Пример человеческой жизни, Акоста Уриэль, Год: 1940 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 21 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ПРЕДШЕСТВЕННИКИ И КЛАССИКИ АТЕИЗМА

ПОД ОБЩЕЙ РЕДАКЦИЕЙ
И. К. ЛУППОЛА

УРИЭЛЬ ДАКОСТА

[1585(?)—1640]

Пример человеческой жизни

Перевод с латинского Арсения Денисова

Exemplar humanae vitae

Я родился в Португалии, в городе того же имени, обыкновенно называемом Опорто.¹ Мои родители принадлежали к благородному сословию, они происходили от иудеев, некогда насильственно принужденных принять христианство в этом королевстве. Мой отец был верным христианином, человеком строгой честности, высоко ставившим честь и достоинство. В его доме я получил соответствующее достоинству воспитание. В слугах не было недостатка, а в конюшне стоял благородный испанский конь для верховой езды, в чем мой отец был очень опытен, я же с ранней поры следовал по его стопам. Обучившись некоторым искусствам, как пристойно благородным молодым людям, отдался я изучению науки права. По характеру и естественным склонностям я был от природы очень чувствителен и настолько склонен к жалости, что никак не мог удержаться от слез, слыша рассказ о чужом несчастье. У меня было так сильно врождено чувство стыда, что я более всего боялся бесчестия. По духу совершенно чуждый неблагородства, я не был свободен от гнева, если этого требовал по справедливости случай. Поэтому я был противником гордых и высокомерных, которые из презрения и по своей силе привыкли чинить несправедливости другим, я старался принимать сторону слабых и охотно становился их союзником.

Из-за религии я претерпел в жизни невероятное. По обычаю той страны я был воспитан в папской христианской религии. Будучи уже юношей, я очень боялся вечного осуждения и старался точно соблюдать все предписания. Я предавался чтению евангелия и других духовных книг, я просматривал ‘суммы’ вероучителей,² но чем более ревностно занимался я ими, тем большие трудности возникали передо мной. Наконец, я впал в невылазную путаницу, страх и затруднение. Скорбь и печаль изнуряли меня. Мне казалось невозможным исповедываться в грехах по римскому обычаю, чтобы заслужить надлежащее отпущение, и исполнять все, что требовалось. Вследствие этого я отчаялся в спасении, если оно приобреталось такими правилами. Но так как трудно было покинуть религию, к которой я привык с колыбели и которая через веру пустила глубокие корни, то родилось во мне сомнение (это случилось на двадцать втором году моей жизни), могут ли рассказы о загробной жизни быть достоверными, а доверие, оказанное им, согласоваться с разумом, при этом разум многое твердил и постоянно шептал на ухо совершенно противоположное. При таком душевном сомнении я оставался спокойным и, что бы то ни было, решил, наконец, что, идя проторенной дорогой, я не могу достигнуть спасения души. В это время я, как уже было сказано, занимался изучением права. На двадцать пятом году жизни, воспользовавшись представившимся случаем, я получил церковную бенефицию, именно должность ризничего в орденской церкви.³

Так как в христианской папской религии я не находил успокоения, а хотел твердо примкнуть к какой-либо, то, зная о великом споре между христианами и иудеями, я просмотрел книги Моисея и пророков. Там я встретил многое, что не мало противоречило новому завету, а то, что говорилось от бога, доставляло меньше затруднений. При этом ветхому завету верили иудеи и христиане, новому же — только христиане. Наконец, доверившись Моисею, я решил, что должен повиноваться закону, так как Моисей утверждал, что все получил от бога, а себя называл простым посредником, которого бог призвал или, вернее, принудил к этому служению (так обманывают детей).

Обсудив все это, в виду того, что в этом государстве не было свободы исповедания вышеназванной религии, я стал помышлять о перемене места жительства, собираясь покинуть родину своих предков. С этой целью я не поколебался отказаться от церковной бенефиции в пользу другого, нисколько не заботясь ни о выгоде, ни о проистекающих отсюда пользе и почете, по понятиям тамошнего люда. Я оставил прекрасный дом в лучшей местности города, выстроенный моим отцом. Не без большой опасности вступили мы на корабль (ибо не позволяется лицам еврейского происхождения удаляться из страны без особого королевского разрешения) — мать и я со своими братьями,⁴ которым я из братской любви сообщил о религии все, что мне казалось более сообразным с здравым смыслом, хотя кое в чем я и сомневался. Это могло причинить мне много зла, так как в этом государстве запрещено говорить о подобных вещах. Наконец, совершив плавание, мы прибыли в Амстердам, где нашли иудеев живущими свободно. Чтобы исполнить закон, мы сейчас же совершили обряд обрезания.

Немного дней спустя я узнал, что нравы и установления иудеев нисколько не соответствуют предписаниям Моисея. Если закон следовало соблюдать безоговорочно, чего он и сам требует, то плохо поступили так называемые мудрецы иудеев, ⁵ изобретя столько полных отступлений от закона. Поэтому я не мог воздержаться — думал этим даже угодить богу — от свободной защиты закона. Теперешние иудейские мудрецы до сих пор сохраняют свои правы и злой характер, они упрямо держатся за секту и установления гнусных Фарисеев, не без расчета на собственную выгоду, и правильно было им прежде вменено в вину, что они любят занимать первое место в храме и получать первые приветствия на площади. Поэтому они никоим образом не могли терпеть, чтобы я отступал от них даже в мелочах, и требовали, чтобы я во всем шел неуклонно по их следам. Мало того, они угрожали мне исключением из общины и полным отлучением. ⁶ Не подобало отступать перед этим страхом тому, кто ради свободы презрел родину и разные выгоды. Нечестно и немужественно было покоряться в таком деле людям, особенно не имеющим надо мною юрисдикции. Поэтому я решил лучше все перенести, но остаться при своем мнении. Итак, я был отлучен ими от всякого общения, и даже братья мои, которым я раньше был наставником, проходили мимо меня, не здороваясь со мной на улице из-за страха перед ними.

При таком положении дела решил я написать книгу, чтобы показать справедливость моего дела и открыто доказать на основании самого закона пустоту фарисейских традиций и правил и противоречие их традиций и установлений закону Моисея. Когда я начал свой труд, случилось так (нужно говорить все напрямик и в полном соответствии с истиной, как произошло), что по зрелом обсуждении я решительно примкнул к мнению тех, которые награду и наказание ветхого завета считают временными и нисколько не помышляют о загробной жизни и бессмертии души. Кроме всего прочего я основывался на том, что Моисеев закон совершенно умалчивает об Этом и соблюдающим и преступающим его не обещает ничего иного, кроме временных награды или наказания. ⁷ Сильно обрадовались враги мои, как только им стало известно, что я пришел к подобному мнению, они полагали, что встретят достаточно мощную защиту со стороны христиан, которые, в силу особенной веры, основанной на евангельском законе, где ясно выражено мнение о вечности награды и наказания, веруют в бессмертие души и признают его. В намерении заткнуть мне рот и сделать меня ненавистным также перед христианами, они, пока моя книга еще не была отдана в печать, при содействии какого-то врача ⁸ издали книжку под заглавием: ‘О бессмертии души’. В этой книжке врач изо всех сил бранил меня, как приверженца Эпикура (а в ту пору я плохо думал об Эпикуре и против него, незнакомого мне, по несправедливому отзыву других высказывал неосновательное мнение, узнавши суждение о нем и учение его от людей, уважающих истину, я сожалею, что некогда называл глупым и безумным такого человека, о котором даже теперь не могу вполне судить, так как его труды мне неизвестны), потому что отрицающий бессмертие души не далек от отрицания бога. Дети, наученные раввинами и своими родителями, собирались толпами на улицах, громко поносили меня, раздражали меня разными оскорблениями, кричали, что я еретик и отступник, иногда даже толпились перед моим крыльцом, бросали камни и всячески пытались расстроить меня, так что я не мог пребывать спокойно даже в собственном доме.

После издания книжки, направленной против меня, я немедленно приготовился к защите и написал против нее свою книгу, всеми силами возражая против бессмертия и мимоходом задевая то, в чем фарисеи отступают от Моисея. Едва Эта книга вышла в свет, сошлись старейшины и выборные иудеев и предложили принести на меня жалобу городским властям за то, что я написал такую книгу, в которой отрицал бессмертие души, чем не только оскорбил их, по и колебал христианскую религию. По этому доносу их я был посажен в тюрьму, но через восемь или десять дней был выпущен под поручительство, судья требовал от меня штрафа, и я был присужден к взносу трехсот флоринов и потере книг.

Затем с течением времени, поскольку опыт и годы много раскрывают и, следовательно, меняют человеческие убеждения (да будет позволено мне говорить напрямик, ибо почему нельзя даже перед самой смертью говорить правду тому, кто составляет как бы завещание, чтобы оставить после себя людям итог жизни и подлинный образец человеческих бедствии), нашло на меня сомнение, следует ли Моисеев закон считать законом божиим. Многое убеждало в противном и побуждало утверждать противоположное. Наконец, я решил, что закон не принадлежит Моисею, но есть человеческое изобретение, подобное другим бесчисленным в мире. ⁹ Многое в нем противоречило закону природы, а не мог бог, виновник природы, противоречить сам себе: между тем он противоречил бы себе, если бы предписал людям поступки, противоречащие природе, творцом коей он называется. Установив это, я сказал себе: что пользы (о, если бы никогда не приходила мне на ум такая мысль!), если я до смерти останусь в таком положении, отлученный от общения с этими старцами и с этим народом, в особенности будучи пришельцем в этой стране и не имея близких сношений с ее гражданами, даже речи которых я не понимаю. Лучше войти в общение с ними и следовать по их стопам, по желанию их, разыгрывая, как говорят, обезьяну среди обезьян. Исходя из этих соображений, я вновь вступил в их общину, отрекшись от своих слов и подписав, что им было угодно, прошло уже пятнадцать лет, как я был отлучен от них. Посредником при этом соглашении был мой двоюродный брат.

Через несколько дней сын моей сестры, мальчик, который был у меня дома, донес на меня, потому что по способу приготовления пищи и другим делам обнаружилось, что я не иудей. Из-за этого доноса возгорелась новая жестокая война. Двоюродный брат мои, бывший, как я сказал, посредником в нашем соглашении, считал мой поступок позором для себя, будучи очень горд и высокомерен, притом весьма неразумен и к тому же бесстыден, он возбудил против меня открытую войну и, привлекши к себе всех братьев моих, испробовал все, что могло послужить к полному уничтожению моей чести, моих средств, а следовательно и жизни. Он помешал браку, в который я вот-вот должен был вступить, потому что к этому времени я потерял жену. Он устроил так, что один из моих братьев удержал у себя мое состояние, которое было у него в руках, и разорвал бывшую между нами деловую связь, что мне сильно повредило в том положении, в котором находились тогда мои дела. Достаточно сказать, что он стал злейшим врагом моей чести, жизни и всего благосостояния. Кроме этой, так сказать, домашней войны, шла другая, общественная война, именно со стороны раввинов и народа, которые стали меня ненавидеть и во многом бесстыдно поступали со мной, так что я по заслугам их стал чувствовать к ним отвращение.

Между тем произошло нечто новое. Случайно мне пришлось беседовать с двумя людьми, прибывшими из Лондона в этот город. ¹⁰ Один был итальянец, другой — испанец. Оба они были христиане и не происходили от евреев.

Объясняя свое бедственное положение, они просили у меня совета относительно вступления в иудейскую общину и перехода в иудейскую религию. Я посоветовал им не делать этого, а оставаться в прежнем состоянии, потому что они не знали, какое ярмо пришлось бы им возложить на свои плечи. В то же время я упрашивал их ничего не говорить иудеям о моих словах, что они и обещали. Однако эти недобросовестные люди, стремясь к постыдной выгоде, которую они надеялись там получить, вместо благодарности все открыли моим любезнейшим друзьям, Фарисеям. Тогда собрались начальники синагоги, рассвирепели раввины, и разнузданная толпа громко завопила: распни его, распни! Меня позвали к великому совету, пониженным и печальным голосом, как будто речь шла о жизни, предъявили все, что имели против меня, наконец, объявили мне, что я должен, если я — иудей, ожидать их приговора и выполнить его, в противном случае я подлежал новому отлучению. О, превосходные судьи, вы—судьи только во вред мне! А если я нуждался в вашем приговоре, чтобы вы защитили меня от чьего-либо насилия и сберегли невредимым, то вы уже не судьи, а презренные рабы, покорные чужому приказу. Какой же это приговор, подчинить меня которому вам желательно? Тогда прочтено было предписание, согласно которому я должен был войти в синагогу в траурной одежде, держа в руке свечу из черного воска, и перед лицом всего собрания изрыгнуть написанные ими довольно гнусные слова, в которых они выставляли совершенные мною поступки вопиющими к небу. После этого я должен был претерпеть в синагоге публичное бичевание кожаным бичом или плетью, затем я должен был простереться на пороге синагоги, чтобы все переступали через меня, и после этого несколько дней поститься. По прочтении этого писания загорелось у меня сердце, и запылал я гневом, но, сдерживая себя, я просто ответил, что не могу Этого исполнить. Выслушав ответ, они решили снова отлучить меня от общения. Не довольствуясь этим, многие из них, когда я проходил по улицам, плевались, чему подражали и наученные ими дети их, только что не побивали меня каменьями, потому что им нельзя было этого делать.

Семь лет продолжалась эта борьба, и в течение этого времени претерпел я невероятное. Два строя, так сказать, боролись со мною: один составлял народ, другой представляли родственники, которые искали моего позора, чтобы отомстить за себя. Они не успокоились до тех пор, пока не лишили меня прежнего положения. Они говорили между собою: он ничего не сделает, если не будет принужден, должно его принудить. Если я хворал, то хворал в одиночестве. Если какое-либо другое несчастье обрушивалось на меня, они приветствовали его, как нечто весьма желательное. Если я говорил, что надо избрать кого-либо из их же среды судьею, чтобы рассудить нас, было еще того хуже. Вести тяжбу по этим делам перед городскими властями, что я пытался сначала, было весьма затруднительно, потому что долог был путь ведения процесса на суде, где кроме многих других тягостей нависает столько оттяжек и отсрочек. Они часто говорили мне: ‘Покорись нам, все мы — старцы, и тебе нечего думать или бояться, что мы гнусно поступим с тобою. Скажи раз навсегда, что ты готов исполнить все, что мы тебе предпишем, и предоставь нам исход дела, мы все сделаем, как подобает’. Хотя весь вопрос вращался вокруг этого пункта, а также подчинение и согласие, исторгнутые насильно, были для меня весьма позорны, однако я принудил сам себя, твердо решившись принять и испытать все, чего они хотят, чтобы довести дело до конца и удостовериться лично в его исходе. Если они предложат мне что-либо гнусное и бесчестное, — думал я, — то этим мое дело оправдается против них самих, и обнаружится, каково их расположение ко мне и сколько в них добросовестности. И вот обнаружилось, как гнусны и отвратительны нравы этого народа, который с честнейшими людьми обращается как с презренными рабами. ‘Итак, — говорил я, — я все исполню, что вы мне предложите’. Теперь окажите вы внимание к моим словам, — все честные, разумные и человечные, и, всмотревшись мысленно снова и снова, взвесьте, какой приговор они применили ко мне, честные люди, подданные чужой власти, безо всякой вины с моей стороны.

Я вступил в синагогу, ¹¹ полную мужчин и женщин, собравшихся на зрелище. Когда наступило время, я взошел на деревянное возвышение, устроенное посреди синагоги для проповеди и других религиозных действий, и отчетливо прочел составленную ими записку, в которой содержалось признание, будто я достоин тысячекратной смерти за мои проступки, именно за нарушение субботы, за несоблюдение веры, которую я настолько оскорбил, что даже другим отсоветовал принимать иудейство, согласие подчиниться их распоряжению в удовлетворение моих проступков и исполнить все, что будет мне предложено, с обещанием не впадать вновь в подобные проступки и преступления. Прочтя все это, я сошел с возвышения. Ко мне подошел всесвятейший председатель,¹² шепча мне на ухо, чтобы я направился в какой-либо угол синагоги. Я встал в угол, и привратник велел мне обнажиться. Я обнажил тело до пояса, повязал голову платком, снял обувь и вытянул руки, обняв ими колонну. Подошел привратник и привязал мои руки к этой колонне веревкой. Затем подошел ко мне кантор и, взяв бич, нанес мне тридцать девять ударов по бокам, согласно традиции, ибо закон определяет не переступать числа сорок, — а они, как люди религиозные и соблюдающие закон, остерегаются, как бы не нажить греха, переступая предел. Во время бичевания пели псалом. После этого я сел на пол. Ко мне подступил проповедник, или мудрец (как смешны дела человеческие!), и разрешил меня от отлучения. Итак, открывались теперь передо мною врата неба, которые, будучи заперты крепчайшими засовами, отстраняли меня от порога. Затем я оделся, подошел к порогу синагоги и простерся на нем, причем привратник оберегал мою голову. И вот все выходящие из синагоги стали переступать через меня, т. е. поднимали ногу и переступали около нижней части моих голеней. Так делали все, и мальчики и старики (ни одна обезьяна не могла бы представить человеческим глазам более нелепых действий и более смешных жестов). Когда все кончилось и никого уже не оставалось, я поднялся с порога и, очищенный от пыли тем, кто был все время возле меня (пусть никто не скажет, что они были со мною непочтительны, ибо если они бичевали меня плетью, то все же жалели меня и гладили мою голову), вернулся домой.

О бесстыднейшие из всех людей! О отвратительные старцы, от которых нечего было опасаться никакой гнусности! ‘Мы будем тебя бичевать, — говорили они, — нисколько не думай об этом!’ Пусть рассудит теперь тот, кто слышал Это, что это было за зрелище — видеть, как старого человека, не низкого происхождения, от природы чрезвычайно стыдливого, в публичном собрании пред лицом всех — мужчин, женщин и детей — обнажили и бичевали плетью по приказанию судей, и каких судей, — скорее низких рабов, чем судей. Пусть рассудят, какая скорбь — пасть к ногам злейших врагов, от которых испытано столько зол и обид, и простереться долу, чтобы быть попранным их ногами. Пусть представят себе (что еще горше, — чудовищное явление и ужасная невероятность, вида и гнусности которого можно устрашиться и бежать), что единокровные и единоутробные братья, взращенные одними и теми же отцом и матерью, в том же доме вместе воспитанные, приложили все усердие к этому, забыв о любви, которою постоянно были окружены с моей стороны, ибо она была мне свойственна от природы, забыв о многих благодеяниях, полученных ими в жизни от меня, вместо вознаграждения за них я перенес бесчестие, ущерб и столь гнусные и ужасные бедствия, что стыдно о них сообщать.

Мои ненавистники, для которых никогда не найдется достаточно презрения, говорят, что они справедливо наказали меня в пример другим, чтобы еще кто другой не осмелился противостать их предписаниям и писать против мудрецов. О преступнейшие из смертных и отцы всякой лжи! Насколько справедливее я бы мог вас наказать для примера, чтобы вы больше не дерзали бесстыдно на подобный поступок с людьми, уважающими истину, ненавидящими обманы, друзьями всего человеческого рода без различий, тогда как вы — всеобщие враги, ставя все народы ни во что, считая их животными, а самих себя вознося до небес, льстя себе своими выдумками и ничего не имея, что бы вас действительно могло прославить. Ваша слава разве только в том, что вы отовсюду изгнаны, что все вас презирают и ненавидят за ваши смешные и мелочные обычаи, которыми вы хотите обособиться от других люден. Если вы желаете похвастать простотою жизни и праведностью, то горе вам, ибо и в этом вы, очевидно, окажетесь ниже многих других. Итак, говорю вам, я мог бы по праву, если бы у меня были силы, отомстить вам за величайшие несчастья и жесточайшие несправедливости, которыми вы меня преисполнили и из-за которых я возненавидел свою жизнь. Ибо кто из преданных чести добровольно выдержит позорную жизнь? Или, как кто-то сказал: человеку благородному приличествует или по справедливости жить, или с честью умереть. Мое дело настолько правее вашего, насколько истина превосходит ложь. Вы стоите за обман, чтобы захватить людей и обратить их в рабов, я же борюсь за истину и естественную свободу людей, которым более подобает стать свободными от суеверий и пустейших обрядов и вести достойную людей жизнь. Я признаю, что было бы лучше для меня, если бы с самого начала я молчал и, допуская все, что происходит в мире, сам пребывал в безмолвии. Так полезно поступать тем, кто будет жить среди людей, чтобы не быть угнетенными, как обыкновенно случается, ни невежественной толпой, ни несправедливыми тиранами, ибо каждый, заботясь о своих удобствах, стремится угнетать истину п, расставляя сети малым сим, попирает ногами правду. Однако после того, как я, обманутый пустой религией, неосторожно выступил на арену борьбы с ними, лучше со славой пасть или, по крайней мере, умереть без скорби, которая в глазах честных людей является спутницей постыдного бегства или глупого терпения.

Они имеют обыкновение ссылаться на свою численность. ‘Ты, одинокий, должен уступить нам, которых много’. Друзья, конечно, есть польза в том, что одни уступает многим, чтобы его не растерзали, но не все, что полезно, — вместе с тем и прекрасно. Совсем не хорошо отступать с бесчестием, предоставляя торжествовать насильникам и обидчикам. Итак, вы должны сознаться, что достойное похвалы мужество заключается в сопротивлении гордым, насколько это возможно, чтобы поступающие дурно и извлекающие пользу из своего лукавства не надмевались еще более день ото дня. Конечно, прекрасно и достойно благородного и честного человека — с малыми быть малым и с овцами — овцой. Но глупо облекаться в кротость овцы в столкновении со львами: это значит подвергаться бесчестию и порицанию. Если самым прекрасным считается — бороться за отечество до смерти, так как отечество есть нечто наше, то почему же не считать прекрасным борьбу за собственную честь, которая именно принадлежит нам и без которой мы не можем хорошо жить, если только, подобно гнуснейшим свиньям, не будем валяться в гнуснейшей грязи наживы. Но нечестивые насмешники мои, строящие все свое право на численности, говорят: ‘Что ты можешь один сделать против такого множества?’ Я признаю со скорбью, что угнетен вашим множеством. Однако от этих мыслей и речей ваших в груди моей закипает великий гнев, и все кричит во мне: быть нечестным с нечестными, гордыми, упрямыми и упорными — значит быть добросовестным. Одно только скажу: нехватает сил!

Я знаю, что противники мои с целью растерзать мое имя в глазах невежественной черни привыкли говорить: у него нет никакой религии, он — ни иудей, ни христианин, ни магометанин. Обдумай сперва, фарисей, что ты говоришь. Ты слеп, и хотя преисполнен злобы, однако, подобно слепому, тычешься в стену. Я спрашиваю тебя: что ты сказал бы, если бы я был христианином? Ясно, ты скажешь, что я — гнуснейший идолопоклонник и вместе с Иисусом-назарянином, учителем христиан, подвергнусь наказанию от истинного бога, от которого я отступил. Если бы я был магометанином, всем понятно, какими похвалами я был бы осыпан. Таким образом я никак не мог бы избежать твоего злоречия. Единственное прибежище мое состояло бы в том, чтобы я упал перед тобой на колени и лобзал гнуснейшие ноги твои, — подразумеваю твои беззаконные и постыдные предписания. Теперь, пожалуйста, скажи мне, знаешь ли ты другую религию кроме упомянутых, из которых две последних ты считаешь ложными и называешь их не религиями, а вероотступничеством? Я слышу уже, как ты признаешь, что до сих пор тебе известна одна истинная религия, через которую люди могут угодить богу. Если все народы кроме иудеев (вам всегда надо обособляться от других и не соединяться с простыми и незнатными) будут соблюдать семь заповедей, которые, по вашим словам, соблюдал Ной и те, кто жили до Авраама, — этого довольно для их спасения. Итак, согласно вашим же словам, есть некая религия, на которую я могу опереться, хотя и происхожу от иудеев. Я мольбами буду добиваться от вас, чтобы вы позволили мне смешаться с прочей толпой, а если не достигну этого, сам себе разрешу эту вольность.

О слепой Фарисей! Ты забыл об изначальном законе, который был с самого начала и пребудет всегда. Ты только упоминаешь о других законах, которые наступили после и которые ты сам осуждаешь, за исключением своего, о котором другие, хочешь ты или не хочешь, выносят свой приговор на основании правого разума — истинной нормы того естественного закона, о котором ты забыл и который охотно желаешь похоронить, чтобы возложить на плечи людей весьма тяжкое и проклятое иго твое, отвратить их от здравого смысла и уподобить их безумным.

Теперь, когда мы дошли до этого пункта, следует немного замедлить, чтобы не совсем замолчать похвальные стороны этого изначального закона. Итак, я утверждаю, что этот закон общ и врожден всем людям уже тем самым, что они — люди. Он соединяет всех друг с другом взаимною любовью, он не знает разделения — причины и начала веси ненависти и величайших бедствий. Он — учитель доброй жизни, различает справедливое и несправедливое, гнусное и прекрасное. Все, что есть лучшего в Моисеевом законе или каком-либо другом, в совершенстве содержит закон природы, как только он несколько отклоняется от естественной нормы, возникает спор, разделяются воззрения, и более нет покоя. Если же он отклоняется на много, кто сумеет оценить страшные бедствия и ужасы, которые получают свое происхождение и растут от этой фальши? Что лучшего есть в Моисеевом законе или каком-либо другом для человеческого существа, для того, чтобы люди друг с другом хорошо жили и пребывали в добром согласии? Конечно, во-первых, почитать родителей, затем не посягать на чужое благо, состоит ли оно в жизни или в чести, или в других благах, полезных для жизни. Что из этого, спрошу я, не содержит закон природы и правильная норма, внедренная в умах? Естественно, мы любим детей, дети любят родителей, брат — брата и друг — друга. Естественно, мы желаем, чтобы все наше достояние пребывало в целости, и ненавидим тех, кто волнует наш покой и кто желает лишить нас того, что нам принадлежит, или насилием, или обманом. Из этого нашего естественного желания вытекает ясное суждение, именно, что мы не должны совершать тех поступков, какие мы осуждаем в других. Ведь если мы осуждаем тех, кто посягает на наше достояние, этим мы сами себя осуждаем, если посягаем на чужое. И вот мы уже легко определили все важное в каком угодно законе. Что касается пищи, то предоставим это врачам, они достаточно подходящим образом научат нас, какая пища полезна и какая, напротив, вредна. Что касается других церемоний, обрядов, установлений, жертв, десятин (замечательный обман, чтобы кто-либо льготно пользовался чужим трудом), увы, — мы можем все это только оплакивать, потому что человеческим лукавством мы заброшены во столько лабиринтов! Признающие это истинные христиане достойны великой похвалы, потому что они все это отбросили, удержав только то, что морально клонится к доброй жизни. Нехорошо мы живем, если соблюдаем много пустого, но живем хорошо, когда живем разумно. Кто-нибудь скажет, что Моисеев или евангельский закон содержит нечто более высокое и совершенное, например, требование любви к врагам, чего естественный закон не признает. Я отвечу ему, как сказал выше: если мы отклоняемся от природы и желаем изобрести что-либо большее, тотчас же рождается спор, нарушается покой. Что пользы, если мне будет приказано невозможное, чего я не могу исполнить! Ничего хорошего отсюда не проистечет, кроме душевной печали, если мы полагаем, что невозможно по природе любить врага. Поэтому не совсем невозможно по природе благотворить врагам (это может произойти без любви), так как человек, говоря вообще, имеет естественную наклонность к нежности и состраданию. Мы не должны абсолютно отрицать, что такое совершенство уже содержится в законе природы.

Теперь посмотрим, какие именно бедствия возникают, когда мы сильно отступаем от закона природы. Мы уже сказали, что между родителями и детьми, братьями и друзьями узы любви естественны. Эти узы разрушает и уничтожает положительный закон, будь то закон Моисея или кого-либо другого, предписывая, чтобы отец, брат, супруг, друг убивал или предавал ради религии сына, брата, супругу, друга. Такой закон желает чего-то большего и крайнего, чего люди не могут исполнить. Если бы это исполнялось, это было бы высшим преступлением против природы, ибо она содрогается от подобных вещей. Я об этом напоминаю потому, что люди доходили до такого безумия, что своих детей приносили во всесожжение идолам, которых суеверно почитали, так сильно отступали они от естественной нормы и так пятнали естественные отцовские чувства. Насколько отраднее было бы, если бы люди держались в естественных границах и изобретенные до сих пор гнусности никогда не изобретались. Что мне сказать о тягостных ужасах и страхах, в которые ввергала людей человеческая злоба? От них был бы свободен всякий, если бы слушался только природы, которая совершенно не Знает ничего подобного. Сколько людей отчаиваются в спасении? Сколько людей, зараженных различными мнениями, подвергаются мученичеству? Те, кто добровольно ведет бедственную жизнь, до жалости изнуряя свое тело, ища уединения и удаления от общества других, постоянно мучась внутренними мучениями, уже в настоящее время оплакивают бедствия, которых они с боязнью ожидают в будущем. Эти и другие бесчисленные бедствия причинила людям ложная религия, коварно изобретенная людьми. Разве я не один из многих был обойден подобными обманщиками и погубил себя, веря им? Я говорю как человек, испытавший все сам.

На это возражают: если бы не было другого закона, кроме закона природы, и люди не верили бы в существование другой жизни и не боялись вечного наказания, почему бы им беспрерывно не злодействовать? Вы выдумали эти изобретения (возможно, что здесь скрывается что-нибудь очень значительное, ибо надо опасаться, не пожелали ли вы возложить на других бремя ради ваших выгод), уподобляясь тем, кто для устрашения детей вымышляет привидения или выдумывает другие страшные слова, пока дети, пораженные страхом, не подчинятся их воле, с унынием и печалью отдавая в полон свою волю. Но это приносит пользу, пока ребенок остается ребенком, однако, как только раскроется его умственный взор, он смеется над обманом и уже не боится привидения. Так смешны эти ваши выдумки, ибо они могут нагнать страх только на детей или простофиль, другие же, узнав ваши выдумки, смеются над вами.

Теперь я оставляю в стороне рассуждение о законности подобного обмана. Вы сами, выдумывающие все это, имеете в числе правил вашего закона такое, что не следует делать зла, чтобы вышло добро, разве только вы не считаете злом лгать ради серьезного предостережения другим, давая слабым случай сойти с ума. Если бы хоть тень истинной религии или страха была у вас, вы, без сомнения, должны были бы испытывать немалый страх, так как вы навели столько зла на земной шар, возбудили среди людей столько раздоров, установили столько несправедливого и нечестивого, что не поколебались бессовестно возбудить родителей против детей и детей против родителей. Об одном только я хотел бы спросить вас: если вы придумали все это из-за злобы людей, чтобы выдуманными ужасами удержать их в границах долга, так как чем-либо другим их трудно смирить, — приходит ли вам в голову, что вы — такие же люди, исполненные злобы, не можете предъявить ничего хорошего, одно только зло совершаете беспрерывно, вредите другим, ни к кому не обнаруживаете сострадания. Я уже вижу, что вы гневаетесь на меня за то, что я осмелился спросить вас о подобных вещах, и каждый из вас усердно спорит о праведности своих поступков. Всякий готов сказать, что он — добросовестен, милосерден, любит истину и законность. Или вы говорите ложь, высказываясь так о себе, или ложно жалуетесь на злобу всех людей, которую вы хотите уврачевать вашими привидениями и выдуманными ужасами, злословя бога, которого представляете взорам людей как бы кровожадным палачом и страшным истязателем, злословя людей, которых вы считаете рожденными для столь плачевного горя, как будто не достаточно того, что каждому выпадает в жизни. Но пусть будет велика человеческая злоба. Это я сам признаю, в чем и вы являетесь мне порукой, так как вы чрезмерно злобны, иначе вы не имели бы сил сочинять подобные выдумки. Ищите действительных средств, которые без слишком большого вреда совершенно изгнали бы эту болезнь изо всех людей, и бросьте привидения, которые имеют значение для детей и дураков. Если же эта болезнь в людях неизлечима, прекратите обманы, чтобы подобно неумелым врачам не обещать выздоровления, которого вы не можете дать. Удовольствуйтесь установлением среди вас справедливых и разумных законов: добрых награждать, злых подвергать заслуженному наказанию, терпящих насилие избавлять от насильников, чтобы они не вопили, что нет правды на земле и что никто не вырвет слабого из рук сильного. Действительно, если бы люди захотели следовать правому разуму и жить согласно человеческой природе, все бы друг друга взаимно любили, все бы друг другу взаимно сострадали. Каждый облегчил бы беду другого, насколько может, и, конечно, никто другого даром не оскорбил бы. Поступающие наоборот идут против человеческой природы. Многое так и бывает, потому что люди придумали себе разные отступающие от природы законы, и один другого озлобляет злодейством. Многие притворяются вкрадчивыми, корчат из себя чрезвычайно религиозных людей и обманывают неосторожных под покровом религии, пользуясь этим для уловления тех, кого могут поймать. Они правильно могут быть уподоблены ночному вору, который коварно нападает на усыпленных сном и не помышляющих ни о чем подобном. У них обычно на устах: ‘я — иудей, я — христианин, поверь мне, я тебя не обману’. О гадкие животные! Кто не говорит ничего подобного и признает себя только человеком, гораздо лучше вас. Если вы не желаете ему верить как человеку, вы можете его остерегаться. Но кто в силах остеречься вас, прикрытых притворным плащом притворной святости, когда вы, подобно ночному вору, нападаете на неосторожных и спящих через лазейки и жалким образом душите их?

Одному, между прочим, я удивляюсь, и поистине удивительно, каким образом могут Фарисеи, живущие среди христиан, пользоваться такою свободой, что даже отправляют приговоры. Поистине могу сказать: если бы Иисус-назарянин, которого христиане так почитают, ныне стал проповедывать в Амстердаме и Фарисеям захотелось снова бичевать его за то, что он борется с их традициями и укоряет их в лицемерии, они свободно могли бы поступить так. Конечно, это позорно и не должно быть терпимо в свободном городе, который заявляет, что охраняет свободу и мир людей, и однако не уберегает себя от насилия со стороны Фарисеев. Если кто-нибудь не имеет защитника или мстителя, не удивительно, что он старается защитить себя своими средствами и отплатить за полученные обиды.

Перед вами истинная история моей жизни. Я выставил перед вами ту роль, какую играл на суетном театре мира в суетной и неустойчивой моей жизни. Теперь по справедливости судите, сыны человеческие,¹³ и без всякого пристрастия свободно вынесите приговор согласно истине, ибо это прежде всего подобает людям, поистине людям. Если вы найдете что-нибудь, что исторгнет у вас сожаление, признайте и оплачьте печальный жребий людей, который и вы разделяете со мною.

Чтобы ничего не опустить, я скажу, что, живя в Португалии христианином, я носил имя Габриэль из Косты, и а среди иудеев (о, если бы я никогда не приближался к ним!) с небольшим изменением назывался Уриэлем.

ПРИМЕЧАНИЯ

ПРИМЕР ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ЖИЗНИ

Первое упоминание в литературе об этой предсмертной автобиографии У. Дакосты имеется в работе гамбургского пастора Иоганна Мюллера ‘Иудаизм или еврейство’, Гамбург, 1644. Мюллер, несомненно, видел и читал копию ‘Примера человеческой жизни’. Уже одно это свидетельствует о том, что какими-то путями с подлинника рукописи Дакосты были в свое время сняты копии.

Действительно, не подлежит сомнению другая копия, которая была передана сейчас же после смерти Дакосты главе арминиан Симону-епископу, от которого досталась его внуку Филиппу Ван-Лимборху. Последний опубликовал ее в 1687 году в своей книге ‘Об истине христианской религии’, не преминув сопроводить ее своими возражениями. С тех пор на протяжении двухсот лет ‘Пример человеческой жизни’ был едва ли не единственным материалом для биографии Дакосты.

Экземпляр Ф. Ван-Лимборха сохранился и находится в настоящие время в университетской библиотеке в Амстердаме. По описанию К. Гебгардта, состоит он из четырех листов (восьми страниц) in folio, написан он двумя почерками, кроме того, имеются отдельные пометки самого Лимборха, корректора и какого-то лица уже в XIX веке.

Как экземпляр, который был в распоряжении И. Мюллера, так и экземпляр Ф. Лимборха написан на латинском языке. На основании имеющихся в рукописи зачеркнутых выражений, замененных другими выражениями, Зелигман высказал предположение (а Гебгардт решительно к нему присоединился), что латинский текст представляет собою перевод с португальского языка. В качестве аргументов приводятся следующие соображения: 1) если бы это была простая копия, то не было бы замены одних выражений другими (например, parere вместо credere или in quo tum res meae erant вместо in quo tunc eram и т. п.), и 2) психологически Дакоста должен был писать свое предсмертное письмо на родном для него языке, на котором он писал всегда, а не на ученом латинском языке. Соображения эти достаточно убедительны.

Как бы то ни было, мы располагаем лишь латинским текстом экземпляра Лимборха. Само собою разумеется, остается задача разыскать подлинную рукопись Дакосты. Она может находиться скорее всего в синагогальном архиве в Амстердаме, где, несомненно, находится и подлиннный текст великого отлучения Дакосты в 1633 году. Но это дело будущего.

‘Пример человеческой жизни’ издавался несколько раз. Полные издания его хронологически располагаются так:

1. 1687 г. Лимборх — на латинском языке.

2. 1740 г. Уистон — на латинском и английском языках.

3. 1793 г. Мюллер — на немецком языке.

4. 1847 и 1849 гг. Веллер — на немецком языке.

5. 1901 г. Диац — на португальском языке.

6. 1903 г. Фолькманн — на латинском языке.

7. 1909 г. Клаар — на латинском и немецком языках. Все издания и переводы с 1740 года выполнялись по изданию Лимборха.

8. 1922 г. Гебгардт — на латинском (впервые по амстердамской рукописи) и немецком языках.

Русский перевод появляется впервые.

¹ Опорто — в подлиннике Porto, что значит гавань или порт. Город возник в IV или V столетии из римского лагеря Portus Cale или Portus Gallorum, отсюда название страны — Португалия.

² Под суммами вероучителей (summae confessariorum) имеются в виду немалочисленные изложения христианского вероучения отдельных богословов, по своему значению в католической церкви на первом месте стоит ‘Summa theologica’ Фомы Аквината (1227—1274). Эта книга лежала в основе испано-португальской схоластики XVI века. После объявления Фомы Аквината духовным учителем иезуитского ордена книга эта лежала в основе учения в иезуитских школах, в том числе и в университете Коимбры во время пребывания там студентом У. Дакосты.

³ Орденская церковь (Collegiata ecclesia), точнее ‘коллегиальная церковь’ — церковь, при которой существовала коллегия каноников.

⁴ У Уриэля Дакосты было четыре брата: Аарон, Мардохей, Авраам и Иосиф. Кратко об их судьбе см. С. Gebhardt, op. cit., s. 264. Кроме того, у Дакосты была сестра. Таким образом из Португалии бежало все семейство из семи человек.

⁵ Мудрецы — хахамы, раввины.

⁰ Т. е. угрожали большим отлучением.

⁷ Такой же была и точка зрения Б. Спинозы, как она выражена в ‘Богословско-политическом трактате’: ‘В пяти книгах, называемых обыкновенно Моисеевыми, ничего другого не обещается кроме временного благополучия, то-есть почестей или славы, побед, богатств, удовольствий и здоровья’ (‘Богословско-политический трактат’, гл. V, Казань. 1906, стр. 106).

⁸ Самуэль Дасильва. О нем и его книге см. во вступительном очерке.

⁸ В этом утверждении Дакоста выступает прямым предшественником Спинозы, который после соответствующего анализа писал: ‘…таким образом из всего этого яснее дневного света видно, что пятикнижие было написано не Моисеем, но другим, кто жил много веков спустя после Моисея’ (‘Богословско-политический трактат’, гл. VIII, Казань, 1906, стр. 190).

¹⁰ Т. е. в Амстердам.

¹¹ Новая синагога Талмуд-тора, объединившая в 1639 году все три иудейских общины.

¹² Председатель магамада (parnas presidente)— председатель совета общины, во время экзекуции над Дакостой (между серединой марта и серединой апреля 1640 года) это был Самуэль Абарбанель.

¹³ Сыны человеческие — гебраизм, здесь, как и в нескольких других местах у Дакосты, в смысле — смертные люди.

¹⁴ См. примечание на стр. 11.

УРИЭЛЬ ДАКОСТА

Пример человеческой жизни

ПРИМЕЧАНИЯ

Читайте также: