Евгений Чириков
Евгений Чириков
Прогресс
Прогресс
* * *
* * *
* * *
* * *
———————————————————-
Прогресс, Чириков Евгений Николаевич, Год: 1903
Время на прочтение: 11 минут(ы)
— А что, Павел Васильич, почему бы и нам чего-нибудь не выставить?
— Как то есть?..
— Да очень просто: выставочку устроить, хоть небольшую… Все-таки и мы не лыком шиты… Не следует отставать…
— Научно-промышленную? — с оттенком иронии спросил Павел Васильевич.
— Нет-с… Какая там наука-с!.. Сельскохозяйственную… Губерния помещичья, есть все-таки и образцовые хозяйства… У вас, например… А, главное, чем же нибудь надо о себе заявлять? Этак мы век в загоне останемся… Люди хлопочут, у людей — железные дороги и всякий прогресс, а у нас как было при Горохе, так и сейчас… Я вот третье четырехлетие головой состою, а никакого прогресса не вижу… А почему? Поехал хлопотать… Представляюсь: градской, говорю, голова города Трущобинска… А на меня смотрят, глаза разинули, словно никогда и города-то такого не знали… Веточку, говорю, нам желательно бы!.. Приобщиться к прогрессу… А они: какая там веточка? Зачем?.. Нечего вам возить… А почему?.. Сидим — и о нас ни слуху, ни духу!..
— Да… — задумчиво, выпуская из-под усов табачный дымок, произнес Павел Васильевич. — Наши хлопоты о подъездной веточке не выгорели… Нос!..
— А вам не дурно бы?.. А?.. Ваше именьице как раз возле веточки было бы… Сел, динь-динь-динь!.. тррр… и пошла, пошла!.. Через два-три часа дома, у законной супруги-с!.. Хе-хе-хе!..
— Гм… да-а…
— Хлеб за брюхом не ходит-с, Павел Васильевич… Самим надо стараться… Так же и прогресс-с!.. Его за хвост надо поймать, да еще стараться не выпустить! Хе-хе-хе!..
‘Градской голова’ хлопнул председателя земской управы по коленке и засмеялся тем сытым смехом самодовольства и самоуверенности, каким хохочут плутоватые пузатенькие купчики…
Собеседники сидели в укромном уголке общественного сада, вблизи шумного, ярко освещенного вокзала, утопавшего в зелени и казавшегося теперь каким-то сказочным фантастическим замком, храмом Вакха… Смех, говор, бряканье биллиардных шаров, хлопанье пробок, лязг ножей, звон посуды, оркестрион, — какая-то дикая оргия звуков вырывалась из раскрытых, ослепительно ярких в темноте ночи окон вокзала…
Густая заросль акаций скрывала одинокий зеленый столик со скамеечкой. Здесь при розовом фонарике, в компании с бутылкой портвейна, обоим собеседникам чувствовалось хорошо, свободно и уютно… Любопытный глаз публики не проникал чрез густую стену акаций, а между тем здесь прекрасно был слышен оркестр военной музыки, через каждые полчаса наигрывавший польки, вальсы и отрывки из ‘Жизни за царя’…
— А вы думали, прогресс-то сам вам в рот полезет?.. Дудки-с!.. А вот устроим выставочку, а там ночлежный домик-с… Вы вот уже завели агрономов… Сколько про вас писали?!. И пусть пишут… Пусть знают, видят, помнят!!.
— Земство стеснено… Сами знаете, как отразились на нашем бюджете все эти недороды, бескормицы…
— Пустяки!.. Бог даст день, даст и деньги… Хе- хе-хе!.. Вам прикажете?
— Наливайте!..
Чокнувшись, собеседники отхлебнули по глотку винца и посмаковали его…
— Как будто немного кисловато?
— Да… есть… Окупится, Навел Васильевич!.. Город от себя даст тысчонок пятнадцать-двадцать… За город я ручаюсь!.. Ну, земство — тысяч пять… Вот и будет. Сбор с экспонентов, с входных билетов… Можно ресторанчик этакий уютный, веселенький устроить… Хе-хе-хе!..
Трудно сказать, что заставляло купца Кленова так страстно желать выставки, но мысль о ней неотступно преследовала его с тех пор, как он проездом побывал на выставке в городе Орле. Очень может быть, что Кленову хотелось славы, популярности, хотелось пофигурировать в печати в качестве ‘просвещенного деятеля’, а может быть, им действительно руководило желание принести благо городу косвенным путем, путем ‘напоминаний’ о себе… Как, бы то ни было, а Кленов, как говорится, спал и видел выставку и решительно изводил этой выставкой свою жену.
— А ты что, Фекла Степанидовна, выставишь?
— Будет тебе, охальник! Постыдись!.. Какая я тебе Степанидовна?..
— Возьму это я тебя под ручку и — на выставку! На другой день в газете: ‘Вчера изволили посетить выставку наш уважаемый градской голова с законной супругою своей…’
— А тебе и любо?..
— Подойдет это губернатор… Под козырек сделает… На мне, конечно, цепь… Он честь не мне, а знаку делает. Само собой, и я тоже: — ‘мое почтение!’
На сей раз Никанору Ивановичу подвернулся председатель управы, и он, вместо супруги, изводил выставкой председателя… Собеседники уже покончили с бутылкой вина за разговорами о выставке, но Никанор Иваныч, не желая отпускать своей жертвы, потребовал новую бутылку…
— Постой, поговорим! — удерживал он собеседника, захмелев и незаметно переходя на ‘ты’.
Председатель, улучив минутку, сбежал.
‘Градской голова’, пошатываясь, поплелся вдоль главной аллеи. Здесь он поймал репортера местного ‘Листка’, фамильярно подхватил его под руку и повлек в кусты акации.
— Хоть вы, дьяволы, только и знаете, что ругаетесь, а все-таки я печать уважаю и всегда готов…
— Я, Никанор Иванович, с дамами… Виноват! — попробовал отвертеться репортер.
— Постой!.. Дело, значит, есть!.. Бабы не уйдут, всегда при тебе останутся…
Репортер печально шел за головой, но когда тот потянул его с аллеи в кусты, — инстинктивно отшатнулся и попятился:
— Куда же вы тащите?
— Да постой!.. Думаешь, бить буду? Нет… Я не такой… Пиши, пожалуйста, ругайся сколько влезет, я жаловаться по начальствам не полезу… Я печать все-таки уважаю…
— Садись! — тоном безапелляционного приказания произнес голова, ткнув сотрудника местной газетки на ту же самую лавочку, с которой сбежал недавно председатель управы.
Затем голова налил в стаканчики вина и произнес:
— Скажи: ‘слава Богу!’
— Почему это?
— Заработок тебе будет… Вот уж попишешь всласть!.. Отведешь душу… Теперь каждый день в управу бегаешь да спрашиваешь: ‘что нового?’ — а тогда, брат, только писать поспевай!..
— Да что такое?
— Ну, выпьем спервоначалу!.. Будь здоров! Пиши, старайся, а уж мы тебя не забудем!..
Голова чокнулся с репортером и залпом выпил стаканчик.
Выпил и сотрудник.
— Как вы, газетчики, полагаете: выставка — полезная вещь?
— Еще бы!.. Конечно!..
— Ругать того человека, который устроит эту самую вещь, можно?..
— Зачем же ругать непременно?..
— Вот то-то и оно-то!..
— А что?
— Будет выставка!.. Вот тебе моя рука! Не быть мне головой, если…
— Что же, прекрасно…
— Да ты что мне говоришь: ‘прекра-а-асно!’ Ты скажи: поддержит меня газета? Али тоже костерить будет?.. На вас не угодишь…
— Наш орган всякое хорошее, доброе дело поддерживает… Не людей, а дело…
— А ты будешь канитель-то разводить! Дело! Само, что ли, дело-то сделается? Чай, люди же его будут делать?
— Конечно, люди… гм…
— Давай руку!.. Хоть вы и лаетесь, а я для города всей душой… Мне ничего не надо! Я и от жалованья, брат, если захочу, — откажусь… Вот что! Я для прогресса всегда готов…
Дее через два после описанного вечера в местном ‘Листке’ появилась первая заметка о предстоящей в Трущобинске сельскохозяйственной выставке: ‘Мы слышали из вполне достоверных источников, что наш уважаемый городской голова Н. И. Кленов явился инициатором в деле устройства в г. Трущобинске первой сельскохозяйственной выставки. Завтра поговорим подробнее об этом в высшей степени симпатичном и полезном для края предприятии, делающем честь нашему ‘отцу города’, а пока скажем только: ‘в добрый путь!’ Эта заметка так подбодрила голову, что он сейчас же послал за секретарем управы ‘Платонычем’, — как все называли его за глаза, — и приступил к делу:
— Надо, Максим Платоныч, докладец составить о выставке… Только жалостнее, чтобы гласные не упирались… Чтобы вся польза от выставки налицо была… А то народ прижимистый… Двадцать тысяч просить надо…
— Можно…
— Сможешь ли?.. А то попроси-ка газетчика, который к нам за справками ходит… Он здорово, складно пишет. Я могу заплатить, — дело полезное…
— Сам справлюсь…
— Нет, позови, братец!.. Он собаку на этом съел… Против него не сможешь…
Затем голова объехал всех наиболее влиятельных гласных и заручился их полным согласием вотировать за выставку, что было, впрочем, совсем не трудно, так как каждый из этих гласных имел что выставить…
Целый год г. Трущобинск готовился к открытию выставки… Разговоры частные и общественные, речи с бесчисленным количеством слов: прогресс, культура, цивилизация, благо народа и т. д., целый ряд статей в ‘Листке’ с эпиграфом:
‘Сейте разумное, доброе, вечное!’
Все говорили, читали и писали о том великом общественном значении, которое имеют все выставки вообще и какое предстоящая трущобинская будет иметь в особенности… Дельцы набили языки, повторяя заученные фразы об общественной роли выставки, ее умственном и нравственном значении для целой области, влиянии на самосознание ее жителей и т. д.
Слушая все эти толки, можно было подумать, что предстоящая в Трущобинске выставка облагодетельствует целый край, а мужики этого края сразу поумнеют, будут высоконравственными, перестанут бить своих баб, не станут ходить в кабаки, все разбогатеют и станут исправными ‘плательщиками’… Да и как же иначе? На выставке можно было узнать, что пахать следует вовсе не двурогой деревянной сохою, а железным плугом, что вместо того, чтобы сыпать хлеб на землю при жнитве, гнуть в дугу спины и тратить так много времени попусту, — можно употреблять в дело жнею: она чисто сожнет, и в снопы свяжет и зерна не выльет… Здесь можно было узнать, что худые с поджарыми боками и обглоданными хвостами коровы и лошади — хуже породистых тирольских коров и заводских жеребцов… Вообще, здесь было можно многое увидеть, узнать и очень многому поучиться…
После годовой подготовки выставка отпраздновала торжество своего открытия…
Это был, — выражаясь языком местного ‘Листка’, — ‘местный праздник в честь человеческого ума, так успешно расширяющего свое могущество над непокорными силами природы и ее враждебных человеку стихий’…
Различные ‘успехи’ в различных отраслях хозяйства и промышленности, прогрессы и прогрессики всяческих сортов переполняли все уголки красивых выставочных павильонов и витрин… Тут была и новоизобретенная машина, которая сама сеяла, сама жала, молотила и чуть-чуть только не пекла хлебных караваев, тут были и усовершенствованные породы крупного и мелкого домашнего скота: свинья необъятных размеров, еле-еле волочащая свою жирную тушу, гордый величественный рысак и тучная корова, были семена хлебных пород: американский овес, царская рожь, королевский ячмень и т. д.
Отслужили благодарственный Господу Богу молебен, и разноцветные флаги взвились на высоких жердях над павильонами. Какой-то член выставочной комиссии произнес подобающую случаю речь, которая тянулась около двух часов времени и утомила всех присутствовавших до головной боли. В этой речи оратор, главным образом, указывал на значение совершающегося события в экономической жизни края и всех его жителей…
Затем грянул оркестр военной музыки, и наступило общее ликование.
Задолго до открытия в г. Трущобинске выставки староста села ‘Подгорное’, Мирон Матвеев, по распоряжению волостного писаря, созвал сход. Время было рабочее, горячее, поэтому согнать народ было не легко…
Мирон ходил по дворам и постукивал подожком в оконницы:
— Эй! Григорий! Кто дома есть?..
Поднимается оконница и выставляется по пояс мальчуган лет восьми:
— Тятьки нету-ти, дяденька… На поле…
— Обед понесешь ему?
— Понесу… Скоро побегу: ты гляди, где солнышко-то?!.
— Накажи отцу, чтобы на сход утресь приходил, чтобы не уходил на поле! Из губернии, скажи, такая бумага пришла насчет нашего брата… Оченно важное, скажи, дело.
— Ладно, скажу…
— Мотри не забудь! Так и скажи: бумага пришла… из губернии…
Оконница захлопывалась, а Мирон шел дальше.
— Эй! Кто есть?..
— Чаго тебе? — отвечает чей-то больной, недовольный голос…
— Отворь! Надо!
Из окна выставляется реденькая бороденка клинышком.
— А, ты, Кузьма, дома?..
— Дома, Мирон Матвеич… Лихоманка замучила… Измаялся…
— Вот что, Кузьма: на сход надо завтра!..
— А что?..
— Из губернии бумага пришла… Писарь читал ее, — только я что-то не совсем раскумекал… Какая-то поблажка нам…
— Дай Бог!
— Так приходи завтра утресь!..
— Как-нибудь приплетусь… Может, полегче станет, отпустит…
Так Мирон обошел все порядки и везде сообщил о бумаге из губернии.
Весть об этой бумаге из села пошла гулять по полям.
На другой день большинство подгорновцев были дома и с раннего утра толкались на улицах, рассуждая о ‘бумаге из губернии’. Насчет значения последней делались самые невероятные предположения.
— Поблажка сказывают… Семян, бают, выдадут и протчее.
— Нет, для че семян?! Чай, я слышал, как писарь с урядником говорили… Насчет скотины чего-то. Видно, выдавать скотину хотят…
— Это уж на что лучше бы! Каку бы нибудь клячонку мне выдали!.. Эх! Мне никак невозможно…
— На сход!.. — закричал Мирон, выйдя на крыльцо сборной избы.
Подгорновцы галопом поскакали туда и сбились в стадо густой массою…
Из избы вышел урядник. Мужики скинули шапки.
Урядник властным оком окинул собрание, крякнул и начал читать бумагу. Подгорновцы с напряженным вниманием слушали эту заветную бумагу, боясь пропустить мимо ушей хоть одно слово ее…
В бумаге предписывалось объявить по волости, что такого-то числа, месяца и года в Трущобинске открывается выставка, далее в пятидесяти словах выяснялось великое значение этой выставки для всего края, затем приглашались в качестве экспонентов желающие кустари-крестьяне…
Чтение окончилось, а подгорновцы стояли молча, с разинутыми ртами и пожирали глазами урядника… Ничего из этой бумаги они не поняли, уразумели только отдельные слова и выражения: ‘сельское хозяйство’, ‘рогатый скот’, ‘улучшенные породы зернового хлеба’, ‘выгоды’, ‘награды’.
— Поняли? — прикрикнул урядник.
Все молчали. Одни почесывали в затылках, другие довольно улыбались и поглаживали свои бороды, третьи — стояли с устремленными в землю взорами.
— Поняли? Ну, ты, лысый?.. Понял?..
— Мы что же… Как мир… Мир спроси!..
— Да ты-то понял?..
— Я-то?., знамо понял… Только что же я? Других спрашивай!
Урядник плюнул и начал объяснять:
— Открывается выставка, черти сиволапые… Выставят всякую тебе штуку: машину, скотину, семена, рожь там, овес… и протчее… того… как приказано… Теперь — кустари… Гм… Кто у вас кустарь?.. Выходи вперед!..
Все стояли молча, переглядываясь друг с другом.
— Ты, Рябой, ведь этим делом займашься? — спросил, наконец, один из мужиков своего соседа, ткнув его кулаком под бок.
— Я-то?..
— Ты кусты сажал.
— Рассадил девствительно… Хочу садик развести.
Рябой выдвинулся вперед, но принял такую позу, словно стоял наготове и при малейшей опасности намеревался юркнуть в толпу.
— Еще кто? Есть? Выходите!.. — командовал урядник.
Но больше никто не вышел.
— Ты кустарь? — спросил урядник Рябого.
— Немного баловался…
— Чем?
— Кусточки люблю, садик хочу развести…
Урядник нахмурился…
— А больше никого нет?
— Нету-ти, ваше благородие, больше.
— Никого… один — Рябой!..
— Ну, одного нечего и считать… Не стоит, — тихо заметил урядник и громко добавил:
— Так вот, о всем вышеизложенном я вам и объявляю для сведения и руководства… Больше ничего! Можете расходиться!..
И, еще раз строго-начальнически оглядев толпу, урядник ушел в избу, а подгорновцы все еще продолжали стоять в каком-то оцепенении… Среди них поднялся вдруг невообразимый хаос: все заговорили разом… Некоторые так просто горланили, ни к кому не обращаясь, другие успели уже вступить в спор и ругань.
— Будет галдеть!.. Сказано — расходиться! — сердито закричал урядник через раскрытое окно.
Толпа стала разбредаться, переругиваясь на ходу…
Целый день подгорновцы волновались и спорили о том, принесет ли прочитанная бумага убыток миру или ее надо считать за поблажку.
Мирон, со слов урядника, к которому его посылало ‘обчество’, объяснил, что никакого вреда от бумаги не будет, как не будет и никаких поблажек, объяснил, что ‘все это только так, одна, значит, прокламация, и больше ничего, — приказано объявить, и все тут!’
Но старики думали про себя, что тут что-то не так, в их седые головы закралось смутное подозрение… Старики ворчали и недовольно сплевывали в сторону:
— Гумага… Ты пойми ее, эту гумагу, — вот оно что! Для чего-нибудь да прислано же… Не зря же?
— Это верно… Зачем зря гумагу марать?!. Тоже приказано объявить… А если приказано, значит есть в ей, в гумаге-тои что-нибудь…
Дело дошло до того, что и сам Мирон начал сомневаться и подозревать, что урядник ‘что-нибудь не так’…
Прошло около месяца, а подгорновцы все еще не могли успокоиться…
Между тем в Трущобинске открылась выставка, и в село Подгорное стали доноситься о ней смутные толки. Ездившая в город заштатная престарелая просвирня наговорила дома целую кучу небылиц, которые окончательно взбаламутили подгорновцев. Опять стали толковать о том, как бы не проворонить поблажку, что приказано объявить, — значит, есть к тому причина, что не будут зря бумагу марать и т. д.
Подгорновцы решили послать в город ходока, поручивши ему расследовать дело обстоятельно, порасспрошать начальство, что и как, куда следует прошение подавать о семенах и куда о скотине, где награду получить, а также и ‘о протчем’… Потому неспроста это…
Выбор пал на старика Назара Петрова, человека бывалого и надежного… Собрали с миру десять целковых и отправили Назара в город.
Назар вздел на плечи котомку, привязал на подожок лапотки, попрощался с односельцами и, помолившись на храм Божий, двинулся:
— Счастливо!..
— Постарайся!..
— Будем стараться… Господь милостив…
Человек он был толковый, в городе бывал несколько раз, поэтому Назару не пришлось блуждать здесь как в лесу.
Переночевав в ночлежном доме, Назар умылся, причесался, помолился и отправился по начальству. Назар доверял только самому ‘первому начальству’, — поэтому он махнул прямо к губернатору.
— Ты куда лезешь? — встретил его у дверей парадного подъезда полицейский.
— Сами у себя будут?
— Кто?
— Губернатор!..
— А что?
— Надо покалякать! — нахмурив седые брови, ответил Назар.
Как ни протестовал полицейский, Назар взял свое и добился личного свидания… Объяснение было краткое, выразительное, не допускающее превратных толкований… Оказалось, урядник говорил правильно, что все это так и что ждать ни дурного, ни хорошего не приходится…
Время шло под вечер. Назар решил переночевать, а завтра чуть-свет двинуться в обратный путь. Оставалось несколько часов времени, которое было некуда девать. Поэтому Назар и надумал посмотреть, что это за штука — выставка?..
Добрался Назар до громадной городской площади, где высились красивые выставочные здания с развевавшимися на вершинах флагами…
Музыка гудела с страшным воодушевлением, всех более горячился турецкий барабан…
‘Эк его бухает как здорово!..’ — подумал Назар про барабан…
Около входа, разукрашенного прекрасными триумфальными воротами, толкалась масса горожан… Около маленького окошечка кассы происходила страшная давка… В воздухе мелькали руки, зонтики, шляпы…
Назар не струсил:
— А мы нешто не люди?.. Надо посмотреть.
Он бесцеремонно растолкал локтями публику, протерся к триумфальным воротам и смело двинулся дальше.
— Билет ваш?
— Билет?.. Можно… Вот он, изволь-смотри!
Назар полез за пазуху и вытащил грязный засаленный паспорт.
— Не этот билет, а для входа… Надо сперва деньги за вход заплатить!..
— Деньги!.. А много ль?
— Двадцать копеек!..
— Ну, так я лучше ужо! Лишних денег, голубчик, нет…
Назар протискался обратно. Он скоро сообразил, что можно посмотреть и не плативши двугривенного… Забравшись на зады одной из построек, он приложился глазом к дыре, образовавшейся в доске от выпавшего сучка, и стал рассматривать.
Перед его взорами открывался не особенно привлекательный вид.
Назар усмотрел часть хлевушка и сидевших в нем свиней… Неудобство наблюдений через дырочку не позволяло ему видеть животных во всей их красе, и Назар обозревал их по частям: то промелькнет перед его глазом свиной зад с маленьким хвостиком-закорючкой, то ухо с мордой ‘пятачком’, то две ноги… Тем не менее, Назар составил в своем воображении полный рисунок свиньи.
— Ну, и боров!.. — время от времени шептали губы Назара, и он никак не мог оторваться от дыры…
Наконец, будочник дал Назару по шее, и он вспомнил, что пора идти на ночевку…
— Пошел! Морду набью! — прикрикнул на него будочник.
— Ну, и боров!.. — сказал ему Назар…
Во сне Назару снился все тот же боров. Несколько раз Назар просыпался и сердито отплевывался:
— Фу, ты, Боже мой!.. Так в глаза и лезет, окаянный!
Назар крестился и опять засыпал, но боров снова являлся во сне, принимая все более и более необъятные размеры…
Как только по селу пошла весть, что Назар из города воротился, к его избе стали подходить группы односельчан.
— Что, Назар, как наши дела?
— Зря ходил… Урядник правильно говорил. Так, для проформы…
— Сам губернатор баил?
— Сам… Я его вот как видел: вплоть!
Подгорновцы печально опустили головы и вздыхали.
А когда они спрашивали, что делается в городе и что за штука эта выставка, Назар одушевлялся и начинал рассказывать:
— Борова, например, показывают… Ну, дьявол его заешь, сколь годов на свете живу, а такого лешего не видывал!.. Право!.. Там, значит, музыка гудет, развлекаются… Ну, и боров! Ах ты, окаянная сила!..
— А насчет наград как же?
— Каки награды!.. Спрашивал я… Вот этому самому борову, дьявол его задави, и дадут, бают, награду!..
— Ну? Что городишь!!.
— Кто их знает: мне так в городу сказывали… Борову… этому самому… золоту медаль, бают… Ах, ешь их мухи с комарами!..
И все покатывались со смеху, несмотря на горькое разочарование…
А Назар, рассказывая о выставке, всегда сбивался на борова… Выставка и боров в его представлении, а затем и в представлении всех подгорновцев, слились в одно целое, нераздельное…
Источник текста: Чириков Евгений Николаевич. ‘Рассказы’. Том 1. Издание товарищества ‘Знание’. 1903 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.