Алексей Чапыгин
Алексей Чапыгин
Приютились
Приютились
—————————————————-
Приютились, Чапыгин Алексей Павлович, Год: 1907
Время на прочтение: 18 минут(ы)
— Скудно живем, тетка Дарья, скудно… а все-таки не резон было мальчонку в город тащить, сама слепой человек — ничего не умеешь… мальчонку содержать придется, а чему выучишь? Без выучки в городе нудно человеку жить, — говорил дядя Тереха матке, а Митька слышал это… слышал Митька и думал:
— Ладно, в городу-то, говорят, булки едят, а в деревне с голодухи ребята мрут.
Митьке словно некогда было и он не замечал свою матушку, и теперь, по дороге, оглядывая ее, видел, что она маленькая, серая баба, которая часто плачет… Он переводил глаза на дядю Тереху, насмешливого мужика с косматыми, длинными волосами и сердито думал:
— Ты расклеви опять матушку-то… мало она без тебя нюнит, — будет уж, в деревне надоела.
— Молчишь, — продолжал Тереха, — молчи, а потом помянешь мои слова… К сестре едешь, а сестра-то у тебя, знаешь, где служит? То-то мальчонке подходящее место… в деревне из него хоть и плохая поддержка земле, — а все бы вышла… может и не помер бы с голоду… есть, выживают ребята…
— Баешь, ты, баешь, Терентий Сидорович, а на кого мальчишку в деревне кинешь, коли жи ра пропала, — сказала матушка и Митьке показалось, что она боязливо спряталась от глаз Терехи в сено и Митька тотчас же заметил, что матушка плачет.
— Расклевил-таки, мохнач, — подумал он, угрюмо посматривая на затылок и спину Терехи, сидящего на передке телеги…
Матушка ничего больше не сказала, и спрятав голову в сено, видимо стала дрыхнуть. Тереха оглянулся на нее и ухмыльнулся. Поправив на голове шапку и подмигнув Митьке, он сказал:
— Ты не спи… скоро город подойдет… антиресно…
Матушка крепко спала и ничего не видала, а город встретил Митьку ревом заводских гудков, звоном вечерних церковных колоколов.
Сердце его радостно билось и он, насмешливо поглядывая в затылок дяди Терехи, думал:
— Тебе бы хотелось, мохнач, меня в деревне оставить! Эво-ко! будет тяпушку хлебать, здеся может штей дадут…
Стало вечереть. Митьке тоже захотелось спать, вдруг он вздрогнул и чуть не закричал от страха, — лошаденка дяди Терехи попятилась в сторону, а на них из-за угла лезла какая-то светлая огромная штука, — она пыхтела, фыркала и сверкала парой ослепительно светлых фонарей.
— Раздавит! — подумал Митька и, зажмурив глаза, завозился на телеге и толкнул матушку, но она продолжала крепко спать, а светлая штука повернула прочь и шипя и пристукивая, оставляя сзади себя серый вонючий пар, убежала куда-то.
— На какого черта залезли окаянные! — выругался Тереха, плюнул и причмокивая на испугавшуюся лошадь, стал подбодрять ее: — ну, ну… не трусь… ну, очубурела, глупая!..
Застава прошла. Они ехали городом…
На углу одной улицы Митька увидал часовню с раскрытой настежь дверью, всю белую с золотым сиящим крестом на маковке, часовня была баская, кованые венчики ее образов по стенам горели и переливались от зажженных свечей, а черные головы богомолок подымались и опускались рядышком, как у поденщиц на гумне.
Проезжая мимо часовни, Митька набожно перекрестился и долго не надевал шапки, ему хотелось молиться и просить Бога, чтобы Он помог ему вырасти и сделаться генералом — тогда он приедет в деревню на тройке с колокольчиком, привезет ребятам сахарных пряников, а урядника посадит в холодную избу. Урядник недавно избил в кровь дядю Тереху, дядю Микифора, да Ивана Шорова и посадил в холодную за то, что они просили у помещика хлеба.
Крестясь и думая, Митька с удивлением заметил, что дядя Тереха тоже перекрестился, но шапки не снял, и Митька укоризненно, тоном взрослого человека, сказал ему:
— Ты, дядя, чего в шапке крестишься — грех ведь.
— Кстись не кстись, да в оба гляди, здесь не в деревне, чкнешь кого-нибудь оглоблей в нюхало и ночуешь в части — тут на углу-то не один Господь-Бог, а и городовой стоит.
Тереха потрогал мохнатой вязаной варежкой шапку и хлестнул лошадь.
Митька замолчал. Он издали увидал большую избу из красного кирпича с решетками на окнах, с солдатом у ворот и решил:
— Что если Бог ему поможет стать генералом, то он выстроит такую же избу… прикажет солдату стоять у ворот… Кругом будет расти рябина и черемуха… он позволит ребятам рвать ягоды, но из окна, с саблей в руке, чтобы было красивее, станет кричать им, чтоб не ломали сучков… во дворе велит солдатам выровнять место и каждый день будет с ребятами играть в лапту и козни…
Когда они проезжали мимо избы с солдатом у ворот, то Митька спросил Тереху:
— Дом, как магазея, окна с решетками, какие тут господа живут?
— Всякие! — ответил Тереха. — Подрасти, может и ты попадешь коли начальству не понравишься, али воровать станешь — этот дом тюрьмой зовется… там, говорят, людьми червей откармливают…
Митька вздрогнул и решил, что когда он будет генералом, то выстроит белый дом и без решеток на окнах.
Тереха, казалось, надолго замолчал… он нахмурился и причмокивая стал погонять лошадь, а у Митьки отчего-то стало грустно на сердце и ему захотелось плакать. Он поглядел на сонную матушку и его тянуло положить рядом с ней свою голову и заснуть.
Серое небо почернело и в городе вспыхнули фонари — они словно огромные бусы, ровно нанизанные, засверкали по длинной улице. Большущие избы города стали темными, невеселыми, по улице сверкнули их желтые окна, которые походили на раскрытые двери освещенной мельницы.
— Как их тут много, этих окон, — прошептал Митька, — в этих избах, поди, все живут господа.
Он положил свою голову рядом с головой матушки и уснул.
Ему снилось, что он генерал… выстроил себе каменную избу… хотел завести коров, овец, но почему-то завел собак… Собаки были всюду с ним… лизали ему лицо и мочили своими широкими, холодными языками — он гнал их прочь, а собаки не шли — у него стал зябнуть нос, потом самая большая собака схватила Митьку за руку теплыми зубами и потянула… Он приготовился кричать, открыл глаза и увидел, что за руку его держит дядя Тереха и будит. Доехали… Его, седого и мокрого от падавшей изморози, дядя Тереха снял с телеги.
Грязным холодным кулаком Митька протер глаза и, зевнув, огляделся кругом, ему показалось, что настала вдруг зима — очень уж побелели крыши огромных изб.
Налетел сильный ветер, сорвал с Митьки шапку, плюхнув ее в серую грязь. Митька нагнулся за шапкой и чуть не упал. Под ухом его кто-то грузно стукнул по воздуху, словно захлопнули огромные ворота, а Тереха сказал, беря его за руку:
— Небойсь!.. из пушки стучат… скоро поди наводнение сдынется, — впору доехали…
Митька только теперь спохватился о матушке, так разоспался он. Матушка трусливо плелась за ними сзади, когда они под руку с Терехой подымались по высокой каменной лестнице. Она даже присела от страха, когда дядя Тереха грубо постучал кулаком в желтую крашеную дверь, обитую железом, с маленьким окошечком вверху.
— Нечего прятаться, тетка Дарья… держись гоголем, перья не ощиплют!.. — сказал матушке дядя Тереха, оглядываясь на нее и смеясь.
Они недолго ждали, дверь отворили. Их впустил высокий опухлый мужик в пиджаке и лакированных сапогах. Когда Тереха растолковал ему, что Митька и матушка родственники ключницы, он нехотя пошел известить Митькину тетку.
Через несколько времени, гремя связкой ключей, к ним вышла высокая, полная женщина, одетая в темный сарафан и белый передник, с кружевным платком на голове. Митька увидал, как вошедшая сморщила лицо и сказала матушке:
— Ну, сестрица, — не вовремя принесло вас.
Матушка скорчилась, заплакала и повалилась тетке в ноги.
Митька стоял и смотрел… ему ни плакать, ни кланяться не хотелось, хотя он со страхом ожидал, что вот-вот тетка велит им убираться вон и дядя Тереха повезет их в деревню обратно.
Матушка, лежа на полу, и обхватив большие ноги тетки, стала причитать тонким голоском:
— Не оставь скудных… не оставь нас горемышных… с голоду помирали в деревне… нужда выгнала…
Митька видел, что тетка сдобрилась, она нагнулась, подняла матушку и сказала ласково:
— Да ты погоди… Полно… ужо подумаем… Может быть и дело найдем…
Она полезла в карман, вынула деньги, и отдала за дорогу дяде Терехе.
Тут как на базаре, люди уходили и выходили, вместе с ними исчез и Тереха.
Митька его потерял, но ему хотелось проститься с соседом.
Тетка взяла Митьку за руку и ввела в большую светлую горенку.
— Подожди тут! — строго, словно сердясь, сказала она ему. Митька остался и стал глядеть на народ: он увидел, что в большой горенке были все нарядные господа и только двое каких-то парней в коротких пиджаках и серых грязных рубахах, подвыпивши, толкались тут.
Тетка стала их гнать вон, но они, вынув кошельки, бренчали деньгами и не уходили. Тетка, наконец, махнув рукой, ушла куда-то и уходя проговорила:
— Необразованность! Эти фабричные самый нахальный народ…
Только что тетка удалилась, как Митьку обступили молоденькие барыньки с голой грудью и руками… от них хорошо пахло, как из куста смородины, они начали кругом его прыгать, как жеребята за куском хлеба и приговаривать:
— Ключницын сын!
— Курицын сын!
— Не сын, девицы, а племяш, — крикнул от дверей опухлый мужик в лакированных сапогах, — он впускал и выпускал народ и Митьке казалось, что без позволения этого мужика отсюда не выйдешь и сюда не войдешь.
— Это все едино, — сказала одна из них, рыжая, самая молоденькая, — сын, али племяш! — и спросила Митьку: — ты жениться приехал, хочешь, я буду твоей женой?
— У меня штаны худые… не хочу жениться, — сказал Митька.
Барыни засмеялись…
Рыжая полезла целоваться, но Митьке стало противно, он заметил, что у ней лицо было натерто мукой и, выставив вперед руки, он оттолкнул ее.
Народ прибывал. Становилось тесно. Митька с любопытством оглядывал большую горенку с люстрой на потолке.
В одном углу он увидал черного барина с белой, как у теленка, грудью, барин мотал волосатой головой и, растопырив руки, колотил пальцами по глянцевитому треугольному ящику, а ящик играл. Кучка пьяных молодых бар с белыми, похожими на бересто лицами, обняв молоденьких барынь, кружились по горенке.
Митька видел, как их зады виляли по стенам, отражаясь в высоких зеркалах.
По стенам висело много картинок, на них намалеваны были голые бабы, картинки висели заделанными в золотые рамки, а в углу у самого потолка был образ, перед ним в желтой растопырке горела лампадка …
Увидав образ, Митька стал креститься и кланяться в землю, кто-то из тех, что плясали по горенке, наступил ему на руки, он — в слезах — начал матерно ругаться. Барыни, глядя на него, хохотали и подсказывали ругательства.
Тетка подошла и увела его наверх в свою хлевушку. Там сидела уже матушка и ждала Митьку ужинать.
Тетка, подавая им кушанье, сказала матушке:
— Ты будешь на кухне спать, а Митька может здесь, на сундуке…
Матушка посмотрела на нее умильно, как на образ, вскочила из-за стола и начала целовать тетке руки, кланяться да приговаривать:
— Дай тебе Господи здоровья за то, что сирот приютила… Дай тебе Господи!.. Митька, поглядывая на матушку и жуя белый хлеб, думал:
— Чего скулит? — покланялась давеча и будет.
— Ладно — сказала тетка, — служи и угождай, Дарья, судомойкино дело самое тебе подходящее… Она улыбалась и была довольна, что матушка так кланялась ей. Перебирая на связке ключи, точно считая их, тетка вышла, а выходя обернулась и сказала:
— Постели ему одеяло да половик на сундуке, да возьми с моей постели подушку, а сама поди вниз.
— Так, так, голубушка Матрена Тимофеевна, так!..
Когда тетка ушла, Митька сердито сказал матушке:
— А не кланяйся ты, матушка, больше!
— Ешь знай, коли дали есть! — огрызнулась на него она, — наше дело без тетки самое сиротское… мало поклонов наших …
Митька ничего матушке не сказал, — он отяжелел от еды и пережитого дня, его клонило ко сну. Пока он молился, матушка ему изладила место на сундуке и ушла вниз.
Против ожидания, на новом месте Митька уснул не сразу. Долго возился он с подушкой, падавшей на пол, долго подтягивал ноги, которые были длиннее сундука. Сквозь свою возню и прерывающуюся дремоту он долго слышал, как внизу играла музыка, топали так, что вздрагивал весь дом, иногда пели пьяные, где-то там же звенели битые стекла, кто-то визжал поросенком и как в деревне о празднике во все горло кричали караул.
Утром он проснулся поздно. Потянулся, перегибаясь, на своем сундуке и снова зажмурил глаза, но за окном сильно стукнули раз и другой. Он открыл глаза, вскочил с постели и подбежал к окну.
— Тереха говорил: из пушки палят… может я пушку-то увижу, — подумал он и, открыв форточку, выглянул на улицу.
Там что-то делалось, чего Митька никогда не видел… Он увидал, что мелкая изморозь падает с неба и, как вчера, ночью, крыши огромных изб становятся белыми, а внизу между избами по дороге темная вода поднимается все выше и выше.
Шумит ветер, чем-то гулко стучит и шелестит по крышам, а когда завывает снизу, то оттуда вверх летят голоса, зовущие о помощи.
Когда мольбы о помощи коснулись Митькина слуха, он вспомнил деревню, вспомнил голодных, опухлых, с синими лицами, людей и ему стало страшно.
— Эво што! — мелькнуло у него в голове, а сильный ветер швырнул ему в лицо мокрый ком изморози. Он задрожал, хотел уйти от окна, но вдруг увидал, что вода запестрела светлыми пятнами дров, потом появились большие, черные лодки с людьми… мольбы о помощи смолкли. Люди, сидевшие в лодках, тыкали в дрова баграми, перенимали их и звучно, сердито ругались — это успокоило Митьку …
Когда серая пелена изморози перестала падать и застилать дальние избы, Митька за избами через дорогу увидал фабрику с высокой трубой и ярко освещенным одним окном, на золотом фоне окна мелькал кусок черного, вертящегося колеса и иногда взад-вперед пробегали там такие же черные, как будто бы вертящиеся люди. Митька отыскал глазами фонари, которые он видел вчера въезжая в город, — сегодня они мигали еле видными бледными точками по затопленной улице, с вечера оставленные фонарщиком.
Потом увидал Митька телегу, нагруженную людьми, иногда эта телега останавливалась, то мужики, то чистые господа прыгали с нее по пояс в воду, бросая деньги в большую шапку извозчика. Митька с бьющимся сердцем всматривался в лицо извозчика, ему страстно хотелось узнать в нем лицо дяди Терехи, но телега была не та, и лицо чужое… Пушка сердито, громко бухала… Митьке казалось, что она пугает воду и прогоняет ее на прежнее место… ему уже казалось, что вода сбывает, он не слышал больше ужасных криков, напоминающих о деревне…
Вдруг Митька высунулся в форточку чуть не на половину, он увидел городской гроб, весь золотой… Гроб везли лошади, закутанные черными одеялами, они шлепали в воде по брюхо… Подмытый водой гроб подпрыгивал на телеге со ступеньками, а нарядные господа в высоких, тупых шапках и белых рукавицах уселись на телегу и на гроб, держа в руках на палках фонари со свечами.
Митька долго бы не ушел от окна, такое все невиданное было на улице, но за ним хлопнула дверь и звонкий, тягучий голос тетки сердито прозвучал:
— Прочь от окна!
Митька слез и торопливо закрыл форточку. Он умылся, помолился Богу, а тетка подала ему новые штаны и рубаху. Одеваясь он заметил, что тетка как-то особенно строго глядела на него, словно ожидая чего-то. Он молчал.
— Ничему не учили… Необразованность этакая!.. Если подарки делают, то благодарить надо…
Ее слова, казалось Митьке, тянулись бесконечно. Он сердито подумал:
— Коли жалко — чего даришь?.. Мне и в старых портках хорошо…
Тетка повела Митьку вниз: показать старой барыне. Когда увидал он старую барыню, то ему почему-то захотелось высунуть ей язык. Он не утерпел, хихикнул в кулак, а тетка стукнула его ладонью по шее и строго шепнула:
— Не смей!
Старая барыня была маленького роста и походила на девочку, на ее круглом лице смешно торчали круглые, светлые глаза.
Она сидела за столом, пила кофе, когда Митька подошел и, нехотя нагнув голову, поклонился ей, показала рукой на стул и Митька понял, что его приглашают пить кофе. Она спросила его, когда он уселся:
— Ти из дере вень екаль?
Митька не понял ее. Тетка зашевелилась на стуле и спросила его:
— Тебя спрашивают, ты из деревни приехал?
— Из деревни… с матушкой и дядей Терехой.
— Какая Терека?
— Это, Матильда Ивановна, наш сосед, — сказала тетка.
— Тебе мой баришень понравился?
Митька молча поглядел на барыню, тетка нахмурилась и опять переспросила его:
— Барыня знать хочет — нравятся ли тебе тети, которые вчера плясали под музыку?
— Митька вспомнил все, что было с ним вчера в светлой горенке и сердито сказал:
— Халявы они… у них рубах нет и титки видно…
Тетка еще больше нахмурилась и покраснела, она протянула руку, чтобы взять его за ухо, но Митька машинально увернулся. Тогда тетка сказала ему сердито и громко:
— Я тебя выучу, необразованность!
Митька не понял тетку.
— Чего спрашивает, коли говорить нельзя.
На сердитом лице тетки скользнула улыбка, она нагнулась к старой барыне и шепнула ей что-то на ухо. Митька понял, что она шепнула его слова… — То сердится, то смеется зря… окаящая этакая… — подумал он и в глубине души его шевельнулась злоба на тетку.
На слова тетки барыня засмеялась, погладила его по голове, ущипнула за щеку и что-то опять сказала, чего даже тетка не могла ему пересказать. Потом спросила Митьку:
— Ти видаль такой много вода?
Митька ее немного понял и ответил почти наобум:
— У нас больше сухмени… воды мало.
Но барыня его не слушала, она закатила, как резаная курица, глаза и подняв руку кверху, сказала:
— Бохх много терпель!.. Шерний народ такой зтал, сё бунтует.
Тетка, прикрывая самовар и вытирая чашки, стала слушать и поддакнула ей:
— Бунтуют, Матильда Ивановна, особо фабричные, народ во-ольный…
Но барыня почему то рассердилась и крикнула на тетку:
— Молши дрань! Шлюший, когда говорайт … — Она снова подняла руку, закатила глаза и продолжала: — он много понимал шталь, за него короший герн шкупой ист. Не идет на барышни, шерний народ биет стекла… Я не хочу пускайт шерний народ на мой квартир… Шлишь ти?.. Ню, пошель…
На этот раз Митька хорошо понял, он встал, покрестился, сказал барыне спасибо и вышел в большую горенку с зеркалами, где вчера плясали барыни. В горенке стояла полутьма, окна были завешаны и неясно белели, зеркала слабо сияли, в них так и тянуло уйти.
Митька постоял около одного зеркала, полюбовался, потер его кулаком, подул на кулак, словно оно обожгло его, и хотел пойти в коридор, но оттуда вышла его матушка. Она тоже переменила деревенскую одежду: на ней был городской ситцевый сарафан и белый передник с высоким нагрудником. Митька заметил у ней на глазах слезы, а на лице улыбку.
— Митенька… Митенька, — зашептала она, — слава те Господи!
Митька обрадовался, увидав матушку, и ласково, но грубым голосом взрослого сказал ей:
— Чего ты все плачешь… будет уж!
— Будет-то оно и будет… да не могу… За тетушку Матрену Бога молить надо…
— Опять за то же! — подумал Митька и хотел идти дальше, но матушка его потянула за рукав и сказала:
— На, дитятко, хлебушка! Гляди-тко какой мя-яконький…
Она вынула из-под фартука белый хлеб. Митька отвернулся.
— После тяпушки-то обрадела… — гордо сказал он.
— А ты ешь, коли дают! — сердито прошептала она, но покраснела и Митьке стало почему-то стыдно, так же как и ей. — Увидят еще, спаси Господи… Берешь, что ли?
Но Митька прошел в коридор, а матушка, что-то пробормотав, крадучись как кошка, юркнула в дверь, снова пряча под фартуком белый хлеб. Он оглянулся ей вслед и прошептал:
— Побирушка ты!..
У Митьки на глазах долго стояли беспричинные слезы.
В коридоре одна подле другой было много каморок. Из каморок слышались мужские и женские голоса, пьяный смех, хлопанье пробок, кругом пахло перегаром вина и пива.
Митька не любил и боялся пьяных людей. Услыхав веселые голоса, он повернул обратно в большую горенку с зеркалами, но его видимо заметили раньше и подстерегали, потому что не успел он сделать шага назад, как дверь одной из каморок распахнулась, шурша оклейкой. Молоденькая рыжая барынька, полунагая, выскочила оттуда, схватила его на руки, хотя и с трудом, но внесла к себе, бросила на кровать и начала тормошить.
Митька рассердился, он завертелся волчком, только выскользнуть не мог и, от щекотки, неожиданно для самого себя, начал хохотать и кусаться.
Ему ужасно хотелось укусить барыньку в лицо, но он не посмел и укусил ее в голую руку пониже плеча. Потекла кровь. Она оставила его, полезла в шкапчик со стеклянными дверцами, взяла из коробочки муки и присыпала укушенное место. А он сказал ей сердито:
— Окаянная! Все застежки у штанов оборвала! — И, не подымаясь с постели, начал теребить ногами ее красивое светлое одеяло.
— Пожалеешь небось лопотину-то… — подумал он, искоса поглядывая на нее, но она не обратила никакого внимания на его ноги и снова бросилась к нему:
— Ну, волчонок! Не сердись, не сердись… — она прижалась к Митьке. От нее нехорошо пахло, как от козла. — До крови укусил… Милый! Она поцеловала его, жадно присасывая прямо в губы и, заглядывая в его сердитые глаза, спросила: — не грех тебе так кусаться? Не жаль меня?.. И, изменив голос на более тихий, ласковый, прибавила, немного подумав: — у меня братец есть в деревне, такой как и ты нескладный… братец… Мне туда нельзя… да, ты не знаешь… не знаешь! Она вдруг покраснела и слезы посыпались у ней из глаз, потом схватила подушку, прижалась к ней лицом и долго над ней рыдала и вздрагивала.
Митьке стало вдруг жаль барыньку: он не мог понять, почему она плачет, — но видел, что плачет она не зря, не из нищенства, как матушка. Ему самому захотелось плакать и он, не замечая сам, опустил на ее голову жесткую, маленькую руку, перебирал волосы и гладил ее ласково…
— Не плачь, хорошая… я тоже плакать стану… коли что… Ты Богу помолись… Я все так.
Митька засопел, опустил голову на подушку и заплакал.
Она отбросила подушку, обхватила его голову руками и стала целовать — руки, лицо и глаза Митьки. Потом выпрямилась и улыбнулась ласково.
— Это пользительно, плачь! — сказал вдруг мужской хмельной голос.
Митька вздрогнул, сел на кровати и, вытянув шею, увидел за высоким изголовьем из белых подушек человека в синей рубахе и пиджаке, с черными, курчавыми волосами.
— Зо-ову поди со мной на волю… жить значит… поступи на работу… поняла? А ты что? Тьфу! Ты слякоть… поняла?..
Улыбка с лица барыньки пропала, она нахмурилась и, не вытирая мокрых глаз, отвернулась в сторону кудряша и крикнула:
— Знаю вас, проповедников! Поди на волю, работай, — а на воле та же улица, те же мужчины на улице… нет, уж зажжена свечка, так пускай она догорает на прежнем месте… Работай … ух, ты!
Она плюнула.
— Упрямый леший… не любишь ты себя… — проворчал он, откинув голову на деревянную переборку, не доходившую до потолка, замолчал и, открыв глаза, как бы приготовился кого-то слушать…
То, что видел Митька в городе, — все интересовало его: и необычайно светлое освещение улиц и серая, широко разлившаяся вода, и серый дневной свет, и густой многотонный звон колоколов, и разговоры людей. Люди в городе казались ему иными, чужими и что-то как бы скрывающими, потому, что он часто понимал только половину того, о чем они говорили.
Никто еще не обижал его, — но он уже инстинктивно чувствовал, как мало кругом его добрых людей…
Теперь, сидя на кровати, он бессознательно старался все запомнить, все понять, хотя не мог понять, куда звал барыньку кудряш и зачем ей нарядной, хорошей, идти жить на улицу.
Барынька ушла из комнаты, она постояла в коридоре около дверей, щелкнула дверной заложкой и скрылась.
Митька, глядя на кудряша, невольно захотел подражать большому человеку, прислонился также головой к переборке и когда все утихло, услыхал, как в другой комнате двигали стулья, плескались водой, а один голос, тонкий и отрывистый, говорил про какого-то студента, который тайком на фабрике раздает какие-то афиши, про некоторых тамошних рабочих, что помогают эти афиши подбрасывать, про обыск… Митька ничего не понял, но боком по стенке, мимо подушек, взглянув на кудряша, заметил, как он сжал кулаки и скыркнул зубами. Это его быстро заинтересовало: — он продолжал слушать и наблюдать за кудряшом.
Потом Митька услыхал другой голос, хриплый, который обещал первому денег, чему-то учил… просил какие-то адреса… Наконец, почти под самым ухом Митьки кто-то еще сказал за стеной внятно и с расстановкой:
— Уговорились… будет! Значит не обманем… Обозначим кто какой…
Хриплый голос опять что-то стал советовать, — но кудряш, не оборачиваясь, стукнул большими кулаками в стену и закричал изо всей силы:
— Сычи!.. Предатели!.. Потом он глухо стукнул себя кулаком в грудь, снова заскыркал зубами и, обернувшись к двери, широко открыв глаза, продолжал громким голосом: — пьете кровь нашу! Анафемы, вши окаянные!..
Он долго так сидел со сжатыми кулаками, потом засопел, опустил голову, спина его в черном пиджаке согнулась большой дугой, а голова почти коснулась земли… В неестественно согнутом положении кудряш страшно захрапел и с каждым всхрапываньем у Митьки от необъяснимого страха вставали на голове волосы: что-то кошмарное, как бред наяву, неожиданно выросло в глубине его детской души… На мгновенье Митьке показалось, что это он сам храпит тут, пьяный, сильный и страшный.
Он стал шептать молитву, но слова забыл и они странно прыгали на его губах… Он весь похолодел и почти пополз к двери, чтобы уйти, но дверь была приперта снаружи и Митька, дрожа и всхлипывая без слез, остался на полу у дверей. За стеной кто-то кого-то заговаривал:
— Ты погоди… вода еще не сбыла… Извозчиков нет… не дам шапку!.. Погоди…
Митьке противно было слушать, слова, словно против воли, стучались в его голову.
Но дверь комнаты открыли, молоденькие барыньки, с вымазанными мукой лицами, в белых рубахах, словно в саванах, ворвались к Митьке с криками:
— Где он тут… маленький матюжник?!.
Рыжая подняла Митьку, — он упирался, плакал и дрожал. Одна из девиц налила ему в стакан чего-то красного, как кровь, и дала выпить…
Митька с жадностью пил, — он не хотел знать, что это такое приятное и сладкое, какое это питье, которое, казалось, можно было пить без конца — он только чувствовал, что с каждым глотком в нутре у него становится тепло, а голова слегка кружится…
Барыни посадили Митьку на кровать, дали ему пряников и спросили:
— Тебя как зовут?
— Митькой…
— Твоя матка по миру в деревне ходила?
— Нет…
— Чего же она все кланяется, да молится?
— Не знаю… такая она…
— Ты с теткой спишь?
— Наверху.
— А дядю у тетки видел?
Они засмеялись. Митька тоже… ему было тепло и весело. Он посматривал иногда на спящего на полу кудряша и не находил в нем больше ничего страшного.
— Погодите, девки, я его кой-чему научу, — сказала одна из барынь, подсаживаясь ближе к Митьке.
— Тетка похвалит тебя, Митенька, когда у ней за занавеской найдешь дядю…
— Врешь ты! — сказал Митька.
— Узнавай это дело, Митенька, так, — продолжала та же девица, — гляди, когда где-нибудь в комнате окажутся мужичьи штаны, значит — дядя у тетки за занавеской спрятан… Тогда ты тихонько подойди, да и спроси: ‘не надо ли вам тетенька посветить?’ — Они засмеялись так, что из волос у них стала падать бумага.
— А, еще барыни!.. — сказал Митька с презрением и отвернулся, но он не мог сердиться: у него шумело в голове от выпитого вина. Он, улыбаясь, посмотрел на них. Тогда пристала еще одна:
— Ты только не ошибись, дружок… у тетки тоже штаны есть, короткие, вот такие… — Она взяла со стула из-за кровати белые портки с узорами внизу порточин и показала Митьке.
Некоторые из барынь опять стали смеяться, а Митька удивленно глядел на них.
— Ну, будет! — закричала рыжая, — он на моего братца похож… я его угощать стану вином…
Она вытащила из шкафа полную бутылку того красного, налила ему большой стакан и дала выпить. Он пил с удовольствием.
— Слушай нас, ничего не пересказывай, что видел и слышал, — всегда тебя станем поить вином, да пряниками кормить, — сказала еще одна. Она тоже налила Митьке вина, а в вино прибавила водки. — С ершиком будет лучше, памятнее… пей!
И Митька, с пьяной улыбкой на лице, машинально повинуясь чужому голосу, пил и пьянел все больше…
Они снова повалили его на кровать, тормошили, раздели догола, поворачивали то на живот, то на спину, хохотали, шлепая его по голому телу… Ему было весело… не хотелось уходить, он не обижался, а норовил запеть песню, но песня не удавалась… Митька забыл, как начиналась она. Барыньки заторопились, потому что коридором, гремя ключами, прошла тетка и крикнула: — Пора одеваться, девицы!
Они одели его, напомадили и причесали голову. Он плевал на них и, топая ногами, произносил подсказанные ими площадные ругательства.
Митька обиделся: ‘зачем вывели его в коридор?’ Когда рыжая целовала его на прощанье, он хотел ударить ее, но промахнулся.
Ему показалось, что она хвастает, когда сказала: — всегда буду поить вином! Он истихонный мой братец…
— Ладно-ко… ужо… — прошептал Митька и, держась за стену, пошел опять в большую горенку: ему было теперь все равно, куда идти.
Он не дошел до горенки, как снова попала матушка, она погладила Митьку по голове и ласково стала шептать:
— Добрые барышни-то… к себе тебя зовут… ай, какие! Дай им Господи!.. Ну, поди, Митюша… дружок…
Но тут откуда-то вывернулась тетка, — она взяла Митьку за руку, а матушке сказала:
— Дура, ты, Дарья!
Митька видел, как матушка свернулась в маленький черный клубок и покатилась куда-то в темноту.
Митьке стало жалко матушку: он заплакал, хотел звать ее… ему хотелось сказать ей, что душно и страшно тут, что хочется ему к дяде Терехе — все это мелькнуло в его голове неожиданно быстро и он еще горше заплакал… Тетка сильно стукнула его кулаком в спину и потащила обратно коридором. Он стал упираться:
— Хочу к матушке!
Тетка еще раз стукнула его, теперь ключами по голове. Он зашатался, голова заныла, — а тетка сказала, что выбросит его, как щенка, на улицу.
Тогда Митька стал кричать, что он хочет на улицу. Пускай его бросят, забьют! Все равно он сгорит… у него горит, вот!.. Митька разорвал на груди рубаху — подарок тетки.
Тетка кого-то ругала и его ругала, и грозила завтрашним днем…
— Тетка! Хорошая! Зарежь меня… Милые, зарежьте, — с плачем кричал Митька, срывая с себя лоскутья новой рубахи, но его толкнули в темноту. Он упал и в ту же минуту все смешалось в его голове — он снова стал плакать: ему хотелось играть в лапту, стало жаль ребят… Откуда-то запахло сырой травой и рожью… ему показалось, что они идут с матушкой по дороге, рвут васильки… рожь выше их и колосья кланяются им, а матушка что-то шепчет и тоже кланяется направо и налево… И Митька проснулся…
Потом ему показалось, что голова его стала большой — в ней горит огонь, и тетка, высокая, выше чем всегда, видно тяжелая, что-то говорит и голос ее звучит звонче обыкновенного. Она раздевается… свертывает свои юбки, а когда нагибается и кладет их на стул, то Митьке кажется, что она в его голове задевает за что-то больное… такое больное, что ему хочется скрипеть зубами и ругаться… Если бы она стояла не шевелясь, то голова не кружилась бы… ему хотелось крикнуть, чтобы тетка стояла спокойно, только вид у ней был испуганный, страшный… Ему казалось, что если крикнет он — тетка бросится со страха в стену и голова его лопнет… — и он сидел еле дыша, чтобы не испугать тетку… Когда тетка шевелилась, то что-то противное колыхалось у него внутри, сосало и просилось наружу… Он видел тогда, как прыгало окно, плясала кровать… Митька судорожно скрюченными пальцами хватался за сундук, и с трудом удерживал равновесие, зажимал глаза и чего-то ждал, а внутри его больше и больше бурлило это противное… Когда голова переставала кружиться и он открывал глаза, перед ним упрямо торчали все предметы комнаты.
Он видел на спинке одного стула пестрые штаны с оттопыренными карманами, ему представлялось, что если б у него не были такие, тонкие слабые ноги и такая огромная голова, то он встал бы и одел эти штаны и вон ту шапку жесткую, гладкую, которая висит на гвозде около занавески вокруг кровати и дразнит его постукивая, когда за занавеской шевелятся… Ему страстно хотелось одеть эту шапку и поглядеть в окно…
Он было потянулся с сундука, но тетка, такая большая и неуклюжая, снова зашевелилась, — а с ней вместе зашевелилось и засосало что-то противное внутри его — тетка сделала ему ужасно больно — привернула лампу, свет лампы лизнул мягкую спину тетки, ее толстые, голые ноги и чье-то опухлое лицо, которое Митька где-то видел… Оно почудилось ему белым пятном в черном окне, потом почернело, совсем почернело и черное побежало по белому потолку и исчезло вместе с теткиной спиной и ногами.
Митьке показалось, что из его нутра хлынуло что-то черное, все потускнело в его голове… и кто-то в ней заговорил чужим, неприятным и скрипучим голосом…
— По-о-молишься… Шевели-и-сь… Ну!
Митька хотел перекреститься, поднял руку и в ту же минуту его потянуло куда-то книзу, все книзу, — а мимо его там, далеко внизу, вдруг поплыли: светлое окно фабрики, головы богомолок у черного колеса, большая лодка, а в ней барыни в белых рубахах… матушка маленькая, серая, с лампой в руке и дядя Тереха, опухлый весь, сам в жесткой, круглой шапке…
Митька спал.
Источник текста: журнал ‘Пробуждение’ No 34-35, 1907 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.