ этимъ испорченнымъ раздувальнымъ мхомъ. Къ счастію, можетъ быть, скоро умретъ. Перспектива безпокойства въ продолженіе нсколькихъ мсяцевъ не мняла его ршенія породниться мъ этой семьей впередъ.
Больиой астмой, одержимый маніей слова говорилъ Хаиме объ его предкахъ, о славныхъ Фебрерахъ, лучшихъ и именитйшихъ кабэльеро острова.
— Имлъ честь быть другомъ высокороднаго дда, дона Орасіо.
Фебреръ съ изумленіемъ посмотрлъ на него… Ложь! высокороднаго дда знали вс на остров, со всми онъ разговаривалъ, но сохранялъ важный видъ, внушая людямъ уваженіе. но не отталкивая ихъ. И вдругъ его другъ!… Можетъ быть донъ Орасіо имлъ съ нимъ сношенія по длу займа, въ каковыхъ нуждался для поддержки своего совершенно разстроеннаго состоянія.
— Также зналъ хорошо его высокороднаго друга, — продолжалъ донъ Бенито, ободренный молчаніемъ Фебрера. — Я трудился для него, въ бытность его депутатомъ. To были другія времена! Я былъ молодъ, не имлъ состоянія, какъ теперь!… Числился тогда въ рядахъ красныхъ.
Капитанъ Вальсъ со смхомъ перебилъ его. Теперь его братъ консерваторъ и членъ всхъ пальмскихъ обществъ.
— Да, членъ, — воскликнулъ больной, задыхаясь. Мн нравится орденъ… нравится старинное… пусть властвуютъ, у кого есть что потерять. А религія? О, религія!.. Отдалъ бы за нее жизнь.
И всталъ, схватившись рукою за грудь, тяжело дыша, словно задыхаясь отъ энтузіазма. Устремилъ вверхъ свои умирающіе глаза, преклоняясь съ почтительнымъ страхомъ передъ святымъ учрежденіемъ, сжегшемъ его предковъ.
— He сердитесь на Паблоя. — снова обратился онъ къ Фебреру, отдышавшись, — всмъ извстно: сорванецъ, республиканецъ, могъ бы быть богачемъ, а вотъ дожилъ до старосги — и не иметъ гроша въ карман.
— Для чего? чтобъ ты у меня отнялъ?
За неожиданной репликой моряка наступило молчаніе. Выраженіе лица Каталины сдлалось печальнымъ: видимо, она опасалась, какъ бы не разыгрались передъ Фебреромъ шумныя сцены, свидтельницей которыхъ многократно ей приходилось бывать при спорахъ братьевъ.
Донъ Бенито повелъ плечами и сталъ говорить одному Хаиме. Братъ — сумашедшій, умная голова, золотое сердце, но сумашедшій, безнадежно сумашедшій. Co своими экзальтированными идеями, со своими разглагольстованіями въ кофейняхъ онъ главный виновникъ того, что приличные люди предубждены противъ… дурно отзываются о….
И старикъ сопровождалъ недоговоренныя фразы раболпными жестами, избгая слова ч_у_е_т_а и названія знаменитой улицы.
Капитанъ съ раскраснвшимися щеками — онъ раскаивался въ своемъ агрессивномъ шаг — хотлъ заставить забыть свои слова и жадно лъ, опустивъ голову.
Племянница посмялась надъ его аппетитомъ. Всякій разъ онъ приводилъ въ изумленіе вмстительностью своего желудка.
— Я же знаю, что такое голодъ, — говорилъ морякъ съ нкоторою гордостью. — Я испытывалъ голодъ настоящій, голодъ, заставляющій помышлять о мяс товарищей.
И воспоминаніе это вызвало подробный разсказъ объ его морскихъ приключеніяхъ. Капитанъ говорилъ о дняхъ юности когда онъ былъ ‘сверхкомплектныхъ’ на борту одного изъ фрегатовъ, плавающихъ по берегамъ Тихаго океана. При избраніи имъ морской карьеры, его отецъ, старый Вальсъ, обогатившій семью, посадилъ его на собственную шкуну съ грузомъ гаванскаго сахара. Это не значило плавать. Поваръ оставлялъ для него лучшія блюда, капитанъ не ршался приказывать ему, какъ хсзяйскому сыну. Ни за что бы не вышло изъ него хорошаго моряка, стойкаго, испытаннаго. Съ упрямой энергіей своей расы, онъ безъ вдома отца, перебрался на фрегатъ, отправлявшійся грузить судно на островахъ Клоповъ. Экипажъ — изъ представителей разныхъ народовъ англійскіе моряки-дезертиры, вальпарайсскіе боцмана, перссанскіе индйцы, все сорви головы подъ ком_а_д_й каталонца, скряги, боле щедраго на удары плетью, чемъ на харчи. Плаваніе впредь было благополучно, но, на возвратномъ пути едва мы миновали Магеллановъ проливъ, наступалъ штиль, и фрегатъ неподвижно стоялъ около мсяца въ Атлантическомъ океан. Быстро опустла провіантская камера. Хозяинъ, скупой, возмутительно экономно снабдилъ судно състными припасами. А капитанъ, въ свою очередь сократилъ довольствіе, присвоивъ себ часть суммы предназначенной для покупки продуктовъ.
— Намъ выдавали на день по два сухаря, кишавшаго червями. Получивъ ихъ въ первый разъ, я, какъ баринъ, старательно началъ извлекать одного за другимъ этихъ животныхъ. Но посл очистки остались одн корки, тонкія какъ облатки, и я умиралъ съ голода. Потомъ…
— Охъ дядя! — запротестовала Каталина, предвидя, что онъ скажетъ, и отталкивая вилку и тарелку съ жестомъ отвращенія.
— Потомъ, — продолжалъ невозмутимо морякъ, — брезгливость въ сторону: сталъ ихъ всхъ глотать. Правда лъ ночью… Сколько угодно двица! Наконецъ, намъ начали давать по одному сухарю. Когда пріхалъ въ Кадирезъ, пришлось для поправленія желудка сидть на жидкой пищ.
Завтракъ кончился. Каталина и Хаиме вышли въ садъ. Самъ донъ Бенито, съ видомъ благодушнаго патріарха, приказалъ дочери сопровождать сеньора Фебрера и показать насаженные имъ розовые кусты экзотическихъ формъ. Братья остались въ комнат, служившей конторой, — глядя какъ, парочка прогуливалась въ саду и услась затмъ на камышевыхъ стульяхъ подъ тнью дерева.
На вопросъ своего спутника Каталина отзчала съ застнчивостью донсельи — христіанки, воспитанной въ страх божіемъ, угадывая скрытое въ его вульгарно-галантныхъ словахъ намреніе. Этотъ человкъ явился для нея, и отецъ первый одобрилъ. Дло сдлано!… Онъ — Фебреръ, и она должна сказать ему ‘да’. Она вспомнила свои дтскія годы проведенные въ школ: среди мене состоятельныхъ двочекъ: он при каждомъ удобномъ случа задвали ее, изъ зависти къ ея богатству и изъ унаслдованной отъ родителей ненависти. Она — чуета. Могла дружиться лишь съ двочками своей расы, а послднія, въ угоду непріятелю, измняли другъ другу, у нихъ не было ни энергіи, ни солидарности для совмстной самозащиты, Посл классовъ, чуеты выходили раньше по указанію монахинь, чтобы, очутившись вмст на улиц, не подвергнутся оскорбленіяліъ и аттакамъ со стороны прочихъ воспитаницъ. Даже служанки сопровождавшіе двочекъ, дрались, раздляя ненависть и предразсудки своихъ хозягвъ. Точно также, въ мужскихъ школахъ чусты выходили раньше, спасаясь отъ камней и ударовъ ремнемъ старыхъ христіанъ.
Дочь Вальса терпла пытки предательскихъ уколовъ булавкой, царапинъ изподтишка, подрзываній косы, а затмъ, когда выросла, — ненависть и презрніе бывшихъ товарокъ постоянно преслдовали ее, отравляя ей удовольствія молодой богатой женщины. Къ чему изящество?.. Во время прогулокъ ей кланялись одни пріятели ея отца, въ театр ея ложу посщали урожденцы у_л_и_ц_ы. За одного изъ нихъ ей предстояло выдти замужъ, подобно матери и бабушкамъ.
Отчаяніе и мистицизмъ юности ее обрекали на монашескую жизнь. Ея отецъ едва не умеръ съ горя. Но религія, эта религія, за которую онъ готовъ былъ отдать жизнь!… Донъ Бенито согласился на поступленіе ее въ какой-нибудь майоркскій монастырь, гд бы онъ могъ видть свою дочь постоянно. Но ни одинъ монастырь не захотлъ открыть своихъ дверей. Настоятельницы, соблазняемыя состояніемъ ея отца, которое перешло бы впослдствіи къ монастырской общин, относились терпимо и благосклонно, но монастырская паства возмущалась при мысли принять въ свою среду представительницу у_л_и_ц_ы, отнюдь не смиренную, не ршившуюся подчиняться безропотно другимъ, а богатую и гордую.
Вернувшись снова въ міръ, благодаря ихъ сопротивленію, Каталина не знала, что ее ждетъ въ будущемъ, и жила, какъ больная у отца, отвернувшись отъ юношей-ч_у_е_т_ъ, которые, какъ бабочки вились около нея, привлеченные милліонами дона Бенито. И вдругъ благородный Фебреръ словно сказочный принцъ явился сдлать ее своей супругой. Какъ милосердъ Господь! Она видла себя во двор около собора, въ квартал благородныхъ, гд, по узкимъ улицамъ съ голубой, безмолвной мостовой, шли священнослужители въ часы вечерней дремоты, на зовъ колокола. Видла себя въ роскошной коляск среди сосенъ бельверской горы или на молу, и Хаиме съ нею, отрадно ей было думать о полныхъ ненависти взглядахъ ея бывшихъ товарокъ: он завидуютъ не только ея богатству и новому положенію, но и тому, что она владетъ этимъ человкомъ: безпокойная жизнь, приключенія на чужбин окружили его ореоломъ страшнаго соблазна, ослпляющаго и рокового для тихихъ сеньоритъ-островитянокъ. Хаиме Фебреръ!… Каталина всегда видла его издали, но когда она коротала свое гнетущее одиночество за неприрывнымъ чтеніемъ романовъ, нкоторые герои, самые интересные своими приключеніями и подвигами, постоянно вызывали образъ этого дворянина соборнаго квартала, странствовавшаго по земл съ элегантными женщинами, расточая свое состояніе. И вдругъ, отецъ сталъ ей говорить объ этомъ необыкновенномъ лиц и далъ понять, что Хаиме хочетъ предложить ей свое имя, а вмст съ именемъ славу своихъ предковъ, бывшихъ друзьями королей!… He знала она, любовь ли или благодарность — какое-то нжное чувство, туманившее ей глаза, толкало ее на встрчу этому человку. Ахъ, какъ она желала его! И слушала она, какъ нжное журчаніе, его рчи, не зная въ точности, что онъ говорилъ, упиваясь ихъ музыкой, думая въ то же время о будущемъ, которое быстро открылось передъ ней, какъ солнце сквозь пологь тучъ. Потомъ, сдлавъ усиліе, она начинала внимательно слушать Фебрера. Онъ говорилъ ей о большихъ далекихъ городахъ о вереницахъ роскошныхъ экипажей съ женщинами, разодтыми по послдней мод, о подъздахъ театровъ, откуда спускались каскады брилліантовъ, перьевъ, обнаженныхъ плечъ: онъ старался приноровиться къ уровню двичьяго пониманія, старался польстить ей описаніями женской славы.
Хаиме не говорилъ, но Каталина угадывала смыслъ его рчей. Она несчастная дочь у_л_и_ц_ы, ч_у_е_т_а, привыкшая видть своихъ напуганными, придавленными тяжестью вковой ненависти, поститъ эти города, приметъ участіе въ парад богатства, откроются передъ ней двери, которыя она всегда видла закрытыми, и войдетъ она въ нихъ подъ руку съ человкомъ, олицетворявшимъ всегда въ ея глазахъ все земное величіе.
— Когда увижу я это! — шептала Каталинасъ лицемрной скромностью. — Я обречена жить на остров: я, бдная двушка, не сдлала никому зла и, однако, терпла большія непріятности. Наврно, я не симпатична.
Фебреръ стремительно бросился по дорог, которую ему открыла женская хитрость. Антипатична!.. Нтъ, Каталина. Онъ явился въ Вальдемосу съ единственной цлью — увидать ее, поговорить съ ней. Онъ предлагалъ ей новую жизнь. Co всми этими чудесами можно познакомиться, этими чудесами можно насладиться, сказавъ только одно слово. Хочетъ она выйти за него замужъ?…
Каталина, ждавшая предложеніе еще часъ тому назадъ, поблднла, охваченная волненіемъ. Услышать это изъ его устъ!.. Долго не отвчала она, наконецъ пробормотала нсколько словъ. Это счастье. высшее для нее счастье, но благовоспитанная барышня не должна отвчать немедленно.
— Я!.. о Боже! Какъ эго неожиданно!
Хаиме хотлъ настаивать, но въ эту самую минуту въ садъ вышелъ капитанъ Вальсъ и громко позвалъ его. Нужно хать въ Пальму, онъ уже отдалъ приказаніе кучеру подавать. Фебреръ глухо протестовалъ. По какому праву онъ, не прошенный, вмшивается въ его дла?.. Присутствіе дона Бенито прекратило его протестъ. Тотъ тяжело дышалъ, лицо было сведено. Капитанъ со злобной раздражительностью суетился, негодуя на медлительносіь кучера. Хаиме догадался, что между братьями произошла крупная ссора. Старшій братъ посмотрлъ на дочь, посмотрлъ на Хаиме и видимо успокоился, убдившись, что они сговорились между собой.
Донъ Бенито и Каталина провожали ихъ до кгляски. Больной астмою пожалъ руку Фебрера крпкимъ пожатіемъ. Этотъ домъ — его домъ, а онъ истинный другъ, готовый служить ему. Если нужна его помощь, онъ можетъ располагать имъ по своему усмотрнію. Все равно, какъ родной!.. Еще разъ упомянулъ имя дона Орасіо, вспомнилъ ихъ былую дружбу. Затмъ пригласилъ его на завтракъ къ себ черезъ два дня, умолчавъ о брат.
— Да, пріду, — сказалъ Хайме, бросивъ на Каталину взглядъ, заставившій ее покраснть.
Когда скрылась изъ глазъ ршетка дома, за которой махали руками отецъ и дочь, капитанъ Вальсъ разразился шумнымъ хохотомъ.
— Значитъ, теб угодно породниться? — спросилъ онъ иронически.
Фебреръ, взбшенный вмшательствомъ своего пріятеля и грубостью, съ которой тотъ заставнлъ его покинуть домъ, далъ волю своому гнву. Что ему за дло?.. По какому праву очъ осмлился вмшаться въ его дла?.. Онъ — человкъ взрослый и въ совтчикахъ не нуждаетсня.
— Тмше! — произнесъ морякъ, наклоняясь къ сиднью и протягивая руки къ шляп мушкатера, упавшей на затылокъ. — Тише милйшій!.. я вмшался, потому что принадлежу къ семь. Дло, видимо, идетъ о моей племянниц: по крайней мр, мн такъ кажется.
— А если бъ я хотлъ жяниться на ней, чтоже?.. Можетъ быть, Каталина мн очень нравится, можетъ быть, ея отецъ согласенъ.
— He отрицаю, но я — дядюшка и дядюшка протестуетъ и заявляетъ, что этотъ бракъ — нелпость.
Хаиме посмотрлъ на него съ удивленіемъ. Нелпость выдти замужъ за Фебрера! Можетъ быть, онъ желалъ лучшей партіи для племянницы?..
— Нелпость съ ихъ стороны, нелпость съ твоей стсроны, — подтвердилъ Вальсъ. — Ты забылъ, гд живешь? Ты можешь быть моимъ пріятелемъ, пріятелемъ ч_у_е_т_ы Пабло Вальсъ, котораго видишь въ кофейной, въ казино и котораго, кстати сказать, считаешь за полусумашедшаго. Но жениться на женщин изъ моей семьи!..
И морякъ разсмялся при мыспи о подобномъ союз. Родственники Хаиме вознегодуютъ на него, перестанутъ съ нимъ кланяться. Боле снисходительно относились бы къ нему, если бы онъ совершилъ убійство. Его тетушка п_а_п_е_с_с_а Х_а_у_н_а завопитъ, какъ будто случилось святотатство. Онъ потеряетъ все, а племянница, до сихъ поръ забытая и спокойная, промняетъ одиночество въ свсемъ дом однообразное, печальное, но все же мирное, на адскую жизнь непріятностей, униженій, презрнія.
— Нтъ, повторяю теб: дядя противится.
Даже простые люди, считавшіе себя врагами богачей, негодовали бы на бракъ б_у_т_и_ф_а_р_р_ы съ чуетой. Нужно уважать застывшую среду острова: иначе умрешь, — какъ умретъ его братъ Бенито отъ недостатка воздуха. Опасно пытаться однимъ ударомъ передлать созданное вками. Даже т, кто прибывалъ извн, свободный отъ предразсудковъ, вскор начиналъ чувствовать на себ вліяніе расовой ненависти, разлитой, казалось, въ атмосфер.
— Однажды, — продолжалъ Вальсъ — пріхали жить на остров супруги-бельгійцы,. рекомендованные мн однимъ антверпенекихъ пріятелемъ. Ухаживалъ за ними, оказывалъ имъ всяческія одолженія. ‘Берегитесь, — говорилъ имъ — имйте въ виду: я ч_у_е_т_а, а ч_у_е_т_ы — народъ самый дурной’. Жена смялась: Что за варварство! Что за отсталый островъ! Евреи существуютъ всюду и люди — какъ люди. Мы стали видться рже, они завели другія знакомства. Черезъ годъ всттили меня на улиц и посмотрли во вс стороны, прежде чмъ поклониться. Встрчаемся теперь: если можно, всегда отворачиваемся… Совсмъ какъ майоркинцы.
Жениться!.. На всю жизнь. Первые мсяцы Хаиме будетъ негодовать на толки и презрительное отношеніе къ нему. Но время идетъ. Вковая ненависть не исправится черезъ каихъ-нибудь нсколько лтъ, и Фебреръ, въ конц концовъ раскается въ томъ, что отрзалъ себя отъ общества, признаетъ ошибкой идти противъ предразсудковъ широкой массы. За послдствія будетъ расчитываться Каталина: въ ндрахъ своего очага она окажется печатью позора. Нтъ, съ бракомъ плохія шутки. Въ Испаиіи онъ не расторжимъ, развода не бываетъ, и опыты покупаются дорогой цной. Изъ-за этого онъ остался холостякомъ.
Разсерженный, Фебреръ апеллировалъ къ шумнымъ пропагандистскимъ рчамъ Пабло противъ враговъ ч_у_е_т_ъ.
— Ты не желаешь, чтобы твои пріобртали достоинство? Ты не сердишься, когда обитателей улицы считаютъ за какія-то особыя существа?.. Лучшаго средства борьбы съ предразсудками, какъ этотъ бракъ, не придумать!
Капитанъ махнулъ руками ьъ знакъ сомннія. Та! та! Бракъ тутъ ничего не доказываетъ. Въ отдльныя эпохи терпимости и минутнаго забвенія прошлаго, старые христіане роднились съ у_л_и_ц_е_й. Многія фамиліи на остров указывали на такіе союзы. И что же? Ненависть и племенная рознь сохранялись no прежнему. Нтъ, не попрежнему: нсколько смягченныя, боле скрытыя. Положатъ конецъ этому положенію культура народа, новые обычаи. Тутъ требуются года, a какой-нибудь отдльный бракъ не могъ привести къ желательнымъ послдствіямъ. Кром того попытки сопряжены съ опасностями и жертвами. Если онъ задался цлью произвести опытъ, можетъ избрать кого-нибудь другого, а не его племянницу.
И Вальсъ иронически улыбался. видя отрицательные жесты Фебрера.
— Можетъ быть, ты влюбленъ въ Каталину? — спросилъ онъ.
Янтарные глаза капитана, хитрые, устремленные на Хаиме, не позволили ему солгать. Влюбленъ?.. Нтъ, не влюбленъ. Но для женитьбы любовь не необходима. Каталина симпатична, можетъ быть прекрасной женой, пріятной подругой.
Пабло еще больше усмхнулся.
— Потолкуемъ, какъ добрые друзья, знающіе жизнь. Мой братъ для тебя еще симпатичне. Онъ несомннно возмется устроить твои дла. Онъ заплачетъ, узнавъ во что ты ему обойдешься, но у него манія къ именамъ, онъ уважаетъ все старинное, преклоняется передъ нимъ и на все согласится… Но не довряйся ему, Хаиме. Это — типъ евреевъ въ комедіяхъ: съ золотымъ мшкомъ, помогаютъ въ тяжелую минуту, a потомъ выжимаютъ соки. Очутившись въ его власти, раскаешься въ заключенной сдлк.
Фебреръ враждебно посмотрлъ на пріятеля, Самое лучшее прекратить этотъ разговоръ. Паібло сумашедшій, привыкшій говорить, что вздумается, и онъ не всегда могъ его выносить. Чтобы остаться друзьями, лучше помолчать.
— Хорошо, замолчимъ, — сказалъ Вальсъ. — Но да будетъ извстно, что дядя — противъ: въ твоихъ и ея интересахъ.
Молча прохали остальную часть пути. На Борне разстались, поклонами холодными обмнявшись, не пожавъ другъ другу руки.
Хаиме вернулся домой вечеромъ. Мадо Антоніа поставила на одинъ изъ столовъ пріемной залы ночникъ. Пламя ночника, казалось, сильне сгущало темноту обширной залы.
Ибисенцы только что ушли. Позавтракавъ съ мадо и нагулявшись по городу, они ожидали сеньора до сумерокъ. Имъ нужно ночевать въ фелюг: хозяинъ судна хотлъ отправится до разсвта. И м_а_д_о съ добродушнымъ интересомъ говорила о этихъ людяхъ, выходцахъ изъ другого конца міра. Всему удивлялись! Словно очумвши ходили по улиц… А Маргалида? Что за красавица дв ушка!
Одно добрая м_а_д_о Антонія говорила, другое думала. Пока сеньоръ шелъ въ спальню, она украдкой разглядывала его, стараясь угадать нв лиц его что-нибудь. Что произошло въ Вальдемос, Два Льюча? Какова судьба нелпаго плана, который сеньоръ сообщилъ ей во время утренняго кофе…
Но сеньоръ былъ въ дурномъ настроеніи и отрывистыми словами отвчалъ на вопросы. Онъ не останется дома: поужинаетъ въ Казино. При аргандовой ламп, скудно освщавшей просторную спальню, онъ перемнилъ костюмъ, немного почистился, взялъ изъ рукъ м_а_д_ тромадный ключъ: имъ откроетъ, вернувшись поздно ночью.
Въ девять часовъ, по пути въ Казино онъ увидлъ у дверей одной кофейни Борне своего пріятеля, Тони Клапеса, контрабандиста. Рослый мужчина, съ обритымъ лицомъ. толстощекій, одтъ былъ по крестьянски. Походилъ на сельскаго патера, который переодлся, желая провести ночку въ Пальм. Въ блыхъ пеньковыхъ сапогахъ, въ рубашк безъ галстука, въ закинутой назадъ шляп, онъ входилъ въ кофейные и клубы, какъ самый желанный гость. Въ Казино сеньоры питали къ нему уваженіе, за то, что онъ спокойно, полными пригоршнями, вынималъ изъ кошелька банковые билеты. Уроженецъ одной деревни въ глубин острова, онъ благодаря храбрости своей и опаснымъ похожденіямъ сдлался какъ бы главой таинственнаго государства, о которомъ вс знали по наслышк, но подпольная дятельность котораго оставалась въ тни. У него были сотни подданныхъ, готовыхъ умереть за него, и цлый невидимый флотъ, плававшій ночью, не боясь бурь, приставая къ неприступнымъ мстамъ. Заботы и опасности такихъ предпріятій никогда ни оставляли слдовъ на его юношескомъ лиц и благородныхъ манерахъ. Онъ имлъ печальный видъ лишь тогда, когда проходили недли безъ извстій о какой-нибудь барк, вышедшей изъ Алжира въ непогоду.
— Погибла! — говорилъ онъ пріятелямъ. — Барка и грузъ пустяки… Семь человкъ было. Я плавалъ самъ… Постараемся обезпечить семьи кускомъ хлба.
Иногда онъ былъ притворно печаленъ, иронически поджималъ губы. Правительственное развдочное судно только что изловило его барку… И вс смялись, зная что, Тони уже цлые мсяцы нарочно подставлялъ старое судно съ нсколькими свертками табаку, чтобы его прислдователи могли похвастаться побдой. Когда въ африканскихъ портахъ свирпствовала эпидемія, власти острова, не будучи въ состояніи оберегать широкую береговую полосу, приглашали Тони и взывали къ его патріотизму майоркинца. Контрабандистъ общалъ немедленно прекратить плаваніе своихъ судовъ или въ предупрежденіе заразы грузилъ въ другихъ мстахъ.
Съ этимъ грубымъ, веселымъ и благороднымъ человкомъ Фебреръ находился въ пріятельски доврчивыхъ отношеніяхъ, Часто разсказывалъ ему о своей нужд, спрашивалъ совта у хитраго крестьянина. Онъ, неспособный попросить о займ у своихъ пріятелей по казино, въ трудныя минуты бралъ деньги у Тони, деньги, о которыхъ контрабандистъ, казалось, не вспоминалъ.
Повстрчавшись, они пожали другъ другу руки. Былъ въ Вальдемос?.. Тони уже зналъ объ его поздк, благодаря легкости, съ которой самыя незначительныя новости распространяются въ однообразной, спокойной сред провинціальнаго города, падкаго до пикантнаго.
— Разсказываютъ еще кое-что, — сказалъ Тони на своемъ нарчіи майоркскихъ крестьянъ, — что мн кажется ложью. Говорятъ, будто ты женишься на а_т_л_о_т_ дона Бенито Вальса?
Изумленный быстрой передачей новостей, Ферберъ не ршился отрицать. Да, врно. Онъ хотлъ сообщить это одному Тони.
Контрабандисть сдлалъ отталкивающій жестъ, а въ глазахъ его, привыкшихъ ко всевозможнымъ неожиданностямъ, выражалось изумленіе.
— Дурно поступаешь, Хаиме, дурно.
Произнесъ это холоднымъ тономъ, какъ будто рчь шла о важномъ дл.
Б_у_т_и_ф_а_р_р_а былъ съ этимъ пріятелемъ откровененъ, какъ ни съ кмъ другимъ… Но разъ онъ раззоренъ, дорогой Тони! Разъ все, что находится въ его дом, не принадлежитъ ему! Разъ его кредиторы, только въ надежд на этотъ бракъ, щадили его!..
Тони продолжалъ отрицательно качать головой. Грубый крестьянинъ-контрабандистъ, смющійся надъ закономъ, былъ, видимо, пораженъ новостью.
— Bo всхъ смыслахъ, поступаешь дурно. Выпутывайся, какъ можешь изъ нужды, но только другимъ манеромъ. По-дружески теб поможемъ. Жениться на ч_у_е_т_?…
Онъ простился съ нимъ крпкимъ пожатіемъ руки, словно онъ шелъ навстрчу смертельной опасности.
— Дурно поступаешь… подумай, — сказалъ онъ тономъ упрека. — Дурно поступаешь, Хаиме.

IV.

Когда Хаиме легь въ постель, въ три часа ночи ему показалось, будто онъ видитъ въ темнот спальни лица капитана Вальса и Тони Клапеса.
Они говорили тоже, что вчера вечеромъ. ‘Я — противъ’, — повторялъ морякъ съ ироническимъ смхомъ. ‘He длай этого’, — совтовалъ контрабандистъ съ серьезнымъ видомъ.
Онъ провелъ ночь въ казино, молчаливый, хмурый, подъ впечатлніемъ ихъ протестовъ. Что въ его план такого страннаго и нелпаго? Его вдругъ отвергли ч_у_е_т_а, несмотря на почетъ для его семьи, и крестьянинъ, грубый чуждый угрызеній совсти, жившій почти вн закона…
Ясно, что на остров этотъ бракъ вызоветъ скандалъ и протесты: а онь? разв онъ не въ прав выпутываться любымъ путемъ? Разв раньше представители его класса не поправляли своего состоянія путемъ брака? А герцоги и князья древнихъ родовъ разв, не искали золота въ Америк и не предлагали своей руки дочерямъ милліонеровъ еще боле предосудительнаго происхожденія, чмъ родословная дона Бенито?..
Ахъ! этотъ сумашедшій Пабло Вальсъ отчас.ти правъ. Подобные союзы могли заключаться везд въ мір, но Майорка, дорогая Башня, сохраняла еще душу былыхъ столтій, душу, обремененную предразсудками и ненавистью. Люди были таковыми, какими родились, какими были ихъ отцы, и должны были жить въ неподвижной сред острова, которой не захватывали далекія, медленныя волны, набгавшія извн.
Хаиме безпокойно двигался на кровати. He могъ заснуть… Фебреры! Какое славное прошлое! И какъ тяготело оно надъ нимъ, словно цпь рабства, длавшая еще боле мучительной его бдность.
Много вечеровъ провелъ онъ въ домашнемъ архив, въ комнат около столовой, перебирая акты, лежавшіе въ шкапахъ, съ медными дверцами, при нжномъ свт, пробивавшемся сквозь оконныя жалюзи. Пыль и старая бумага! Ее нужно было перетряхать, чтоб не съла моль, Варварскія морскія карты съ ошибочными и фантастическими очертаніями, служившія Фебрерамъ въ ихъ первыхъ коммерческихъ плаваніяхъ. За все это ему едва дали бы столько, чтобы быть сытымъ нсколько дней: а между тмъ, его родъ боролся вка, создавая себ достойный архивъ и увеличивая нго. Мертвая слава!..
Истинная слава его предковъ, переступившая границы исторіи острота, начиналась съ 1541 года, съ прізда великаго императора. Флотъ изъ трехсотъ кораблей съ 18.000 человкъ экипажа собрался въ пальмской гавани, отправляясь завоевывать Алжиръ. Тамъ были испанскіе полки, подъ командой Гонзага, нмцы, руководимые герцогомъ Альба, итальянцы собранные Колонной, 200 Мальтійскихъ рыцарей, во глав съ командоромъ дономъ Пріамо Фебреромъ, героемъ семьи, а всмъ флотомъ управлялъ великій морякъ Андреа Доріа.
Майорка чествовала баснословными празнествами повелителя Испаніи и Индіи, Германіи и Игаліи, страдавшаго уже подагрой и измученнаго другими болзнями. Цвтъ кастильскаго дворянства сопровождалъ императора въ этомъ святомъ предпріятіи и размстился по домамъ майоркскихъ кабальеро. Домъ Фебреровъ принялъ какъ гостя, вновь испеченннаго вельможу, недавно вышедшаго изъ ничтожества, — вызывавшаго энтузіазмъ и толки своими подвигами гд-то въ далекихъ странахъ и осязательными богатствами. Это былъ маркизъ Уаксакской долины Эрнанъ Кортесъ, только что завоевавшій Мексику и принявшій участіе въ экспедиціи изъ соперничества со старинными вельможами, обратнаго завоеванія, теперь равными ему, — въ галер, наряженной на его счетъ, съ сыновьями дономъ Мартиномъ и дономъ Люисомъ. Царское великолпіе окружало завоевателя далекихъ странъ, хозяина фантастическихъ богатствъ. Красовались на палуб его гахеры три громадныхъ смарагда, стоившіе боле ста тысячъ дукатовъ: одинъ имлъ форму цвтка, — другой птицы, третій — колокольчика, и языкомъ ему служила крупная жемчужина. Съ нимъ были слуги, видавшіе отдаленные страны и усвоившіе странные обычаи, худые гидальго съ болзненнымъ цвтомъ лица, молча расхаживавшіе иа досуг, зажигая пучки травъ наподобіе кусковъ веревки, и вздыхая дымъ черезъ ротъ, словно горящіе внутри демоны.
Прабабушки Фребрера изъ поколнія въ поколніе сохраняли, не обдлывая, крупный алмазъ — подарокъ героическаго вождя, на память о пыноомъ гостепріимств. Драгоцнный камень фигурировалъ въ семейныхъ документахъ, но ддъ донъ Орасіо ужъ не видалъ его. Алмазъ исчезъ въ теченіе вковъ, подобно масс сокровищъ, поглощенныхъ денежныии недохваткамъ великолпнаго дома.
Фебреры приготовляли закуски для флота, отъ имени Майорки, большею частію на собственный счетъ. Чтобы императоръ оцнилъ богатства и доходы острова, эта закуска состояла изъ ста коровъ, двухсотъ барановъ, сотенъ паръ курицъ и индекъ, куартеръ масла и муки, куартероновъ вина, четвертныхъ бочекъ сыру, каперцевъ и оливокъ, двадцати боченковъ миртовой воды и четырехъ канталовъ благо воска. Кром того, жившіе на остров и не состоявшіе въ Мальтійскомъ орден, Фебреры присоединились къ эскадр съ двумя стами майорскихъ кабальеро, желая покорить Алжиръ, гнздо пиратовъ. Триста галеръ вышло изъ гавани съ развевающими вымпелами среди грохота и пушекъ и бомбардъ, привтствуемые населеніемъ, собравшимся на стнахъ. Никогда императоръ не собиралъ столь величественнаго флота.
Стоялъ октябрь. Опытный Доріа выглядлъ угрюмо. Для него не существовало въ Средиземномъ мор врныхъ портовъ, кром ‘Іюня, Іюля, Августа… и Маона’. Императоръ слишкомъ замшкался въ Тирол и Италіи. Папа Павелъ III выйдя ему на встрчу въ Лукк, предсказалъ неудачу изъ-за осенняго времени. Ополченіе высадилось на берегу Хамы. Командоръ Фебреръ со своими мальтійскими рыцарями шелъ въ авангард, выдерживая непрестанныя стычки съ турками. Войско овладло высотами, окружающими Алжиръ, и начало осаду. Тогда исполнились предсказанія Доріа. Наступила страшная буря со всей свирпостью африканской зимы. Войска безъ крова, промокши до костей ночью подъ проливнымъ дождемъ, коченли отъ холода. Бшенный втеръ заставлялъ людей лежать на земл. На разсвт, воспользовавшись такимъ положеніемъ, турки врасплохъ нападали на почти разстроенное войско. Но тамъ былъ командоръ пиратовъ, демонъ войны, не чувствительный къ вод и огню, твердый, злобный, вчно бодрствующій. Онъ выдержалъ атаку съ горстью своихъ рыцарей. Испанцы и нмцы оправились, турки были вынуждены отступить, преслдуемые осаждавшими до самыхъ стнъ Алжира. И донъ Пріамо Фебреръ, раненый въ голову и ногу, добрался до воротъ города и вонзилъ въ нихъ кинжалъ въ память своего нападенія.
При второй вылазк мавровъ произошелъ такой страшный бой, что итальянцы отступили. Ихъ примру послдовали нмцы, и императоръ, покраснвъ отъ гнва при вид бгства своихъ любимыхъ солдатъ, сталъ махать шпагой, потребовалъ свое знамя, пришпорилъ скакуна и кричалъ блестящей свит всадниковъ! — Смлй сеньоры! Если увидите, что я паду со знаменемъ, подымите его раньше меня. — Турки бжали передъ натискомъ этого желзнаго эскадрона. Одинъ Фебреръ, богатый островитянинъ, предокъ Хаиме, дважды становился между императоромъ и врагами, спасая его жизнь. При выход изъ одного ущелья огонь турецкихъ кулевринъ обрушился на всадниковъ. Герцогь Альба схватилъ подъ узды коня монарха. ‘Сеньоръ, жизнь ваша цнне побды’. И императоръ, успокоившись, вернулся назадъ, съ величественнымъ жестомъ благодарности снялъ со своей шеи золотую цпь и надлъ ее на плечи Фебрера.
Между тмъ буря разрушила сто шестьдесять судовъ, а остальная часть флота должна была укрыгься за мысомъ Матифукса. Большинство вельможъ настаивали на немедленномъ отступленіи. Эрнанъ Кортесъ, графъ Алькаудете, губернаторъ Орана и майоркскіе кабальеро, съ Фебрерами во глав, заявили: императоръ долженъ удалиться въ безопасное мсто, а войско пусть продолжитъ начатый походъ. Въ конц концовъ, ршено было отступить. По вершинамъ горъ и низинъ, затопленнымъ дождемъ совершили печальную операцію, преслдуемые непріятелями, оставивъ павшихъ и плнныхъ. Въ разгаръ бури слъ на суда, кто могъ. Mope, въ ярости, поглотило новые корабли. Печально приплыли майоркскіе галеры въ пальмскій заливъ, зскортируя императора. He пожелавъ сойти на сушу, онъ отправился на полуостровъ. Фебреры вернулись домой покрытые славой при пораженіи, одинъ со свидтельствомъ дружбы Цезаря, другой — командоръ, прикованный къ одру и богохульствовавшій, подобно язычнику, недовольный тмъ, что прекратили осаду Алжира.
Пріамо Фебреръ!.. Хаиме не могъ думать о немъ безъ чувства симпатіи и удивленія, внушеннаго ему разсказами, которые онъ слышалъ въ дтств. To былъ герой и проклятіе семьи, прабабушки не произносили никогда его имени, и услвшавъ его, опускали глаза и краснли. Воитель церкви, святой рыцарь, давшій обтъ цломудрія при вступленіи въ орденъ, всегда возилъ женщинъ въ своей галер, христіанокъ, выкупленныхъ у мусульманъ — донъ Пріамо не спшилъ возвращіть ихъ роднымъ очагамъ — или неврныхъ, обращенныхъ въ рабство во время его смлыхъ экспедицій.
При длеж добычи онъ окидывалъ равнодушнымъ взглядомъ груды богатствъ и представлялъ ихъ Великому мастеру. Самъ интересовался только женщинами. Если ему грозили отлученіемъ, онъ демонически смялся въ лицо священнослужителей ордена. Если Великій мастеръ призывалъ его и выговаривалъ ему за его распутство, онъ гордо выпрямлялся и говорилъ ему о великихъ побдахъ на мор, которыми обязанъ былъ ему мальтійскій крестъ.
Въ семейномь архив хранились нкоторыя его письма — свертки пожелтвшей бумаги съ крісноватыми буквами, неровными, неразборчивыми и въ стил, изобличавшемъ малограмотность командора. Выражался онъ по — солдатски спокойно, мшая религіозныя фразы съ самыми циничными выраженіями. Въ одномь изь писемъ, прочитанномъ Хаиме, онъ въ тревог писалъ своему майоркскому брату по поводу тайной болзни, которой страдалъ, и на случай, если тому приходилось ‘плохо отъ женщинъ’ подавалъ опытные совты и рекомендовалъ магическія средства. Онъ хорошо познакомился съ этой болзнью во время посщеній восточныхъ портовъ.
Имя его было популярно на всемъ Средиземномъ побережьи, гд жили неврные. Магометане боялись его, какъ демона: мавританки пугали своихъ маленькихъ дтей командоромъ Фебреромъ. Драгутъ, великій турецкій корсаръ, цнилъ его, какъ единственнаго достойнаго себ соперника по храбрости. Оба боялись и уважали другъ друга, стараясь не видться и не встрчаться на мор посл нсколькихъ битвъ: въ этихъ битвахъ оба извдали неудачу. Какъ-то Драгутъ на одной изъ своихъ галеръ въ Алжир встртилъ Пріамо Фебрера, почти голаго, прикованнаго цпью къ стн, съ весломъ въ рукахъ.
— Жребій войны! — произнесъ Драгутъ.
— Жребій счастья! — отвтилъ командоръ.
Они пожали другъ другу руку и больше — ни слова. Одинъ не оказалъ милости, другой не попросилъ о пощад. Алжирскіе жители бгали смотрть на М_а_л_ь_т_і_й_с_к_а_г_о д_ь_я_в_о_л_а, прикованнаго къ скамь раба, но видя его гордымъ и грознымъ, словно плнный орелъ, не осмливались издваться надъ нимъ. Въ выкупъ за героя-воина орденъ отдалъ сотни рабовъ, кораблей съ грузомъ, какъ за князя. Спустя годъ донъ Пріамо выйдя на одну мальтійскую галеру, встртилъ неустрашимаго Драгута, прикованнаго къ скамь гребцовъ. Повторилась прежняя сцена: ни тотъ ни другой не удивились, какъ будто это было вполн естественно, пожали другъ другу руку. ‘Жребій войны!’ — произнесъ одинъ. ‘Жребій счастья!’ — отвтилъ другой.
Хаиме любилъ командора: тотъ олицетворялъ собою, въ ндрахъ благородной семьи, безпорядокъ, свободу, презрніе къ предразсудкамх Что-нибудь значили для него расовыя и религіозныя различія, разъ онъ желалъ обладать женщиной?.. Въ цвт лтъ онъ жилъ, удалившись въ Тунисъ, со своими добрыми друзьями — богатыми корсарами: ненавидя и преслдуя его, они кончили тмъ, что сдлались его товарищами. Это былъ темный періодъ его жизни. Ходили слухи, что онъ сталъ ренегатомъ и для развлеченія охотился въ мор за мальтійскими галерами. Нкоторые рыцари ордена — его враги, клятвенно увряли, будто видли его во время сраженія въ турецкомъ костюм, на башн непріятельскаго судна. Одно было достоврно, онъ жилъ въ Тунис, во дворц, на морскомъ берегу, съ необыкновенно-красивой мавританкой, родственницей его пріятеля-бея. Два письма, находившіяся въ архив, говорили объ этомъ сладостномъ, непонятномъ рабств. По смерти мусульманки донъ Пріамо вернулся на Мальту, завершая свою карьеру. Наиболе видные сановнику ордена хотли почтить его, разъ онъ измнилъ свое поведеніе, поговаривали о титул командора Чернаго моря или великаго ключаря Ампосты. Но гршникъ донъ Пріамо не исправлялся, попрежнему былъ страшнымъ развратникомъ, человкомъ капризныхъ настроеній, па отношенію къ товарищамъ, и любимцемъ-героемъ для ‘служителей-братьевъ’, воиновъ ордена, простыхъ солдатъ, которые только могли носить на панцыр изображеніе полукреста.
Презрніе къ интригамъ и ненависть враговъ заставили его навсегда оставить архипелагъ ордена, острова Мальту и Гоццу, уступленные императоромъ воинамъ-монахамъ, безвозмездно, съ единственнымъ обязательствомъ присылать ежегодную дань — ястреба, выросшаго на этихъ островахъ. Уже старикъ, усталый, онъ удалился на Майорку и жилъ на доходъ со своихъ каталонскихъ помстій, принадлежавшихъ ему, какъ командору. Нечестіе и пороки героя приводили въ ужасъ семью и скандализировали островъ. Три молодыхъ мавританки и одна еврейка необыкновенной красоты ухаживали за нимъ, какъ служанки, въ комнатахъ цлаго крыла дома Фебреровъ, въ ту эпоху еще боле грандіознаго. Кром того, онъ держаль разныхъ рабовъ — турокъ и татаръ, которые трепетали при вид его. Онъ велъ знакомство со старухами, слывшими за вдьмъ, совтовался съ еврейскими знахарями, запирался съ этимъ подозрительнымъ народомъ въ своей спальн и сосди дрожали, видя глубокой ночью адское пламя въ его окнахъ. Нкоторые изъ его рабовъ блднли и сохли, словно изъ нихъ высасывали жизненные соки. Шепотомъ передавали, что командоръ употреблялъ ихъ кровь для волшебныхъ снадобій. Донъ Пріамо хотлъ вернуть себ молодость, хотлъ оживить жизненнымъ огнемъ силу своихъ страстей. Великій майоркскій инквизиторъ поговаривалъ о возможности посщенія членами судилища и алгвазилами жилища командора, но послдній, приходясь ему двоюроднымъ братомъ, письмомъ предупредилъ его, что раскроитъ ему черепъ абордажнымъ топоромъ, какъ только тотъ станетъ на первую ступеньку лстницы.
Умеръ донъ Пріамо, или врне, извелъ себя дьявольскими напитками, оставивъ, какъ итогъ свободной отъ предразсудковъ жизни, завщаніе, копію котораго читалъ Хаиме. Воитель церкви отказывалъ главную часть своего состоянія, а, равнымъ образомъ, оружіе и трофеи дтямъ своего старшаго брата: такъ поступали вс младшіе члены семьи. Но дале слдовалъ длинный списокъ распоряженій, касавшихся его дтей отъ рабынь — мавританокъ и подругъ — евреекъ, армянокъ и гречанокъ, обреченныхъ увядать и покрываться морщинами въ какомъ-нибудь порту Востока: — потомство библейскаго патріарха, но незаконное, смшанное, плодъ скрещиванія борющихся расъ, враждебныхъ по крови. Знаменитый командоръ! Нарушая свои обты, онъ какъ бы старался умалить свою вину, выбирая всегда неврныхъ женщинъ. Къ грху распутства онъ прибавлялъ позоръ общенія съ женщинами-врагами истиннаго Бога.
Хаиме удивлялся ему, какъ предтеч, разршавшему его сомннія. Что страннаго жениться на ч_у_е_т_, не отличавшейся отъ прочихъ женщинъ по нравамъ, вр и воспитанію, — разъ знаменитйшій изъ Фебреровъ, въ эпоху нетерпимости, жилъ вн всякихъ законовъ, съ неврными женщинами? Но семейные предразсудки просыпались въ Хаиме, тревожа его совсть, — напоминали ему объ одномъ параграф завщанія командора. Онъ оставлялъ средства дтямъ своихъ рабынь, смшанныхъ расъ, потому что они были его крови и ему хотлось избавить ихъ отъ страданій бдности, но онъ запрещалъ носить фамилію отца, именоваться Фебрерами, которые всегда избгали предосудительныхъ скрещиваній въ своемъ майоркскомъ дом.
Вспоминая это, Хаиме улыбался въ темнот. Кто можетъ отвчать за прошлое? Какихъ тайнъ не скрывалось въ корняхъ ствола его рода тамъ, во времена средневковья, когда Фебреры и богачи балеарской синагоги вмст торговали и грузили свои корабли въ Пуэрто Пи? Многіе изъ его рода, и даже онъ самъ, наравн съ другими представителями стариннаго майоркскаго дворянства, имли нчто еврейское въ чертахъ своего лица. Чистота расъ — иллюзія. Жизнь городовъ сводилась къ движенію, великому родоначальнику смшенія… Но гордая щепетильность родовой совсти! Созданная обычаями обособленность расъ!..
Онъ самъ, смявшійся надъ предразсудками прошлаго, испытывалъ непреодолимое чувство превосходства передъ дономъ Бенито, своимъ будущимъ тестемъ. Онъ считалъ себя выше его, терплъ его изъ снисходительности, чувствовалъ себя оскорбленнымъ, когда богатый ч_у_е_т_а говорилъ о своей вымышленной дружб съ дономъ Орасіо. Нтъ, Фебреры никогда не вели сношеній съ подобными людьми. Когда его предки здили въ Алжиръ съ императоромъ, предки Каталины, можетъ быть, сидли въ калатравскомъ квартал, выдлывая серебряныя вещи, дрожа какъ бы на Пальму не напали вооруженные крестьяне, изгибаясь и блдня отъ страха передъ великимъ инквизиторомъ (несомннно передъ какимъ-нибудь Фебреромъ), домогаясь его покровительства.
Затмъ, въ пріемной зал вислъ портретъ мене отдаленнаго предка, сеньора съ выбритымъ лицомъ, тонкими безкровными губами, въ бломъ парик и красномъ шелковомъ камзол: какъ гласила надпись къ портрету, это былъ постоянный рехидоръ города Пальмы. Король Карлъ III прислалъ на островъ грамоту, запрещавшую издваться надъ бывшими евреями, ‘трудолюбивыми и честными людьми’, грозившую заключеніемъ въ смирительный домъ тому, кто станетъ называть ихъ ч_у_е_т_а_м_и. Совтъ встревожился этимъ нелпымъ распоряженіемъ монарха, черезчуръ добраго, и рехидоръ Фебреръ разршилъ вопросъ собственнымъ авторитетомъ. — Сдать въ архивъ грамоту: почтимъ ее, но пусть не выполняется. Къ чему чуетамъ какой-то почетъ, врод, какъ намъ! Будутъ довольны, лишь бы у нихъ не отнимали кошелька и женщинъ. — И вс смялись, утверждая, что Фебреръ говорилъ на основаніи собственнаго опыта: онъ былъ великій охотникъ посщать у_л_и_ц_у, длая заказы серебрянникамъ, чтобы поговорить съ ихъ женщинами.
Вислъ также въ пріемной зал портретъ другого предка, его тезки, какъ онъ, инквизитора дона Хаиме Фебрера. На чердакахъ дома онъ нашелъ пожелтвшія отъ времени визитныя карточки съ клеймомъ богатаго священнослужителя. На карточкахъ были выгравированы эмблемы, входившія въ моду въ XVIII вк. Посредин карточки деревянный крестъ со шпагой и оливковой втвью, по сторонамъ колпаки еретиковъ, — одинъ съ крестомъ Святаго Судилища, другой — съ драконами и головами Медузы. Ручные кандалы, бичи, черепа, четки, свчи дополняли рисунокъ: внизу пылалъ костеръ вокругъ столба съ желзнымъ кольцомъ, виднлся капюшонъ, врод воронки съ изображеніями змй, кротовъ и головъ съ рогами. Между этими эмлемами красовалось подобіе саргафага и на немъ старинными испанскими буквами начертано: ‘Инквизиторъ Деканъ, донъ Хаиме Фебреръ’. Мирный майоркинецъ, найдя у себя по возвращеніи домой такую визитную карточку, долженъ былъ содрогаться отъ ужаса.
Припоминался ему еще одинъ изъ его предковъ, о которомъ упоминалъ въ гнв Пабло Вальсъ, разсказывая о сожженіи ч_у_е_т_ъ и книжк отца Гарау. Это былъ элегантный, галантный Фебреръ, восхищавшій пальмскихъ дамъ при знаменитомъ Дйств Вры, въ новомъ костюм изъ флорентійскаго сукна, расшитомъ золотомъ, верхомъ на лошади, столь же великолпной, какъ и ея господинъ, со знаменемъ Святаго Судилища въ рукахъ. Іезуитъ въ лирическомъ тон повствовалъ объ его благородной фигур. Вечеромъ кабальеро присутствовалъ у подножья Бельверскаго замка и смотрлъ, какъ горло жирное тло Рафаэля Вальса, какъ вываливались его внутренности на костеръ. Во время этого зрлища его развлекало присутствіе дамъ, и лошадь его гарцовала у дверецъ ихъ колясокъ. Капитанъ Вальсъ правъ. Это варварство. Но Фебреры его родные: имъ принадлежало его имя и погибшее состояніе. И онъ, послдній отпрыскъ семьи, гордой своимъ прошлымъ, собирался жениться на Каталин Вальсъ, родственниц осужденнаго!..
Совты, слышанные имъ въ дтств, простые разсказы, которыми забавляла его м_а_д_ Антонія, теперь воскресли въ его памяти, какъ забытыя, но оставившія глубокій слдъ, идеи. Онъ подумалъ о ч_у_е_т_а_х_ъ: согласно народному представленію, они не походили на другихъ людей: существа грязныя, жалкія, цпкія, — въ нихъ должно скрываться страшное бевобразіе. Кто можетъ утверждать, что Каталина женщина, какъ вс женщины?..
Тутъ онъ подумалъ о Пабло Вальс, веселомъ и благородномъ, превосходившемъ своими достоинствами всхъ его друзей на остров. Но Пабло Вальсъ почти не жилъ на Майорк, много странствовалъ: не походилъ на его соплеменниковъ, неподвижныхъ, застывшихъ на одномъ мст цлые вка, размножавшихся въ своемъ позор и трусости, не имвшихъ солидарности и силъ подняться и внушить уваженіе.
Хаиме зналъ въ Париж и Берлин богатыя еврейскія семейства. Онъ даже добивался, чтобы его представили высокимъ израильскимъ баронамъ. Но, соприкасаясь съ этими истинными евреями, сохранившими свою вру и расовую независимость, онъ не чувствовалъ того инстинктивнаго отвращенія, которое внушали ему набожный донъ Бенито и другіе майоркскіе ч_у_е_т_ы. Среда вліяла на него? Вковой гнетъ, страхъ и привычка подчиняться сдлали изъ майоркскихъ евреевъ особую расу?..
Фебреръ, наконецъ, отдался темной власти сна, блуждая по извилинамъ все боле и боле смутной мысли.
На слдующее утро, одваясь, онъ ршилъ сдлать одинъ визитъ, ршилъ съ большимъ усиліемъ, воли. Этотъ бракъ — смлый, опасный шагъ требующій долгаго размышленія, какъ сказалъ его пріятель контрабандистъ.
— Прежде поставлю послднюю карту… — подумалъ Хаиме. — Отправлюсь къ папесс Хуан. Давнымъ-давно не видалъ ее, но она мн тетка, ближайшая родственница. По справедливости, я — ея наслдникъ. Еслибъ только она понимала!.. Достаточно одного ея жеста, и всмъ моимъ злоключеніямъ конецъ.
Хаиме подумалъ, въ какомъ часу лучше всего постить высокую сеньору. По вечерамъ у нея собиралась знаменитая компанія духовныхъ лицъ и важныхъ сеньоровъ, которыхъ она принимала съ величественнымъ видомъ. Вотъ ея будущіе наслдники, эти лидеры и представители разныхъ религіозныхъ корпорацій. Нужно отправиться къ ней немедленно, застать ее одну, посл обдни и утреннихъ молитвъ.
Донья Хуана жила во дворц около собора. Она осталась двственницей. презрвъ міръ посл разочарованій молодости, виновникомъ которой былъ отецъ Хаиме. Co всмъ пыломъ своего желчнаго характера, со всмъ энтузіазмомъ своей сухой и гордой вры, она посвятила себя политик и религіи. ‘За Бога и за короля’, слышалъ отъ нея Фебреръ, бывая у нея мальчикомъ. Въ юности она грезила о вандейскихъ героиняхъ, восторгалась длами и страданіями герцогини Беррійской, хотла, подобно этимъ стойкимъ воительницамъ вры и легитизма, сидть верхомъ на кон, съ распятіемъ на груди и саблей сбоку амазонкской юбки. Но желанія ея ограничились областью фантазій. Въ дйствительности, она совершила лишь одну экспедицію — путешествіе въ Каталонію, во время послдней карлистской войны, чтобы ближе посмотрть на святое предпріятіе, поглотившее часть ея состоянія.
Недруги п_а_п_е_с_с_ы Хуаны утверждали, будто въ юности она скрывала въ своемъ дворц графа Монтемолинъ, претендента на престолъ и будто тамъ она связала его съ генераломъ Ортега, главнокомандующимъ острововъ. Помимо этого, распространяли слухъ о романтической любви доньи Хуаны къ претенденту. Хаиме смялся надъ слухами. Все ложь: ддъ донъ Орасіо, человкъ весьма освдомленный, часто разсказывалъ своему внуку объ этой исторіи. П_а_п_е_с_с_а любила лишь отца Хаиме. Генералъ Ортега былъ мечтатель, его принимала донья Хуана съ романтической таинственностью въ бломъ костюм, почти въ темномъ зал, нжнымъ загробнымъ голосомъ, словно ангелъ прошлаго, говорила о необходимости водворить въ Испаніи старые нравы, прогнать либераловъ и возстановить дворянское правительство. ‘За Бога и короля!’ Ортега былъ разстрлянъ на каталонскомъ берегу, потерпвъ фіаско со своей карлистской экспедиціей, а папесса осталась на Майорк, готовая жертвовать деньги иа новыя святыя предпріятія.
Многіе считали ее разорившейся посл ея расточительныхъ тратъ въ послднюю гражданскую войну, но Хаиме зналъ состояніе набожной сеньоры. Она вела простую жизнь, какъ крестьянка. У ней на остров оставались обширныя помстья, и вс свои сбереженія она употребляла на вклады въ церкви, монастыри и подарки казн св. Петра. Ея прежній девизъ ‘за Бога и короля’ подвергся сокращенію. Она перестала думать о корол. Памятникомъ былого восторженнаго преклоненія передъ изгнаннымъ претендентомъ осталась лишь большая фотографія съ надписью, украшавшая наиболе темный уголъ гостиной.
— Молодецъ, — говорила она, — добрый кабальеро, но почти либералъ. Увы, жизнь на чужбин! Какъ мняются люди!.. Грхи!..
Теперь восторженно покланялась она только одному Богу, и деньги ея направлялись въ Римъ. Высокая мечта придавала смыслъ ея существованію. He пришлетъ ли ей передъ смертью ‘Золотую розу’ Святой отецъ? Нкогда этотъ подарокъ предназначался только королевамъ, но теперь нкоторыя богатыя набожныя сеньоры южной Америки удостаивались отличія. И она увеличивала пожертвованія, живя въ святой бдности, чтобы посылать больше денегъ. ‘Золотая роза’ и потомъ умереть!..
Фебреръ подошелъ къ дому папессы: подъздъ, какъ у него, но больше опрятности, больше чистоты, нтъ травы на мостовой, нтъ ни трещинъ, ни углубленій въ стнахъ, все по монастырски парадно. Дверь открыла ему молодая блдная служанка въ синемъ плать съ блой лентой. Она сдлала удивленное лицо, узнавъ Хаиме.
Она ввела его въ пріемную, увшанную портретами, какъ въ дом Фебреровъ, и легкимъ мышинымъ бгомъ направилась во внутренніе покои доложить о необычайномъ визит, смутившемъ монастырскую тишину дворца.
Протекли долгія минуты ожиданія. Хаиме уелышалъ крадущіеся шаги въ сосднихъ комнатахъ. Слегка заколыхались занавски, какъ бы отъ дуновенія зефира, за ними Хаиме какъ бы видлъ насторожившіяся фигуры, подсматривавшіе глаза. Снова появилась служанка, важно и вжливо привтствовала сеньора. Племянникъ сеньоры!.. Ввела его въ большую залу и исчезла.
Въ ожиданіи Фебреръ разсматривалъ большую комнату, архаически роскошно обставленную. Таковымъ былъ его домъ во времена дда. Стны были покрыты дорогой красной камкой, на нихъ красовались старинныя религіозныя картины нжнаго итальянскаго письма. Мебель благо дерева съ позолотой, со сладострастными изгибами, обитая толстымъ вышитымъ шелкомъ.
Ha консоляхъ, отражаясь въ голубыхъ глубокихъ зеркалахъ, разноцвтныя изображе.нія святыхъ XVII вка мшались съ миологическими фигурами. Потолокъ разрисованъ al fresco: coбраніе боговъ и богинь среди облаковъ, ихъ розовая нагота и смлыя позы составляли контрастъ скорбному лицу Христа, который, казалось, предсдательствовалъ въ зал, занимая большое пространство на стн надъ возвышеніемъ между двумя дверями. П_а_п_е_с_с_а признавала грховность миологическихъ изображеній, но они были памятниками хорошихъ временъ, когда властвовали кабальеро, и почитала ихъ, стараясь на нихъ не глядть.
Поднялась камковая портьера, и въ залъ вошла старая служанка въ черномъ костюм, простой юбк и бдной кофт, какъ у крестьянки. Срые волосы отчасти были прикрыты темнымъ платкомъ, которому время и жиръ придали красноватый оттнокъ. Изъ подъ юбки виднлись ноги въ холщевыхъ туфляхъ и грубыхъ блыхъ чулкахъ. Хаиме поспшилъ встать. Старая служанка была папесса.
Сиднья были раставлены въ нкоторомъ безпорядк, говорившемъ о компаніи, которая собиралась тутъ по вечерамъ. Каждое сиднье принадлежало по обычному праву важному лицу и оставалось неизмнно на одномъ и томъ же мст. Донья Хуана занимала кресло, похожее на тронъ, гд предсдательствовала по вечерамъ на ея врномъ собраніи священнослужителей, пріятельницъ-старухъ и здравомыслящихъ сеньоровъ, словно царица, принимающая дворъ.
— Садись, — коротко сказала она племяннику.
Автоматически, по привычк, она протянула руки надъ громадной серебряной жаровней, которая была пуста, и пристально посмотрла на Хаиме своими срыми острыми глазами, вселявшими всегда уваженіе. Ея властный взглядъ смягчился, и даже дрожала на глазахъ слеза. Около десяти лтъ она не видлась съ племянникомъ.
— Ты самый настоящій Фебреръ. Походишь на своего ддушку… Какъ вс изъ твоей семьи!..
Она скрыла свою настоящую мысль: умолчала объ образ, который ее единсгвенно трзгалъ, — о сходств съ отцомъ. Хаиме былъ морской офицеръ, являвшійся къ ней въ далекія времена. Ему не доставало лишь формы и лорнета… О, чудовище либерализма и неблагодарности!..
Глаза ея сдлались попрежнему суровыми. Черты лица стали суше, блдне, угловате.
— Что надо? — грубо спросила она. — Ты, конечно, пришелъ не ради удовольствія видть меня!..
Наступилъ моментъ. Хаиме опустилъ глаза съ ребяческимъ лицемріемъ и, боясь сразу высказать свою просьбу, повелъ рчь издалека. Тетка: онъ человкъ хорошій, вритъ во все старинное, желаетъ поддержать престижъ семьи. Онъ не былъ святымъ: слдуетъ признаться. Безумная жизнь поглотила его средства… но честь дома не запятнана! Отъ этой гршной, расточительной жизни онъ получилъ дв прекрасныхъ вещи: опытность и твердое намреніе исправиться.
— Тетя: я хочу перемнить образъ жизни, хочу быть другимъ.
Тетка одобрила съ загадочнымъ выраженіемъ лица. Отлично, такъ поступили св. Августинъ и лругіе святые мужи, проведшіе юность легкомысленно, а потомъ ставшіе свточами церкви.
Хаиме оживился при этихъ словахъ. Онъ разумется, не сдлается никакимъ свточемъ, но желаетъ быть добрымъ кабальеро христіаниномъ, женится, воспитаетъ дтей своихъ въ дух семейныхъ традицій: прекрасная будущность. Но, увы! трудно наладить такую разстроенную жизнь, когда наступаетъ моментъ направить ее по стез добродтели. Требуется помощь. Онъ разоренъ, тетя. Имнія почти въ рукахъ кредиторовъ, домъ его пустъ, онъ не ршается продать памятники прошлаго. Онъ, Фебреръ, очутится на улиц, если только чья-нибудь сострадательная рука не поддержитъ его. И онъ подумалъ о своей тет: въ конц концовъ, она его ближайшая родственница, какъ бы родная мать, и спасетъ его.
Названіе матери заставило растерянно покраснть донью Хуану и усилило суровый блескъ ея глазъ. Увы, память съ ея мучительными образами!..
— И ты ждешь отъ меня спасенія? — медленно произнесла папесса голосомъ, свиствшимъ сквозь разрозненные, пожелтвшіе, но еще крпкіе зубы. — Напрасно, Хаиме. Я бдна. У меня почти ничего нтъ. Мн едва хватаетъ на жизнь и кое-какія милостыни.
Она объявила это съ такой твердостью, что Фебреръ потерялъ надежду и счелъ безполезнымъ настаивать. П_а_п_е_с_с_а не хотла помочь ему.
— Хорошо, — сказалъ Хаиме, явно отчаявшись. — Но за отсутствіемъ поддержки я долженъ искать другого выхода, и такой выходъ уже имется. Вы теперь старшая въ моемъ роду, и я обязанъ спросить у васъ совта. У меня планъ женитьбы — она меня спасетъ — брака съ особой богатой, но не изъ нашего класса… низкаго происхожденія. Какъ мн поступить?…
Онъ ожидалъ отъ тетки жестовъ изумленія, любопытства. Можетъ быть, упоминаніе о женитьб смягчитъ ее. Онъ почти былъ увренъ, что въ ужас передъ громадною опасностью, угрожавшей чести дома и крови, она пойдетъ на все, согласится оказать ему помощь. Но удивиться и ужаснуться пришлось самому Хаиме: онъ увидалъ, что на блдныхъ губахъ старухи заиграла холодная улыбка.
— Знаю, — произнесла она. — Мн разсказали все сегодня утромъ у Св. Евлаліи, посл обдни. Вчера ты былъ въ Вальдемос. Ты женишься… женишься на ч_у_е_т_.
Ей стоила усилія выговорить это слово, и, произнося его, она задрожала. Въ зал воцарилось продолжительное молчаніе, трагическое и глубокое, какъ бываетъ передъ великими катастрофами: словно рухнулъ домъ и замерло эхо обвала послдней стны.
— И какъ это на вашъ взглядъ? — осмлился робко спросить Хаиме.
— Поступай, какъ хочешь, — холодно отвтила папесса. — Ты знаешь, что мы много лтъ не видались: можемъ не видаться и остальную жизнь. Поступай, какъ теб лучше. Мы съ тобой теперь разной крови: думаемъ по разному, не можемъ столковаться.
— Значитъ, я долженъ жениться! — продолжалъ онъ.
— Спроси себя самого. Фебреры уже давно идутъ такими путями, что ничмъ меня не удивятъ.
Хаиме замтилъ въ глазахъ и голос тетки скрытую радость, отраду мести, наслажденіе увидать своихъ враговъ въ безчестномъ, на ея взглядъ, положеніи, и это вывело его изъ себя.
— А если я женюсь, — сказалъ онъ подражая холодному тону доны Хуаны, — то могу расчитывать на васъ? Придете вы на мою свадьбу?..
Это взорвало папессу. Она гордо выпрямилась. Романтическія произведенія, прочтенныя въ юности, припомнились ей: она заговорила, какъ оскорбленная королева въ заключителъной глав историческаго романа.
— Кабальеро, по моему отцу — я Хеновартъ. Мать моя была Фебреръ, но т и другіе равны. Отрекаюсь отъ крови, которая смшается съ кровью жалкаго народа, убійцы Христа, остаюсь съ моей кровью, съ кровью моего отца: она умретъ со мною чистая и благородная.
Надменнымъ жестомъ она указала на дверь, считая свиданье оконченнымъ. Но тотчасъ, повидимому, поняла нелпость и театральность своего протеста, опустила глаза, смягчилась, приняла видъ кроткой христіанки.
— Прощай, Хаиме. Да просвтитъ тебя Господь!
— Прощайте, тетя.
По привычк онъ протянулъ ей руку, но она отдернула свою, спрятала ее за спину. Фебреръ слегка улыбнулся, припомнивъ нкоторые толки. Это не говорило ни о презрніи, ни о ненависти. Папесса дала обтъ не прикасаться никогда къ рукамъ мужчинъ, исключая священнослужителей.
Очутившись на улиц, онъ разразился глухой бранью, глядя на пузатые балконы дома въ стил рококо. Ехидна! радуется его браку! Когда послдній осуществится, какой негодующей и возмущенной предстанетъ она передъ своей кампаніей. Можетъ быть, запрется, чтобы вс на остров ее пожалли, и, однако, радость ея будетъ безмрна, радость мести, которой она жаждала много лтъ: видть, какъ Фебреръ, сынъ ненавистнаго человка, подвергся самому позорному, на ея взглядъ безчестію!..
И онъ, разоренный, прижатый къ стн, долженъ будетъ доставить ей это удовольствіе, осуществивъ свой союзъ съ дочерью Вальса… О, нищета!
За полдень бродилъ онъ по пустыннымъ улицамъ около Альмудайны и Собора. Пустота въ желудк инстинктивно направила его шаги домой. Онъ молча полъ, не зная что, словно автоматъ, не замчая м_а_д_, которая со вчерашняго дня въ тревог вертлась вокругъ него, стараясь завязать разговоръ и вывдать новости.
Пообдавъ, онъ пошелъ въ маленькую галлерею, выходившую въ садъ, съ разрушающейся колонной, увнчанной тремя римскими бюстами. У ногъ его раскинулась листва фиговыхъ пальмъ глянцовитые листья магнолій, зеленые шарики апельсинныхъ деревьевъ. Передъ нимъ врзывались въ голубое пространство стволы пальмъ, а дальше, за острыми зубцами стны лежало море, лучезарное, безконечное, объятое трепетомъ. Словно царапали его блестящую кожу барки съ развернутыми парусами. Направо, портъ, полный мачтъ и желтыхъ трубъ, дальше, вдаваясь въ воды залива, темная масса бельверскихъ сосенъ, а на вершин круглый, какъ арена для боя быковъ, замокъ съ одинокой башней, соединявшейся лишь легкимъ мостомъ. Внизу виднлись красныя новйшія постройки Террено, a за ними, на краю мыса, старинный Пуэрто Пи, съ сигнальной башней и батареями Санъ Карлоса.
По другую сторону залива, вдаваясь въ море, терялся въ волнистыхъ тумананахъ горизонта темно-зеленый мысъ съ красноватыми скалами, мрачный, необитаемый.
Соборъ вырисовывалъ на небесной лазури свои подпоры и колоннады, будто каменный корабль, съ обломанными мачтами, выброшенный волнами между городомъ и берегомъ. За храмомъ старинная крпость Альмудайны выставляла свои красныя башни, мавританскаго стиля, съ рдкими отверстіями. Полосами красноватой стали въ епископскомъ дворц горли оконныя стекла, словно отражая пожаръ. Между этимъ дворцомъ и морской стной, въ глубин рва, заросшаго травой, гд по выступамъ качались гирлянды розовыхъ кустовъ, громоздились пушки, старинныя, на колесахъ, новйшія на земл, годами ожидая минуты, когда ихъ употребятъ въ дло. Блиндированныя башни окислились точно также, какъ лафеты. Пушки съ широкими жерлами, окрашенныя красной краской, спрятанныя въ трав, выглядли помойными ведрами. Забвеніе и окись старили эти новйшія орудія. Застывшая, однообразная среда, окружавшая, по мннію Фебрера, островъ, казалось, тяготла и надъ этими военными орудіями: едва родившись, не успвъ заговорить, он длались старыми, разрушались.
Равнодушный къ ликованію солнца, къ свтлому трепету лазурнаго пространства, къ чириканію птицъ, проносившихся у его ногъ, Хаиме испытывалъ глубокую тоску, безконечное уныніе.
Къ чему бороться съ прошлымъ?… Какъ освободиться отъ своей цпи?… При рожденіи каждому опредлялось мсто на весь путь его странствованія по земл, и тщетны порывы перемнить положеніе.
Часто, въ ранней юности, когда онъ глядлъ съ возвышеннаго пункта на городъ съ его смющимися окрестностями, имъ овладвали мрачныя мысли. Въ потопленныхъ солнцемъ улицахъ подъ навсомъ крышъ волновался человческій муравейникъ, движимый нуждами, идеями момента, которыя онъ считалъ существеннйшими, вруя въ самомъ искреннемъ эгоизм, что кто-то Высшій и Всемогущій бодрствуетъ и управляетъ его шагами, шагами инфузорій въ капл воды. За городомъ воображеніе Хаиме рисовало однообразные заборы, свсившіеся надъ ними кипарисы, цлый городъ блыхъ построекъ, окошекъ на подобіе печныхъ отверстій, плитъ, закрывающихъ входъ въ пещеры. Сколько жителей въ город живыхъ, на его площадяхъ и широкихъ улицахъ? Шестьдесятъ тысячъ… Восемьдесятъ тысячъ… Увы! Въ другомъ город, расположенномъ вблизи, тсномъ, молчаливомъ съ его блыми домиками, сжатыми между темныхъ кипарисовъ, невидимыхъ обитателей — четыреста тысячъ, шестьсотъ тысячъ, можетъ быть, милліонъ.
Потомъ, въ Мадрид, тоже самая мысль постила его, какъ-то вечеромъ, когда онъ прогуливался съ двумя женщинами по окрестностямъ столицы. Вершины холмовъ около рки были заняты нмыми поселками, среди блыхъ зданій которыхъ высились острыя группы кипарисовъ. И на другомъ конц великаго города существовали также села молчанія и забвенія. Городъ жилъ, сдавленный форпостами небытія. Полмилліона живыхъ существъ волновались въ улицахъ, считая себя единственными господами, руководителями своего существованія, не помня, не думая о четырехъ, шести, восьми милліонахъ себ подобныхъ, пребывавшихъ невидимо около нихъ.
О томъ же размышлялъ онъ въ Париж, гд четыре милліона бодрствующихъ обывателей жили окруженные двадцатью или тридцатью милліонами прежнихъ жителей, нын почившихъ. И та же мрачная мысль преслдовала его во всхъ крупныхъ городахъ.
Никогда живые не были одни: всюду ихъ окружали мертвецы и, боле многочисленные, безконечно боле многочисленные, они давили живыхъ тяжестью времени и числа.
Нтъ, мертвые не уходили, какъ гласила старинная поговорка, мертвые оставались неподвижно на грани жизни, сторожа новыя поколнія, заставляя ихъ ощущать власть прошлаго грубыми терзаніями души, каждый разъ какъ т пытались сойти съ дороги.
Какая тиранія! Безграничное могущество! Безполезно отводить глаза и парализовать память. Они всюду встрчаются. Они занимаютъ вс дороги нашей жизни, выходятъ намъ навстрчу, чтобы напомнить о своихъ благодяніяхъ, обязываютъ насъ на унизительную благодарность. Что за рабство!.. Домъ, гд мы обитаемъ, построили мертвецы. Религіи — ихъ создали они. Законы, которымъ мы повинуемся, продиктовали мертвецы. Плоды ихъ работы дале, — любимыя блюда, наши страсти и вкусы, пища, питающая насъ, все, что производитъ земля, взрытая ихъ руками, нын обратившимися въ прахъ. Мораль, обычаи, предразсудки, честь — все ихъ работа. Мысли они иначе, иная была бы организація людей. Вещи пріятны нашимъ чувствамъ потому, что такъ хотли мертвецы. Непріятное, безполезное презирается по вол уже не существующихъ. Моральное и имморальное — ихъ сентенціи, произнесенныя вка тому назадъ. Стараясь говорить новое, люди лишь повторяютъ въ иныхъ выраженіяхъ то, что мертвецы говорили цлыя столтія. Что мы считаемъ наиболе произвольнымъ и личнымъ въ насъ, намъ диктуютъ невидимые учителя, лежащіе на гробовомъ лож, а они въ свою очередь научились этому отъ старыхъ мертвецовъ. Въ зрачкахъ нашихъ глазъ свтится душа нашихъ предковъ, а линіи нашихъ лицъ воспроизводятъ и отражаютъ черты исчезнувшихъ поколній.
Въ безмрной тоск Фебреръ улыбался. Мы воображаемъ, будто мыслимъ сами, а въ извилинахъ нашего мозга дйствуетъ сила, жившая въ другихъ организмахъ: такъ сокъ черенка отъ вковыхъ умирающихъ деревьевъ передаетъ энергію новымъ побгамъ. Многое изъ того, что мы произносимъ произвольно, какъ послднюю новость нашей мысли, есть чужая идея, воспринятая нашимъ мозгомъ отъ рожденія, вдругъ всплывающая въ немъ. Вкусы, причуды, добродтели и пороки, склонности и отвращеніе — все унаслдовано, все работа исчезнувшихъ, но живущихъ въ насъ.
Съ какимъ ужасомъ думалъ Фебреръ о могуществ мертвецовъ. Они скрываются, чтобы сдлать мене жестокой свою тиранію, но въ дйствительности не появляются. Ихъ души пребываютъ въ предлахъ нашего существованія, точно также, какъ ихъ тла образуютъ укрпленный лагерь вокругъ человческихъ скопищъ. Насъ сторожатъ они свирпыми очами, насъ преслдуютъ, невидимымъ ударомъ когтей гонятъ насъ при малйшей попытк свернуть съ пути. Дьявольски мощные, соединяются они и обрушиваются на человческія стада, которыя устремляются къ новымъ, необычайнымъ идеаламъ, дикой реакціей востановляютъ покой жизни — они любятъ ее молчаливой и тихой, съ шепотомъ вянущихъ травъ и порханіемъ бабочекъ, — востановляютъ нжный покой кладбища, уснувшаго на солнц.
Душа мертвецовъ заполняетъ міръ. Мертвецы не уходятъ, ибо они господа. Мертвецы повелваютъ, и безполезно противиться ихъ приказаніямъ.
Увы, человкъ большихъ городовъ, который живетъ въ водоворот, не знаетъ, кто создалъ его домъ, кто далъ ему хлбъ, видитъ изъ твореній свободной природы лишь чахлыя дерева, украшающія улицы, — человкъ большихъ городовъ не знаетъ этихъ вещей! He можетъ постигнуть, что его жизнь протекаетъ среди милліоновъ и милліоновъ предковъ, въ нсколькихъ шагахъ скученныхъ около него, сторожащихъ его и управляющихъ имъ. Онъ слпо повинуется ихъ ударамъ, не вдая, гд конецъ веревки, за который привязана его душа. Онъ считаетъ, бдный автоматъ! вс свои дйствія плодомъ своей воли, а между тмъ они не боле, какъ внушенія невидимыхъ повелителей.
Въ своемъ однообразномъ существованіи на тихомъ остров, знакомый со всми своими предками, знающій происхожденіе и исторію всего окружающаго — предметовъ, платья, мебели и дома, какъ бы надленнаго душой, Хаиме лучше другихъ могь оцнить эту тираннію.
Да, мертвецы повелваютъ. Власть живыхъ, ихъ изумительныя новости — все иллюзія, обманы для услады существованія!..
Глядя на море, гд на горизонт вырисовывалась тонкая колонка пароходнаго дыма, Фебреръ подумалъ о громадныхъ океанскихъ пароходахъ, плавающихъ городахъ, чудовищахъ быстроты, гордости человческой промышленности, въ короткое время объзжающихъ свтъ… Его отдаленные, средневковые предки, ходившіе въ Англію на корабл, врод рыболовной барки, представляли собой нчто боле необычайное, и великіе современные адмиралы со своими человческими стадами не совершили большихъ подвиговъ, чмъ командоръ Пріамо съ горсточкой моряковъ. О, жизнь! что за обманы, что за иллюзіи мы вышиваемъ на ней, стараясь скрыть отъ себя однообразіе ея канвы. Кратковременность ея восторговъ и удивленія передъ необычайнымъ убійственно ничтожна. Прожить тридцать лтъ — все равно что триста. Люди совершенствуютъ игрушки, полезныя для ихъ эгоизма и благоденствія — машины, средства передвиженія, но за вычетомъ этого жизнь идетъ по-старому. Стары страсти, радости, предразсудки: животное-человкъ не измняется.
Онъ считалъ себя свободнымъ человкомъ, съ душою, которую называлъ н_о_в__й_ш_е_й, своей, всецло своей: а теперь открывалъ въ ней хаосъ душъ предковъ. Онъ могъ признать эти души, такъ какъ изучилъ ихъ, такъ какъ он находились въ сосдней комнат, въ архив, какъ засохшіе цвты сохраняются придавленными между листьевъ старинной книги. Большинство людей помнятъ, самое большее, о своихъ праддахъ. Семейства, лишенныя возможности сохранять бережно исторію прошлаго на пространств вковъ, не даютъ себ отчета въ жизни предковъ, продолжающейся внутри ихъ, считаютъ самопроизвольными крики, которые въ нихъ испускаютъ предки. Наше тло — тло уже не существующихъ. Наши души — нагроможденные обрывки душъ мертвецовъ.
Хаиме находилъ въ себ величаваго дда, дона Орасіо и иквизитора декана, хозяина страшныхъ карточекъ, и души знаменитаго командора и другихъ предковъ. Его духъ современнаго человка хранилъ слды постояннаго рехидора, смотрвшаго, какъ на особую, презрнную расу, на крещенныхъ евреевъ-островитянъ.
Мертвые повелваютъ. Теперь понятны неизбжное отвращеніе, гордость при встрч съ этимъ услужливымъ, смиреннымъ дономъ Бенито… И эти чувства непреодолимы! И его характера нельзя измнить! Тутъ руководятъ боле сильные, чмъ онъ: повелвали мертвые и слдовало имъ повиноваться.
Пессимистическія мысли вернули его къ его настоящему положенію. Все погибло!.. Онъ не годенъ для мелкихъ длъ, для переговоровъ и сдлокъ, которыми чревата нищенская жизнь. Онъ отказывается отъ этого брака, своего единственнаго спасенія, и кредиторы, какъ только узнаютъ объ его отказ, уничтожающемъ ихъ надежды, обрушатся на его. Онъ очутится изгнаннымъ изъ родного дома, ему будутъ сочувствовать, жалть, и это хуже, чмъ издвательство. Безсильный, онъ обреченъ присутствовать при окончательномъ крушеніи его дома и имени. Что длать?.. Куда идти?..
Большую часть вечера онъ провелъ, глядя на море, слдя за бгомъ блыхъ парусовъ, скрывавшихся у мыса или терявшихся на далекомъ горизонт залива.
Удалившись съ террасы, Фебреръ, не помня какъ, открылъ дверь молельни, старинную забытую дверь. Заскрипла она на ржавыхъ петляхъ, посыпалась пыль съ паутиной. Сколько времени никто не входилъ сюда!.. Въ тснот запертыхъ камней онъ ощутилъ слабый запахъ эссенцій, коробки духовъ, раскрытыя и брошенныя, — запахъ, напомнившій ему о величественныхъ дамахъ рода, чьи портреты висли въ пріемной.
Въ луч свта, пробивавшемся сквозь окошечки купола, восходящей спиралью танцовали милліоны пыльныхъ тлецъ, зажженныхъ солнцемъ. Алтарь, старинной рзьбы, сверкалъ прямо, въ сумрак, искрами стариннаго золота. На священномъ стол виднлись лисьи хвосты и ведро, оставленные нсколько лтъ тому назадъ, во время послдней чистки.
Два молитвенныхъ стула изъ стариннаго синяго бархата, казалось, хранили еще слды господскихъ, нжныхъ тлъ, уже не существовавшихъ. На ихъ пюпитрахъ лежали, забытые, два молитвенника, съ захватанными краями. Хаиме узналъ одинъ изъ молитвенниковъ, — молитвенникъ матери, несчастной, блдной, больной сеньоры, проведшей жизнь въ молитвахъ и мысляхъ о сын, мечтавшей для него о великой будущности. Другой молитвенникъ, можетъ быть, принадлежалъ бабушк, американк временъ романтизма, которая, казалась, еще оглашала громадный домъ шелестомъ своихъ блыхъ платьевъ и рокотомъ арфы. Эта картина прошлаго, живая и скрытая въ заброшенной капелл, память о двухъ дамахъ, одной — воплощенномъ благочестіи, другой — идеалистк, изящной и мечтательной, окончательно подавили Фебрера. И вдругъ, черезъ нсколько времени, грубыя руки ростовщика осквернятъ величественную, застывшую старину!.. Онъ не сможетъ этого видть. Прощай! Прощай!..
При наступленіи темноты онъ отыскалъ на Борне Тони Клапеса. Съ откровенностью, которую ему внушалъ контрабантистъ, онъ попросилъ у.него денегъ.
— He знаю, когда смогу теб вернуть. Узжаю съ Майорки. Пусть гибнетъ все, но лишь не на моихъ глазахъ.
Клапесъ далъ Хаиме большую сумму, чмъ тотъ просилъ. Тони оставался на остров и съ помощью капитана Вальса попытается уладить, если есть только возможность, его дла. Капитанъ зналъ толкъ въ длахъ и умлъ распутывать наиболе запутанныя. Co вчерашняго дня онъ поссорился съ Хаиме, но это ничего не значитъ: Вальсъ истинный другъ.
— He говори никому о моемъ отъзд, — прибавилъ Хаиме. — Долженъ знать лишь ты….. и Пабло. Ты правъ: онъ — другъ.
— А когда ты узжаешь?..
Хаиме ожидалъ перваго парохода на Ибису. У него тамъ кое-что оставалось: группа скалъ, поросшая травами, жилище кроликовъ, разрушенная башня временъ пиратовъ. Онъ случайно узналъ объ этомъ вчера: ему сказали ибисскіе крестьяне, которыхъ онъ встртилъ на Борне.
— Все равно, что тамъ, что въ другомъ мст… Лучше, гораздо лучше. Буду охотиться, ловить рыбу. Буду жить, не видя людей.
Вспомнивъ свои вчерашніе совты, Клапесъ, довольный, пожалъ руку Хаиме. Конецъ исторіи съ ч_у_е_т_о_й! Его крестьянская душа радовалась такому финалу.
— Хорошо, что узжаешь. Иначе… Иначе было бы безуміе.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Фебреръ смотрлъ на свое изображеніе, прозрачную тнь съ расплывающимися очертаніями, среди ряби водъ. За изображеніемъ виднлась морская глубина, молочныя пятна чистаго песку и темныя глыбы, отдлившіяся отъ горы, покрытыя странной растительностью.
Морскія травы трепетно колебали своими зелеными головками, круглые плоды, похожіе на индійскія фиги, блли по гребнямъ, въ глубин зеленыхъ водъ блестли цвты, словно перламутръ, и среди этихъ таинственныхъ растеній выставляли морскія звзды свои разноцвтныя конечности, свивался морской ежъ, какъ черное пятно иглъ, суетились чертовы коньки и быстр-обыстро искрились серебро и пурпуръ, хвосты и плавники, среди воронокъ пузырей, выплывая изъ пещеры и исчезая въ другомъ невдомомъ, таинственномъ провал.
Хаиме наклонился на бортъ маленькаго судна съ опущеннымъ парусомъ. Въ рукахъ онъ держалъ volanti — длинную дорожку съ крючками, почти опускавшуюся до дна.
Было около полдня. Суденышко находилось въ тни. За спиной Хаиме тянулся страшно извилистый, съ острыми выступами и глубокимитвырзами, дикій берегъ Ибисы. Передъ нимъ возвышался Ведр, одинокій утесъ, гордый пограничный столпъ въ триста метровъ, благодаря своему одиночеству казавшійся еще боле высокимъ. У ногъ его тнь колосса придавала водамъ темный и въ то же время прозрачный цвтъ. Дальше, за его синеватой тнью кипло Средиземное море, сверкая золотыми искрами въ солнечныхъ лучахъ, и берега Ибисы, красные, плоскіе, казалось, горли огнемъ.
Хаиме отправлялся ловить рыбу ежедневно, при тихой погод, въ узкомъ пролив между островомъ и Ведри. Въ ясные дни это была голубая рка съ подводными скалами, высовывшими на поверхность воды черныя верхушки. Великанъ позволялъ приставать къ себ, ничуть не теряя своего величественнаго, суроваго, враждебнаго вида. А когда дулъ свжій втеръ, наполовину потопленныя верхушки скалъ внчались пной, издавая ревъ, водяныя горы, глухія, темныя достигали воротъ моря, и приходилось ставить парусъ и бжать скоре изъ этого пролива, отъ шумнаго хаоса воротовъ и потоковъ.
На носу барки стоялъ дядя Вентолера, старый морякъ, плававшій на судахъ разныхъ націй и спутникъ Хаиме съ момента прізда послдняго на Ибису. ‘Лтъ восемьдесятъ, сеньоръ!’ и ни одного дня не пропускалъ безъ рыбной ловли. He зналъ ни болзней, ни страха передъ непогодой. Имлъ загорвшее обвтрившееся, но съ рдкими морщинами лицо. Тонкія ноги, подъ засученными штанами, показывали свжую кожу крпкихъ мускуловъ. Блуза, съ открытой грудью, позволяла видть волосастое, срое тло, того же цвта, какъ голова. На голов, — черная шапка, — память о послдней его поздквъ Ливерпуль — съ ярко-красной кисточкой посредин, съ широкой лентой, расписанной блыми и красными дервишами. Лицо украшали узкія бакенбарды. На ушахъ висли мдныя серьги.
Познакомившися съ нимъ, Хаиме заинтересовался его украшеніями.
— Мальчишкой служилъ я юнгой на англійской шхун, — говорилъ Вентолера на своемъ ибисскомъ нарчіи, произнося слова на распвъ, нжнымъ голосомъ. — Хозяинъ былъ пресмлый мальтіецъ, съ бакенбардами и серьгами. И я сказалъ себ: ‘Выросту — стану, какъ хозяинъ’. Вотъ вы какимъ меня видите, и былъ я казистъ съ лица, и любо было мн подражать людямъ стоющимъ.
Первые дни, когда Хаиме сталъ ловить рыбу у Ведри, онъ забывалъ смотрть на воду и снарядъ, который держалъ въ рук, и впивался глазами въ колоссъ, поднимающійся надъ моремъ, отторгнутый отъ берега.
Громоздились скалы другъ на друга, высилась къ небесамъ острая вершина, заставлявшая зрителя закидывать голову назадъ. Прибрежные утесы были доступны. Mope доходило до нихъ, вливаясь въ низкія колоннады подводныхъ пещеръ — нкогда убжище корсаровъ, а теперь иногда складочное мсто контрабандистовъ. Можно было идти, прыгая съ утеса на утесъ, среди можжевельника и другихъ лсныхъ растеній, по береговой сторон, но дальше, скала поднималась отвсная, гладкая, неприступная, красивыми срыми стнами, какъ бы обрзанными.
На громадной высот было нсколько площадокъ, поросшихъ зеленью, а за ними опять поднималась скала, вертикально-отвсная до самой вершины, острая, какъ палецъ. Нкоторыя охотники взбирались на эту крпость, пользуясь, какъ дорожками выступами камней, и такимъ путемъ достигали до первыхъ площадокъ. Дальше дошелъ, по словамъ дяди Вентолеры, одинъ только монахъ, изгнанный правительствомъ за карлистскую агитацію, построившій на берегу Ибисы обитель Кубельсъ.
— Былъ человкъ твердый и смлый, — продолжалъ старикъ. — Говорятъ, водрузилъ крестъ на самой высот, да вотъ уже давно унесли его буйные втры.
Фебреръ видлъ, какъ по уступамъ громаднаго сраго утеса, осненнымъ зеленью можжевельника и морскихъ сосенъ, прыгали неустанно цвтныя точки, словно красныя или бловатыя блохи. To были козы Ведр, одичавшія козы, брошенныя здсь давно, плодившіяся вдали отъ человка, потерявшія вс свои привычки домашнихъ животныхъ, спасавшіяся чудесными прыжками, какъ только барка приставала къ скал. Тихимъ утромъ ихъ блеянье громко раздавалось среди безмолвія природы и неслось надъ морской поверхностью.
Однажды, на разсвт Хаиме, захвативши съ собой ружье, сдлалъ два выстрла въ далекую группу козъ, будучи увренъ, что не попадетъ, но желая насладиться зрлищемъ ихъ бгства и прыжковъ. Усиленные эхомъ пролива, выстрлы наполнили пространство чиликаньемъ и шелестомъ крыльевъ. Сотни старыхъ, громадныхъ чаекъ, испуганные шумомъ, покинули свои норы. Встревоженный островокъ выбрасывалъ своихъ пернатыхъ обитателей. Совсмъ высоко, черными точками летли къ большому острову, другіе бглецы-соколы, находившіе пріютъ на Ведр, охотившіеся за ибисскими и форментерскими голубями.
Старый морякъ показывалъ Фебреру пещеры, зіявшія, какъ окна, въ наиболе отвсныхъ и неприступныхъ стнахъ островка. Ни козы, ни люди не могли туда проникнуть. Дядя Вентолера зналъ, что скрывалось въ ихъ черной пасти. Это были улья, имвшія за собой многовковую давность, естественный пріютъ пчелъ, которыя пролетая черезъ проливъ между Ибисой и Ведр, укрывались въ неприступныхъ пещерахъ, посл набговъ на островныя поля. Въ извстное время года онъ видлъ, какъ сверкали у этихъ отверстій свтлыя нити, и змйками сбгали по камнямъ. Таялъ медъ у входовъ пещеръ и вытекалъ, безъ пользы, изъ сотовъ.
Дядя Вентолера, свистнувъ отъ удовольствія, дернулъ свой рыболовный снарядъ.
— Привалило восемь!..
На крючк шевелилъ хвостомъ и лапами темно-срый крабъ. Другіе, такіе же, неподвижно лежали въ корзинк около старика.
— Дядя Вентолера, почему не споете обдни?
— Если позволите…
Хаиме зналъ привычки старика, его склонность къ пснопніямъ обдни въ минуты рарадости. Переставъ совершать дальнія плаванія, онъ полюбилъ по воскресеньямъ пть въ деревенской церкви Санъ Хосе или Санъ Антоніо, а затмъ распространилъ свое пристрастіе на вс счастливые случаи жизни.
— Хорошо… хорошо, — произнесъ онъ тономъ превосходства, словно готовясь доставить своему спутнику величайшее наслажденіе.
Приложивъ руку ко рту, онъ вдругъ вынулъ зубы — и спряталъ ихъ за поясомъ. Лицо его покрылось морщинами вокругь ввалившагося рта. И онъ началъ пть фразы священника и отвты помощника. Дрожащій, дтскій голосъ пріобрталъ торжественную звучность, разносясь по водному пространству, отдаваемый эхомъ скалъ. По временамъ ему вторили козы Ведр нжнымъ, изумленнымъ блеяньемъ. Хаиме смялся надъ усердіемъ старика: закативъ глаза, тотъ прижималъ руку къ сердцу, не выпуская изъ другой руки веревки _о_l_a_n_t_і. Это продолжалось долго — Хаиме слдилъ внимательно за своимъ снарядомъ, но не замчалъ ни малйшаго движенія. Счастье было на сторон старика. Хаиме былъ раздосадованъ. Ему вдругъ надоло пніе.
— Довольно, дядя Вентолера… Достаточно!
— Понравилось вамъ, правда? — наивно произнесъ старикъ. — Знаю еще кое-что. Знаю про капитана Рикера, истинное событіе, вовсе не басня. Мой отецъ видлъ.
Хаиме сдлалъ жестъ протеста. Нтъ, не нужно про капитана Рикера. Онъ наизусть помнилъ. За три мсяца, которые они вмст плавали, рдкій день не завершался повствованіемъ о капитан. Но дядя Вентолера, по своей старческой наивности, убжденный въ великомъ значеніи всего, что длалъ, уже началъ свой разсказъ, и Хаиме, отвернувшись, наклонился надъ бортомъ и глядлъ въ морскую глубину, не желая слушать лишній разъ наизусть извстнаго.
Капитанъ Антоніо Рикеръ!.. Герой острова, столь же великій морякъ, какъ Барсело… Но Барсело былъ майоркинецъ, а онъ ибисенецъ: все почести и чины принадлежали майоркинцу. Существуй справедливость, море поглотило бы гордый островъ, мачеху Ибисы. Тутъ старикъ вспомнилъ, что Фебреръ майоркинецъ и сконфуженно молчалъ нсколько минутъ.
— Это такъ говорится, — прибавилъ онъ, извиняясь. — Хорошіе люди водятся везд. Ваша милость — хорошій человкъ, но вернемся къ капитану Рикеру…
Рикеръ былъ хозяиномъ каперской шебеки С_а_н_ъ А_н_т_о_н_і_о, снаряженный ибисенцами въ постоянной войн съ галеотами алжирскихъ мавровъ и кораблями англичанъ, враговъ Испаніи. Имя Рикера извстно было всему Средиземному морю. Событіе случилось въ 1806 г. Въ троицынъ день, утромъ, въ виду города Ибисы показался фрегатъ подъ англійскимъ флагомъ, лавируя вн прицла крпостныхъ пушекъ. Это былъ ‘У_с_п__х_ъ’, корабль итальянца Мигуэля Новелли, по призванію П_а_п_ы, жителя Гибралтара, корсара, служившаго Англіи. Онъ разыскивалъ Рикера, издвался надъ нимъ, нагло плавая передъ городомъ. Зазвонили въ набатъ колокола, забили барабаны, населеніе столпилось на стнахъ Ибисы и въ морскомъ квартал. С_а_н_ъ А_н_т_о_н_і_о стоялъ бокомъ на суш, но Рикеръ, со своими, спустилъ его въ воду. Маленькія пушки шебеки были приведены ьъ негодность: ихъ на скорую руку привязали веревками. Вс обитатели морского квартала захотли ссть на судно, но капитанъ выбралъ лишь пятьдесятъ человкъ и прослушалъ съ ними обдню въ церкви св. Тельмо. Когда поднимали паруса, явился отецъ Рикера, старый морякъ и, несмотря на протестъ сына, взошелъ на шебеку.
Много часовъ, много ловкихъ маневровъ потребовалось Санъ Антонію, чтобы приблизиться къ кораблю П_а_п_ы. Бдная шебека выглядла наскомымъ рядомъ съ большимъ судномъ, на борту котораго находились самые отважные авантюристы, собравшіе на молахъ Гибралтара: мальтійцы, англичане, римляне, венеціанцы, ливорнцы, сардинцы и рагузцы. Первый залпъ изъ пушекъ корабля убиваетъ пять человкъ на палуб шебеки, въ томъ числ отца Рикера. Рикеръ схватываетъ разорванный трупъ, пачкается его кровью, бжитъ спрятать его въ трюм. — ‘Убили нашего отца!’ — стонутъ братья Рикера. — Покажемъ себя! — дико кричитъ послдній. — Пороховницы! На абордажъ!
П_о_р_о_х_о_в_н_и_ц_ы, страшное оружіе ибисенскихъ корсаровъ, огненныя бутылки, которыя разрываясь на непріятельской палуб, зажигали ее, попадаютъ въ корабль Папы. Горятъ снасти, пылаетъ мертвое дерево, и, словно демоны, среди пламени прыгаютъ Рикеръ и его люди, съ пистолетомъ въ одной рук, съ абордажнымъ топоромъ въ другой. Палуба заливается кровью, съ разрубленными головами летятъ трупы въ море. Папу нашли спрятавшимся, полумертвымъ отъ страху въ шкафу его каюты.
И дядя Вентолера смялся своимъ дтскимъ смхомъ, вспоминая эту смшную подробность великой побды Рикера. Потомъ, плннаго П_а_п_у привезли на островъ. Горожане и крестьяне толпами сбгались смотрть на него, какъ на рдкаго звря. Вотъ пиратъ, гроза Средиземнаго моря! И его нашли между полками, испугавшагося ибисенцевъ! Судомъ приговорили его къ повшенію на остров Висльниковъ, — маленькомъ островк, гд теперь находится маякъ пролива Монаховъ, но Годой отдалъ приказъ обмнять его на плнныхъ испанцевъ.
Отецъ Вентолеры былъ очевидцемъ великаго событія. Онъ служилъ юнгой на шебек Рикера. Потомъ попалъ онъ въ плнъ къ алжирцамъ и былъ однимъ изъ послднихъ рабовъ передъ появленіемъ въ Алжир французовъ. Тамъ онъ подвергся однажды смертельной опасности ихъ разстрливали черезъ десятаго за убійство порочнаго мавра (тло его нашли въ отхожемъ мст). Дядя Вентолера помнилъ разсказы отца объ эпох когда на Ибис быаи корсары и въ ибисскую гавань прибывали захваченныя суда съ плннами мавританками и маврами. Плнниковъ проводили ‘къ писарю захватовъ’, какъ свидтелей событія, и требовали чтобы они клялись именемъ Аллаха, Пророка и Алкорана, поднявъ кверху указательный палецъ, обративъ лицо къ восходу солнцаі. А суровые ибисенскіе корсары, раздливъ добычу, оставляли фондъ на покупку простынь для ранъ, а остальную часть награбленнаго отдавали, ‘чтобы служилъ священникъ обдню вс дни, пока они находятся вн острова’.
Дядя Вентолера переходилъ отъ Рикера къ другимъ храбрымъ каперамъ, предшественникамъ послдняго, но Хаиме сердила его болтовня: въ нихъ скрыто было желаніе поразить островъ Майорку, сосдній и враждебный, — и, наконецъ, онъ потерялъ терпніе.
— Уже двнадцать, ддушка!.. Тронемся, больше не клюютъ. Старикъ посмотрлъ на солнце, оно стояло надъ вершиной Ведр. Полдень еще не наступилъ, но былъ близокъ. Потомъ, посмотрлъ на море: сеньоръ правъ, рыбы клевать больше не станутъ, но онъ былъ доволенъ сегодняшнимъ уловомъ.
Своими тонкими руками онъ потянулъ за веревку, поднимая маленькій треугольный парусъ судна. Судно накренилось, качнулось на мст и затмъ начало разрзать воду съ тихимъ журчаньемъ. Вышли изъ пролива, оставили сзади Ведр, направляясь по ибисскому берегу. Хаиме правилъ рулемъ, а старикъ, зажавъ корзину между колнъ, пересчитывалъ и перебиралъ рыбъ съ жадностью и наслажденіемъ.
Обогнули мысъ. Открылась новая полоса берега. На небольшой горк съ красными скалами, усянной то здсь, то тамъ темными пятнами густыхъ кустарниковъ, маячила широкая, желтая башня, гладкій цилиндръ съ однимъ только отверстіемъ на сторон обращенной къ морю, — съ окномъ, чернымъ проваломъ неправильной формы. На коронк башни амбразура, служившая нкогда для небольшой пушки, вырзывалась въ небесной лазури. По одной сторон мыса, круто падавшаго въ море, шелъ зеленющій участокъ земли, съ низкими втвистыми деревьями, между ними просвчивало блое пятно крошечнаго домика.
Барка направилась къ башн и, подойдя къ ней, повернула къ берегу, врзавшись носомъ въ песчаное дно. Старикъ сложилъ парусъ и приблизилъ судно кь скал на берегу, откуда спускалась цпь. Привязалъ къ цпи барку, и тотчасъ они оба выскочили на сушу. Старикъ не хотлъ вытаскивать судно: онъ думалъ вернуться въ море сегодня же вечеромъ посл ужина: слдовало опустить д_о_р_о_ж_к_и до завтрашняго утра. Сеньоръ отправится съ нимъ?.. Фебреръ сдлалъ отрицательный жестъ, и старикъ растался съ нимъ до завтра. Онъ разбудитъ, запвъ на берегу Introito, рано утромъ, когда на неб будутъ еще звзды. Разсвтъ долженъ ихъ застать у Ведр Нука, скоро ли онъ выйдетъ изъ башни!
Старикъ пошелъ вглубь острова, неся корзину съ рыбой на рук.
— Отдайте, дядя Вентолера, мою долю Маргалид, и пусть мн поскорй принесутъ пообдать.
Морякъ отвтилъ движеніемъ плечъ, не оборачиваясь. Хаиме двинулся по полос берега къ башн. Ноги его, обутыя въ альпаргаты, ступали по мелкому песку, о который разбивались послднія всплески моря. Среди голубыхъ камешекъ виднлись куски обожженной глины, осколки ручекъ, выпуклые черепки гончарныхъ издлій, со слдами старинныхъ украшеній, которыя, быть можетъ, принадлежали пузатымъ вазамъ, маленькіе неправильные шарики срой земли, на которыхъ, казалось, можно было разглядть разъденныя селитряной водой лица, сжавшіяся, въ ход вковъ, физіономіи. To были таинственные остатки бурныхъ дней, обрывки великой морской тайны, увидвшей снова свтъ посл тысячелтняго мрака, хаотическая, легендарная исторія, выброшенная капризными волнами на берега этихъ острововъ. служившихъ въ сдую старину убжищемъ финикійцевъ и карагенянъ, арабовъ и норманновъ. Дядя Вентолера говорилъ о серебряныхъ монетахъ, тонкихъ, какъ жертвенныя облатки: играя, на берегу ихъ находили мальчики. Его ддъ помнилъ преданіе оттаинственныхъ пещерахъ, скрывавшихъ сокровища, пещерахъ сарацинъ и норманновъ, — он были замурованы камнями, и секретъ кладовъ забытъ.
Хаиме началъ подыматься по каменистому склону, направляясь къ башн. Тамариски подымали свой дикій, шумный уборъ, уборъ безплодныхъ сосенъ, который, казалось, питался разсянной кругомъ солью, вонзая свои корни въ скалу. Втеръ непогодныхъ дней, сбрасывая песокъ, оставлялъ обнаженными эти разросшіеся, спутанныя корни, черныя, тонкія зми, въ которыхъ часто запутывались ноги Фебрера. На эхо его шаговъ отвчали въ кустахъ шумъ пугливаго бга и шелестъ листьевъ: то тамъ, то здсь съ отчаянной быстротой проносился комокъ срой шерсти, съ хвостомъ вь вид пуговицы. Бгство кроликовъ распугивало темно-смарагдовыхъ ящерицъ, лниво лежавшихъ на солнц.
Вмст съ этими шорохами до слуха Хаиме донеслись слабые звуки тамбурина и мужской голосъ, напвавшій ибисскій романсъ. Мужчина по временамъ останавливался, какъ бы въ нершительности, повторялъ уже проптые стихи по нскольку разъ и уже тогда переходилъ къ новымъ. Въ конц каждой строфы, по мстному обычаю, онъ испускалъ странное клохтанье, похожее на крикъ павлина, дикія, скрипучія трели, какими сопровождаютъ свои псни арабы.
Очутившись на вершин, Фебреръ увидлъ музыканта, сидвшаго на камн, сзади башни и глядвшаго на море.
Это былъ а_т_л_о_т_ъ, котораго Хаиме нсколько разъ встрчалъ въ Кан Майорки, дом своего бывшаго арендатора Пена. На бедр атлота лежалъ ибисскій тамбуринъ, маленькій барабанъ, выкрашенный въ синюю краску, съ золотыми цвтами и втками. Лвая рука опиралась объ инструментъ, голова покоилась на рук, почти закрытая ладонью и пальцами. Правой рукой, вооруженной палочкой, онъ медленно ударялъ въ кожу тамбурина, и такъ остался неподвижнымъ, мечтательно играя, погрузившисъ въ свою иппровизацію, созерцая безмрный морской горизонтъ сквозь пальцы.
Звали его Пвецъ, какъ и всхъ на остров, кто плъ новые стихи на танцахъ и серенадахъ. Это былъ высокій юноша, тонкій, узкоплечій атлотъ, которому еще не стукнуло восемьнадцати лтъ. При пніи онъ кашлялъ, изгибалъ хрупкую шею, и краснло его лицо. Прозрачно-блые глаза у него были большіе, женскіе глаза съ замтной розовой слезницей, въ кругломъ соединеніи вкъ. Онъ всегда носилъ праздничный костюмъ: штаны синяго бархата, поясъ и шнурокъ, вмсто галстуха, пламенно-краснаго цвта, а надъ шнуркомъ красовался женскій платокъ, обвитый вокругъ шеи съ вышитымь концомъ напереди. Дв розы выглядывали изъ-за ушей, а изъ-подъ полей его поярковой шляпы, закинутой назадъ, съ цвтной лентой, выбивались, словно вьющаяся бахрома, волны вьющихся волосъ, лоснящихся отъ помады. При вид этихъ почти женскихъ украшеній, при вид его большихъ глазъ и блднаго лица, Фебреръ сравнилъ его съ безкровной двой, какихъ идеализируетъ новйшее искусство. Но эта два носила за краснымъ поясомъ нчто, внушающее тревогу. Несомннно то былъ ножъ или пистолетъ, издліе островныхъ серебрянниковъ: неразлучный спутникъ каждаго ибисскаго а_т_л_о_т_а.
Увидя Хаиме, пвецъ поднялся, выпустилъ изъ лвой руки тамбуринъ, прикрпленный ремнемъ, причемъ правая рука его, продолжая махать палочкой, ударила по полямъ шляпы.
— Bon dia tengui! (здравствуйте!).
Какъ добрый майоркинецъ, Фебреръ врилъ въ дикость ибиссенцевъ и былъ изумленъ ихъ вжливостью при встрчахъ. Они убивали другъ друга, всегда изъ-за любовныхъ исторій, но иностранца они почитали по традиціи, какъ почитаетъ арабъ человка, просящаго оказать гостепріимство подъ его шатромъ.
Пвецъ, казалось, былъ сконфуженъ тмъ, что майоркинскій сеньоръ засталъ его у своего дома, на своей земл. Онъ бормоталъ извиненія. Пришелъ онъ сюда, такъ какъ любитъ смотрть на море съ высокаго мста. Чувствовалъ себя хорошо въ тни башни. Пріятели не безпокоили его своимъ присутствіемъ, и онъ могъ спокойно сочинять стихи романса для слдующихъ танцевъ въ деревн Санъ Антоніо.
Хаиме улыбнулся робкимъ извиненіямъ пвца. Наврно, его стихи посвящались какой-нибудь а_т_л_о_т_. Юноша наклонилъ голову: да, сеньоръ… И кто она?
— Flo d’enmetlle, — отвтилъ поэтъ.
Цвтокъ миндальнаго дерева!… Недурное имя. И, поощренный одобреніемъ сеньора, атлотъ продолжалъ говорить. Цвтокъ миндальнаго дерева — Маргалида, дочь с_и_н_ь_о Пепа изъ К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и. Онъ далъ ей это имя: она бла и прекрасна, какъ цвты, распускающіяся на миндальномъ дерев, когда кончаются холода и съ моря доносятся первыя теплыя дуновенія — встники весны. Вс юноши въ округ повторяютъ это имя, и у Маргалиды другого нтъ. Пвецъ былъ счастливъ на удачныя прозвища. Что онъ говорилъ, оставалось навсегда.
Съ улыбкой выслушалъ Фебреръ слова юноши. Вотъ куда удалилась поэзія… Затмъ спросилъ, работаетъ ли онъ. А_т_л_о_т_ъ отвтилъ отрицательно. Родители не хотятъ: въ одинъ базарный день его осмотрлъ городской врачъ и посовтовалъ семь избавлять его отъ всякой усталости. И онъ, довольный совтомъ, проводилъ рабочіе дни на лон природы подъ тнью дерева, слушая пніе птицъ, карауля а_т_л_о_т_ъ, проходившихъ по дорожкамъ. А когда въ era голов рождался новый куплетъ, онъ садился на морскомъ берегу, медленно обрабатывалъ его, закрплялъ въ своей памяти.
Хаиме простился съ нимъ: можетъ продолжать свою поэтическую работу. Но черезъ нсколько шаговъ онъ остановился и повернулъ голову, не слыша снова тамбурина. Пвецъ удалялся по склону, боясь надость сеньору своей музыкой, отыскивая другое уединенное мсто.
Фебреръ пришелъ къ башн. To, что издали казалось нижнимъ этажемъ, было прочной каменной постройкой. Дверь находилась въ уровень съ верхними окнами: такимъ путемъ древніе сторожа могли предохранить себя отъ неожиданнаго нападенія пиратовъ. Входя и уходя, они пользовались лстницей, которую убирали внутрь съ наступленіемъ ночи. Чтобы подниматься въ свою комнату, Хаиме приказалъ сдлать грубую деревянную лстницу, но никогда не убиралъ ее. Башня, выстроенная изъ песчанника, была снаружи нсколько разрушена морскими втрами. Многія плиты выпали изъ своихъ гнздъ, и образовавшіеся выступы походили на замаскированныя ступени, ведущія наверхъ.
Отшельникъ поднялся въ свое жилище. Это была круглая комната съ двумя только отверстіями: дверью и окномъ сзади, благодаря черезмрной толщин стнъ, эти отверстія казались тунелями. Стны внутри были старательно обмазаны блестящей ибисской известкой, которая придаетъ молочную прозрачность и молочную нжность всмъ постройкамъ, изъ грязныхъ деревенскихъ хижинъ длаетъ веселые домики. Но на потолк съ пробитымъ люкомъ старинной лстницы, ведшей на верхнюю площадку, сохранилась сажа отъ огней, зажигавшихся въ былыя времена.
Дверь, окно и люкъ закрывались досками, плохо скрпленными посредствомъ деревянныхъ крестовъ. Во всей башн не имлось ни одного стекла. Еще было лто, и Фебреръ, не зная, что его ждетъ впереди, или врне, по безпечности отложилъ работы по устройству боле основательнаго помщенія.
Онъ находилъ прекраснымъ и очаровательнымъ это убжище, несмотря на его грубую простоту. Здсь видна была старательная рука Пепа и грація Маргалиды. Хаиме любовался блескомъ стнъ, чистотой трехъ стульевъ и досчатаго стола, — мебели, вытираемой дочерью его бывшаго арендатора. Рыболовные снаряды раскидывали свои сти по стнамъ, словно качающіяся обои. Дальше висли ружье и сумка съ припасами. Мстами на подобіе веровъ сгруппированы были створки раковинъ, карамельно-прозрачныя, какъ черепашій щитъ. Это былъ подарокъ дяди Вентолеры, точно также какъ дв громадныхъ улитки на стол, блыя, съ торчащими иглами, съ внутренностью влажно-розовою, словно женское тло. У окна былъ свернутъ тюфякъ, съ подушкой и простынями, — деревенская постель, которую Маргалида или ея мать длами каждый вечеръ.
Хаиме спалъ тамъ спокойме, чмъ въ своемъ пальмскомъ дворц. Т дни, когда его не будилъ на зар дядя Вентолера, служа обдню на берегу или подымаясь по склону и бросая камушки въ дверь башни, отшельникъ лежалъ на своемъ тюфяк до поздняго утра. До него доносился щумъ моря, великой ворчливой матери, таинственный свтъ, смсь солнечнаго золота и синевы водъ, пробивался сквозь щели, дрожа на близн стнъ, снаружи кричали чайки и пролетая передъ окномъ, въ игривомъ полет, мелькали быстрыми твнями на стн.
По ночамъ, рано ложась, отшельникъ размышлялъ, съ открытыми глазами, глядя, какъ льется сквозь полускрпленныя доски смутный и звздный свтъ ночи или блескъ луны. Въ эти получаса кажется, будто все прошлое чудеснымъ сбразомъ встаетъ передъ умственнымъ взоромъ, въ предверіи сна воскресаютъ самыя далекія воспоминанія. Mope ворчало, слышался скрипящій крикъ большихъ ночныхъ птицъ, чайки жалобно стнали, какъ дти, подвергнутыя мукамъ. Что-то длаютъ въ эти часы его пріятели?.. О чемъ говорятъ въ кофейняхъ Борне?.. Кто въ казино?..
По утрамъ эти воспоминанія вызывали у него улыбку и жестъ сожалнія. Новый свтъ, казалось, красилъ его жизнь, длалъ ее боле пріятной. И онъ могъ походить на прочихъ и обожать городскую жизнь!.. Вотъ она — истинная жизнь.
Его взглядъ блуждалъ по круглому пространству башни. Настоящее зало, боле спокойное для него, чмъ чертоги дома его предковъ: все принадлежитъ ему, нтъ страха передъ совмстнымъ владніемъ съ заимодавцами и ростовщиками. У него даже имются прекрасныя древности, которыхъ никто не можетъ оспаривать. Около двери покоились на стн дв амфоры, извлеченныя стями рыбаковъ, дв вазы изъ бловатой глины, остроконечныя, закаленныя моремъ, капризно украшенныя природой гирляндами окаменвшихъ раковинъ. Посреди стола, между улитокъ, находился другой подарокъ дяди Вентолеры — голова женщины въ своеобразной круглой тіар, скрывавшей волосы, заплетенныя въ косы. Срая глина была покрыта блыми твердыми шариками, наростами вковъ и селитряной воды. Но Хаиме, глядя на подругу своего одиночества, мысленно снималъ суровую маску, угадывалъ свтлыя черты ея лица, странную таинственность ея восточныхъ миндалевидныхъ глазъ. Онъ видлъ ее такой, какой никто ее не могъ видть. Долгіе часы безмолвнаго созерцанія, въ конц концовъ, стерли созданныя вками наслоенія.
— Посмотри на нее: моя невста, — сказалъ онъ однажды утромъ Маргалид, когда та убирала комнату. — Правда, прекрасна?… Была Тирской или Аскалонской принцессой, не знаю наврно: одно неоспоримо: она сохранена для меня, она любила меня четыре тысячи лтъ до моего рожденія, черезъ вка она явилась за мной. У ней были корабли, были рабы, были пурпурныя платья и дворцы съ террасами-садами. Но она оставила все, скрылась въ мор и ждала, пока волна вынесетъ ее на берегъ, пока возьметъ ее дядя Вентолера и принесетъ ко мн… Почему ты такъ глядишь на меня? Ты, бдняжка, не понимаешь этого.
Маргалида смотрла на него съ изумленіемъ. Унаслдовавъ отъ отца уваженіе къ сеньору, она воображала, что послдній говоритъ всегда серьезно. Чего только онъ не видалъ на свт!… A теперь его рчи о тысячелтней невст поколебали ея легковріе, заставили ее слегка улыбнуться, но въ то же время она съ суеврнымъ страхомъ поглядывала на великую сеньору былыхъ временъ — простую голову. Разъ донъ Хаиме это говорилъ! Bee y него такъ необычайно!…
Взойдя въ башню, Фебреръ слъ у двери и сталъ созерцать всю панораму острова, развертывавшуюся оттуда. У подошвы холма тянулись свже вспаханныя поля. Это были клочки горы, принадлежавшіе Фебреру, обращенные Пепомъ въ воздлываемые участки. Дальше начинались плантаціи миндальныхъ деревьевъ, сочно-зеленыхъ, и многолтнія кривыя оливы съ черными стволами, съ букетами серебристо-срыхъ листьевъ. Домъ К_а_н_ъ М_а_й_о_р_к_и былъ почти арабскаго типа: состоялъ изъ группы построекъ, квадратныхъ, какъ игральныя кости, съ гладкой крышей, ослиительно блыхъ. По мр того, какъ увеличивались нужды и размры семьи, воздвигались блыя, новыя постройки. Каждая игральная кость была жилищемъ, а все вмст составляло домъ, скорй походившій на арабскій шатеръ. Снаружи нельзя было угадать, какія помщенія предназначались для людей и какія для рабочаго скота.
За К_а_н_о_м_ъ шла роща, раздленная большими стнами дикаго камня, и гряды высокихъ холмовъ. Сильные втры острова не позволяли деревьямъ расти въ вышину и послднія, съ пышной расточительностью, пускали втви вокругъ себя, выигрывая въ ширин то, что теряли въ высот. У всхъ втви поддерживались многочисленными подпорками. Нкоторыя финиковыя деревья имли сотни подпорокъ и раскидывались, какъ громадныя зеленыя палатки, охраняющія сонъ великановъ. Это были естественныя бесдки, въ которыхъ могла укрыться почти цлая деревня. Глубину горизонта замыкали поросшія соснами горы съ большими прогалинами красной земли. Среди темныхъ иголъ подымались колонки дыма. To были огни дровосковъ, выдлывавшихъ уголь.
Три мсяца Фебреръ жилъ на остров. Его пріздъ изумилъ Пепа Араби, который все еще повствовалъ родственникамъ и пріятелямъ о своемъ поразительномъ приключеніи, о своемъ неслыханно-смломъ шаг, о недавней поздк на Майорку, о нсколькихъ часахъ пребыванія въ Пальм и посщеніи дворца Фебреровъ, волшебномъ мст, гд хранилось все, что существуетъ на свт господскаго и роскошнаго.
Грубыя объясненія Хаиме мене удивили крестьянина.
— Пепъ, я раззоренъ. Ты богачъ по сравненію со мной. Я хочу поселиться въ башн… не знаю до какихъ поръ. Можетъ быть, навсегда.
И онъ заговорилъ о деталяхъ своего переселенія, а Пепъ улыбался съ недоврчивымъ видомъ. Раззоренъ!… Вс важные сеньоры говорятъ тоже самое, но то, что у нихъ остается въ ихъ несчастіи, можетъ сдлать богачами многихъ бдняковъ. Они все равно, что барки, садившіяся на мель у Форментеры, пока правительство не поставило маяка. Форментерцы, народъ беззаконный и забытый Богомъ (ибо ихъ островъ былъ меньше), зажигали костры для обмана мореплаватслей, и когда изъ-за этихъ костровъ барка погибала, она не погибала для островитянъ: ея обломки обогащали многихъ.
Бдный Фебреръ!… Пепъ не хотлъ принять денегъ, предложенныхъ дономъ Хаиме. Онъ обрабатываетъ земли, принадлежащія сеньору: потомъ сосчитается. И ввиду намренія сеньора жить въ башн, Пепъ постарался сдлать ее о5итаемой и веллъ дтямъ всегда носить сеньору обдъ, чтобъ тому не приходилось спускаться и садиться за ихъ столъ.
Эти три мсяца Хаиме провелъ въ деревенскомъ одиночеств. He написалъ ни одного письма, не прочелъ ни одной газеты, имлъ только пятокъ книгъ, привезенныхъ съ Пальмы. Городъ Ибиса, спокойный и сонный, какъ деревня въ глубин полуострова, представлялся ему далекой столицей. Майорки уже для него не существовало, а тмъ боле крупныхъ гсродовъ, которые онъ когда-то посщалъ. Въ первый мсяцъ этой новой жизни необычайное событіе смутило его мирный покой. Пришло письмо съ адресомъ одной кофейни Борне на конверт и нсколькими строчками толстыхъ, неправильныхъ буквъ. Это писалъ Тони Клапесъ. Онъ желалъ счастья Хаиме на новомъ мст. Въ Пальм все по старому. Пабло Вальсъ не писалъ, потому что сердился на него. Ухать безъ предупрежденія!.. Но онъ добрый другъ и распутывалъ его дла. На это онъ дьявольски ловокъ. Въ конц концовъ, — ч_у_е_т_а!.. Напишетъ потомъ боле подробно.
Потомъ прошло три мсяца и другого письма не было. Что ему въ извстіяхъ о мір, куда онъ не собирался вернуться? Онъ не зналъ наврно, какую долю ему готовила судьба, и даже не хотлъ думать о ней. Сюда онъ прибылъ и здсь остается, довольствуясь охотой и рыбной ловлей, испытывая одно животное наслажденіе жить мыслями и желаніями первобытнаго человка.
Онъ держался въ сторон отъ жизни ибиссенцевъ, съ ея нравами. Онъ былъ сеньоромъ, чужеземцемъ среди крестьянъ. Они относились къ нему почтительно, но холодно.
Традиціонное существованіе этихъ людей, грубое, нсколько жестокое, привлекало его, какъ все необычайное и сильное. Предоставленный самому себ островъ вками имлъ дло съ норманскими пиратами, арабами мореплавателями, кастильскими галерами, кораблями итальянскихъ республикъ, турецкими, тунисскими, алжирскими судами и, въ боле новое время, съ англійскими корсарами. Необитаемая въ теченіе столтій Форментера была сначала римской житницей, а затмъ служила предательскимъ пристанищемъ непріятельскимъ флотамъ. Деревенскія церкви представляли собой настоящія крпости съ крпкими башнями, куда спасались земледльцы, увидавъ по огнямъ, что высаживаются враги. Эта тревожная жизнь, полная постоянныхъ опасностей и безконечной борьбы, создала населеніе, привыкшее проливать кровь, защищать свои права съ оружіемъ въ рукахъ: ныншніе земледлыды и рыбаки, заключенные на остров, сохраняли еще міровозрніе и обычаи своихъ предковъ. Деревень не существовало. Были хутора, разбросанные на пространств многихъ километровъ, связанные между собой церковью и домами священника и аіькальда. Единственнымъ густо населеннымъ мстомъ былъ главный городъ, называемый въ старинныхъ документахъ Реаль Фуерса де Ибиса, съ сосднимъ морскимъ кварталомъ.
Когда а_т_л_о_т_ъ достигалъ юношескаго возраста, отецъ призывалъ его въ кухню хутора передъ лицо всей семьи.
— Ты — мужчина, — произносилъ онъ торжественно.
И вручалъ ему ножъ съ крпкимъ клинкомъ. А_т_л_о_т_ъ, посвященный въ рыцари, выходилъ изъ-подъ отцовской опеки. Впредь онъ будетъ защищаться самъ, не прибгая къ покровительчггву семьи. Потомъ, собравши немного денегъ, онъ пополнялъ свои рыцарскіе доспхи, покупалъ пистолетъ, съ серебрянными украшеніями, у мстныхъ кузнецовъ, державшихъ кузницу въ лсу.
Почувствовавъ себя сильнымъ при этихъ аттрибутахъ гражданства, которые не оставятъ его всю жизнь,онъ соединялся съ другими а_т_л_о_т_а_м_и, въ свою очередь вооруженными, и для него начиналась жизнь юности и любви: серенады, сопровождаемыя взвизгиваніями, танцы, экскурсіи въ приходы на праздники мстныхъ патроновъ, — тд развлекались, стрляя въ птуха камнями, — и особенно festeigs, традиціонное кортехо, сватовство, ухаживаніе за невстой, наиболе уважаемый обычай, ведущій къ ссорамъ и убійствамъ.
На остров не было воровъ. Часто въ домахъ, разбросанныхъ среди полей, хозяева, уходя, оставляли не вынутыми дверные ключи. Люди не убивали другъ друга изъ-за матеріальныхъ интересовъ. Земля была хорошо распредлена, мягкость климата и умренность жителей длали послднихъ благородными и мало привязанными къ матеріальнымъ благамъ. Любовь, только любовь побуждала мужчинъ убивать другъ друга. Деревенскіе рыцари были страстны въ своихъ симпатіяхъ и ужасны въ своей ревности, какъ герои романа. Изъ-за а_т_л_о_т_ы съ черными очами и смуглыми руками они разыскивали и криками вызывали другъ друга среди ночной тьмы, а_у_к_а_л_и издали, прежде чмъ вступить въ единоборство. Современное оружіе, выбрасывающее одну пулю, имъ казалось недостаточнымъ и къ картечи они прибавляли горсть пороху и горсть пуль, все это крпко забивая. Если оружія не разрывало въ рукахъ нападающаго, оно несомннно поражало противника.
Ухаживанья продолжались мсяцы и года. Крестьянину, имвшему а_т_л_о_т_у въ возраст невсты, представлялись юноши изъ его и другихъ округовъ острова: вс ибисенцы пользовались одинаковымъ правомъ искать ея руки. Отецъ освдомлялся о числ претендентовъ. Десять, пятнадцать, двадцать, иногда до тридцати. Потомъ высчитывалъ время, которымъ располагалъ для вечеринки, пока не одолетъ его сонъ, и, въ соотвтствіи съ числомъ соискателей, длилъ его по стольку-то минутъ на каждаго.
Къ ночи разными дорогами стекались участники сватовства, одни группами, распвая, подъ аккомпаниментъ взвизгиваній и клохтанья, другіе въ одиночку, наигрывая губами на б_и_м_б_а_у, инструмент изъ двухъ желзныхъ пластинокъ, который гудлъ, какъ шмль и заставлялъ ихъ забывать усталость пути. Приходили издалека, иные ходили по три часа впередъ и по три — назадъ, съ одного конца острова на другой, каждый четвергъ и субботу — дни кортехо, — поговорить три минуты съ а_т_л_о_т_о_й.
Лтомъ садились въ п__р_ч_у, — своего рода подъздъ хутора, а зимой входили въ кухню. Неподвижно на каменной скамь сидла двушка. Она снимала съ себя соломенную шляпку съ широкими лентами, придававшими ей видъ опереточной пастушки въ солнечные часы, надвала праздничный костюмъ — зеленую или синюю юбку съ массой оборокъ, (остальные дни недли юбку вшала она между веревками на потолокъ, чтобы не смялись оборки). Подъ этой юбкой были надты другія, восемь, десять или двнадцать, весь гардеробъ женскаго блья, основательная воронка полотна и байки, стиравшая слды пола, и подъ этой грудой тканей трудно было представить себ наличность тла. Ряды филигранныхъ пуговицъ блестли на накладныхъ рукавахъ кофты, на груди, придавленной монашескимъ, словно стальнымъ корсетомъ, сверкала тройная золотая цпь съ громадными кольцами. Изъ-подъ головного платка свшивались толстыя косы, перевязанныя лентами. На скамь, служа подстилкой круглымъ формамъ, громаднымъ, какъ шаръ благодаря юбкамъ, лежалъ а_б_р_и_г_а_и_с_ъ, зимняя одежда женщинъ.
Ухаживатели выршали порядокъ кортехо и одинъ за другимъ садились рядомъ съ а_т_л_о_т_о_й, поговорить съ ней установленное число минутъ. Если кто-нибудь, увлекшись разговоромъ, забывалъ о своихъ товарищахъ и срок, послдніе предупреждали его кашлемъ, яростными взглядами, угрозами. Если онъ продолжалъ сидть, самый сильный изъ компаніи схватывалъ его за руку и оттаскивалъ на прежнее мсто. Иной разъ, когда претендентовъ было много и приходилось спшить, атлота разговаривала одновременно съ двумя, ухитряясь не оказывать ни тому, ни другому предпочтенія… Такъ продолжались кортехо, пока она не выбирала а_т_л_о_т_а не считаясь съ волей родителей. Въ эту короткую весну своей жизни, женщина была царицей. Потомъ, выйдя замужъ, она обрабатывала землю, заодно съ мужемъ и была немногимъ выше рабочей скотины.
Отвергнутые атлоты удалялись, если не особенно интересовались двушкой, и отправлялись за нсколько миль дальше ухаживать за другой. Но если они были влюблены по настоящему, они оставались сторожить домъ, и избраннику приходилось имть дло съ своими прежними соперниками, и чудомъ подходить къ внцу среди ножей и пистолетовъ.
Пистолетъ былъ какъ бы вторымъ языкомъ ибисенца. На воскресныхъ балахъ ибисенецъ стрлялъ, чтобы доказать пылкость своей любви. Выходя изъ хутора невсты, желая почтить ее и ея семью, онъ длалъ выстрлъ на порог и кричалъ: ‘Доброй ночи!’ Если, напротивъ, онъ уходилъ обиженный и хотлъ семь нанести тяжкое оскорбленіе, онъ измнялъ порядокъ дйствій: сначала кричалъ ‘доброй ночи’, ауже потомъ стрлялъ изъ пистолета. Но при этомъ онъ долженъ былъ бжать во весь духъ: обитатели дома отвчали на объявленіе войны въ свою очередь выстрлами, палками, камнями. Хаиме жилъ на границ этого грубаго и традиціоннаго существованія, издали наблюдая нравы шатра, еще сохранявшіеся на одинокомъ остров, Испанія, флагъ которой развевался каждое воскресенье надъ убогими домиками каждаго прихода, едва помнила объ этомъ клочк своей территоріи, затерянномъ въ мор. Многія земли далекой Океаніи находились въ боле частыхъ сношеніяхъ съ великими человческими скопищами, чмъ Ибиса, нкогда опустошаемая войной и грабежомъ и нын несчастная вдали отъ путей большихъ судовъ, замкнутая поясомъ островковъ, скалъ, мелей между проливами и каналами, гд просвчивало морское дно.
Въ своей новой жизни Фебреръ испытывалъ наслажденіе человка, съ удобнаго мста смотрящаго на интересное зрлище. Эти крестьяне и рыбаки, воинственные потомки корсаровъ были для него пріятными попутчиками жизненнаго пути. Онъ старался наблюдать ихъ издали, какъ любопытный зритель, но мало-по-малу ихъ обычаи произвели на него впечатлніе, заставили воспринимать своеобразныя привычки. У него не было враговъ, и, однако, прогуливаясь по острову, когда у него не было на плеч ружья, онъ пряталъ за поясъ револьверъ… на всякій случай.
Въ первые дни пребыванія въ башн онъ сохранялъ свой прежній костюмъ, такъ какъ, устраиваясь иа новомъ мст, онъ часто путешествовалъ въ городъ. Но мало-по-малу онъ разстался съ галстукомъ, съ воротникомъ, съ ботинками. Охота заставила его предпочесть блузу и плисовые крестьянскіе штаны. Рыбная ловля пріучила его ходить въ пеньковыхъ сапогахъ по берегамъ и камнямъ. Голову покрыла шляпа, какую носили вс а_т_л_о_т_ы прихода Санъ Хосе.
Дочь Пепа, знатокъ островныхъ обычаевъ, съ чувствомъ признательности восхищалась шляпой сеньора. Жители разныхъ к_в_а_р_т_о_н_о_в_ъ (артелей) на которые въ старину раздлялась Ибиса, отличались другъ отъ друга манерой носить шляпу и формой ея полей, почти неуловимыми для человка чужого. Шляпа дона Хаиме походила на шляпы всхъ а_т_л_о_т_о_в_ъ Санъ Хосе и отличалась отъ шляпъ обитателей другихъ деревень, называемыхъ также именами святыхъ. Честь для прихода, къ которому принадлежала двушка!
О, наивная, очаровательная Маргалида! Фебреру нравилось говорить съ ней, нравилось удивленіе, которое пробуждали въ ея простой душ его разсказы о разныхъ странахъ, его шутки, произносимыя серьезнымъ тономъ.
Съ минуту на минуту она должна принести ему обдъ. Уже полчаса, какъ тонкій столбъ дыму взвивался надъ трубой К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и. Онъ представлялъ себ дочь Пепа хлопочущей у очага подъ взглядами матери, несчастной, молчаливой, неотесанной крестьянки, не ршавшейся вмшиваться въ хозяйство сеньора.
Съ минуту на минуту онъ увидитъ ее подъ навсомъ п_о_р_ч_у, ведущаго въ домъ, въ рукахъ съ корзинкой, гд его обдъ, въ соломенной шляп съ широкими лентами, защищающей ея чудное блое лицо, которое солнце чуть-чуть позолотило легкой окисью стариннаго мрамора.
Кто-то показался подъ навсомъ, направляя свои шаги къ башн. Это Маргалида!.. Нтъ, не она. Въ штанахъ. Ея братъ Пепетъ… Пепетъ, мсяцъ тому назадъ жившій въ Ибис, готовившійся въ семинарію: потому ему дали прозвище К_а_п_е_л_ь_я_н_е_т_а.

II.

— Bon dia tendui!..
Пепетъ постлалъ салфетку на одной сторон стола и поставилъ дв закрытыхъ тарелки и бутылку винограднаго вина, краснаго и прозрачнаго, какъ рубинъ. Потомъ слъ на полъ, обхвативъ колни руками и сохранялъ неподвижную позу. Блестящій мраморъ его зубовъ горлъ улыбкой на смугломъ лиц. Хитрые глаза его впились въ сеньора съ выраженіемъ веселаго, врнаго пса.
— Разв ты не былъ въ Ибис и не готовился въ священники? — спросилъ Хаиме, приступая къ обду.
Юноша кивнулъ головой. Да, сеньоръ, былъ Отецъ отдалъ его профессору семинаріи. Донъ Хаиме знаетъ, гд находится семинарія?..
Маленькій крестьянинъ говорилъ о семинаріи, какъ объ отдаленномъ мст пытокъ. Ни деревьевъ, ни свободы, почти воздуха нтъ: въ этой темниц жить невозможно.
Слушая его, Фебреръ вспоминалъ о своемъ посщеніи славнаго города Реаль Фуэрса де Ибиса, мертваго, отдленнаго отъ морского квартала большой стной временъ Филиппа II, въ промежуткахъ задланной песчанникомъ, поросшемъ зелеными волнующимися каперцами. Римскія статуи безъ головъ украшали три полукруглыя ниши надъ воротами, соединявшими городъ съ предмстьемъ. Дале, извивались кривыя улицы вплоть до холма, занятаго соборомъ и крпостью. Мостовыя изъ синяго камня, посреди ихъ текли нечистоты, на блестяще-блыхъ фасадахъ подъ штукатуркой виднлись слды дворянскихъ гербовъ и украшеній старинныхъ оконъ, кладбищенское молчаніе на берегу моря нарушалось лишь отдаленнымъ ропотомъ прибоя и жужжаньемъ мухъ надъ ручьемъ. Изрдка, слышались шаги по мостовой мавританскихъ улицъ и полуоткрывались окна въ жадномъ ожиданіи необычайнаго событія: медленно подымаются по высокимъ склонамъ солдаты крпости, господа священнослужители спускаются съ клиросовъ въ сутан, лоснящейся на груди отъ жира, и въ мантіи цвта мушинаго крыла, — жалкіе служители забытаго собора, бднаго, не имющаго епископа.
Въ одной изъ этихъ улицъ Фебреръ видлъ семинарію, длинный домъ, съ блыми стнами, съ окнами въ ршеткахъ, словно какъ у тюрьмы. Капельянетъ, вспоминая ее, становился серьезнымъ, и на шоколадномъ лиц его пропадалъ блый мраморъ улыбки. Что за мсяцъ провелъ онъ тамъ! На досуг лтнихъ вакацій учитель занимался съ маленькимъ крестьяниномъ, стараясь посвятить его въ красоты латинской грамоты при помощи своего краснорчія и ремня. Онъ хотлъ сдлать изъ него чудо знанія къ началу классовъ, и удары учащались. Помимо того, эти ршетки, за которыми видно лишь противоположную стну, безплодіе города, — ни единаго зеленаго листка, скучныя прогулки со священникомъ по гавани стоячихъ водъ, пахнувшей разлагающицися раковинами, гд виднлись одни только парусныя суда, грузившія соль!.. Наканун черезчуръ сильные ременные удары переполнили чашу терпнія. Бить его! He будь онъ священникомъ!… Онъ убжалъ, пшкомъ направился въ К_а_н_ъ М_а_й_о_р_к_и. Но прежде въ вид мести, онъ разорвалъ книги, пользовавшіяся особымъ почетомъ у священника, опрокинулъ чернильницу на столъ, исчертилъ стны зазорными надписями и надлалъ еще другихъ проказъ, словно вырвавшимся на свободу обязьяна.
Ночью поднялась буря въ К_а_н_ М_а_й_о_р_к_и. Пепъ поколотилъ палкой сына: обезумвъ отъ гнва, хотлъ его убить, но между ними бросились Маргалида и мать.
Снова появилась улыбкл а_т_л_о_т_а. Онъ съ гордостью говорилъ о полученныхъ ударахъ, вынесъ ихъ безъ крика. Билъ отецъ, а отецъ можетъ бить, потому что любитъ своихъ дтей. Но пусть кто-нибудь другой попробуетъ поколотить: будетъ осужденъ на смерть. И при этихъ словахъ онъ выпрямлялся съ воинственнымъ задоромъ расы, привыкшей видть кровь и творить расправу собственной рукой. Пепъ заявилъ, что снова отвезетъ сына въ семинарію, но юноша не врилъ въ угрозу. Онъ не подетъ, хотя бы отецъ и выполнилъ свое общаніе отвезти его, какъ мшокъ, привязанный къ крупу осла: онъ скоре убжитъ на гору, или островокъ Ведр и будетъ жить съ дикими козами.
Хозяинъ К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и распоряжался будущностью своихъ дтей грубо, съ энергіей крестьянина, не останавливающагося передъ опасностями, когда думаетъ, что поступаетъ хорошо. Маргалида, должна выдти замужъ за мужика и ей достанутся земли и домъ. Пепетъ долженъ сдлаться священникомъ, что знаменовало собой соціальное возвышеніе семьи, честь и богатство для всхъ.
Хаиме улыбался, слушая протесты а_т_л_о_т_а противъ своего жребія. На всемъ остров не было другого образовательнаго центра, кром семинаріи: крестьяне и судовладлыды, желавшіе для своихъ дтей лучшей доли, привозили ихъ туда. Ибисскіе священники!.. Многіе изъ нихъ, продолжая учиться, принимали участіе въ кортехо, пускали въ ходъ ножъ и пистолетъ. Потомки корсаровъ и воиновъ, надвая сутану, сохраняли задоръ и грубое мужество своихъ предковъ. Они не были безбожниками — простота ихъ міросозерцанія, не допускала подобной роскоши — но вмст съ тмъ не отличались набожностью и строгостью: любили жизнь со всми ея утхами и испытывали влеченіе къ опасностямъ, вдохновляемые стариннымъ пыломъ. Островъ былъ фабрикой храбрыхъ, любящихъ приключенія, священниковъ. Остававшіеся въ Испаніи, кончали тмъ, что длались полковыми капелланами. Другіе, боле смлые, едва научившись служить обдню, хали въ Америку, гд нкоторыя республики аристократическаго католицизма являлись Эльдорадо для испанскихъ священниковъ, не боящихся моря. Оттуда они присылали много денегъ своимъ семьямъ и покупали дома и земли, во славу Господа Бога, боле милостиваго къ своимъ служителямъ въ Новомъ свт, чмъ въ Старомъ. Въ Чили и Перу иныя добрыя сеньоры за обдню давали сотни песо {Песо — серебряиая монета (= 8 реаловъ).} милостыни. Широко открывались отъ изумленія рты у родителей, зимними вечерами собиравшихся въ кухняхъ. Несмотря на столь великія блага, священники стремились вернуться на дорогой островъ и черезъ нсколько лтъ прізжали съ намреніемъ заняться земледліемъ. Но демонъ новой жизни отравилъ имъ сердце. Имъ прискучивало монотонное существованіе островитянъ, традиціонное, ограниченное, они грезили объ юныхъ городахъ далекаго материка и въ конц концовъ, продавали свое имущество или дарили его семь и узжали, чтобы больше не возвращаться.
Пепъ негодовалъ на сына, упорно желавшаго остаться крестьяниномъ. Грозилъ убить его, какъ будто тотъ стоялъ на пути гибели. Перечислялъ всхъ своихъ пріятелей, у кого сыновья отправились въ новый свтъ въ сутан. Сынъ Треуфоча прислалъ изъ Америки до шести тысячъ дуро. Другой, жившій внутри материка, у индйцевъ, среди высочайшихъ горъ, называемыхъ Андами, купилъ помстье на Ибис, которое теперь воздлываетъ его отецъ. А бездльникъ Пепетъ, боле другихъ способный къ грамот, не желаетъ послдовать столь прекраснымъ примрамъ!.. Стоитъ убить его.
Вчера ночью, въ моментъ затишья, когда Пепъ отдыхалъ въ кухн, натрудивши руки, съ печальной миной отца, только что расправившагося съ сыномъ, а_т_л_о_т_ъ, почесываясь отъ побоевъ, предложилъ сдлку. Онъ будетъ священникомъ, покорится с_и_н_ь_ Пепу, но прежде онъ желаетъ быть мужчиной, ходить съ юношами въ приходъ и устраивать музыку, танцовать по воскресеньямъ, принимать участіе въ кортехо, имть невсту, носить ножъ за поясомъ. Ножа онъ всего сильне желалъ. Если отецъ подаритъ ему ддушкинъ ножъ, онъ готовъ на все.
— Кинжалъ ддушки, отецъ! — умолялъ юноша. — Кинжалъ ддушки!
За ддушкинъ ножъ онъ сдлается священникомъ, согласенъ даже жить отшельникомъ, на подаяніе, какъ пустынники, жившіе на морскомъ берегу въ святилищ Кубельсъ. При вопіоминаніи о славномъ оружіи его глаза загорались блескомъ удивленія, и онъ описывалъ его Фебреру. Драгоцнность! Старинная стальная пилка, острая, отполированная. Можно пробить ею монету. И въ рукахъ ддушки! Ддушка былъ знаменитымъ человкомъ. Внукъ его не зналъ, но говорилъ о немъ съ восхищеніемъ, ставя образъ его выше благодушнаго отца, къ которому питалъ посредственное уваженіе.
Затмъ, повинуясь голосу своего желанія, онъ ршился умолять о протекціи дона Хаиме. Если бы помогъ ему!… Достаточно съ его стороны заикнуться насчетъ знаменитаго ножа — отецъ моментально отдастъ.
Фебреръ выслушалъ просьбу съ добродушной улыбкой.
— Ножъ будетъ у тебя, мальчикъ. А если твой отецъ не согласится передать теб, я куплю теб новый, когда пойду въ городъ.
Почувствовавъ почву подъ ногами, Капельянетъ возликовалъ. Ему необходимо вооружиться, чтобы попасть въ кругъ мужчинъ. Скоро домъ его будутъ посщать храбрйшіе на остров а_т_л_о_т_ы. Маргалида уже взрослая, и начнется ухаживанье за невстой — ея ф_е_с_т_е_й_г_ъ. С_и_н_ь_ Пепа атлоты просили назначить день и часъ для пріема ухаживателей.
— Ахъ, Маргалида! — произнесъ удивленно Фебреръ. — У Маргалиды женихи!..
To, что онъ видлъ во многихъ домахъ острова, казалось ему нелпымъ зрлищемъ въ К_а_н_ М_а_й_о_р_к_и. Онъ забылъ, что дочь Пепа была взрослой женщиной. Но, дйствительно, эта двушка, эта ласковая, миловидная куколка можетъ нравигься мужчинамъ?.. Онъ испытывал изумленіе отца, который нкогда влюбленъ былъ во многихъ женщинъ, но теперь, судя на основаніи собственнаго безстрастія, не можетъ понять, чтобы его дочь нравилась мужчинамъ.
Черезъ нсколько минутъ онъ не смотрлъ на нее уже такъ. Маргалида предстала передъ нимъ другой: она женщина. При этомъ превращеніи онъ почувствовалъ боль, какъ будто что-то потерялъ, но покорился дйствительности.
— А сколько ихъ? — спросилъ онъ, нсколько глухимъ голосомъ. Пепетъ повелъ рукой и поднялъ глаза къ своду башни. Сколько?.. Онъ еще точно не зналъ. По меньшей мр, тридцать. Это будетъ ф_е_с_т_е_й_г_ъ, о которомъ заговоритъ весь островъ. Притомъ, многіе хотя и пожираютъ глазами Маргалиду, не дерзнутъ участвовать въ кортехо, считая себя заране побжденными. Такихъ, какъ его сестра мало на остров: красавица, весела и съ хорошимъ кускомъ хлба, — синьо Пепъ всюду говорилъ, что оставитъ ей Канъ Майорки, когда помретъ. А сынъ, пускай, съ сутаной на плечахъ погибаетъ за моремъ, гд одн только аттоты-индянки. Тьфу!.. Но гнвъ его былъ не продолжителенъ. Онь оживился, вспомнивъ о парняхъ, которые станутъ два раза въ недлю приходить къ нимъ, ухаживая за Маргалидой. Станутъ приходить даже изъ Санъ Хуана, съ другого конца острова, изъ деревни, гд живутъ храбрецы, гд, чуть стемнетъ, остерегаются выходить изъ дома, зная что за каждымъ холмомъ можетъ скрываться пистолетъ, а за каждымъ деревомъ ружье, гд всякій терпливо ждетъ случая отомстить за обиду, нанесенную года четыре тому назадъ: изъ родины грозныхъ ‘зврей Санъ Хуана’. Вмст съ ними будутъ являться изъ прочихъ к_в_а_р_т_о_н_о_в_ъ, и многимъ изъ нихъ придется мрять немало миль, чтобы добраться до К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и.
Капельянета восхищала перепектива знакомства съ юношами. Вс будутъ относится къ нему, какъ къ товарищу — онъ братъ невсты. Но особенно заманчивой рисовалась ему дружба Пере, прозваннаго К_у_з_н_е_ц_о_м_ъ за его ремесло, человка лтъ подъ тридцать, о которомъ много говорили въ приход Санъ Хосе.
Юноша восхищался имъ, какъ великимъ артистомъ: когда тотъ надумывалъ работать’ онъ длалъ самые красивые въ ибисскихъ поляхъ пистолеты. Пепетъ описывалъ его работу. Ему присылали съ полуострова старые стволы (старина внушала уваженіе а_т_л_о_т_у) и онъ передлывалъ ихъ по своему, вырзая приклады, съ варварской фантазіей, покрывая ихъ чудесными серебряными украшеніями. Вышедшее изъ его рукъ оружіе можно было заряжать до конца дула, не боясь, что оно раззорвется.
Другое, боле важное обстоятельство усиливало его восхищеніе передъ Кузнецомъ. Тихо, таинственнымъ почтительнымъ тономъ онъ объявилъ:
— Кузнецъ — в_е_р_р_о.
Верро!.. Хаиме нсколько минутъ думалъ, перебирая свои познанія по части мстныхъ обычаевъ. Выразительный жестъ Капельянета помогъ ему припомнить. В_е_р_р_о — человкъ, чья храбрость не требуетъ доказательствъ, тотъ, кто одинъ или нсколько разъ показалъ твердость своей руки или врность своего прицла, отправивъ кого ему нужно гноить землю.
He желая уронить своихъ передъ Кузнецомъ, Пепетъ снова вернулся къ ддушк. Тоже былъ в_е_р_р_о, но въ старину умли лучше обдлывать свои дла. Въ Санъ Хосе еще до сихъ поръ вспоминали, какъ ловко ддушка оборачивался. Ударъ знаменитымъ ножемъ съ искусными мрами предосторожности. Всегда находились люди, готовые свидтельствовать, что видли его на другомъ конц острова въ тотъ самый часъ, когда его недругъ лежалъ въ агоніи.
Кузнецъ былъ мене счастливый в_е_р_р_о. Онъ пріхалъ полгода тому назадъ, пробывъ восемь лтъ въ тюрьм на полуостров. Его приговорили къ четырнадцати годамъ, но наказаніе потомъ было смягчено. Произошла торжественная встрча. Сынъ Санъ Хосе возвращался изъ героическаго изгнанія! Чмъ они хуже другихъ приходовъ, встрчавшихъ своихъ в_е_р_р_о съ демонстративнымъ блескомъ? И въ день прибытія парохода въ ибиссную гавань явились отдаленные родственники Кузнеца, — полдеревни, a другія полдеревни — изъ простого патріотизма. Даже здилъ алькальдъ въ сопровожденіи секретаря, чтобы сохранить симпатіи своего округа. Городскіе сеньоры съ негодованіемъ протестовали противъ варварскихъ, безнравственныхъ обычаевъ крестьянскаго міра, но мужчины, женщины и дти прыгали на пароходъ: каждому хотлось первымъ пожать руку героя.
Пепетъ припомнилъ возвращеніе в_е_р_р_о въ Санъ Хосе. Онъ также присутствовалъ въ свит героя — длинной линіи повозокъ, лошадей, ословъ, пшеходовъ: словно переселялась вся деревня. По пути, во всхъ тавернахъ и шинкахъ поздъ останавливался и великаго человка угощали кружками вина, кусками жареной колбасы и чарками ф_и_г_о_л_ы, настойки изъ мстныхъ травъ. Любовались его новымъ костюмомъ сеньора, заказаннымъ по выход изъ тюрьмы. Молча изумлялись развязности его манеръ, видомъ добраго принца, съ которымъ онъ встрчалъ своихъ старыхъ пріятелей, покровительствуя имъ жестами и взглядами. Многіе ему завидовали. Чему только не научится человкъ за предлами острова! Ничего нтъ лучшаго, какъ странствовать по свту! Бывшій кузнецъ всхъ подавлялъ своими разсказами во время пути въ Санъ Хосе. Затмъ, въ теченіе нсколькихъ недль, когда вечерло, начиналась интереснйшая бесда въ деревенскомъ кабак. Слова в_е_р_р_о передавались отъ очага къ очагу по всмъ разбросаннымъ домамъ квартона, каждый крестьянинъ находилъ нчто почетное для своего прихода въ приключеніяхъ земляка.
Онъ не жилъ, какъ нкоторые несчастные, въ уголовной тюрьм Манчскихъ равнинъ, гд вода подходитъ къ чресламъ человка, гд приходится выносить пытки арктическаго холода. He былъ онъ также въ тюрьмахъ старой Кастиліи, гд отъ снга блютъ дворы и отверстія ршетокъ. Онъ пріхалъ изъ Валенсіи, изъ уголовной тюрьмы Санъ Мигеля де лосъ Рейесъ, Н_и_ц_ц_ы, какъ прозвали ее фигурально постоянные обитатели мстъ заключенія. Онъ съ гордостью говорилъ объ этомъ дом: такъ богатый студентъ вспоминаетъ года, проведенные въ англійскомъ или нмецкомъ университет. Высокія пальмы осняли дворы, качали перистыми вершинами надъ крышами. Изъ-за ршетокъ виднлся обширный садъ, съ треугольными блыми фронтонами домиковъ, а дальше — Средиземное море, синій поясъ, безконечный, за гранью котораго скрывалась родная скала, дорогой островъ. Можетъ быть по нему пролеталъ втеръ, дышащій солеными испареніями и ароматами растеній: онъ какъ бы несъ благословеніе въ вонючія камеры тюрьмы. Чего еще желать человку!.. Жизнь тамъ была отрадна: ли въ опредленные часы, всегда горячее, былъ заведенъ порядокъ, и приходилось только повиноваться, предоставить руководить собою. Заводили себ хорошихъ пріятелей, знакомились съ видными людьми, на остров съ такими людьми никогда не познакомишься. И Кузнецъ съ гордостью говорилъ друзьямъ: нкоторые имли милліоны и въ роскошныхъ каретахъ разъзжали по Мадриду, почти фантастическому городу, имя котораго для ушей островитянъ было тмъ же, что имя Багдада для бднаго араба пустыни, слушающаго расказы ‘Тысяча и одной ночи’. Другіе объздили полсвта, пока несчастный случай не заперъ ихъ въ тюрьм, и повствовали обвороженнымъ слушателямъ освоихъ приключеніяхъ въ земляхъ негровъ или въ странахъ, гд обитаютъ желтые или зеленые люди и носятъ длинныя женскія косы. Въ этомъ бывшемъ монастыр, громадномъ, какъ деревня, жилъ цвтъ человчества. Иные носили шпагу и командовали людьми, другіе завдовали казенными бумаги и истолковывали законы. Въ камер Кузнеца оказался товарищемъ даже одинъ священникъ!..
Поклонники Кузнеца внимали ему, съ широко открытыми глазами и дрожавшими отъ волненія ноздрями. Какое счастье! Быть в_е_р_р_о, пріобрсти извстность и уваженіе, убить врага во мрак ночи, и, за это восемь лтъ просидть въ Н_и_ц_ц_, восхитительномъ, почетномъ мст. He выпадетъ имъ такого жребія!
Капельянетъ, слышавшій эти повствоваиія, испытывалъ къ в_е_р_р_о чувство, восторженнаго уваженія. Онъ описывалъ особенности его личности пбдробно, какъ человкъ, влюбленный въ героя.
Кузнецъ не былъ. высокъ и силенъ, какъ сеньоръ: доходилъ дону Хаиме едва до ушей. Но былъ подвиженъ, никто не превзойдетъ его на балу, можетъ танцевать цлыми часами и покорить сердца всхъ двушекъ прихода. За свое долговременное пребываніе въ Н_и_ц_ц_ пріобрлъ блдный, лоснящійся цвтъ лица, какъ у затворницы-монахини. Но теперь уже смуглъ, какъ прочіе: мдное лицо, загорвшее отъ морского воздуха и африканскаго солнца. Жилъ на гор, въ маленькой лачуг у сосновой рощи, по сосдству съ угольщиками, которые доставляли топливо для его кузницы. Въ послдней ежедневно горлъ огонь. Кузнецъ, со своими претензіями на артиста, работалъ лишь тогда, когда могъ починить ружье, передлать старинный мушкетъ въ пистонное оружіе, длать пистолеты съ серебряными украшеніями, восхищавшіе Капельянета.
Капельянетъ желалъ, чтобы сестра избрала его: пусть в_е_р_р_о войдетъ въ ихъ семью со своими изумительными способностями. Можетъ быть, въ качеств близкаго родственника, онъ ршитъ подарить ему одну изъ этихъ драгоцнностей.
— Можетъ статься, Маргалида полюбитъ его, и Кузнецъ дастъ мн одинъ пистолетъ. Какъ вы думаете, донъ Хаиме?..
Онъ вступался за кузнеца, словно тотъ былъ уже его родственникомъ. Бдняга такъ скверно жилъ! — въ кузниц, съ одной только старухой-родственницей, постоянно одтой въ черное — старинный трауръ, — со слезящимся глазомъ, другой глазъ закрытъ. Она надуваетъ мхи, когда ея племянникъ бьетъ по красному желзу. Отъ близости горна все больше и больше сохла ея костлявая худоба. На морщинистомъ лиц ея, похожемъ на старое яблоко, какъ бы таяли глазныя впадины.
Ихъ пещера, срая и мрачная, среди сосновой роши, украсилась бы присутствіемъ Маргалиды. Единственнымъ украшеніемъ теперь служили ей цвтныя камышевыя корзиночки, въ вид шахматныхъ досокъ, съ шелковыми пуговицами — пріятельскій подарокъ невдомыхъ артистовъ, коротавшихъ время въ уединеніи Н_и_ц_ц_ы. Поселись его сестра въ кузниц, Пепетъ навщалъ бы ее и могъ бы расчитывать на щедрость своего шурина — могъ бы получить, во время этихъ посщеній, ножъ, столь же знаменитый, какъ ддушкинъ, — разъ сеньоръ Пепъ станетъ несправедливо упорствовать — не отдастъ ему славнаго наслдства.
Воспоминаніе объ отц, видимо, омрачило надежды юноши. Врядъ ли согласится хозяинъ К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и признать своимъ зятемъ Пере Кузнеца. Ничего дурного сказать про него старикъ не могъ: считалъ славу его честью для деревни. На остров храбрецами являлись не одни только ‘зври Санъ Хуана’: и Санъ Хосе могъ гордиться молодцами, выдержавшими суровыя испытанія. Но Кузнецъ — ремесленникъ, мало понимающій толку въ земледльческихъ вопросахъ. Правда, вс ибисенцы въ равной мр обнаруживали готовность обрабатывать землю, закидывать сти въ море, переправлять контрабанду, заняться какимъ-нибудь другимъ мелкимъ промысломъ и легко переходили отъ одной профессіи къ другой, но Пепъ желалъ для своей дочери настоящаго земледльца, всю жизнь проведшаго въ пол. Ршеніе его было непоколебимо. Разъ въ его убогомъ и грубомъ мозгу рождалась мысль, она пускала такіе глубокіе корни, что ни ураганъ, ни потопъ не могли ее вырвать. Пепетъ сдлается священникомъ и отправится странствовать по свту. Маргалиду онъ прочилъ за земледльца, который бы пріумножилъ земли К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и, получивъ ихъ по наслдству.
Капельянета тревожила мысль: кто окажется избранникомъ Маргалиды. Имть дло съ человкомъ врод Кузнеца — для всхъ вещь серьезная. Пусть даже сестра предпочтетъ другого: счастливцу придется посчитаться съ Пере, знаменитымъ храбрецомъ, тотъ уберетъ его прочь съ дороги. Разыграются великія событія. О кортехо Маргалиды говорили уже во всхъ домахъ к_в_a_p_т_о_н_ы: слава ея распространится по всему острову. Пепетъ улыбался съ жестокимъ наслажденіемъ, какъ маленькій дикарь, предвидящій убійство.
Онъ восхищался Маргалидой, признавая за ней большій авторитетъ, чмъ за отцомъ: не струсила передъ ударами. Она всмъ завдывала въ дом: вс повиновались ей. Мать ходила за ней какъ служанка, не осмливаясь ничего длать безъ ея совта. С_и_н_ь_о Пепъ, столь непреклонный въ своихъ планахъ, прежде чмъ принять ршеніе, останавливался, теръ себ лобъ съ колеблющимся видомъ и бормоталъ: — Тутъ надо посовтоваться съ а_т_л_о_т_о_й… — Самъ Капельянетъ, унаслдовавшій отцовское упрямство, быстро отказывался отъ своихъ протестующихъ намреній при одномъ слов сестры, при мягкой улыбк ея губъ, интонаціи ея нжнаго голоса.
— Что она только знаетъ, донъ Хаиме! — восхищенно говорилъ мальчикъ. — He знаю, мила ли она. Тутъ говорятъ: да: не въ моемъ вкус. Мн нравятся двушки моихъ лтъ. Жалко, не пришелъ ихъ ф_е_с_т_е_й_г_ъ!..
И вернувшись къ сестр, онъ сталъ перечислять ея таланты, подчеркивая съ уваженіемъ ея умнье пть.
Знаетъ донъ Хаиме П__в_ц_а, больного грудью а_т_л_о_т_а, который не работаетъ и цлыми днями лежитъ въ тни деревьевъ, ударяя въ тамбуринъ и сочиняя стихи?.. Это — блый ягненокъ, курица съ женскими глазами и кожей, не способный ни на кого напасть. И онъ домогается руки Маргалиды, но Капельянетъ клянется, что скоре разобьетъ тамбуринъ о голову, чмъ признаетъ своимъ шуриномъ. Онъ можетъ породниться только съ какимъ-нибудь героемъ… Но въ искусств выдумывать псни и распвать ихъ подъ аккомпаниментъ павлиньихъ криковъ, никто съ Пвцомъ не сравнится. Надо быть справедливымъ, Пепетъ признавалъ его заслуги. Слава его для к_в_а_р_т_о_н_а почти равнялась слав храбраго Кузнеца. Отлично. Съ этимъ пвцомъ споритъ Маргалида: на зимнихъ бесдахъ въ п_о_р_ч_у хуторовъ или на воскресныхъ танцахъ, раскраснвшись, подталкиваемая товарками, она ршалась садиться посредин и, съ тамбуриномъ на колняхъ, закрывъ глаза платкомъ, длиннымъ романсомъ собственной выдумки отвчала поэту.
Если въ воскресенье пвецъ разражался безконечной филиппикой о лживости женщинъ и о томъ, какъ дорого стоятъ он мужчин изъ-за ихъ пристрастія къ тряпкамъ, на слдующее воскресенье Маргалида отвчала ему вдвое боле длинномъ романсомъ, критикуя мужское тщеславіе и эгоизмъ, и толпа а_т_л_о_т_ъ вторила ея стихамъ, взвизгивая отъ восторга, прославляя, какъ побдительницу, двушку изъ К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и.
— Пепетъ!.. Атлотъ!..
Раздался вдали женскій голосъ, звонкій какъ стекло, прорзывая глубокое молчаніе первыхъ часовъ вечера, полное трепета жары и свта. Повторяясь, онъ звучалъ сильне и сильне, какъ бы приближаясь къ башн.
Пепетъ мгновенно измнилъ свою позу отдыхающаго зврка, освободилъ ноги, стянутыя кольцомъ рукъ, прыгнулъ и сталъ на ноги. Его звала Маргалида. Наврно, требовалъ отецъ для какой-нибудь работы, недовольный его медлительностью.
Сеньоръ удержалъ его за руку.
— Пусть придетъ, — сказалъ онъ съ улыбкой. — Притворись глухимъ, пусть покричитъ.
Капельянетъ сверкнулъ блыми зубами на темеомъ фон бронзоваго лица. Хитрецъ улыбнулся, радуясь этому невинному заговору, ршилъ воспользоваться имъ и обратился къ сеньору со смлой доврчивостью.
Ha самомъ дл, сеньоръ попроситъ для него у синьо Пепа ддушкинъ ножъ? Охъ, ддушкинъ кинжалъ! Все время онъ у него въ мысляхъ.
— Да, получишь, — отвчалъ Хаиме. — А если твой отецъ не отдастъ, я куплю теб самый лучшій, какой найду въ Ибис.
Мальчикъ потеръ руки, глаза его загорлись дикимъ блескомъ.
— Это для того только, чтобы ты сдлался мужчиной, — продолжалъ Фебреръ, — но не пускать его въ дло! Простое украшеніе — и только.
Желая, чтобы какъ можно скоре сбылась его мечта, Пепетъ отвтилъ энергичными кивками головы. Да, только украшеніемъ. Но глаза его затуманило жестокое сомнніе… Украшеніе! a если кто-нибудь оскорбитъ его при такомъ товарищ, что можетъ сдлать мужчина?…
— Пепетъ!… Атлотъ!
Звонкій, какъ стекло голосъ снова нсколько разъ прозвучалъ у подножія башни. Фебреръ надялся услыхать его ближе, увидать голову Маргалиды, а затмъ и всю ея фигуру въ отверстіе входа. Но тщетно онъ долго ждалъ: голосъ становился все настойчиве и настойчиве, въ немъ дрожали граціозныя нотки нетерпнія.
Фебреръ высунулся изъ двери и увидалъ двушку внизу лстницы, казавшуюся маленькой, въ раздувшейся синей юбк, въ соломенной шляп, съ которой свшивались цвтныя ленты. Въ глубин широкихъ полей шляпы, похожихъ на ореолъ, вырисовывалась ея лицо, блдно-розовое. На немъ какъ бы дрожали черныя капли глазъ.
— Здравствуй, Цвтокъ миндальнаго дерева! — произнесъ Фебреръ, улыбаясь, но нсколько неувреннымъ тономъ.
Цвтокъ миндальнаго дерева!.. Услышала двушка свое имя изъ устъ сеньора — и карминъ густой крови мгновенно залилъ нжную близну ея лица…
Донъ Хаиме уже знаетъ это имя?.. И вдругъ такой сеньоръ интересуется подобными глупостями?..
Фебреръ видлъ уже только верхушку и крылья марголидиной шляпы. Она опустила голову и въ замшательств играла кончикомъ передника, застыдившись, какъ двочка, вдругъ понявшая значеніе своего пола и услышавшая первое нжное слово.

III.

Въ слдующее воскресенье Фебреръ пошелъ утромъ къ деревн. Дядя Вентолера не могъ сопутствовать ему въ мор: онъ находилъ необходимымъ присутствовать на обдн и крикливымъ голосомъ отвчать на слова священника.
He будучи занятъ, Хаиме направился въ деревню по дорожкамъ красной земли, маравшей близну его альпаргатъ. Стоялъ одинъ изъ послднихъ лтнихъ дней. Блестящія блыя хижины отражали, словна зеркала, пламя африканскаго солнца. Кругомъ жужжали рои наскомыхъ. Въ зеленой тни широкихъ, низкихъ, круглыхъ фиговыхъ деревьевъ, окруженныхъ подпорками на подобіе бесдокъ, падали, раскрывшіяся отъ жары фиги и лопались на земл, словно громадныя капли пурпурнаго сахара. Индйскія фиговыя деревья подымали свои стны колючихъ лопатъ по обимъ сторонамъ дороги. А между ихъ пыльныхъ корней, пугливыя, опьяненныя солнцемъ проносились маленькія извивающіяся животныя съ длинными хвостами и зелеными смарагдами.
Изъ-за черной, искривленной колоннады оливковыхъ и миндальныхъ деревьевъ вдали виднлись на другихъ дорожкахъ группы крестьянъ также направлявшихся къ деревн. Впереди шли а_т_л_о_т_ы въ праздничныхъ костюмахъ, въ красныхъ или блыхъ платкахъ, зеленыхъ юбкахъ, сверкая на солнц большими золотыми цпями. Рядомъ съ ними выступали ухаживатели, настойчивый, враждебно настроенный экскортъ, оспаривавшій взглядъ или слово предпочтенія, атаковавшій одновременно одну двушку. Шествіе замыкали родители двушекъ, преждевременно состарвшіеся подъ бременемъ усталости и воздержаній полевой жизни, бдный рабочій скотъ, покорный, самоотрекшійся, съ черной кожей, съ сухими какъ виноградная втвь членами, сохранившій въ своемъ уснувшемъ ум память о смутной, далекой весн — о годахъ ф_е_й_с_т_е_й_г_а.
Придя въ деревню, Фебреръ отправился прямо въ церковь. Деревню составляли шесть-восемь домовъ съ алькальдіей, школой, трактиромъ, сгрупированные вокругъ храма. Послдній возвышался гордый и могучій, — связующее звено всхъ хуторовъ, разбросанныхъ по долинамъ и горамъ на нсколько километровъ въ окружности.
Снявъ шляпу, чтобы вытереть на лбу потъ, Хаиме укрылся подъ арками маленькаго притвора, ведущаго въ церковь. Тамъ онъ ощутилъ сладостное чувство араба, добирающагося до оазиса посл перехода по песчаной пустын, раскаленной, какъ горнъ.
Близна церкви, оштукатуренной известью, съ ея блестящими арками, съ ея холмиками изъ дикаго камня, увнчанными индійскими фиговыми пальмами, напоминала африканскую мечеть. Это была скоре крпость, чмъ храмъ. Ея крыши скрывались за выступами стнъ, своего рода редутомъ, изъ за котораго часто высовывались ружья и мушкеты. Колокольня была военной башней, еще сохранившей зубцы. Ея старый колоколъ нкогда раскачивался съ лихорадочной быстротой набата.
Эта церковь, куда крестьяне квартона являлись на зар жизни для крещенія и оттуда выходили съ заупокойной обдней, вками служила убжищемъ въ ихъ тревогахъ, крпостью въ ихъ борьб. Когда береговая стража дымомъ или огнями извщала о появленіи мавританскаго судна, изо всхъ прмходскихъ хуторовъ семьи бжали къ храму: мужчины съ ружьями, женщины и дти гнали козъ и ословъ или тащили на плечахъ домашнюю птицу со связанными въ пучокъ ногами. Домъ Бога обращался въ стойло, хранившее имущество его паствы. Въ углу священникъ молился съ женщинами, молитвы прерывались криками тревоги и плачемъ дтей, на крышахъ и на башн вооруженные слдили за горизонтомъ, пока не приходило извстіе, что хищныя морскія птицы удалились. Тогда возобновлялась нормальная жизнь, каждая семья возвращалась въ свое уединенное мсто съ тмъ, чтобы черезъ нсколько дней повторить тревожное путешествіе.
Фебреръ стоялъ подъ сводами и смотрлъ, какъ торопливо прибывали группы крестьянъ на послдній ударъ маленькаго колокола, раскачивавшагося на верху башни. Внутренность церкви почти заполнилась. Черезъ полуоткрытую дверь до Хаиме доносилась густая волна разгоряченнаго дыханія, запахъ пота и грубыхъ одеждъ. Онъ чувствовалъ симпатію къ этимъ людямъ, когда сталкивался съ ними по одиночк, но толпа внушала ему отвращеніе, и онъ держался отъ нея вдали.
Каждое воскресенье онъ спускался къ деревн и оставался на паперти храма, не входя въ него. Одинокая жизнь въ башн на берегу рождала въ немъ потребность видть людей. Кром того, для него, человка безъ занятій, воскресный день тянулся монотонно, скучно, безконечно. Чужой отдыхъ былъ для него мукой. Онъ не могъ отправиться въ море, за отсутствіемъ лодочника, а пустынныя поля съ ихъ запертыми хижинами — семьи находились въ церкви или на вечернихъ танцахъ — производили на него тягостное впечатлніе обстановки кладбища. Утро онъ проводилъ въ Санъ Хосе, и однимъ изъ его развлеченій было стоять въ притвор церкви, глядть на входящій и выходящій народъ, наслаждаясь прохладной тнью аркъ: нсколькими шагами дальше земля горла подъ бичемъ солнца, медленно качались втви деревьевъ, какъ бы изнывая отъ жары и пыли, покрывавшей ихъ листья, и густой воздухъ приходилось какъ бы жевать, пропуская въ легкія.
Мимо Фебрера проходили запоздавшіе семейства, бросая любопытные взгляды и слегка кланяясь. Въ к_в_а_р_т_о_н_ вс его знали. Эти добрыя люди, увидавъ его въ пол, могли открыть передъ нимъ двери своихъ хижинъ, но привтливость ихъ дале не шла: они, видимо, не способны были приближаться къ нему по собственному почину. Онъ — чужеземецъ, притомъ майоркинецъ. Его господское положеніе порождало таинственное недовріе среди крестьянскаго люда. Послдній не могъ объяснить себ его одинокаго пребыванія въ башн.
Фебреръ остался одинъ. До слуха его донесся звукъ колокольчика, шумъ толпы, падающей на колни или встающей, и знакомый голосъ, голосъ дяди Вентолеры, нараспвъ громко произносившій отвты священнику своимъ беззубымъ ртомъ. Присутствовавшіе не смялись надъ этими выходками старческаго безумія. Они годами привыкли слышать латинскую рчь бывшаго моряка, вторившаго крикомъ со своей скамейки помощнику священника. Вс придавали священный характеръ этимъ выходкамъ, подобно тому какъ жигели Востока въ безуміи видятъ знакъ святости.
Для развлеченія Хаиме курилъ на паперти. Надъ арками вились голуби, нарушая нжнымъ воркованьемъ долгіе паузы молчанія. Три окурка сигары уже валялось у ногъ Фебрера, когда внутри храма послышался протяжный рокотъ: такъ тысячи сдержанныхъ дыханій вдругъ выливаются со вздохомъ облегченія. Потомъ шумъ шаговъ, полушопотъ привтовъ, звукъ отодвигаемыхъ стульевъ, скрипъ скамеекъ, шарканье ногъ и — дверь осаждена людьми, старавшимися выдти одновременно.
Врующіе начали маршировать, привтсівуя другъ друга, какъ будто встртились только сейчасъ, подъ яркими лучами солнца, а не въ полумрак храма.
— Bon dia!.. Bon dia!..
Группами выходили женщины: старухи въ черномъ, распространяя вокругъ себя запахъ своихъ безчисленныхъ юбокъ, верхнихъ и нижнихъ, молодыя въ узкихъ корсетахъ, сдавливавшихъ ихъ груди и сглаживавшихъ кривыя линія бедеръ, щеголяя, въ тщеславной гордости, золотыми цпочками и громадными крестами поверхъ разноцвтныхъ платковъ. Смуглыя, зеленоватыя лица съ большкми глазами, полными драматизма, мднолицыя двушки, съ блестящими, лоснящимися волосами, раздленными проборомъ, проборъ съ теченіемъ времени увеличивался, благодаря грубому гребню.
Мужчины на минуту останавливались въ дверяхъ и надвали на обритую голову, съ длинными кудрями спереди, платокъ, который они носили подъ шляпой, какъ женщины. Имъ замняли они капишонъ стариннаго африканскаго плаща, надваемаго въ исключительныхъ случаяхъ.
Затмъ, старики выннмали изъ-за пояса самодльныя деревенскія трубки и набивали ихъ табакомъ поты, культивируемымъ на остров, пахучей травой. Юноши удалялись отъ нихъ. Они выходили изъ притвора и, принимая суровыя позы, заложивъ руки за поясъ, поднявъ голову, приближались къ группамъ женщинъ, гд были предметы ихъ любви, притворялись равнодушными и въ то же время бросали на а_т_л_о_т_ъ косые сердитые взгляды.
Мало-по-малу толпа разсивалась.
— Bon dia!.. Bon dia!..
Многіе не свидятся до будущаго воскресенья. По всмъ дорожкамъ удалялись разноцвтныя группы: одн темныя, безъ всякаго эскорта, шли медленно, словно пришибленныя бременемъ дряхлости, другія, оживленныя въ треплющихся юбкахъ и разввающихся платкахъ, сопровождаемыя издали отрядомъ атлотовъ. Т кричали, взвизгивали и бгали, стараясь обратить на себя вниманіе двушекъ.
Въ церкви еще кое-кто оставался. Фебреръ видлъ, какъ выходили женщины въ черномъ угрюмой, закутанной толпой: изъ плаща виднлись лишь загорвшій носъ и угольные глаза, затуманенные слезами. На нихъ — а_б_р_и_г_а_й_с_ъ, зимняя шаль, традиціонная накидка изъ толстой шерсти. Видъ его производилъ впечатлніе страданій и удушья въ это душное лтнее утро. Сзади въ капишонахъ слдовали старые крестьяне, одтые въ парадную коричневую накидку изъ грубой шерсти съ широкими рукавами и капишонами. Въ рукава не надвали, но капишонъ туго былъ завязанъ подъ бородой и изъ-подъ него глядло загорлое лицо пирата.
Это были родственники крестьянина, умершаго недлю тому назадъ. Обширная семья, жившая въ различныхъ пунктахъ квартона собралась, согласно обычаю, на воскресную мессу помянуть покойнаго и, сойдясь, проявляла свое горе съ африканской страстностью, словно передъ ней лежалъ трупъ. Обычай требовалъ, чтобы одвались въ парадные костюмы, зимнія платья, прячась въ нихъ, какъ бы въ скорлупу горя. Плаками и потли подъ покровами и каждый, узнавая родственниковъ, которыхъ не видлъ нсколько дней, разражался новымъ взрывомъ отчаянія. Изъ-подъ тсныхъ плащей неслись вздохи агоніи. Грубыя лица, обрамленныя капишономъ, искажались гримасами дтскаго горя, раздавались стенанія больного ребенка. Горе изливалось непрестанными потоками слезъ, смшанными съ потомъ. У всхъ носовъ (наиболе открытая часть скорбныхъ призраковъ) висли капли и падали на складки грубаго сукна.
Съ благодушной авторитетностью говорилъ одинъ мужчина, требуя тишины, среди шума женскихъ голосовъ, визгливыхъ и сердитыхъ, и мужскихъ вздоховъ, тонкихъ, какъ дискантъ. Это былъ Пепъ, отдаленный родственникъ покойнаго: на остров вс, такъ или иначе, были связаны между собой узами крови. Отдаленное родства, заставляя его участвовать въ печальномъ обряд, не обязывало облачаться въ парадную накидку. Онъ былъ одтъ въ черное, въ легкій шерстяной плащъ и круглую поярковую шляпу, придававшіе ему видъ духовнаго лица. Его жена и Маргалида, не считая себя родственницами данной семьи, держались въ сторон, какъ будто ихъ отдаляло различіе между ихъ веселыми праздничными платьями и траурными костюмами.
Добродушный Пепъ притворялся, что негодуетъ на рзкія проявленія отчаянія, все боле и боле сильныя, облеченныхъ въ трауръ… Достаточно! Вс по домамъ, жить долгія лта, покойника предоставить милости Божіей!
Раздались еще боле сильныя рыданія подъ плащами и капишонами. Прощайте! Прощайте! Пожимали другъ другу руки, цловали другъ друга, обнимались, какъ будто прощались на вки. Прощайте! Прощайте! Группами удалились каждый въ свою сторону, къ горамъ, поросшимъ соснами, къ далекимъ блющимъ хуторамъ, полускрытымъ за фиговыми и миндальными деревьями, къ краснымъ береговымъ скаламъ. И нелпо и странно было видть, какъ подъ знойнымъ солнцемъ, среди зеленыхъ сверкающихъ полей медленнымъ шагомъ двигались эти закутанныя, потющія призраки, неустанныя плакальщики смерти.
Возвращеніе въ Канъ Майорки было печальное и молчаливое. Шествіе открывалъ Пепетъ съ б_и_м_б_a_y на губахъ, который сопутствовалъ ему и жужжалъ, какъ шмель. Изрдка онъ останавлигался и бросалъ камнями въ птицъ или въ раздувшихся ящерицъ, выглядывавшихъ между индйскими фиговыми пальмами. Разв смерть дйствуетъ на него!.. Маргалида шла рядомъ съ матерью, молчаливая, сосредоточенная, съ широко раскрытыми глазами — глазами красивой коровы, всюду смотрвшими и не отражавшими никакой мысли. Казалось, она не замчала, что за ней слдовалъ донъ Хаиме, сеньоръ, почетный гость башни.
Пепъ, также сосредоточенный, обращаясь къ Фебреру, освщалъ ходъ своихъ мыслей отдльными фразами: какъ будто ему хотлось подлиться мыслями съ кмъ-нибудь.
Смерть! Что за отвратительная вещь, донъ Хаиме!. И вотъ они тутъ, на клочк земли, окруженномъ волнами, не могутъ убжатъ, не могутъ защищаться, а должны ждать момента, когда ей вздумается схватить ихъ своими когтями. Эгоизмъ крестьянина возмущался этой великой неправедливостью. Пусть тамъ, на материк, гд люди счастливы и наслаждаются, смерть свирпствуетъ… Но здсь? Даже здсь, въ послднемъ уголк міра?.. Неужели великая непрошенная гостья не знаетъ ни границъ, ни исключеній?.. Нельзя представить себ преградъ для нея… Mope можетъ взволноваться между цпью островковъ и скалъ, идущихъ отъ Ибисы къ Форментер. Проливы кипятъ волнами, утесы покрываются пной, грубые жители моря отступаютъ побжденпые, суда спасаются въ гавани, дорога закрывается для всхъ, острова отдлены отъ остального міра, но все это ничто для непобдимой мореплавательницы съ голымъ черепомъ, для путешественницы съ костлявыми ногами, умющей пробгать гигантскими прыжками горы и моря.
Никакая буря ее не остановитъ. Невдома ей радость, которая заставила бы ее забыться. Она всюду, она помнитъ обо всхъ. Пусть свтитъ солнце, пусть пышны поля, пусть хорошъ урожай… Все — обманъ, чтобы заставить человка безъ устали трудиться, чтобы сдлать его усталость боле сносной! Лживыя общанія, словно для дтей, когда ихъ заставляютъ испытывать муки школы!.. И остается подчиниться обману, ложь хороша: не стоитъ помнить о неизбжномъ зл, о послдней опасности, противъ которой нтъ средства, которая омрачаетъ жизнь, отнимая вкусъ у хлба, веселый топазъ у винограднаго вина, остроту у благо сыра, сахарную сладость у раскрытыхъ фигъ и пикантность у майоркской колбасы, длая чернымъ и горькимъ все хорошее, что Господь Богъ далъ на остров для утшенія добрыхъ людей. Увы, донъ Хаиме, какое несчастіе!..
Фебреръ пообдалъ къ Кан Майорки, желая избавить дтей Пепа отъ путешествія на башню. Въ начал обда царило печальное настроеніе, какъ будто въ ушахъ звучали рыданія закутанныхъ людей, плакавшихъ въ церковномъ притвор. Но мало-по-малу вокругъ низенькаго столика и большого котла съ рисомъ разлилось веселье. Капельянетъ заговорилъ о вечернемъ бал, совершенно забывъ о семинарской жизни, и даже осмливался поднимать глаза на Пепа. Маргалида припоминала взгляды Пвца и вызывающуіо осанку Кузнеца, когда она проходила мимо a_т_л_о_т_о_в_ъ, войдя въ церковь. Мать вздыхала:
— Охъ, Господи!… Охъ, Господи!…
Больше она ничего не произносила и однимъ и тмъ же восклицаніемъ своей смутной мысли встрчала радости и горе.
Пепъ нсколько разъ хлебнулъ изъ кружки, наполненной сокомъ виноградныхъ побговъ, раскинувшихъ зеленый шатеръ передъ крыльцомъ. Его лимонно-желтое лицо окрасилось радостной зарей. Къ черту смерть и страхи передъ ней! Стоитъ ли благородному человку весь свой жизненный путь дрожать, ожидая ея прихода?.. Пускай приходитъ, когда ей заблагоразсудится. А пока — жить!… И онъ доказалъ свою жажду жизни, заснувъ на скамейк со звучнымъ храпомъ, который однако не пугалъ мухъ и осъ, летавшихъ вокругъ его рта.
Фебреръ направился къ башн. Маргалида съ братомъ едва взглянули на сеньора. Они вышли изъ-за стола, чтобы на свобод потолковать о вечернихъ танцахъ, радуясь, какъ дти, которыхъ смущаетъ присутствіе важнаго лица.
Въ башн онъ растянулся на тюфяк и думалъ заснуть. Одинъ!… Онъ почувствовалъ свое одиночество среди людей уважавшихъ его, можетъ быть любившихъ, но въ тоже время, испытывавшихъ непреодолимое тяготніе къ простымъ забавамъ, грубымъ для него. Что за мука эти воскресенья! Куда идти? Что длать?…
Въ твердой ршимости избавиться отг пытки времени, уйти отъ жизни, нескрашенной какой-нибудь опредленной цлью, онъ кончилъ тмъ, что заснулъ и проснулся въ средин вечера, когда солнце начинало медленно закатываться за линіей островковъ въ потокахъ блднаго золота, дарившаго водамъ боле темную, боле глубокую синеву.
Спустившись къ К_а_н_у М_а_й_о_р_к_и, онъ нашелъ хижину закрытой. Никого. Даже его шаги не вызвали лая собаки, постоянно лежавшей подъ навсомъ. Сторожевой песъ также пошелъ на праздникъ съ семьею.
— Вс на танцахъ, — подумалъ Фебреръ. — He пойти ли и мн въ деревню?…
Онъ долго колебался. Что тамъ длать?… Его отталкивали эти забавы, присутствіе чужого человка можетъ стснить крестьянъ. Этотъ народъ предпочитаетъ быть одинъ. Разв онъ станетъ танцовать съ атлотой при его лтахъ и злополучной наружности, внушавшей уваженіе и холодъ?… Придется быть съ Пепомъ и прочими, вдыхать запахъ табака п_о_т_ы, толковать о миндал и о томъ, что послдній вдругъ померзнетъ, принаровляться къ умственному уровню этихъ людей.
Наконецъ, онъ ршилъ отправиться въ деревню. Онъ боялся одиночества. Все-таки лучше, чмъ провести одному остатокъ вечера, слушать медленный однообразный разговоръ простыхъ людей, разговоръ освжающій — какъ онъ выражался, — не заставляющій думать, позволяющій мысли наслаждаться сладкимъ животнымъ покоемъ.
Около Санъ Хосе онъ увидлъ испанскій флагъ, разввающійся надъ крышей алькальдіи, и до слуха его донеслись сухіе удары тамбурина, буколическія рулады флейты и стукъ к_а_с_т_а_н_ь_о_л_ъ.
Танцы происходили передъ церковью. Молодежь группами стояла около музыкантовъ, которые сидли на низкихъ стуликахъ. Игрокъ на тамбурин, укрпивъ свой грубый инстументъ на колн, ровномрно ударялъ по кож, а его товарищъ, дулъ въ длинную деревянную флейту съ примитивно-грубой рзьбой, выполненной ножикомъ. Капельянетъ стучалъ к_а_с_т_а_н_ь_о_л_а_м_и, громадными, какъ раковины, собираемыя дядей Вентолерой.
А_т_л_о_т_ы, обнявшись за талію или облокотившись другъ другу на плечи, добродтельно-враждебно смотрли на парней. Т павлинами расхаживали посреди площади, заложивъ руки за поясъ, закинувъ широкіе бобровые шапки назадъ, чтобы выставить напоказъ кудри, въ вышитыхъ платкахъ или ленточныхъ галстукахъ на ше, въ альпаргатахъ безукоризненной близны, почти закрытыхъ низомъ плисовыхъ штановъ формы слоновой лапы.
Въ одномъ конц площади сидли на пригорк или на стульяхъ сосдняго трактира замужнія и старухи, анемичныя женщины, печальныя не по лтамъ, благодаря своей особенной производительности и трудамъ полевой жизни, со впалыми глазами, оттненными синимъ кругомъ, который говорилъ о внутренней неурядиц, съ золотой цпью на груди — воспоминаніемъ двичьихъ временъ, съ золотыми пуговицами на рукавахъ. Старухи мднолицыя, сморщенныя, въ темныхъ платьяхъ тяжело вздыхали, глядя на веселье молодежи.
Насмотрвшись на весь народъ, который едва окинулъ его разсяннымъ взглядомъ, Фебреръ помстился около Пепа въ компаніи крестьянъ стариковъ. С_е_н_ь_о_р_у и_з_ъ б_а_ш_н_и уступили мсто съ почтительнымъ молчаніемъ и, выпустивъ нсколько клубовъ дыму изъ трубокъ, набитыхъ п_о_т_о_й, возобновили медленный разговоръ о возможныхъ холодахъ наступающей зимы и о судьб будущаго урожая миндаля.
Продолжалъ стучать тамбуринъ, играла флейта, ударяли громадныя кастаньеты, но ни одна парочка не выходила на середину площади. Атлоты, повидимому, совщались въ нершительности, какъ будто каждый боялся выдти первымъ. Кром того, неожиданное появленіе майоркинскаго сеньора нсколько заставляло робть стыдливыхъ двицъ.
Хаиме почувствовалъ, что его взяли за локоть. Это былъ Капельянетъ. Онъ таинственно шепталъ ему на ухо, и, въ то же время, указывалъ пальцемъ… Вонъ Пере К_у_з_н_е_ц_ъ, знаменитый верро. И онъ показывалъ на мужчину ниже средняго роста, смлаго и развязнаго. А_т_л_о_т_ы группировались вокругъ героя. П__в_е_ц_ъ, улыбаясь, говорилъ ему, а онъ съ покровительной важностью слушалъ, изрдка поплевывая сквозь зубы и изумляясь, какъ далеко летитъ его слюна.
Вдругъ, Капельянетъ выскочилъ на средину площади, размахивая шляпой… Неужели они станутъ зря терять время, слушать флейту безъ танцевъ? Онъ побжалъ къ групп двицъ, схватилъ за руки самую большую, потащилъ ее. ‘Ты!’… Этого довольно было для приглашенія. Чмъ грубе схватывали за руку, тмъ любезне считался кавалеръ, тмъ больше благодарности заслуживалъ.
Рзвый а_т_л_о_т_ъ сталъ противъ своей пары — развязной, некрасивой двушки съ грубыми руками, масляными волосами и чернымъ лицомъ, почти на цлую голову выше а_т_л_о_т_а. Мальчикъ протестовалъ, приступая къ музыкантамъ. He надо л_ь_я_р_г_и: онъ хочетъ танцовать к_у_р_т_у. Лярга и курта были единственными танцами на остров. Фебрерь не научился различать ихъ: простая варіація такта, музыка и танецъ, казалось. были одни и т же.
Двушка, подбоченясь одной рукой и опустивъ другую вдоль растопыренной юбки, начала кружиться въ своихъ альпаргатахъ. Большаго отъ нея не требовалось ничего: въ этомъ состоялъ весь ея танецъ. Опускала глаза, сурово поджимала губы съ выраженіемъ добродтельнаго презрнія, какъ будто танцовала противъ своей воли, и такъ вертлась и вертлась, описывая своими поворотами на земл большія восьмерки. Танцовалъ, собственно, мужчина. Въ этомъ традиціонномъ танц, изобртенномъ, несомннно, первыми поселенцами острова, грубыми пиратами героической эпохи, онъ воспроизводилъ вчную человческую исторію — преслдованіе и охоту за женщиной. Она кружилась, холодная и безчувственная, словно безполая — гордая грубой добродтелью, убгая отъ его прыжковъ и уловокъ, презрительно повертываясь къ нему спиной. И трудная задача его сводилась къ тому, что онъ долженъ былъ постоянно становится передъ ея глазами, опережать ее, спшить ей навстрчу, чтобы она видла его и восхищалась. Танцоръ прыгалъ и прыгалъ, повинуясь единственно ритму музыки, отскакивая отъ земли съ неутомимой эластичностью. Иногда онъ раскидывалъ руки съ жестомъ врага-повелителя, иногда пряталъ ихъ за спину, высоко выбрасывая ноги.
Это былъ скоре не танецъ, а гимнастическое упражненіе, безумные фокусы акробата, изступленныя движенія, какъ въ военныхъ танцахъ африканскихъ племенъ. Женщина не потла и не краснла: продолжала кружиться холодно, не ускоряя шагу, — между тмъ ея партнеръ, опьяненный быстротой, соплъ съ налитымъ кровью лицомъ и, дрожа отъ усталости, удалялся на нсколько минутъ. Всякая а_т_л_о_т_а могла безъ малйшаго усилія танцовать поперемнно съ разными мужчинами, побждая ихъ. Это было торжество женской пассивности, смющейся надъ дерзкимъ хвастовствомъ другого пола, зная, что въ конц концовъ послдній будетъ посрамленъ…
Выходъ первой пары подалъ сигналъ другимъ. Въ одну минуту все свободное пространство передъ музыкантами покрылось тяжелыми юбками подъ тугимъ, толстымъ кольцомъ которыхъ двигались маленькія ножки въ блыхъ а_л_ь_п_а_р_г_а_т_а_х_ъ или желтыхъ сапогахъ, Широкіе концы штановъ болтались изъ стороны въ сторону при быстрыхъ прыжкахъ или энергичномъ притаптываніи, поднимавшемъ съ земли облака пыли. Сильныя руки, галантно схватывая, выбирали а_т_л_о_т_у изъ группы: ‘Ты!’ И за этимъ слогомъ побдитель тащилъ двушку, толкалъ ее, какъ временный собственникъ, утрируя примитивную любовь — галантность, унаслдованная отъ предковъ темной эпохи, когда палка, брошенный камень, борьба грудь о грудь были первымъ объясненіемъ въ любви.
Нкоторые а_т_л_о_т_ы, увидавъ, что другіе боле смлые, предупредили ихъ въ выбор дамъ, неподвижно стояли у круга, слдили за сотоварищами, выжидая, когда можно будетъ ихъ смнить. Если они видли, что танцоръ раскраснлся, вспотлъ отъ прыжковъ и выбивается изъ силъ, они подходили къ нему, схватывали за руку и оттаскивали. ‘О_с_т_а_в_ь е_е!’ И безъ дальнйшихъ объясненій занимали его мсто, начиная прыгать и преслдовать женшину со свжими силами, причемъ двушка видимо не смущалась перемнной кавалера: она продолжала кружиться, опустивъ глаза съ презрительнымъ выраженіемъ.
Хаиме, впервые, увидалъ танцующую Маргалиду, до тхъ поръ она скрывалась въ толп подругъ.
Прекрасный Ц_в__т_о_к_ъ М_и_н_д_а_л_я! Фебреръ находилъ ее красиве ея товарокъ со смуглымъ лицомъ, загорвшихъ отъ работъ на солнц. Ея блая кожа, нжная какъ цвтокъ, ея влажныя и блестящіе глаза, глаза нжнаго зврка, ея стройное тло и даже нжныя руки, выдляли ее, словно двушку иной расы, изъ среды ея черныхъ подругъ, обольстительныхъ своей юностью энергичныхъ и добродушныхъ, но какъ бы вытесанныхъ грубо топоромъ.
Глядя на нее, Хаиме думалъ: эта двушка въ другой сред была бы обворожительнымъ созданіемъ. Онъ въ этомъ зналъ толкъ. Въ Ц_в__т_к_ М_и_н_д_а_л_я онъ угадывалъ бездну нжности и вкуса, которыхъ она сама не сознавала. Какъ жаль, что она родилась на этомъ остров и никогда не покинетъ его!.. Ея красота будеть принадлежать кому-нибудь изъ этихъ варваровъ, любующихся ею съ алчностью псовъ! Можетъ быть, Кузнецу, ненавистному в_е_р_р_о, покровительственно окидывающему всхъ своими темными очами!..
Выйдя замужъ, она будетъ обрабатывать землю, какъ остальныя: близна цвтка потускнетъ и станетъ желтть, руки ея сдлаются черными, щершавыми, въ конц концовъ, она будетъ походить на мать и всхъ старухъ-крестьянокъ обратится въ женщину-скелетъ, искривленный и угловатый, словно стволъ маслины… Фебрера печалили эти мысли, какъ великая несправедливость. Откуда такая дочь у простого Пепа, находившагося рядомъ съ нимъ? Какое таинственное скрещиванье расы могло родить Маргалиду въ К_а_н_ М_а_й_о_р_к_и?.. И неужели завянетъ этотъ таинственный благоухающій цвтокъ крестьянскаго дерева, подобно другимъ дикимъ почкамъ, выросшимъ рядомъ съ нею?..
Нчто необычайное отвлекло Фебрера отъ этихъ мыслей. Продолжали звучать флейта, тамбуринъ и к_о_н_с_т_а_н_ь_о_л_ы, прыгали танцоры, кружились а_т_л_о_т_ы, но у всхъ въ глазахъ замчалась явная тревога, готовность дружно обороняться. Старики прекратили свой разговоръ, смотря въ сторону, гд находились женщины. ‘Ч_т_о т_а_к_о_е? Ч_т_о т_а_к_о_е?’ Капельянетъ бгалъ среди паръ, шепталъ на ухо танцорамъ. Т выходили изъ круга, засунувъ руки за поясъ, исчезали и черезъ нсколько секундъ возвращались на прежнее мсто. А_т_л_о_т_ы продолжали кружиться.
Пепъ слегка улыбнулся, угадавъ, что случилось, и сказалъ на ухо сеньору, ‘Ничего: это бываетъ на всхъ балахъ’. Приближалась опасность, и а_т_л_о_т_ы прятали с_в_о_и п_р_и_б_о_р_ы.
Эти приборы — пистолеты и ножи, которые юноши носили въ знакъ своихъ гражданскихъ правъ. Нсколько минутъ Фебреръ видлъ, какъ появлялось на свтъ Божій страшное, громадное оружіе, какимъ-то чудомъ спрятанное въ ихъ тонкихъ и стройныхъ тлахъ. Старухи, протягивая свои костлявыя руки, требовали оружіе къ себ, желая взять на себя рискъ. Въ ихъ глазахъ горлъ пламень боевого героизма. Проклятыя времена безбожниковъ: тревожатъ людей и покушаются на старинныя обычаи! ‘Сюда! Сюда!’ И схвативъ смертоносный хламъ, они прятали его подъ колоколомъ безчисленныхъ верхнихъ и нижнихъ юбокъ. Молодыя матери небрежво опускались на свои сиднья и раздвигали свои закутанныя ноги, очевидно, для того, чтобы освободить побольше мста для оружія. Женщины переглядывались исполненныя воинственной ршимости. Пусть придутъ злоди!.. Скоре позволятъ себя разорвать на части, чмъ сдвинутся съ мста.
Фебреръ увидлъ, какъ что-то блеснуло по дорог въ церковь. Это были ремни и ружья, а надъ ними блыя назатыльники двухъ треуголокъ солдатъ гражданской гвардіи.
Два солдата приближались медленно, флегматично, несомннно будучи убждены, что ихъ издали замтили и потому они являются слишкомъ поздно. Одинъ лишь Хаиме смотрлъ на нихъ: остальные длали видъ, будто не видятъ ихъ, опустили голову или глядли въ другую сторону. Музыканты играли еще съ большимъ усердіемъ, но пары удалялись. Атлоты оставляли юношей и смшивались съ группой женщинъ.
— Добрый вечеръ, господа!..
На привтствіе старшаго гвардейца отвтилъ тамбуринъ, неожиданно замолчавъ и предоставивъ играть одной флейт. Послдняя еще вывела нсколько руладъ — ироническій отвтъ гвардейцу.
Водворилось продолжительное молчаніе. Кое-кто произнесъ краткое, ‘Tengui!’ no адресу парочки, но вс притворились, будто не замчаютъ ее, и глядли въ противоположную сторону, словно гвардейцевъ вовсе не было.
Тягостное молчаніе, видимо подйствовало на обоихъ солдатъ.
— Ну, продолжайте, — заявилъ старшій. — He прерывайте изъ-за насъ забавы.
Онъ сдлалъ знакъ музыкантамъ, и не способные ни въ чемъ противорчить власти, т заиграли живе, веселе и отчаянне, чмъ прежде, но какъ будто играли для мертвыхъ! Никто не тронулся, вс надулись, думая, чмъ можетъ кончиться это неожиданное явленіе.
Подъ аккомпанементъ стука тамбурина, руладъ флейты, легкаго треска и шума кастаньетъ пара начала двигаться среди группы а_т_л_о_т_о_в_ъ и обыскивать ихъ.
— Ты, кавалеръ, — отечески повелительнымъ тономъ говорилъ старшій изъ солдатъ, — руки вверхъ!
И тотъ, на кого указывали, кротко повиновался безъ малйшей попытки къ сопротивленію, почти гордясь, что его выбрали. Онъ зналъ свои обязанности. Ибисенецъ рождался, чтобы работать, жить… и подвергаться осмотру. Благородныя осложненія для храбреца: пускай боятся!.. И каждый а_т_л_о_т_ъ, видя въ обыск доказательство своего достоинства, поднималъ руки, выпячивалъ впередъ животъ, съ удовольствіемъ предоставлялъ себя въ распоряженіе гвардейцевъ и гордо поглядывалъ на толпу двушекъ.
Фебреръ обратилъ вниманіе, что оба солдата какъ бы не замтили Кузнеца. Казалось. они не признавали его, повертывались къ нему спиной, нсколько разъ подходили близко къ нему, тщательно обыскивая стоявшихъ рядомъ и видимо избгали смотрть на в_е_р_р_о.
Пепъ тихимъ голосомъ, съ оттнкомъ восхищенія, на уху говорилъ сеньору. Эти люди въ треуголкахъ хитре дьявола. He обыскивая в_е_р_р_о, они почти наносили ему оскорбленіе: они заявляли, что не боятся его. Выдляютъ его, не производятъ надъ нимъ операціи, какъ надъ всми прочими. Постоянно, когда встрчаютъ в_е_р_р_о съ другими юношами, обыскиваютъ послднихъ, но никогда не трогаютъ его. Такъ что а_т_л_о_т_ы, изъ опасенія лишиться своего оружія, стараются не быть въ компаніи съ героемъ и бгутъ отъ него, какъ отъ источника опасности.
Обыскъ продолжался подъ звуки музыки. Капельянетъ слдилъ за движеніями солдатъ, все старался попасться на глаза старшему гвардейцу, заложивъ руки за поясъ, упорно глядя на него полуугрожающе, полуумоляюще. Гвардеецъ, казалось не видлъ его, обыскивалъ другихъ, но вскор опять наталкивался на мальчика, преграждавшаго ему дорогу. У человка въ треугольник, въ конц концовъ, заиграла улыбка подъ жесткими усами, и онъ позвалъ своего товарища.
— Ты! — сказалъ онъ, указывая на юношу, — обыщи-ка этого в_е_р_р_о. Человкъ, кажется, опасный.
Прощая врагу насмшливый тонъ, Капельянетъ поднялъ руки, какъ можно выше, чтобы вс убдились въ его величіи. Пощекотавъ слегка его животъ, стража удалилась, а онъ все продолжалъ стоять въ поз опаснаго человка. Потомъ онъ побжалъ къ групп двушекъ похвастаться миновавшей опасностью. Къ сожалнію, ддушкинъ ножъ оставался дома, спрятанный отцомъ въ мст, котораго онъ не зналъ. Если станетъ носить его, отнимутъ.
Гвардейцамъ скоро надолъ безрезультатный обыскъ. Старшій солдатъ злобно, какъ выслживающая собака, взглянулъ на толпу женщинъ. Тамъ должно быть спрятано оружіе, но разв можно этихъ высохшихъ, черныхъ матронъ сдвинуть съ ихъ мста! Очень выразительно говорили враждебные взоры этихъ дамъ. Пришлось бы прибгнуть къ сил, а особы он основательныя.
— Добрый вечеръ, кабальеро!
И они вскинули ружья на плечи, отклонивъ любезную заботливость нкоторыхъ юношей, сбгавшихъ въ трактиръ за бокалами. Предлагали имъ безъ злобы и безъ страха: въ конц концовъ, вс люди и живутъ на маленькомъ островк. Но гвардейцы упорствовали въ своемъ отказ. — Спасибо, уставъ запрещаетъ. — И ушли: можетъ быть, спрячутся неподалеку и повторятъ обыскъ, когда стемнетъ и народъ станетъ расходиться по своимъ хуторамъ.
Опасность прошла, инструменты перестали играть. Фебреръ увидлъ, что Пвецъ захватилъ тамбуринъ, свъ на свободное мсто, занятое передъ тмъ танцорами. Крестьяне полукругомъ столпились около него. Почтенные матроны подвинули впередъ свои стульчики изъ спарто, чтобы лучше слушать. Онъ хотлъ спть романсъ собственнаго сочиненія — р_е_л_я_с_і_о_н_ъ, прерываемый по мстному обычаю дрожащимъ крикомъ, трелями скорби, звучавшими пока у пвца хватаетъ воздуха въ легкихъ. Онъ медленно ударилъ палочкой по кож тамбурина, желая придать мрачную серьезность своему монотонному, тягучему, печальному пнію. ‘Вы хотите, друзья, чтобъ я плъ, если сердце разбито мое’… И раздалась шумная трель, безконечная жалоба умирающей птицы, среди общаго молчанія. Вс смотрли на пвца и не видли въ немъ лниваго, больного а_т_л_о_т_а, презираемаго за неспособность къ труду. Въ ихъ примитивномъ воображеніи таилось нчто смутное, что заставляло ихъ уважать слова и жалобы жалкаго юноши. Казалось, нчто необычайное витало и шумно било крыльями надъ ихъ простыми душами.
Голосъ Пвца плакалъ, говоря о женщин, безчувственной къ его жалобамъ, и когда онъ сравнилъ ее съ цвткомъ миндаля, вс обернулись и смотрли на Маргалиду. А она стояла безстрастная, не зардвшись по-двичьи, привыкшая къ подаркамъ грубой поэзіи — прелюдіи всякаго ухаживанія.
Пвецъ разливался въ своихъ жалобахъ, красня отъ усиленнаго, тягостнаго клохтанья въ конц строфъ. Тяжело дышала его узкая грудь. Дв пурпурныя розочки недуга окрасили его щеки. Надувалася его худая шея, и синими линіями проступали не ней жилы. Согласно обычаю, онъ закрывалъ часть лица вышитымъ платкомъ, придерживая его рукой, опирающейся на тамбуринъ. Фебреру грустно было слушать скорбный голосъ. Ему казалось, что вотъ вотъ разорвется грудь юноши, лопнетъ его шея: но слушатели, привыкшіе къ варварскому пнію, къ такимъ же пустякамъ, какъ къ танцу, не обращали вниманія на усталость пвца, и не надодала имъ безконечная повсть.
Группа а_т_л_о_т_о_в_ъ, отдлившись отъ кольца, окружавшаго поэта, видимо, совщалась и затмъ подошла туда, гд находились степенные люди. Они искали синьо Пепа изъ Кана Майорки, чтобы переговорить о важномъ дл. Съ презрніемъ они отвернулись отъ своего пріятеля Пвца, несчастнаго, умвшаго лишь сочинять строфы въ честь а_т_л_о_т_ъ.
Самый смлый изъ группы приблизился къ Пепу. Они хотли поговорить о ф_е_с_т_е_й_г_ Маргалиды: они напомнили отцу объ его общаніи согласиться на кортехо двушки.
Крестьянинъ внимательно осмотрлъ группу, какъ бы считая.
— Сколько васъ?
Говорившій улыбнулся. Ихъ гораздо больше. Они — представители другихъ а_т_л_о_т_о_в_ъ, оставшихся въ круг слушать пнье. Они изъ разныхъ квартоновъ. Даже изъ Санъ Хуана, съ противоположнаго конца острова, придутъ юноши ухаживать за Маргалидой.
Несмотря на свой притворно-несговорчивый видъ отца, Пепъ покраснлъ и сжалъ губы, плохо скрывая свою радость, искоса поглядывая на сидвшихъ рядомъ пріятелей. Что за честь для К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и! He бывало еще такого сватовства. He ухаживало еще ни разу за дочерьми его товарищей столько народу.
— Двадцать, что ли? — спросилъ онъ.
А_т_л_о_т_ы медлили съ отвтомъ: они стали считать въ ум, бормоча имена друзей. Двадцать?.. Нтъ, больше. Можетъ считать тридцать.
Крестьянинъ изобразилъ на лиц крайнее негодованіе. Тридцать! Пожалуй, они воображаютъ, что онъ можетъ обойтись безъ сна и станетъ цлыми ночами сидть и слушать ихъ любезности?..
Затмъ онъ успокоился, погрузился въ сложныя вычисленія, задумчиво и удивленно повторяя ‘тридцать!.. тридцать!’
Ршеніе его непреклонно. Онъ можетъ пожертвовать на кортехо только полтора часа. A такъ какъ ихъ тридцать, то на брата приходится по три минуты. Три минуты, точно, по часамъ, каждый можетъ бесдовать съ Маргалидой: ни минуты больше. Вечера кортехо — въ четвергъ и субботу. Когда онъ ухаживалъ за своей женой, соискателей было гораздо меньше, и, все же его тесть, человкъ, никогда не смявшійся, далъ имъ столько же времени. Соблюдать порядокъ, да? Чтобъ никакихъ распрей и ссоръ. Перваго, кто нарушитъ договоръ, онъ немедленно выгонитъ палкой. А если придется взяться за ружье, возьмется.
Добрый Пепъ, довольный тмъ, что можетъ безъ конца хвастаться передъ почтительными претендентами на руку его дочери, изобрталъ одну угрозу за другой: онъ убьетъ нарушившаго договоръ. А_т_л_о_т_ы слушали съ кроткимъ видомъ, ухмыляясь себ подъ носъ.
Договоръ былъ заключенъ. Въ слдующій четвергъ состоится первая вечеринка въ К_а_н_ М_а_й_о_р_к_и. Фебреръ, слышавшій разговоръ, посмотрлъ на в_е_р_р_о: тотъ держался въ сторон, какъ будто его величіе не позволяло ему снизойти до жалкихъ переговоровъ.
Юноши отошли, присоединились къ толп и тихимъ голосомъ стали обсуждать порядокъ очереди. Пвецъ закончилъ свой жалостный романсъ, пустивъ послднюю трель такимъ отчаяннымъ голосомъ, что, казалось, на самомъ дл, разорвется его несчастное горло. Онъ вытеръ потъ, приложилъ руки къ груди, лицо его было багрово-синяго цвта: но топпа отвернулась, уже забывъ о немъ.
Съ половой солидарностью а_т_л_о_т_ы обступили Маргалиду, дергали ее, толкали, прося спть отвтъ на романсъ пвца о лживогсти женщинъ.
— He хочу! He хочу! — протестовалъ Ц_в__т_о_к_ъ м_и_н_д_а_л_я, отбиваясь отъ подругъ.
И такъ искренне она отнкивалась, что, въ конц-концовъ, на защиту ея вступились старухи. Оставьте а_т_л_о_т_у! Маргалида пришла забавляться, а не забавлять другихъ. Разв легкое дло сразу сочинить отвтъ стихами?..
Игрокъ на тамбурин взялъ инструментъ изъ рукъ пвца и забилъ палочкой по кожанному кругу. Флейта словно прополоскала себ горло: сыграла нсколько гаммъ, прежде чмъ начать усыпительную мелодію африканскаго ритма. Танцы продолжаются!..
Солнце начало скрываться. Морской втеръ пахнулъ свжестью на поля. Крестьяне, заснувшіе, казалось, въ тяжелой атмосфер раскаленнаго воздуха, теперь быстро задвигались: свжесть какъ бы пришпоривала ихъ.
А_т_л_о_т_ы спорили и кричали съ угрожающей страстностью, направляясь къ музыкантамъ. Одни требовали л_ь_я_р_г_у, другіе к_у_р_т_у. Вс упорно и властно настаивали на своемъ. Смертоносная сталь изъ-подъ женскихъ юбокъ вернулась за ихъ пояса, и близость ихъ спутниковъ вливала въ каждаго новую жизнь, новые порывы дерзкой отваги.
Музыканты принялись играть по собственному выбору, толпа любопытныхъ отхлынула, и снова посредин площади запрыгали блыя альпаргаты, заколыхались тугія кольца синихъ и зеленыхъ юбокъ, стали развваться концы платковъ надъ толстыми косами и двигаться, какъ красныя кисточки, цвты за ушами а_т_л_о_т_о_в_ъ.
Хаиме продолжалъ смотрть на К_у_з_н_е_ц_а, повинуясь непреодолимой антипатіи. В_е_р_р_о, молчаливый и какъ будто разсянный, стоялъ среди своихъ поклонниковъ, обступившихъ его кругомъ. Казалось, онъ не замчалъ никого, съ суровымъ выраженіемъ глядлъ на Маргалиду, словно желая покорить ее своимъ взглядомъ, устрашавшимъ мужчинъ. Когда Капельянетъ съ энтуаіазмомъ ученика подходилъ къ в_е_р_р_о, послдній удостаиаалъ его улыбки, какъ будущаго родственника.
Говорившіе съ с_и_н_ь_о Пепомъ на счетъ кортехо а_т_л_о_т_ы, видимо, были смущены присутствіемъ Кузнеца. Двушки выходили танцовать, увлекаемыя парнями, а Маргалида оставалась около матери: вс жадными глазами смотрли на нее, но никто не осмлился подойти и пригласить ее.
Майоркинецъ чувствовалъ, какъ въ немъ просыпаются страсти и задоръ его ранней юности. Онъ ненавидлъ в_е_р_р_о. Онъ какъ бы счигалъ личнымъ оскорбленіемъ страхъ, который внушалъ всмъ в_е_р_р_о. И не найдется никого, кто далъ бы пощечину этому призраку, вышедшему изъ тюрьмы?..
Одинъ а_т_л_о_т_ъ приблизился къ Маргалид и взялъ ее за руку. Это быль пвецъ, потный, дрожавшій еще отъ усталости. Онъ выпрямился, какъ будто его слабость придавала ему силу. Блый Ц_в__т_о_к_ъ м_и_н_д_а_л_я началъ кружиться на своихъ маленькихъ ногахъ, а Пвецъ прыгалъ и прыгалъ, преслдуя ее.
Бдный мальчикъ! Хаиме испытывалъ тягостное чувство, представляя себ, съ какими усиліями его бдная воля могла побороть тлесную усталосгь. Онъ задыхался, черезъ нсколько минутъ его ноги уже дрожали, но все-таки онъ улыбался, довольный своей побдой. Влюбленными глазами смотрлъ онъ на Маргалиду и отворачивался лишь для того, чтобъ гордо посмотрть на пріятелей. Т отвчали ему взглядами сожалнія.
При одномъ поворот онъ едва не упалъ, сдлалъ большой прыжокъ и колна его подогнулись. Съ минуты на минуту вс думали, что онъ растянется на земл. Но онъ продолжалъ танцовать, и замтны были его усилія воли, его ршимость скоре погибнуть, чмъ показать свою слабостъ.
Уже закрывались его глаза отъ головокруженія, какъ вдругъ онъ почувствовалъ, что его ударили по плечу, согласно обычаю, заставляя уступить даму.
Это былъ Кузнецъ. Онъ первый разъ вышелъ танцовать. Его прыжки были встрчены ропотомъ изумленія, Вс восхищались имъ въ своей коллективной трусости, трусости робкой толпы.
Видя одобреніе, в_е_р_р_о, сталъ энергичне двигаться и изгибаться, преслдуя свою. даму, преграждая ей путь, опутывая ее сложной стью своихъ движеній. А Маргалида кружилась и кружилась, опустивъ глаза, стараясь не встртиться своимъ взглядомъ со страшнымъ кавалеромъ.
Иногда, желая похвастать своей силой, Кузнецъ наклонялъ бюстъ назадъ, закидывалъ руки за спину и высоко прыгалъ, словно земля была эластична, а его ноги — стальныя пружины. Эти прыжки наводили Хаиме на грустныя мысли о тюремныхъ побгахъ и нападеніяхъ головорзовъ.
Время шло, а этотъ человкъ, казалось, не утомлялся. Нкоторыя пары удалились, а въ другихъ танцоръ нсколько разъ мнялся, а Кузнецъ продолжалъ свою дикую пляску, мрачный, полный презрнія, словно недоступный усталости.
Даже Фебреръ съ завистью призналъ силу за этимъ страшнымъ кузнецомъ. Что за животное!…
Вдругъ онъ увидлъ, какъ тотъ сталъ искать чего-то за поясомъ и протянулъ руку къ земл, не прекращая своихъ прыжковъ и поворотовъ. Облако дыма разостлалось по земл, и, между блыми клубами, быстро сверкнули два огонька блдные, розовые въ лучахъ солнца. Грянуло два выстрла.
Женщины шарахнулись другъ къ другу. испуганно взвизгнувъ. Мужчины стояли въ нершительности. Но черезъ минуту вс успокоились и разразились криками одобренія и аплодисментами.
Очень хорошо! Кузыецъ выстрлилъ изъ пистолета въ ноги дам — высшая любезность храбрецовъ, лучшее доказательство любви, какою могла удостоиться а_т_л_о_т_а на остров.
И Маргалида, въ конц концовъ женщина, продолжала танцовать, какъ на истинную ибисенку, взрывъ пороху не произвелъ на нее особеннаго впечатлнія, она бросала на Кузнеца признательные взгляды, благодаря за его смлую выходку, бросившую вызовъ гражданской гвардіи, находившейся, можетъ быть, поблизосги. Затмъ посмотрла на подругъ, дрожавшихъ отъ зависти.
Даже самъ Пепъ, къ великому негодованію Хаиме, видимо, былъ весьма польшенъ двумя выстрлами въ ноги своей дочери.
Одинъ только Фебреръ не раздлялъ восторга передъ смлымъ подвигомъ в_е_р_р_о.
Проклятый арестантъ!… Онъ ясно не представлялъ себ мотива своей ярости, но что-то неизбжное надвигалось… Съ этимъ д_я_д_е_й ему придется посчитаться!

IV.

Наступила зима. Временами море яростно билось о цпь острововъ и скалъ, образующихъ между Ибисой и Форментерой стну утесовъ, перерзанную проливами. Въ этихъ морскихъ проходахъ воды, раньше спокойныя, темно-голубыя, позволявшія видть морское дно, теперь ходили черными валами, ударяясь въ берега и одинокія скалы, которыя то исчезали, то появлялись среди пны. Между островами Доковъ и Удавленниковъ, гд могутъ проходить большія суда, послднія скользили, выдерживая борьбу съ дикимъ напоромъ теченія и трагическими, шумными ударами волнъ. Ибисскія и форментерскія суда поднимали паруса и искали убжища у островковъ. Извилины этого лабиринта морскихъ земель позволяли плавающимъ въ архипелаг Питіусскихъ острововъ двигаться отъ острова къ острову по различнымъ путямъ, наставивъ паруса по втру. Тогда какъ въ одномъ углу море бушевало, въ другомъ оно было неподвижно и глубоко, густое, какъ масло. Въ проливахъ волны, яростно крутясь, набгали другь на друга, но достаточно было ударить шестомъ, повернуть носомъ, — и судно оказывалось подъ защитой острова, покачиваясь въ спокойныхъ водахъ, райскихъ, прозрачныхъ: виднлось дно, покрытое странными растеніями, и сновали рыбы среди серебряннхъ искръ и карминовыхъ лучей.
Небо и заря были почти всегда облачны, a море — пепельнаго цвта. Ведр казался еще огромне, еще величественне, подымая свою коническую иглу въ этой атмосфер непогоды. Mope низвергалось водопадами въ глубину его пещеръ, разражаясь чудовищными выстрлами. Лсныя козы на своихъ неприступныхъ высотахъ прыгали съ уступа на уступъ, и только когда въ темной синев гремлъ громъ и огненныя зми, стремительно извиваясь, спускались пить къ безмрной морской чаш, робкія животныя съ испуганнымъ блеяніемъ прятались во впадины, прикрытыя втками можжевельника.
Часто въ дурную погоду Ферберъ отправлялся на рыбную ловлю съ дядей Вентолерой. Старикъ морякъ хорошо зналъ свое море. Иногда утромъ, когда Хаиме лежалъ на постели, видя, какъ сквозь щелки пробивается мутный свтъ непогоднаго дня, онъ долженъ былъ поспшно вставать, заслышавъ голосъ своего спутника: тотъ ‘плъ обдню’, сопровождая латинскія фразы бросаньемъ каменьевъ въ башню. Впередъ! Хорошій день для ловли. Будетъ богатый уловъ. И если Фебреръ съ тревогой посматривалъ на грозное море, старикъ заявлялъ, что на противоположной сторон Ведрй воды спокойны.
А, иногда, яснымъ утромъ напрасно ждалъ Фебреръ зова старика. Проходили часы. За розовымъ полусвтомъ зари въ щеляхъ обозначались золотыя полосы солнечнаго свта. Но время бжало въ тщетномъ ожиданіи: ни обдни, ни камней. Дядя Вентолера исчезалъ. Потомъ, открывъ окно, Фебреръ разглядывалъ прозрачное свтлое небо, залитое нжнымъ блескомъ зимняго солнца, но море волновалось, темно-синее, безъ пны и шума, подъ непогоднымъ втромъ.
Зимніе дожди набрасывали на островъ срый плащъ, и чуть-чуть вырисовывались неопредленныя очертанія ближайшихъ горъ. На вершинахъ плакали сосны всми волокнами своихъ втвей. Толстый покровъ тука становился рыхлымъ, какъ губка, и проступала жидкость въ слдахъ отъ ногъ. На голыхъ высотахъ берега живой скалой текли шумные дождевые потоки, падая съ камня на камень. Широкія фиговые камни дрожали, какъ изорванные зонты, и проходила вода въ полукругъ, осненный ихъ вершинами. Лишенныя листвы миндальныя деревья трепетали, какъ черные скелеты. Глубокія выбоины на дорогахъ наполнялись бушующей водой, и, безполезная, бжала она къ морю. Синющія булыжниками между высокихъ холмовъ дикаго камня дороги обращались въ водопады. Испытывавшій жажду, покрытый пылью въ теченіе значительной части года, островъ, казалось, всми своими порами не принималъ этого избытка влаги, какъ не принимаетъ больной сильнодйствующаго, поздно предложеннаго лкарства, противнаго организму.
Въ эти дни ливней Фебреръ сидлъ въ башн. Нельзя идти къ морю, нельзя отправиться съ ружьемъ на островныя поля. Хутора заперты, ихъ белые кубы обезображены потоками дождя, и лишь струйка сраго дыма, выбившаяся изъ отверстія трубы, говорила о жизни.
Обреченный на бездйствіе, сеньоръ башни Пирата принялся перечитывать немногія книги, пріобртенныя во время путешествій въ городъ, или курилъ, задумавшись, вспоминая свое прошлое, отъ котораго бжалъ… Что-то на Майорк? Что говорятъ его пріятели?..
Вынужденный сидть, лишенный возможности развлекаться физическими упражненіями, Фебреръ воскрешалъ свою прошлую жизнь, съ каждымъ разомъ все боле далекую и туманную. Словно это жизнь кого-то другого, словно онъ что-то наблюдалъ и въ совершенств зналъ, но это что-то составляло повсть чужого существованія. Неужели же этотъ Хаиме Фебреръ, разъзжавшій по Европ и наслаждавшійся часами своихъ побдъ и тщеславія, — тотъ самый, что живетъ въ башн у моря, сельскій обыватель, обросшій бородой, почти одичавшій, въ крестьянскихъ альпаргатахъ и шляп, привыкшій боле къ шуму волнъ и писку чаекъ, чмъ къ общенію съ людьми?..
Нсколько недль тому назадъ онъ получилъ второе письмо отъ своего пріятеля контрабандиста, Тони Клапеса. Письмо также было написано въ кофейн на Борне: четыре наскоро нацарапанныхъ строчки давали всточку о немъ. Этотъ дикій, добродушный другъ не забывалъ его. Онъ даже, видимо, не обижался, что его предыдущее письмо осталось безъ отвта. Сообщалъ о капитан Пабло. Все сердится на Фебрера, но ловко распутываетъ его дла. Контрабандистъ вритъ въ Вальса. Самый хитрый изъ ч_у_е_т_ъ и благороденъ, какъ никто изъ нихъ. Несомннно, онъ спасетъ остатки состоянія Хаиме и послдній получитъ возможность провести остальную часть жизни на Майорк, спокойно и счастливо. Въ свое время капитанъ извститъ его. Вальсъ не станетъ говорить, пока все не кончено.
Фебреръ пожалъ плечами, прочтя объ этихъ чаяніяхъ. Ба! все кончено… Но въ печальные зимніе дни онъ, одинскій, возмущался своимъ существованіемъ молюска въ каменной клтк. Всегда ему придется жить такъ?.. Разв не ужасно похоронить себя въ этомъ углу, въ то время какъ сохранилась еще молодость и пылъ и можно еще бороться въ мір?
Да, ужасно. Прекрасны островъ и его романтическая деревня въ первые мсяца, когда свтило солнце, зеленли деревья и островные обычаи очаровывали его своеобразной новизной. Но настало непогодное время, одиночество невыносимо и крестьянская жизнь предоставлялась ему во всей дикости варварскихъ страстей. Эти крестьяне въ синихъ плисовыхъ штанахъ, въ своихъ поясахъ и цвтныхъ галстукахъ, съ цвтами за ухомъ въ первые моменты казались ему оригинальными статуетками, сдланными для украшенія полей, хористами томной и нжной пастушеской оперетки, но теперь онъ зналъ ихъ лучше: это люди, какъ вс, притомъ люди варвары — цивилизація едва коснулась ихъ, слегка отполировала, сохранивъ вс рзкія шероховатости ихъ дикаго, унаслдованнаго отъ предковъ, характера. Издали, при краткомъ знакомств они прельщали чарами новизны, но онъ освоился съ ихъ обычаями, почти сроднился съ ними, и, словно рабство, его тяготила эта низшая жизнь, каждую минуту противорчившая идеямъ и предразсудкамъ его прошлаго.
Онъ долженъ удалиться изъ этой среды. Но куда направиться? куда бжать?.. Онъ бденъ. Весь его капиталъ заключается въ нсколькихъ десятковъ дуро, которые онъ привезъ, бжавъ съ Майорки. Сумму эту онъ сохранилъ еще благодаря Пепу, упорно не желавшему брать какую-либо плату. Онъ долженъ здсь оставаться, пригвожденный къ башн, какъ къ кресту, безъ всякихъ надеждъ, безъ всякихъ стремленій, находя въ отказ отъ мысли блаженство, блаженство можжевельника и тамарисковъ, растущихъ среди скалъ мыса, блаженство ракушекъ, навсегда прикрпленныхъ къ подводнымъ скаламъ.
Посл долгаго размышленія онъ мирился съ своей судьбой. He станетъ ни думать, ни желать. Впрочемъ, надежды, никогда насъ не покидающія, рисовали ему смутную возможность чего-то необычайнаго, что придетъ въ свое время и позволитъ ему выдти изъ его положенія. Но до этой минуты онъ обреченъ на тяжелое одиночество!…
Пепъ и его домашніе составляли его единственную семью, но сами не подозрвая того, повинуясь, быть можетъ, смутному инстинкту, все больше и больше удалялись отъ него. Хаиме замыкался въ своемъ уединеніи, и они меньше вспоминали сеньора.
Съ нкоторыхъ поръ Маргалида не показывалась въ башн. Она, видимо, избгала всякаго случая путешествовать туда и даже старалась не встрчаться съ Фебреромъ. Она была другая: можно сказать, пробудилась для новой жизни. Невинная, самоувренная улыбка взрослой двушки смнилась выраженіемъ осмотрительности, какъ у женщины, знающей опасности пути, идущей медленнымъ, осторожнымъ шагомъ.
Съ той минуты, какъ она сдлалась предмеметомъ кортехо и юноши два раза въ недлю собирались ухаживать за нею по договору на традиціонный фестейгъ, казалось, она увидала вдругъ неожиданныя опасности, которыхъ она не подозрвала, и держалась около матери, всячески избгая оставаться наедин съ мужчиной, красня, чуть только взглядъ мужчины встрчался съ ея взглядомъ.
Эти церемоніи любви не заключали въ себ ничего необычайнаго по понятіямъ островитянъ, но он возбуждали въ Фебрер глухой гнвъ, словно это было покушеніе и грабежъ. Нашествіе въ К_а_н_ъ М_а_й_о_р_к_и задорныхъ и влюбленныхъ а_т_л_о_т_о_в_ъ онъ какъ бы считалъ издвательствомъ. Онъ смотрлъ на хуторъ, какъ на собственный домъ, но разъ эти непрошенные гости приходили, разъ ихъ хорошо принимали, онъ удалялся.
Притомъ, онъ молча страдалъ: теперь онъ уже не являлся, какъ въ первое время, единственнымъ предметомъ вниманія со стороны семьи. Пепъ и его жена продолжали считать его сеньоромъ, Маргалида съ братомъ почитали его, какъ могущественное существо, явившееся изъ далекихъ странъ на Ибису — лучшее мсто міра. Но не смотря на это, другія думы отражались въ ихъ глазахъ. Посщенія столькихъ а_т_л_о_т_о_в_ъ и перемны, внесенные ими въ домъ, сдлали ихъ мене внимательными къ дону Хаиме. Всхъ ихъ безпокоило будущее. Кто же наконецъ удостоится руки Маргалиды?…
Зимними вечерами Фебреръ, запершись въ башн, смотрлъ на огонекъ, сверкавшій внизу — огонекъ К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и. Это не вечера ф_е_с_т_е_й_г_а, семья одна, у очага, и онъ, все-таки, не измняетъ своему одиночеству. Нтъ, онъ не сойдетъ внизъ. Оскорбленный, онъ жаловался даже на непогоду, — какъ будто медленная перемна въ отношеніяхъ между нимъ и крестьянской семьей должна была отвчать за зимніе холода.
Увы, прекрасныя лтнія ночи, когда бодрствовали до позднихъ часовъ и смотрли, какъ дрожатъ звзды на темномъ неб, за черною гранью навса хутора!… Фебреръ сидлъ тамъ со всею семьей и дядей Вентолерой, приходившимъ въ надежд на угощенье. Никогда не отпускали его домой, не попотчевавъ кускомъ арбуза, который наполнялъ ротъ старика сладкой кровью своего краснаго мяса, или бокаломъ ф_и_г_о_л_ы изъ пахучихъ горныхъ травъ. Маргалида, устремивъ взглядъ въ тайныя глубины звзднаго пространства, пла ибисскіе романсы дтскимъ голоскомъ, звучавшимъ въ ушахъ Фебрера свже и нжне морского втерка, оживлявшаго легкимъ трепетомъ синюю тьму ночи. Съ видомъ необыкновеннаго изслдователя, Пепъ повствовалъ о своихъ поразительныхъ приключеніяхъ на материк въ т годы, когда служилъ онъ королю солдатомъ, въ далекихъ, почти фантастическихъ странахъ — Каталоніи и Валенсіи.
Свернувшись у его ногъ, уставивъ на своего хозяина кроткіе, нжные глаза, въ глубин которыхъ отражались звздочки, его слушала казалось, собака. Вдругъ она нервно выпрямлялась, длала прыжекъ и исчезала во мрак среди звучнаго шороха поломанныхъ растеній. Пепъ объяснялъ причину этого безмолвнаго прыжка. Пустяки: какое-нибудь животное заблудилось во мрак — заяцъ, кроликъ, и собака почуяла его своимъ острымъ охотничьимъ нюхомъ. Иногда она выпрямлялась медленно, съ враждебнымъ ворчаніемъ сторожевого пса. Кто-то проходилъ около хутора: тнь, путникъ, шагавшій торопливой походкой, свойственной ибисенцамъ, привыкшимъ быстро ходить по острову съ одного конца на другой. Если тнь говорила, вс отвчали на ея привтствіе. Если проходила молча, вс длали видъ, что не видятъ ее, какъ притворялся и путникъ, будто не замчалъ хутора и людей, сидвшихъ подъ навсомъ.
По древнйшему ибисскому обычаю, чуть темнло, въ чистомъ пол не кланялись другъ другу. Тни безмолвно встрчались на дорог, стараясь держаться подальше и не узнавать другъ друга. Каждый шелъ по своему длу — на свиданіе съ невстой, за врагомъ или убить противника на противоположномъ конц острова, бгомъ вернуться назадъ, чтобы заявлять потомъ, что въ означенный часъ онъ находился среди друзей. Вс ночные путники имли основанія приходить незамченными. Тни боялись тней. На привтствіе ‘доброй ночи!’ или на просьбу объ огн для сигары могли отвтить пистолетнымъ выстрломъ.
Иногда никто не проходилъ передъ хуторомъ, и песъ все-таки, вытягивалъ шею и лаялъ въ чернющую пустоту. Вдали, какъ будто откликался человческій голосъ. Звуки, тревожные и дикіе, какъ военный кличъ, будили таинственное молчаніе. ‘Ау-у-у!…’ И еще дальше, заглушенное разстояніемъ, слышалось другое дикое ‘Ау-у-у!..’
Крестьянинъ приказывалъ собак замолкнуть. He было ничего страннаго въ этихъ крикахъ. Это а_т_л_о_т_ы ‘аукали’ другъ другу во тьм и звуками своихъ криковъ хотли дать всть о себ, можетъ быть, чтобы сойтись можетъ быть, чтобы сразиться — и раздавался тогда призывъ на поединокъ Можетъ быть, вслдъ за ‘ауканьемъ’ грянетъ выстрлъ. Это дло юношей и ночи!.. Пусть будетъ такъ! Это никого не касается.
И Пепъ продолжалъ повствовать о своихъ необычайныхъ странствованіяхъ, и изумленно глядла его жена, слушая въ тысячный разъ объ этихъ чудесахъ, всегда для нее новыхъ.
Дядя Вентолера, чтобъ не ударить лицомъ въ грязь, разсказывалъ о пиратахъ и храбрыхъ ибисскихъ морякахъ, подкрпляя свои разсказы ссылками на отца, служившаго юнгой на шебек капитана Рикера и напавшаго вмст съ героемъ на фрегатъ ‘Успхъ’ страшнаго корсара П_а_п_ы. Увлекшись героическими воспоминаніями, онъ распвалъ своимъ дрожащимъ старческимъ голосомъ стихи, которыми ибисенцы-моряки увковчили побду — на кастильскомъ нарчіи для большой торжественности (слова ихъ дядя Вентолера коверкалъ).
Гд ты, храбрый витязь?
Гд ты, храбрый П_а_п_а? —
Полумертвъ, забился
Между полокъ шкапа!..
И беззубый ротъ моряка продолжалъ напвать о подвигахъ старины, словно это были дянія вчерашняго дня, словно онъ былъ очевидцемъ ихъ, словно, вдругъ, надъ этой страной битвъ, окутанной мракомъ, запылали огни сторожевой башни, возвщая о высадк враговъ.
Иногда съ горвшими отъ алчности глазами, онъ говорилъ объ огромныхъ сокровищахъ, сохраненныхъ маврами, римлянами и рыжими моряками — м_а_р_м_а_н_а_м_и (такъ онъ называлъ ихъ) въ береговыхъ пещерахъ и затмъ замурованныхъ. Его дды многое знали о кладахъ. Жаль, что умерли, не открывъ секрета!.. Онъ разсказывалъ истинную исторію о форментерской пещер, гд норманны хранили добычу своихъ пиратскихъ набговъ на Испанію и Италію: золотыя изображенія святыхъ, чаши, цпи, бездлушки, драгоцнные камни, селемины {Мра сыпучихъ тлъ = 4,625 литра.} монетъ. Страшный драконъ, прирученный, несомннно, рыжими людьми, сторожилъ въ глубину провала, лежа животомъ на сокровищахъ. Безумецъ, спускавшійся въ пещеру, становился его добычей. Рыжіе моряки много вковъ тому назадъ умерли, умеръ и драконъ, а кладъ все еще долженъ хранится на Форментер. Увы! Кто найдетъ его!.. И крестьянская аудиторія дрожала отъ волненія, не сомнваясь въ существованіи такихъ богатствъ: большое уваженіе внушали ей преклонные года разсказчика.
Тихіе вечера, не вернутся они къ Фебреру. Онъ избгалъ по вечерамъ спускаться въ Канъ Майорки, боясь своимъ присутствіемъ помшать разговорамъ семьи о претендентахъ на руку Маргалиды.
Въ вечера ф_е_с_т_е_й_г_а онъ испытывалъ особенное безпокойство и, не объясняя себ мотива, высовывался за дверь и жадно смотрлъ въ сторону хутора. Все тотъ же свтъ, все тотъ же видъ, но ему представлялось, будто онъ слышитъ въ молчаніи ночномъ новые звуки, эхо псенъ, голосъ Маргалиды. Тамъ ненавистный Кузнецъ, тамъ несчастный Пвецъ, тамъ вс варварски-грубые а_т_л_о_т_ы, въ своихъ смшныхъ костюмахъ. Великій Боже! Неужели могли ему понравиться эти крестьяне?.. посл всего, что онъ видалъ на свт!..
На слдующій день, когда Капельянетъ приносилъ въ башню обдъ дону Хаиме, послдній разспрашивалъ его о событіяхъ предыдущаго вечера.
Слушая мальчика, Фебреръ живо рисовалъ себ перипетіи ухаживанья. Начинало смеркаться, семья ужинала, на скорую руку, чтобъ быть готовой къ церемоніи. Маргалида снимала съ потолка своей комнаты праздничную юбку, надвала ее, красно-зеленый платокъ, крестомъ на груди, другой поменьше, — на голову и широкій бантъ изъ лентъ на конецъ косы, украшала себя золотыми цпочками, уступленными ей матерью и садилась на а_б_р_и_г_а_й_с_ъ, сложенный на стул въ кухн. Отецъ курилъ трубку табаку п_о_т_ы. Мать въ углу плела камышевую корзину. Капельянетъ выглядывалъ изъ дому, подъ широкій навсъ, куда молча, собирались а_т_л_о_т_ы-ухаживатели. Иные ждали тутъ уже съ часъ: это были сосди. Другіе являлись въ пыли и грязи, пройдя пару миль. Въ дождливые вечера они отряхивали подъ крышей свои африканскіе плащи съ грубыми капишонами, наслдство ддовъ или женское манто, въ которое закутывались, словно въ новйшую элегантную накидку.
Вкратц припомнивъ порядокъ разговора съ двушкой, группа соперниковъ входила въ кухню: зимою подъ навсомъ было холодно. Раздавался стукъ въ дверь.
— Входи! — кричалъ Пепъ, какъ бы не зная о присутствіи ухаживателей и думая увидть неожиданнаго гостя.
Тихонько входили, привтствуя семью. ‘Доброй ночи! доброй ночи’. Садились на скамью, какъ школьники, или оставались стоять, поглядывая на а_т_л_о_т_у. Рядомъ съ ней былъ поставленъ пустой стулъ, а если его не было, ухаживатель становился на корточки, no мавританскому обычаю, и тихимъ голосомъ разговаривалъ съ двушкой въ теченіе трехъ минутъ подъ враждебными взглядами соперниковъ. Малйшее увеличеніе этого короткаго срока вызывало кашель, яростные взгляды, угрожающія восклицанія. А_т_л_о_т_ъ удалялся, другой занималъ его мсто. Капельянетъ смялся надъ этими сценами, видя во враждебной настойчивости ухаживателей нчто такое, что позволяло гордиться Маргалид и семь.
Кортехо его сестры не то, что у другихъ а_т_л_о_т_ъ. Ухаживатели напоминали Пепету бшенныхъ собакъ, не желающихъ выпустить свою добычу. По его мннію, тутъ пахло порохомъ. утверждалъ онъ съ улыбкой счастья и гордости, и открывались на смугломъ овал его лица блестящіе блые зубы волченка. Никому изъ ухаживателей, повидимому, еще не посчастливилось. Цлыхъ два мсяца сватовства! Маргалида лишь слушала, улыбалась и отвчала всмъ такъ, что приводила въ смущеніе атлотовъ. He малый талантъ у его сестры. По воскресеньямъ она шла въ церковь впереди своихъ родителей, въ сопровожденіи всхъ соискателей ея руки. Настоящее войско: донъ Хаиме нсколько разъ встрчалъ ихъ. При вид ея королевской свиты подруги блднли отъ зависти. Вс аттаковывали ее, боролись, желая вырвать у ней слово, знакъ предпочтенія, а она отвчала удивительно умно, совершенно равно относилась къ а_т_л_о_т_а_м_ъ, предупреждая смертельныя схватки, которыя неожиданно могли возникнуть между этой воинственной, вооруженной, нетерпливой молодежью.
— И К_у_з_н_е_ц_ъ? — спросилъ донъ Хаиме.
Проклятый верро! Съ трудомъ произносилъ его имя сеньоръ, но воспоминаніе о немъ вотъ уже давно сверлило ему мысль.
Мальчикъ отрицательно качалъ головой. Кузнецу такъ же мало посчастливилось и Капельянетъ, повидимому, этимъ не особенно огорчался.
Восторгъ его передъ в_е_р_р_о нсколько поубавился. Любовь вселяетъ храбрость въ мужчинъ, и вс а_т_л_о_т_ы, домогавшіеся руки Маргалиды, столкнувшись съ нимъ, какъ съ соперникомъ, уже не чувствовали страха и даже осмливались фыркать на его страшную особу. Однажды вечеромъ онъ явился съ гитарой, ршивъ играть большую часть времени, принадлежавшаго другимъ. Когда пришла его очередь, онъ слъ рядомъ съ Маргалидой, настроилъ свой инструментъ и началъ наигрывать псни материка, выученныя имъ въ Ницц. Но раньше онъ вынулъ изъ-за пояса двухствольный пистолетъ, положилъ его съ взведенными курками на бедро, намреваясь схватить и выстрлить въ перваго, кто прерветъ его. Абсолютное молчаніе и равнодушные взгляды. Плъ, сколько хотлось, спряталъ пистолетъ съ видомъ побдителя. Но по выход изъ дому, во тьм полей, когда a_т_л_o_т_ы расходились въ разныя стороны, прощаясь ироническимъ ауканьемъ, два камня, мтко брошенные изъ мрака, уложили храбреца на землю, и нсколько дней онъ не ходилъ на кортехо, чтобъ не показаться съ перевязаннсй тряпками головой. Онъ не интересовался узнать, кто на него напалъ. Соперниковъ много и, кром того, ему приходилось считаться съ ихъ отцами, дядями, братьями, почти четвертой частью островного населенія, готовыми вступиться за честь семьи въ поединкахъ мести.
— Я думаю, — сказалъ Пепетъ, — Кузнецъ не такъ храбръ, какъ говорятъ. А вы что думаете, донъ Хаиме?…
Когда наступала ночь и Маргалида уже поговорила со всми своими ухаживателями. спавшій въ углу отецъ начиналъ звучно звать. Этотъ сельскій обыватель, повидимому, и во сн угадывалъ время. Девять съ половиною! Спать! ‘доброй ночи!’ И вся компанія атлотовъ посл этого приглашенія оставляла домъ, и пропадали во мрак ихъ шаги и крики.
Разсказывая объ этихъ собраніяхъ, гд онъ встрчался съ храбрецами, носившими оружіе, Пепетъ ирипоминалъ о ддушкиномъ нож. Когда донъ Хаиме попроситъ отца вручить ему семейное сокровище? Донъ Хаиме медлилъ съ просьбой: слдовало бы вспомнить о своемъ общаніи и подарить ему другой ножъ. Что остается длать такому человку, какъ онъ, безъ надежнаго спутника? Куда покажешься?. .
— Успокойся, — отвчалъ Фебреръ. — На дняхъ отправлюсь въ городъ. Получишь подарокъ.
И Хаиме однажды утромъ предпринялъ путешествіе въ Ибису, желая окунуться въ море жизни, набраться новыхъ впечатлній за предлами деревенской обстановки. Ибиса показалась ему большимъ городомъ, — ему, который объздилъ всю Европу. Ряды домовъ, тротуары изъ краснаго кирпича, балконы съ жалюзи — всмъ этимъ онъ восхищался, какъ наивный дикарь, явившійся изъ глуши материка на береговую факторію. Онъ останавливался передъ окнами — выставками, разсматривалъ предметы съ тмъ же восторгомъ, какъ нкогда роскошныя витрины бульваровъ или Реджентъ Стритъ.
У магазина серебрянныхъ издлій какого-то ч_у_е_т_ы онъ задержался долго. Любовался дутыми золотыми цпочками для крестьянокъ, филигранными пуговицами съ камнемъ посредин, считая въ душ вс эти предметы наиболе совершенными, наиболе удивительными созданіями человческаго искусства. Если войти въ лавку и купить дюжину такихъ пуговицъ!… Какъ бы удивилась а_т_л_о_т_а въ Кан Майорки, если бы онъ предложилъ ей украсить этими пуговицами рукава!… Конечно, она приняла бы отъ него — важнаго сеньора, къ которому относилась съ почтительностью дочери. Досадная почтительность! Проклятая важность! гнететъ его, какъ тяжелое бремя!… Но наслдникъ Фебреровъ, потомокъ богатыхъ купцовъ и героевъ-мореплавателей остановился, подумавъ о сумм денегъ, сохранившихся въ его пояс. Безъ сомннія, ихъ не хватитъ для покупки.
Затмъ, въ другой лавк онъ пріобрлъ ножъ для Пепета, выбравъ самый большой и тяжелый, нелпое оружіе, способное заставить его позабыть о нож знаменитаго дда.
Въ полдень, утомленный безцльной ходьбой по морскому кварталу и подымающимся въ гору крошечнымъ улицамъ старинной Реаль Фуэрса, Фебреръ вошелъ въ маленькую гостиницу, единственную въ город, около гавани. Тамъ были обычные постители. Въ передней нсколько юношей, одтыхъ по-крестьянски, въ военныхъ шапкахъ, гарнизонные солдаты-деньщики, дальше въ столовой субалтернъ-офицера охотничьяго батальона, молодые поручики, курившіе съ усталымъ видомъ и глядвшіе въ окна, какъ морскіе плнники, на безконечное синее пространство. Закусывая, они жаловались на злую долю своей юности, безполезной, прикованной къ этой скал. Говорили о Майорк, какъ о восхитительномъ мст, вспоминали о провинціяхъ материка, откуда многіе изъ нихъ происходили, какъ о ра, кула стремились вернуться. Женщины!.. Томленіе, страстное желаніе заставляло дрожать ихъ голоса и загораться ихъ глаза блескомъ безумія. Словно цпь проклятой тюрьмы угнетала ихъ чистая ибисская добродтель, островная замкнутость, враждебная иностранцамъ. Здсь не шутятъ съ любовью, не теряютъ времени попусту: или враждебная холодность или честное сватовство и свадьба, какъ можно скоре. Слова и улыбки ведутъ прямо къ браку: съ двушками можно знакомиться лишь для разговора о новой семь. И эта шумная, веселая, полная избытка соковъ молодежь испытывала танталовы муки, говоря о красивйшихъ двушкахъ города, любуясь ими и живя вдали отъ нихъ, хотя и приходилось имъ двигаться въ рамкахъ узкаго пространства и потому непрестанно встрчаться съ ними. Вс ихъ мечты сводились къ отпуску — провести нсколько дней на Майорк или полуостров, вдали отъ добродтельнаго, враждебнаго остроза, признававшаго только женатыхъ чужеземцевъ, хать въ другія страны, гд было бы легко дать исходъ своимъ возбужденнымъ желаніямъ, желаніямъ школьника-пансіонера или арестанта.
Женщины!.. Ни о чемъ другомъ эти юноши не говорили, и Фебреръ, сидя за большимъ столомъ гостиницы одобрялъ въ душ ихъ рчи и жалобы. Женщины!.. Непреодолимое влеченіе, привязывающее насъ къ нимъ, — единственное, что остается некзмннымъ среди могильныхъ метаморфозъ нашей жизни, — что живетъ среди труповъ другихъ грезъ, разрушаемыхъ переворотами. Фебреръ испытывалъ тоску, какъ и эти военные, чувство узника темницы лишеній, гд вмсто рвовъ — море. Теперь столица острова съ ея сеньоритами, монашески недоступными, враждебными, показалась ему безконечно-однообразнымъ городомъ. Теперь деревню, съ ея женщинами, женщинами простой души и естественныхъ влеченій, сдерживаемыхъ лишь оборонительнымъ инстинктомъ, какъ у первобытныхъ женщинъ, — онъ рисовалъ себ обителью свободы.
Въ тотъ же вечеръ онъ удалился изъ города. Отъ оптимистическаго настроенія, постившаго его нсколько часовъ назадъ, не осталось и слда. Улицы морского квартала вызывали тошноту. Запахомъ заразы несло отъ домовъ. Въ ручь жужжали тучи наскомыхъ, и при звук шаговъ поднимались изъ мутной воды. Воспоминаніе о холмахъ около башни, благоухающихъ лсными растеніями и селитрянымъ засахомъ, воскресало въ немъ и манило идиллической нжностью.
Крестьянская повозка доставила его почти до Санъ Хосе. Разставшись съ кресьяниномъ, онъ направился по гор между сосенъ, согнутыхъ страшными бурями. Небо было туманно, атмосфера удушливая и тяжелая. По временамъ падали крупныя капли, но не успли еще тучи разразиться ливнемъ, молнія какъ бы разорвала ихъ до граней горизонта.
У хижины угольщика Хаиме увидлъ двухъ женшинъ, торопливо шедшихъ между сосенъ. Это были Маргалида и ея мать. Они возвращались изъ К_у_б_е_л_ь_с_ъ, пустыни на высотахъ берега, около ключа, оживляющаго отвсные утесы, дающаго рости апельсинному дереву и пальм среди скалъ.
Хаиме присоединился къ женщинамъ и тогда замтилъ показавшагося изъ-за кустовъ Пепета. Тотъ шелъ паралельно дорожк съ камнемъ въ рук, преслдуя какую-то большую птицу, привлекшую своимъ крикомъ его вниманіе.
Они продолжали путь вмст къ Кану Майорки, и, не зная какъ, Ферберъ очутился впереди, рядомъ съ Маргалидой, а жена Пепа шла за ними медленнымъ шагомъ больной, опираясь на сына.
Мать хворала: какая-то невдомая болзнь заставляла врача пожимать плечами при его рдкихъ визитахъ и воспламеняла фантазію мстныхъ знахарокъ. Он только что дали обтъ св. Дв К_у_б_е_л_ь_с_а, и оставили на алтар два плоенныхъ покрывала, принесенныхъ изъ города.
Печальнымъ голосомъ говорила она о страданіяхъ старухи, но эгоизмъ здоровой молодости навелъ румянецъ на ея щеки въ быстрой ходьб, и глаза ея выражали нетерпніе. Сегодня день ф_е_с_т_е_й_г_а. Нужно скорй вернуться въ Канъ Майорки и приготовить семь ужинъ до прихода ухаживателей.
Фебреръ, любуясь, смотрлъ на нее серьезнымй глазами. Онъ удивлялся теперь своей глупости: сколько мсяцевъ онъ видлъ въ Маргалид двочку, безполое существо, не замчалъ ея красоты. Что за женщина!.. Съ презрніемъ онъ вспомнилъ о городскихъ сеньоритахъ, по комъ вздыхали военные, узники гостиницы. Затмъ онъ опять подумалъ о кортехо Маргалиды съ тяжелымъ чувствомъ, похожимъ на ревность. И эта двушка предназначалась для одного изъ темнолицыхъ варваровъ, который будетъ держать ее, какъ скотину, въ рабств у земли.
— Маргалида! — прошепталъ онъ, какъ бы желая сообщить нчто важное. — Маргалида!..
Но больше ни слова. Старый развратникъ почувствовалъ, какъ просыпаются его разнузданные инстинкты отъ благоуханія этой женщины, своеобразнаго благоуханія свжаго двственнаго тла, благоуханія, которое онъ впивалъ въ себя, какъ хорошій знатокъ, но скорй воображеніемъ, чмъ обоняніемъ. Въ то же время — странная вещь! — онъ испытывалъ какую-то робость, мшавшую ему говорить, робость, какъ во времена своей ранней юности, когда, вдали отъ арены легкихъ побдъ въ своемъ майоркскомъ помсть, онъ ршился пойти къ извстнымъ сеньорамъ континента. Разв достойно его говорить о любви этой двушк, которую онъ считалъ двочкой и которая уважала его, какъ отца?.
— Маргалида! Маргалида!
И посл этихъ восклицаній, возбудившихъ любопытство а_т_л_о_т_ы, заставившихъ ее поднять глаза и вопросительно посмотрть въ лицо Фебреру, онъ, наконецъ, началъ говорить, распрашивать объ успхахъ ея кортехо. Она выбрала кого-нибудь? Кто счастливецъ? Кузнецъ?.. Пвецъ?.. Она опять опустила глаза, въ смущеніи схватила кончикъ передника и подняла его до груди. Она не знаетъ. Голосъ ея по-дтски шепелявилъ въ порыв замшательства. He стоитъ выходить замужъ. Ни Пвецъ, ни Кузнецъ, никто! Она согласилась на кортехо только потому, что такъ поступаютъ двушки въ извстномъ возраст. Кром того (тутъ она сильно покраснла) ей доставляло удовольствіе унижать своихъ подругъ: он бсились при вид толпы ея поклонниковъ. Она благодарна а_т_л_о_т_а_м_ъ, приходившимъ къ ней издалека въ К_а_н_ъ М_а_й_о_р_к_и. Но любить ихъ? Выйти за кого-нибудь изъ нихъ замужъ?
Гоаоря, она замедлила свои шаги. Жена Пепа и сынъ незамтно прошли впередъ. Оставшись вдвоемъ на тропинк, они, не отдавая себ отчета, остановились.
— Маргалида!.. Цвтокъ миндаля!..
Къ чорту робость! Фебреръ почувствовалъ себя дерзкимъ и торжествующимъ, какъ въ свои счастливые годы. Къ чему этотъ страхъ?.. Крестьянка! Двочка!..
Онъ заговорилъ твердымъ голосомъ, стараясь загипнотизировать пристальнымъ, страстнымъ взглядомъ, приблизивъ къ ней свои губы, какъ бы лаская ее шепотомъ своихъ словъ… А онъ? Какого мннія Маргалида о немъ? А если въ одинъ прекрасный день онъ явится къ Пепу и скажетъ, что хочетъ жениться на его дочери?..
— Вы! — воскликнула двушка. — Вы, донъ Хаиме!
Она подняла глаза, безъ всякаго страха, смясь надъ его словами. Сеньоръ постоянно обманывалъ ее неправдоподобными шутками. А отецъ говорилъ, что Фебреры — кабальеро серьезные, какъ судьи, но всегда благодушно настроены. Онъ хочетъ пошутить надъ нею опять, какъ тотъ разъ, когда говорилъ о глиняной невст, хранившейся въ башн, и будто бы ожидавшей его тысячелтія…
Но взоръ ея встртился со взоромъ Фебрера, и, увидавъ его блдное лицо, искаженное волненіемъ, она въ свою очередь поблднла. Это другой человкъ: передъ нею новый донъ Хаиме, котораго она не знала. Инстинктивно, въ страх, она сдлала шагъ назадъ. Словно приготовилась къ оборон, оперлась на тонкій стволъ деревца, росшаго около тропинки, съ почти опавшей осенней листвой болзненнаго цвта.
Но все-таки она сохранила присутствіе духа и улыбнулась насильственной улыбкой, притворившись, будто считаетъ слова сеньора шуткой.
— Нтъ, — энергично отвтилъ Фебреръ. — Я говорю серьезно. Скажи Маргалида… Ц_в__т_о_к_ъ м_и_н_д_а_л_я… А если бы я былъ однимъ изъ твоихъ жениховъ? А если я явлюсь на кортехо? Что ты скажешь?..
Она прижалась къ жалкому стволу, съежилась, какъ бы желая скрыться отъ его горящихъ глазъ. Отъ ея инстинктивнаго отступленія затрепетало гибкое дерево, и дождь желтыхъ листьевъ, какъ осколки янтаря, посыпался на нее, на ея косу, на ея лицо, на ея платье. Блдная, со сжатымъ ртомъ, посинвшими губами, она шептала, и слова ея едва звучали, какъ слабый вздохъ. Глаза ея широко раскрытые, влажные, смотрли съ тревогой нищихъ духомъ, тхъ, кто много думаетъ, но не уметъ высказать своихъ думъ. Онъ!.. Наслдникъ Фебреровъ, старшій въ род! Великій сеньоръ женится на крестьянк!.. Разв онъ сошелъ съ ума?
— Нтъ, я не великій сеньоръ. Я — несчастный. Ты богаче меня. — Я живу вашей милостыней… Твой отецъ желаетъ для тебя мужа, который бы воздлывалъ его земли. Согласна, чтобъ я былъ твоимъ мужемъ, Маргалида? Любишь меня, Ц_в__т_о_к_ъ м_и_н_д_а_л_я?..
Опустивъ голову, избгая взгляда, какъ бы сжигавшаго ее, она продолжала говорить, не зная что. Безуміе! Этого не можетъ быть. Старшій въ род говоритъ такія вещи!.. Это бредъ.
Вдругъ она почувствоввла на своей рук легкое, ласкающее прикосновеніе. Правая рука Фебрера схватила ея руку. Она снова взглянула на него: передъ ней другой человкъ. Ея глаза встртили новое лицо, заставившее ее содрогнуться. Она почувствовала нервный трепетъ — знакъ предупрежденія. Ея колни задрожали, стянулись, какъ бы отъ страха.
— Ты находишь меня старикомъ? — шепнулъ ей на уши умоляющій голосъ. — Ты никогда не полюбишь меня?..
Голосъ былъ нжный и ласкаюшій, но эти глаза, готовые ее състь! это блдное лицо, какъ лицо убійцы! Она хотла что-то сказать, хотла протестовать противъ послднихъ словъ. Ея взглядъ, казалось, отвергалъ ихъ. Возраста дона Хаиме для Маргалиды вовсе не существовало: онъ — высшее существо, онъ — какъ святые: ихъ красота расцвтаетъ съ годами… Но страхъ не позволилъ ей говорить. Она освободилась отъ ласкающей руки, почувствовавъ, какъ ею двигаетъ чудесная пружина нервовъ, словно въ минуту опасности для жизни, и побжала отъ Фебрера, какъ отъ убійцы.
— Іисусъ! Іисусъ!..
Съ этимъ умоляющихъ шепотомъ она отпрыгнула отъ него, затмъ понеслась на своихъ быстрыхъ крестьянскихъ ногахъ и исчезла за поворотомъ тропинки.
Хаиме не послдовалъ за ней. Онъ остался неподвижный въ уединеніи сосновой рощи, выпрямившись, посреди тропинки, безучастный къ окружающей обстановк, словно зачарованный герой легенды. Потомъ провелъ рукой по лицу, какъ бы пробудившись, приводя въ порядокъ свои мысли. Ему больно было за свои смлыя слова, за испугъ Маргалиды, за паническое бгство, положившее конецъ свиданью. Какъ онъ нелпо поступилъ!.. Результатъ его путешествія въ городъ! Вотъ оно, возвращеніе къ цивилизованной жизни, нарушившее покой отшельника, пробудившее страсти прошлаго, разговоры молодыхъ офицеровъ, жившихъ одними мыслями о женщинахъ.. Но нтъ, онъ не раскаивался въ своемъ поступк. Самое главное, Маргалида знала то, о чемъ такъ часто грезилъ онъ смутно въ уединенной башн, не отливая своихъ желаній въ опредленную форму.
Онъ медленно продолжалъ свой путь, стараясь не догнать семейства изъ К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и. Маргалида шла уже съ матерью и братомъ. Онъ увидалъ ихъ съ высоты, когда ихъ группа перескала долину по направленію къ хутору.
Фебреръ началъ колесить, чтобы не приближаться къ К_а_н_у М_а_й_о_р_к_и. Онъ направился къ башн Пирата, почти дошелъ до нея, но двинулся дальше и не останавливался до самаго моря.
Берегъ скалы, обрывавшійся отвсно надъ волнами, цлыя столтія выдерживалъ ихъ напоръ. Словно разъяренные синіе быки, съ бшеной пной обрушивались волны на скалу, пробивая углубленія, глубокія пещеры, тянувшіяся въ высоту, въ форм вертикальныхъ трещинъ. Эта вковая работа разрушала берегъ, пластъ за пластомъ вырывая изъ его каменнаго панцыря. Отдлялись отъ него колоссальные осколки, словно стны. Сначала образовывалась незамтная щель и увеличивалась въ бг вковъ. Созданная Природой стна годами наклонялась къ волнамъ, неустанно ударявшимъ въ ея оскованіе, пока, наконецъ потерявъ равновсіе въ бурную ночь она не обваливалась, какъ куртина осажденнаго города, разбиваясь на мелкія глыбы, наполняя море новыми подводными скалами. Эти скалы быстро покрывались цпкими растеніями, въ изгибахъ которыхъ кипла пна и искрилась рыбья чешуя.
Фебреръ слъ на краю большой, подавшейся впередъ скалы, пласта, отдлившагося отъ берега и смло наклонявшагося къ рифамъ. Фатализмъ побуждалъ ссть именно тутъ. О, если бы надвигавшаяся катастрофа случилась въ данный моментъ и тло, увлеченное грандіознымъ паденіемъ, исчезло въ морской глубин, и саргофагомъ ему явилась эта громада, подобная фараоновой пирамид!.. Конецъ всему! Конецъ его жизни!..
Закатывавшееся солнце, прежде чмъ скрыться, выглянуло въ просвтъ непогоднаго неба, сквозь разрывъ тучъ. Кровавый шаръ, пурпурная жертвенная облатка, оживившая полосами пожара безпредльное море! Черныя массы паровъ, замыкавшія горизонтъ, покрылись шарлаховой отдлкой. Надъ темной зеленью воды простерся огненный колышащійся треугольникъ. Покраснла пна волнъ, и берегъ нсколько мгновеній казался красной кипящей лавой.
При блеск этихъ огней бури Хаиме смотрлъ, какъ у его ногъ качаются волны, бросая свои ревущіе гребни въ углубленія скалы, какъ стонутъ он и крутятся, яростно пнясь, въ извилистыхъ переулкахъ между рифами. Въ глубин этой зеленой массы, освщенной, какъ прозрачный опалъ, садящимся солнцемъ, виднлись прикрпленныя къ скаламъ странныя растенія, крошечныя рощи, на цпкой листв которыхъ шевелились животныя фантастическихъ формъ, прыгающія и юркія, неуклюжія и малоподвижныя съ твердыми панцырями, срыми и красноватыми, снабженныя оборонительными шипами, вооруженныя клещами, копьями, рогами, охотящіяся другъ за другомъ и преслдующія мене сильныхъ, а т неслись, какъ блый паръ, сверкая въ своемъ стремительномъ бгств блескомъ прозрачнаго стекла.
Фебреръ почувствовалъ себя маленькимъ въ своемъ одиночеств. Потерявъ вру въ свою человческую значительносіь, онъ сравнивалъ себя съ однимъ изъ маленькихъ чудовищъ, двигавшихся среди растеній морской бездны. Можетъ быть, самъ онъ еще меньше. Эти животныя вооружены для жизни, могутъ поддерживать свое существованіе собственной силой, не вдая ни неудачъ, ни униженія и скорбей, угнетавшихъ его. Mope!.. Его величіе, безучастное къ людямъ, жестокое и неумолимое въ своемъ гнв, подавляло Фебрера, воскрешало въ его памяти безчисленную цпь мыслей, можетъ быть новыхъ, но казавшихся ему смутными отголосками прошлой жизни, чмъ-то такимъ, о чемъ онъ раньше думалъ, но неизвстно, гд и когда.
Трепетъ благоговнія, инстинктивнаго благоговнія пробжалъ по нему, заставилъ его забыть недавнее событіе, охватилъ его религіознымъ восторгомъ. Mope! Онъ сталъ думать, неизвстно почему, объ отдаленнйшихъ предкахъ человчества, о первыхъ людяхъ, жалкихъ, едва вышедшихъ изъ животнаго состоянія, терзаемыхъ и гонимыхъ всюду природою, враждебною въ своемъ изобиліи: такъ молодое, крпкое тло уничтожаетъ или удаляетъ паразитовъ, пытающихся жить на счетъ его организма. На берегу моря, передъ таинственнымъ божествомъ, зеленымъ и безмрнымъ, человкъ проводилъ лучшія минуты своего покоя. Изъ ндръ водъ вышли первые боги: созерцая движеніе волнъ, убаюканный ихъ ропотомъ долженъ былъ понять человкъ, что рождается въ немъ нчто новое и могущественное — душа… Mope! Таинственные организмы, населяющіе его, также жили, какъ организмы суши, подчиненные тираніи среды, неподвижные въ своемъ примитивномъ существованіи, повторяя себя на пространств вковъ, словно одно и то же существо. Мертвецы повелвали и тамъ. Сильные преслдовали слабыхъ и, въ свою очередь, ихъ пожирали боле могущественные: та же самая исторія отдаленныхъ предковъ и въ теплыхъ еще водахъ образующагося земного шара! Все то же самое, все повторяется на пространствахъ сотенъ милліоновъ лтъ. Если бы чудовище доисторическихъ временъ воскресло и стало бы качаться въ современныхъ водахъ, оно нашло бы всюду, въ темныхъ безднахъ и на берегахъ, ту же жизнь и ту же борьбу, какъ въ дни его юности. Воинственное животное въ багряномъ панцыр, вооруженное кривыми когтями и клещами, неумолимый боецъ зеленыхъ подводныхъ пещеръ, никогда не соединялось съ граціозной рыбой, легкой и слабой, двигающей хвостомъ своей розово-серебряной туники въ прозрачныхъ водахъ. Его назначеніе — пожирать, быть сильнымъ, и если оно оказывалоеь обезоруженнымъ, съ изломанными зубами, то должно безропотно подчиняться злой судьб и погибать. Смерть предпочтительне отказа отъ своего рода, отъ благороднаго фатума рожденія! Для сильныхъ нтъ на суш и въ мор ни довольства, ни жизни вн ихъ родной среды. Они рабы собственнаго величія: каста несетъ имъ, вмст съ почестями, несчастіе. И всегда будетъ одно и то же!.. Мертвые одни правятъ существующимъ. Первыя существа, совершившія шагъ къ жизни, своими дйствіями создали клтку и, какъ узники этой клтки должны двигаться смняющія другъ друга поколнія.
Спокойные молюски, которыхъ онъ видлъ сейчасъ въ глубин воды прикованныхъ къ скаламъ, какъ темныя пуговицы, представлялись ему божественными существами, хранившими въ своемъ глупомъ поко тайну творенія. Представлялись величественными, какъ чудовища, которыхъ обожаютъ дикія народы за ихъ неподвижность и въ квіетизм которыхъ провидятъ величіе боговъ. Фебреръ вспоминалъ свои былыя щутки на ночныхъ попойкахъ передъ блюдами свжихъ устрицъ, въ модныхъ парижскихъ ресторанахъ. Его злегантныя подруги считали его сумасшедшимъ, слыша его нелпыя размышленія, внушенныя виномъ, видомъ раковинъ и отголосками безпорядочнаго бглаго чтенія юности. ‘Давайте кушать нашихъ предковъ, мы — веселые антропофаги!’ Устрица была однимъ изъ первыхъ проявленій жизни на нашей планет, одной изъ первыхъ формъ органической матеріи, еще текучей, неопредленной, неустановившейся въ своей эволюціи среди безмрнаго воднаго пространства. Симпатичная и оклеветанная обезьяна сыграла лишь роль ближайшаго брата, не сдлавшаго карьеры, несчастнаго и смшного родственника, котораго не пускаютъ въ двери, притворяясь, будто не знаютъ его фамиліи, которому и не кланяются. Молюскъ былъ уважаемымъ предкомъ, главой дома, родоначальникомъ династіи, обладалъ дворянскими привилегіями милліоны вковъ… Эти мысли теперь воскресли въ Фебрер съ яркостью неоспоримой истины при вид неподвижныхъ, примитивныхъ существъ, запертыхъ въ своихъ створкахъ, прикрпленныхъ къ скаламъ у его ногъ въ глубинахъ зеленаго стекла, дрожавшаго между рифовъ.
Человчество гордится своимъ происхожденіемъ. Никто не оспариваетъ древности почтенныхъ предковъ, какъ бы уснувшихъ въ безконечныхъ морскихъ катакомбахъ. Люди воображаютъ себя свободными, ибо могутъ двигаться съ одного конца планеты на другой, ибо ихъ организмъ утвержденъ на двухъ подвижныхъ, членистыхъ колонкахъ, позволящихъ ему бгать по земл при помощи механизма шаговъ… Заблужденіе! Одна изъ многихъ иллюзій, придающихъ ложное веселье нашей жизни, позволяющихъ намъ переносить ея бдствія и ея ничтожество! Фебреръ былъ убжденъ, что вс рождались между раковинъ предразсудковъ, угрызеній совсти и гордости, — наслдства нашихъ предшественниковъ въ жизни, — былъ убжденъ, что людямъ, какъ бы они ни двигались, никогда не удается оторваться отъ скалы, куда прикрпились ихъ предки. Дятельность, событія жизни, независимость характера — все иллюзія! тщеславіе молюска, сидящаго на скал и воображающаго, будто онъ плаваетъ по всмъ морямъ земного шара, тогда какъ его раковина, попрежнему, прикрплена къ известняку!..
Вс существа таковы, какими были ихъ предки, какими будутъ т, кто придетъ посл. Мняются формы, но душа остается неподвижной и неизмнной, какъ душа примитивныхъ существъ, вчныхъ свидтелей первыхъ побговъ жизни на нашей планет, существъ какъ бы покоящихся въ глубочайшемъ сн. И такъ будетъ всегда. Тщетны великія усилія вырваться изъ роковой атмосферы, наслдственной среды, изъ круга, гд мы вынуждены жить: пусть даже придетъ смерть и другія, подобныя же животныя станутъ вращаться въ томъ же самомъ круг и сочтутъ себя свободными, потому что всегда передъ ними окажется новое пространство, которое нужно пройти.
‘Мертвые повелваютъ’, повторилъ еще разъ мысленно Хаиме. Казалось невозможнымъ, чтобъ люди не постигали этой великой истины: чтобъ они двигались въ вчной ночи, воображая, будто творятъ новыя вещи, при блеск иллюзій встающихъ ежедневно, какъ встаетъ великое обманчивое солнце, сопутстаующее намъ въ безконечности, безконечности темной, а представляющейся голубою и свтозарной…
Фебреръ думалъ, а тмъ временемъ солнце скрылось. Mope было почти черное, небо — сро-свинцоваго цвта. Въ туманахъ горизонта змились лучи, какъ огненныя ехидны, спускавшіяся къ волнамъ пить. Хаиме почувствовалъ на своемъ лиц и рукахъ влажный поцлуй дождевыхъ капель. Готовилась разразиться буря. Можетъ быть, продолжится всю ночь. Лучи сверкали все ближе и ближе. Вдали гремло, какъ будто дв непріятельскихъ флотиліи стрляли изъ пушекъ за туманнымъ пологомъ горизонта и приближались вмст съ этимъ пологомъ. Полосы тихой воды, сверкавшей, какъ полированное стекло, между рифами и берегомъ, начали дрожать прыгающими волнами дождевыхъ капель.
Несмотря на это, отшельникъ не двигался. Онъ продолжалъ сидть на скал, испытывая глухое раздраженіе противъ судьбы, возмущаясь со всмъ дикимъ пыломъ своего характера тираніей прошлаго. Почему мертвые должны повелвать? Почему они наполняютъ атмосферу частицами своей души, словно прахомъ костей, обрамляющихъ черепъ живыхъ, диктуя имъ ветхія идеи?…
Вдругъ на Фебрера какъ бы сошло просвтленіе, какъ будто передъ нимъ блеснулъ свтъ, никогда не видимый. Его мозгъ, казалось, росъ, расширялся, — такъ водяная масса прорываетъ каменныя преграды. Въ эту минуту молнія озарила мутнымъ свтомъ море, и надъ головой грянулъ громъ и прокатился ужасающимъ, трескучимъ эхомъ надъ безмрнымъ морскимъ пространствомъ, надъ углубленіями и высотами берега.
Нтъ, мертвые не повелваютъ, мертвые не правятъ. Хаиме, словно преобразившись, смялся надъ своими прежними мыслями. Примитивныя животныя, которыхъ онъ видлъ среди скалъ, a вмст съ ними вс морскія и земноводныя существа пребываютъ въ рабств у среды. Мертвые повелваютъ ими, ибо они длаютъ то, что длали ихъ предки, что будутъ длать ихъ потомки. Но человкъ не рабъ среды: онъ ея сотрудникъ, а иногда ея господинъ. Человкъ — разумное, прогрессирующее существо и можетъ измнять среду по своему усмотрнію. Онъ былъ рабомъ въ другія времена, въ отдаленныя эпохи, но, побдивъ природу, эксплуатируя ее, онъ прорвалъ роковую оболочку, гд въ плну томятся прочія твари. Что значитъ для него среда, въ которой онъ родился? Онъ создастъ себ иную, если пожелаетъ.
Онъ не могъ продолжать своихъ размышленій. Буря разразилась надъ нимъ. Вода текла съ полей его шляпы, бжала по его спин. Вдругъ наступила ночь. При свт молній видна была матовая морская поверхность, трепетавшая подъ ударами дождя.
Фебреръ направился къ башн съ быстротой, на какую только былъ способенъ. Однако, онъ былъ веселъ, съ удовольствіемъ бжалъ, испытывая бурное наслажденіе человка, вышедшаго изъ долгой неволи и не находившаго достаточно простора для своей энергіи. Онъ смялся, не останавливаясь въ своемъ бг, и блескъ молній нсколько разъ освтилъ его фигуру: правая рука протянута впередъ, палецъ поднятъ кверху, лвой рукой онъ длалъ жестъ протеста, популярный, но неприличный.
— Буду длать, что хочу, — кричалъ онъ, наслаждаясь собственнымъ голосомъ, терявшимся въ грохот бури. — Ни мертвые, ни живые не повелваютъ мною… Вотъ теб!.. Долой моихъ благородныхъ предковъ!.. Вотъ теб!.. Долой мои прежнія мысли! Долой всхъ Фебреровъ!..
Онъ нсколько разъ повторилъ некрасивый жестъ, радуясь, какъ маленькій шалунъ. Вдругъ его залила полоса краснаго свта и надъ головой его загремлъ пушечный выстрлъ, — какъ будто произошелъ грандіозный обвалъ и берегъ разверзся.
— Ударило гд-то близко, — произнесъ Фебреръ, переводя дыханіе.
Его мысль, занятая Фебрерами, обратилась къ его предку, командору дону Пріамо. Громъ напомнилъ ему битвы рыцаря Креста, дьявольскаго героя, смявшагося надъ богомъ и надъ чертомъ, выше всего ставившаго свою волю, готоваго сражаться за своихъ и жить среди враговъ вры, повинуясь своимъ капризамъ и симпатіямъ.
Нтъ, отъ него Фебреръ не отрекался. Онъ обожалъ храбраго командора: это — его истинный предокъ, лучшій изъ Фебреровъ, бунтовщикъ, демонъ семьи.
Войдя въ башню, онъ зажегъ огонь, закутался въ грубый шерстяной африканскій плащъ, служившій для ночныхъ экскурсій, взялъ книгу и хотлъ отвлечься отъ своихъ думъ, пока Пепетъ не принесетъ ужина.
Гроза, казалось, остановилась надъ островомъ. Дождь лилъ на поля, превращая ихъ въ болота, низвергалъ потоки по отлогимъ дорогамъ, потоки, какъ бы вышедшіе изъ береговъ, насыщалъ горы, какъ огромныя губки, въ зеленыя поры ихъ сосновыхъ рощъ и кустовъ. Бглый свтъ молній показывалъ на мигъ, какъ видніе сна, черное море съ кипящею пной, затопленныя поля, полныя огненныхъ рыбъ, деревья, сверкающія въ своемъ мокромъ плащ.
Въ кухн К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и ухаживатели Маргалиды представляли собой массу грозныхъ альпаргатъ и тлъ, дымящихся парами влажнаго платья. Пепъ съ отеческимъ видомъ позволилъ а_т_л_о_т_а_м_ъ пообождать, по истеченіе срока, назначеннаго для кортехо. Ему жаль было юношей, которымъ пришлось бы идти подъ дождемъ. Онъ самъ былъ женихомъ. Пусть посидятъ: можетъ быть, гроза скоро пройдетъ. A если не пройдетъ, пусть останутся и лягутъ, гд найдутъ себ мсто — въ кухн, въ сняхъ… ‘Ночь есть ночь!’
А_т_л_о_т_с_к_а_я компанія, довольная этимъ инцидентомъ, увеличивавшимъ время кортехо, смотрла на Маргалиду, одтую по-праздничному, сидвшую по средии комнаты. Рядомъ съ нею стоялъ пустой стулъ. Вс уже перебывали на немъ за вечеръ. Иные алчнымъ взоромъ поглядывали на него, не ршаясь снова имъ завладть.
Чтобъ заткнуть за поясъ соверниковъ, Кузнецъ наигрывалъ на гитар, напвалъ въ полголоса, подъ акомпанементъ раскатовъ грома. Пвецъ, забившись въ уголъ, сочинялъ новые стихи. Нкоторые изъ юношей насмшливо привтствовали блескъ молній, пробивавшійся сквозь дверныя щели, и Капельянетъ улыбался, сидя на полу, опершись подбородкомъ на об руки.
Пепъ дремалъ на своемъ низенькомъ стул, побжденный усталостью. Жена его испускала глухіе крики ужаса, каждый разъ какъ сильный ударъ грома потрясалъ домъ, и шептала фразы молитвъ, для вящей убдительности на кастильскомъ нарчіи. ‘Святая Варвара благословенная, на небесахъ написанная…’ Безучастная ко взглядамъ ухаживателей, Маргалида, казалось, готова была заснуть на стул.
Вдругъ, въ дверь два раза стукнули. Песъ, вскочившій было, почуявъ чужого человка подъ навсомъ, вытянулъ шею, но не залаялъ и спокойно махалъ хвостомъ.
Маргалида съ матерью посмотрли на цверь съ нкоторымъ страхомъ. Кто бы могъ быть! Въ такой часъ, въ такую ночь, въ глухомъ К_а_н_ М_а_й_о_р_к_и?… Что-нибудь случилгсь съ сеньоромъ?…
Пробужденный стукомъ, Пепъ выпрямился на стул. ‘Входи!’ Онъ приглашалъ войти съ величіемъ римскаго отца семейства, неограниченнаго повелителя дома. Дверь была рядомъ. Она открылась, впустивъ порывъ втра съ дождемъ: замигало пламя лампочки, освжилась душная атмосфера кухни. Освтился блестящими клубами пара черный прямоугольникъ двери, и вс увидли въ ней, на фон мутнаго неба, закутаниую фигуру какого-то кающагося гршника, съ одежды его текла вода, лицо почти быпо закрыто.
Фигура вошла ршительными шагами, не поклонившись никому, въ сопровожденіи собаки, ласково ворчавшей и лизавшей ей ноги, и прямо направилась къ пустому столу рядомъ съ Маргалидой — мсту предназначенному для ухаживателей.
Усвшись, она откинула капишонъ и устремила взглядъ на двушку.
— Ахъ! — застонала двушка, поблднвъ, глаза ея широко раскрылись отъ неожиданности.
И она такъ волновалась, такое властное желаніе бжать овладло ею, что она едва не упала.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

Два дня спустя, когда донъ Хаиме, вернувшись съ рыбной ловли, дожидался ужина въ своей башн, явился Пепъ. Онъ поставилъ съ нкоторой торжественностію корзинку на столъ.
Крестьянинъ сталъ извиняться за свой неожиданный визитъ. Его жена и Маргалида опять отправились въ пустынь К_у_б_е_л_ь_с_ъ, мальчикъ сопровождалъ ихъ.
Пробывъ все утро съ самаго разсвта на мор, Фебреръ лъ съ большимъ аппетитомъ, но важный видъ крестьянина заинтриговалъ его.
— Пепъ, ты хочешь мн что-то сказать и не ршаешься, — заговорилъ Хаиме на ибисскомъ нарчіи.
— Такъ точно, сеньоръ.
И Пепъ, какъ вс рабочіе люди, которые раздумываютъ и колеблются, говорить ли, но преодолвъ застнчивость, слпо бросаются впередъ, поощряемые собственнымъ страхомъ, началъ грубо излагать свои мысли.
Да, онъ долженъ кое-что сообщить, очень важное. Два дня онъ обдумывалъ, но теперь молчать не можетъ больше. Если онъ взялся принести обдъ сеньору, то единственно съ цлью поговорить съ нимъ… Чего хочетъ донъ Хаиме? Почему онъ смется надъ тми, кто его такъ любить?…
— Я смюсь! — воскликнулъ Фебреръ.
Да, смется надъ ними. Пепъ съ грустью повторилъ это. Что произошло въ ночь бури? По какому капризу сеньоръ явился на собраніе ухаживателей и слъ рядомъ съ Маргалидой, словно искалъ ея руки? Ахъ, донъ Хаиме! Ф_е_с_т_е_й_г_и — вещь серьезная, изъ-за нихъ мужчины убиваютъ другъ друга. Онъ знаетъ, что сеньоры смются нздъ этимъ и смотрятъ на крестьянъ острова, какъ на дикарей, но слдуетъ оставить въ поко бдныхъ крестьянъ съ ихъ обычаями, забыть ихъ, не смущать ихъ скудныхъ радостей.
Теперь пришлось Фебреру принять печальный видъ.
— Но если я не смюсь надъ вами, дорогой Пепъ! Если все это правда!… Узнайте же ее. Я претендентъ на руку Маргалиды, какъ Пвецъ, какъ этотъ антипатичный кузнецъ, какъ вс юноши, собирающіеся въ твою кухню на кортехо… Тогда ночью я явился, потому что не могъ дольше ждать, потому что понялъ причину тоски, посщающей меня, потому что люблю Маргалиду и женюсь на ней, если она выберетъ меня.
Его тонъ, искренній и страстный, не оставлялъ ни малйшихъ сомнній.
— Значитъ, это правда! — Воскликнулъ крестьянинъ. — Мн кое-что говорила съ плачемъ а_т_л_о_т_а, когда я спросилъ ее, почему явился сеньоръ… Вначал я не поврилъ ей. Двки такія самомнительныя! Думаютъ, будто вс мужчины безъ ума отъ нихъ… Стало быть, правда!
И, убдившись въ этомъ, онъ улыбнулся, какъ отъ пріятнаго сюрприза.
Что за донъ Хаиме! Онъ со своей семьей очень польщены этимъ доказательствомъ вниманія къ обитателямъ К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и. Но для двки плохо: она закичится, вообразивъ себя достойной принца и не пожелаетъ, выдти замужъ за крестьянина.
— He можетъ быть, сеньоръ. Вы не понимаете, что этого не можетъ быть?.. Я также былъ молодъ и знаю все это. На первыхъ порахъ мы гоняемся за каждой а_т_л_о_т_о_й, разъ она не безобразна. Но потомъ начинаешь думать, поразмыслишь, что хорошо и что дурно, что больше всего подобаетъ, и, наконецъ, перестанешь глупить. Вы поразмыслите, не правда ли, сеньоръ?.. Тогда ночью была шутка, капризъ…
Фебреръ энергично покачалъ головой. Нтъ, не шутка, не капризъ. Онъ любитъ Маргалиду, милый Ц_в__т_о_к_ъ м_и_н_д_а_л_я, увренъ въ своей страсти и пойдетъ, куда бы она его ни завела. Онъ намренъ осуществить то, что ему приказываетъ его воля, безъ колебаній, безъ предразсудковъ. Достаточно онъ былъ рабомъ ихъ. Нтъ, ни размышленій, ни раскаянья! Онъ любитъ Маргалиду и теперь — одинъ изъ соискателей ея руки, на равныхъ правахъ съ любымъ а_т_л_о_т_о_м_ъ острова. Онъ высказался.
Скандализированной этими словами, оскорбленный въ своихъ самыхъ старинныхъ, самыхъ прочныхъ взглядахъ, Пепъ поднялъ вверхъ руки, и его простая душа отражалась въ его глазахъ, полная трепета изумленія.
— Сеньоръ!.. Сеньоръ!.
Онъ долженъ былъ призвать въ свидтели Сеньора небесъ, чтобъ выразить свое удивленіе и замшательство. Фебреръ хочетъ жениться на крестьянк изъ К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и! Міръ перемнился: каздлось, измнились вс законы, казалось, вотъ-вотъ море зальетъ, поглотитъ островъ и миндальныя деревья зацвтутъ на волнахъ. Далъ ли себ отчетъ донъ Хаиме въ своемъ желаніи?..
Все уваженіе, накопленное въ душ крестьянина длинными годами рабства у благородной семьи, религіозное почитаніе, внушенное ему родителями, когда ребенкомъ онъ видлъ майоркскихъ господъ, теперь воскресло, теперь протестовало противъ подобной нелпости, противъ чего-то противнаго человческимъ обычаямъ и божественной вол. Отецъ дона Хаиме былъ могущественной особой, одинъ изъ тхъ, кто сочиняетъ законы тамъ, въ Мадрид: онъ даже жилъ въ королевскомъ дворц, Пепъ еще помнилъ его такимъ, какимъ преставлялъ себ въ легковрныхъ мечтахъ дтства, — повелвающимъ людьми по своему желанію: по своему капризу однихъ онъ посылаетъ на вислицу, другихъ милуетъ, сидитъ за столомъ монарховъ и играетъ съ ними въ карты, точь-въ-точь какъ самъ онъ съ какимъ нибудь пріятелемъ въ трактир Санъ Хосе, и говорятъ они другъ другу на ‘ты’, а за предлами столицы онъ — неограниченный владыка, на стальныхъ судахъ, изрыгающихъ дымъ и пушечные выстрлы!.. А ддъ его, донъ Орасіо? Пепъ рдко его видлъ и, тмъ не мене, почтительно дрожалъ, вспоминая его господскую фигуру, серьезное лицо, не знавшее улыбокъ, импонирующій жестъ, которымъ онъ сопровождалъ свои шутки. Это былъ король стариннаго типа, милостивый и правосудный отецъ бдныхъ, съ хлбомъ въ одной рук и палкой въ другой.
— И вы хотите, чтобъ я бдный, Пепъ изъ К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и, породнился съ Вашимъ батюшкой и ддушкой и со всми сіятельными господами, кто хозяйничалъ на Майорк и повелвалъ міромъ?.. Ну, донъ Хаиме, я опять думаю: все это шутка. Ваша серьезность меня не обманываетъ. Вдь и донъ Орасіо порой говорилъ самыя смшныя вещи, а лицо было какъ у судьи.
Хаиме обвелъ взглядомъ внутренность башни, улыбнувшись при вид ея нищенской обстановки.
— Ho разъ я бденъ, Пепъ! Ты богачъ по сравненію со мной! Къ чему поминать мою семью, разъ я существую, благодаря твоей поддержк?.. Если ты откажешь мн, не знаю, куда идти.
Бденъ! А разв это не его башня?.. Фебреръ отвчалъ ему смхомъ. Ба! Четыре старые камня, разваливающіеся: имъ надоло существовать. Дикая гора: иметъ кой-какую цнность лишь благодаря трудамъ крестьянина… Но послдній настаивалъ на своемъ. У него остается собственность на Майорк: пусть даже въ долгахъ, но все еще она велика… велика!
И разведя руками, съ жестомъ, говорившимъ: состояніе Хаиме нельзя измрить, никто не можетъ его охватить, онъ прибавилъ,убжденнымъ тономъ:
— Фебреръ не бываетъ бднымъ. Вы никогда не можете обднть. За ныншними временами придутъ другія.
Хаиме не сталъ больше убждать его въ своей бдности. Если онъ считаетъ его богачемъ, тмъ лучше. Въ такомъ случа, а_т_л_о_т_ы, не видящіе иныхъ горизонтовъ, кром острова, не могутъ говоригь, что онъ, потерпвъ фіаско, намренъ породниться съ семьею Пепа, дабы получить земли К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и.
Почему крестьянинъ изумляется его желанію жениться иа Маргалид? Въ конц-концовъ, это — лишь повтореніе вчной исторіи, исторіи переодтаго, скитающагося короля, влюбляющагося въ пастушку и отдающаго ей свою руку… А онъ ни король, ни переодтый, а испытываетъ настоящую нужду.
— И мн знакома эта исторія, — сказалъ Пепъ. Разсказывали мн ее много разъ, когда былъ ребенкомъ, и самъ разсказывалъ моимъ дтямъ… He скажу, чтобъ такъ не случалось: да было это въ другія времена… очень далекія времена: тогда животныя говорили.
Наиболе отдаленная старина и блаженная жизнь людей рисовались всегда Пепу счастливымъ временемъ ‘когда говорили животныя’.
Но теперь!.. Теперь онъ, хотя и не умлъ читать, знакомился съ длами міра, путешествуя по воскресеньямъ въ Санъ Хосе, бесдуя съ секретаремъ деревни и другими грамотными особами, читавшими газеты. Короли женятся на королевахъ, а пастухи на пастушкахъ: каждый на своихъ. Миновали добрыя времена.
— Но ты знаешь, любитъ меня Маргалида или нтъ?.. Ты увренъ, что она считаетъ все это нелпостью, какъ ты?..
Пепъ долго молчалъ и, засунувъ руку подъ поярковую шляпу и шелковый женскій платокъ, почесывалъ кудрявыя, сдыя пряди волосъ. Онъ лукаво улыбался, съ оттнкомъ презрн:я, какъ бы радуясь неразвитости деревенскихъ женщинъ.
— Женщина! Узнайте-ка донъ Хаиме, что он думаютъ!.. Маргалида, какъ вс: страсть какъ любитъ пустой блескъ и все необычайное. Въ ея годы вс он мечтаютъ о граф, или маркиз: явится, умчитъ ихъ въ золотой карет, — и умрутъ отъ зависти товарки! И я вотъ, а_т_л_о_т_о_м_ъ, частенько мечталъ, что захочетъ выдти за меня ибисская богачка, двушка, какой вовсе и не было: красавица, словно св. Два, и у ней земли съ полуострова… Все это отъ молодыхъ лтъ!
Пересталъ улыбаться и прибавилъ:
— Да, можетъ статься, любитъ васъ, а сама не понимаетъ. Ужъ эта любовь и молодьге годы!.. Плачетъ, когда ей говорятъ о той ночи. Говоритъ: безуміе, — но ни слова противъ васъ… Ахъ! кабы заглянуть ей въ сердц!
Фебреръ встртилъ эти слова торжествующей улыбкой, но радостный тонъ крестьянина мгновенно пропалъ, и Пепъ ршительно заявилъ:
— Этого не должно быть и не будетъ… Пусть мечтаетъ, о чемъ хочетъ, — я противъ: я — отецъ и желаю ей добра… Ахъ, донъ Хаиме! Каждый на своихъ. Помню я монаха. Жилъ отшельникомъ въ Кубельсъ, человкъ ученый, а разъ ученый — полоумный. Принялся скрещивать птуха съ чайкой: чайка величиной съ гуся.
И онъ началъ описывать серьезнымъ тономъ, — въ соотвтствіи съ той ролью, какую для крестьянъ играютъ жизнь и скрещиванье животныхъ, — безпокойство крестьянъ, сбгавшихся въ Кубельсъ. Съ любопытствомъ толпились они вокругъ большой клтки, гд сидли, подъ неустаннымъ надзоромъ монаха птухъ и чайка.
— Года хлопоталъ добрый сеньоръ, и никакого плода!… Ничего не подлаешь, коль невозможно. Разныя крови, разныя породы: жили вмст, мирно, да неодинаковы, и сдлаться одинаковыми не могли. Каждый на своихъ!
И съ этими словами Пепъ взялъ со стола два обденныхъ блюда и сталъ убирать ихъ въ корзину, намреваясь уйти.
— Такъ и поршимъ, донъ Хаиме, — объявилъ онъ мужицки упрямо: — все это шутка, а вы несмущайте атлоту своими фантазіями.
— Нтъ, Пепъ. Поршимъ, что я люблю Маргалиду и буду ходить на ея кортехо, какъ любой юноша острова. Нужно уважать старинные обычаи.
И онъ улыбнулся недовольному жесту крестьянина. Пепъ покачалъ головой въ знакъ протеста. Нтъ, онъ повторяетъ: это невозможно. Двки квартала станутъ смяться надъ Маргалидой, обрадовавшись, что необыкновенный ухаживатель нарушаетъ установленные обычаи. Злые языки, можетъ быть, начнутъ клеветать на К_а_н_ъ М_а_й_о_р_к_и, пользовавшійся почетной репутаціей лучшаго семейства на остров. Даже его пріятели, когда пойдетъ онъ къ обдн въ Санъ Хосе, начнутъ собравшись въ церковномъ притвор, толковать, что онъ честолюбецъ и хочетъ изъ дочери сдлать сеньориту… И это еще не все. Надо имть еще въ виду гнвъ соперниковъ, ревность а_т_л_о_т_о_в_ъ, которые были поражены неожиданностью, увидавъ, какъ онъ въ разгаръ грозы вошелъ и слъ около Маргалиды. Несомннно, сейчасъ ихъ изумленіе уже прошло, они толкуютъ о немъ и сговариваются дать отпоръ чужеземцу. Островитяне оставались островитянами, убивали другъ друга, не задвая пришельца: они считали его чуждымъ ихъ жизни, безучастнымъ къ ихъ страстямъ. Но разъ иностранецъ вмшивается въ ихъ дла и притомъ еще онъ майоркинецъ, что можетъ произойти?… Когда видно, чтобъ иноземцы оспаривали невсту у ибисенцевъ?… Донъ Хаиме, ради своего отца! ради своего благороднаго ддушки! умолялъ Пепъ, знавшій его еще ребенкомъ. Хуторъ принадлежитъ ему, вс обитатели хутора хотятъ ему служить… но пусть онъ упорствуетъ въ своемъ каприз! Онъ принесетъ несчастіе.
Равнодушно раньше слушавшій Хаиме возмутился опасеніями Пепа. Въ немъ заговорилъ его дикій характеръ, — словно опасенія крестьянина нанесли ему тяжкую обиду. Онъ побоится!… Онъ чувствовалъ себя способнымъ сразиться со всми мстными а_т_л_о_т_а_м_и. На Ибис не найдется человка, который заставилъ бы его отступить. Помимо воинственной страстности влюбленнаго въ немъ проснулась расовая гордость, унаслдованная отъ предковъ ненависть, раздлявшая обитателей обоихъ острововъ. Онъ пойдетъ на кортехо, у него добрые товарищи, они защитятъ его въ минуту бды. И онъ посмотрлъ на ружье, висвшее на стн, потомъ опустилъ глаза къ поясу, гд спрятанъ былъ револьверъ.
Пепъ наклонилъ голову съ видомъ отчаянія. Такимъ и онъ былъ въ молодости. Женщины заставляютъ идти на величайшее безуміе. Безполезно убждать сеньора, упрямаго и гордаго, какъ вс Фебреры.
— Исполняйте вашу святую волю, донъ Хаиме. Но помните же, что я вамъ говорилъ. Насъ ждетъ несчастіе, великое несчастіе.
Крестьянинъ ушелъ изъ башни, и Хаиме видлъ, какъ онъ спускался къ хутору по склону, какъ разввались по втру концы его платка и женскій плащъ, надтый на его плечи,
Пепъ исчезъ за оградою К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и. Фебреръ отошелъ было отъ двери, какъ вдругъ замтилъ между группами тамарисковъ на откос мальчика. Тотъ, поглядвши по сторонамъ и убдившись, что его никто не видитъ, подбжалъ къ нему. Это быаъ Капельянетъ. Прыжками онъ поднялся по лстниц башни и очутившись передъ Фебреромъ, разразился хохотомъ, показывая мраморъ зубовъ въ темнор-озовой оправ.
Съ той ночи, какъ сеньоръ явился въ хуторъ, Капельянетъ сталъ относиться къ нему съ большей довренностью, какъ бы видя въ немъ уже родственника. Онъ не протестовалъ противъ необычайности положенія. Ему казалось естественнымъ, что Маргалида нравится сеньору, а послдній собирается жениться на ней.
— Значитъ ты не былъ въ К_у_б_е_л_ь_с_ъ? — спросилъ Фебреръ.
Мальчикъ опять засмялся. Онъ оставилъ мать и сестру на половин пути и, спрятавшись въ тамарискахъ, ожидалъ, когда отецъ уйдетъ изъ башни. Несомннно, старикъ хотлъ побесдовать о важномъ дл съ дономъ Хаиме: потому-то онъ удалилъ всхъ и взялся самъ принести обдъ. Два дня въ дом толковали только объ его посщеніи. Робость и уваженіе къ ‘хозяину’ заставили его колебаться, но, наконецъ, онъ ршился. Ухаживанье за Маргалидой повергло его въ дурное настроеніе духа. Очень ворчалъ старикъ?…
He отвчая на его вопросы, Фебреръ задавалъ свои, съ нкоторой тревогой.
— Ц_в__т_о_к_ъ м_и_н_д_а_л_я! Что говорила она, когда Капельянетъ заводилъ разговоръ о немъ?
Мальчикъ гордо выпрямилея, довольный, что можетъ протежировать сеньору. Сестра ничего не говорила. Иногда она улыбалась при имени дона Хаиме, иногда глаза ея увлажнялись. Почти всегда она прекращала разговоръ, совтуя Капельянету не мшаться въ это дло, порадовать отца — отправиться учиться въ семинарію.
— Это уладится, сеньоръ, — продолжалъ мальчикъ,чувствуя себя лицомъ имющимъ всъ. — Уладится, говорю вамъ. Я увренъ, сестра васъ очень любитъ, только чувствуетъ къ вамъ нкоторый страхъ, нкоторое уваженіе. Кто ожидалъ, что вы подарите ее своимъ вниманіемъ!… Въ дом вс сошли съ ума: отецъ насупился и говоритъ одинъ. Мать охаетъ и призываетъ Марію Дву, Маргалида плачетъ. А люди воображають, будто мы ликуемъ. Но это уладится, донъ Хаиме: я вамъ общаю.
Вопреки желанію Маргалиды, его занимала одна вещь. Когда онъ говорилъ, мысль его возвращалась къ бывшимъ друзьямъ, а_т_л_о_т_а_м_ъ, ухаживавшимъ за Ц_в__т_к_о_м_ъ м_и_н_д_а_л_я. Осторожнй, сеньоръ! Надо глядть въ оба! Ничего опредленнаго онъ не узналъ: повидимому, даже нкоторые юноши потеряли къ нему довріе и остерегаяись въ его присутствіи разговаривать. Но, наврно, они что-то замышляли. Недлю тому назадъ они ненавидли другъ друга и держались въ одиночку, теперь они вс объединились въ ненависти къ чужеземцу. Они молчали, но молчаніе ихъ было загадочное, мало сулило хорошаго. Единственно, кто кричалъ и выходилъ изъ себя, какъ взбшенный ягненокъ, — это Пвецъ. Онъ выпрямлялъ свое худое, чахоточное тло и, страшно кашляя, грозился убить майоркинца.
— Они потеряли къ вамъ уваженіе, донъ Хаиме, — говорилъ юноша. — Когда увидли, какъ вы вошли и сли рядомъ съ сестрою, они какъ бы очумли. Я тоже не понималъ, что творилось предо мною, а уже давненько сердце подсказывало мн, что вы не равнодушны къ Маргалид. Вы слишкомъ много распрашивали про нее… Но теперь они поочухались и готовятся что-то сдлать. Посмотримъ, удастся ли имъ!… И они по-своему правы. Видано ли, чтобъ въ Санъ Хосе чужеземцы отбивали невсту у атлотовъ, самыхъ что ни на есть храбрыхъ?
Мстный патріотизмъ на минуту увлекъ Капельянета, побудилъ его стать на ихъ точку зрнія, но быстро заговорило въ немъ опять чувство благодарности и привязанности къ Фебреру.
— Все равно. Вы любите ее, и этого довольно. Зачмъ моей сестр обрабатывать землю, въ пот лица, разъ такой сеньоръ, какъ вы, избралъ ее?… Помимо того (тутъ плутишка лукаво улыбнулся) мн выгоденъ этотъ бракъ. Вы не станете воздлывать полей, вы возьмете съ собой Маргалиду: старику некому будетъ оставить Кана Майорки, онъ позволитъ мн заняться земледліемъ, позволитъ жениться, и прощай ряса капеллана!… Я, говорю вамъ, донъ Хаиме: вы возьмете ее. Я Капельянетъ, готовъ биться за вась съ половиной острова.
Онъ осмотрлся кругомъ, какъ бы опасаясь встрчи съ усами и суровыми глазами гражданской гвардіи, и затмъ, посл нкоторыхъ колебаній великаго, но скромнаго человка, не желающаго обнаруживать своего величія, засунулъ руку у бедеръ за поясъ и вытащилъ ножъ. Блескъ и чистота пояса, казалось, гипнотизировали его.
— Каково! — произнесъ онъ, любуясь полировкой стали и смотря на Фебрера.
Это былъ ножъ, подаренный наканун Фебреромъ. Хаиме былъ въ хорошемъ настроеніи духа и веллъ Капельянету стать на колни. Затмъ съ комической важностью ударилъ его оружіемъ и объявилъ непобдимымъ рыцаремъ к_в_а_р_т_о_н_а Санъ Хосе, всего острова, проливовъ и прилежащихъ скалъ. Плутишка, взволнованный подаркомъ, дрожащій, отнесся къ церемоніи совершенно серьезно, считая ее чмъ-то необходимымъ, практикующимся среди сеньоровъ.
— Каково? — снова спросилъ онъ, глядя на Хаиме съ покровительственнымъ видомъ, готовый защищать его своей безмрной храбростью.
Онъ слегка провелъ пальцемъ по лезвію и кончикомъ нажалъ на остріе, восхищаясь острымъ уколомъ. Что за сокровище!
Фебреръ кивнулъ головой. Да, онъ знаетъ ножъ, самъ принесъ его изъ Ибисы.
— Вотъ съ нимъ, продолжалъ мальчикъ, — не одинъ молодчикъ не станетъ намъ на пути. К_у_з_н_е_ц_ъ?.. Неправда! Пвецъ и остальные а_т_л_о_т_ы?.. Тоже неправда. Такъ хочется пустить его въ дло!.. Кто замыслилъ что-нибудь противъ васъ, приговоренъ къ смерти.
Затмъ съ грустнымъ видомъ великаго человка, теряющало время и лишеннаго возможности доказать свою храбрость, онъ сказалъ, опустивъ глаза:
— Когда ддушка былъ въ моемъ возраст, разсказываютъ, онъ былъ уже верро и наводилъ страхъ на весь островъ.
Капельянетъ провелъ въ башн часть вечера. Онъ толковалъ о предполагаемыхъ врагахъ дона Хаиме, которыхъ уже считаль своими, пряталъ свой ножъ и снова вынималъ его, какъ будто ему необходимо было любоваться своимъ обезображеннымъ лицомъ на отполированномъ клинк, мечталъ о страшныхъ битвахъ, завершавшихся неизмнно бгствомъ или смергью противниковъ, рыцарски спасалъ Хаиме, попавшаго въ безвыходное положеніе. Послдній смялся надъ задоромъ юноши, не принимая въ серьезъ его жажды борьбы и разрушенія.
Когда смеркалось, онъ спустился къ хутору и принесъ ужинъ. Въ сняхъ онъ видлъ уже пришедшихъ издалека ухаживателей. Сидя на скамейкахъ, они ожидали начала ф_е_с_т_е_й_г_а. До скораго свиданья, донъ Хаиме!..
Какъ только стемнло, Фебръ ршилъ идти въ хуторъ. Лицо его было мрачно, взоръ суровъ, руки нервно дрожали неуловимой дрожью убійцы, какъ у первобытнаго воина, предпринимавшаго экспедицію съ вершины горы въ долину. Прежде чмъ накинуть на плечи африканскій плащъ, онъ вынулъ изъ-за пояса револьверъ, тщательно осмотрлъ капсюли и испыталъ барабанъ. Все въ исправности! Первому, кто вздумаетъ пойти противъ него, онъ всадитъ шесть пуль въ голову. Онъ чувствовалъ себа неумолимымъ варваромъ, какъ т Фебреры, морскіе львы, что нападали на вражскіе берега, несли съ собою смерть, но сами не умирали.
Онъ спустился по откосу, между группъ тамарисковъ, качавшихъ въ ночной тьм своими раскидистыми втвями, — засунувъ руку за поясъ и нащупывая ручку револьвера. Никого! Подъ навсомъ К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и онъ засталъ сборище а_т_л_о_т_о_в_ъ, стоявшихъ или сидвшихъ на скамейкахъ, ожидая пока семья отужинаетъ въ кухн. Фебреръ въ темнот узналъ ихъ по запаху пеньки новыхъ альпаргатъ и грубой шерсти накидокъ и африканскихъ плащей. Красныя искры сигаръ въ глубин сней говорили о другихъ группахъ дожидавшихся.
— Доброй ночи! — сказалъ Фебреръ, войдя.
Ему отвтили лишь легкимъ рычаніемъ. Прекратились разговоры, которые велись въ полголоса, и враждебное мучительное молчаніе какъ бы сковало всхъ этихъ людей.
Хаиме оперся о пилястръ навса, поднялъ высоко голову, съ вызывающимъ жестомъ, выдвинувъ свою фигуру на фон горизонта, какъ бы угадывая устремленные на него въ темнот взгляды.
Онъ испытывалъ волненіе, но это не былъ страхъ. Онъ почти забылъ объ окружающихъ его врагахъ. Онъ думалъ съ безпокойствомъ о Маргалид. Чувствовалъ трепетъ влюбленнаго, угадывающаго близость любимой женщины и сомнвающагося въ своей судьб, одновременно боящагося и жаждущаго ея появленія. Воспоминанія прошлаго воскресли въ немъ, заставили его улыбнуться. Что сказала бы миссъ Мэри, если бы увидала его среди этихъ крестьянъ, робкаго, колеблющагося при мысли о близости деревенской двушки?.. Какъ смялись бы надъ нимъ его прежнія мадридскія и парижскія подруги, встртивъ его въ крестьянскомъ костюм, готоваго на убійство ради женщины, почти похожей на ихъ служанокъ!
Распахнулась полузатверенная дверь хутора и въ прямоугольник красноватого свта вырисовался силуетъ Пепа.
— Войдите, господа! — произнесъ онъ тономъ патріарха, понимающаго порывы юности и добродушно смющагося надъ ними.
И мужчины вошли одинъ за другимъ, привтствуя с_и_н_ь_ Пепа и его семью и стали занимать скамейки и стулья кухни, какъ школьники.
Владлецъ К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и, узнавъ сеньора, сдлалъ жестъ удивленія. Онъ тутъ, ждетъ вмст съ другими, какъ простой соискатель и не ршается войти въ домъ, ему принадлежащій!.. Фебреръ отвтилъ, пожавъ плечами. Онъ хочетъ поступать, какъ вс прочіе. Онъ находитъ, что такимъ путемъ ему легче добиться желаемаго. Никакихъ напоминаній о своемъ прежжгмъ положеніи уважаемаго друга и сеньора! участникъ кортехо — и только.
Пепъ посадилъ его съ собой рядомъ. Онъ думалъ развлечь его своимъ разговоромъ, но тотъ не сводилъ глазъ съ Ц_в__т_к_а м_и_н_д_а_л_я. Врная церемоніи фестейговъ, двушка сидла на стул, посредин комнаты, принимая съ видомъ застнчивой королевы восторженное преклоненіе ухаживателей.
Одинъ за другимъ садились а_т_л_о_т_ы рядомъ съ Маргалидой, отвчавшей на ихъ рчи тихимъ толосомъ. Она притворилась, будто не замчаетъ дона Хаиме, почти отвернулась отъ него. ГІретенденты, дожидавшіеся своей очереди, были молчаливы: не шутили весело, какъ въ предыдущіе вечера. Казалось, что-то похоронное нависло надъ ними, заставляло ихъ замолкнуть, опустить глаза, сжать губы, словно въ сосдней комнат былъ покойникъ. Это ‘что-то’ — присутствіе иностранца, вторгающагося, чуждаго ихъ классу и ихъ обычаямъ. Проклятый майоркинецъ!..
Когда вс юноши перебывали на стул рядомъ съ Маргалидой, сеньоръ поднялся. Онъ послдній явился на кортехо и, по закону, его очередь теперь. Пепъ, говорившій безъ умолку, стараясь его развлечь, остался, вдругь, съ раскрытымъ ртомъ: Хаиме удалялся, уже не слушая его.
Онъ слъ рядомъ съ Маргалидой. Она какъ бы не видла его, наклонила голову и ставилась глазами въ колни. Замолчали вс атлоты, чтобы въ тишин слышны были вс до одного слова иностранца. Но Пепъ, угадавъ ихъ намреніе, началъ громко говорить съ женой и сыномъ насчетъ работъ завтрашняго дня.
— Маргалида! Ц_в__т_о_к_ъ м_и_н_д_а_л_я!..
Голосъ Фебрера раздавался, какъ ласкающій шепотъ надъ ухомъ двушки. Онъ долженъ убдиться, что это — любовь, истинная любовь, а не капризъ, какъ она думаетъ. Фебреръ еще точно не зналъ, какъ все это произошло. Онъ тяготился своимъ одиночествомъ, испытывалъ смутный порывъ къ чему-то лучшему, что, можетъ быть, находилось не подалеку, но чего въ своей слпот онъ не замчалъ. Какъ, вдругъ, онъ ясно увидлъ, гд счастье… И счастье — это она. Маргалида! Ц_в__т_о_к_ъ м_и_н_д_а_л_я! Онъ уже не молодъ, онъ бденъ, но онъ такъ ее любитъ!.. Одно только слово: пусть разсется неизвстность, въ которой онъ живетъ.
И, почувствовавъ близко голосъ Фебрера, ощущая его пламенное дыханіе, она медленно покачала головой. ‘Нтъ, нтъ. Уходите!.. Я боюсь’. Быстро подняла глаза и окинула взглядомъ всхъ этихъ смуглыхъ юношей съ трагическимъ видомъ, какъ бы пожиравшихъ парочку огнемъ угольныхъ глазъ.
Боюсь!.. Для Фебрера достаточно было этого слова: робость умоляющаго человка исчезла, и онъ съ гордостью посмотрлъ на сидвшихъ передъ нимъ соперниковъ. Бояться, кого?.. Онъ чувствовалъ себя способнымъ сразиться со всми этими парняии и ихъ безчисленной родней. Бояться! нтъ, Маргалида! Ни за него, ни за себя она не должна бояться. Хаиме умолялъ ее объ одномъ — объ отвт на свой вопросъ. Можетъ онъ надятся? Что она отвтитъ ему?..
Но Маргалида, по-прежнему, сидла молча съ блдными губами,смертельно-блыми щеками, движеніемъ вкъ стараясь скрыть проступившую за оградой рсницъ влагу слезъ. Ей хотлось плакать. Замтно было, какъ она силилась сдержаться: тяжело дышала. Ея слезы въ этой враждебной сред могли оказаться сигналомъ сраженія, могли вызвать в_з_р_ы_в_ъ всего негодованія накопившагося, какъ она чувствовала, кругомъ. Нтъ… нтъ! И это усиліе воли лишь увеличивало ея тревогу, заставляло ее опускать лицо, подобно нжнымъ робкимъ животнымъ, которыя думаютъ спастись отъ опасности, спрятавъ голову.
Мать, занимавшаяся плетеніемъ корзинокъ въ углу, материнскимъ инстинктомъ чуяла бду. Ея простая душа понимала состояніе Маргалиды. Замтивъ тревожный блескъ маргалидиныхъ глазъ, глазъ печальнаго, отчаявшагося животнаго, крестьянинъ пришелъ на выручку.
— Половина десятаго… — Въ групп атлотовъ движеніе протеста и изумленія. Очень рано: остается еще много минутъ до срока. Договоръ — законъ. Но Пепъ — мужицки упрямъ, притворился глухимъ, повторяя свои слова, онъ всталъ, направился къ двери, насгежь отворилъ ее. ‘Половина десятаго’. Всякій хозяинъ въ своемъ дом. Онъ у себя поступаетъ такъ, какъ находитъ лучшимъ. Завтра ему вставать рано! ‘Доброй ночи!..’
И онъ привтствовалъ всхъ ухаживателей, по мр того какъ они уходили изъ дому. Когда проходилъ мимо него Хаиме, мрачный и сердитый, онъ пытался удержать его за руку. Надо подождать: онъ проводитъ его до башни. Съ безпокойствомъ смотрлъ онъ на К_у_з_н_е_ц_а, оставшаго сзади, умышленно медлившаго уходить.
Но сеньоръ не отвтилъ ему, грубымъ движеніемъ освободивъ руку. Его провожать!.. Онъ былъ взбшенъ молчаніемъ Маргалиды, — которое считалъ признакомъ неудачи, — враждебнымъ отношеніемъ парней, необычайнымъ концомъ вечеринки.
Атлоты разошлись во мрак, безъ криковъ, безъ взвизгиваній, какъ будто съ похоронъ. Чмъ-то трагическимъ, казалось, вяло въ ночной темнот.
Фебреръ шелъ, не оборачиваясь, прислушиваясь, не идетъ ли кто за нимъ, принимая за таинственную погоню преслдователей легкій хрустъ втвей тамарисковъ отъ ночного втра.
Дойдя до подножія холма, гд кусты были гуще, онъ обернулся и стоялъ неподвмжно. Его силуэтъ вырисовывался на фон блой тропинки, при смутномъ свт звздъ. Въ правой рук онъ держалъ револьверъ, нервно сжимая ручку, лихорадочно нащупывая курокъ, въ страстномъ желаніи выстрлить. Увы! Неужели никто не преслдуетъ его? Неужели не покажется в_е_р_р_о или еще кто-нибудь изъ враговъ?
Время шло, но никто не показывался. Вокругъ его лсная растительность, принявшая большіе размры благодаря мраку и таинственности, казалось, иронически смялась надъ его гнвомъ и протяжно шептала. Наконецъ, свжесть и спокойствіе дремлющей природы какъ бы проникли въ него. Онъ презрительно пожалъ плечами и, держа револьверъ впереди, продолжалъ путь и скрылся въ башн.
Весь слдующій день онъ провелъ на мор съ дядей Вентолерой. Вернувшись въ свое обиталище, онъ нашелъ на стол остывшій ужинъ, принесенный Капельянетомъ. Нсколько крестовъ и имя ‘Фебреръ’, выцарапанное на стн остріемъ стали, говорили о посщеніи а_т_л_о_т_а. Семинаристъ не могъ оставаться спокойнымъ, разъ подъ руками былъ ножъ.
На другой день юноша изъ К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и явился съ таинственнымъ видомъ. Онъ долженъ сообщить дону Хаиме важныя вещи. Вчера вечеромъ, преслдуя одну птицу въ сосновой рощ, около кузницы в_е_р_р_о, онъ издали видлъ, какъ подъ кровлей своей мастерской К_у_з_н_е_ц_ъ бесдовалъ съ П__в_ц_о_м_ъ.
— Ну, что жъ дальше? — спросилъ Фебреръ, удивившись, что юноша замолчалъ.
Ничего. Разв этого мало? П__в_е_ц_ъ не долюбливаетъ высотъ: ихъ откосы вызываютъ у него кашель. Онъ постоянно ходитъ по долинамъ, садится подъ миндальными и фиговыми деревьями и сочиняетъ свои стихи. Если же онъ поднялся къ кузниц, значитъ, К_у_з_н_е_ц_ъ пригласилъ его къ себ. Оба говорили съ большимъ оживлзніемъ. В_е_р_р_о, повидимому, давалъ ему совты, и бдняга слушалъ съ одобри тельными жестами.
— Ну, что же? — снова спросилъ Фебреръ. Капельянетъ пожаллъ недогадливаго сеньора.
Надо глядть въ оба, донъ Хаиме! Онъ не знаетъ островитянъ. Этотъ разговоръ въ кузниц — вещь знаменательная. Сегодня суббота: вечеръ ф_е_с_т_е_й_г_а. Наврно, они замышляли что-нибудь противъ сеньора, если тотъ явится въ К_а_н_ъ М_а_й_о_р_к_и.
Фебреръ выслушалъ его слова съ презрніемъ. Несмотря ни на что, онъ отправится. Пусть думаютъ, что внушаютъ ему страхъ! Одно лишь его печалитъ: они слишкомъ медлятъ — не нападаютъ.
Въ воинственномъ, нервномъ настроеніи онъ провелъ остатокъ дня, ожидая съ нетерпніемъ вечера. Прогуливаясь, онъ избгалъ приближаться къ Кану Майорки, смотрлъ на него издали, въ надежд увидть хоть на нсколько минутъ милую фигурку Маргалиды подъ навсомъ. Однако, онъ не осмливался подходить, какъ будто неопредолимая робость преграждала ему путь въ помстье, пока сверкало солнце. Съ тхъ поръ, какъ онъ сдлался соискателемъ руки Маргалиды, онъ не могъ являться въ качеств друга. Приходъ его могъ поставить въ затруднительное положеніе семью Пепа, онъ боялся, что при вид его двушка скроется.
Едва погасъ дневкой свтъ и засверкали звды на ясномъ зимнемъ неб, остроочерченныя, какъ ледяныя иглы, Фебреръ спустился съ башни.
Во время краткаго иути въ хуторъ, воскресли въ его памяти образы прошлаго, ироническіе, какъ въ ночь наканун кортехо.
— Если бы увидала меня миссъ Мэри! — подумалъ онъ, — можетъ быть, она сравнила бы меня съ сельскимъ Зигфридомъ, отправляющимся убить дракона, охраняющаго ибисское сокровище… Если бъ увидали меня нкоторые мои знакомыя: он нашли бы все это смшнымъ!..
Но его любовь тотчасъ запротестовала противъ этихъ воспоминаній. Если бы его увидли! Ну, что-жъ?.. Маргалида выше всхъ женщинъ, какихъ ему случалось знать: она — первая, единственная. Все прошлое въ его біографіи представлялось ему фальшивымъ, искусственнымъ, какъ жизнь на театральныхъ подмосткахъ, разрисованная, покрытая мишурой, освщенная обманчивымъ свтомъ. Отнын онъ не вернется никогда въ этотъ міръ фикціи. Дйствительность — это настоящее.
Подъ навсомъ онъ нашелъ участниковъ кортехо въ полномъ сбор. Они что-то обсуждали пониженнымъ голосомъ. При вид его, они моментально замолкли.
— Доброй ночи!
Никто не отвчалъ. Его даже не встртили рычаньемъ, какъ въ предыдущій разъ.
Когда Пепъ, открывъ дверь, впустилъ ихъ въ кухню, Фебреръ замтилъ, что у П__в_ц_а на лвой рук виситъ тамбуринъ, а въ правой палочка, которой онъ ударялъ по кож.
Музыкальный вечеръ! Одни а_т_л_о_т_ы улыбались, занявъ свои мста, съ ехиднымъ видомъ, какъ бы наслаждаясь заране чмъ-то необычайнымъ. Другіе, боле серьезные, имли видъ благороднаго недовольства, какъ люди боящіеся неизбжнаго скандала. К_у_з_н_е_ц_ъ, безстрастный, сидлъ въ одномъ изъ дальнихъ угловъ, стараясь съежиться, спрятаться среди товарищей.
Поговорило съ Маргалидой нсколько а_т_л_о_т_о_в_ъ, но, вдругъ, увидавъ, что стулъ не занятъ, Пвецъ вышелъ и слъ на него, укрпилъ барабанъ между колнами и локтемъ и оперся лбомъ о лвую руку.
Медленно застучала по кож палочка, призывая кампанію къ молчанію. Новые стихи: каждую субботу П__в_е_ц_ъ приподносилъ ихъ, въ честь а_т_л_о_т_ы хутора. Очарованіе варварской монотонной музыки, которой привыкли восхищаться съ дтства, заставило всхъ замолкнуть. Святой трепетъ поэзіи заране овладлъ этими простыми душами.
Несчастный чахоточный принялся пть, сопровождая каждый стихъ клохтаньемъ. Отъ клохтанья содрогалась его грудь и краснли щеки. Но въ этотъ вечеръ Пвецъ выказывалъ силы боле, чмъ, когда-либо, глаза его горли необычайнымъ блескомъ.
При первыхъ стихахъ общій хохотъ огласилъ кухню: привтствовали ироническую изобртательность крестьянина-поэта.
Фебреръ не слдилъ за пніемъ. Слушая эту монотонную и визгливую музыку, напоминавшую первыя псни семитовъ-моряковъ, разсянныхъ по Средиземному морю, онъ погрузился въ свои мысли, стараясь сократить время и меньше томиться необычайными длиннотами романса.
Хохотъ а_т_л_о_т_о_в_ъ привлекъ его вниманіе: онъ смутно угадалъ, что тутъ было нчто враждебное по его адресу. Что говорилъ этотъ взбшенный ягненокъ?.. Голосъ пвца, его крестьянское произношеніе и постоянное клохтанье въ конц строфъ были малопонятны для Хаиме. Но мало-по-малу онъ понялъ, что романсъ посвящался а_т_л_о_т_а_м_ъ, которыя стремятся оставиіь деревню, выйти замужъ за дворянина, которыя жаждутъ блеснуть нарядами городскихъ сеньоръ. Въ каррикатурномъ стил описывалъ пвецъ женскія моды. И смялись крестьяне.
Смялся и простякъ Пепъ надъ этими шутками, льстившими одновременно его крестьянской и мужской гордости, — гордости человка, видящаго въ женщин лишь товарища по тяжелой работ. ‘Врно! врно!’ И закатывался хохотомъ, вмст съ юношами. Что за забавный Пвецъ!..
Но черезъ нсколько стиховъ импровизаторъ уже говорилъ не объ а_т_л_о_т_а_х_ъ вообще, a лишь объ одной, честолюбивой и безсердечной. Фебреръ инстинктивно посмотрлъ на Маргалиду. Та сидла неподвижно, съ опущеннымъ взглядомъ, поблднвшими щеками, какъ бы встрвоженная не тмъ, что слышала, но тмъ, что несомннно произойдетъ.
Хаиме задвигался на своемъ мст. Этотъ мужикъ сметъ ее оскорблять въ его присутствіи!.. Новый еще боле громкій и наглый взрывъ хохота среди парней опять заставилъ его прислушаться къ стихамъ. Пвецъ смялся надъ а_т_л_о_т_о_й, которая, чтобы сдлаться сеньорой, хочегъ выйти замужъ за нищаго, разорившагрся, бездомнаго и безсемейнаго, за чужеземца, не имющаго земли.
Успхъ этихъ стиховъ былъ поразителенъ. Во мрак непсворотливой мысли Пепа какъ бы блеснула искра свтозарнаго провиднія. Онъ съ повелительнымъ жестомъ протянулъ впередъ руки и выпрямился.
— Pru!.. pru!
Но поздно было кричать ‘довольно’. Между нимъ и огнемъ лампочки выросла фигура. — Тло Фебрера, вскочившаго мгновенно. Однимъ взмахомъ онъ схватилъ тамбуринъ съ колнъ пвца и ударилъ имъ послднему по голов съ такой силой, что кожа лопнула. Надъ окровавленнымъ лбомъ повисъ ободокъ, словно смятая шапка.
Атлоты повскакали со своихъ мстъ и, ые давая себ яснаго отчета, засунулл руки за пояса, Маргалида, со стономъ, побжала къ матери. Капельянетъ ршилъ, что насталъ моментъ вынуть ножъ. Отецъ воспользовался авторитетомъ своихъ годовъ.
— Вонъ! вонъ!
Вс повиновались и вышли изъ хутора въ поле. Вышелъ и Фебреръ, несмотря на сопротивленіе Пепа.
Атлоты горячо споря, раздлились на партіи. Часть протестовала. Побить бднаго П__в_ц_а, несчастнаго больного, который не въ силахъ защищаться!.. Другіе качали головой. Они такъ и ждали: нельзя безнаказанно, безъ всякихъ послдствій издваться надъ человкомъ. Они были противъ псни: они стоятъ за то, чтобъ говорить съ глазу — наглазъ, разъ требуется что-нибудь сказать.
Яростно защищая свои взгляды, въ яростномъ соперничеств любви, они едва не поссорились, какъ вдругъ Пвецъ отвлекъ ихъ вниманіе. Онъ освободился отъ тамбурина, сдавившаго ему голову, вытеръ кровь на лбу и плакалъ съ бшенствомъ безсильнаго человка, считающаго себя способнымъ на величайшую месть и, въ то же время, чувствующаго себя рабомъ своего безсилія.
— Меня! Меня! — стоналъ онъ, подавленный нападеніемъ.
Вдругъ онъ нагнулся, отыскивая въ темнот камни, и сталъ бросать ихъ въ Фебрера, каждый разъ отступая на нсколько шаговъ, какъ бы защищаясь отъ новой аттаки. Брошенные его слабой рукой булыжники или терялись во тьм или попадали въ навсъ.
Затмъ свистъ камней прекратился. Пріятели П__в_ц_а увели его въ темноту. Издалека доносились его крики онъ расточалъ угрозы, клялся отомстиь… Онъ убьетъ чужеземца! Онъ одинъ справится съ майоркинцемъ!..
Хаиме неподвижно стоялъ, заложивъ руку за поясъ, среди враговъ. Ему сдлалось совстно за свой порывъ. Побить бднаго чахоточнаго!.. Чтобы заглушить угрызенія совсти, онъ тихимъ голосомъ произносилъ гордыя, вызывающія слова. Пусть попробуетъ спть другой!.. И глаза его искали К_у_з_н_е_ц_а, приглашая сразиться. Но страшный в_е_р_р_о исчезъ.
Фебреръ полчаса спустя, когда тревога затихла, возвращался въ башню. Нсколько разъ останавливался онъ на дорог съ револьверомъ въ рук, словно поджидая кого-то.
Никого!

II.

Ha слдующее утро, едва взошло солнце, Капельянетъ прибжалъ къ дону Хаиме и, войдя въ башню, жестомъ далъ понять, что принесъ важную новость.
Въ К_а_н_ М_а_й_о_р_к_и вс плохо провели ночь. Маргалида плакала. Мать скорбла о случившимся, Господи! что подумаютъ обитатели квартона, узнавъ, что у нихъ въ дом люди дерутся, какъ въ трактир. Что станутъ говорить а_т_л_о_т_ы объ ея дочери!.. Но Маргалида мало безпокоилась о мнніи своихъ подругъ. Ее занималъ другой вопросъ: что-то такое, чего она не ршалась высказать, но надъ чемъ проливала слезы. Закрывъ дверь дома, сеньеръ Пепъ боле часа ходилъ по кухн, процживая сквозь зубы слова и сжимая кулаки. ‘Ахъ, этотъ донъ Хаиме!.. Задался цлью добиться невозможнаго!.. Упрямъ, какъ вс Фебреры!..’
Капельянетъ также не спалъ, чувствуя, какъ въ его мозгу, мозгу маленькаго дикаря, хитраго и ревниваго, растетъ подозрніе и мало-по-малу превращается въ достоврный фактъ.
Войдя въ башню, онъ тотчасъ же подлился своими мыслями съ дономъ Хаиме, Кто, по его мннію, авторъ оскорбительной всни? Пвецъ?.. Вовсе нтъ, сеньоръ: К_у_з_н_е_ц_ъ. Стихи сочинилъ первый, но планъ принадлежитъ ехидному в_е_р_р_о. Верро подсказалъ ему мысль посмяться надъ дономъ Хаиме передъ ухаживателями, будучи увренъ, что оскорбленіе не сойдетъ даромъ. Теперь юноша ясно понимаетъ, почему видлись два ухаживателя на гор, когда онъ нечаянно ихъ увидлъ.
Фебреръ выслушалъ съ равнодушнымъ видомъ эту догадку, которой Капельянетъ придавалъ великое значеніе. Ну, такъ что же?.. Наглый пвецъ уже понесъ кару, а что касается в_е_р_р_о, тотъ убжалъ отъ его вызова у двери хутора. Онъ — трусъ.
Пепетъ недоврчиво покачалъ головой. Надо быть проницательнымъ, донъ Хаиме! Онъ не знаетъ обычаевъ мстныхъ храбрецовъ, не знаетъ къ какимъ хитростямъ прибгаютъ для безнаказанной мести. Онъ долженъ быть на сторож, теперь больше чмъ когда-либо. К_у_з_н_е_ц_ъ знаетъ что такое тюрьма и не пожелаетъ вернуться въ нее. Онъ поступилъ сейчасъ именно такъ, какъ длали другіе в_е_р_р_о.
Хаиме заинтересовали таинственный видъ и непонятныя слова юноши. Къ чему загадки?.. Говори!
Капельянетъ, наконецъ, изложилъ свои подозрнія. К_у_з_н_е_ц_ъ теперь можетъ, какъ угодно, дйствовать противъ дона Хаиме: онъ можетъ подкараулить его, спрятавшись въ тамарискахъ у подножія башни и застрлить. Подозрнія падутъ непосредственно на Пвца: вспомнятъ ссору въ хутор и его угрозы отомстить. Помимо того, в_е_р_р_о подготовитъ себ alibi, кратчайшимъ путемъ, во весь духъ перебжавъ куда-нибудь подальше, гд бы вс его видли. И ему легко будетъ безнаказанно выполнить свое мщеніе.
— Ахъ! — воскликнулъ Фебреръ сердитымъ тономъ, сразу понявъ значеніе этихъ словъ.
Съ сознаніемъ своего превосходства юноша сталъ давать совты. Донъ Хаиме долженъ быть осмотрительне, запирать свою дверь, не обращать вниманія ночью на крики около башни. Несомннно, в_е_р_р_о намренъ замамить его въ темноту криками вызова, задорнымъ ауканьемъ.
— Пусть вамъ аукаютъ ночью, не безпокойтесь, донъ Хаиме. Я знакомъ съ этимъ, — продолжалъ Капельянетъ важнымъ тономъ закоренлаго в_е_р_р_о. Онъ будетъ вамъ кричать, спрятавшись въ кустахъ, съ оружіемъ наготов, и только вы покажетесь, не успете еще увидать его — онъ убьетъ васъ изъ пистолета. Оставайтесь себ въ башн.
Это совты для ночи. Днемъ сеньоръ можетъ выходить безъ боязни. Онъ — здсь и готовъ сопровождать всюду. Юноша выпрямился съ задорной кичливостью, засунулъ руку за поясъ, чтобы убдиться, не исчелъ ли ножъ, но, вдругъ остановился, разочарованный насмшливо-благодарнымъ видомъ Фебрера.
— Смйтесь, донъ Хаиме, смйтесь надо мной, но я кое-чмъ могу вамъ услужить… Видите, какъ я стараюсь предохранить васъ отъ опасности. Нужно быть насторож. К_у_з_н_е_ц_ъ со злымъ умысломъ придумалъ это пніе.
И онъ осмотрлся кругомъ, какъ полководецъ, подготовляющійся къ продолжительной осад. Его взглядъ упалъ на ружье, висвшее на стн, между раковинъ. Очень хорошо! Нужно зарядить пулями оба ствола, а сверху насыпать по доброй горсти мелкой или крупной дроби. Это никогда не бываетъ лишнимъ. Такъ длалъ его знаменитый ддушка. Затмъ онъ сморщилъ переносицу, увидавъ на стол револьверъ. Очень плохо! Легкое оружіе постоянно слдуетъ имть при себ. Онъ спитъ съ ножемъ на живот. Что если неожиданно войдутъ и не будетъ времени схватить оружія?.. Вниманіе мальчика привлекла башня, нкогда свидтельница казней и битвъ пиратовъ, каменная громада трагическаго прошлаго, замаскированнаго блестящей известью стнъ.
Онъ дошелъ до двери съ нкоторой предосторожностью, какъ будто врагъ караулилъ внизу лстницы, и, спрятавшись тломъ за стной, выставилъ впередъ лишь глазъ и часть лба. Съ неудовольствіемъ покачалъ онъ головой. Если ночью высунуться, даже съ предосторожностями, — спрятавшійся внизу врагъ можетъ замтить и съ большимъ удобствомъ прицлиться, облокотившись на втку или камень, не рискуя промахнуться. Еще хуже податься впередъ тломъ, намреваясь сойти внизъ. Какъ бы ни была темна ночь, врагъ можетъ избрать точку для наблюденія, какое-нибудь пятно листвы, что-нибудь вырисовывающееся въ темнот около лстницы. Черная фигура спускающагося человка двигается и моментально закрываетъ намченный предметъ. Бацъ! Безъ промаха! Это онъ слышалъ отъ солидныхъ людей, просиживающихъ цлые мсяцы за холмомъ или стволомъ, съ собачкой около щеки, устремивъ взглядъ на конецъ дула, съ захода солнца до утренней зари, подкарауливая бывшаго пріятеля.
Нтъ, Капельянету не нравилась эта дверь и открытая лстница. Нужно поискать другого выхэда. Онъ перевелъ глаза на окно, открылъ его и высунулся.
Съ ловкостью обезьяны, радуясь своему открытію, онъ вскочилъ на подоконникъ и исчезъ, руками и ногами нащупывая неровности дикаго камня, глубокія впадины, — ступеньки, образовавшіяся отъ выпавшихъ камней. Фебреръ тотчасъ же выглянулъ въ окно: юноша поднялъ у подножія башни свалившуюся съ головы шляпу и махалъ ею съ торжествующимъ видомъ. Потомъ обжалъ вокругъ башни, и немного спустя шаги его зазвучали шумной рысью по деревяннымъ ступенькамъ около двери.
— Что можетъ быть легче! — воскликнулъ онъ, входя въ комнату, покраснвъ, взволнованный своимъ открытіемъ. — Настоящая лстница для господъ!..
И, понимая значеніе открытія, онъ принялъ важный и таинственный видъ. Останется между ними: никому ни слова. Драгоцнный выходъ: необходимо сохранять секретъ.
Капельянетъ завидовалъ дону Хаиме. Нтъ у него врага, которыя явился бы а_у_к_а_т_ь ему къ башн ночью!.. Пока К_у_з_н_е_ц_ъ аукалъ бы спрятавшись, устремивъ взглядъ на лстницу, онъ спустился бы черезъ окно, молча сдлалъ бы обходъ и сталъ охотиться за охотникомъ. Какой ударъ!.. Онъ улыбался съ дикимъ наслажденіемъ: въ его темно-красныхъ губахъ какъ бы воскресла и трепетала жестокость славныхъ предковъ, считавшихъ самымъ благороднымъ занятіемъ охоту за человкомъ,
Фебреръ словно заразился радостью юноши. Попробовать разв спуститься черезъ окно!.. Онъ спустилъ ноги съ подоконника и медленно, изгибаясь подъ тяжестью собственнаго тла, началъ нащупывать шероховатости стны ступнями ногъ и попадать въ дыры, игравшія роль ступенекъ. Понемногу онъ двигался внизъ, сбросивъ ногами нсколько отставшихъ камней и, наконецъ, со вздохомъ удовлетворенія всталъ на землю. Очень хорошо! Спускъ легкій: посл нсколькихъ опытовъ онъ будетъ спускаться съ ловкостью Капельянета. Мальчикъ, быстро послдовавшій за нимъ, соскочилъ почти ему на голову, улыбался, какъ учитель, довольный своимъ урокомъ и повторилъ свои совты. Пусть донъ Хаиме ихъ не забываетъ! Какъ только ему аукнутъ, онъ долженъ немедленно выскочить черезъ окно и напасть на противника съ тылу.
Когда въ полдень Фебреръ остался одинъ, онъ почувствовалъ себя во власти боевого задора, жажды нападенья и долго смотрлъ на то мсто стны, гд висло ружье.
У подножія мыса, на берегу, куда вытаскивалъ свою барку дядя Вентолера, раздался его голосъ, пвшій обдню.
Фебреръ выглянулъ за дверь и сложилъ руки у рта, ввид трубки, чтобы крикнуть ему.
Морякъ съ помощью какого-то мальчика спускалъ лодку въ воду. Свернутый парусъ трепеталъ наверху мачты. Хаиме не принялъ приглашенія: очень благодаренъ, дядя Вентолера! Дядя Вентолера настаивалъ своимъ голоскомъ, звучавшимъ въ воздух, какъ далекій крикъ ребенка. Вечеръ хорошъ: перемнился втеръ. Около Ведр у нихъ будетъ богатый уловъ. Фебреръ пожалъ плечами. Нтъ, нтъ, очень благодаренъ, онъ занятъ.
Еіва кончились переговоры, какъ вторично явился въ башню Капельянетъ, неся ужинъ. Мальчикъ казался встревоженнымъ и печальнымъ. Его отецъ, разсержениый вчерашней сценой, кзбралъ его своей жертвой, срывалъ на немъ свою досаду. Какая несправедливость, донъ Хаиме. Онъ пересталъ кричать, расхаживая по кухн. Женщины, съ заплаканными глазами и робкимъ видомъ, избгали его взгляда. Все случилось изъ-за мягкости его характера, изъ-за его доброты, но онъ немедленно поправитъ дло. Сватовство прерывается: онъ больше не желаетъ ни кортехо, ни гостей. А что касается Капельянета!.. Этотъ дурной сынъ, непослушный и мятежный — виною всему.
Пепъ ясно не гредставлялъ себ, какимъ образомъ присутствіе его сына могло вызвать вчерашній скандалъ, но онъ вспомнилъ его упорное нежеланіе сдлаться священникомъ, его бгство изъ семинаріи, и воспоминаніе объ этихъ непріятностяхъ снова пробуждало его гнвъ и сосредоточило его на мальчик. Конецъ всякимъ нжностямъ. Въ будущій понедльникъ онъ отвезетъ его въ семинарію. Если тотъ вздумаетъ противиться и убжитъ вторично, то пусть лучше поступаетъ юнгой на какое-нибудь судно и забудетъ про родителей: вернись онъ въ хуторъ, Пепъ обломаетъ ему ноги двернымъ болтомъ. И для практики руки, а также чтобы дать наглядное представленіе о будущемъ гнв, онъ наградилъ его нсколькими пощечинами и пинками и излилъ такимъ путемъ накопленное недовольство, по поводу бгства сына изъ Ибисы.
Робкій и терпливый, по обыкновенію, Капельянетъ убжалъ въ уголъ подъ защиту верхнихъ и нижнихъ юбокъ, которыя плачущая мать противопоставила неистовству Пепа. Но очутившись теперь въ башн и вспомнивъ обиду, онъ скрежеталъ зубами, закатывалъ глаза.тЩеки его потемнли, кулаки сжимались.
Какая несправедлквость! Такъ бьютъ мужчинъ безъ всякаго мотива, лишь ради того, чтобы сорвать на комъ-нибудь дурное настроеніе!… Того, кто носитъ ножъ за поясомъ, и не боится никого на остров! Все позволительно, потому что отецъ!… Охъ! Эта власть отца и сыновье уваженіе въ такія минутьь Капельянету казались выдумками трусовъ, изобртенными съ единственной цлью угнетать и унижать храбрецовъ. И хуже побоевъ, унизительныхъ для его достоинства, перспектива заключенія въ семинарію: черная сутана, похожая на женскія юбки, обритые волосы — навки погибли локоны, гордо торчащіе подъ полями шляпы! — тонзура, которая вызоветъ смхъ у а_т_л_о_т_ъ или внушитъ имъ холодное уваженіе. Прощайте балы и кортехо! прощай ножъ!…
Скоро растанется онъ съ дономъ Хаиме. Меньше чмъ черезъ недлю осуществится поздка въ Ибису. Другіе будутъ приносить ему обдъ въ башню.. По лицу Фебрера скользнулъ лучъ надежды. Можетъ быть, Маргалида, какъ въ прежніе времена! Но Капельянетъ, не смотря на все свое уныніе, усмхнулся. О, нтъ, Маргалида не будетъ приносить. Кто угодно, но не она. Согласится разв с_и_н_ь_о Пепъ. Когда бдная мать въ защиту своего а_т_л_о_т_а заикнулась было, что мальчикъ необходимъ въ дом для услугъ сеньору. Пепъ разразился новыми воплями. Онъ самъ возьмется приносить ежедневно въ башню обдъ дону Хаиме или же его жена, a то можно найти и атлоту въ служанки сеньору, разъ тотъ ршилъ жить около нихъ.
Капельянетъ большаго не сказалъ, но Фебреръ представлялъ себ, какія выраженія отпускалъ добрый крестьянинъ по его адресу, забывъ въ порыв гнва свое прежнее уваженіе, взбшенный смутой, которую внесло въ семью его присутствіе.
Мальчикъ пошелъ обратно на хуторъ со своей корзиной, бормоча сквозь зубы угрозы отомстить, давая клятвы не хать въ семинарію, — хотя онъ не зналъ хорошенько, какъ это выполнить. Его протестъ принималъ характеръ рыцарской защиты. Оставить своего дона Хаиме въ минуту опасности!… Похоронить себя въ этомъ дом скорби, среди сеньоровъ въ черныхъ юбкахъ, сеньоровъ, говорившихъ на удивительномъ язык, — тогда какъ на лон деревенской природы, при свт солнца или въ таинственномъ ночномъ мрак готовится смертный поединокъ!.. Такія необычайныя событія, а онъ не увидитъ ихъ!…
Оставшись одинъ, Фебреръ снялъ со стны ружье и долго у двери разсянно разглядывалъ его. Его мысли были далеко, гораздо дальше конца ствола, направленнаго на гору… Охъ! этотъ верро! Несносный храбрецъ!… Съ той мииуты, какъ онъ увидлъ его, что-то поднялось въ его душ, какъ бы повинуясь стихійному порыву антипатіи. На всемъ остров нтъ для него человка противне этсго зловщаго призрака.
Леденящее прикосновеніе стали оружія къ ладонямъ рукъ вернуло его къ дйствительности, Онъ ршилъ пойти поохотиться на гор. Но какая охота!… Онъ вынулъ патроны изъ обоихъ дулъ, патроны, начиненные мелкой дробью для стаи птицъ, перелетавшихъ черезъ островъ по пути изъ Африки. Отыскалъ въ сумк другіе патроны и зарядилъ двойной стволъ, остальные спряталъ въ карманы. Патроны были съ пулей. Крупная охота!…
Онъ повсилъ ружье на плечо и сошелъ съ лстницы башни, насвистывая, вызывающей походкой, какъ будто его ршеніе исполнило его радости.
Когда онъ проходилъ около К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и собака встртила его радостнымъ лаемъ. Никто, не показался въ дверяхъ, какъ случалось раньше. Несомннно, его замтили изъ кухни, но не пошевелились. Песъ, прыгая, бжалъ за нимъ довольно долго, но увидвъ, что онъ направился къ гор, повернулъ назадъ.
Фебреръ быстрой походкой шелъ между стнъ дикаго камня, окаймлявшихъ отвсныя гряды, по тропинкамъ, вымощеннымъ синимъ булыжникомъ, во время дождя превращавшимся въ русло потоковъ. Скрылась изъ его глазъ поднятая, изрзанная плугомъ почва: вся земля покрыта была дикой колючей растительностью. Плодовыя деревья, высокія миндальныя и низкорослыя фиговыя съ широкими верхушками уступили мсто соснамъ и елямъ, погнутымъ береговыми втрами. На минуту остановившись и оглянувшись назадъ, Фебреръ увидалъ у своихъ ногъ К_а_н_ъ М_а_й_о_р_к_и — блыя игральныя кости, выскочившія изъ ‘стакана’ — скалы около моря. На вершин ея выглядывала, какъ сыщикъ, башня Пирата. Онъ быстро подымался вверхъ, почти полнымъ бгомъ, какъ будто боясь, что слишкомъ поздно явится въ условленное мсто, котораго онъ точно не зналъ. Потомъ онъ замедлилъ шагъ. Два лсныхъ голубя показались изъ-за кустовъ, шумя раскрывающимся веромъ перьевъ. Но охотникъ, казалось, не видлъ ихъ. Человческія фугуры, черныя, спрятавшіяся въ кустахъ, заставили его поднять правую руку къ прикладу ружья, чтобы снять его съ плечъ. Это были угольщики, складывавшіе дрова. Они пристально посмотрли на проходившаго мимо Фебрера, и снъ какъ бы замтилъ въ ихъ глазахъ что-то необычайное, — изумленіе, смшанное съ любопытствомъ.
— Добрый вечеръ!
Черные люди едва отвтили ему, но долго провожали его глазами, горвшими, какъ кристаллы воды на покрытыхъ сажей лицахъ. Несомннно, отшельники горы были освдомлены о происшедшемъ наканун въ К_а_н_ М_а_й_о_р_к_и и удивлялись, что сеньоръ башни идетъ одинъ, какъ бы кидая вызовъ врагамъ и считая себя неуязвимымъ.
Больше никого онъ по дорсг не встртилъ. Вдругъ, среди шороховъ сухого лса, ласкаемаго втромъ, до его слуха донесся отдаленный стукъ желза. Между втвей подымалась легкая колонна дыму. Кузница В_е_р_р_о!
Ружье его нсколько сдвинулось съ плеча, какъ будто само хотло сойти. Хаиме вступилъ въ проску, разступавшуюся широкой площадкой передъ кузницей. Это былъ маленькій домишко въ одинъ этажъ, изъ необожженнаго кирпича, почернвшій отъ дыму, съ горбатой крышей, въ нсколькихъ мстахъ раздувшейся шаромъ, какъ бы готовой лопнуть. Подъ крышкой сверкалъ огненный глазъ горна, а около кего стоялъ К_у_з_н_е_ц_ъ передъ наковальней и билъ молотомъ по полос краснаго желза, имвшей видъ ствола карабина.
Фебреръ остался доволенъ своимъ театральнымъ выступленіемъ на площадку. В_е_р_р_о поднялъ глаза, заслышавъ шумъ шаговъ въ промежутокъ между двумя ударами, и остановился, занеся молотъ кверху, узнавъ сеньора башни. Но его холодные глаза не были способны отражать какія-либо впечатлнія.
Хаиме подошелъ къ кузниц, устремивъ пристальный взглядъ на К_у_з_н_е_ц_а, вызывающій взглядъ, котораго онъ, казалось, не понялъ: ни слова, ни привтствія! Сеньоръ пошелъ дальше, но, миновавъ площадку, остановился около одного изъ деревьевъ опушки и кончилъ тмъ, что слъ на его корняхъ, выставившихся изъ земли, и спряталъ ружье между ногъ.
Хвастливый порывъ мужскаго тщеславія овладлъ душою Фебрера. Онъ былъ доволенъ своей вызывающей смлостью. Этотъ убійца можетъ воочію увидть, что онъ явился къ нему на безлюдную гору, къ его собственнному жилищу, можетъ наглядно убдиться, что онъ не испытываетъ ни малйшаго страха.
И, чтобы лучше доказать свое спокойствіе, онъ вынулъ изъ-за пояса кисетъ съ табакомъ и принялся свертывать сигару.
Молотъ снова застучалъ по металлу. Хаиме съ своего мста видлъ, какъ К_у_з_н_е_ц_ъ повернулся къ нему спиной, съ безпечнымъ равнодушіемъ, словно игнорировалъ его присутствіе и былъ занятъ только своей работой. Его спокойствіе нсколько смутило Фебрера. О, Господи! Разв онъ не угадалъ его намреній? Его привело въ отчаяніе хладнокровіе К_у_з_н_е_ц_а, но въ тоже время его смутно обрадовало то обстоятельство, что повернувшись къ мему спиной, в_е_р_р_о считалъ сеньора башни не способнымъ воспользоваться настоящимъ положеніемъ и всадить предательскую пулю.
Молотъ пересталъ стучать. Взглянувъ опять по направленію горна, Фебреръ уже не увидалъ Кузнеца. Исчезновеніе послдняго заставило его схватить ружье и водить рукой по замку. Несомннно, в_е_р_р_о пошелъ за оружіемъ: эта нмая провокація у его собственнаго дома вывела его въ конц концовъ изъ себя. Можетъ быть, онъ хочетъ выстрлить черезъ одно изъ крошечныхъ оконцевъ, пропускавшихъ свтъ въ темную хижину. Слдовало предохранить себя отъ слжки бывшаго арестанта: Фебреръ всталъ на ноги и спрятался за стволомъ дерева, выстававъ лишь одинъ глазъ.
Кто-то зашевелился за дверью хибарки: что-то черное нершительно показалось на полу. Это выходитъ врагъ: внимательнй!.. Онъ нацлилъ ружье, приготовившись выстрлить, какъ только покажется кончикъ непріятельскаго оружія, но вдругъ остановился въ смущеніи: онъ увидалъ черную юбку, голыя ноги въ старыхъ альпаргатахъ, жалкій, кривой, костлявый бюстъ, бронзовую сморщенную голову съ однимъ глазомъ, рдкіе срые волоса, а среди ихъ прядей лоснившуюся плшь.
Фебреръ узналъ старуху. Это тетка кузнеца, одноглазая, о которой ему разсказывалъ Капельянетъ, — единственный товарищъ дикаго одиночества в_е_р_р_о. Женщина стала подъ навсомъ, подбоченясь обими руками, выставивъ впередъ тощій животъ, закутаиный юбками, и уставила свой едицственный глазъ, горвшій гнвомъ, на пришельца, явившагося вызвать порядочнаго челсвка среди работы. Хаиме удивился дикому задору женщины, которая, пользуясь привиллегіей своего пола, ведетъ себя отважне мужчины. Сквозь зубы она произносила угрозы и ругательства, — сеньоръ ихъ не могъ разслышать — взбшенная наглымъ покушеніемъ на ея племянника, любимаго дтеныша, кому, безплодная, она отдала всю пламенную любовь неудачницы-матери.
Хаиме сразу понялъ неблаговидность своего поступка. Такой человкъ, какъ онъ, явился вызвать, противника, среди благо дня, въ его собственномъ дом! Старуха права: она можетъ ругать его. Убійца — не Кузнецъ: убійца — онъ, сеньоръ башни, потомокъ знаменитыхъ мужей, гордый своимъ родомъ.
Стыдъ парализовалъ его, внушилъ ему робость. Онъ не зналъ, какъ уйти, какъ скрыться. Въ конц концовъ, онъ вскинулъ ружье на плечо и, поднявъ лицо кверху, какъ будто преслдовалъ птицу, прыгавшую съ втки на втку, зашагалъ среди деревьевъ и кустовъ, избгая показываться передъ кузницей.
Теперь онъ шелъ по откосу къ долин, прочь отъ горы, куда его завлекла жажда крови. Ему стыдно было своихъ недавнихъ побужденій. Омъ опять встртилъ черныхъ людей, выдлывавшихъ уголь.
— Добрый вечеръ!
Они отвтили на его привтъ, но въ ихъ глазахъ, блствшихъ, на закопченномъ сажей лиц, Фебреръ какъ бы прочелъ враждебную насмшку, холодное удивленіе — словно онъ человкъ другой касты, словно онъ совершилъ какой-то неслыханный поступокъ, навсегда изгонявшій его изъ человческаго общества на остров.
Сосны и можжевельникъ остались сзади, на склон горы. Онъ шелъ теперь среди полосъ вспаханной почвы. На нкоторыхъ поляхъ работали крестьяне. На одномъ холм двушки собирали травы, пригнувшись къ земл. На одной дорог онъ встртилъ трехъ стариковъ, медленно шагавшихъ рядомъ со своими ослами.
Робко, какъ человкъ раскаявшійся въ дурномъ поступк, Фебреръ привтствовалъ всхъ ласковымъ тономъ.
— Добрый вечеръ!
Работники на пол отвтпли ему глухимъ рычаніемъ, двушки отвернули лицо съ непріязненнымъ видомъ, чтобы не видать его, три старика отвтили на привтствіе печально, разглядывая его своими пытливыми глазками, какъ будто видли въ немъ что-то необычайное.
Подъ фиговой пальмой — чернымъ зонтомъ раскидистой листвы группа крестьянъ слушала кого-то, стоявшаго посредин. При приближеніи Фебрера группа заволновалась. Одинъ кресіьянинъ вскочилъ въ ярости, другіе старались остановить его, схвативъ за руки. Хаиме узналъ его по блой перевязк подъ шляпой. Это былъ Пвецъ. Сильные парни безъ труда сдерживали одной рукой больного юношу. Послдній, не будучи въ состояніи двигаться, срывалъ свою злобу, вытянувъ кулакъ по направленію къ дорог, а изъ его устъ градомъ сыпались угрозы и проклятія. Несомннно, онъ передъ тмъ разскаэывалъ своимъ друзьямъ о случившемся наканун при появленіи Фебрера. Хаиме въ визгливыхъ крикахъ П__в_ц_а угадывалъ угрозы: т самыя, что юноша произносилъ въ К_а_н_ М_а_й_о_р_к_и. Онъ клялся убить его, общалъ ночью подойти къ башн Пирата, поджечь ее и въ клочья разорвать ея хозяина.
Вотъ какъ! Хаиме презрительно пожалъ плечами и пошелъ дальше, но печальный, разстроенный атмосферой непріязни и враждебности, все боле и боле для него чувствительной. Что онъ надлалъ? До чего дошелъ? Побить человка на остров! Онъ, чужеземецъ!.. и притомъ, майоркинецъ!..
Въ его скорби ему показалось, будто весь островъ, вс неодушевленные предметы соединились съ людьми въ общемъ протест, дышащемъ смертью. Когда онъ проходилъ мимо, хутора казались необитаемыми, ихъ жильцы прятались, чтобы не кланяться ему, псы выбгали на дорогу и яростно лаяли, какъ будто видли его въ первый разъ.
Горы казались боле суровыми и хмурыми со своими сдыми вершинами, рощи — боле мрачными, боле черными, деревья въ долинахъ — боле голыми, боле тонкими. Камни на дорог катились подъ его ногами, какъ будто убгали отъ соприкосновенія съ нимъ, небо что-то имло противъ него, даже воздухъ острова вотъ-вотъ начнетъ удаляться отъ его рта. Въ своемъ отчаяніи Фебреръ видлъ себя одинокимъ. Вс ополчились на него: остается только Пепъ со своей семьей, но и т, въ конц концовъ, будутъ отдаляться отъ него, повинуясь необходимости жить въ добромъ мир съ сосдями.
Чужеземецъ не пытался возстать противъ своей судьбы. Онъ чувствовалъ раскаяніе, стыдъ за проявленный имъ вчерашнимъ вечеромъ задоръ и за сегодняшнюю экскурсію на гору. Для него не было мста на остроз. Онъ чужеземецъ, иностранецъ, смутившій своимъ присутствіемъ традиціонную жизнь этихъ людей. Пепъ принялъ его съ почтительностью стараго раба, a онъ, въ отплату за гостепріимство, внесъ смуту въ его домъ и мирный семейный очагъ. Крестьяне встртили его съ холодной, но спокойной и неизмнной вжливостью, какъ важнаго сеньора-чужеземца, а онъ въ отвтъ за почетъ побилъ самаго несчастнаго изъ нихъ, къ кому съ отеческой благосклонностью относились за его слабость вс обитатели округа. Превосходно, старшій въ роду Фебреровъ!
Вотъ уже давно онъ ходитъ, какъ помшанный и длаетъ одн глупости. И изъ-за чего все это?.. Изъ-за нелпой любви къ двочк, которая годится въ дочери, изъ-за какого-то старческаго каприза: несмотря на свою сравнительную молодость, онъ считалъ себя старикомъ, несчастнымъ и жалкимъ, передъ Маргалидой и крестьянами-атлотами, увивавшимися вокругъ красавицы. Увы, среда! Проклятая среда!
Во времена благополучія, когда онъ обиталъ въ пальмскомъ дворц, будь Маргалида служанкой у его матери, несомннно, онъ почувствовалъ бы къ ней влеченіе, влеченіе, внушаемое свжею молодостью, но отнюдь не любовь. Другія женщины тогда владли имъ, прельщая своей изысканностью и утонченностью. Но здсь, въ глуши, повинуясь могущественнйшему изъ инстинктовъ, раздраженному лишеніемъ, видя Маргалиду среди смуглыхъ и грубыхъ красавицъ, ея подругъ, прекрасную, какъ блая богиня — предметъ религіознаго почитанія у темнокожихъ народовъ, — онъ испытывалъ безумство желанія, и вс его поступки были нелпы, словно онъ разъ навсегда потерялъ разумъ.
Ему слдуетъ убжать: на остров не остается ему мста. Можетъ быть, пессимистическое настроеніе обманывало его на счетъ цнности чувства къ Маргалид. Можетъ быть, это не желаніе, а любовь, первая истинная любовь въ его жизни: онъ почти былъ въ этомъ увренъ. Тмъ не мене онъ долженъ забыть и бжать, бжать какъ можно скоре.
Зачмъ оставаться въ этой стран? Какая надежда удерживаетъ его?.. Маргалида, изумленная его любовью и какъ бы подавленная неожиданностью, избгала его, молча скрывалась, умла только плакать, а слезы вовсе не отвтъ. Ея отецъ, сохранивъ долю старинной почтительности, молча терплъ капризъ важнаго сеньора, но съ минуты на минуту могъ разразиться негодованіемъ противъ человка, внесшаго смуту въ его жизнь. Островъ, гостепріимно принявшій его, теперь какъ бы возставалъ противъ иностранца, явившагося издалека потревожить его патріархальное одиночество, его замкнутую жизнь, гордыя чувства, оторваннаго отъ остального міра народа, — возставалъ съ той же яростью, какъ нкогда противъ норманновъ, арабовъ или берберійцевъ, высаживавшихся на его берегахъ.
Сопротивленіе немыслимо: нужно бжать. Его глаза съ любовью смотрли на громадный поясъ моря, лежавшій между двумя холмами, какъ синяя занавсь, закрывающая широкую разслину земли. Этотъ клочекъ моря — спасительный путь, надежда, невдомое, открывающее намъ объятіе тайны въ тяжелыя минуты существованія. Можетъ быть, онъ вернется на Майорку и будетъ вести жизнь уважаемаго нищаго, около друзей, которые еще помнятъ о немъ. Можетъ быть, онъ подетъ на полуостровъ и въ Мадрид будетъ искать себ занятіе, можетъ быть, переправится въ Америку. Все лучше, чмъ оставаться здсь. Онъ не боится, его не устрашаютъ враждебное отношеніе острова и его обитатели: онъ испытываетъ лишь угрызеніе совсти, ему стыдно за вызванную имъ смуту. Инстинктивно его ноги направились къ морю, предмету его любви и надежды. Онъ обошелъ К_а_н_ъ М_а_й_о_р_к_и и, придя на берегъ, зашагалъ по береговой полос, гд трепетали въ послднихъ судорогахъ волны, какъ тончайшій кристалъ среди мелкихъ булыжниковъ, смшанныхъ съ кусками обожженной глины.
Очутившись у подножія мыса башни, онъ сталъ карабкаться по скаламъ, подвигаясь къ утесу, подточенному волнами, почти отдлившемуся отъ берега. Тамъ онъ сидль, размышляя въ бурную ночь, въ ту самую ночь, когда соискателемъ явился къ Маргалид.
Вечеръ былъ ясный, море имло яркій цвтъ, необычайный, глубоко-прозрачный. Песчаное дно блло молочными пятнами, подводные рифы и ихъ темная растительность, казалось, полны были трепета таинственной жизни. Блыя облака, плававшія по горизонту, проходя мимо солнца отбрасывали на море широкія полосы тни. Клочекъ синяго пространства оставалея темно-матовымъ, а дальше, за движущимся плащемъ свтлыя воды какъ бы кипли въ золотыхъ брызгахъ. По временамъ скрытое завсами свтило отбрасывало изъ-за ихъ бахромы свтлый рукавъ, вспыхивающіе лучи фонаря, широкій треугольникъ бловатаго сіянія, какъ на голландскомъ пейзаж.
Видъ моря ничмъ теперь не напоминалъ Фебреру о той бурной ночи, и однако, по ассоціаціи, — какія порождаются въ нашей памяти забытыми идеями, когда мы посщаемъ старыя мста, — Фебреру начали приходить прежнія мысли. Только теперь он не развивались дальше. Какъ бы потерпвъ пораженіе, он развертывались въ обратномъ порядк.
Онъ горько смялся надъ оптимизмомъ, постившемъ его тогда, надъ увренностью, съ которой оыъ отвергъ вс свои соображенія о прошломъ. Мертвые повелваютъ: ихъ власть, ихъ могущество неоспоримы. Какъ могъ онъ, въ порыв любовнаго восторга, презрть эту великую, неутшительную истину? Ясно дали ему почувствовать всю уничтожающую тяжесть своего могущества мрачные тираны нашей жизни. Почему въ этомъ уголк земли, въ его послднемъ убжищ смотрятъ на него, какъ на чужеземца? что сдлалъ онъ для этого?.. Безчисленныя поколнія людей, чей прахъ, чья душа смшались съ землей родного острова, оставили въ наслдство нын живущимъ ненависть къ иностранцу, страхъ и непріязнь къ чужеземцу, и съ нимъ ведутъ они войну. Кто прибывалъ изъ другихъ странъ, того встрчали съ непріязненной отчужденностью по приказу уже несуществующихъ.
Когда, презрвъ старинные предразсудки, онъ пытался подойти къ женщин, женщина таинственно отступала, испуганная его приближеніемъ. А отецъ, во имя своего рабскаго уваженія, противился неслыханному поступку. Его попытка — попытка безумца — союзъ птуха и чайки, о которомъ мечталъ странный монахъ, вызывавшій смхъ у крестьянъ. Того захотли люди, образовавъ нкогда общество и раздливъ его на классы. Безполезно подымать бунтъ противъ установленнаго. Жизнь человка коротка и не хватитъ силъ биться съ сотнями тысячъ жизней, ране существовашіихъ и невидимо караулящихъ, подавляющихъ ее массой матеріальныхъ созданій — памятью ихъ прохожденія по земл, и уничтожающихъ ее своими мыслями, мысли эти наполняють окружающую атмосферу и предопредлены для всхъ, кто родится безсильный изобрсть что-либо новое.
Мертвые повелваютъ, и безполезно живымъ отказываться отъ повиновенія. Вс мятежныя попытки выйти изъ рабства, порвать вковую цпь — ложь. Фебреръ вспомнилъ о священномъ колес индійцевъ, буддійскомъ символ, которое онъ видлъ въ Париж на восточной религіозной церемоніи въ одномъ музе. Колесо — символъ нашей жизни, мы воображаемъ, будто идемъ впередъ, потому что мы двигаемся. Мы воображаетъ, будто прогрессируемъ, потому что направляемся все дальше и дальше. Но когда колесо совершитъ полный оборотъ, мы оказываемся на старомъ мст. Жизнь человчества, исторія, все — безконечное ‘возвращеніе вещей’. Народы рождаются, растутъ, прогрессируютъ, хижины превращаются въ замокъ, а затмъ въ фабрику. Образуются громадные города съ милліонами жителей, затмъ наступаетъ катастрофа, войны за хлбъ, котораго не достаетъ многимъ и многимъ, протесты ограбленныхъ, великія убійства, города пустютъ, становятся развалинами. Трава обступаетъ величественные памятники. Метрополіи мало-по-малу проваливаются въ землю и вками покоятся подъ холмами. Дикая роща покрываетъ столицу далекихъ временъ. Проходитъ дикій охотникъ тамъ, гд нкогда встрчали побдителей-полководцевъ съ почестями полубоговъ. Пасутся овцы и насвистываетъ пастухъ въ свирль надъ руинами, гд нкогда были трибуны мертвыхъ законовъ. Снова собираются люди въ группы, и выростаютъ хижина, деревня, замокъ, фабрика, громадный городъ и, повторяется тоже самое, всегда тоже самое — разница лишь въ сотняхъ вковъ, и также повторяются люди съ одинаковыми жестами, идеями и предразсудками на пространств годовъ. Колесо! Вчное возвращеніе вещей! И вс отпрыски человческаго стада мняютъ хлва, но отнюдь не пастуховъ. А пастухи постоянно одни и т же, мертвые, первые, кто думалъ, чья первобытная мысль, словно снжная глыба, катится и катится по склонамъ, растетъ и, клейкая, захватываетъ все встрчающееся на пути!..
Люди, гордые своимъ матеріальнымъ прогрессомъ, механическими игрушкаии, изобртенными ради ихъ благополучія, воображаютъ себя свободными, высоко стоящими надъ прошлымъ, эмансипировавшимися отъ первоначальнаго рабства. А все, что они говорятъ, было сказано другими словами сотни вковъ тому назадъ. Ихъ страсти — т же самыя. Ихъ мысли, признаваемыя оригинальными, — отблески и отраженія старинныхъ мыслей. И вс поступки, которые они считаютъ хорошими или дурными, почитаются таковыми, ибо такъ опредлили мертвые. Мертвые — тираны, кого долженъ былъ бы человкъ снова убить, если бъ желалъ настоящей свободы!… Кому удастся осуществить этотъ великій освободительный подвигъ? Явится ли паладинъ, достаточно могучій, способный убить чудовище, тяготющее надъ человчествомъ, громадное, подавляющее, какъ сказочные драконы, хранящіе подъ своими тлами безиолезныя сокровища?..
Долго и неподвижно сидлъ Фебреръ на скал, облокотившись на колни, опершись подбородкомъ на руки, погруженный въ свои мысли. И глаза его были какъ бы загипнотизированы тихими всплесками трепещущихъ водъ.
Когда онъ дошелъ до этихъ размышленій, начали спускаться сумерки… Пусть исполнится его судьба! Онъ можетъ жить лишь на высот, хотя бы и смиреннымъ нищимъ. Вс пути къ спуску кругомъ закрыты. Прощай, счастье, котораго искалъ онъ въ возврат къ естественной первобытной жизни! Разъ мертвые не желаютъ, чтобы онъ былъ человкомъ, онъ будетъ паразитомъ.
Блуждая по горизонту, его глаза остановились на блыхъ парахъ, подымавшихея надъ гранью моря. Когда онъ былъ маленькимъ и м_а_д_ Антонія ходила съ нимъ гулять по сольерскому берегу, они часто, забавляясь полетомъ воображенія находили сходство съ разными тлами у облаковъ, соединявшихся или расходившихся въ безконечной игр формъ, — видли въ нихъ, то черное чудовище съ огненной пастью, то дву, осіянную небеснымъ блескомъ. Груда облаковъ, густыхъ и блестящихъ, какъ блое руно, привлекла его вниманіе. Эта свтозарная близна принадлежала гладкимъ костямъ череповъ. Клубы темнаго пара двигались въ этомъ туманномъ облак. Воображеніе видло въ нихъ два черныхъ страшныхъ отверстія, зловщій треугольникъ, словно провалившійся носъ на лиц мертвеца, а ниже, громадную щель, похожую на нмую улыбку рта безъ губъ и безъ зубовъ.
Это Смерть, великая сеньора, императрица міра явилась передъ нимъ въ своемъ бло-матовомъ великолпіи при дневномъ свт, бросая вызовъ солнечному блеску, небесной лазури, свтло-зеленымъ морскимъ водамъ. Отблескъ умирающаго свтила зажигалъ искрой злобной жизни костистое лицо, блдное, какъ жертвенная облатка, черныя, зловщія впадины его, ужасатощую улыбку… Да, это Она! Разсянныя на краю моря облака — это шарики и складки одянія, скрывавшаго ея громадный скелетъ. А т облака, что плавали вверху, — широкій рукавъ, откуда вырывались тонкіе и капризные пары, образуя костлявую руку съ высохшимъ и кривымъ указательнымъ пальцемъ, словно когтемъ хищника, И палецъ прказывалъ далеко, далеко, говоря о таинственной судьб.
Облака задвигались: видніе быстро исчезло. Стерлись его ужасные контуры, обозначились новыя капризныя формы. Но хотя призракъ и пропалъ, галлюцинація Фебрера не кончилась.
Онъ подчинялся приказанію безъ протеста, онъ отправится. Мертвые повелваютъ, и онъ — ихъ безоружный рабъ. Свтъ падавшихъ сумерокъ сообщалъ предметамъ странныя очертанія. Въ извилинахъ берега ложились густыя тни и какъ бы трепетали, придавая камнямъ формы животныхъ. Вдали одинъ мысъ походилъ на нагнувшагося у волнъ льва, смотрвшаго на Хаиме съ безмолвной враждой. Рифы выставляли изъ воды и прятали черныя головы, увнчанныя зелеными волосами, какъ гиганты-амфибіи чудовищнаго человчества. Въ сторон Форментеры отшельникъ увидалъ громаднаго дракона, который приближался по линіи горизонта, съ длиннымъ хвостомъ облаковъ, намреваясь предательски проглотить умирающее солнце.
Когда розовый шаръ, спасаясь отъ этой опасности, погрузился въ воды, раздувшись въ судорогахъ ужаса, срая печаль сумерекъ пробудила Фебрера отъ его галлюцинацій.
Онъ поднялся, взялъ лежавшее около него ружье и направился къ башн. Молча онъ обдумывалъ программу своего отъзда. Никому не скажетъ ни слова, подождетъ, пока въ ибисскую гавань не прибудетъ почтовый пароходъ изъ Майорки, и только въ послдній моментъ сообщитъ Пепу о своемъ ршеніи.
Ршимость очень скоро разстаться со своимъ убжищемъ заставила его съ интересомъ разематривать внутренность башни при огн свчи, которую онъ только что зажегъ. Его тнь, гигантски выросшая и колебавшаяся отъ миганія огня, простерлась съ одного конца до другого на блыхъ стнахъ, покрывъ висвшія на нихъ украшенія и вызвавъ блескъ жемчужныхъ раковинъ и металлическихъ частей ружья.
Знакомый хрипъ привлекъ вниманіе Фебрера. Хаиме высунулся на лстницу. Закутанный въ плащъ человкъ стоялъ на верхнихъ ступенькахъ. Это былъ Пепъ.
— Ужинъ! — сказалъ Пепъ коротко, протягивая ему корзину.
Хаиме взялъ. Крестькнинъ видимо не желалъ разговаривать, а онъ, въ свою очередь, боялся, что тотъ измнитъ своему лаконизму.
— Доброй ночи!
Посл этого краткаго привтствія, Пепъ удалился въ хуторъ, какъ почтительный слуга, который недоволенъ, что можетъ себ позволить лишь переброситься со своимъ господиномъ самыми необходимыми словами.
Вернувшись въ башню, Хаиме заперъ дверь и оставилъ корзину на стол. У него не было аппетита: поужинаетъ позже. Взялъ деревенскую трубку, сдланную какимъ-то крестьяниномъ изъ вишневой втки, набилъ табакомъ и началъ курить, разсянно слдя за движеніемъ клубовъ дыма. Синевато-тонкій дымъ передъ свчей становился радужно-прозрачнымъ.
Затмъ Фебреръ взялъ книгу и хотлъ читать, но вс усилія сосредоточиться на чтеніи были тщетны.
За стнами каменной громады царила ночь, мрачная ночь, полная глубокой тайны. Казалось, сквозь стны проникало ея торжественное безмолвіе, сходящее сверху и малйшіе звуки становились въ немъ тревожно-гулкими, словно шумъ слушалъ самого себя. Фебреру представилось, что онъ слышитъ среди этой глубокой тишины движеніе крови въ своихъ жилахъ. Изрдка доносился крикъ чайки или минутный шорохъ тамарисковъ, поколебленныхъ втромъ, словно ропотъ воображаемой толпы за театральными декораціями. Съ потолка комнаты слышался. по временамъ монотонный к_р_и_к_ъ-к_р_и_к_ъ червя, неустанно подтачивающаго балки, днемъ его не замчали. Mope нарушало тишину мрака тихимъ плескомъ, ударяя волнами по всмъ выступамъ и извилинамъ берега.
Впервые, онъ ясно понялъ свое полное одиночество. Разв возможно продолжать жизнь отшельника. А когда его схватитъ болзнь? A когда придетъ старость?.. Въ эти часы въ городахъ начиналась новая жизнь подъ блымъ блескомъ электрическаго освщенія. Движеніе на улицахъ росло, увеличивались ряды экипажей. Сверкали витрины, открывались театры, тротуары оглашались звуками граціозныхъ шаговъ красавицъ. А онъ сидитъ, какъ первобытный человкъ въ варварской башн, и единственный признакъ цивилизаціи — блдный свтъ свчи, который лишь сильне оттняетъ сумракъ и его трагическое молчаніе, какъ бы говорящее, что міръ уснулъ на вки. По другую сторону каменной стны лежала тнь, чреватая тайнами, Она уже не давала крова дикимъ зврямъ, какъ въ доисторическія времена, ею отлично могъ пользоваться человкъ.
Вдругъ Фебреръ, сидвшій неподвижно, прислушиваясь къ самому себ съ безпокойствомъ, какъ робкія дти, боящіяся шевельнуться на кравати, чтобъ не усилить окружающей ихъ таинственности, вздрогнулъ на своемъ стул. Какой-то необыкновенный звукъ прорзалъ воздухъ съ рзкой силой, выдлившись изъ смутныхъ шороховъ ночи. Это былъ крикъ, ауканье, визгъ, одинъ изъ тхъ дышащихъ враждою, насмшливыхъ звуковъ, которыми а_т_л_о_т_ы въ жажд мести призывали другъ друга во тьму.
Хаиме почувствовалъ какъ бы толчекъ, побуждавшій его вскочить и броситься къ двери, но онъ остался на мст. Традиціонное ауканье раздавалось въ нкоторомъ отдаленіи. Это, должно быть, парни к_в_а_р_т_о_н_а, избравшіе мстомъ встрчи съ оружіемъ въ рукахъ окрестности башни Пирата. Это не относилось къ нему. Завтра утромъ онъ узнаетъ о случившемся.
Онъ снова открылъ книгу, стараясь развлечься чтеніемъ, но прочтя нсколько строкъ, онъ вскочилъ и бросилъ на столъ томикъ и трубку.
— Ауууу! — крикъ вызова, дышащій враждой, насмшливое ауканье раздалось почти у подножія лстницы. Кто-то тянулъ его, дыша легкими, какъ мхами. Почти въ то же самое время въ темнот послышался шумъ раскрытаго вера: морскія птицы, неожиданно разбуженныя, въ тревог носились между скалъ, отыскивая новое убжище.
Это относится къ нему! Его вызываютъ у дверей его жилища!.. Онъ внимательно осмотрлъ ружье, засунулъ правую руку за поясъ, ощупалъ металлъ револьвера, теплый отъ близости къ тлу, сдлалъ два шага къ двери, но остановился и пожалъ плечами съ улыбкой отказа. Онъ — не островитянинъ: онъ не понимаетъ языка этихъ криковъ и считаетъ себя огражденнымъ отъ вызововъ.
Онъ вернулся къ стулу и взялъ книгу, улыбаясь съ дланной веселостью.
— Кричи, добрый человкъ, визжи себ, а_у_к_а_й! Сочувствую теб: ты можешь схватить насморкъ отъ сырости, а я останусь дома.
Но насмшливое спокойствіе его было лишь кажущееся. Снова раздалось ауканье, но уже не у подножія лстницы, а нсколько дальше, можетъ среди тамарисковъ, окружавшихъ башню, Вызывающій, повидимому, занялъ позицію, подкарауливая Фебрера.
Кто-бы это былъ?… Можетъ быть, несчастный в_е_р_р_о, котораго онъ искалъ вечеромъ, можетъ быть Пвецъ, публично клявшійся, что постарается какъ можно скоре убить его. Ночь и хитрость, уравнивающія силы враговъ, придадутъ храбрости этому больному парню для выступленія противъ него. А, можетъ быть, его подстерегали человка два или больше.
Олять раздалось ауканье, но Хаиме попрежнему пожалъ плечами. Неизвстный вызывающій можетъ кричать сколько угодно… Но, увы, читать невозможно! напрасны усилія притворяться слокойнымъ!…
Теперь неслось яростное ауканье, словно кукареку взбсившагося птуха, Хаиме казалось, что онъ видитъ шею этого человка, вздувшуюся, покраснвшую, съ дрожавшими отъ гнва жилами. Гортанный крикъ мало-по-малу какъ бы пріобрталъ характеръ и значеніе языка, — иронически насмшливый, издвающійся. Онъ дразнилъ чужеземца его ссторожностью, какъ бы называлъ его трусомъ.
Напрасно Хаиме старался не слушать его. Глаза его подернулись туманомъ: ему казалось, что свча больше не давала свта. Въ промежутки молчанія кровь шумла въ его ушахъ. Онъ вспомнилъ, что К_а_н_ъ М_а_й_о_р_к_и очень близко, и, можетъ быть, Маргалида, трепещущая, припавъ къ окошку, слушаетъ эти a_y_к_а_н_ь_я передъ башней, гд въ свою очередь, слышитъ ихъ мужчина, запершись, словно глухой.
Нтъ, конецъ! На этотъ разъ онъ ршительно швырнулъ книгу на столъ и затмъ, инстинктивно, не давая себ яснаго отчета, задулъ пламя свчи. Оставшись въ темнот, онъ сдлалъ нсколько шаговъ, протянувъ руки впередъ, совершенно забывъ планъ атаки, быстро придуманный нсколько минутъ тому назадъ. Гнвъ перепуталъ его мысли. Въ этомъ внезапномъ ослплеиіи сверкала одна только мысль, какъ послдній отблескъ удаляющагося свта. Онъ схватилъ было ружье дрожащими руками, но, вдругъ, остановилъ его. Требовалось мене громоздзкое оружіе: можетъ быть, придется спуститься и идти въ кустахъ.
Онъ засунулъ руку за поясъ, и револьверъ выскочилъ изъ своего логовища, нжный, словно шелковистый, теплый зврокъ. Онъ ощупью дошелъ до двери н медленно пріотворилъ ее, лишь настолько, чтобы просунуть голову. Чуть-чуть скрипнули ея грубыя петли.
Быстро перейдя отъ темноты своей комнаты къ туманной ясности звзднаго свта, Фебреръ увидалъ пятно кустарниковъ вокругъ башни, за нимъ смутно блющій хуторъ, а прямо черный хребетъ горъ на фон неба, усяннаго трепетными звздами. Эта картина стояла передъ нимъ съ минуту: затмъ онъ уже не могъ ее видть. Дв маленькихъ молніи, дв огненныхъ змйки обозначились одна за другою во тьм кустовъ, грянули два выстрла, почти слившись другъ съ другомъ.
Хаиме ощутилъ дкій запахъ жженаго поpoxy — можетъ быть явленіе, созданное его воображеніемъ. Въ то же время онъ почувствовалъ беззвучный, но сильный ударъ въ макушку черепа, что-то необыкновенное, что, казалось, задло его, не коснувшись, — прикосновеніе камня. Что-то упало на его лицо, какъ легкая неуловимая влага. Кровь?.. Земля?..
Изумленіе его продолжалось одинъ моментъ. Въ него выстрлили изъ кустарниковъ около лстницы. Врагъ былъ тамъ, тамъ! Онъ въ темнот видлъ мсто, откуда взвился огонь, и, выставивъ за дверь правую руку, выстрлилъ изъ своего револьвера: разъ… два… пять разъ — вс капсюли, находившіяся въ цилиндр.
Онъ стрлялъ почти наугадъ, сбитый съ толку темнотой и порывомъ гнва. Легкій шумъ пронизанныхъ втвей, почти неуловимое колебаніе кустарниковъ, наполнило его дикою радостью. Несомннно, онъ попалъ въ врага и, довольный, поднялъ руку къ голов, чтобъ убдиться, что онъ не раненъ.
Проведя затмъ ею по лицу, онъ почувствовалъ, какъ съ его щекъ и бровей упало что-то мелкое и зернистое. Это была не кровь, а земля, известковая пыль. Его пальцы, бгая по волосатой кож, еще дрожавшей отъ смертельнаго прикосновенія, наткнулись на два отверстія въ стн, маленькія воронки, сохранившія еще теплоту. Ихъ пробили дв пули, врзавшіяся въ стну, почти на незамтномъ разстояніи отъ головы.
Фебреръ обрадовался своему счастливому жребію. Онъ здравъ, невредимъ, а его врагъ?.. Гд онъ въ этотъ моментъ? Разв спуститься, найти его среди тамарисковъ, узнать его, умирающаго?.. Вдругъ, снова раздался крикъ, дикое ауканье, далеко, очень далеко, почти около хутора, — торжествующее, насмшливое ауканье. Хаиме понялъ его, какъ предупрежденіе о новой близкой встрч.
Встревоженный выстрлами, жалобно вылъ песъ К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и. Вдали ему вторили другія собаки. Ауканье удалялось, повторяясь все слабе и глуше, пропадая въ таинственномъ молчаніи синей ночи.

III.

Едва разсвло, какъ Капельянетъ явился въ башню.
Онъ все слышалъ. Отецъ его, спящій крпко, можетъ быть еще вовсе не знаетъ о случившемся. Пусть лаетъ собака, пусть около хутора гремятъ выстрлы, какъ въ сраженіи: добрый Пепъ, улегшись усталый посл дневныхъ трудовъ, ничего не слышигь, словно мертвый. Вс остальные въ дом провели тревожную ночь. Мать нсколько разъ принималась будить мужа, но добилась лишь безсвязныхъ словъ и новаго храпа. Она до зари молилась о душ сеньора башни, считая его убитымъ. Маргалида, спавшая около брата, позвала его тихимъ, испуганнымъ голосомъ, услыхавъ первые выстрлы. ‘Слышишь, Пепетъ?..’
Бдная двушка привстала на постели, зажгла лампочку и при свт послдней атлотъ увидлъ ея блдное лицо и безумные глаза. Стыдливая и застнчивая, она, волнуясь, раскрывала величайшія тайны своей наготы, забывъ все, ломая руки, сжимая ими голову. — Убили дона Хаиме? такъ и чуетъ сердце!
И дрожала при отдаленномъ эхо новыхъ выстрловъ. ‘Настоящія четки выстрловъ’, по словамъ Капельянета, отвчалъ первымъ двумъ.
— Это были ваши, правда, донъ Хаиме? — продолжалъ мальчикъ. — Я ихъ сразу узналъ и сказалъ объ этомъ Маргалид. Помню, какъ однажды вечеромъ вы стрляли изъ револьвера на берегу. У меня на этотъ счетъ хорошій слухъ.
Затмъ онъ разсказалъ объ отчаяніи сестры. Она, молча, разыскивала платье, хотла одться и бжать къ башн. Пепетъ ее проводитъ. Но, вдругъ, къ ней вернулась робость, и она отказалась отъ мысли идти. Она уметъ только плакать, и воспротивилась плану юноши пробраться черезъ ограду двора.
Они слышали ауканье около хутора, много спустя посл выстрловъ. И, вспоминая объ этомъ крик, мальчикъ улыбался съ хитрымъ видомъ. Потомъ Маргалида, успокоенная словами брата, замолчала и оставалась неподвижной въ постели, но всю ночь Капельянетъ слышалъ тревожные вздохи и легкій шопотъ, словно подъ покрываломъ тихій голосъ неустанно и монотонно шепталъ безъ конца слова. Она также молилась.
Какъ только разлился свтъ зари, вс встали, кром отца, продолжавшаго покоиться мирнымъ сномъ. Выглянувъ въ, сни, женщины, угнетаемыя самыми мрачными мыслями, думали увидать ужасающую картину, разрушенную башню и повшенный надъ ее развалинами трупъ сеньора. Но Капельяпетъ разсмялся при вид открытой двери, а около нея, какъ всегда утромъ, дона Хаиме, съ обнаженнымъ бюстомъ, плескавшагося въ тазу, который онъ самъ принесъ съ берега, наполнивъ морской водой.
Онъ не обманывался, смясь надъ страхомъ женщинъ. He найдется человка, который бы убилъ его дона Хаиме. И это говоритъ онъ, знатокъ людей.
Затмъ, посл краткаго повствованія сеньора о событіяхъ минувшей ночи, онъ началъ разсматривать, прищуривъ глаза съ видомъ человка, понимающаго толкъ, дв дыры, пробитыя пулями въ стн.
— И ваша голова была тутъ, гд теперь моя?.. Чортъ возьми!…
Его взглядъ выражалъ восхищеніе, религіозный восторгъ передъ необыкновеннымъ человкомъ, который только что спасся настоящимъ чудомъ.
Фебреръ спросилъ мальчика, кто нападалъ, — довряя его знанію мстныхъ жителей. И Капельянетъ улыбнулся съ видомъ важной персоны. Онъ слышалъ ауканье. Такъ именно аукаетъ Пвецъ: многіе подумали бы, что это онъ. Такъ онъ аукалъ на серенадахъ, танцовальныхъ вечерахъ и посл кортехо.
— Но это не онъ, донъ Хаиме: я увренъ. Если спросятъ Пвца, онъ отвтитъ ‘да’, чтобъ придать себ всу. Но это былъ другой, К_у_з_н_е_ц_ъ: я узналъ его голосъ, и Маргалида думаетъ тоже самое.
Потомъ, съ серьезнымъ выраженіемъ лица, какъ будто хотлъ испытать сеньора, сомнваясь въ его храбрости, онъ заговорилъ о презрнномъ страх женщинъ: он доказывали необходимость предупредить гражданскую гвардію Санъ Хосе.
— Вы этого не сдлаете. Правда, донъ Хаиме, это — нелпость? Гвардейцы существуютъ лишь для трусовъ.
Фебреръ въ отвтъ презрительно улыбнулся и пожалъ плечами. Это вернуло мальчику его прежній веселый видъ.
— Я такъ и думалъ: это не въ обыча у насъ на остров. Но вы — чужеземецъ! Вы хорошо поступаете: каждый мужчина долженъ защищаться самъ, на то онъ и мужчина, а въ случа нужды обращаются къ пріятелямъ.
И при этомъ онъ принялъ видъ индйскаго птуха, воплотивъ въ своемъ лиц всю могущественную помощь, на какую могъ расчитывать донъ Хаиме въ минуты опасности.
Капельянетъ хотлъ извлечь для себя пользу изъ этого событія и посовтовалъ сеньору взять его къ себ въ башню. Если Хаиме попроситъ сеньора Пепа, послдній не въ состояніи будетъ отказать въ такой просьб. Дону Хаиме слдуетъ имть его при себ, вдвоемъ они постоянно будутъ готовы къ защит. И, чтобъ подчеркнуть необходимость просьбы, юноша напомнилъ о недовольств с_е_н_ь_о Пепа и о план отвезти его въ начал слдующей недли въ Ибису и запереть въ семинаріи. Что станетъ длать сеньоръ, когда лишится лучшаго изъ своихъ друзей?…
Желая доказать пользу своего присутствія онъ началъ высчитывать промахи, совершенные Фебреромъ минувшей ночью. Вздумаетъ ли кто-нибудь высунуть голову изъ двери, когда ему аукаютъ съ оружіемъ наготов? Какимъ-то чудомъ его не убили. А наставленія, которыя ему Пепетъ далъ? Разв онъ не помнитъ его совта спускаться черезъ окно, сзади башни, чтобъ врасплохъ напасть на врага?…
— Правда! — произнесъ Хаиме, на самомъ дл устыдившись своей забывчивости.
Съ гордостыо предвкушая результаты своихъ совтовъ, Капельянетъ вдругъ привскочилъ, поглядвъ въ отверстіе двери.
— Отецъ!..
Пепъ медленно шелъ по склону, заложивъ руки за спину, съ задумчивымъ видомъ. Мальчикъ всполошился. Несомннно, Пепъ не въ дух изъ за послднихъ извстій: лучше не встрчаться съ нимъ. И повторивъ Фебреру еще разъ о необходимости имть его своимъ товарищемъ, онъ закинулъ ноги за окно, повернулся на живот, опершись на подоконникъ, и исчезъ внизу.
Войдя въ башню, крестьянинъ безъ всякаго волненія началъ говорить о ночномъ происшествіи, какъ будто о самомъ обыденномъ дл лишь слегка нарушавшемъ однообразіе деревенской жизни. Женщины ему разсказали… Онъ спалъ крпчайшимъ сномъ… Значитъ, ничего не случилось?..
Опустивъ глаза и соединивъ большіе пальцы, онъ выслушалъ короткій разсказъ сеньора. Потомъ направился къ двери осмотрть слды зарядовъ.
— Чудо, донъ Хаиме, истинное чудо.
Онъ вернулся на стулъ и долго сидлъ въ неподвижной поз, — какъ будто ему стоило громадныхъ усилій заставлять работать свою медленную мысль.
— Дьяволъ ходитъ на свобод, сеньоръ… Надо было ждать: я говорилъ вамъ… Когда хотятъ невозможнаго, все запутывается и конецъ покою.
Затмъ поднявъ голову, онъ устремилъ на дона Хаиме холодный, испытующій взглядъ, Слдуетъ увдомить алькальда: слдуетъ разсказать обо всемъ гражданской гвардіи.
Фебреръ сдлалъ отрицательный жестъ. Нтъ, это — дло мужчинъ между собою: онъ справится самъ.
Пепъ продолжалъ смотрть на сеньора, приг стально, нсколько загадочно, какъ будто въ его мозгу боролись противоположныя мысли.
— Правильно поступаете, — произнесъ немного спустя хладнокровный крестьянинъ.
Чужеземцы думаютъ иначе, но, къ его радости, сеньоръ говоритъ то же самое, что говорилъ его бдный отецъ (царство ему небесное!). На остров вс одинаково думаютъ: старое — врное.
И Пепъ, не спрашивая совта сеньора, изложилъ ему свой планъ зашиты. Долгъ дружбы помочь. У него есть дома ружье. Давненько не пускалъ его въ ходъ, но въ молодые годы, при жизни знаменитаго отца (царство ему небесное!). онъ былъ хорошій стрлокъ. Онъ на ночь будетъ приходить въ башню къ дону Хаиме, чтобъ тотъ не нставался одинъ и не подвергалея неожиданному нападенію во время сна.
Также мало удивился крестьянинъ ршительному отказу сеньора, видимо оскорбившагося предложеніемъ. Онъ мужчина, а не ребенокъ, нуждающійся въ защит. Каждый остается пусть у себя и да совершится воля судьбы.
Пепъ кивками головы согласился и съ этими словами, Такъ именно говорилъ и его отецъ, a равнымъ образомъ вс добрые люди, слдуюіпіе стариннымъ обычаямъ. Фебреръ истинный сынъ острова. Затмъ, въ восхищеніи отъ энергіи, проявленной дономъ Хаиме, онъ предложилъ другой планъ. Разъ сеньоръ не желаетъ его присутствія въ башн, онъ можетъ ходить на ночь въ К_а_н_ъ М_а_й_о_р_к_и. Ему соорудятъ постель, гд угодно.
Фебреръ почувствовалъ искушеніе. Видть Маргалиду!.. Но нершительный тонъ, съ которымъ отецъ приглашалъ его и безпокойство, съ которымъ тотъ ожидалъ отвта, заставили его отказаться. Нтъ, очень благодаренъ, Пепъ: онъ останется въ башн. Могутъ подумать, что онъ мнялъ свой ночлегь изъ-за страха.
Крестьянинъ снова покачалъ головой съ видимымъ одобреніемъ. Онъ понимаетъ его тактику, такъ именно поступилъ бы и онъ самъ въ его положеніи. Но это отнюдь не помшаетъ Пепу нсколько меньше спать ночью и, заслышавъ крики или выстрлы около башни, выдти на улицу со своимъ старымъ ружьемъ.
И такъ какъ эта обязанность спать тревожно и быть готовымъ подставить свою шкуру, защищая стараго хозяина, заставила его, наконец, потерять спокойствіе, крестьянинъ возвелъ кверху глаза и скрестилъ руки:
— Ахъ, Господи! Господи!..
Дьяволъ свободно ходитъ: онъ снова повторяетъ это. He будетъ теперь покою. Все потому что не врятъ ему, идутъ противъ старинныхъ обычаевъ, установленныхъ мудрыми людьми, боле мудрыми, чмъ нншніе… Чмъ все это кончится!
Фебреръ пытался успокоить крестьянина и невольно высказалъ мысль, которую хотлъ со хранить въ тайн. Пепъ можетъ радоваться. Онъ узжаетъ навсегда, не желая смущать покоя Пепа и его семьи.
Ахъ! На самомъ дл сеньоръ узжаетъ!.. Радость крестьянина была такъ велика, такъ непосредственно было его удивленіе, что Хаиме сталъ колебаться. Онъ какъ бы прочелъ въ маленькихъ глазкахъ мужика, заблествшихъ отъ неожиданнаго пріятнаго извстія, нкоторое злорадство. Этотъ крестьянинъ воображаетъ, пожалуй, что его неожиданный отъздъ продиктованъ стремленіэмъ бжать отъ враговъ?..
— Я узжаю, — произнесъ онъ, глядя непріязненно на Пепа, — но не знаю когда. Потомъ… Когда сочту нужнымъ. А пока останусь здсь: пусть встртится со мной тотъ, кто меня ищетъ.
Лицо Пепа выражало разочарованіе: исчезла его радость, но онъ готовъ былъ одобрить и эти слова и прибавить: такъ именно поступилъ бы его отецъ, и такъ думалъ онъ самъ.
Когда крестьянинъ поднялся, намреваясь уйти, Фебреръ, стоя около двери, замтилъ у хутора Капельянета, и это напомнило ему о желаніи мальчика. Если не затруднитъ его просьба, пусть позволитъ а_т_л_о_т_у остаться: мальчикъ будетъ съ нимъ въ башн.
Но отецъ сурово отнеся къ этой просьб. Нтъ, донъ Хаиме. Если ему нуженъ товарищъ, то вотъ онъ, мужчина, взрослый мужчина. Мальчикъ долженъ учиться. Дьяволъ ходитъ свободно.
Пора уже воспользоваться своей властью, а то семья распадется. На слдующей недл онъ намренъ отвезти его въ семинарію. Это его послднее слово.
Оставшись одинъ, Фебреръ спустился къ берегу. Дядя Вентолера конопатилъ и смолилъ пазы у своей лодки, вытащенной на сушу. Лежа въ ней, словно въ громадномъ гробу, онъ отыскивалъ своими слабыми глазами щели и когда находилъ какой-нибудь изъянъ въ кил, его радость изливалась громкимъ латинскимъ пснопніемъ.
Замтивъ, что судно двигается, что въ бортъ уперся сеньоръ, старикъ лукаво усмхнулся и пересталъ пть.
— Эге, д_о_н_ъ Ч_а_у_м_е!
Онъ освдомленъ обо всемъ. Ему разсказали женщины К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и, и теперь эта новость передается въ к_в_а_р_т_о_н_ шепотомъ, какъ водится говорить о подобныхъ вещахъ, — чтобъ не услышали люди правосудія, которые лишь способны все запутывать. Значитъ, къ нему приходили минувшей ночью и а_у_к_а_н_ь_е_м_ъ вызывали изъ башни?.. Хи, хи! И, вдь, его также… Его самаго, встарину, когда онъ ухаживалъ за своей покойницей въ промежутки между двумя поздками, вызывалъ а_у_к_а_н_ь_е_м_ъ одинъ товарищъ, превратившійся въ соперника. Но, владя боле ловкой рукой, онъ отбилъ у него двушку: всего — одинъ глубокій ударъ въ грудь пріятеля, заставившій того долго бороться между жмзнью и смертью. Потомъ, онъ постоянно былъ на сторож, выходя на сушу, опасаясь мести врага. Но годы идутъ, все забывается, и пріятели кончили тмъ, что вмст занялись контрабандой и плавали между Алжиромъ и Ибисой или испанскими берегами.
Дядя Вентолера смялся дтскимъ смхомъ, довольный этими юношскими воспоминаніями, воскрешавшими въ его памяти исторіи выстрловъ, ударовъ ножами, ночныхъ вызововъ. Увы! ему уже больше не будутъ а_у_к_а_т_ь! Это — удлъ молодежи. Въ его голос звучали мелонхоличныя ноты: теперь не существуетъ для него этихъ перепетій любви и борьбы, необходимыхъ спутниковъ счастливой жизни.
Фебреръ предоставилъ ему пть обдню и задлывать киль. Въ башн онъ нашелъ на стол корзину съ обдомъ. Капильянетъ оставилъ ее, не дожидаясь, повинуясь, несомннно, настоятельному зову отца. Пообдавъ, Хаиме сталъ разсматривать дв дыры, пробитыя пулями въ стн. Возбужденіе опасности прошло, и теперь, хладнокровно оцнивая серьозность ея, онъ почувствовалъ гнвъ мести, боле сильный, чмъ тогда ночью, когда онъ побжалъ къ двери. Нсколькими милиметрами ниже — и онъ свалился бы въ темнот къ порогу двери, какъ подстрленное животное! И такъ могъ погибнуть человкъ его класса, жертвою предательства и слжки какого-то мужика!..
Его гнвъ перешелъ въ порывъ мстительности: онъ ощущалъ необходимость вызывать, быть дерзкимъ, казаться спокойнымъ и грознымъ передъ этими людьми, въ толп которыхъ скрывались его противники.
Онъ снялъ ружье, осмотрлъ заряды, вскинулъ его на плечо и сошелъ съ башни, направившись по тому же пути, какъ вчера вечеромъ. Когда онъ проходилъ мимо К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и лай собаки заставилъ выдти къ двери Маргалиду съ ея матерью. Мужчины были въ дальнемъ пол, гд работалъ Пепъ. Мать съ плаксивымъ видомъ, едва произнося слова отъ волненія, могла только схватить сеньора за руки.
— Д_о_н_ъ Ч_а_у_м_е! Д_о_н_ъ Ч_а_у_м_е!
Онъ долженъ очень беречься, рже выходить изъ башни, быть на-сторож отъ своихъ враговъ. А Маргалида, молча, необыкновенно широко раскрывъ глаза, смотрла на Фебрера взглядомъ, говорившемъ о восхищеніи и тревог. Она не знала, что сказать. Ея простая душа какъ бы замкнулась смиренно, не находя словъ для выраженія своихъ мыслей.
Хаиме пошелъ дальше. Оборачиваясь, онъ нсколько разъ видлъ Маргалиду, стоявшую подъ навсомъ, глядвшую ему вслдъ съ видимымъ безпокойствомъ. Сеньоръ, какъ раньше, отправлялся на охоту, но, увы, избралъ тропинку по гор, шелъ къ сосновой рощ, гд на одной изъ лужаекъ находилась кузница.
Во время пути, Фебреръ обдумывалъ проекты нападенія. Онъ ршилъ дйствовать немедленно. Какъ только в_е_р_р_о покажется въ дверяхъ своего жилнща, онъ дастъ по нему два выстрла изъ ружья. Онъ сдлаетъ свое дло при солнечномъ свт, и ему больше посчастливится: его дв пули не ударятъ въ стну.
Но, дойдя до кузницы, онъ нашелъ ее запертой. Никого! кузнецъ исчезъ, одтая въ черное старуха не встртила его гнвнымъ, непріязненнымъ блескомъ своего единственнаго глаза.
Онъ слъ подъ деревомъ, какъ въ тотъ разъ, съ ружьемъ наготов, выглядывая изъ-за ствола: нтъ ли въ этомъ запертомъ дом засады. Прошло много времени. Лсныя птицы, ободренныя тишиной и безмолвіемъ кузницы, летали по площадк, не обращая вниманія на охотника, неподвижнаго, забывшаго о нихъ. Медленно по полуразрушенной крыш двигалась кошка, съ ужимками тигра, въ надежд поймать безпокойныхъ воробьевъ.
Время шло и шло. Ожиданіе и неподвижность успокоили Фебрера. Что длаетъ онъ здсь, вдали отъ своего дома, въ горной глуши уже подъ вечеръ, поджидая врага, относительно виновновности котораго онъ имлъ лишь смутное указаніе? Кузнецъ, можетъ быть, у себя. Наврно, онъ заперся, увидавъ его, и безполезно его ждать. А, можетъ быть, онъ ушелъ далеко со старухой и не вернется до поздней ночи. Наврное ушелъ.
И съ ружьемъ въ рукахъ, чтобъ при встрч первымъ напасть на врага, онъ двинулся назадъ къ долин.
Опять онъ встртилъ по дорог и въ поляхъ крестьянъ и двушекъ, и т смотрли на него пристально, съ любопытствомъ, едва отвчая на его привтствіе. Опять на прежнемъ мст онъ увидлъ П__в_ц_а, съ перевязанной головой, окруженнаго пріятелями, которымъ онъ говорилъ, энергично жестикулируя. Замтивъ сеньора башни, прежде чмъ товарищи успли его удержать, онъ нагнулся, схватилъ два камня изъ затвердвшихъ бороздъ и бросилъ въ него. Пущенное слабой рукой мужицкое оружіе не долетло и наполовину. Затмъ, взбшенный презрительнымъ спокойствіемъ Фебрера, продолжавшаго идти впередъ, а_т_л_о_т_ъ разразился угрозами. Онъ убьетъ майоркинца: объ этомъ онъ громко заявляетъ! Пусть вс знаютъ, что онъ поклялся уничтожигь этого человка.
Хаиме печально улыбнулся при этихъ угрозахъ. Нтъ, не взбшенный ягненокъ приходилъ къ башн Пирата убить его. Его гнвные крики достаточно краснорчиво говорили противъ этого.
…Сеньоръ спокойно провелъ ночь. Посл ужина, когда братъ Маргалиды ушелъ въ печальной увренности, что отецъ непремнно отвезетъ его въ семинарію, Хаиме заперъ дверь, приставилъ къ ней столъ и два стула. Онъ опасался нападенія врасплохъ во время сна. Погасилъ огoнь и курилъ въ темнот, забавляясь попыхиваньемъ маленькой сигары: пламя ея, какъ у головешки, росло по мр того, какъ онъ затягивался. Ружье лежало возл, а револьверъ за поясомъ: при малйшемъ движеніи двери, онъ пуститъ ихъ въ ходъ. Его слухъ привыкъ къ ночнымъ шорохамъ и дыханію моря, и Хаиме искалъ среди нихъ какого нибудь звука, какого-нибудь указанія на присутствіе въ безмолвной глуши другихъ человческихъ существъ, кром него.
Прошло много времени. При свт сигары онъ взглянулъ на кружокъ часовъ. Десять. Вдали залаяли собаки, и Хаиме показалось, что онъ узналъ лай пса К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и. Можетъ быть, песъ предупреждалъ о прохожемъ, приближавшемся къ башн. Врагъ уже близко: можетъ быть, онъ остсрожно пробрался съ тропинки и и спрятался въ втвяхъ тамарисковъ.
Хаиме выпрямился, Схватилъ ружье, отыскалъ за поясомъ револьверъ. Какъ только онъ услышитъ крикъ вызыва или легкій трескъ двери, онъ бросится черезъ окно и нападетъ на врага съ тылу.
Время шло и шло… Никого! Фебреръ хотлъ посмотрть на часы, но руки его не повиновались его вол. Въ темнот уже не свтилась красноватая точка сигары, Выпрямившая голова въ конц концовъ, упала на подушку, глаза его закрылись: онъ слышалъ крики вызова, выстрлы, проклятія, но все это было въ ненормальномъ состояніи, словно онъ очутился въ иномъ мір гд ни издвальства, ни нападенія не пробуждали въ немъ чувствительности. Потомъ… ничего: густая тнь, глубокая, нескончаемая ночь безъ малйшихъ проблесковъ видній…^ Его разбудилъ солнечный лучъ, пробившійея сквозь щель окна и ударившій ему въ глаза. Съ дневнымъ свтомъ воскресла близна стнъ, какъ бы дышавшихъ ночью мракомъ и варварской тайной минувшихъ вковъ.
Хаиме всталъ довольный и, разобравъ выстроенную у двери баррикаду изъ мебели, засмялся, устыдившись этой предосторожности и почти сочтя ее за трусость. Женщины изъ К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и смутили его своимъ страхомъ. Кто явится къ нему въ башню, зная что онъ насторож и встртитъ выстрлами! Отсутствіе К_у_з_н_е_ц_а, когда онъ ходилъ къ кузнец, и спокойная ночь заставили призадуматься Хаиме. Ужъ не раненъ ли в_е_р_р_о? He попала ли въ него какая-нибудь изъ его пуль?..
Онъ провелъ утро на мор. Дядя Вентолера довезъ его до Ведр, восхваляя легкость и другія качества лодки. Онъ ежегодно поправлялъ ее, и въ ней не осталось ни щепочки отъ первоначальной постройки. Они ловили рыбу подъ прикрытіемъ скалъ до вечерней поры. Возвращаясь къ башн, Фебреръ увидлъ Капельянета: тотъ бжалъ по берегу, размахивая чмъ-то блымъ.
Барка врзалась носомъ въ мелкій песокъ. He успли они выдти на сушу, какъ мальчикъ закричалъ съ нетерпніемъ человка, приносящаго важныя извстія:
— Письмо, д_о_н_ъ Ч_а_у_м_е!
Письмо!.. Дйствительно, въ этомъ уголк міра самымъ необычайнымъ событіемъ повседневной жизни является прибытіе письма. Фебреръ повертлъ его въ рукахъ, разсматривая, какъ нчто странное и далекое. Посмотрлъ на штемпель, потомъ посмотрлъ на адресъ… Рука знакомая: вызывала въ его душ такое же впечатлніе, какъ лицо друга, имя котораго мы не можемъ припомнить. Отъ кого?..
Капельянетъ тмъ временемъ давалъ поясненія по поводу великаго событія. Письмо принесъ пшеходъ въ середин утра съ почтоваго парохода изъ Пальмы, прибывшаго въ Ибису ночью. Если хочетъ отвтить, долженъ сдлать, это, не теряя времени. Судно отходитъ въ Майорку на слдующій день.
По дорог къ башн Хаиме разорвалъ конвертъ и отыскалъ подпись. Почти въ ту же минуту въ его памяти всплыли образъ и имя: это — Пабло Вальсъ. Капитанъ Пабло писалъ ему, посл полугодового молчанія, и письмо было длинное — нсколько страницъ бумаги коммерческаго формата, сжатымъ почеркомъ!
При первыхъ строкахъ майоркинецъ улыбнулся. Капитанъ здсь, въ этихъ строкахъ съ его грубой, недисциплированной индивидуальностью, сердитый, симпатичный и нападающій. Фебреръ какъ-бы видлъ надъ бумагой его громадный толстый носъ, его сдые бакенбарды, маслянистые глаза съ пятнышками табачнаго цвта, его круглую шляпу, надвинутую на затылокъ.
Письмо начиналось страшнымъ вступленіемъ: ‘Дорогой безсовстный’! И въ томъ же стил слдовали первые абзацы.
— Это вещь серьезная — прошепталъ онъ, улыбаясь. — Надо прочитать посл.
И, спрятавъ письмо, какъ человкъ, старающійся продлить свое удовольствіе и откладывающій моментъ самаго наслажденія, Фебреръ простился съ мальчикомъ и поднялся набашню.
Онъ слъ у окна, откинувши корпусъ назадъ, опершись спиной о столъ, и началъ читать. Взрывъ комической ярости, нжныхъ ругательствъ, негодованіе за забывчивость наполняли первую страницу. Пабло Вальсъ изливался въ безпорядочныхъ потокахъ шутливыхъ фразъ, какъ болтунъ, который долго былъ обреченъ на молчаніе и терплъ пытку ‘нмого поневол’. Онъ выставлялъ на видъ Фебреру его происхожденіе и гордость, побудившія его бжать, не простившись съ друзьями. ‘Однимъ словомъ, раса инквизиторовъ’. Его предки сожгли предковъ Вальса: пусть этого не забываетъ! Но чмъ-нибудь должны же хорошіе люди отличаться отъ дурныхъ, и онъ, отверженный, ч_у_е_т_а, еретикъ въ глазахъ тхъ и другихъ, въ отплату за нарушеніе дружбы занялся длами Хаиме. Объ этомъ ему, наврное, нсколько разъ писалъ его пріятель Тони Клапесъ. Дла послдняго идутъ, какъ всегда, хорошо, только вотъ недавно случились у него непріятности. У него захватили дв барки съ грузомъ табаку.
‘Но не будемъ уклоняться въ сторону: къ сути. Какъ теб извстно, я человкъ практическій — истинный англичанинъ, не любитель попусту терять время’.
И практическій человкъ, англичанинъ, не желая уклоняться въ сторону, заполнилъ еще два листа негодующими тирадами противъ всего окружающаго: противъ своихъ собратьевъ по рас, робкихъ и приниженныхъ, лизавшихъ руки враговъ, противъ потомковъ старыхъ преслдователей, противъ дикаго отца Гарау, отъ котораго не осталось и праха, противъ всего острова, знаменитой Б_а_ш_н_и, гд прочно осли его соотечественники, ради любви къ тамошней почв, любви, за которую приходилось всегда расплачиваться одиночествомъ и оскорбленіями.
Нл не будемъ уклоняться въ сторону: порярядокъ, методъ и ясность. А главное, будемъ писать — практически. Недостатокъ практическаго характера — вотъ, что насъ губитъ’.
И онъ говорилъ дальше о п_а_п_е_с_с_ Х_у_а_н_, важной сеньор, которую Пабло Вальсъ всегда видлъ издали, будучи въ ея глазахъ воплощеніемъ всякаго революціоннаго нечестія и всхъ грховъ его расы. ‘Съ этой стороны не питай надеждъ’. Тетка Фебрера, если вспоминала о немъ, то лишь для того, чтобъ пожаловаться на его плохой конецъ и восхвалить правосудіе Господа, карающаго всхъ, кто идетъ по дурнымъ путямъ и измняетъ святымъ традиціямъ семьи. Добрая сеньора то думала, что онъ живетъ на Ибис, то выдавала за достоврное, будто ея племянника видли въ Америк и занялся онъ тамъ самыми низкими длами. ‘Однимъ словомъ, порожденіе инквизитора, твоя святая тетушка не помнитъ о теб и не жди отъ нея ни малйшей помощи. Въ город теперь ходятъ слухи, что она отказалась отъ мірскихъ почестей, и, можетъ быть, отъ папской ‘золотой розы’, которую такъ и не получила, что отказываетъ состояніе своимъ придворнымъ священникамъ и намрена уйти въ монастырь и пользоваться тамъ всми удобствами привилегированной дамы, П_а_п_е_с_с_а удалялась навсегда: не приходится ничего ждать отъ нея. ‘И вотъ, маленькій Гарау, выступаю я, — я, отверженный, ч_у_е_т_а, длиннохвостый, и хочу, чтобы ты почиталъ и обожалъ меня, какъ Провидніе’.
Наконецъ, практическій человкъ, врагъ отступленій, сдержалъ свое обшаніе: стиль письма сдлался точнымъ, комерчески-сухимъ. Прежде всего, длинная реляція объ имуществ, которымъ Хаиме владлъ до отъзда съ Майорки, имущество было обременено всевозможными обязательствами и ипотеками. Затмъ, перечень кредиторовъ, длинне перечня имущества, къ нему приложенъ отчетъ о процентахъ и обязательствахъ, запутанная сть — память Фебрера была безсильна разобраться въ ней, но съ ея помощью Вальсъ подвигался впередъ, увренно, какъ сыны его расы, способные распутывать наиболе запутанныя дла.
Капитанъ Пабло цлыхъ полгода ие писалъ своему другу, но ежедневно занимался его длами. Онъ сражался съ самыми свирпыми ростовщиками острова: на однихъ кричалъ, другихъ побждалъ хитростью, прибгалъ то къ словамъ убжденія, то къ бравадамъ, выдавалъ впередъ деньги въ уплату наиболе срочныхъ долговъ, грозившихъ наложеніемъ ареста и продажей. Итогъ: онъ привелъ въ порядокъ состояніе своего пріятеля, но, посл страшной борьбы, оно воскресло урзаннымъ, почти ничтожнымъ. Фебреру осталось всего нсколько тысячъ дуро. Можетъ быть, не наберется и пятнадцати: но это все же лучше, чмъ жить въ прежней обстановк знатнаго сеньора безъ куска хлба, жертвою требовательныхъ кредиторовъ. ‘Пора теб вернуться. Что ты тамъ длаешь? Хочешь что ли на всю жизнь остаться Робинзономъ, въ башн пиратовъ?’ Немедленно возвращаться! Онъ сможетъ жить скромно, жизнь на Майорк дешева. Кром того, онъ можетъ опредлиться на государственную службу: съ его именемъ и связями добиться этого не трудно. Можетъ заняться торговлей, подъ руководстомъ такого человка, какъ онъ. Если пожелаетъ хать Вальсу не трудно будетъ найти ему мсто въ Алжир, Англіи или Америк. У капитана всюду пріятели. ‘Возвращайся скорй, маленькій Гарау, симпатичный инквизиторъ: вотъ теб весь мой сказъ’.
Остатокъ вечера Фебреръ провелъ за чтеніемъ письма и въ прогулк по окрестностямъ башни. Онъ былъ взволнованъ полученными извстіями. Воспоминанія прошлаго, вытсненныя деревенской, уединенной жизнью, теперь ярко всплыли, словно событія вчерашняго дня. Кофейня Борне! Пріятели по Казино!.. Вернуться туда, разомъ перейти къ городской жизни, посл почти дикаго затворничества въ башн!.. Онъ какъ можно скоре отправится: ршено. Подетъ завтра же, съ обратнымъ рейсомъ парохода, доставившаго письмо.
Образъ Маргалиды воскресъ въ его памяти, какъ бы съ цлью удержать его на остров. Онъ видлъ ее блую, съ очаровательными круглыми формами и стыдливыми, опущенными глазами, старающими скрыть, словно грхъ, черный блескъ своихъ зрачковъ. Оставить ее! Больше не видть!.. А она достанется кому-ннбудь изъ варваровъ, и тотъ изсушитъ ея красоту полевой работой, обратитъ ее мало-по-малу въ подъяремное животное, черное, безмолвное, морщинистое!…
Но пессимистическія соображенія быстро положили конецъ мучительнымъ колебаніямъ. Маргалида не любитъ его, не можетъ любить. Нмая растерянность и таинственныя слезы — вотъ все, чего онъ добился своими объясненіями въ любви. Къ чему попытки завоевать то, что всмъ кажется невозможнымъ? Къ чему вести глухую борьбу со всмъ островомъ изъ-за женщины, о которой онъ не могъ сказать наврное, любитъ ли она его?..
Радуясь полученнымъ извстіямъ, онъ снова проникся скептицизмомъ. ‘Никто не умираетъ отъ любви’. Ему будетъ стоить большихъ усилій покинуть эту землю завтра: онъ ощутитъ глубокую тоску, когда скроется изъ глазъ африканская близна К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и. Но разъ онъ освободится отъ островной среды, разъ не будетъ жить среди мужиковъ и вернется къ прежней жизни, можетъ быть, Маргалида обратится въ блдное воспоминаніе, и онъ первый посмется надъ страстью къ а_т_л_о_т_, дочери бывшаго арендатора его семьи.
Больше онъ не колебался. Ночь проведетъ въ одинокой башн, какъ первобытный человкъ, какъ одинъ изъ тхъ, что жили, сторожимые опасностью, готовые умереть. Завтра вечеромъ онъ будетъ сидть передъ столомъ кофейни, при свт электрическихъ рожковъ, будетъ смотрть, какъ дутъ мимо тротуара коляски и проходятъ по центру Борне женщины красиве Маргалиды. На Майорку! Онъ не будетъ жить во дворц, громадный домъ Фебреровъ навсегда потерянъ для него, согласно революціонной и спасительной комбинаціи, изобртенной другомъ Вальсомъ. Но будетъ у него маленькій, чистенькій домъ въ Террено или въ другомъ квартал около моря, и тамъ онъ будетъ окруженъ материнской заботливостью м_а_д_ Антоніи. Ни огорченій, ни стыда не ждетъ его тамъ. Его даже не будетъ смущать присутствіе дона Бенито Вальса и его дочери, которыхъ онъ такъ невжливо оставилъ, не извинившись. Богатый ч_у_е_т_а, какъ сообщалъ его братъ въ письм, живетъ теперь въ Барселон для поправленія здоровья, Несомннно, — полагалъ капитамъ Пабло — это переселеніе предпринято съ цлью найти зятя, вдали отъ предразсудковъ, преслдовавшихъ на остров его соплеменниковъ.
При наступленіи сумерокъ явился Капельянетъ съ ужиномъ въ корзин. Пока Фебреръ жадно лъ, почувствовавъ на радостяхъ хорошій аппетитъ, мальчикъ ходилъ по комнат, разыскивая пытливыми глазами письмо, возбудившее его любопытство. Нигд не видно. Радость сеньора, въ конц концовъ, заразила и его, онъ также сталъ смяться, не зная чему, считая своимъ долгомъ быть въ хорошемъ настроеніи, разъ въ хорошемъ настроеніи донъ Хаиме.
Фебреръ шутилъ надъ его скорымъ отправленіемъ въ семинарію. Онъ хочетъ сдлать ему подарокъ, но подарокъ необыкновенный, какого тотъ и представить себ не можетъ. При этихъ словахъ его глаза смотрли на ружье, висвшее на стн.
Когда мальчикъ ушелъ, онъ заперъ дверь и при огн свчи занялся осмотромъ и распредленіемъ предметовъ, находившихся въ его комнат. Въ старинномъ деревянномъ ящик, съ грубыми украшеніями, вырзанными ножомъ, было старательно сложено Маргалидой и пересыпано пахучими травами привезенное имъ съ Майорки платье. Онъ наднетъ его завтра утромъ. Съ нкоторымъ страхомъ онъ подумалъ о страданіи и пытк, которыя ему причинятъ сапоги и воротничекъ, посл длиннаго періода деревенской свободы. Но онъ хочетъ ухать съ острова точь-въ-точь такимъ, какъ пріхалъ. Остальное онъ подаритъ Пепу, а ружье его сыну. И онъ со смхомъ представлялъ себ мину маленькаго семинариста передъ этимъ, нсколько запоздавшимъ, подаркомъ…
Пепетъ поохотится съ ружьемъ, сдлавшись священникомъ одного изъ к_в_а_р_т_о_н_о_в_ъ острова.
Онъ снова вынулъ изъ кармана письмо Вальса и медленно, смакуя, сгалъ читать его, какъ будто каждый разъ находилъ въ немъ новыя всти. Когда онъ перечитывалъ чисто-пріятельскіе абзацы, мысль его начинала работать въ порыв радости. Добрый другъ, Пабло! И какъ кстати его совты!.. Онъ вытаскиваетъ его съ Ибисы въ самый подходящій моментъ, когда Хаиме оказался въ открытой войн со всми этими дикими людьми, желающими смерти иностранца. Капитанъ не ошибается. Что длаетъ онъ здсь, словно новый Робинзонъ, не сумвшій даже насладиться покоемъ одиночества?.. Вальсъ, являющійся всегда во время, спасаетъ его отъ опасности.
Нсколько часовъ тому назадъ, когда онъ еще не получилъ письма, его жизнь представлялась ему нелпой и смшной. Теперь онъ другой человкъ. Съ сожалніемъ и стыдомъ онъ смялся надъ безумцемъ, который наканун, съ ружьемъ на плеч, отправился на гору разыскать бжавшаго арестанта и вызвать его на варварскую дуэль въ глухой рощ. Какъ будто вся жизнь планеты сосредоточилась на маленькомъ островк и требоваюеь убійство, чтобы имть право на существованіе! Какъ будто не существовало ни жизни, ни цивилизаціи за гранью голубой глади, окружавшей этотъ клочекъ земли съ его породой людей, людей примитивной души, окаменвшихъ въ нравахъ минувшихъ вковъ!.. Что за безуміе! Это послдняя ночь его дикой жизни. Завтра все происшедшее сдлается лишь клубкомъ интересныхъ воспоминаній, и повстью о нихъ онъ можетъ забавлять своихъ пріятелей на Борне.
Вдругъ Фебреръ оборвалъ нить своихъ мыслей и отвелъ глаза отъ бумаги. Его взглядъ увидалъ половину комнаты въ темнот, а другую въ красноватомъ свт, заставлявшемъ дрожать предметы. Какъ будто, онъ вернулся изъ далекой поздки, нарисованной его воображеніемъ. Онъ все еще въ башн Пирата, все еще среди мрака, въ уединеніи, населенномъ шорохами природы, внутри каменной громады, стны которой какъ бы дышали зловщею тайной.
Какой-то звукъ послышался за стной, крикъ, ауканье, не такое, какъ тогда: — боле глухое, боле отдаленное. Хаиме показалось, что этотъ крикъ былъ очень близко: быть можетъ, его испускалъ человкъ, спрятавшійся въ групп тамарисковъ.
Онъ удвоилъ свое вниманіе, и вскор снова раздалось ауканье. Эго прежнее ауканье, ауканье той ночи, но глухое, тихое, хриплое, какъ будто испускавшій его боялся, что крики слишкомъ разбгаются, и, сложивъ руки у рта, посылалъ звуки черезъ эту естественную трубу къ башн.
Первое изумленіе прошло, Хаиме тихонько засмялся, пожавъ плечами. Онъ не хотлъ трогаться съ мста. Что для него эти первобытные обычаи, эти крестьянскіе вызовы? ‘Аукай, добрый человкъ, кричи себ до устали, я глухъ’. И, желая отвлечь свое вниманіе, онъ снова принялся читать письмо, наслаждаясь длиннымъ перечнемъ кредиторовъ. Ихъ имена пробуждали въ немъ то гнвъ, то юмористическія воспоминанія.
Ауканье продолжало раздаваться черезъ длинные промежутки времени, и каждый разъ, какъ хриплые звуки нарушали молчаніе, Фебреръ вздрагивалъ отъ нетерпнія и гнва. Господи! Неужели ему придется провести такъ ночь безъ сна, подъ угрожающую серенаду?…
Онъ подумалъ, что, можетъ быть, спрятавшись въ кустахъ, врагъ видлъ освщенныя щели двери и это заставляло его упорно вызывать. Онъ потушилъ свчу и легъ на постель, испытывая пріятное ощущеніе, очутившись въ темнот и погрузившись въ мягкій, шуршащій тюфякъ. Пусть этотъ варваръ аукаетъ цлые часы, пока не лишится голоса, онъ не двинется съ мста. Что для него эти оскорбленія?… И онъ смялся, радуясь животной радостью, на мягкомъ лож, а тотъ хрипелъ, спрятавшись въ кустарникахъ, съ оружіемъ наготов, напрягая взоръ. Какой ударъ для врага!…
Фебреръ почти заснулъ, убаюканный угрожающими криками. У двери была имъ сооружена баррикада, какъ въ предыдущую ночь. Пока раздавались крики, онъ зналъ, что никакая опасность ему не грозила. Вдругъ, дико вздрогнувъ, онъ выпрямился и прогналъ отъ себя дремоту, предвстницу сна: ауканье больше не было слышно. Его заставила насторожиться таинственность молчанія, боле грозная и тревожная, чмъ непріятельскіе крики.
Онъ вытянулъ впередъ голову. Ему показалось будто среди смутныхъ и глухихъ шороховъ дыханія ночи, онъ слышитъ треніе, легкій трескъ дерева, похожій на легкую поступь кошки, крадущейся со ступеньки на ступеньку no лстниц башни, съ длинными остановками.
Хаиме нашелъ револьверъ и держалъ его въ рук. Оруж:е какъ бы дрожало въ его пальцахъ. Онъ началъ испытывать гнвъ сильнаго человка, почуявшаго около своей двери врага.
Медленное восхожденіе прекратилось, можетъ быть, на середин лстницы, и посл долгаго молчанія отшельникъ услышалъ тихій голосъ, голосъ, звучавшій только ему одному. Это былъ голосъ К_у_з_н_е_ц_а: онъ узналъ его. В_е_р_р_о приглашалъ его выйти, называлъ его трусомъ и къ этому оскорбленію прибавлялъ другія бранныя слова no адресу ненавистнаго острова, родины Фебреровъ.
Инстинктивно Хаиме поднялся съ постели и шумно заскриплъ тюфякъ подъ его колнами.
Вставъ на ноги, въ темнот, съ револьверомъ въ рукахъ онъ началъ жалть, что вскочилъ и псчувствовалъ опять презрніе къ вызывающему. Къ чему обращать на него вниманіе? Нужно снова лечь… Послдовала длинная пауза, какъ будто врагъ, услышавъ трескъ тюфяка, ждалъ, что обитатель башни вотъ-вотъ выйдетъ. Но черезъ нкоторое время хриплый, бранящійся голосъ снова раздался въ тишин ночи. Онъ опять называлъ его трусомъ, приглашалъ майоркинца выйти. ‘Выходи, сынъ…’
При этомъ оскорбленіи Фебреръ задрожалъ и спряталъ револьверъ за поясъ. Его мать! Его несчастная мать, блдная, больная и нжная, какъ святая! И вдругъ, ее грязнятъ безстыднйшими словами уста этого арестанта!..
Онъ инстиктивно пошелъ къ двери и черезъ нсколько шаговъ наткнулся на сдвинутые стулья и столъ. Нтъ, не въ дверь… Прямоугольникь туманнаго синяго свта обозначился на темной стн. Хаиме открылъ окно. Сіяніе звздъ слабо озарило судорожно сведенныя черты его лица, холодныя, отчаянныя — ршительныя, жестокія: теперь онъ поразительно походилъ на командора дона Пріамо и другихъ море.плавателей, носителей разрушенія и войны, чьи портреты висли, покрытые пылью, въ майоркскомъ дом.
Онъ слъ на подоконникъ, спустилъ ноги внизъ и медленно началъ спускаться, осторожно нащупывая стнныя впадины, боясь, чтобъ не скатывались отставшіе камни и своимъ шумомъ не выдали бы его.
Очутившись на земл, онъ вынулъ изъ-за пояса револьверъ и, нагнувшись, почти на колняхъ, одной рукой касаясь почвы, началъ обходить основаніе башни. Его ноги путались въ корняхъ тамарисковъ, обнаженныхъ втромъ, иззивавшихся по песку, какъ толстыя тла черныхъ змй. Каждый разъ, какъ, наступая на нихъ, онъ спотыкался и лишь съ громадными усиліями могъ подвигаться дальше. Каждый разъ, какъ катился или хрустлъ камень, онъ останавливался и задерживалъ дыханіе. Онъ дрожалъ, не отъ страха, а отъ безпокойства и тревоги, словно охотникъ, который боится опоздать. Охъ если бы напасть на врага врасплохъ, у двери, когда тотъ въ полголоса произноситъ свои смертельныя оскорбленія!..
Согнувшись какъ зврь, почти вровень съ землей, онъ увидлъ, наконецъ, нижній край лстницы, затмъ верхія ступени и черную дверь среди громады башни, при блеск звздъ дверь казалась блой. Никого! врагъ убжалъ.
Отъ неожиданности онъ выпрямился и съ безпокойствомъ сталъ разглядывать черное колеблющееся пятно кустарниковъ на откос. Наблюденія его продолжались не долго. Красная змйка, короткая огненная линія, взвилась изъ тамарисковъ совсмъ недалеко отъ него, за нею маленькое облачко и грохотъ. Хаиме почувствовалъ какъ бы ударъ въ грудь камнемъ, теплымъ булыжникомъ: можетъ быть, этотъ камень упалъ отъ шума выстрла.
— Ничего! — подумалъ онъ.
Но въ ту же минуту, не зная какъ, онъ растянулся на земл, лицомъ вверхъ.
— Ничего! — подумалъ онъ снова.
И инстинктивно повернулся грудью къ земл, оперся на одну руку, другую, державшую револьверъ, вытянулъ впередъ. Онъ чувствовалъ себя сильнымъ, повторилъ опять про себя ‘ничего’, но тло его внезапно отяжелло и отказывалось повиноваться. Какъ будто оно склонялось къ земл въ болзненной симпатіи.
Онъ увидлъ, какъ раздвигались кусты, словно въ нихъ шевелилсятемный, осторожный, злой зврь. Тамъ былъ врагъ: сначала онъ выставилъ голову, потомъ — бюсть, наконецъ, освободилъ ноги изъ хрустящихъ втвей.
Передъ Фебреромъ блеснуло мгновенное видніе, какія посщаютъ удавленника и умирающаго въ послднія минуты, видніе, въ которомъ проходятъ бглыя воспоминанія всего прошлаго. Онъ вспомнилъ свою молодость, когда стрлялъ изъ пистолета въ пальмскомъ саду, лежа на земл и воображая себя раненнымъ въ моментъ поединка. Въ первый разъ сослужитъ свою службу этотъ капризный пріемъ.
Онъ ясно видлъ черную фигуру врага, неподвижную передъ прицломъ его револьвера. Но фигура становилась постепенно все боле и боле смутной и неопредленной, какъ будто по временамъ ночной сумракъ сгущался. Фигура осторожно приближалась, тоже съ оружіемъ въ рук, безъ сомннія, чтобъ прикончить съ нимъ. Тогда онъ дернулъ собачку, одинъ разъ, другой, третій, думая, что оружіе не дйствуетъ, съ отчаяніемъ ожидая, что врагъ нападетъ на него, беззащитнаго. Врага не видно. Блый туманъ разстилался передъ его глазами, въ ушахъ шумло… Но, когда, казалось, противникъ уже около него, туманъ разсялся: онъ снова увидлъ спокойный голубой свтъ ночи и въ нсколькихъ шагахъ, также на земл, тло: оно двигалось, извивалось, царапало землю, испускало тревожный стонъ, предсмертный хрипъ.
Хаиме не могъ понять этого чуда. На самомъ дл, это онъ стрлялъ?…
Онъ хотлъ подняться, и его руки, нащупывая землю, попали въ густую, теплую грязь. Онъ дотронулся до груди, и она оказалась смоченной чмъ-то тепловатымъ и густымъ, стекавшимъ тонкими, безостановочными струйками. Онъ пытался сжать ноги, чтобы встать на колни, — ноги не повиновались. Только тутъ онъ убдился, что раненъ.
Глаза его лишились ясности зрнія. Башня двоилась, троилась, потомъ вс каменныя громады, раскинувшіяся по берегу, низверглись въ море. Онъ ощутилъ дкій вкусъ на неб и губахъ. Ему показалось, что онъ пилъ что-то теплое и крпкое, но пилъ обратнымъ порядкомъ, по капризной вол механизма его жизни: странная жидкость текла къ небу изъ тайниковъ его внутренностей. Черная фигура, двигавшаяея со стономъ въ нсколькихъ шагахъ отъ него, вырастала все больше и больше, извиваясь въ конвульсіяхъ по земл. Она превратилась уже въ апокалиптическаго звря, чудовища ночи, которое, выгибаясь, достигало звздъ.
Лай собаки и людскіе голоса спугнули эти фантасмагоріи одиночества. Во мрак показались огни.
— Донъ Чауме! Донъ Чауме!
Чей это женскій голосъ? Гд онъ слышалъ его?…
Онъ видлъ, какъ двигались черныя фигуры, какъ он наклонялись съ красными звздами въ рукахт. Онъ видлъ человка, удерживавшаго другого, поменьше и въ рукахъ у послдняго блую молнію, можетъ быть, ножъ, которымъ онъ хотлъ прикончить вздымавшееся чудовище.
Больше онъ ничего не видлъ. Онъ почувствовалъ, какъ чьи-то нжныя руки, руки съ нжной кожей, сладостно теплыя, взяли его за голову. Чей-то голосъ, тотъ же самый, что и раньше, дрожащій, плачущій, отдался въ его ушахъ судорожнымъ трепетомъ, и этотъ трепетъ, казалось, разлился по всму тлу.
— Донъ Чауме!.. Охъ, донъ Чауме!
Онъ почувствовалъ на своихъ губахъ нжное прикосновеніе, ласкавшее его, какъ шелкъ. Постепенно прикосновеніе длалось все боле и боле ощутительнымъ и, наконецъ, обратилось въ безумный поцлуй, говорящій объ отчаяніи и бшеной скорби
Прежде чмъ все скрылось изъ его взора, раненый слабо улыбнулся, увидавъ передъ своими глазами плачущіе, полные любви и муки, глаза: глаза Маргалиды.

IV.

Очутившись въ комнат К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и, лежа на высокой постели — можетъ быть, постели Маргалиды, — Фебреръ далъ себ отчетъ въ только что случившемся.
Онъ дошелъ на ногахъ до хутора, поддерживаемый Пепомъ и его сыномъ, чувствуя на плечахъ прикосновеніе ласковыхъ рукъ, замтно дрожавшихъ. Это были неясные, неопредленные обрывки воспоминаній, подернутыхъ дымкой благо тумана, — словно, смутное воспоминаніе о поступкахъ и рчахъ на другой день посл выпивки.
Онъ припоминалъ, что его голова въ смертельной истом искала поддержки на плеч Пепа, что силы его оставляли, какъ будто его жизнь уходила вмст съ горячими, липкими струйками, стекавшими по груди и спин. Онъ припоминалъ, что сзади его слышались глухіе вздохи, обрывающіяся слова, молившія о помощи всхъ небесныхъ силъ. А онъ, слабый-слабый, съ шумомъ въ вискахъ, предвстникомъ обморока, напрягался, сосредоточивая свою энергію въ ногахъ, подвигаясь впередъ шагъ за шагомъ, въ страх, что навсегда останется на дорог! Какой безконечный спускъ къ К_а_н_у М_а_й_о_р_к_и! Тянулись часы, тянулись дни: въ его затуманенной памяти этотъ переходъ представлялся длиннымъ-длиннымъ, равнымъ всей предшествовшей жизни. Когда дружскія руки помогли ему подняться на постель и при свт лампочки стали снимать съ него платье, Фебреръ испыталъ ощущеніе покоя и нги. He вставать бы больше съ этой мягкой постели! Остаться на ней навсегда!..
Кровь!.. Противная красная кровь всюду — на жакет и рубашк, свалившихся словно тряпки къ ножкамъ кровати, на строгой близн толстыхъ простынь, въ ведр съ водой: вода покраснла, когда Пепъ помочилъ тряпку, чтобы обмыть грудь раненнаго. Съ каждой части одежды, снятой съ тла, капала она мелкимъ дождемъ. Нижнее блье приходилось отдирать, и тло дрожало, какъ въ лихорадк. Лампочка своимъ трепетнымъ пламенемъ вырывала изъ мрака вчное красное пятно.
Женщины разразились рыданіями. Мать Маргалиды, забывъ всякое благоразуміе, скрестила руки и подняла кверху взглядъ, выражавшій ужасъ. Царица Пресвятая!.. Нга постели вернула Фебреру спокойствіе и онъ удивлялся подобному восклицанію. Чего такъ волнуются женщины? Маргалида, безмолвная, широко раскрывъ глаза отъ ужаса, ходила взадъ и впередъ, складывала одежду, стремительно, со страхомъ отпирала ящики, но яростные окрики отца не парализовали ее.
Добрый Пепъ, нахмуренный, съ зеленоватой блдностью на своемъ смугломъ лиц, укладывалъ раненаго и въ то же время отдавалъ приказанія. Нитокъ! побольше нитокъ!.. Женщины, молчать! Чего такъ кричатъ и охаютъ! Его жена вотъ, что должна сдлать, — сыскать баночку съ чудесной мазью сохраняемую еще со временъ его храбраго отца, грознаго в_е_р_р_о, получившаго столько ранъ.
И когда мать, перепуганная свирпыми приказаніями, хотла вмст съ Маргалидой искать лкарство, мужъ снова ее потребовалъ къ постели. Нужно подержать сеньора: онъ положилъ его на бокъ, чтобы осмотрть и, въ то же время, обмыть грудь и плечо. Мирный Пепъ юношей видывалъ боле страшные случаи и кое-что понимаетъ въ ранахъ. Стирая мокрой тряпкой кровавыя пятна, онъ открылъ дв раны въ тл дона Хаиме — одну на груди, другую — на плеч… Отлично: пуля пробила тло навылетъ: значитъ, не нужно извлекать ее. Заживетъ быстро.
Своими мужицкими руками, стараясь придать имъ женскую нжность, пытался онъ сдлать корпію и ввести ее въ ямочки раненаго, окровавленнаго тла, откуда продолжала тихо сочиться красная влага. Наморщивъ переносицу и отводя взглядъ въ сторону, чтобы не встртиться съ глазами раненаго, Маргалида отстранила Пепа. — ‘Оставь, отецъ’: можетъ быть, она суметъ лучше… И Хаиме какъ бы ощутилъ въ своемъ живомъ, чувствительномъ, содрогавшемся отъ жестокихъ уколовъ, тл особую свжесть, сладкое спокойствіе, когда въ него ввели корпію пальцы двушки.
Хаиме лежалъ неподвижно, чувствуя на плеч и груди прикосновеніе тряпокъ, наложенныхъ обими женщинами, ужасавшимися крови.
Оптимистическое настроеніе, постившее его, когда онъ поджалъ ноги и упалъ у башни, сейчасъ вернулось къ нему. Несомннно, ничего: пустяшная рана, онъ чувствовалъ себя лучше. Его безпокоилъ, какъ что-то докучное, печальмый, молчаливый видъ окружающихъ. Онъ улыбнулся, чтобы ободрить ихъ. Пытался заговорить, но первая же попытка произнести слово вызвала сильную усталость.
Крестьянинъ остановилъ его выразительнымъ жестомъ. Тише, донъ Хаиме: пусть лежитъ себ покойно. Сейчасъ явится врачъ. Его сынъ поскакалъ на лучшемъ кон за нимъ въ Санъ Хосе.
И видя, что донъ Хаиме, широко раскрывъ глаза, продолжаетъ ободряюще улыбаться, Пепъ сталъ говорить, стараясь занять раненаго.
Онъ спалъ тяжелымъ, мертвымъ сномъ, какъ вдругъ его разбудили голосъ и толчки жены, крики а_т_л_о_т_о_в_ъ, бросившихся къ двери. За стнами хутора, около башни, гремли выстрлы. Снова нападеніе на сеньора, какъ дв ночи тому назадъ!.. Пепетъ, услыхавъ послдніе выстрлы, видимо обрадовался. Это стрлялъ донъ Хаиме: онъ знаетъ звукъ выстрловъ его револьвера.
Пепъ зажегъ фонарь, съ которымъ выходилъ на улицу, жена его схватила лампочку и вс побжали вверхъ по откосу, не думая объ опасности. Первое, на что они наткнулись, былъ К_у_з_н_е_ц_ъ, умирающій, съ залитой кровью головой, аукавшій и извивающійся, словно червь… Страданія его кончились. Да приметъ его душу милосердный Господь! Пепу пришлось вступить въ драку съ сыномъ: бшеный, злой, какъ обезьяна, увидавъ умирающаго, онъ выхватилъ изъ-за пояса большой ножъ, съ намреніемъ прикончить его. Откуда Пепетъ взялъ это оружіе? Настоящіе черти эти мальчишки! Славная игрушка дяя семинариста!..
И отецъ взглядомъ указывалъ на ножъ, подарокъ Фебрера Капельянету: онъ лежалъ теперь, забытый на стул.
Потомъ они нашли сеньора, упавшаго грудью наземь около башенной лстницы. Ахъ, донъ Хаиме, какъ перепугались Пепъ и его семья! Они сочли его мертвымъ. Въ такихъ несчастіяхъ узнается любовь, какую чувствуютъ къ людямъ. И добрый крестьянинъ съ плачущимъ взглядомъ какъ бы цловалъ раненаго. Нмую ласку его раздляли об женщины. Прижавшись къ кровати, он хотли вернуть ему здоровье своими взорами.
Эти ласковые, тревожные и скорбные взгляды было послднее, что видлъ Фебреръ. Глаза его закрылись и онъ тихо погрузился въ сонъ, безъ сновидній, безъ бреда въ срое нжащее ничто, словно мысль его уснула раньше тла.
Когда онъ снова открылъ глаза, красный свтъ уже не разливался по комнат. Лампочка висла ва старомъ мст, съ почернвшей, потухшей свтильней. Леденящій, мутный свгъ проникалъ черезъ маленькое окошко спальни: свтъ зари. Хаиме почувствовалъ холодъ. Постельныя покрывала были сняты съ его тла: чьи-то быстрыя руки ощупывали перевязки на его ранахъ. Тло, нсколько часовъ тому назадъ нечувствительное, теперь при малйшемъ прикосновеніи трепетало и вздрагивало отъ боли, пробуждая непреодолимое желаніе жаловаться. Слдя затуманеннымъ взоромъ за руками, которыя его мучили, раненый увидалъ черные рукава, потомъ галстухъ, воротничекъ, непохожій на крестьянскій, а выше всего этого — лицо съ сдыми усами, лицо это онъ часто встрчалъ на дорогахъ, но теперь не могъ припомнить, кому оно принадлежало. Мало помалу онъ сталъ его узнавать. Это докторъ изъ Санъ Хосе, котораго онъ часто встрчалъ на лошади или въ повозк, старый врачъ-практикъ, обувавшійся въ альпаргаты, какъ крестьяне, и отличавшійся отъ поелднихх лишь галстукомъ и выглаженнымъ воротничкомъ: эти знаки отличія онъ тщательно сохранялъ.
Какъ мучилъ его этотъ человкъ, ощупывая его тло, какъ бы затвердвшее, и длалъ его боле чувствительнымъ, болзненно, боязливо чувствительнымъ, — оно словно сжималось при малйшемъ прикосновеніи воздуха!.. Но лицо доктора скрылось, Хаиме пересталъ чувствовать мучительную боль отъ рукъ и снова погрузился въ тихую дремоту. Онъ закрылъ глаза, но слухъ его какъ бы сторожилъ въ обступившей его темнот. Тихимъ голосомъ говорили за стнами комнаты, въ сосдней кухн и раненому удалось разслышать всего нсколько фразъ изъ глухого разговора. Незнакомый голосъ, голосъ доктора раздавался среди тягостнаго молчанія. Онъ поздравлялъ, что пуля не осталась въ тл. Только, несомннно, она въ своемъ полет прошла черезъ легкое. Послышался хоръ изумленныхъ восклицаній, сдержанныхъ вздоховъ, и прежній голосъ протестовалъ. Да, легкое: нечего пугаться. ‘Легкія быстро зарубцовываютси. Это самый благодарный органъ тла. Только нужно опасаться травматическаго воспаленія легкихъ’.
Услышавъ это, раненый сохранилъ свой оптимизмъ. ‘Ничего, ничего’! И снова сладко погрузился онъ въ туманное море дремоты, безмрное, гладкое, затягивающее, и тонли въ этомъ мор виднія и ощущенія, безъ ряби, безъ слда.
Съ этого момента Фебреръ потерялъ представленіе о времени и дйствительности. Онъ еще живъ: въ этомъ онъ увренъ, но его жизнь — ненормальная, странная, долгая жизнь мрака и неизвстности съ легкими просвтами. Онъ открылъ глаза, была ночь. Окошко чернло, и пламя лампочки окрашивало его безпокойными красными пятнами, танцовавшими во мрак. Онъ снова открылъ глаза, предполагая, что прошло нсколько минутъ, и былъ уже день: солнечный лучъ пробивался въ его комнату, начертивъ золотой кружокъ на полу у кровати. И такъ съ фантастической быстротой чередовались день и ночь, какъ будто навсегда измнился бгъ времени. Или нтъ: всеобщій круговоротъ, вмсто того, чтобы развиваться ускоряясь, застылъ въ гнетущемъ однообразіи. Раненый открывалъ глаза: была ночь, вчно ночь, какъ будто земной шаръ обреченъ былъ на нескончаемую тьму. Иногда сверкало и сверкало солнце, какъ въ иолярныхъ странахъ, гд царитъ раздражающій свтъ дня цлыми мсяцами.
Однажды, очнувшись, онъ встртился глазами съ Капельянетомъ. Полагая, что ему вдругъ стало лучше, мальчикъ заговорилъ тихимъ голосомъ, опасаясь вызвать гнвъ отца, который веллъ ему молчать.
Кузнеца уже похоронили. Храбрый человкъ гноилъ теперь землю. Какъ мтки выстрлы дона Хаиме! Что за рука у него!.. Онъ разбилъ ему голову.
А_т_л_о_т_ъ разсказалъ послдующія событія съ гордостью человка, которому выпала честь быть свидтелемъ историческаго факта. Изъ города явились: судья съ своей палкой съ кисточками, офицеръ гражданской гвардіи и два господина съ бумагой и чернильницами: вс подъ эскортомъ треуголокъ и ружей. Эти всемогущія особы, передохнувь немного въ Кан Майорки, поднялись къ башн, все разсматривали, все изслдовали, бгали по земл, какъ будто хотли ее измрить, заставили его, Капельянета лечь на то мсто, гд онъ нашелъ дона Хаиме и прнять ту же самую позу. Затмъ, благочестивые сосди, съ разршенія судьи понесли тло кузнеца на кладбище въ Санъ Хосе, а внушительная процессія правосудія направилась въ хуторъ, чтобы допросить раненаго. Но говорить съ нимъ было нельзя. Онъ спалъ, а когда его будили, онъ окидывалъ всхъ блуждающими глазами и тотчасъ снова закрывалъ ихъ. Правда, вдь сеньоръ не помнитъ?.. Допросятъ въ другой разъ, когда ему станетъ лучше. Безпокоиться не о чемъ: вс честные люди, а равнымъ образомъ судья ‘благосклонны къ нимъ’. У К_у_з_н_е_ц_а не было близкихъ родственниковъ, которые бы отомстили за него, онъ потерялъ симпатіи, сосди не были заинтересованы, чтобъ молчать, и вс разсказали правду. Верро дв ночи выслживалъ сеньора у башни, сеньоръ защищался. Несомннно, ему ничего не будетъ. Такъ утверждаетъ Капельянетъ: при своихъ воинственныхъ наклонносгяхъ онъ обладалъ познаніями юрисконсульта. ‘Самооборона, донъ Хаиме!’… На остров только и говорили объ этомъ событіи. Въ городскихъ кофейняхъ и казино вс оправдывалм его. Даже послали въ Пальму описаніе событія, чтобъ напечатали въ газет. Сейчасъ его майоркскіе друзья обо всемъ освдомлены.
Дло скоро кончится. Одного только увезли въ ибисскую тюрьму — П__в_ц_а, за его угрозы и ложь. Тотъ пытался доказать, будто онъ выслживалъ ненавистнаго майоркинца, выставлялъ в_е_р_р_о, какъ невинную жертву. Но съ часа на часъ его освободятъ: суду надостъ возиться съ его враньемъ и обманами. А_т_л_о_т_ъ говорилъ о немъ съ презрніемъ. Эта курица не способна на такой подвигъ, какъ убить человка. Одинъ фарсъ!..
Иногда, открывъ глаза, раненый видлъ неподвижную, согнувшуюся фигуру жены Пепа. Она пристально смотрла на него безсмысленнымъ взглядомъ, шевелила губами, какъ будто молилась, и свою нмую рчь прерывала глубокими вздохами. Едва встрчала она стеклянный взоръ Фебрера, какъ бжала къ столику, заставленному пузырьками и стаканами. Ея любовь выражалась въ томъ, что она постоянно заставляла его пить вс микстуры, прописанныя докторомъ.
Когда Хаиме при своемъ смутномъ пробужденіи видлъ лицо Маргалиды, онъ испытывалъ пріятное чувство, помогавшее ему оставаться съ открытими глазами. Въ зрачкахъ двушки свтилось выраженіе обожанія и страха. Она какъ бы молила о милосердіи своими заплаканными глазами, окруженными синимъ ореоломъ на бломъ, монашески бломъ лиц. ‘Изъ-за меня! все изъ-за меня’! — говорила она безмолвно, тономъ раскаянія.
Она приближалась къ нему робкая, колеблющаяся, но румянецъ не заливалъ ея блдности, словно необычайныя обстоятельства побдили ее прежнюю дикость Она исправляла изголовье постели, приходившее въ безпорядокъ отъ движеній раненаго, давала ему пить, материнскими руками поднимала ему голову, взбивая подушку. Подносила указательный палецъ къ губамъ, приказывая замолчать, когда Фебреръ пытался заговаривать.
Однажды раненый схватилъ ея руку, поднесъ къ губамъ и долго нжно цловалъ. Маргалида не ршалась отдернуть руки. Она лишь отвернула голову, какъ бы желая скрыть набжавшія на глаза слезы. Она тяжело вздыхала и больному показалось, будто онъ слышитъ т же слова раскаянія, которыя онъ иногда читалъ въ ея взгляд. ‘По моей вин!.. Случилось по моей вин’! Хаиме испыталъ чувство радости при вид этихъ слезъ. О, нжный Цвтокъ Миндаля!..
Онъ уже не видлъ ея нжно-блднаго лица: онъ лишь различалъ блескъ ея глазъ, подернутхъ блой дымкой, какъ сіяніе солнца въ непогодный разсвтъ. У него жестоко стучало въ вискахъ, взглядъ его потускнлъ. За прежними сладкими снами, нжащими и пустыми, какъ ничто, наступилъ сонъ, полный безсвязныхъ видній, огненныхъ образовъ, взвивающихся надъ темной бездной, полный мукъ, исторгавшихъ его груди вздохи страха, крики тревоги. Онъ бредилъ. Часто среди своихъ ужасныхъ кошмаровъ, онъ просыпался на мигъ, на одинъ только мигь, и видлъ себя привставшимъ на постели: чьи-то руки лежали на его рукахъ, стараясь его удержать. И снова погружался онъ въ этотъ міръ тьмы, населенный ужасами. Въ эти минуты пробуженія, мимолетное, какъ бглое лучезарное видніе въ отверстіи темнаго туннеля, онъ узнавалъ склонившіяся къ нему опечалениыя лица семейства Кана Майорки. Иногда его глаза встрчались съ глазами доктора, а разъ ему показалось, будто онъ видитъ сдые бакенбарды и маслянистые глаза своего друга Пабло Вальса. ‘Иллюзія! Безуміе!’ подумалъ онъ, снова впадая въ безсознательное состяніе.
Изрдка, когда его глаза были погружены въ этотъ темный міръ, изборожденный красными кометами кошмаровъ, его слухъ слабо улавливалъ слова далеко, очень далеко, но слова эти произносились около его постели. ‘Травматическое воспаленіе легкихъ… Бредъ.’ Слова повторялись различными голосами, но онъ сомнвался, чтобъ они относились къ нему. Онъ Чувствовалъ себя хорошо: ничего нтъ — сильное желаніе лежать и лежать, отреченіе отъ жизни, наслажденіе быть неподвижнымъ, оставаться здсь, пока не придетъ смерть, не внушавшая ему теперь ни малйшаго страха.
Его мозгъ, измученный лихорадкой, казалось, кружился и кружился въ безумномъ круговорот, и это вращательное движеніе вызывало въ его смутной памяти образъ, много разъ его занимавшій. Онъ видлъ колесо, громадное колесо! безмрное, какъ земной шаръ, вершина его терялась среди облаковъ, а низъ погружался въ звздную пыль, сверкавшуіо въ небесной тьм. Ободъ колеса — живое тло, милліоны и милліоны живыхъ созданій, скученныхъ, нагромождейныхъ, жестикулирующихъ. Оконечности ихъ были свободны, и они двигали ими, чтобъ убдиться въ своихъ узахъ и своей свобод. А тла были прикрплены другъ къ другу. Спицы колеса своими разнообразными формами привлекли вниманіе Фебрера. Одн — шпаги оъ окровавленными лезвіями, перевитыми лавровой гирляндой — символъ героизма, другія — золотые скипетры, увнчанныя королевскими и императорскими коронами, жезлы правосудія, золотыя прутья составленныя изъ монетъ, перстни съ драгоцнными камнями, символы божественной пастырской власти съ тхъ поръ, какъ люди сгруппировались въ стада и стали блеять, взирая на небо. И ступица этого колеса была черепъ, блый, чистый, блестящій, какъ полированный мраморъ, черепъ громадный, какъ планета, остававшійся неподвижнымъ, въ то время, какъ все кружилось вокругъ него, черепъ свтлый, какъ луна, злобно улыбавшійся своими череыми впадинами, молча насмхаясь надъ всмъ этимъ движеніемъ.
Колесо кружилось и кружилось. Милліоны существъ, прикованные къ его безостановочному круговороту, кричали и размахивали руками, въ восторг отъ быстроты, ободренные ею. Хаиме видлъ, какъ они мгновенно подымались на высоту и мгновенно опускались головой внизъ. Но въ свемъ ослпленіи они воображали, будто идутъ прямо, восхищаясь при каждомъ оборот новыми пространствами, новыми вещами. Они считали неизвстнымъ и поразительнымъ, то самое мсто, которое они миновали мгновеніе тому назадъ. He вдая неподвижности центра, вокругъ котораго они кружились, они пламенно вровали, что двигаются впередъ. ‘Какъ мы бжимъ! Гд мы остановимся?’ Фебреръ улыбался, умиленный ихъ ненавистностью, видя, какъ они гордятся быстрымъ ходомъ ихъ прогресса, оставаясь на прежнемъ мст, — быстротой восхожденія, въ тысячный разъ, восхожденія, за которымъ роковымъ образомъ слдовало паденіе головою внизъ.
Вдругъ Фебреръ почувствовалъ ударъ какой-то непреодолимой силы. Громадный черепъ насмшливо улыбался ему. ‘И ты? что ты противишься своей судьб?’ И онъ очутился на обод колеса, смшался съ этимъ ребячески-врующимъ человчествомъ, но безъ утшенія сладкаго обмана. И его товарищи по путешествію издвались надъ нимъ, плевали на него, били его, негодуя, что онъ абсурдно отрицаетъ движеніе, и считая его сумасшедшимъ, разъ онъ усумнился въ томъ, что ясно для всхъ.
Колесо лопнуло, заполнивъ черное пространство пламенемъ взрыва, милліардами милліоновъ криковъ и судорогь: столько существъ брошено въ тайну вчностй! И онъ падалъ и падалъ, падалъ года, падалъ вка и, наконецъ, почувствовалъ своимъ плечомъ нжную ласку кровати. Тогда онъ открылъ глаза. У кровати находилась Маргалида и смотрла на него съ выраженіемъ ужаса, при свт лампочки. Наврно была глухая ночь. Бдная двушка тревожно вздыхала, схвативъ его за руки своими дрожащими ручками.
— Донъ Чауме! Ахъ, донъ Чауме!
Онъ кричалъ, какъ безумный, свшивался съ кровати, явно желая упасть на полъ, говорилъ о колес и череп. Что это такое, донъ Хаиме?.
Больной почувствовалъ любовное прикосновеніе нжныхъ рукъ. Он поправляли одежду, поднимались къ изголовью и обвивались вокругъ его плечъ, по-матерински, съ ласковой заботливостью, точно онъ былъ ребенокъ.
Прежде чмъ погрузиться въ безсознательное состояніе, прежде чмъ снова перешагнуть огненныя врата безумія, Фебреръ увидалъ около самыхъ глазъ влажные глаза Маргалиды, и они становились все боле печальными и влажными въ своихъ синихъ кругахъ. Онъ чувствовалъ теплоту ея дыханія на своихъ устахъ, и вотъ уста его вздрогнули подъ шелковистымъ влажнымъ прикосновеніемъ, подъ легкой, робкой лаской, словно ласка крыла. ‘Спите, донъ Хаиме’. Сеньоръ долженъ спать. И несмотря на уваженіе, съ которымъ она говорила раненому, въ ея словахъ звучала ласковая интимность, какъ будто донъ Хаиие сталъ для нея другимъ человкомъ, посл того какъ ихъ сблизило несчастіе.
Бредъ лихорадки уносилъ больного въ странные міры, гд не было ни малйшихъ формъ дйствительности. Онъ видлъ себя иногда въ своей уединенной башн. Темная громада была уже построена не изъ камня, она состояла изъ череповъ, связанныхъ иежду еобой, какъ кирпичи, цементомъ праха и костей. Изъ костей были также холмы и прибрежныя скалы, и блыми скелетами глядли пнистые гребни — внцы падводныгь рифовъ. Все что ни охватывалъ взоръ, деревья и горы, суда и отдаденные острова, все было изъ костей и сверкало близной ледяного пейзажа. Черепа съ крыльями, словно херувимы на религіозныхъ картинахъ, летали по пространству и исторгали своими провалившимися челюстями хриплые гимны великому божеству, Оно все заполняло раздутыми складками своего савана и костлявая голова его терялась въ облакахъ. Онъ чувствовалъ, какъ невидимые когти отрывали его мясо, и кровавые куски, принадлежавшіе ему цлую жизнь, испускали крики боли, отдляясь отъ него. Потомъ онъ видлъ себя очищеннымъ и блистающимъ близной скелета, и чей-то далекій голосъ нашептывалъ въ его исчезнувшія уши страшное заклятіе. ‘Настала минута истиннаго величія: пересталъ быть человкомъ и обратился въ мертвеца. Рабъ прошелъ великій искусь и сташвится полубогомъ’. Мертвые повелваютъ. Стоитъ только взглянуть, съ какимъ суеврнымъ уваженіемъ, съ какимъ рабскимъ страхомъ въ городахъ живые привтствуютъ отошедшихъ. Могущественный обнажаетъ голову передъ нищимъ.
Мощнымъ взглядомъ своихъ черныхъ впадинъ безъ глазъ, впадинъ, для которыхъ не существовало ни пространства, ни преградъ, онъ окинулъ всю земную поверхность. Мертвые, мертвые всюду! Они наполняли все. Онъ видлъ судилища и людей въ черномъ, съ прищуренными глазами и важной миной, слушавшихъ о ничтожеств и безуміи себ подобныхъ, и за ними столько же громадныхъ скелетовъ, исполненныхъ вкового величія, завернутыхъ въ тоги: эти скелеты водили руками судей, когда т писали, и, дыша надъ ихъ головами, диктовали имъ приговоры. Мертвые судятъ! Онъ видлъ большія залы съ зенитнымъ освщеніемъ, со скамьями полукругомъ, и въ нихъ сотни людей говорили, кричали и жестикулировали за шумной работой созданія законовъ. За ними скрывалиеь истинные законодатели, мертвые депутаты въ саванахъ, и присутствія ихъ не подозрвали эти люди, люди высокопарнаго тщеславія, воображающіе будто всегда говорятъ по собственному вдохновенію. Мертвые законодательствуютъ! Въ минуту колебаній достаточно кому-нибудь напомнить, что думали нкогда мертвые, — и тотчасъ спокойствіе возстановляется, и вс принимаютъ его мнніе. Мертвые — единственная реальность, вчная и неизмнная. Люди съ плотью — преходящая случайность, ничтожный пузырь, лопающійся въ пустой гордости.
И онъ видлъ блые скелеты, бодрствующіе, словно угрюмые ангелы у воротъ городовъ, которые — ихъ созданіе. Они сторожили стадо, запертое внутри, и отгоняли прочь, какъ проклятыхъ скотовъ, непочтительныхъ безумцевъ, не желавшихъ признавать ихъ власть. Онъ видлъ у подножія великихъ памятниковъ, у картинъ въ музеяхъ и шкафовъ въ библіотекахъ нмую улыбку череповъ, какъ бы говорившую людямъ: ‘Изумляйтесь намъ: это — наше созданіе, и все что бы вы ни сдлали, длается по нашему подобію’. Весь міръ принадлежалъ мертвымъ. Они царствовали. Живой, открывая свой ротъ для пищи, жевалъ частицы тхъ, кто ему предшествовалъ на жизненномъ пути. Когда онъ тшилъ взоръ и слухъ красотой, искусство давало ему творенія и мастеровъ мертвыхъ. Даже любовь пребывала у нихъ въ рабств. Женщина, въ своей стыдливости и своихъ порывахъ, которые она считала произвольными, совершала, не зная того, плагіатъ у своихъ прародительницъ, то искушавшихъ своей лицемрной скромностью, то откровенныхъ Мессалинъ.
Больной, въ своемъ бреду, началъ чувствовать себя подавленнымъ густою массой этихъ существъ, блыхъ и костлявыхъ, съ черными впадинами и злой усмшкой, этихъ остововъ исчезнувшей жизни, упорно проявлявшихъ свою силу, заполняя все. Ихъ было столько, столько!.. Невозможно пошевельнуться. Фебреръ наталкивался на ихъ выпуклыя, гладкія ребра, на острія ихъ бедеръ. Его уши вздрагивали отъ хруста ихъ надколнныхъ чашечекъ. Его подавляли, заставляли зэдыхаться. Ихъ были милліоны милліоновъ: все прошлое человчества. He находя мста, куда бы поставить ногу, они выстраивались рядами другъ надъ другомъ. Словно морской приливъ костей подымался и подымался, достигая вершинъ высочайшихъ горъ, касаясь облаковъ. Хаиме задыхался въ этихъ блыхъ твердыхъ, хрустящихъ волнахъ. Его топтали, давили на его грудь тяжестью мертвыхъ грудъ… Онъ погибалъ. Въ отчаяніи онъ схватился за чью-то руку, простертую издалека-издалека, изъ тьмы, — за руку живого человка, руку съ плотью. Онъ потянулъ ее, и мало-по-малу въ туман вырисовалось блдное пятно лица. Посл его пребыванія въ мір пустыхъ череповъ и голыхъ костей, человческое лицо произвело на него то самое впечатлніе пріятной неожиданности, которое испытываетъ изслдователь, увидавъ лицо своего соплеменника посл долгихъ скитаній среди дикихъ племенъ.
Онъ сильне потянулъ эту руку, — расплывчатыя черты лица выступили рельефне, и онъ узналъ Пабло Вальса, склонившагося надъ нимъ. Вальсъ шевелилъ губами, какъ бы шепталъ ласковыя слова, которыхъ онъ не могъ разобрать. Опять!.. Все капитанъ является ему въ бреду!..
Снова больной погрузился въ безсознательное состояніе, посл этого мимолетнаго виднья. Теперь сонъ его былъ покойне. Жажда, ужасная жажда, заставлявшая его протягивать руки съ постели и съ видомъ неутоленнаго безпокойства отводить губы отъ пустой чашки, начала уменьшаться. Въ бреду онъ видлъ свтлые ручьи, тихія, громадныя рки, и не могъ до нихъ добраться: ноги его были скованы болзненной нелодвижностью. Теперь видлъ онъ сверкающій, пнящійся водопадъ на главномъ фон картины, и, наконецъ, онъ могъ идти, приближаяеь къ нему, водопадъ съ каждымъ шагомъ вырасталъ, и чувствовалъ Хаиме на своемъ лиц охлаждающую ласку влаги.
Среди шума падающей воды доносились до него глухіе голоса. Кто-то опять говорилъ о травматическомъ воспаленіи легкихъ. ‘Побдилъ!’ И чей-то голось весело вторилъ: ‘Въ добрый часъ! Человкъ спасенъ’. Больной узналъ этотъ голосъ. Все Пабло Вальсъ является ему въ бреду!..
Онъ продолжалъ идти впередъ къ освжающей вод. Вотъ онъ сталъ подъ шумливый потокъ и трепеталъ въ сладострастной лихорадк, всей силой низвергающаяся влага ударяла его по плечу. Ощущеніе свжести разливалось по его тлу, заставляло его вздыхать отъ удовольствія. Члены его какъ бы расширялись подъ ледяной маской. Выпрямлялась его грудь: исчезала тяжесть, мучившая его до послднихъ мгновеній, мучившая такъ, какъ будто вся земля давила на его туловище. Онъ чувствовалъ, какъ подъ его черепомъ разсивались туманныя дымки въ мозгу. Онъ еще бредилъ, но въ бред его не всплывало сценъ ужаса и криковъ тревоги. Это былъ гораздо боле спокойный сонъ: но тло съ наслажденіемъ потягивалось, и мысль блуждала по весело улыбающимся горизонтамъ. Пна водопада была блая и на грани ея влажныхъ алмазовъ дрожали краски радуги. Небо было розоваго цвта, вдали слышалась музыка и неслисъ нжные ароматы. Кто-то трепеталъ, таинственный, невидимый, и въ то же время улыбающійся въ этой фантастической атмосфер: какая-то сверхъестественная сила, сообщавшая, казалось, всему красоту своимъ прикосновеніемъ. Возвращалось здоровье.
Безостановочное паденіе влаги, водяной покровъ, сгибавшійся, низвергаясь съ высокихъ скалъ, воскресилъ его въ памяти прошлые сны. Снова колесо, громадное колесо, образъ человчества, колесо кружилось и кружилось на одномъ и томъ же мст, подымалось и подымалосъ, проходя постоянно черезъ одн и т же точки.
Больному, оживленному ощущеніемъ свжести, казалось, что онъ обладаетъ теперь новыми чувствами и можетъ датъ себ отчетъ въ окружающемъ.
Опять видлъ онъ, какъ колесо кружилось и кружилось въ безконечкости: но разв, на самомъ дл оно неподвижно?..
Сбмнніе, источникъ новыхъ истинъ, заставило его смотрть боле внимательно. He обманываетъ ли его зрніе? Можетъ быть, ошибался онъ, а эти милліоны существъ, испускавшихъ торжіствующіе крики въ своей катящейся темниц, были правы, вруя, что съ каждымъ поворотомъ они совершали поступательное движеніе?..
Чтобъ жизнь развертывалась сотни и сотни вковъ въ обманчивомъ движеніи, а за нею скрывалась реальная неподвижность! — это жестокость. Къ чему тогда бытіе всего созданнаго? Разв не было у человчества другой цли, какъ обманывать самого себя, вращая собственными усиліями круглый гробъ, свою тюрьму, какъ т птицы, что своими прыжками двигаютъ клтку — свою темницу?..
Вдругъ, онъ пересталъ видть колесо: онъ видлъ передъ собой громадный шаръ, необъятный, голубоватаго цвта, и на немъ вырисовывались моря и континенты тми же штрихами, къ какимъ онъ привыкъ на картахъ. Это была земля. Онъ, ничтожнйшая молекула неизмримаго пространства, жалкій зритель на поразительномъ представленіи Природы, — онъ увидлъ голубой шаръ въ повязк облаковъ.
Шаръ также поворачивался, какъ роковое колесо. Онъ кружился и кружился вокругъ своей оси съ гнетущей монотонностью и это движеніе боле близкое, боле замтное, движеніе, которое вс могли оцнить, вело къ ничтожнымъ результатамъ. Несомннно, важнымъ было другое движеніе. Значительне однообразнаго вращенія вокругъ одной и той же оси являлось движеніе, уносившее шаръ по безконечнымъ пространствамъ въ вчномъ полет, не знавшемь однихъ и тхъ же мстъ.
Проклятье колесу! Жизнь не есть вчное вращеніе черезъ одн и т же точки. Лишь близорукіе, созерцая это движеніе, могутъ воображать, будто существуетъ только оно и не видятъ дальше. Образъ жизни — сама земля. Она кружится вокругъ своей оси, пробгая опредленный срокъ времени, повторяются дни и времена года, какъ въ человческой исторіи повторяются величіе и паденіе, но у ней есть нчто боле значительное — движеніе по пространствамъ, движеніе, уносящее ее къ безконечному всегда впередъ… все впередъ!
Теорія ‘вчнаго возвращенія’ вещей — ложь. Повторяются люди и событія, какъ на земл повторяются дни и времена года, но пусть все кажется однимъ и тмъ же, на самомъ дл, этого нтъ. Вншняя форма вещей можетъ остаться похожей: душа различна.
Нтъ, конецъ колесу! Да погибнетъ неподвижность! Мертвые не могутъ повелвать: міръ, въ своемъ движеніи по пространству, слишкомъ быстро идетъ впередъ, чтобъ имъ удалось удержаться на его поверхности. Они хватаются за его кору своими когтями, силятся сохранять прочное равновсіе многіе года, можетъ быть, целые вка, но быстрота бга, въ конц концовъ, сбиваетъ ихъ всхъ прочь и оставляетъ позади груду поломанныхъ костей, потомъ прахъ, потомъ пустоту.
Міръ, нагруженный живыми, двигался все впередъ, не проходя и дважды по старому мсту. Фебреръ видлъ, какъ онъ показался на горизонт, словно слеза лучезарной лазури, затмъ сталъ расти и расти, заполнилъ все пространство, пролетая мимо него въ круженіи колеса и съ быстротой заряда, а теперь онъ снова уменьшался, убгая въ противоположную даль. Вотъ онъ капля, точка, ничто… исчезъ во тьм, кто знаетъ, куда и зачмъ!..
И пусть себ его недавнія мысли, оказавшись побжденными, возвращаются и протестуютъ въ послдній разъ! Он кричатъ, что движеніе по пространству — также ложь, кричатъ, что земля кружится, какъ колесо вокругъ солнца… Нтъ, солнце въ свою очередь также не неподвижно и со всмъ хороводомъ родныхъ планетъ падаетъ и падаетъ, если только въ безконечности можно падать и подыматься: оно движется и движется, кто знаетъ, въ какой точк, во имя какой цли!..
Наконецъ, онъ проникся ненавистью къ колесу, разрывалъ его на мелкіе куски въ своемъ воображеніи, испытывая радость узника, переступающаго порогъ тюрьмы и вдыхающаго вольный воздухъ. Ему казалось, что съ его глазъ спала чешуя, какъ съ глазъ еврейскаго апостола по дорог въ Дамаскъ. Онъ видлъ новый свтъ. Человкъ свободенъ и можетъ освободиться отъ удара мертвыхъ, можетъ организовать свою жизнь согласно своимъ желаніямъ, обрзавъ цпь рабства, приковывшую его къ этимъ невидимымъ деспотамъ.
Сновиднія прекратились: онъ погрузился въ ничто, съ интимнымъ, тихимъ удовольствіемъ работника, отдыхающимъ посл трудового дня.
Когда много-много времени спустя онъ открылъ глаза, онъ встртилъ устремленный на него взглядъ Пабло Вальса. Вальсъ держалъ его за руки, ласково смотрлъ на него своими желтыми зрачками.
Сомнваться нельзя. Это — дйствительность. Онъ ощутилъ запахъ англійскаго табаку съ легкимъ араматомъ опіума, всегда какъ бы носившійся вокругъ рта и бакенбардъ капитана. Значитъ, то была не иллюзія, когда онъ видлъ его въ часы бреда? Значитъ, дйствительно, его голосъ онъ слышалъ среди своихъ кошмаромъ?.. Капитанъ засмялся, показывая свои длинные зубы, пожелтвшіе отъ трубки.
— Молодецъ парень! — воскликнулъ онъ. — Дло подвигается впередъ, не правдали? Жару больше нтъ: опасность теиерь миновала. Раны заживаютъ. Тебя, наврно, колютъ въ нихъ тысяча чертей: какъ будто теб подъ перевязки впустили осъ. Зто образуются ткани, новое мясо: оно растетъ и ржет!
Хаиме убдился въ правдивости его словь. На мстахъ своихъ ранъ онъ чувствовалъ сильные уколы, стягивавшееся мясо было страшно жестко.
Вальсъ прочелъ выраженіе умоляющаго любопытства въ глазахъ пріятеля.
— He говори, не утомляйся!.. Сколько времени я здсь? Около двухъ недль. Я прочиталъ въ пальмскихъ газетахъ о теб и тотчасъ очутился здсь. Твой другъ ч_у_е_т_а всегда будетъ вренъ себ. He мало скверныхъ часовъ ты заставилъ насъ провести! Воспаленіе легкихъ, сынъ мой, и изъ опасныхъ. Ты открывалъ глаза и не узнавалъ меня: бредилъ, какъ безумный. Но это кончилось. Мы за тобой очень ухаживали… Посмотри, кто тутъ.
И онъ отстранился отъ кровати, чтобъ показать Маргалиду. Теперь, когда сеньоръ могъ смотрть на нее незатуманенными жаромъ глазами, она спряталась за капитана, робкая и стыдливая. Ахъ, Ц_в__т_о_к_ъ м_и_н_д_а_л_я!.. Взглядъ Хаиме, ласковый и нжный, заставилъ ее покраснть. Она боялась, какъ бы больной не припомнилъ, что она длала въ самыя критическія минуты, почти увренная въ его смерти.
— Теперь покой! — продолжалъ Вальсъ — я побуду здсь и мы вмст отправимся въ Пальму. Ты знаешь меня… Мн все извстно, я все устрою… Ну? Объяснить теб?..
Ч_у_е_т_а прищурилъ одинъ глазъ и злорадно улыбался, гордый своимъ умньемъ угадывать желанія пріятелей.
Славный капитанъ! Съ той минуты, какъ онъ пріхалъ въ К_а_н_ъ М_а_й_о_р_к_и, вс какъ бы зависли отъ его приказаній, вс преклонялись передъ нимъ, какъ передъ человкомъ безграничной власти, но вчно веселымъ. Маргалида краснла при его словахъ и подмигиваніи, но она любила его: онъ такъ самоотверженно преданъ своему другу. Она помнила, что его глаза подернулись слезами однажды ночью, когда вс думали, что Хаиме умретъ. Вальсъ плакалъ тогда и въ то же время бормоталъ проклятія. Капельянетъ началъ обожать этого майоркскаго сеньора, съ тхъ поръ какъ тотъ разсмялся, услыхавъ, что изъ него хотли сдлать священника. Пепъ съ женой ходили за нимъ, какъ послушныя, преданныя собаки.
Въ продолженіе нсколькихъ вечеровъ Пабло съ больнымъ бесдовали о случившемся.
Вальсъ былъ человкъ быстрый въ своихъ ршеніяхъ.
— Ты знаешь, я не чувствую усталости, разъ дло идетъ о пріятел. Высадивщись въ Ибис, я повидался съ судьей. Это устроится: ты правъ и вс это признаютъ — замозащита. Маленькія непріятности, когда поправишься, но все сведется на нтъ… Что касается твоего здоровья, длотна мази. Что же еще?.. Ахъ, да! Еще кое-что, но и это дло у меня налажено.
И при этихъ словахъ онъ хитро улыбнулся, пожавъ руки Фебрера. Послдній съ своей стороны не хотлъ спрашивать, боясь разочарованія.
Однажды при появленіи Маргалиды въ спальн, Вальсъ схватилъ ее за руку и подвелъ къ постели.
— Посмотри на нее! — воскликнулъ онъ съ комической важностью, направляясь къ больному. — Эта та, кого ты любишь? Теб ее не подмнили?.. Дай же ей руку, дуракъ. Что ты глядишь на нее удивленно?..
Об руки Фебрера пожали правую руку Маргалиды. Ахъ! Значитъ, правда?.. Его взглядъ искалъ глазъ а_т_л_о_т_ы, но они были опущены, а отъ волненія поблли ея щеки и дрожали крылья носа.
— Теперь поцлуйтесь, — сказалъ Вальсъ, тихонько толкая двушку къ больному.
Но Маргалида, какъ будто ей грозила опасность, вырвалась изъ рукъ и убжала.
— Отлично! — произнесъ капитанъ. — Поцлуетесь потомъ: не въ моемъ присутствіи.
Вальсъ одобрялъ этотъ бракъ. Фебреръ ее любитъ, стало быть, впередъ!.. Это логичне, чмъ повнчаться съ его племянницей изъ за милліоновъ ея отца, Маргалида — выдающаяся женщина. Онъ знатокъ въ этихъ вещахъ. Когда Хаиме увезетъ ее съ острова, она освоится съ новыми обычаями и костюмами легко, какъ легко усваиваютъ женщины все хорошее: никто не узнаетъ въ ней прежнюю крестьянку,
— Я устроилъ теб твою будущность, маленькій инквизиторъ. Ты знаешь, твой пріятель еврей всегда добивается намченнаго. На Майорк у тебя остались средства для скромной жизни. He качай головой: знаю, знаю, что ты хочешь работать. А особенно теперь, когда влюбленъ и желаешь создать семью. Ты будешь работать: мы заведемъ съ тобой дло: найдется, что выбрать. У меня постоянно голова набита проектами: свойство расы… Если предпочтешь ухать съ Майорки, я отыщу теб занятіе за границей… Слдуетъ обдумать дльце.
Во всемъ, что касалось семьи К_а_н_а М_а_й_о_р_к_и, капитанъ распоряжался, какъ хозяинъ. Пепъ съ женою не смли его ослушаться. Разв можно спорить съ сеньоромъ, который все знаетъ. Крестьянинъ почти не сопротивлялся. Разъ донъ Пабло хочетъ брака Маргалиды съ сеньоромъ и даетъ слово, что это не принесетъ несчастія для а_т_л_о_т_ы, пусть себ внчаются. Великое огорченіе для стариковъ — отъздъ Маргалиды, но они помирятся со своимъ горемъ, лишь бы имть зятемъ Фебрера, внушавшаго имъ глубочайшее уваженіе.
Капельянетъ почти молился на Вальса. А еще въ Пальм говорятъ, что чуеты — дурные люди! Онъ отлично знаетъ, что такое эти майоркинцы. Народъ несправедливый и надменный!.. Капитанъ святой. Благодаря ему, онъ не отправится въ семинарію. Онъ будетъ крестьяниномъ. К_а_н_ъ М_а_й_о_р_к_и достается ему. Онъ даже заполучилъ отъ отца ножъ при содйствіи дона Пабло и расчитывлъ еще на новйшій пистолетъ, общанный ему капитаномъ, одну изъ тхъ чудесныхъ вещей, какими онъ любовался въ Пальм, въ витринахъ Борне. Какъ только сыграютъ свадьбу Маргалиды, онъ отправится отыскивать себ невсту въ к_в_а_р_т_о_н_ съ этими двумя благородными спутниками за поясомъ. В_е_р_р_о не переведутся на остров: въ немъ кипитъ геройская кровь ддушки.
Вь одно солнечное утро Фебреръ, опираясь на Вальса и Маргалиду, дошелъ шагами выздоравливающаго до навса хутора. Сидя на кресл онъ жаднымъ взоромъ осматривалъ развернувшійся передъ нимъ тихій пейзажъ. На вершии мыса возвышалась башня Пирата. Сколько онъ грезилъ, сколько страдалъ въ ней!.. Какъ онъ любилъ ее, вспоминая, что въ ней одинокій, забытый міромъ, онъ взлелялъ страсть, которая наполнитъ остатокъ его жизни, до тхъ поръ безцльной!.. .
Ослабвъ отъ долгаго пребыванія въ постели и потери крови, онъ вдыхалъ въ себя тепловатый воздухъ яснаго утра, волнуемый порывами втра, налетавшаго съ берега.
Посмотрвъ на Хайме любовнымъ взглядомъ, еще сохранившемъ долю застнчивости, Маргалида вернулась въ хуторъ, чтобъ приготовить завтракъ.
Мужчины остались вдвоемъ и долго молчали. Вальсъ досталъ свою трубку, набилъ ее англійскимъ табакомъ и сталъ выпускать пахучіе клубы дыма.
Пристально глядя на пейзажъ, улавливая своей ослпленной стчаткой небо, горы, поля и море, Фебреръ заговорилъ тихимъ голосомъ, какъ бы бесдуя съ самиъ собою.
Жизнь прекрасна, это утверждаетъ онъ убжденно, какъ воскресшій, неожиданно возвращающійся въ міръ. Человкъ можетъ двигаться свободно, все равно какъ птица или наскомое, на лон Природы. Для всхъ найдется мсто. Къ чему застывать въ узахъ, изобртенныхъ другими съ цлью распоряжаться будущностью людей, которые должны ихъ смнить?.. Мертвые, эти проклятые мертвые хотятъ вмшиватъся во все, запутывать наше существсшаніе!..
Вальсъ улыбнулся, глядя на него хитрымъ взглядомъ. Нсколько разъ онъ слышалъ, какъ Фебреръ въ бреду говорилъ о мертвыхъ, размахивая руками, словно боролся съ ними и хотлъ прогнать ихъ изъ своихъ кошмарныхъ видній. Услышавъ рчь Хаиме, увидя что преклоненіе передъ прошлымъ и покорность вліянію мертвыхъ исковеркали его жизнь, заточили его на уединенный оргровъ, Вальсъ сосредоточенно молчалъ.
— Ты вришь, Пабло, что мертвые повелваютъ?..
Капитанъ пожалъ плечами: для него не существуетъ въ мір ничего абсолютнаго. Можегь быть, власть мертвыхъ не одинакова, можетъ быть, она уже падаетъ. Нкогда они повелвали, какъ деспоты: это несомннно. Теперь, быть можетъ, они повелваютъ лишь въ однихъ мстахъ, а въ другихъ безповоротно потеряли всякую надежду на власть. На Майорк они еще правятъ могучей рукой, такъ говоритъ онъ, ч_у_е_т_а. Въ другихъ странахъ, быть можетъ, не правятъ.
Фебреръ почувствовалъ глубокое раздраженіе, вспомнивъ свои ошибки и тревоги. Проклятые мертвые! Человчество не будетъ счастливымъ и свободнымъ, пока не покончитъ съ ними.
— Пабло, убьемъ мертвыхъ!
Капитанъ съ минуту тревожно смотрлъ на пріятеля, но увидавъ его ясный взглядъ, онъ успокоился и сказалъ, улыбаясь:
— По мн, пусть ихъ убьютъ!
Затмъ, снова серьезный, нагнувшись на стул и пуская кольца дыма, ч_у_е_т_а прибавилъ:
— Ты правъ. Убьемъ мертвыхъ: растопчемъ ненужныя преграды, старье, загромождающее и усложняющее нашъ путь. Мы живемъ согласно завтамъ Моисея, завтамъ Будды, Іисуса, Магомета или другихъ человческихъ пастырей, но естественне и логичне жить согласно тому, что мы думаемъ и чувствуемъ сами.
Хаиме оглянулся назадъ, какъ будто его глаза хотли увидать внутри дома нжную фигуру Маргалиды. Потомъ онъ резюмировалъ вс утшенія и новыя истины, открытыя его мыслью, и энергично повторилъ: ‘Убьемъ мертвыхъ’.
Голосъ Пабло пробудилъ его отъ его размышленій.
— Теперь ты женился бы на моей племянниц безъ страха и раскаянія?
Фебреръ колебался, прежее чмъ отвтить, Да, онъ женился бы, не обращая вниманія на укоры совсти, такъ много заставившей его страдать. Но чего-то не доставало бы. Чего-то выше человческой воли, чего-то превосходящаго ихъ могущество, чего-то такого, чего нельзя купить и что правитъ міромъ: это что-то несла съ собою Маргалида, сама того не вдая.
Его тревоги кончились. Новая жизнь!
Нтъ, мертвые не повелваютъ: нами повелваетъ жизнь, а жизнью — любовь.

КОНЕЦЪ.

Мадридъ.
Май — декабрь 1908 г.
Бласко-Ибаньес Висенте
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Бодега, Бласко-Ибаньес Висенте, Год: 1905
  2. Толедский собор, Бласко-Ибаньес Висенте, Год: 1911
  3. Детоубийцы, Бласко-Ибаньес Висенте, Год: 1911
  4. Розаура Салседо, Бласко-Ибаньес Висенте, Год: 1926
  5. Обнаженная, Бласко-Ибаньес Висенте, Год: 1911
  6. Майский цветок, Бласко-Ибаньес Висенте, Год: 1911
  7. Проклятый хутор, Бласко-Ибаньес Висенте, Год: 1910
  8. Куртизанка Сонника, Бласко-Ибаньес Висенте, Год: 1900
Электронная библиотека