Ифигения, Зелинский Фаддей Францевич, Год: 1900 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 7 минут(ы)

Ф. Ф. Зелинский
Ифигения

(1900)

I.

Два упрека не переставали раздаваться по адресу Еврипида в течение всей его — не очень долгой для тех здоровых времен — жизни: его обвиняли в неуважении к родной вере и в ненависти к женщине. В обоих упреках заключалась часть истины, но именно только часть. Правда, что поэт-мыслитель, в уме которого жил, действовал и страдал дух Зевса, подчас пренебрежительно судил о том, что исходит от Земли и льнет к Земле, о религии и женщине… о взаимной симпатии которых прошу вспомнить резкие, но меткие слова Мефистофеля, но толпа, в силу неизменно присущего ей симплизма, слишком поторопилась сделать свои обобщения. Привыкшая создавать по своему подобию образ своих великих людей, она не сумела понять и оценить того, что ее противник был и поэтом, и мыслителем, что, как мыслитель, он умел терпеливо собирать частицы Голубиной книги истины, разбившейся при своем падении на землю, и не довольствовался каким-нибудь случайно найденным ее осколком, а как поэт, умел воплощать борющиеся мысли и превращать логическую антиномию в трагический конфликт.

Толпа не понимала Еврипида, зато он ее прекрасно понимал, а потому и не старался быть понятым ею: лишь после его смерти Афины увидели те две трагедии, в которых он ответил на оба вышеупомянутых упрека и разъяснил своим современникам свое отношение и к религии, и к женщине. Трагедию веры он воплотил в своих ‘Вакханках’, трагедию женственности — в своей ‘Ифигении Авлидской’.

II.

Мы видим в ‘Вакханках’ трагедию веры, в ‘Ифигении’ трагедию женственности, над обеими поэт работал, можно сказать, одновременно, а потому и неудивительно, что главная тема одной трагедии звучит, в качестве побочной, также и в другой. В ‘Вакханках’ женщина избрана носительницей и религиозного экстаза, и протеста против него, равным образом в ‘Ифигении’ сосудом идеи избран самый соблазнительный для религиозного человека рассказ из священного предания эллинов — тот самый, на который почти четыре века спустя ссылается римский поэт-вольнодумец Лукрецкий, стараясь разубедить своего друга Меммия в нечестивом характере своей антирелигиозной поэмы:

Вот я чего опасаюсь: ты можешь подумать, мои Меммий,
Что нечестивого знанья ты вкусишь начала и вступишь
На преступления путь. О, не бойся: религия чаще
Людям являла пример нечестивых, преступных деяний.
Иль ты не знаешь, в Авлиде как жертвенник девы Дианы
Девичья кровь осквернила? как Ифигению заклали
Эллинской рати вожди, наилучшие, первые мужи?..
Стольких советчицей зол могла быть религия людям!

И нет сомнения, что и наш поэт мог бы выдвинуть этот благодарный мотив: оскорбленная в своих самых священных чувствах Клитемнестра, мать героини, могла бы точно так же потребовать к ответу жестокое божество, как это делает в ‘Вакханках’ другая мать, невольная детоубийца Агава. Но, быть может, именно по этой последней причине этого не случилось, лишь изредка слышим мы сдержанный ропот побочной темы, в словах хора, например (пер. И.Ф. Анненского):

Твой дух высок, царевна-голубица,

Но злы они — богиня и судьба.

Вообще же грозная прихоть богини оставлена вдали как необъяснимое, но и не подлежащее объяснению решение рока. Греческое войско собралось в Авлиде, готовое к отплытию в Трою, но нет ему попутных ветров и не будет, пока Агамемнон, общий вождь соединенных греческих племен, не принесет в жертву богине авлидского побережья Артемиде (Диане) свою старшую дочь Ифигению. Прямого приказания тут нет: Ифигения может оставаться в чертогах отца, никакой кары за это не будет, придется только, по необходимости, распустить войско, отказаться от похода, проститься с мечтами о победе и славе.

III.

В этом завязка трагедии, и в этом также причина, почему она, несмотря на варварский мотив человеческого жертвоприношения, не перестает быть близкой и нашему сердцу. Власть и деятельность, победа и слава не даром даются человеку: кто к ним стремится, тот должен быть способен принести им в жертву кроткие и нежные идеалы, ютящиеся в глубине его сердца, несметное число раз повторялась необходимость жестокого выбора, поведшего к жертвоприношению Ифигении… Разумеется, читатель не должен думать, что в этих словах заключается вся ‘идея’ Ифигении, они высказаны лишь для того, чтобы ему легче было признать родственные черты в грандиозном облике героической старины. Идея не заключается в мифе, как ядро в скорлупе, она живет в нем, как душа живет в теле. Одухотворенный идеей миф — особый психический организм, развивающийся по своим собственным законам, в возможности созидания таких организмов состоит преимущество философской поэзии перед отвлеченной философией.

Власть и деятельность, слава и победа зовут Агамемнона в долину Скамандра, под стены Трои, этим самым они требуют смерти Ифигении. После упорной борьбы, он решил исполнить это требование: его гонцы скачут в Аргос, чтобы вернуться оттуда с царевной. Все ли решено теперь?

С точки зрения древнейшей трагедии — все. Эсхил представил нам в своем ‘Агамемноне’ и борьбу в сердце царя и ее исход, как ни показалось ему ужасным поставленное богиней условие — он смирился, ‘склонил выю под ярмом Необходимости’, по его приказанию, мужи подняли деву над жертвенником, сдерживая повязкою ее миловидные уста, чтобы они в минуту предсмертного ужаса не изрекли проклятия его дому… Это — преступление, и поэт это сознает, а между тем, ‘смерть пожинается на ниве греха’. За убитую женщину-голубицу отомстила женщина-змея. Ею Клитемнестра в начале не была, она стала ею после того, как ее дочь была принесена в жертву власти и славе ее супруга.

Иного рода исход дает нам посмертная трагедия Еврипида.

IV.

Гонцы помчались в Аргос, скоро они вернутся оттуда вместе с царевной, которую им, несомненно, выдала доверчивая царица Клитемнестра. Да и как было не выдать? Царь писал ей в своем письме, что их дочери предстоит свадьба с самым славным из эллинов, с Ахиллом… Но в течение ночи мучительная борьба вновь разгорелась в душе царя, и этот раз победило сердце: он пишет жене новое письмо с приказом оставить дочь в Аргосе, и передает это письмо верному старику-рабу Клитемнестры. Письмо перехватывает Менелай. Менелай более прочих пострадал бы, если бы не состоялся поход, предпринятый ради него, происходит горячая сцена между ним и братом. Доводы Менелая внушены себялюбием, и опровергнуть их не трудно: стоит ли ради Елены жертвовать Ифигенией? Дело вовсе не в нем:

Но Эллада, царь, Эллада! Ей за что ж терпеть обиды?

Иль в угоду царской дочке нам отдать на посмеянье

Наши славные угрозы?..

Так-то власть и деятельность, победа и слава являются нам в другом облике: это уже не награда, от которой можно и отказаться, это долг — долг воина перед соратниками, долг царя перед подданными. Конфликт обостряется: этот мужской, воинский, царский долг встает перед нами в таком грозном, всеподавляющем величии, что его торжество над женским чувством любви и нежности кажется нам неизбежным.

Сама судьба приходит ему на помощь: Ифигения уже здесь, в греческом стане, и сопровождает ее Клитемнестра, не пожелавшая отказаться от своего материнского права — самой выдать свою дочь замуж, самой нести перед нею брачный факел. Даже Менелай смягчен предстоящим горем, он мирится с братом, советует ему пощадить дочь, но — Эллада, Эллада! Призрак долга, раз будучи вызван, уже не удаляется, ярмо Необходимости плотно сидит на плечах, его не стряхнешь.

V.

Но и на другой стороне силы не меньше. Тайна раскрыта: Клитемнестра узнала, зачем ее с дочерью вызвали из Аргоса. Она заручилась могущественным средством спасения, по прежде чем им воспользоваться, она хочет просьбами склонить царя. Ей ‘Эллада’ ничего не говорит, она стоит за свои женские права, а эти права ясны, несомненны, непреоборимы. Подобно большинству гречанок, она вышла за своего мужа не по любви, а по воле родителей, но, раз став его женой, она была ему покорна и верна, свято охраняя честь его и его детей — тех четверых детей, которых она ему родила. А он как ей намерен отплатить?

…Скажи, подумал ли, когда
В поход уйдешь надолго ты, что будет,
Что будет с сердцем матери ребенка,
Которого зарежешь ты, Атрид?
Как эта мать на ложе мертвой птички
Осуждена глядеть, и на гнездо
Пустое, дни за днями, одиноко
Глядеть, и плакать, я припоминать…

‘Подумал ли?’ — О да, разумеется, подумал, но эти думы не в силах сорвать ярмо Необходимости, от них только больнее становится разрываемому на части родительскому сердцу… Нечего делать, нужно прибегнуть к последнему, крайнему средству.

VI.

Это средство — Ахилл. Славный сын нереиды, воспитанный в одиночестве гор мудрым кентавром, чужд всякого — как мы сказали бы теперь — ‘социального инстинкта’. И ему ‘Эллада’ ничего не говорит: он видит в ней лишь надоедливую помеху для своей личной воли, а его воля страстна, могуча и чиста, точно вихрь с Пелионских высот. Он возмущен тем, что Агамемнон воспользовался его именем для своего коварного замысла. О браке он не помышляет — Ифигении он никогда не видел и в первый раз о ней слышит, — но это все равно: девушки, которая раз была названа ‘невестой Ахилла’, он в обиду не даст. Правда, он один, вся ‘Эллада’ против него, даже его собственная дружина почти вся его оставила, не желая жертвовать общим благом ради красивой мечты. Но зато он — первый в войске богатырь, непобедимый сын морской богини, он придет, станет рядом с жертвенником, вооруженный с головы до ног, во главе оставшихся ему верными воинов, — и горе тому, кто подымет нож на его названную невесту. В войске это знают, и всеобщее возмущение растет, Одиссей, представитель социальной силы, разжигает страсти воинов против молодого безумца. Видно, быть жаркому бою, эллинская кровь в изобилии оросит алтарь девственной богини.

…Не Ахилл герой нашей драмы, но справедливость требует, чтобы мы мимоходом указали на эту замечательную личность, предвоплотившую в себе весь средневековый рыцарский романтизм, с его безрассудной отвагой, с его беззаветным благородством, с его преданностью женщине и ее правам.

VII.

Не Ахилл герой нашей драмы, ее героиня — представительница женственности, Ифигения. Что такое Ифигения? Это — прелестный нежный цветок, выросший под прохладной сенью терема, при благосклонном покровительстве той же богини-девы, Артемиды. Будучи гордостью своего отца и сама гордясь им, этим образцом всех совершенств в ее глазах, она мирно росла навстречу тому времени, при мысли о котором ей делалось и сладко и жутко — времени, когда ей придется назвать другого человека своим супругом, быть хозяйкой и царицей в другом доме, в другой стране. И вот, это время явилось, для ее девичьих грез нашелся, вернее — был ей назван определенный предмет. Слово ‘свадьба’ прозвучало в ее ушах, призывая к полному расцвету все ее юное существо… и вдруг этот прекрасный мираж исчез, другое слово коснулось ее слуха страшное слово: смерть, смерть от руки того, кого она боготворила, — ее отца. Вся ее молодость возмущается против этой угрозы, протест — вечный, раздирающий протест жизни против уничтожения — внушает ей ее первые слова:

О, не губи безвременно меня!
Глядеть на свет так сладко, а спуститься
В подземный мрак так страшно — пощади!

Она говорит это отцу, и отец ей отвечает:

… Эллада мне велит
Тебя убить, ей смерть твоя угодна…
Но если кровь, вся наша кровь, дитя,
Нужна ее свободе, чтобы варвар
В ней не царил и не бесчестил жен —
Атрид и дочь Атрида не откажут.

Эллада! Что ей Эллада? Что она тут понимает? Но она любит того, от кого она слышит эти слова, и эта любовь ей заменяет все объяснения, все доказательства, цепи жизни слабеют, она различает где-то, в туманной дали, какой-то новый идеал, который она любит на веру, так как ему служит любимый ею человек. Все же ее решение еще не принято, она беспомощно плачет на руках матери: зачем, зачем все это!

Является Ахилл. Она хочет скрыться от него, с именем которого она породнила свои девичьи грезы, но скрыться негде, она видит его, блистающего красотой и отвагой, готового пролить свою кровь за ту, которую без его ведома нарекли его невестой — видно, смерть не так уж страшна. Это — второй урок любви. Пусть правда на ее стороне — она видит и верит, что и ее отец прав, и что эти две правды вступят друг с другом в убийственный бой, если их не примирит любовь. Отец указал ей цель, жених указал ей и путь: теперь она более не колеблется. Не под гнетом насилия, нет — добровольно отдает она себя в жертву за отца, за жениха, за войско, за ту ‘Элладу’, любить которую ее научили любимые уста, ее свободная, вдохновляемая любовью воля разобьет ярмо Необходимости.

Такова сила голубицы. Ей не дана творческая отвага, созидающая идеалы жизни, ей даны любовь и верность, а с ними — способность воспринимать и беречь семя идеала, зароняемое в ее душу любимым человеком, беречь его до самозабвения, до жертвы… Так, видно, понимал женщину Еврипид.

Опубликовано в сб.: Из жизни идей. Т. I. СПб. 1905. C. 45—52.

Ф. Ф. Зелинский Ифигения

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

Читайте также:

Ф. Ф. Зелинский
Ифигения