Ю. Ф. САМАРИН
Ю. Ф. САМАРИН
Программа предисловия ко II тому сочинений А. С. Хомякова
Программа предисловия ко II тому сочинений А. С. Хомякова
——
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Программа предисловия ко II тому сочинений А. С. Хомякова, Самарин Юрий Федорович, Год: 1895
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Славянофильство: pro et contra. 2-е изд.
СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2009. — (Русский Путь).
Задача: объяснить Хомякова как проповедника православия в Москве в……годах.
Хомяков у нас не только не оценен по достоинству, а просто не понят, даже не опознан — объяснить почему?
Характер нашего общества, характер его неверия и виды неверия: 1) неверие научное (самое ничтожное и слабое) в двух видах: отвлеченного идеализма и глубокого материализма, 2) неверие казенное — утилитарное христианство, 3) неверие бытовое (самое сильное и упорное) от безмыслия, дряблости, нравственной лени, 4) неверие (почтенное и серьезное) от недоразумений, из них главное: кажущаяся необходимость принести в жертву внутреннюю свободу (то есть право быть всегда и во всем искренним), чтобы этою ценой купить внутреннее удовлетворение, приносимое верой.
Как относился к этому обществу Хомяков?
Мы все живем в семье, в нашем обществе, в государстве, пожалуй, отчасти в современном нам человечестве. Хомяков жил в Церкви. Мы же в нее заглядываем и заходим, подобно тому как в праздники отдаем визиты. Мы относимся к Церкви сознанием обязанностей, долга, Хомяков к ней не относился, он в ней жил, не по временам, не урывками, а всегда. Это была его бытовая среда, этого общества членом он ощущал себя непосредственно, всецело. Как пример или пояснение: Хомяков соблюдал посты и досадовал, когда на это указывали как на заслугу или как на исполнение долга. Дело в том, что ему не приходило на ум поститься, когда постятся все, то есть все те, которые для него были все. У нас тоже есть свои все, — только другие, например, мы почти не думая надеваем белый галстук на свадьбу или званый вечер, потому что нам не может придти на мысль нарушением пустого обычая оскорбить нашу среду.
Эта особенность, разумеется, не только не сближала Хомякова с русским обществом, а, напротив, совершенно изолировала его, ставила его в самое резкое противоречие с обществом. Вынести равнодушно такое противоречие в продолжение целой жизни — дело невозможное. Оно должно было разрешиться озлоблением, плачем или смехом. К злобе Хомяков был неспособен, он побеждал противоречие смехом на людях (не иронией) и плачем про себя. Ответ его княгине Черкасской во время Крымской войны, она досадовала на него за его смех: ‘Я тридцать лет плакал, пока вся Россия смеялась, мне позволительно радоваться ее слезами к спасению’ 1.
Чем же Хомяков сближался с обществом, по крайней мере, с лучшими сторонами общества, что привлекало и останавливало на нем внимание?
Хомяков представлял собою явление величайшей свободы в религиозном сознании. Это ощущали все, как верующие, так и неверующие, первых это отчасти даже оскорбляло. При встрече с ним нельзя было не заметить, что этот человек все то знал, испытал, прочувствовал и продумал, чем в наше время колеблется вера, и устоял в своей вере. Мало того, нельзя было не заметить, что Хомяков всегда и на всё смотрел во все глаза, никогда не щурился, не кривил душой, не лукавил со своим сознанием, не щадил никакой лжи, как бы, по-видимому, она крепко ни приросла к истине, даже не срослась с нею. Он дорожил верой только как истиной и вовсе не дорожил ею как удовлетворением (начало всякой условности в вере). У нас и везде, в людях так называемых религиозных, замечаются две черты: сознательное лукавство пред истиной и особенный вид эгоизма — эгоизм спасения. Никто так беспощадно не разоблачал и не преследовал этих пороков, как Хомяков, он их ненавидел, если только он ненавидел что-нибудь. Оттого люди набожные (мы знаем, что значит набожные), говорили, что для него нет ничего святого, люди набожные по ремеслу, по крайней мере те из них, которые поумнее, говорили об нем мало, но морщились и думали про себя: ‘Вот уродился беспокойный человек, и далась ему эта вера! и чтобы ему уйти совсем в неверие’, а озадаченные встречей с ним нигилисты говорили: ‘Как жаль, что такой человек погряз в византийстве!’
Для людей безразлично равнодушных к вере, для людей, покровительствующих вере казенной, Хомяков был невыносим и противен, для людей, сознательно и добросовестно отвергающих веру, он был целым возражением, перед которым они становились в тупик, для людей, сохранивших в себе чуткость религиозного смысла, он был как бы эмансипатором. Он выводил их на волю, чрез него они чувствовали себя освобожденными (в искренности своего религиозного сознания) и оправданными (в своем внутреннем протесте против всей той мелкой лжи, той неправды и условности, которыми у нас обросла святыня Церкви). Они выносили от сближения с ним два убеждения или, пожалуй, ощущения: 1)что знание истины дается всегда в той степени, в какой она нужна для вразумления совести, и только в этой степени, в меру запроса совести, но не дается любопытству, 2) что нет такой истины, нет такого стремления или чувства законного в глазах совести, которые бы окончательно не мирились с верой (хотя формула примирения часто от нас ускользает), и что потому не только можно не окапывать веры от какой бы то ни было истины и не щадить никакой пристающей к вере лжи, но что даже грешно поступать иначе, то есть окапывать и щадить, — короче, что можно верить честно и добросовестно, что иначе, как честно и добросовестно, нельзя и верить (в истинном смысле). Эти два убеждения ничто иное, как свобода в Церкви. Когда эти убеждения проникают в сознание, это признак, что в нем яснеет идея Церкви.
Таково значение Хомякова и действие его, так сказать, психическое. Соответствующее этому значение имел он и в науке.
Церковь не доктрина и не учреждение, а организм истины. Поэтому она относится ко лжи и неправде, как всякий организм к тому, что противно его природе. Она устраняет, она выбрасывает ложь и неправду, но не спорит с нею, не опровергает, не объясняет, не определяет ее. Всё это (спор, опровержение, объяснение и определение) дело не Церкви, а школы при Церкви, иначе церковной науки (это надобно будет выяснить до очевидности). Православная школа разработала, по поводу восточных ересей, учение о Боге и о человеческой свободе по отношению к произволу(?). На этом она стала. На Западе возникли новые ереси: латинство и протестантство. Школа православная относилась к ним так, как могла и должна была отнестись к ним Церковь, — следовательно, не исполнила своего назначения. Школа отбивалась, и только. Она критиковала положения, возражала на доказательства и т. д. и всегда принимала как темы те вопросы, которые ставились на Западе, подчинялась его запросам, принимала его задачи, полемизировала с ним на той почве, которую он избирал. Отсюда разделение в направлениях: односторонне анти-латинское и односторонне анти-протестантское, православного как бы не стало (пример: 1) учение о предании и писании, 2) об оправдании: Феофанова вера2. Стефановы дела3 + мытарства и заслуги сверх требуемых, 3) определение Церкви в наших катехизисах: доктрина, или учреждение, или, наконец, ни то ни се). Отбиваться не значит еще победить: побеждено только то, что окончательно понято в своей ограниченности, что определено. Школа не умела определить ни латинства, ни протестанства потому, что стояла против них, а не над ними.
Хомяков первый взглянул на латинство и протестантство из Церкви, следовательно, сверху. Поэтому он мог их определить, почти не возражая и не опровергая. Характер его полемики: когда небо ясно, каждая набегающая туча сама собою вырисовывается всеми своими очертаниями и, так сказать, определяется в своей ограниченности, как туча, в противоположность свету. Хомяков выяснил образ Церкви, и в этом образе выступили, как темное пятно, западные ереси. Я говорю: пятно, а не пятна, хотя ересей две. До Хомякова латинство и протестантство действительно всегда рассматривались у нас только как две противоположности, как два полюса. Понятно отчего: так они относятся одно к другому на Западе, потому что там утрачено понятие о той основной, более широкой среде, из которой они вырвались, там нет к ним подкладки. Как только эта среда обозначилась, обозначились и общие границы двух ересей, как одной ереси в двух моментах развития. Высмотреть это можно было только с точки зрения Хомякова, то есть из Церкви. Таким образом, вместо Церкви католической, Церкви протестантской и Церкви православной между ними мы увидели: Церковь и вне ее — отрицание Церкви, — иными словами: веру (в точном значении слова) и всё, что выдает себя за веру или старается заменить веру рационализмом во всех его формах и видах, от грубейшего суеверия до нигилизма.
То отношение, в которое стал Хомяков к латинству, протестантству и рационализму вообще, не есть одно из возможных отношений, даже не есть важнейшее положение, а есть единственно возможное в православной школе. Ни на какой другой почве она удержаться не может, ибо каждая победа, одержанная против протестантства православною анти-протестантскою школой, дает неотразимое орудие латинству против православной школы анти-латинской и vice versa {Наоборот (лат.). — Ред.}. (Нужно ли будет приводить доказательство? Если нужно, то послужат те же темы: предание и писание, вера и дела и т. д.) Таким образом, латинство и протестантство в текущем столетии уже просочились в нашу школу и остыли, окрепли в ней, как научная оправа к нашей догматике. Итак, православная школа должна перейти вся на ту почву, которую отвоевал Хомяков. Многим это не по нутру. Многие обрадовались неожиданному секурсу {Помощь (от фр. secours) — Ред.} (брошюрам Хомякова), издали рукоплескали ему, но не пошли за ним, чувствуя, что для этого им самим пришлось бы сложить с себя рационалистическую арматуру, в которую их забило школьное предание и которая приросла к их мысли. Но делать нечего: кто не переменит позиции, рано или поздно будет обойден рационализмом и попадет в плен.
Заключение: Хомяков — не изолированное явление, не прихотливая комета в кругу наших неподвижных богословских светил, а начинатель новой эры в истории православной школы.
Того, кто совершил такой подвиг, нельзя по справедливости не назвать одним из учителей Церкви. Пусть это покажется нелепым, смешным, дерзким. Наступит время, когда будут удивляться не тому, что достало решимости назвать его этим именем, а том, что было такое время, когда на это нужна была некоторая доля решимости.
Я знаю, что этим не исчерпан Хомяков, даже не всё то исчерпано, что бы я мог о нем сказать.
Нет ни слова о том, как он сам к себе относился, как он судил самого себя и понимал свое призвание.
Я мог бы показать его смирение. Он мне говорил, что сам он решительно не признает в себе веры, а только убеждение, никогда не колеблющееся.
Далее: как постоянно и серьезно он сознавал в своей совести тягость своей ответственности за то дарование, которое он получил, как подействовала на него смерть его жены и т. д., — словом, показать внутреннего человека, но я не решаюсь и никогда не решусь вводить в эту область публику. Когда-нибудь я, может быть, соберу и изложу, что знаю (из разговоров, писем) только не для печати, a fr wenige {Для немногих (нем.). — Ред.}.
P. S. Когда вы прочтете мою программу, пришлите мне ее назад вместе с вашим ответом, у меня нет другого экземпляра, а он мне понадобится, если я примусь за исполнение.
Впервые: Русское обозрение. 1895. Октябрь. С. 28—32. Опубликована кн. Н. Шаховским по материалам архива Н. П. Гилярова-Платонова, которому Самарин предоставил с целью получения совета этого авторитетного и хорошо знавшего Хомякова мыслителя тезисы своего будущего ‘Предисловия’ к богословским сочинениям Хомякова (см.: Хомяков А. С. Полн. собр. соч. Прага, 1867. Т. 2. С. I—XXXXXI).
1 Ср.: Хомяков А. С. Полн. собр. соч. Прага, 1867. Т. 2. С. XVIII—XIX.
2 Имеется в виду преп. Феофан Затворник.
3 Речь идет о преп. Стефане Пермском.