Происхождение современной Франции, Тэн Ипполит Адольф, Год: 1893 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 30 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Ипполит Тэн

Происхождение современной Франции

Том I

СТАРЫЙ ПОРЯДОК

————

КНИГА I

СТРОЕНИЕ ОБЩЕСТВА

(отрывок)

Текст публикуется по изданию:
‘История и историки’.
М.: Остожье, 1998. с.675-710.
Перевод Э. Пименовой

Глава первая

В 1789 г. три сорта людей: духовенство, дворяне и король — занимали в государстве выдающееся место, пользуясь всеми преимуществами, которые это влечет за собой, а именно: властью, богатством, почестями или, во всяком случае, особыми привилегиями, исключениями, милостями, пенсиями, преимуществами и всем остальным. Но если эти люди и занимали долгое время такое место, то это было потому, что действительно они его заслуживали в течение такого же долгого времени. Ведь это они, своими огромными и вековыми усилиями, соорудили три главных ряда устоев, на которых покоится все современное общество!

1.

Из этих трех рядов устоев современного общества, расположенных один на другом, самый древний и самый глубокий был построен духовенством. В течение ста лет и более духовенство работало над закладкою этого ряда, как архитектор и как рабочий, сначала совсем в одиночку, а потом — почти что в одиночку. Вначале, в течение первых четырех веков, оно создавало религию и церковь. Взвесим эти два слова, чтобы понять все их значение. С одной стороны, в мире основанном на завоевании, холодном и жестоком, как стальная машина, и осужденном, по самому своему устройству, уничтожать у своих подданных всякое желание действовать и охоту жить, духовенство возвестило ‘благую весть’: обещало ‘царство Божие’, проповедовало покорность и обращение к Отцу Небесному, внушало терпение, кротость, смирение, самоотречение, милосердие и открывало единственные отдушины, через которые человек, задыхающийся в римской темнице, мог вдыхать свежий воздух и видеть дневной свет. Вот чем была религия! С другой же стороны, в государстве, которое мало-помалу пустело, разлагалось и становилось роковым образом, добычей других, духовенство создало живое общество, руководимое известной дисциплиной и законами, сплотившееся около известной цели и известного учения, поддерживаемое преданностью своих вождей и послушанием верных и одно только оказавшееся способным устоять против потока варваров, врывавшегося через все бреши, образовавшиеся вследствие разрушения империи. Вот чем была церковь! На этих двух первых фундаментах духовенство продолжало строить далее, и начиная с момента нашествия варваров, в течение более пятисот лет, оно спасало то, что еще можно было спасти из человеческой культуры. Оно или само отправлялось навстречу варварам, или же старалось сразу расположить их к себе, как только они являлись. Как велика была эта заслуга, можно судить уже по следующему одному факту: в Великобритании, ставшей латинской страной, как и Галлия, но завоеватели которой остались язычниками в течение полутора века, все было истреблено: искусства, промышленность, общество, язык. Из всего народа, подвергавшегося избиению или разбежавшегося, остались только рабы, да и о тех можно лишь догадываться по некоторым следам, так как, обращенные в рабочий скот, они исчезают из истории. Такова была бы судьба и всей Европы, если б духовенство не постаралось поскорее очаровать свирепых дикарей, во власти которых оно очутилось.

Перед епископом в позолоченной ризе, перед монахом, облаченным в звериные шкуры, худым, ‘изможденным’ и ‘более покрытым грязью и пятнами, чем хамелеон’, новообращенный в христианство германец испытывал такой же страх, как и перед колдуном. В часы отдохновения, после охоты или пьянства, в душе германца возникает смутное предчувствие чего-то неизвестного, таинственного, грандиозного, неясное сознание какого-то неведомого правосудия, зачатки которого были у него уже тогда, когда он находился в своих лесах по ту сторону Рейна и которое теперь выражается у него внезапною тревогой и угрожающими полувидениями. В тот момент, когда он собирался осквернить святилище, он вдруг спрашивал себя, не падет ли он на его пороге, пораженный головокружением и со скрученной шеей? Убежденный в этом своим собственным смущением и напуганный этой мыслью, он останавливается на пороге, и, таким образом, земля, деревня, город, состоящие под охраною священника, получают от него пощаду. Если же животная ярость гнева дикаря или его первобытная алчность и толкают его на убийства и грабежи, то потом, после удовлетворения этих инстинктов, в дни бедствий или болезни, он начинает раскаиваться и по совету своей жены или любовницы возвращает церкви награбленное добро вдвойне, вдесятеро и даже во сто раз и одаряет духовенство подарками и льготами, таким образом, по всей территории, духовенство оберегает и расширяет свои убежища для побежденных и угнетенных, и вот наступает время, когда среди военных вождей с длинными волосами рядом с королями, облаченными в меха, восседают в собраниях и епископ в митре, и аббат с бритым теменем, так как только они одни умеют держать перо в руках и рассуждать.

В качестве секретарей, советников, богословов они участвуют в издании королевских указов, в управлении и через посредство самого правительства стараются ввести немного порядка в существующий громадный беспорядок, сделать законы более разумными и более человечными, восстановить и поддержать благочестие, образование, правосудие, собственность и, в особенности, брак. Без сомнения, их влиянию мы обязаны существованием той политики, хотя и несовершенной и непостоянной, которая не допустила все-таки Европу превратиться в монгольскую анархию. Если духовенство и оказывает свое давление на принцев до самого конца XII века, то лишь для того, чтобы обуздать в них и в низших народных классах зверские аппетиты, возмущения плоти и крови, возвращение к приступам неудержимой ярости, которые разрушают общество. В своих же церквах и в своих монастырях духовенство сохраняло все старинные приобретения человеческого рода: латинский язык, христианскую литературу и богословскую науку, часть языческой литературы и науки, архитектуру, скульптуру, живопись, искусства и промышленность и наиболее драгоценные из ремесел, доставляющих человеку хлеб, одежду и жилище, и главным образом то, что составляет самое лучшее из человеческих приобретений, всего более противоречащее бродячим инстинктам варвара, склонного к грабежам и ленивого, а именно: привычка и любовь к труду. В обезлюдевших деревнях, вследствие поборов римских начальников, восстаний, нашествия германцев и набегов разбойников, бенедиктинский монах строит свою хижину из ветвей среди кустов ежевики и терновника, а вокруг нее огромные пространства некогда возделанной земли представляют не более как пустынные заросли. С помощью своих спутников монах расчищает лес и строит жилище, приручает полудиких животных, устраивает ферму, мельницу, кузницу, печь для хлебов и мастерские для изготовления обуви и одежды. Согласно своему правилу, он каждый день читает в течение двух часов, семь часов он занимается ручным трудом и ест и пьет не более того, что строго необходимо для поддержания его жизни. Своим разумным, добровольным и сознательно исполненным трудом, с расчетом на будущее, он делает большее, нежели мирянин. Вследствие же своего умеренного, строго обдуманного и бережливого образа жизни он потребляет меньше мирянина. Вот почему там, где мирянин терпел неудачу, монах преуспевает и даже благоденствует. Монах давал пристанище несчастным, кормил их, доставлял им занятие и соединял их браком. Нищие, бродяги, богатые крестьяне стекались к его святилищу. Постепенно их становище превращалось в деревню, затем в посад. Человек начинает возделывать землю, как только у него являются надежды на жатву, он становится отцом семейства, как только у него возникает уверенность, что он может прокормить своих детей. Таким путем образуются новые центры земледелия и промышленности, которые становятся также и новыми центрами населения.

Но к телесной пище надо присоединить еще и духовную, не менее необходимую человеку, так как вместе с пищею ему надо было внушить желание жить или по крайней мере внушить покорность судьбе, которая дала бы ему силы переносить жизнь. Для этого надо было дать человеку трогательную и поэтическую мечту, которая заменила бы ему отсутствующее счастье. До половины тринадцатого века только духовенство в состоянии было доставить все это. Посредством своих бесчисленных легенд о святых, соборов с их устройством, своих статуй и всем тем, что выражается в их богослужении и в чем заключается смысл обрядов, который тогда был еще понятен, духовенство сделало осязательным ‘Царство Божие’ и воздвигло идеальный мир на конце реального мира, словно великолепный золотой павильон в конце грязного двора. В этом-то мире, таинственном и божественном, ищет и находит убежище опечаленное сердце, жаждущее ласки и кротости. Там, на пороге этого мира, преследователи в момент нанесения удара сами падают, сраженные невидимой рукой. Дикие звери становятся послушными, лесные олени сами являются по утрам и впрягаются в плуг святых, земля цветет для них, как новый рай, и они умирают только тогда, когда сами захотят этого. Они же являются утешителями людей, доброта, благочестие, прошение истекают из их уст с неизреченною сладостью. Подняв глаза к небу, они видят Бога, и без всяких усилий, как во сне, они возносятся к нему в лучах света и садятся одесную его. Божественная легенда имеет неизмеримое значение в этом царстве грубой силы, так как, чтобы быть в состоянии переносить эту жизнь, надо было придумать другую, и притом сделать эту вторую жизнь столь же доступною духовным взорам, как доступна была первая телесным очам. В течение более чем двенадцати веков духовенство питало людей этой легендой, и по величине вознаграждения, полученного духовенством, можно теперь судить о глубине человеческой благодарности. Папы ведь были в течении двухсот лет диктаторами Европы. Духовенство устраивало крестовые походы, смешало королей, раздавало государство. Его епископы и аббаты сделались, в одних местах владетельными князьями, в других — покровителями и настоящими основателями династий. Духовенство держало в своих руках треть земель, половину доходов и две трети капиталов Европы. Не следует думать, однако, что эта признательность людей была неосновательна и что они давали без законных причин, человек слишком эгоистичен и слишком завистлив, чтобы так поступать. Каково бы ни было учреждение, светское или духовное, каково бы ни было духовенство, христианское или буддийское, но современники, наблюдавшие его в течение сорока поколений, конечно, не могут считаться плохими судьями, и если они отдают ему свою волю и свое имущество, то делают это лишь пропорционально его услугам, и избыток их преданности может служить мерилом громадности благодеяний духовенства.

2.

До сих пор против силы бердышей и мечей духовенство прибегало только к помощи убеждения и терпения. Государства, которые, по примеру древней Империи, пытались возвыситься в виде сплоченных зданий и создать плотину против непрерывных нашествий, не могли удержаться на зыбкой почве. После Карла Великого все рушилось. Нет более настоящих воинов, со времени битвы при Фонтанэ и в течение почти полстолетия шайки разбойников в четыреста-пятьсот человек безнаказанно убивали, сжигали и опустошали всю страну.

Но в то же самое время разложение государства вызывает к жизни военное поколение, которое является последствием такого состояния. Каждый мелкий вождь непременно старается прочно укрепиться на той земле, которую он занял или которою завладел. Он не получил ее в свое пользование только на время или как бы взаймы, но она уже представляет его собственность и составляет его наследство. Это его земля, его посад, его графство, а не земля короля, и он уже идет сражаться, чтобы защищать свою собственность. В подобные моменты благодетелем, спасителем должен быть именно такой человек, который умеет сражаться и защищать других, и таковым был в действительности новый класс, который тогда образовался. На языке того времени, дворянин — непременно военный, солдат, и он-то и положил второй ряд устоев, на которых зиждется современное общество.

В десятом веке происхождению воина еще не придается значения. Таким воином может быть карловингский граф, или владелец пожалованной королем бенефиции, или же смелый обладатель одной из последних свободных земель. Иногда это воинственный епископ, храбрый аббат, в другом месте это обращенный в христианство язычник, бандит, сделавшийся оседлым, авантюрист, достигший благоденствия, суровый охотник, который в течение долгого времени питался лишь добычей от своей охоты и дикими плодами. Предки Роберта Сильного неизвестны, а про Капетингов впоследствии рассказывали, что они произошли от одного парижского мясника. Во всяком случае, дворянин тех времен должен быть непременно храбрым, сильным и опытным в искусстве владеть оружием. Находясь во главе отряда и столкнувшись с врагом, вместо того чтобы бежать или платить выкуп, подставлял свою грудь и крепко держался на ногах, охраняя шпагой свой уголок земли. Для такого дела он не нуждался в предках, ему надо было только иметь мужественное сердце, и он сам становился собственным предком! Спасение, которое он приносил своею храбростью, доставляло такое счастье, что ни у кого не являлось желания придираться к его происхождению, но после многих веков в каждом кантоне уже были вооруженные силы, было постоянное войско, способное противостоять нашествию кочевников, и, -таким образом, жители этого кантона перестают быть добычею чужеземцев. К концу века Европа, которую грабили флотилии двухпарусных лодок, сама уже высаживает в Азии двести тысяч вооруженных людей, и с тех пор, на севере, на юге, перед лицом мусульман и перед лицом язычников, Европа, вместо того чтобы быть побежденной, сама побеждает. Появляется новый идеальный образ после образа святого — это образ героя, и новое чувство, столь же действительное, как и старое, группирует людей, образуя из них стойкое общество. Это общество — не что иное, как постоянная жандармерия, где каждый, от отца к сыну, — непременно жандарм. Каждый в этом обществе уже от рождения имеет наследственный чин, занимает военный пост, получает жалованье в виде поземельного владения и может быть уверен, что его наследственный вождь никогда не оставит его, но зато и он сам должен быть готов во всякое время положить свою голову за своего вождя. В те времена, когда война никогда не прекращалась совсем, только один общественный строй мог считаться хорошим — это строй войска перед лицом неприятеля, и таковым был феодальный режим. Уже по этому одному можно судить о тех опасностях, от которых он должен был ограждать, и о той службе, к которой он приневоливал. ‘В то время, — гласит одна испанская хроника, — короли, графы, дворяне и все рыцари, чтобы быть готовыми во всякую минуту, держали своих лошадей в зале, где они спали вместе со своими женами’. Виконт, сидящий в башне и защищающий вход в долину или брод, маркиз, заброшенный, словно потерявшийся ребенок, на границе, спали, всегда положив руку на свое оружие, совершенно так же, как американский воин в блокгаузе Дальнего Запада, среди племени сиу. Его дом был не чем иным, как военным лагерем и укрепленным убежищем, где в большой зале была положена на полу солома и сухие листья, там он ложился со своими товарищами, снимая только одни шпоры, когда у него была возможность поспать. Бойницы пропускают лишь немного света, но иначе устроить было нельзя, потому что надо было прежде всего оградить себя от стрел. Все вкусы, все чувства подчинялись службе, и на европейской границе были такие места, где ребенок четырнадцати лет уже обязан был ходить в походы, а вдова до шестидесятилетнего возраста обязана была снова выходить замуж. Надо людей, чтобы заполнить пустые места, образующиеся в рядах войска: надо людей для служебных постов, чтобы стоять на страже! — вот крик, который раздавался повсюду, из всех учреждений, как колокольный призыв. Благодаря этим храбрецам крестьянин мог быть спокоен: его не будут больше убивать, не будут уводить в плен, вместе с его семьей, словно стадо, с рогатками на шее! И благодаря им он осмеливался возделывать землю, сеять, надеяться на свою жатву, а в случае опасности он знал, что найдет убежище для себя, своих хлебных запасов и для своего скота у подножия крепости , внутри ограды. Постепенно между военным главою замка и старинными поселенцами, живущими в незащищенной местности, устанавливается, под влиянием необходимости, безмолвный договор, который превращается в почитаемый всеми обычай. Жители работают для военного предводителя, возделывают его земли, служат ему своими подводами, платят ему оброки. (Столько-то с каждого дома, столько-то с каждой головы скота и столько-то за право наследства или продажи — ведь надо же ему кормить свое войско!) Но он будет не прав, если из гордости или алчности отнимет от них еще что-нибудь, после того, как они выплатили ему все что следует. Что же касается бродяг и бедняков, вынужденных, вследствие беспорядка и всеобщего опустошения, искать у него убежища, то их положение бывает более тяжкое, так как земля принадлежит ему и без него она была бы необитаема. Он может уделить им частицу земли или позволить хотя бы только расположиться станом на своей земле, и может дать им, кроме того, еще и работу или семена для посева, но при этом он может поставить им такие условия, какие ему захочется. Они становятся тогда его крепостными, его наследственным достоянием. Он имеет право вернуть их, куда бы они ни направились, и они становятся из поколения в поколение его прирожденными слугами, которых он может заставить исполнять такое ремесло, какое ему вздумается, может по произволу облагать повинностями и барщиной, а они сами ничего не могут передать по наследству своим детям, кроме одной только обязанности: продолжать службу родителей после их смерти. ‘Не быть убитым, — говорит Стендаль, — иметь зимой хорошую меховую одежду — таков был высший идеал счастья для огромного числа людей в десятом веке!’ Прибавим к этому, что для женщины составляло, кроме того, высшее счастье, если она избегала участи быть изнасилованной целою бандой. Если представить себе, более или менее ясно, те условия, в которых находились люди в те времена, то станет понятно, почему они так охотно подчинялись самому тяжелому феодальному игу, — ведь то, что приходилось им испытывать ежедневно, было еще хуже. Доказательством может служить то, что все сбегались в феодальное укрепление, как только оно было выстроено. В Нормандии, напр., как только Роллан размежевал земли шнурком и перевешал всех воров, обитатели соседних провинций нахлынули к нему и поселились в его владениях. Достаточно было небольшой доли безопасности, чтобы страна заселилась.

Итак, люди живут, или, вернее, снова начинают жить, под охраною грубой руки, одетой в железную перчатку, которая сурово обращается с ними, но в то же время и оберегает их. Как верховный повелитель и владелец, феодальный глава оставляет для себя, в силу этого двойного права, все пустыри, реки, лес и всю охоту. Зло не велико, так как страна наполовину пустынна, и он тратит все свое свободное время на истребление крупных диких зверей. Имея в своих руках средства, он один только может построить мельницу, печь для хлебов, пресс для выжимания масла, устроить паром, мост или дорогу, запрудить пруд, воспитать или приобрести быка. Чтобы вознаградить себя за все эти затраты, он облагает пошлиной все свои учреждения и насильственно заставляет жителей пользоваться ими. Если он умен и, кроме того, хороший сельский хозяин и если он хочет извлечь наилучшие выгоды из своей земли, то сам постепенно ослабляет или дозволяет ослабить петли той сети, которая так стесняет его крепостных и вынуждает их плохо работать., потому что им слишком тесно в ней. Привычка, необходимость, добровольное или насильственное приспособление оказывают тут свое действие, и в конце концов господа, мужики, крепостные и буржуа, приспособившиеся к своим условиям и связанные общим интересом, образуют вместе общество — настоящий общественный организм. Поместье владельца, графство, герцогство становятся для них отечеством, которое они любят, повинуясь слепому инстинкту, и за которое готовы жертвовать собой. Отечество сливается с образом владельца и его семьи, и на этом основании им гордятся, считают его победы, приветствуют его, когда он, с кавалькадой, проезжает по улице, и радуются окружающей его пышности вследствие чувства симпатии к нему. Если он вдов и не имеет детей, к нему отряжают депутацию, которая убеждает его жениться, чтобы его смерть не сделала страну предметом раздоров между претендентами и не отдала бы ее на жертву алчности соседей. Таким образом, спустя тысячу лет снова возрождается самое могучее и самое живучее, из всех чувств, поддерживающих человеческое общество. Это чувство тем более драгоценно, что оно имеет способность расширяться, и для того, чтобы маленькая феодальная родина превратилась в большую национальную родину, достаточно только соединения всех отдельных феодальных владений под властью одного владельца, и тогда король — глава дворянства — закладывает третий ряд устоев Франции, укрепив его на создании рук этого же самого дворянства.

3.

Король воздвиг весь этот третий ряд устоев, камень за камнем. Гуго Капет положил первый камень, до него королевский титул не доставлял королю ни одной провинции, и он первый присоединил к титулу земельное владение. В течение восьмисот лет, посредством браков, завоеваний, хитрости, наследства, короли продолжали приумножать свои владения, и даже при Людовике XV Франция увеличивается посредством присоединения Лотарингии и Корсики. Вышедшему из ничтожества королю удалось создать сплоченное государство, с двадцатью шестью миллионами обитателей, наиболее могущественное в тогдашней Европе. В продолжение всего этого периода король стоял во главе общественной обороны, он был освободителем страны от иноземцев: от папы — в четырнадцатом веке, от англичан — в пятнадцатом, от испанцев — в шестнадцатом. Внутри же страны начиная с XII века он творит правосудие, не снимая военной каски с головы и находясь постоянно в разъездах. Он разрушает башни феодальных разбойников, умеряет излишества сильных, покровительствует угнетенным, улаживает частные распри и восстановляет мир и порядок. Этот гигантский труд королей продолжается без перерыва, от Людовика Толстого до Людовика Святого, от Филиппа Прекрасного до Карла VII и Людовика XI, от Генриха IV до Людовика XIII и XIV, вплоть до половины семнадцатого века, выражаясь изданием Эдикта против дуэлей и заседаниями королевского суда. Между тем все полезные вещи, исполненные по приказанию короля или же развившиеся под его покровительством: дороги, пристани, каналы, приюты, — университеты, академии, благотворительные учреждения, богадельни, воспитательные, научные, промышленные и торговые заведения — все это носило на себе отпечаток его величия и выставляло его благодетелем общества. Подобные услуги, конечно, требовали и соответствующего вознаграждения, и поэтому всеми было признано, что король от отца к сыну вступает как бы в брак с Францией и что она действует только через него, а он действует для нее. Как воспоминания древности, так и интересы настоящего только способствовали утверждению этого союза. Церковь освящает его в Реймсе, во время коронации, причем устанавливается нечто вроде восьмого таинства, сопровождаемого легендами и чудесами, и король делается помазанником Божиим. Дворяне, под влиянием древнего инстинкта военной верности, стали смотреть на себя как на стражу короля, и поэтому-то 10 августа они ради него отправились на смерть на лестнице его дворца. Король, следовательно, является их природным главнокомандующим, а народ до 1789 года будет видеть в нем защитника угнетенных, охранителя прав, покровителя слабых, первосвященника и прибежище всех. В начале царствования Людовика XVI крики: ‘Да здравствует король!’, начинавшиеся в шесть часов утра, почти не прерывались до самого вечера. Когда родился дофин (наследник престола), то радость Франции была настоящею семейною радостью, ‘незнакомые люди останавливались на улицах и разговаривали друг с другом, а знакомые обнимались’. Все, под впечатлением смутной традиции и почтения, существующего с незапамятных времен, чувствовали, что Франция представляет корабль, выстроенный руками королей и их предков, и на этом основании король мог считать Францию своею принадлежностью и иметь на нее такие же права, какие имеет пассажир корабля на свой багаж. Долг каждого на этом корабле заключается в том, чтобы осторожно и внимательно вести его по морю, так как на этом великолепном судне находится, под флагом короля, все общественное достояние. Под влиянием такой идеи королю было предоставлено все, прежние же властители, подчиняясь его силе или же по доброй воле, превратились в обломок, в призрак былого величия или даже простое воспоминание. Дворяне сделались его офицерами и придворными. После конкордата (соглашения с папой) он уже сам стал назначать чинов церкви. Генеральные штаты не созывались в течение ста семидесяти пяти лет, провинциальные же существовали только для распределения налогов, а парламенты подвергались изгнанию, лишь только они осмеливались делать какие-либо заявления. Посредством своего совета, своих интендантов, своих субделегатов король вмешивался во все мельчайшие местные дела. У короля было 477 миллионов дохода. Он распределял также половину доходов духовенства. В конце концов он стал неограниченным хозяином страны и сам заявлял это. Поместья, освобождение от налогов, удовлетворение честолюбия и остатки юридических прав и местной власти — вот все, что осталось у прежних соперников короля, но взамен того они стали пользоваться его предпочтением и его милостями. Такова вкратце история привилегированных господ духовенства, дворянства и короля. Надо ее вспомнить, чтобы понять положение этих классов в момент их падения. Создав Францию, они и пользовались ею вволю. Посмотрим же теперь поближе, чем они стали к концу XVIII века, какую часть своих преимуществ они сохранили, какие услуги они еще продолжают оказывать и каких они больше не оказывают.

Глава вторая

1.

Привилегированных насчитывается около 270.000: дворянство — 140.000, духовенство — 130.000. В это число надо включить от 25.000 до 30.000 дворянских семейств, 23.000 монахов, живущих в 2.500 монастырях, 37.000 монахинь — в 1.500 монастырях, 60.000 священников и викариев в различных церквах и часовнях. Чтобы яснее представить себе это, надо вообразить, что на каждую квадратную милю земли и на каждую тысячу обитателей приходится по одному дворянскому семейству, с его домом, украшенным флюгером, а в каждой деревне есть священник и его церковь, и через каждые же шесть или семь миль имеется мужская или женская монашеская община. Все это — древние вожди и создатели Франции, и на этом основании они продолжают еще пользоваться многими правами и обладают большим имуществом.

2.

Будем всегда помнить, чем они были прежде, для того чтобы понять, что они представляют еще и теперь! Как ни велики их преимущества, но, в сущности, они являются лишь остатками прежних, еще больших преимуществ.

Епископ или аббат, граф или герцог, преемники которых приходили на поклон в Версаль, некогда считались ровнями королей, Каролингов и первых Капетингов. Владелец Монтлери держал в страхе короля Филиппа I. Аббат из Сен-Жермен де Пре обладал 430.000 гектарами земли — пространство, почти равняющееся целому департаменту. Не следует удивляться тому, что они остались сильными и в особенности богатыми, — ничто не бывает так устойчиво, как форма общества! По прошествии восьмисот лет и множества ударов королевского топора, а также громадных перемен социальной культуры, старый феодальный корень все еще держится и прозябает. Прежде всего это можно заметить на распределении собственности. Одна пятая часть земли принадлежит короне и общинам, другая — среднему сословию, третья — народонаселению деревень, четвертая — дворянству и пятая — духовенству. Таким образом, если исключить общественные земли, то окажется, что привилегированные владеют половиною королевства. Это большая доля, в то же время и самая богатая, потому что она заключает в себе самые большие и прекрасные здания, дворцы, замки, монастыри, соборы и почти всю драгоценную движимость, мебель, посуду и произведения искусства, накопленные в течение веков. Об этом можно судить по оценке той доли, которая принадлежала духовенству. Владения духовенства представляют капитал около четырех миллиардов, доход, приносимый ими, равняется 80 — 100 миллионам, но к этому надо еще прибавить десятину — 123 миллиона в год, в общем, что в настоящее время равняется вдвое большей сумме. Кроме того, существовали еще и случайные доходы и сборы. Чтобы лучше представить себе эту могучую золотую реку, вливающуюся в карманы духовенства, рассмотрим некоторые из ее притоков. 399 монахов Премонтрэ исчисляли свой доход в один миллион, а свой капитал — в 45 миллионов. Начальник доминиканцев в Тулузе заявляет, что на его 236 монахов приходится чистого дохода более 200.000 ливров, не считая монастырей с их усадьбами, недвижимого имущества в колониях, негров-рабов и других предметов, оцениваемых в несколько миллионов’.

Бенедиктинцы из Клюни, числом 298, имели доход в 1.800.000 ливров, из Сени Мора, — числом 1.672 — оценивали свое церковное и домашнее имущество в 29 миллионов, приносящих восемь миллионов чистого дохода, ‘не считая того, что приходится на долю аббатов и приоров’, т. е. столько же, а может быть, и больше. Дом Рокур, аббат Клэрво, имеет от 300.000 до 400.000 ливров годового дохода, кардинал де Роган, страсбургский епископ, — более миллиона. Во Франшконте, Эльзасе и Руссильоне духовенство владеет половиною земель, в Гено и Артуа — тремя четвертями, в Камбрезисе — 1.400 из 1.700 земельных участков. Каноники Сен Клода в Юре владеют 12.000 крепостных или прикрепленных к земле. По этому богатству первого сословия мы можем составить себе понятие о втором. Так как, кроме дворян, к нему принадлежат и лица, возведенные в дворянское достоинство, и так как два века тому назад судьи, а лет сто назад — финансисты стали приобретать или покупать дворянские титулы, то ясно, что в этом сословии сосредоточились почти все крупные богатства Франции, старинные и новые, полученные по наследству или по милости двора и приобретенные в делах. Когда какой-нибудь класс находится на вершине, то ряды его пополняются всеми, кто возвышается или карабкается наверх. Там точно так же бывают сосредоточены колоссальные богатства. Вычислено, что уделы принцев королевского дома, графов д’Артуа и Прованса, герцогов Орлеанских и Пентьевр, покрывали седьмую часть территории. Принцы крови обладали, все вместе, доходом в 24 — 25 миллионов, и только один герцог Орлеанский имел 11.500.000 ливров дохода. Это были все остатки феодального режима, их можно найти в настоящее время в Англии, Австрии, Пруссии и России. В самом деле, собственность надолго переживает те условия, которые вызвали ее образование. Ее создала верховная власть, отделенная от этой верховной власти, она еще долго оставалась в тех самых руках, которые некогда держали эту власть. В епископе, аббате или графе король желал уничтожить своего соперника, но уважал в них собственника. По многим признакам мы можем и теперь еще угадать таких владетелей, верховная власть которых была или уничтожена, или же сокращена королем.

3.

Так же точно совершалось частное или полное освобождение от податей. Сборщики не переступали границы феодальной собственности, так как король сам сознавал, что эта собственность имеет такое же происхождение, как и та, которою он сам владеет. Если королевство является привилегией, то и феодальное владение также составляет привилегию. Король сам — не более как привилегированный из привилегированных. Самый абсолютный и наиболее проникнутый своими правами король, Людовик XIV, почувствовал, однако, смущение, когда крайняя необходимость заставила его разложить десятинный налог на всех без исключения. Договоры, прецеденты, незапамятный обычай, воспоминание о древнем праве все еще продолжают сдерживать руку фиска. Чем больше собственник похож на древнего независимого верховного владельца, тем шире льготы, которыми он пользуется. Иной раз эти льготы обеспечиваются ему последним договором или же тем, что он считается иностранцем, а иногда ему дает их его почти королевское происхождение. ‘В Эльзасе иностранные владетельные принцы. Мальтийский и Тевтонский ордены пользуются льготой и освобождены от всякого обложения личного и имущественного’. ‘В Лотарингии капитул в Ремиремонсе пользуется привилегией самому’ назначать цифру своего взноса во всех государственных налогах’. Иногда эти льготы обеспечивались тем, что дворянское достоинство соединялось с земельным владением. В Лангедоке и Бретани только с владений разночинцев взималась подать. Везде, впрочем, дворянское достоинство охраняло от уплаты податей не только владельца, но и его замок со всеми службами, ему приходилось платить только в лице своих фермеров. Еще лучше: достаточно было ему самому или через управителя эксплуатировать собственную землю, чтобы она уже освобождалась, так же как и он сам, от уплаты всяких налогов. Стоило ему вступить на землю самому или через своего приказчика, и он своею неприкосновенностью прикрывал те самые десятины, которые в руках другого были обложены податью. Кроме того, он мог освободить таким образом от подати все свои леса, луга, виноградники, пруды, усадебные земли, прилегающие к замку, каково бы ни было их протяжение, Вследствие этого в Лимузене и др. местах, где главное производство составляют луга и виноградники, помещик всегда стремился сам или же через своего управителя, управлять значительною частью своих владений и таким путем ограждать их от сборщика податей. Но этого мало: в Эльзасе, по специальному соглашению, помещик не платил ни одного су налога. Таким образом, несмотря на все свои посягательства, продолжавшиеся 450 лет, учреждение подати — это могучее орудие казны, самое тяжелое из всех, — оставило почти неприкосновенной феодальную собственность. Два новых орудия казны, действовавшие в течение века: подушные подати и взимание двадцатой части казались более действительными, но, в сущности, и они не были такими. Прежде всего, духовенство, посредством образцовой духовной дипломатии, отстранило и смягчило этот удар. Так как оно составляет корпорацию и пользуется правом собраний, то ему можно было вступать в переговоры с королем, откупаться, избегать обложения другими лицами и самому определять размеры своего платежа, да еще, кроме того, оно сумело добиться, чтобы его взносы не считались принудительным платежом, но признавались как бы ‘добровольным даром’. Взамен оно сумело получить массу уступок, оно могло уменьшить этот дар, а иногда и совсем не делать его и, во всяком случае, сократить его до 16 миллионов за каждое пятилетие, что составляет немного более трех миллионов в год. В 1788 г. духовенство платило только 1.800.000 ливров, а в 1789 г. и совсем отказалось платить. Еще лучше: так как для уплаты ‘дара’ духовенство прибегло к займу, и так как получаемые им десятины в его владении были недостаточны для погашения капитала и уплаты процентов по займу, то оно очень искусно добилось того, что король из своей казны стал выдавать ему ежегодно 2.500.000 ливров, так что, вместо того чтобы платить, оно еще получало с казны и в 1787 году положило в карманы таким образом, 1.500.000 ливров.

Что касается дворян, то они, не имея возможности собираться, иметь своих представителей и действовать через общественные пути, обратились к частным путям и действовали через министров, интендантов, субделегатов, генеральных откупщиков и всех лиц, облеченных властью. Дворянское звание внушало почтение, и поэтому им оказывалось снисхождение и разные любезности и льготы. Прежде всего, это звание избавляло их самих, их служащих и слуг этих служащих от вынимания жребия в милицию, от постоя, от дорожной повинности, затем, так как подушная подать определяется по налогу с имущества, то они и платили мало, потому что их обложение было ничтожно. Кроме того, каждый из них пускал в ход все средства, чтобы избавиться от платежа. ‘Ваше чувствительное сердце, — пишет один из них интенданту, — конечно, не допустит, чтобы человек из моего сословия был бы обложен такими же строгими платежами двадцатой доли, как и человек из простонародья’. С другой стороны, так как плательщик вносит подушную подать в месте своего действительного жительства, зачастую очень далеко от своих имений, и так как о его доходах с движимого имущества ничего неизвестно, то он может платить, сколько ему вздумается. Никакие розыски относительно его не допускаются, если он дворянин. ‘С людьми высокого ранга всегда соблюдают бесконечные предосторожности, — говорит Тюрго. — Подушная подать с привилегированных лиц была низведена до очень скромных размеров, между тем как подушная подать с лиц, платящих уже другие налоги, почти равнялась по размерам главнейшему налогу’. Притом же ‘сборщики считают своею обязанностью щадить привилегированных даже тогда, когда за ними имеются недоимки’, вследствие чего, как говорит Неккер, за ними накопилось много очень давних и много слишком значительных недоимок. Итак, не имея возможности отразить с фронта нападение казны, они старались его избегать или так ослабить, чтобы оно сделалось совершенно безвредным. В Шампани ‘из суммы в почти 1.500.000 ливров, доставляемых подушною пошлиной, они платили только 14.000 ливров’, т. е. ‘два су и два динария за тот же самый предмет, за который податному сословию приходилось платить 12 су с одного ливра’. По словам Калонна, ‘если бы уничтожили льготы и привилегии, то налоги приносили бы вдвое больше’. — ‘Но самые богатые всегда были и самыми искусными в защите своих привилегий!’ — ‘С интендантами, — говорит герцог Орлеанский, — я всегда могу поладить, так как я плачу им приблизительно только то, что хочу’. — И он высчитывал, что если бы провинциальная администрация обложила его налогом с должною строгостью, то он бы потерял 300.000 ливров дохода. Было доказано, что принцы крови уплачивали вместо 2.400.000 всего 188.000 ливров. Но, в сущности, освобождение от налога является в этом режиме лишь последними обрывками верховных прав или по крайней мере, обломком независимости. Привилегированный избегает или отклоняет от себя обязанность платить налог не только потому, что это для него разорительно, но и по той причине, что это его унижает. Подать — это признак недворянского звания, т. е. бывшего состояния рабства, и поэтому-то привилегированные сопротивляются ей столько же из личного интереса, сколько и из гордости.

4.

Последуем теперь за привилегированным в его владения. Епископ, аббат, монашеский капитул, аббатиса имеют каждый свои поместья, как и светский владелец, так как в прежние времена монастырь и церковь были маленькими государствами, подобно графству и герцогству. Нетронутое по ту сторону Рейна, но почти разрушенное во Франции, феодальное здание везде указывает на один и тот же план. В некоторых местах, лучше защищенных или меньше подвергавшихся нападениям, это здание сохранило свой прежний внешний вид. В Кагоре граф-епископ города имеет право, когда он совершает торжественное богослужение, ‘класть на престол каску, кирасу, перчатки, и шпагу’. В Безансоне принц-архиепископ имеет шесть главных офицеров, которые обязаны приносить ему в дар свои уделы, присутствовать при его вступлении на престол и быть на его похоронах. В Манде епископ, сюзерен Жеводана, с XI века ‘выбирал советников, судей, комиссаров и синдиков страны, располагал всеми должностями муниципальными и судебными’, и, когда его пригласили принять участие в собрании трех сословий провинции, то он отвечал, что его место, его владения и его ранг ставят его выше всех частных лиц его прихода, он не может находиться под председательством никого другого и, будучи сюзеренным владельцем всех земель, и в особенности баронств, он не может уступить первенство своим вассалам и вассалам своих вассалов’. Одним словом, в своей провинции он был королем или почти королем. В Ремиремонсе благородный капитул канонисс держал в своих руках все низшее, высшее и среднее правосудие в 52-х призывных округах своих ленных владений, он представляет своих кандидатов на 64 должности священников, имеет в своем распоряжении десять мест каноников, назначает в городе муниципальных чиновников и, кроме того, еще располагает тремя судами первой инстанции и апелляционными судами и повсюду может назначать чиновников лесного ведомства. Тридцать два епископа, не считая капитулов, являются, таким образом, светскими властителями во всех направлениях или же владеют только частью своих епископских городов, а иногда и окружающего округа. Иной раз, как, напр., епископ Сен-Клод, они становятся властителями всей области. -В таких местах феодальное здание еще сохранилось, в других же оно восстанавливается заново, а именно в удельных владениях. В этих владениях, куда входят более двенадцати наших департаментов, принцы крови назначают на судебные должности и раздают приходы, заняв место короля, они получали и его выгодные и почетные права. Они стали почти пожизненными королями, так как получали не только то, что получал король, как ленный владелец, но еще и часть того, что он должен был получить как монарх. Например, Орлеанский дом взимал вспомогательные налоги, т. е. налоги на спиртные напитки, на золотые, серебряные изделия, на производство железа, стали, карт, бумаги и крахмала — словом, он берет себе всю сумму одного из самых обременительных косвенных налогов. Ничего нет удивительного, что, находясь в положении верховного лица, Орлеанские принцы, как государи, имели свой совет, своего канцлера, свой государственный долг, свой двор и придворный церемониал, и в их руках феодальное здание получало такую же пышную внешность и было организовано так же, как и в руках короля.

Перейдем теперь к менее значительным лицам, к помещику средней руки, живущему в своих владениях, обнимающих квадратную милю, среди тысячи жителей, которые некогда были его крестьянами или крепостными, и рядом с монастырем, капитулом или епископом, права которых смешиваются с его правами. Но, что бы ни делалось, чтобы унизить его положение, оно все-таки остается довольно высоким. Он все еще, как говорят интенданты, ‘первый из жителей’ — это принц, которого мало-помалу лишили его прежних общественных должностей, оставив ему только его почетные и доходные права, но тем не менее он все-таки остается принцем. В церкви у него есть своя скамья, и он пользуется правом погребения возле клироса. Драпировки в церкви украшены его гербами, ему кадят и подносят святую воду с особым почетом. Часто, основав церковь, он становится ее покровителем, выбирает священника и желает руководить им. В деревнях он изменяет часы церковной службы, назначает их раньше или позже, по своему усмотрению. Если он имеет титул, то пользуется правами верховного судьи, и существуют целые провинции, например Мэн и Анжу, где все ленные владения соединялись с правами правосудия. В таких случаях владелец сам назначал судью, регистратора и других судебных чинов, прокуроров, нотариусов, сержантов, приставов, которые и действовали или судили от его имени в гражданских и уголовных судах первой инстанции. Кроме того, он же назначал лесничего или судью для проступков, касающихся лесов, и получал штрафы, налагаемые этими должностными лицами. Для преступников различного рода у него была своя тюрьма, а иногда и своя виселица. Но, кроме того, в виде вознаграждения за издержки по устройству правосудия он получал имущество человека, приговоренного к смерти или к конфискации, в пределах собственных владений. Он наследовал также после незаконнорожденного, родившегося и умершего в его владениях, после умершего без завещания и без явных законных наследников. Он присваивал себе также всякое движимое имущество, живое или мертвое, которое было найдено на его земле, но владельцы которого были неизвестны. Он брал себе треть или половину найденных кладов, а на берегу забирал в свою пользу все остатки, выброшенные морем после кораблекрушений. Наконец, что было особенно прибыльно в те времена всеобщего разорения, он становился собственником покинутых участков земли, не подвергавшихся обработке в течение десяти лет. Другие привилегии, которыми, он пользовался, яснее указывают, что правительство округа некогда находилось в его руках. Так, например, в Оверни, Фландрии, Гено, Артуа, Пикардии, Эльзасе и Лотарингии ему уплачивался еще налог за охрану и покровительство. Он взимал налог на стражу и дозоры и на свою военную охрану, а также питейный сбор с тех, кто продает пиво, вино или другие напитки, в розницу и оптом. Он получал налог, уплачиваемый деньгами или зерном, с каждого очага, дома или семьи и очень распространенный в Дофинэ и Провансе, а также налог с каждого прогоняемого стада овец, пошлину с продажи и аренды земли, почти повсеместно распространенную, состоящую во взимании шестой, а иногда пятой или даже четвертой части с запродажной цены на землю или с аренды сроком более чем на девять лет. Сюда же относится и налог, равняющийся доходу одного года, получаемый с каждого имения, переходящего к наследникам по боковой линии, а иногда и к прямым наследникам. Но более редким и в то же время наиболее тяжелым из всех был налог, составляющий двойную поземельную подать или годовой сбор плодов, который уплачивался в случае смерти как верховного владельца, так и самого владельца участка. Все это были настоящие налоги, земельные и личные, налоги на движимое имущество, патентные сборы, налоги на право передвижения, на переход собственности из рук в руки, на наследство, установленные некогда при условии известной общественной службы, которую, однако, владелец уже перестал нести.

Другие поборы, взимаемые владельцем в свою пользу, также представляют старинные налоги, но по отношению к ним он все-таки хоть выполнял те обязанности, за исполнение которых ему было назначено это вознаграждение. Правда, король отменил множество дорожных пошлин, не менее 1200 в 1724 г., но все же их еще оставалось достаточно для владельца, который мог делать сбор с мостов, с дорог, перевозов, барок, поднимающихся или спускающихся по течению реки, но зато он должен был и заботиться о содержании этих мостов, перевозов, дорог, бичевников. Такие обложения все же приносили ему большой доход, который в некоторых случаях достигал 90.000 ливров. Подобным же образом под условием поддержания здания рынка и бесплатного доставления весов и гирь он пользовался правом делать сборы со всех съестных припасов и товаров, привозимых на ярмарку или рынок. В Ангулеме он взимал 48-ю часть проданного зерна, в Комбурге, возле Сен-Мало, столько же с каждой головы проданного скота, в других местах — столько же с запроданного количества вина, съестных припасов и рыбы. Так как в прежние времена он первый построил хлебопекарню, пресс для винограда, мельницу и баню, то он и мог обязать жителей пользоваться только этими учреждениями и разрушать все такие постройки, которые могли составить ему конкуренцию. Ясно, что все это были монополии и права, относящиеся к этим временам, когда владелец еще держал общественную власть в своих руках.

Но он не только имел в своих руках власть в те времена, ему принадлежали тогда земли и люди. Впрочем, в различных провинциях он еще оставался собственником людей во многих отношениях. В Шампани, в Сенонэ, в Ла-Марше, в Бурбоннэ, в Нивернэ, Бургони, Франшконте почти не оставалось земель, которые не сохраняли бы следов прежнего крепостного состояния… Там еще можно было найти немало личных крепостных или же сделавшихся таковыми из благодарности или же по воле своих родителей. Человек в этих местах оказывается рабом то в силу своего рождения, то в силу своего отношения к земле. Тем или иным способом, но еще около полутора миллионов человек сохраняли, как говорят, вокруг своей шеи остаток феодального ошейника. В этом ничего нет удивительного, потому что по ту сторону Рейна почти все крестьяне еще и теперь носят этот ошейник. Господин и владелец всего их имущества и всего их труда в прежние времена и теперь еще может потребовать от них от десяти до двенадцати дней барщины в год, кроме определенного оброка. В баронстве Шуазель, близ Шомона, в Шампани, жители должны возделывать его земли, засевать их, убирать жатву для него и складывать ее в житницы. За каждый клочок земли, каждый дом, каждую голову скота ему уплачивался известный налог. Дети наследовали родителям только под условием совместного житья с ними. Если же они отсутствовали ко времени смерти родителей, то наследовал владелец. Вот что называлось в те времена землею, обложенной ‘хорошею податью’! В других местах владелец получал все наследства по боковой линии, вместо братьев или племянников, если они не жили вместе с покойником в момент его смерти, но при этом опять-таки совместное жительство возможно было только с позволения владельца. В Юрской области и в Нивернэ он мог преследовать крепостных, которые убежали, и потребовать после их смерти не только имущество, покинутое ими в его владениях, но и то, которое им удалось сколотить в другом месте.

В Сен-Клод он приобретал это право над каждым, кто прожил один год и один день в доме, принадлежащем к его владениям. Что касается собственности земли, то ясно, что она принадлежала ему целиком. В округе, подчиненном ему, все общественные земли составляли его частную собственность, дороги, улицы и общественные площади входили в состав его владений. Он имел право сажать там деревья и заявлять свои права на деревья, уже растущие там. Во многих провинциях он имел право заставлять жителей платить за разрешение пасти свои стада на полях после жатвы и на ‘пустопорожней земле’. Реки, несудоходные, принадлежали ему, так же как и островки, и образующиеся на реке наносы, и встречающаяся там рыба. Он имел право охоты на всем пространстве, подведомственном ему, и не раз случалось, что какой-нибудь владелец низкого происхождения бывал вынужден открывать ему ворота своего парка, обнесенного стеной.

Еще одна последняя черта, которая должна окончательно обрисовать нам тогдашнего владельца земли: это был глава государства, собственник людей и земли, но он сам некогда был сельским хозяином, проживавшим на своей ферме среди остальных подчиненных ему ферм, и на этом основании он обеспечил себе некоторые хозяйственные выгоды, из которых многие сохранились и до сих пор. Таково, например, еще очень распространенное право, предоставляющее ему привилегию продавать свое вино, с изъятием всех других вин с рынка, в течение тридцати или сорока дней после сбора винограда. Таковым же было и то право, которым он пользовался в Турени, — право посылать своих лошадей, коров и быков пастись, под охраною пастухов, на лугах своих подданных. Таково же было и его право содержать огромную голубятню, откуда его голуби отправлялись тысячами пастись во всякое время и на всякой земле, причем никто не смел ни ловить, ни убивать их. Тоже в качестве сельского хозяина, он сохранял право еще и на другие поборы, собираемые со всех участков, отданных им некогда в вечную аренду. Эти поборы, существовавшие под разными наименованиями, эти взимания деньгами и натурой были так же разнообразны, как и те обстоятельства или случайные условия и местные сделки, которые их обусловили. В Бурбоннэ, напр., владелец получал четверть урожая, в Берри — двенадцать снопов со ста.

Иногда его должником или арендатором бывала целая община. Один депутат Национального собрания имел надел, дающий ему право взимать двести бочек вина с трех тысяч частных владений. В других же местах, основываясь на праве отбирать назад уступленный раньше участок, он мог оставлять за собою всякий запроданный участок, с обязательством вернуть помещику уплаченную им сумму, но вычитая при этом предварительно из этой суммы в свою пользу весь крепостной налог.

Заметьте при этом, что все эти повинности, лежащие на земельной собственности, представляют для владельца как бы род векселя, по которому ему производилась уплата из доходов и из капитала, а для плательщиков — род неоплатного долга, неразделяемого и не подлежащего выкупу.

Вот каковы были феодальные права! Чтобы лучше представить себе их общую картину, всегда надо иметь в виду, что граф, епископ или аббат десятого века были владельцами и собственниками своего округа. Форма, в которую сложилось тогдашнее общество, образовалась под влиянием непрестанной и близкой опасности и необходимости местной защиты, а также вследствие подчинения всех интересов одной потребности — потребности жить, и желанию сохранить землю, прикрепив к ней узами собственности и правом пользования отряд храбрецов под командою столь же храброго предводителя. Но когда опасность исчезла, то постройка стала разрушаться. За деньги владельцы позволили экономному и настойчивому крестьянину повытаскать из этой постройки немало камней. Им пришлось также поневоле допустить короля присвоить себе все общественные отделы этой постройки. Таким образом, им самим остался лишь один первоначальный остов, т. е. древнее устройство собственности, земля, скованная цепями или истощенная ради поддержания социальной формы, которая уже распалась, — словом, сохранился только старый порядок, состоящий из привилегий и повинностей, причины же и цели которых давно уже исчезли.

5.

Но из этого не следует, чтобы такой порядок был вреден или бесполезен. В самом деле, местный глава, не исполняющий уже прежних общественных обязанностей, мог все же, взамен этого, нести на себе другие, новые обязанности. Его должность была установлена для войны, когда жизнь носила воинственный характер, но он мог служить и в мирное время, при введении мирного режима, и нация, претерпевшая такое превращение, очень много выигрывала от этого, так как, сохраняя своих прежних вождей, она избавлялась от ненадежной и опасной операции, состоящей в приискании новых. Нет ничего труднее, как основать правительство, т. е. я хочу сказать, стойкое правительство, такое, которое состоит в том, что повелевают немногие, а подчиняются все, что во всяком случае противно человеческой природе. Для того, чтобы один человек, иногда дряблый старик, мог из своего кабинета располагать жизнью, и имуществом двадцати или тридцати миллионов людей, из которых большинство даже не видело его в глаза, для того, чтобы он мог приказывать им отдавать десятую или пятую часть своего дохода и они бы отдавали ее, для того, чтобы он мог повелевать им идти и убивать других или самим рисковать своею жизнью и они бы исполняли это, для того, чтобы они продолжали так поступать в течение десяти — двадцати лет, несмотря на все испытания, неудачи, бедствия и нашествия, подобно французам при Людовике XIV, англичанам при Питте, пруссакам при Фридрихе II, не прибегая к возмущению и внутренним волнениям, — для этого, в самом деле, требуется чудо! Но, чтобы оставаться независимым, народ должен был ежедневно быть готовым совершать такое чудо. Однако ни такая верность, ни такое согласие не могут быть плодами рассуждающего разума, который слишком слаб и слишком шаток, чтобы оказывать подобное всеобщее и энергичное действие. Предоставленное самому себе и внезапно низведенное до степени первобытного состояния, человеческое стадо только будет волноваться и сталкиваться друг с другом, пока наконец грубая сила не возьмет верх, как во времена варварства, и, среди пыли и криков, не воспрянет внезапно военный предводитель, который большею частью бывает мясником. Что касается истории, то ведь лучше ее продолжать, чем начинать сызнова! Вот почему полезно, в особенности тогда, когда народное большинство еще малокультурно, чтобы предводители были заранее указаны, во-первых, наследственною привычкою следовать за ними, а во вторых — специальным воспитанием, которое подготовляло бы их к власти. В таких случаях общество не имеет нужды искать их, чтобы найти. Они находятся тут налицо, в каждом округе, видимые для всех и заранее признанные всеми. Их распознают по их именам, титулам, состоянию, роду жизни и почтению, с которым все готовы относиться к их авторитету. В большинстве случаев этот авторитет бывает заслуженным. Рожденные и воспитанные для власти, они находят в предании, примерах и фамильной гордости могущественных побудителей, питающих в них общественный дух, поэтому и можно ожидать, что они поймут те обязанности, которые налагает на них их преимущественное положение. — Таково именно то обновление, которое дозволяется феодальным строем. Прежний глава может оправдывать свое преобладание теми услугами, которые он оказывает, и может сохранить популярность, оставаясь привилегированным. Некогда он был капитаном округа и постоянным жандармом, теперь же он должен сделаться благодетельным помещиком, живущим постоянно в своих владениях, и добровольно поддерживать все полезные предприятия. Он должен быть покровителем бедных, администратором и даровым судьею округа, а также безвозмездным его представителем перед лицом короля. Он будет таким же предводителем и покровителем, как прежде, но только форма будет другая, более приспособленная к новым обстоятельствам. Местный судья и представитель округа — вот его две главные обязанности, и если бросить взгляд за пределы Франции, то можно убедиться, что везде он исполняет или ту, или другую обязанность, или же обе вместе.

Глава третья

1.

Обратим внимание прежде всего на местное управление. У самых ворот Франции есть места, где феодальное подчинение, хотя и более тяжелое, чем во Франции, кажется легче, потому что его благодеяния, положенные на чашу весов, перевешивают его тягости, В Мюнстере, в 1809 г., Бенво находит владетельного епископа, монастырский город и большие владельческие дворцы, но мало купцов, торгующих самыми необходимыми вещами, и лишь небольшое число городских обывателей, кругом же крестьяне, поселенцы или крепостные. Владелец берет в свою пользу часть всех произведений их труда, пищевыми продуктами или скотом, а после их смерти получает часть оставленного ими наследства. Если они уйдут от него, то их имущество достается ему. Его слуги наказываются, как мужики, и в каждом сарае имеется для этой цели деревянная кобыла, но владельцы могут налагать и более тяжкие наказания, по всей вероятности, палочные удары и проч. Однако ‘никогда, ни одному осужденному не приходило в голову протестовать против такого наказания или подавать жалобу!’ И это потому, что если владелец по-отечески сечет их, то он ‘по-отечески и бережет их и всегда приходит к ним на помощь в случае несчастья, заботится о них во время болезни и дает им приют, когда они состарятся’. Он оказывает поддержку их вдовам и радуется, когда у них бывает много детей. Между ним и его подвластными существует общность симпатий, и они не чувствуют ни тревоги, ни несчастья, потому что знают, что во всех своих предвиденных или непредвиденных бедствиях они могут прибегнуть к нему. В прусских государствах и по уставу Фридриха Великого рабство, еще более тяжелое, уравновешивается обязательствами, лежащими на владельцах. Крестьяне не могут без разрешения владельца отдавать свои поля, закладывать свою землю или обрабатывать ее иным способом, переменять ремесло и вступать в брак. Если бы им вздумалось покинуть его владение, то господин может преследовать их повсюду и силою вернуть их. Он имеет право надзирать даже за их частною жизнью и наказывает их за пьянство или леность. В юношеском возрасте они проводят несколько лет в качестве слуг в его замке, а сделавшись земледельцами, они обязаны отбывать барщину, которая в некоторых местах доходит до трех дней в неделю. Но зато, как обычай, так и закон, чтобы он ‘заботился о их воспитании, помогал им в нужде, доставлял им, насколько возможно, средства к жизни’. Он требует от него, следовательно, несет на себе все тяготы правительства, пользуясь в то же время и доставляемыми им выгодами, и его подданные, хотя и сгибаются под тяжестью его руки, которая давит на них, но не пробуют от нее освободиться, так как в то же время эта рука и поддерживает их. В Англии высшие классы достигли таких же результатов, но только другими путями. Там точно так же земля платит церковную десятину, и притом строго вычисленную десятую часть дохода, значит, гораздо больше, чем во Франции. Сквайр, — дворянин — владеет частью земли гораздо большею, нежели его французский сосед, и на самом деле его власть в округе гораздо больше. Но его арендаторы, крестьяне и фермеры, уже более не его крепостные и лаже не вассалы, они свободны. Если он и управляет ими, то лишь благодаря своему влиянию, и они подчиняются ему не по приказанию. Как владелец и хозяин, он пользуется почтением и приносит очевидную пользу, занимая различные общественные должности. В особенности важно то, что он постоянно живет в округе из поколения в поколение и находится в наследственных и постоянных сношениях с местным обществом, как по своим делам, так и благодаря своим развлечениям: охоте, попечительству о бедных и через своих фермеров, которых он допускает к своему столу, и через своих соседей, которых он встречает в комитетах и в приходских советах. Вот каким путем удерживаются старинные иерархии! Для этого только нужно — и этого вполне достаточно, — чтобы они изменили свой военный строй и гражданский и чтобы нашлось более современное занятие для феодального вождя.

Оригинал здесь: http://1789-fr.ru/Books/Taine.html

Глава первая

1.

2.

3.

Глава вторая

1.

2.

3.

4.

5.

Глава третья

1.

Читайте также: