Ф. Ф. Зелинский.
Про нечистую силу
Ф. Ф. Зелинский.
Про нечистую силу
I
I
II
II
III
III
IV
IV
————————————————————————-
Про нечистую силу, Зелинский Фаддей Францевич, Год: 1916
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Счастлив тот, кто, дожив до преклонных лет, угасает тихой и безбольной ‘естественной’ смертью: его душа, состарившись вместе с телом, спокойно улетает от мира живущих, она рада вкусить вечный покой на бледном лугу подземной обители. Но горе тому, кто в цвете лет, не утолив своей жажды жизни, пал жертвой вражьего кинжала или вражьей болезни, горе ему и горе нам, его односельчанам или согражданам. Нет мира его душе: не хочется ей, сильной и здоровой, удалиться к туманным берегам Ахеронта, ее непреодолимо тянет к нам, к той чаше жизни, от которой ее насильно оттолкнули, она пребывает среди нас, оскорбленная и озлобленная, завистливая и мстительная, и будет пребывать до тех пор, пока не исполнит положенного ей роком числа лет или пока мы путем сильных чар не заставим ее от нас удалиться. Днем она, заключенная в своей гробнице, тихо сторожит прах своего бывшего тела, но пусть только Луна, царица теней, взойдет над опустевшими дорогами с их курганами и памятниками — и освобожденные души в ночном ветре мчатся к обители живых. Собаки издали чуют их приближение и дают знать о нем зловещим воем, обыватели боязливо жмутся в своих жилищах, боязливо хватаются за припасенный на всякий случай серебряный амулет ‘от всякого поветрия и всякой напасти’. Теперь небезопасно выйти на улицу, небезопасно и произнести имя — свое или близкого человека, окружающий воздух насыщен немилой и неласковой ‘нечистой’ силой. Она и хочет, и может вредить: лучше не возбуждать ее внимания, показываясь ей или произнося имя, которое могло бы дать направление ее злой воле и злой мощи. Пусть себе тихо бродит в ночной мгле, пока утренняя заря не загонит ее обратно туда, откуда она пришла.
Не бойтесь: друг не произнесет вашего имени в присутствии нечистой силы, но — не произнесет ли его враг именно с тем, чтобы вам повредить? Опасность тут несомненно есть, но небольшая: могут не услышать, могут не запомнить, — наконец, от слабой напасти и амулет спасет. Есть средства подействительнее: знают их люди сведущие, колдуны и колдуньи. Эти средства, очень разнообразные, имеют все одну цель: подчинить нечистую силу воле человека, заставить ее действовать по его указаниям. Письмена сильнее слов, формула заклятия сильнее вольной просьбы, металл сильнее лоскутка бумаги, из металлов же наиболее родственный умершим — свинец, этот мертвец среди металлов, немой, тяжелый и безжизненный (т. е. неэластичный). А чтобы лихая молитва наверное была прочитана кем следует, ее нужно зарыть туда, где обыкновенно пребывает зловредная душа. Когда в правление Тиберия благородный Германик умирал от таинственной болезни, его друзья приписывали его смерть чарам его врагов и в числе доказательств приводили — как рассказывает Тацит — найденные ими ‘зловещие формулы и заклятия с именем Германика, написанные на свинцовых пластинках’.
Не всегда, впрочем, заклятие было направлено против жизни врага. Проснется человек с какой-то непонятной тяжестью в руках или ногах, с какой-то противной усталостью, разлитой по всему телу, чувствует, что у него память отшибло, язык заплетается, поджилки дрожат — а ему предстоит бег в ипподроме, или свидание с любимой женщиной, или речь перед судом. И вот для него ясно, что его немощь — следствие прикосновения ‘безвременно погибшего’ (aoros), которого на него наслал его соперник или противник: уж наверное его имя стоит на свинцовой пластинке, зарытой в прах могилы или брошенной в колодец к утопленнику…
Такие свинцовые пластинки в количестве нескольких сотен экземпляров сохранились и до наших времен, составляя прелюбопытный класс эпиграфических памятников. Были они обнаруживаемы исподволь уже со средних десятилетий истекшего века, но лишь за последние годы, благодаря главным образом трудам Вюнша, Цибарта и Одолляна (Audollent), составилась достаточно богатая коллекция, дающая надлежащее представление об указанной стороне античной жизни. Большинство свинцовых пластинок найдено в Аттике, горы которой содержали довольно обильные свинцовые залежи, все же они попадаются и в других местностях обширного района греческой культуры, между прочим, и в южной России. Найденные здесь пластинки были изданы не так давно г. Придиком, со временем они войдут в состав богатого сборника южнорусских надписей, издаваемых акад. В.В. Латышевым.
Интересна тут, прежде всего, внешняя сторона дела: символизм, столь уместный в сношениях с нечистой силой, дает себя знать и здесь. Желая своему врагу всякого рода ‘превратностей’, проклинающий часто считал нужным выразить эту идею особым, ‘превратным’ способом письма: он ставил буквы не слева направо, как писали тогда и как пишем мы поныне, а справа налево. Иным и это казалось еще недостаточно действенным: нужно было, чтобы и целые строки читались не сверху вниз, а снизу вверх. Но и эту тщательность можно было превзойти: особенно опытные в чернокнижии люди писали буквы своего заклятия в совершенно произвольном порядке, так чтобы именно только нечистая сила и могла их прочесть. Сделав требуемую запись, пластинку складывали или свертывали, наподобие тогдашних писем, и затем пробивали одним или несколькими медными гвоздями: гвоздь — символ принуждения, почему и сама богиня принуждения у древних, Ананка, изображалась с гвоздями в руке. Готовое письмо отправляли туда, где жила душа злого покойника, — самым удобным для этого временем считалось новолуние — и ждали того, что будет далее.
Но главное, разумеется, не эти внешности, а самое содержание заклятия. Интересно оно первым делом, конечно, для истории суеверия, этого великого, хотя и отрицательного фактора нашей культуры. Интересно оно, во-вторых, и, помимо того, для истории нравов: не забудем, что суеверие гнездилось преимущественно в бедных и необразованных классах населения, т. е. таких, которые почти не оставили сами других непосредственных памятников своей жизни. Но едва ли не самой драгоценной стороной наших заклятий является в наших глазах та близость аффекта, то дыхание жизни, которое мы чувствуем, разбирая эти кривые и ломаные письмена, невежественно нацарапанные невежественной рукой. Сатирик Персий где-то смеется над молитвами, ‘которые нельзя поверить богам иначе, как отведя их в сторону’, именно такого рода молитвы имеем мы здесь — молитвы, которые молящийся ни за что бы не поверил постороннему человеку, страстные, часто преступные желания его оскорбленной или запуганной души.
В самом деле, прошу прочесть хотя бы следующий заговор: ‘Я связываю Феодору и отдаю ее связанной той богине, что у Персефоны (т. е. Гекате, владычице привидений), и тем, что умерли без цели (т. е. до брака): без цели (т. е. успеха) быть и ей, и всему, что она намерена сказать Каллию, и всему, что она намерена сказать Харию, и всем ее делам, словам и работам… Я связываю Феодору, чтобы не имела успеха у Хария, и чтобы забыл Харий Феодору, и чтобы забыл Харий ребенка Феодоры, и ложе, которое он делил с Феодорой. И как этот труп лежит без цели (т. е. без сознания или воли), так же бесцельным быть всем словам и делам Феодоры… Я связываю Феодору… и ложе, которое она делила с Харием, чтобы забыл об ее ложе Харий, чтобы забыл Харий и о ребенке Феодоры, в которую он влюблен’.
Нужно ли объяснять этот грустный роман, единственным следом которого осталась исписанная рукой колдуньи свинцовая пластинка? ‘Ты хочешь жениться, Памфил, — читаем мы в одном из самых интересных диалогов Лукиана, — хочешь взять за себя дочь судовщика Фидона… где же твои клятвы, где же слезы, которые ты проливал? Забыл ты о своей Миртии, забыл как раз теперь, когда у меня твой ребенок вот уже восьмой месяц под сердцем’. То же самое приблизительно имеем мы и здесь. Но Феодора несогласна молча отказаться от своих прав, она хочет переговорить с молодым Харием — он ведь ее любит, — хочет переговорить и с Каллием, его отцом: он должен понять, образумиться. Узнала об этом намерении невеста, испугалась — видно, и ей полюбился обольститель Феодоры. Тут человеческой силой не поможешь, и вот она обращается к колдунье, и они решают ‘связать’ ненавистную соперницу. Заклятие написано, но каково будет невесте в темную, безлунную ночь отнести его к могиле покойника?
А вот, наоборот, заговоры разлучниц, желающих отвлечь мужей от их законных жен: ‘Отдаю Гермесу подземному эретриянку Зоилу, жену Кабира, ее пищу, ее питье, ее ночи, ее улыбку…’ — или: ‘Демоны и духи, обитающие в этом месте, мужчин ли или женщин, заклинаю вас священным именем (следует страшный, но невразумительный набор букв). Дайте, чтобы Витрувий Феликс возненавидел Валерию Квадратиллу, чтобы он забыл о ее любви: предайте ее жестокой каре за то, что она первая нарушила обет верности, который она дала своему мужу Феликсу’. Этот последний заговор на несколько веков позднее того первого, это видно не только из встречающихся в нем римских имен, но из изменившегося характера самих заклинаний. Геката и Персефона отошли на задний план, их сменили неудобопроизносимые для грека, но тем более внушительные ‘абрайские’ (т. е. еврейские) имена.
Следует, однако, сознаться, что заговоры с романтической подкладкой (среди которых встречаются и совершенно неудобопереводимые) составляют меньшинство. Вообще, если разделить заговоры на категории, оставляя непонятные для нас в стороне, то придется выделить как самую численную и самую неутешительную категорию те пластинки, которые дают только имя (или ряд имен), иногда с глаголом ‘связываю’. В других указывается в самых общих чертах на обиду, которую проклинаемые лица причинили пишущему: ‘Связываю Евриптолема и Ксенофонта, их языки, их слова, их дела, все, что они замышляют и делают, да будет безуспешно! Милая Земля, наложи руки на Евриптолема и Ксенофонта, сделай их немощными и их деяния безуспешными, нашли чахотку на Евриптолема и Ксенофонта. Милая Земля, помоги мне: будучи обижен Евриптолемом и Ксенофонтом, я связываю их’. Земля призывается здесь как владычица усопших: кроме того, читателю наверное бросилась в глаза, как особенность этих заклинаний, страсть их авторов к повторениям: особенно часто повторяются имена собственные — чтобы нечистая сила их хорошенько запомнила и не наслала, по недоразумению, требуемых бед на кого-нибудь другого. Но и мысли повторяются, притом в почти тождественных, лишь слегка измененных словах (прошу сравнить заговор против Феодоры). Такое повторение в древнем красноречии считалось непозволительным, напротив, оно составляет характерный признак современного красноречия. ‘Repetitio, — говаривал Наполеон, — единственная серьезная риторическая фигура’. Это сближение интересно, оно показывает, что современные речи имеют скорее характер заговоров, чем речей… Но не будем отвлекаться…
Другая особенность состоит в том, что связываются не только самые лица, но и отдельные части их тела или души. Правда, выбранные примеры для этой особенности мало характерны, есть другие, гораздо более полные, содержащие целую анатомию. Связывается язык, руки, ноги, грудь и т. д., но чаще всего язык, как самая опасная и зловредная часть человеческого тела. Вредить может он везде и всегда, но более всего — на суде, неудивительно, что довольно значительная часть заговоров имеет непосредственное отношение к судебному делу. ‘Владыка чар, — читаем мы в одной особенно безграмотной надписи, — я связываю Диокла, моего противника по суду, связываю язык и разум как его самого, так и всех его помощников, связываю его речь, связываю заготовленные им свидетельские показания, связываю все судебные доказательства, которые он собирает против меня. Наложи руку на него, чтобы все судебные доказательства, которые собирает против меня Диокл, были напрасны, чтобы помощники Диокла не принесли ему никакой пользы, чтобы Диокл был разбит мною во всех инстанциях, чтобы Диокл нигде ничего доказать не мог’. Чего ожидал заклинающий от нечистой силы? Мы это можем сказать довольно точно: чтобы Диокл, представ перед судьями, внезапно лишился способности произнести свою речь, чтобы у него или язык оцепенел, или память отшибло… ‘От волнения’ и ‘страха’ — сказали бы мы, но люди суеверные и то, и другое склонны были приписывать влиянию нечистой силы. Интересную иллюстрацию к только что сказанному дает рассказ Цицерона об одном казусе, приключившемся когда-то с его коллегой по адвокатуре, Курионом. ‘Однажды, — говорит он, — были мы противниками в одном очень важном гражданском процессе, я только что кончил свою речь за Титинию, ему предстояло говорить от имени Невия. Вдруг оказалось, что у него все дело вылетело из памяти, это он приписал чарам и заговорам Титинии’. Цицерон, как человек просвещенный, объясняет этот казус не вмешательством нечистой силы, а отвратительной памятью Куриона, все же заслуживает внимания, что Курион, римский сенатор, бывший консул и полководец, мог быть в то же время таким суеверным человеком.
Опубликовано в сб.: Из жизни идей. Т. I. СПб. 1916. С. 237—246.