С. Елпатьевскій
Присяжнымъ засдателямъ
Присяжнымъ засдателямъ
I.
II.
III.
IV.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Присяжным заседателям, Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1904
Время на прочтение: 13 минут(ы)
С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 2. С.-Петербург. 1904.
— Да, господа, психологія присяжныхъ засдателей такая сложная вещь, что только побывавши самому присяжнымъ можно понять или, врне, почувствовать ее,— заговорилъ Степанъ Михайловичъ.
Я не помню, съ чего начался у насъ разговоръ о суд и присяжныхъ засдателяхъ. Въ нашемъ маленькомъ обществ Степанъ Михайловичъ былъ новый человкъ: онъ незадолго передъ тмъ былъ переведенъ бухгалтеромъ въ частный банкъ изъ одного губернскаго степного города.
— Я не забуду того дня, когда я въ первый разъ былъ присяжнымъ засдателемъ,— заговорилъ онъ,— и когда мы попросили его разсказать, продолжалъ:
— Два года назадъ было,— онъ назвалъ тотъ степной городъ.— Какъ-то раньше не приходилось,— все мыкался изъ города въ городъ. Шелъ я, помню, съ тревожнымъ чувствомъ, словно тяжесть какая-то лежала на душ. Да и подумайте, господа, какое слово-то огромное: судить! Приходилось мн бывать и раньше въ суд. Помню одинъ громадный гражданскій процессъ, на который выписали столичную знаменитость. Слушаешь какъ какого-нибудь гастролера въ Гамлет — и только. А тутъ я самъ,— судить…
Помню, еще утромъ меня очень безпокоила одна служебная исторія, потомъ у сестры было воспаленіе легкихъ и съ минуты на минуту ждали кризиса. Тутъ сразу все ушло отъ меня — и служба, и болзнь сестры, и весь міръ сосредоточился въ этомъ зал съ длинными рядами скамеекъ, занятыхъ публикой, въ этихъ, показавшихся мн такими строгими, лицахъ судей и прежде всего въ томъ гршник, который стоялъ въ сромъ халат за ршеткой и ждалъ отъ меня, чтобы я разсудилъ его грхъ.
Подсудимый не понравился мн. Угрюмое и вмст какое-то жалкое лицо съ маленькой бородкой, небольшого роста, худой, сгорбленный. Отвчалъ онъ на вопросы коротко, глухимъ голосомъ, словно нехотя и, что я особенно не люблю въ людяхъ, не смотрлъ въ глаза спрашивавшему.
Обвинительный актъ передавалъ обыкновенную крестьянскую, но мрачную по подробностямъ исторію.
Въ Преображеніе, храмовой праздникъ, въ дальнемъ сел, ночью, когда все спало пьянымъ сномъ, при страшномъ втр, сдлался пожаръ, въ которомъ погибло шестнадцать человкъ. Обстановка, которую рисовалъ обвинительный актъ, говорила очень сильно противъ обвиняемаго. Въ тотъ же вечеръ, около захода солнца, у кабака при народ онъ въ пьяномъ вид угрожалъ своему сосду, чей дворъ загорлся первымъ, тоже пьяному, что онъ ему ‘докажетъ’.
— Ты что, коней уведешь, али спалишь?— спросилъ сосдъ.
— Тамъ видно будетъ,— отвчалъ обвиняемый.
Во время пожара двое видли его бжавшимъ отъ двора сосда къ риг, а сосдъ, главный свидтель, показалъ судебному слдователю, что онъ выбжалъ тотчасъ какъ освтило избу и увидлъ обвиняемаго, убгавшаго отъ его двора, долго гнался за нимъ и даже схватилъ-было его за шиворотъ, но удержать не могъ, а только разорвалъ рубашку. Обвинительный актъ глухо упомянулъ о вражд, издавна существовавшей между обвиняемымъ и сосдомъ его, и о какой-то баб Степанид, служившей причиной этой вражды.
Подсудимый не призналъ себя виновнымъ. Первымъ допрашивался сосдъ, главный свидтель. Необыкновенно свободно, безъ запинки, чуть не литературнымъ языкомъ началъ онъ давать свои показанія. Онъ говорилъ очень долго и обстоятельнйшимъ образомъ разсказалъ какъ, вернувшись изъ кабака, онъ поужиналъ и легъ-было спать, но вдругъ избу освтило, онъ выскочилъ на дворъ и увидлъ горвшій уголъ своей соломенной крыши и убгавшаго по его огороду обвиняемаго, онъ гнался за нимъ, схватилъ его сзади за воротъ рубашки и проч., и проч. и окончилъ заявленіемъ, что онъ тотчасъ же бросился на улицу разыскивать старшину.
Другіе свидтели обвиненія подтвердили данныя ими слдователю показанія и новаго ничего не внесли. Кто разсказывалъ про ссоры обвиняемаго и свидтеля,— одна старуха упомянула, что ‘была промежду ихъ склока изъ-за Степаниды солдатки’,— кто подтверждалъ, что домъ свидтеля загорлся первымъ (домъ обвиняемаго тоже сгорлъ). Одна баба разсказала, что она ходила разыскивать телку и, возвращаясь въ село, видла ‘будто’ Михайлу недалеко отъ пожара. Молодой парень, племянникъ главнаго свидтеля, потряхивая кудрями, оживленно и такъ же свободно, какъ и дядя, показалъ, что онъ видлъ обвиняемаго, бжавшаго по задворкамъ загорвшагося дома. Въ общемъ вс подтверждали угрозы подсудимаго у кабака и старую вражду, которую онъ питалъ къ главному свидтелю, а главное у всхъ у нихъ слышалось убжденіе въ виновности подсудимаго.
Туча надъ головой обвиняемаго становилась все темне, а разсказы о погибшихъ жертвахъ придавали всему длу особенно мрачный характеръ.
Когда былъ объявленъ перерывъ и мы, присяжные засдатели, удалились въ свою комнату, это удручающее впечатлніе давило всхъ и вс молча разошлись по разнымъ угламъ. Кое-кого я зналъ: доктора, почтеннаго старика, изрдка полчивавшаго меня, котораго мы выбрали старшиной, тоже старичка отставного капитана, жившаго въ одномъ дом со мной, которому мн еще пришлось оказать нкоторыя услуги, купца, владтеля галантерейнаго магазина, гд я видалъ его постоянно въ одной и той же поз за кассой съ благодушно-сложенными на живот руками, поигрывавшаго большими пальцами, какъ онъ сидлъ и сейчасъ въ комнат присяжныхъ засдателей, и другого купца со всклокоченной рыжей бородой, полугородского, полудеревенскаго жителя, часто бывавшаго въ нашемъ банк по купоннымъ дламъ, съ акцизнымъ чиновникомъ я былъ знакомъ по клубу и по винту, остальные были крестьяне и мщане.
Самымъ непріятнымъ изо всхъ былъ учитель гимназіи,— классикъ, немолодой человкъ.
— Знаете,— вскинулъ на насъ глазами разсказчикъ,— у нкоторыхъ учителей въ конц-концовъ, должно быть отъ этой вчной войны съ мальчишками, развивается что-то въ род человконенавистничества. Вроятно вы встрчали такихъ. Словно все человчество представляется имъ не выучившимъ урока и заслуживающимъ двойки и карцера. У этого была еще одна черта, лично ему принадлежащая: онъ терпть не могъ бдныхъ и евреевъ. ‘Нищій’ и ‘жидъ’ были его обыкновенной формой обращенія въ класс къ такимъ ученикамъ.
Онъ и началъ.
— Такихъ подлецовъ военно-полевымъ судомъ судить! Что тутъ долго-то разговаривать.
— Шестнадцать душъ загубилъ, злодй! — сокрушенно вздохнулъ старый капитанъ.
Къ столу подошелъ еще кое-кто.
У меня не выходила изъ головы эта рзавшая мои уши манера разсказывать главнаго свидтеля. Видите ли, обратился ко всмъ разсказчикъ,— я все дтство въ деревн прожилъ, какъ крестьянскій мальчишка, и отлично знаю, какъ говорятъ крестьяне. А потомъ глаза его поразили меня: рзко выпуклые, свтлые, какіе-то стеклянные и наглые. Я какъ-то невольно и высказалъ это и про манеру разсказа, и про глаза.
— Всякому милосердію есть границы,— рзко и раздраженно замтилъ мн учитель,— облять такихъ мерзавцевъ это, это…— онъ не докончилъ:— Вотъ погодите, адвокатъ брехать станетъ, тогда и помилосердуйте.
— Вы этихъ подлецовъ не знаете,— такъ же сердито говорилъ мн рыжебородый купецъ.— Вамъ хорошо на счетахъ-то весь день считать, а я вотъ рощами занимаюсь, почитай-что весь годъ около нихъ, мужиковъ, бьюсь. Имъ дай волю, горло перервутъ. Еще слава Богу дали теперь имъ маленькую острастку — какое-никакое, а все начальство поставлено.
А худой и длинный съ мрачнымъ лицомъ, отъ самыхъ глазъ заросшимъ черными и жесткими волосами трактирщикъ изъ подгородняго села, проходя мимо меня, глухо бормоталъ:
— Глаза не хороши! — Какіе Богъ далъ… Чего ему не говорить, коли душа чиста. Самъ пымалъ!
Какое-то странное, враждебное, если не сказать, озлобленное настроеніе выросло около меня, и, увряю васъ, у меня явилось такое ощущеніе, какъ-будто я самъ въ глазахъ этихъ людей сдлался причастнымъ къ тому великому грху, который совершилъ обвиняемый. Въ конц концовъ я почувствовалъ себя неловко и ушелъ отъ стола въ дальній уголъ.
— Что же тутъ, Степанъ Михайловичъ, конечно по человчеству всякаго жалко, можетъ быть какое-нибудь смягчающее вину обстоятельство…— утшалъ меня капитанъ.
— Свидтели, вызванные защитой,— продолжалъ разсказчикъ,— выяснили два серьезныя обстоятельства. Одинъ старикъ и женщина показали, что они видли, какъ обвиняемый и главный свидтель дрались въ тотъ же день до ссоры у кабака, и что еще тогда они видли обвиняемаго въ разорванной рубах. Мы потребовали рубашку, лежавшую на стол въ числ вещественныхъ доказательствъ, она оказалась разорванной спереди, при томъ въ подол.
— Раз тутъ будешь разбирать, гд передъ, гд задъ, я почемъ знаю,— грубо отвтилъ главный свидтель, когда защитникъ напомнилъ его показанія и у слдователя, и въ суд, что онъ схватилъ обвиняемаго сзади за шиворотъ.
Потомъ защитникъ спросилъ,— неужели онъ, свидтель, посл того, какъ обвиняемый вырвался, такъ-таки прямо и бросился старшину разыскивать, не забжавши въ избу ребятъ вытащить, имущество спасти.
— Такъ и побжалъ,— тмъ же тономъ отвтилъ свидтель. — Онъ меня палить будетъ, а я молчать стану!
Совершенно установлено было второе обстоятельство, что обвиняемый остался у кабака посл ухода свидтеля и напился до того, что не могъ идти домой, и сестра его вмст съ другой бабой увела его подъ руки въ свой домъ на другой конецъ деревни, далеко отъ его собственнаго дома, гд онъ и заснулъ въ сняхъ мертвымъ сномъ.
— Думала и не отойдетъ,— пояснила сестра. Тамъ же нашелъ его и старшина и также спящимъ, но только не въ сняхъ, а въ пустомъ коровьемъ хлву (какъ онъ попалъ туда, подсудимый не объяснилъ: ‘пьянъ былъ, ничего не помню’). Обстоятельныя показанія старшины выяснили нкоторыя подробности взаимныхъ отношеній обвиняемаго и свидтеля. Оба Михайла (обвиняемаго звали Михаилъ Травкинъ, а свидтеля — Михаилъ Князевъ), сосди и сверстники (около 30 лтъ), были зажиточные люди и давнишніе враги, не одинъ разъ судились въ волостномъ правленіи. ‘Еще старики изъ-за пчелъ перекорялись,— объяснилъ старшина,— а у молодыхъ изъ-за солдатки Степаниды склока была’.
Въ конц-концовъ вопросъ свелся къ тому, сколько времени прошло между уходомъ обвиняемаго изъ кабака и началомъ пожара, другими словами — могъ ли Михайло Травкинъ проспаться настолько, чтобы сбгать поджечь домъ своего сосда и вернуться въ свой коровій хлвъ. Опредлить это не оказалось никакой возможности.
Знаете эту мужицкую манеру опредлять время: ‘До птуховъ’… ‘Мсяцъ-то эвона гд былъ**… ‘Сторожъ въ колоколъ ужъ билъ’… ‘Дарьинъ мужъ изъ городу еще не ворочался’…
— Маленькая подробность,— обратился къ намъ разсказчикъ:— одна баба, показывая что-то, бросила такую фразу: ‘не этотъ Михайла,— указала она на подсудимаго,— а тотъ — ‘Большіе-то глаза’.
— Какіе ‘большіе глаза’?— переспросилъ ее предсдатель.
— А Князевъ Михайло… У насъ въ деревн его зовутъ такъ.
Я замтилъ при этомъ, что мрачный трактирщикъ скосилъ на меня глаза.
Ввели послдняго свидтеля.
Какъ сейчасъ помню его — Спиридонъ Салазкинъ. Страшно высокій старикъ, съ клочьями кое-гд уцлвшихъ сдыхъ волосъ на обожженной голов и бород. По всей лвой щек тянулся красный, не успвшій поблднть рубецъ отъ ожога, онъ оттянулъ вко книзу и лвый глазъ словно выходилъ изъ орбиты, огромный и блестящій. Показанія его я почти дословно помню.
— Не его вина, ваше превосходительство,— отвтилъ онъ на вопросъ предсдателя.— Не Михайлина,— онъ повелъ глазами на обвиняемаго.
Свидтель очевидно не понималъ, о чемъ его спрашиваютъ, и на вс вопросы предсдателя упорно говорилъ о невинности Михаила Травкина. Наконецъ онъ понялъ и началъ разсказывать:
— Какъ было дло? — Поужинали мы со старухой, спать легли. Только Степка и просится: ‘Я къ теб, ддушка’. Сынъ-то у меня въ пол замерзъ, вотъ и остались двчонка да Степка. Ну, поговорили мы со Степкой, уснули. И такъ я разомллъ,— бьютъ въ окна, орутъ, а очухаться не могу. Открываю глаза,— свтло, ровно день. Схватилъ я Степку въ охапку, да въ сни, а тамъ дымъ, за что-то зацпился да и грохнулся. И не помню ужъ больше. Потомъ ужъ выволокли за ноги.
— Ну, ну… Еще что?
— Да что же еще? Ваше благородіе,— дрогнувшимъ голосомъ заговорилъ Спиридонъ,— старуха сгорла, еклушка сгорла, Степка мой тамъ же остался… Одинъ онъ у меня былъ. Паренекъ-то какой, ваше благородіе! Чужіе-то радовались… Все бывало: ‘я, ддушка, съ тобой боронить буду’!.. — Огромный, сдлавшійся багровымъ лвый глазъ старика какъ-то запрыгалъ и по красному рубцу щеки потекли слезы.
— Вотъ я весь тутъ,— Спиридонъ широко разставилъ руки и протянулъ предсдателю обожженную кисть правой руки, лишенную пальцевъ. — Не работникъ… Два мсяца въ больниц пролежалъ. Да и смерть не больно далеко, а только, какъ передъ истиннымъ Богомъ, нтъ у меня сердца на Михайла, не его вина, ваше благородіе, не его рука.
Предсдатель снова остановилъ его и напомнилъ Спиридону, что онъ долженъ касаться только обстоятельствъ дла, но старикъ молчалъ и предсдатель отпустилъ его. Вдругъ хотвшій уйти старикъ обернулся къ предсдателю и громко и рзко заговорилъ:
— Срубъ, говоритъ, поставлю теб, Спиридонъ, будешь вкъ вковать, покажи только на Михайла. Много ли мн, ваше благородіе, въ сруб-то жить!
Вс были изумлены. Еще съ самаго появленія старика вс насторожились и въ мертвой тишин всякое слово его рзко звучало въ зал. На заднихъ скамьяхъ встали. Предсдатель тоже насторожился.
— Что вы говорите, свидтель? Кто вамъ предлагалъ срубъ.
— Отецъ Михайлинъ. Лежу я въ больниц, а онъ и приходитъ. И почалъ улещать… Покажи, говоритъ, на Михайлу. Купчая земля у нихъ есть, ваше благородіе, такъ изъ своего лсу, значитъ, срубъ-то. Только, говоритъ, покажи насчетъ поджогу…
Никто ничего не понималъ.
— Да чей отецъ? Какого Михайлы? Вотъ этого? — Предсдатель показалъ на обвиняемаго.
— Нтъ, того Михайла, Большіе-то глаза… Чтобы я, значитъ, показалъ на Травкина на Михайлу. Могу я раз невинную душу губить?
Предсдатель почему-то разсердился. Разсердился и прокуроръ и засыпалъ свидтеля вопросами съ очевиднымъ намреніемъ сбить его. Но старикъ упорно стоялъ на своемъ и прибавилъ, что разговоръ былъ не съ глазу на глазъ, что и сидлка и другіе больные могли слышать.
Предсдатель объявилъ перерывъ.
Я нарочно ничего не говорилъ, когда мы пришли въ свою комнату, и слъ поодаль.
— Ловкую штуку удралъ! Срубъ, говоритъ, общалъ Михайлинъ отецъ… Михайлинъ-то — Михайлинъ, да только того Михайлы, что за ршеткой сидитъ. Ничего, ловко!— съ дланнымъ смхомъ говорилъ у стола учитель.
— Это адвокатъ подстроилъ,— поддержалъ его купецъ, занимавшійся рощами.— Знаю я старика-то этого! Вредный мужиченка, смутьянщикъ.
Къ нимъ подошелъ трактирщикъ и съ угрюмымъ видомъ заговорилъ:
— Старикъ-то, господа, смертный часъ помянулъ. Чай слышали — жена сгорла, внучата, да и самъ-то еле живъ, безрукій остался.
— Чего же онъ до сего времени не заявлялъ никому?— настаивалъ учитель.
— Не спрашивалъ никто — и не заявлялъ. Думаетъ,— меня не касаемое.. А дозвольте васъ спросить,— съ неожиданной горячностью наступалъ онъ на учителя: — почему господинъ слдователь эту самую бабу Степаниду не допросилъ? Степанида да Степанида, только и слышно. А что и почему — неизвстно. Можетъ, она что позанятне старика разсказала бы. И какъ же это за шиворотъ сзади схватить, а разорвать подолъ спереди, позвольте васъ спросить?
Между учителемъ и трактирщикомъ чуть не вышло настоящей ссоры. Я не разобралъ, что учитель отвтилъ и только слышалъ послднюю фразу его: ‘Такихъ военнымъ судомъ судить! Что имъ каторга,— съ своей мякины на казенный хлбъ, больше ничего!’.
— Вамъ вдь, ваше благородіе, не охота казеннаго хлба попробовать…— буркнулъ трактирщикъ.
— Что же, пенсію ему за добродтель дать за то, что шестнадцать душъ погубилъ?— язвилъ учитель.
— Это вамъ, ваше благородіе, за вашу добродтель выдаютъ, а мы безъ пенціона.
Подошелъ старшина и помшалъ разгорться спору. Вс столпились около стола.
— Вы подумайте,— убждалъ учителя акцизный чиновникъ,— какой смыслъ Михайлу Травкину поджигать избу Михайла Князева, вдь крыши соломенныя, рядомъ. И втеръ въ его сторону на его собственный дворъ. Пьянъ-пьянъ, а догадался бы.
Мужики, поднимаясь на цыпочки, смотрли черезъ головы спорившихъ и внимательно прислушивались. Постепенно разговоръ сдлался общимъ. Только одинъ галантерейщикъ положительно раздражалъ меня,— все въ той же поз, степенно сложивши руки на живот и поигрывая большими пальцами, онъ неподвижно смотрлъ прямо передъ собой на блую стну. Такъ мн и думалось, что онъ высчитываетъ, какой ущербъ будетъ въ дневной выручк въ его лавк изъ-за того, что онъ торчитъ въ суд.
Перерывъ продолжался ужасно долго,— господа судьи закусывали, споры какъ-то прекратились, ничмъ. не кончившись. Учитель и рыжебородый купецъ демонстративно сидли отдльно отъ всхъ. Одинъ изъ крестьянъ, собравшихся кучкой въ сосдней комнат, поманилъ меня пальцемъ.
— Вотъ дядя Лаврентій разсказывалъ, ваше благородіе, случай у нихъ въ деревн былъ…— Онъ говорилъ тихонько, косясь на учителя.
— Былъ такой случай. Вотъ прислушайте-ка, я разскажу вашему здоровью. Въ молодыхъ годахъ моихъ было — еще старымъ судомъ судили,— церковь обокрали въ сосдяхъ. И найди ты, братецъ ты мой,— Лаврентій быстро перешелъ на интимный тонъ,— крестъ да ризу со Спаса Нерукотвореннаго у сосда въ конопляхъ, тоже молодой парень, товарищами были. И случись къ тому же,— дома его въ ту ночь, какъ церковь обокрали, не было. Говоритъ, въ лугахъ былъ, а доказать не можетъ. Судъ да дло. Въ тюрьм два года продержали и осудилъ его судъ на каторжныя работы на сколько-то тамъ годовъ. И какая, братецъ, исторія вышла! Только бы ему выходить въ путь-дорогу, съ отцомъ съ матерью прощаться, а настоящій-то воръ и объявись. Вотъ какія дла бываютъ.
— Да и какъ еще бываютъ,— подтвердили слушатели.
— Языкомъ-то зубы бить легко,— замтилъ Лаврентій, мотнувъ головой на учителя,— какъ бы только потомъ каяться не пришлось.
Разговоръ вышелъ у насъ душевный, хотя никто изъ насъ ни однимъ словомъ не обмолвился о Михайл Травкин и вообще о дл, которое мы пришли судить.
Начались рчи… Ахъ, господа, какъ мрачно и какъ страшно было въ зал! Осенніе сумерки вползли съ улицы въ длинный огромный непривтный залъ и легли на всемъ тяжелымъ срымъ тономъ. Какъ-то особенно тускло горли свчи на стол у судей и въ рамк ихъ сурово выступала длинная сдая борода предсдателя. Скамьи для публики тонули въ полутьм, а въ узкомъ проход у двери смутно виднлись головы сорока свидтелей. Какъ жутко было!
Степанъ Михайловичъ всталъ и возбужденно заходилъ по комнат.
Словно въ церкви аналой съ крестомъ и евангеліемъ посредин, свчи впереди, словно у иконостаса, зерцало, а съ высоты суровый голосъ говоритъ суровыя, жестокія слова о тяжкомъ великомъ грх, совершенномъ въ ночь Преображенія въ томъ дальнемъ сел. Что онъ говорилъ, вы сами можете представить… Смерти, обгорлые люди, увчья… и я видлъ, какъ все пасмурне становились лица крестьянъ-присяжныхъ… И сумерки, казалось мн, все гуще и гуще ползли по огромному залу. Потомъ говорилъ защитникъ… Онъ былъ не краснорчивъ, но его рчь была проникнута такой горячей врой въ то, что онъ говорилъ, такимъ искреннимъ убжденіемъ въ невиновности того, кого онъ защищалъ, что, по моему мннію, она была лучшей рчью, какую могъ защитникъ сказать въ этомъ случа. Я замтилъ, какъ облегченно вздохнулъ дядя Лаврентій и за нимъ кто-то тамъ въ заднихъ рядахъ публики, а мрачный трактирщикъ поднялъ свою голову, и свтле и тепле стало въ сумрачномъ зал.
Только одинъ человкъ, очевидно, не слыхалъ ни суровыхъ словъ обличенія, ни добрыхъ, мягкихъ словъ защиты и участія,— тотъ срый человкъ, смутно виднвшійся за ршеткой рядомъ съ часовымъ. Съ того момента, какъ я вошелъ въ залъ, до того, какъ я покинулъ его, онъ стоялъ неподвижно въ одной и той же поз съ глазами, поднятыми кверху, къ тому кроткому лицу Божіей Матери, что висло въ углу надъ головами насъ, присяжныхъ засдателей. Его, очевидно, не было въ зал, онъ былъ тамъ вверху, гд смутно мерцала красная лампадка, и только блки глазъ худого пасмурнаго лица странно свтились въ полутьм.
— Ну, что же, господа, какъ ваше мнніе,— говорилъ нашъ старшина, сидя впереди стола, за который усаживались мы въ комнат присяжныхъ.
Вс молчали. Онъ еще разъ повторилъ вопросъ. Я былъ глубоко убжденъ въ невиновности подсудимаго и началъ говорить все то, что подсказывало мн искреннее убжденіе.
Я немножко разгорячился и не смотрлъ ни на кого. Первое лицо, которое я увидлъ, былъ сидвшій противъ меня галантерейщикъ. Онъ не игралъ пальцами и, положивши локти на столъ, съ покраснвшимъ лицомъ и вспотвшимъ лбомъ напряженно думалъ. Вдругъ онъ перекрестился широкимъ крестомъ и взволнованно выговорилъ:
— Неповиннаго человка загубили-было! Не отмолить бы грха-то всю жизнь, Царица Небесная! Невинную душу…
— И очень просто,— поддержалъ его дядя Лаврентій,— долго ли до грха! Сказать-то легко, а какъ-то потомъ отвтъ держать будешь…
— Цыгарки теперь все курятъ,— робко замтилъ одинъ изъ крестьянъ.— Можетъ, этотъ Михайло, большіе-то глаза, съ пьяныхъ глазъ сунулъ, и пошло чесать. А потомъ и свернулъ на Михайлу на Травкина-то. Съ сердцовъ-то чего не скажешь.
— Это ужъ, кто причина, не наше дло разбирать,— сурово остановилъ его трактирщикъ.— Можетъ оно разно быть, а только поджигатель то не тотъ, что за ршеткой сидитъ.
Споровъ было немного, настроеніе быстро опредлилось. Учитель демонстративно отодвинулся отъ стола и презрительно улыбался, рядомъ съ нимъ сидлъ рыжебородый купецъ и старался обнаружить признаки полнйшаго равнодушія, звалъ, смотрлъ на часы и не принималъ участія въ обсужденіи.
— Одно дло — виновенъ,— равнодушно отвтилъ онъ, когда старшина сталъ отбирать голоса.
— Без-з-зусловно виновенъ,— процдилъ сквозь зубы учитель.
— ‘Не виновенъ’, ‘не виновенъ’,— слдовали одинъ за другимъ отвты остальныхъ присяжныхъ и только сидвшій послднимъ за столомъ капитанъ тихо отвтилъ:
— Виновенъ.
За обвиненіе было только трое, но мн сдлалось ужасно обидно, что именно капитанъ, такой добрый и хорошій человкъ, осуждаетъ того, чья невинность была такъ ясна для меня. Я подслъ къ нему и началъ-было убждать его, какъ вдругъ старый капитанъ крпко схватилъ меня за руку и заплакалъ.
— Степанъ Михайловичъ, дорогой мой, вопіютъ они, къ небу взываютъ! Старухи старыя, дтки крохотныя, Степки-то эти… Вдь сгорли! Гд же правда-то будетъ? Милый вы мой человкъ…— всхлипывая и держась за руку, продолжалъ онъ.— Зврь я, что ли, да ежели совсть-то не позволяетъ! Что же мн длать?..
‘Нтъ, не виновенъ’,— глухо прозвучалъ въ зал дрогнувшій голосъ нашего старшины.
И вдругъ ‘о-охъ!’ — огромный шумный вздохъ пронесся въ зал. Словно свалилась страшная тяжесть, давившая надъ заломъ, и вс радостно и облегченно вздохнули,— т заднія скамьи для публики, т сорокъ свидтелей и защиты и обвиненія. Только Михайло Травкинъ должно быть не слыхалъ ничего, онъ былъ еще тамъ, у Заступницы, и блки выкаченныхъ глазъ попрежнему странно свтились и тихо шевелились засохшія губы.
А что было потомъ!.. Дайте-а, Варвара Павловна, еще стаканчикъ чайку,— обратился къ хозяйк Степанъ Михайловичъ и заговорилъ весело и оживленно.— Спускаюсь съ лстницы, догоняетъ галантерейщикъ и останавливаетъ меня за рукавъ.
— Не отмолить бы грха-о… Просто Богъ спасъ!— И потомъ снялъ картузъ и благосклоннйшимъ образомъ улыбнулся.— Будьте знакомы! Просимъ покорнйше…— И долго трясъ мою руку.
Подошелъ трактирщикъ, постоялъ, постоялъ, а потомъ тоже руку протягиваетъ.
— За компанію,— буркнулъ,— спасибо. Даже улыбнулся и мрачное лицо чуточку просвтлло.
А мужики спускаются веселые, развеселые.
— Ну,— говоритъ Лаврентій,— прощай, баринъ, дай Богъ теб зоровья!
На тротуар толпа,— свидтели, публика, вс смшались въ кучу… Говоръ кругомъ, восклицанія.
— Правильный судъ! Слава теб, Господи!
Къ толп подъхалъ извозчикъ, должно быть, изъ той же деревни.
— Что, почтенные,— спрашиваетъ,— какъ Михайлу обсудили?
— Оправили, въ чистую!
Кое-кто крестится. Знаете, это было удивительнйшее настроеніе толпы.
— Вы и сами-то веселый, развеселый,— замтила хозяйка, смотря на возбужденное радостное лицо разсказчика,— въ род дяди Лаврентія.
— Даже стыдно признаться, Варвара Павловна, какъ мальчишка былъ. Музыка въ душ играетъ, просто ногъ подъ собой не слышу,— не помню, какъ до квартиры долетлъ. Это былъ счастливый день моей жизни.
Степанъ Михайловичъ стоялъ посреди комнаты со стаканомъ чаю и конфузливо улыбался радостной улыбкой.
— А не приходилось вамъ,— заговорила хозяйка,— слышать потомъ что-нибудь объ этомъ дл?
— Какъ же. Передъ самымъ отъздомъ сюда везъ меня извозчикъ изъ той деревни. Разговорились про дло это. ‘Травкинъ не при чемъ,’— говоритъ онъ,— ‘вся деревня знаетъ’.
— Что же,— не нарочно случилось, или кто изъ свидтелей?— полюбопытствовалъ я.
Извозчикъ обернулся, посмотрлъ на меня испытующимъ взглядомъ и проговорилъ этимъ удивительнымъ, мужицкимъ, дипломатическимъ голосомъ:
— Все можетъ быть…
И хлестнулъ лошадь.