Михаил Кузмин
Михаил Кузмин
‘Пример ближним’
‘Пример ближним’
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
VII.
VII.
VIII.
VIII.
—————————————————————
‘Пример ближним’, Кузмин Михаил Алексеевич, Год: 1916
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Брат Геннадий был не только добродетелен, но стремился всею своею жизнью быть, как пример ближним. Он стремился к этому не для того, чтобы его имя покрывали похвалами, но думая, что ничто так не укрепляет и не наставляет слабых грешников, как хороший, живой пример. Изо всех святых изречений он лучше всего помнил о зажжённом светильнике, которого не помещают под спудом. Хотя брат Геннадий не искал похвал, но он не был равнодушен к порицаниям, полагая, что нарекания и даже явная клевета могут поколебать в глазах слабых людей достоинство и настоящее понятие о высоте христианского и в частности монашеского звания.
Брат Геннадий пришёл в общую обитель уже давно, восемнадцатилетним тонким юношей, и вот скоро двадцать лет, как спасал свою душу. Но многие помнили, как молодой Главкон (тогда ещё он был Главконом) три дня стоял перед монастырскими воротами, не вставая с колен, а за ним толпились разряженные слуги, держа за поводья лошадей и верблюдов, навьюченных тканями и золотыми сосудами, как рисуют на ‘Поклонении волхвов’. Братья подходили к решётке и смотрели, как, разметав в пыли сизые кудри с павлиньими перьями, лежал Главкон, не поднимая головы, и слуги молчали, только кони ржали тонко, да жевали верблюды. Так они простояли три дня. На четвёртый игумен принял пришельца, продал рабов и имение, нарёк Главкона Геннадием и велел ему чистить хлевы.
С каждым годом крепла добродетель молодого инока, и даже мирские пересуды и сплетни не касались его имени. Наконец, он захотел жить отдельно, отшельником. Напрасно игумен убеждал его, что, живя в общежитии, он большим людям оказывает помощь и меньше рискует впасть в гордость, брат Геннадий только кланялся и твердил: ‘авва, отпусти меня в пустыню’.
Брат Геннадий поселился в заброшенной каменоломне, невдалеке от дороги, по которой проходили торговые караваны. Вдали была видна полоска моря, а на западе желтела холмистая пустыня. Вёрстах в двух была маленькая долина с травою, чистым клюнем и несколькими запылёнными кустами. Ходя туда за водою, брат не раз встречал там диких зверей и должен был ждать, когда они уйдут с водопоя, чтобы самому зачерпнуть в той же глубокой луже. Часто он там отдыхал и пел псалмы, будя каких-то жирных птиц, которые сидели в траве, как в силках, и не летали, только поворачивали круглые головы.
Уединение пустынника было случайно открыто погонщиками верблюдов, искавшими источник, а нашедшими монаха. Тогда через некоторое время от проезжей дороги протопталась пешеходная тропа к заброшенной каменоломне. Стали ходить и женщины, которым хотелось знать, в чём особенно сильна молитва нового пустынника. Решили, что он — сновидец, истолковывает виденья и исцеляет глазные болезни.
К тому времени брату Геннадию было лет сорок пять. По-прежнему он был высок, худ и строен, но от юношеской красоты остались только глаза, низко посаженные, будто сползшие на щёки, всё же остальное лицо заросло бородою, чёрной и длинной. Волос он стриг и носил козью милоть.
Теперь уж ничто не могло затускнить чистого имени брата Геннадия, и он стоял у всех на виду, как далеко разливающий свет Божий факел. Каждый вечер, утро, ночь и полдень он благодарил Творца за свою участь и за небесную милость, дающую ему крепость и силу.
Однажды монах плёл, по обычаю отшельников той страны, ивовые корзины, не поднимая головы от своей работы, как вдруг заметил, что на его руки упала тень. Подняв глаза, он увидел, что вход в келью загораживал высокий человек, по одежде солдат. В руках у гостя был большой ларь, окованный медью, и дальше на солнце стояла молодая женщина, держа за руку мальчика лет пяти. Монах подумал, что эти люди имели вещее сновидение или страдали глазами, но оказалось, что воин просто шёл в город, где никого нс знал, и, опасаясь, чтобы жители не отняли у него имущества и не обидели женщины и ребёнка, просил брата Геннадия сохранить до его возвращения ларь и родственников, обещая пробыть в городе не более двух суток. Напрасно отшельник отговаривался, что женщине будет неудобно, холодно по ночам, нечего есть, и что пещера не защищена от диких зверей, — воин так усиленно просил его, что брат Геннадий начал колебаться. Наконец, пришлец сказал:
— Ведь я могу подумать, отец, что ты не надеешься на своё целомудрие, оттого не хочешь исполнить моей просьбы, потому что все твои доводы — не более, как пустые отговорки. У сестры есть дорожная провизия, которой она легко может питаться эти два дня, в пути она привыкла к прохладным ночам, а ребёнок тих и послушен.
Если бы солдат был сердцеведцем, он не мог бы найти лучшего способа убедить брата Геннадия, как выразить сомнение в его крепости. Ведь и отказывался-то он от страха, какая про него пойдёт молва, когда узнают, что у него провела ночь женщина, но когда он вместо предполагаемых толков увидел уже родившееся подозрение в душе пришельца, — он быстро согласился, принял тяжёлый ларь и ввёл в своё жилище женщину и ребёнка. Воин поблагодарил старца, подтвердил ещё раз, что через два дня вернётся, и пошёл от кельи по дороге. Брату Геннадию показалось, что, чем дальше удалялся гость, тем выше и туманнее становился, словно растекаясь в вечернем воздухе, но в пустыне бывают странные освещения, обманчивые и соблазнительные, особенно для глаз, усталых от непрестанного созерцания раскалённых песков.
Женщина была молчаливой и дикой. Сначала отшельник заговаривал с ней о том, о другом, но видя, что она ничего не отвечает, только поводит глазами да крепче прижимает к себе ребёнка, — бросил расспросы и принялся за свои дела, как будто в келье, кроме него, никого не было. Может быть, гостья была чужеземкой и не понимала языка, на котором говорил монах.
По временам она вытаскивала из мешка лепёшки и вяленую рыбу, кормила ребёнка и сама ела, отвернувшись от брата Геннадия, как дикий зверь. От циновки, предложенной ей монахом на ночь, она отказалась, а провела ночь сидя у углей, клюя носом. Мальчик заснул у неё на руках.
Так прошёл день, другой, третий, а солдат всё не возвращался. К счастью, в эти дни брата Геннадия не посещали богомольцы, так что присутствие у него в келье женщины осталось неизвестным.
Наконец, гостья на чистом греческом языке объявила, что она дольше ждать не хочет, сама пойдёт в город и отыщет брата, и попросила Геннадия дать ей на дорогу немного денег из тех, что хранились в ларце, ключ от которого висел у неё на шее вместе с амулетами. Монах стал говорить, как опасно пускаться в путь одной женщине, что она не знает, как отыскать в большом городе никому там неизвестного её брата, что лучше подождать ещё некоторое время, потому что в конце концов вернётся же сюда солдат. Но гостья оказалась упрямой, сварливой и подозрительной. Она возвысила голос и, держа ребёнка обеими руками за плечи, будто отшельник мог его обидеть, заговорила:
— Ты просто не хочешь мне дать денег, которые мне же принадлежат! Может быть, ты убил моего брата и меня с ребёнком замышляешь убить! Почём я знаю! Ведь я же не все и деньги-то у тебя прошу, только сорок монет, и того ты не можешь дать мне! Жестокий ты человек — жестокосердный и алчный! Кто тебя знает: может быть, ты меня лишишь чести!
Она долго ещё кричала, наконец, монах взял у неё ключ, отомкнул шкатулку и, отсчитав ровно сорок монет, сказал:
— Иди с Богом! Я хотел сделать как лучше и сохранить тебя до возвращения брата, но неволить тебя не могу. Раз ты сама такая безумная, делай, как хочешь!
— Конечно, тебе всё равно, хоть сожри меня сейчас лев или тигр. Знаю я вас, монахов!
И потом стала уверять, что брат Геннадий дал ей только тридцать девять, а не все сорок монет. Тот отлично знал, что дал ей сорок, даже два раза при ней пересчитал, но та не унималась, всё кричала, что он вор, что он её ограбил, погубил, обесчестил, притом так плакала, вопила, рвала на себе волосы, что легко можно было поверить её словам.
Между тем, на тропинке показались богомольцы: две слепых женщины с поводырём, мальчик с бельмом и человек семь верблюжьих погонщиков. Очевидно, до них донеслись крики из пещеры, потому что они остановились и прислушивались.
Брат Геннадий, заметив это, не взвидел света Божьего. Что же о нём подумают?! Он зажал гостье рот руками, твердя:
— Молчи, молчи, безумная! Не сорок, а все твои монеты отдам тебе, только молчи, не срами меня!
Он долго говорил и всё держал руки у рта женщины. Наконец, она умолкла, а старец поспешно вышел навстречу богомольцам и принял их под открытым небом, не допуская до кельи, где бы они могли увидеть, чего видеть им не надлежало.
Помолился о слепых и мальчике с бельмом, успокоил погонщиков, растолковав им кошмары, мучившие их по ночам, а сам всё оглядывался, думая, не начнёт ли опять кричать оставленная в келье женщина. Но та молчала: видно, успокоилась.
Вернувшись, он увидел, что женщина, устав от слёз и крику, заснула, и мальчик тут же свернулся комочком. Только как-то тихо и странно спала женщина, будто не дышала.
Наплакалась, натревожилась — и устала.
Сорок монет, рассыпанные, блестели.
Монах пересчитал их — ровно сорок. А ведь как спорила, как кричала! Смешные — эти мирские, чего расстраиваются!?
Брат Геннадий прочитал двенадцать псалмов, гостья всё не пробуждалась. Мальчик проснулся, тихонько захныкал и стал теребить спящую, — та не шевелилась. Тогда отшельник подошёл к мальчику и сказал:
— Оставь её, она устала и спит, сейчас проснётся!
Но тот не унимался и громче плакал. Брат Геннадий неловко взял его на руки и стал показывать псалтырь с картинками, где изображался пророк царь Давид с гуслями и органами.
А женщина всё спала. Время уже подходило к вечеру, когда монах стал сам будить спящую. Окликал — не слышит, дул — не открывает глаз, перекрестившись, дотронулся до руки — и тотчас отступил в ужасе: холодная рука тяжело упала обратно.
Как, неужели умерла? Когда же? Не он ли её задушил?
Мальчик уж один перелистывал псалтырь и всё спрашивал:
— Дядя, а это что? А это что? Коровка?
Не получая ответа, он снова побрёл к телу лежащей и вдруг громко заплакал. Его плач привёл в себя и брата Геннадия. Что же делать? Что же теперь делать? Боже мой, какой соблазн: прости меня, накажи, как хочешь, но других спаси от соблазна!
Мальчик кое-как уснул, а монах ночью далеко в пустыню занёс тело умершей и положил там, слегка покрыв песком, в добычу гиенам.
Но потом на Геннадия напал невыразимый ужас и страх, что же он скажет воину, когда тот вернётся? Сказать, что сестра его отошла от кельи и была растерзана зверями? Но ребёнок всё видел и, может быть, понял всё, как следует, своим детским умом!
Долго молился брат Геннадий, но молитва, по-видимому, не дала ему успокоения, потому что на утро лицо его было черно, и решение, которое он принял, не небом ему было внушено.
Он сказал мальчику, что тётя скоро вернётся, а пока предложил ему прогуляться в долину, где журчал ключ. Ребёнок радовался и траве, и кустам, и воде, и жирным, неповоротливым птицам. Он старался их поймать, а те, распустив широкие серо-розовые крылья книзу, как тетерева, прыгали, вертели головами и громко крякали. Видя, что мальчик занялся, Геннадий быстро выбрался на песок и побежал (домой или нет, сам не знал), не оглядываясь. Вдруг ему послышался сзади тонкий крик. Обернулся — маленькая тачка катится вдали и звонко так верещит. Наверное, мальчишка. Кому же больше?
Где бы бежать, Геннадий остановился и ждёт. Комочек всё приближается, было видно уже, как семенили тонкие ножки, и так ясно слышно:
— Дядя, дядя! Постой, погоди!
Монах ничего не ответил, а поднял валявшийся кирпич и опять ждёт. Наконец, словно дискобол (молодость, верно, вспомнил), опёрся одной рукой о колено, прищурил глаз и пустил кирпич, как пускают блинчики по воде.
Ещё громче закричал мальчик, вскинул ручками и упал, — верно, угодил кирпич в голову метко.
Геннадий не подошёл к лежавшему и не побежал, а медленно побрёл к своей каменоломне.
Вдруг ему показалось, что тень от него похожа на тень огромного вооружённого воина, но когда он посмотрел на неё пристальнее, она оказалась обыкновенной тенью высокого монаха.
Придя в келью, Геннадий прямо повалился на землю, но даже слова молитвы не шли ему на ум, только зубы стучали, как в лихорадке. Он не мог без ужаса подумать не только о том, что он наделал, но и том, что теперь будут про него говорить и как будут покрывать позором не только его самого, но и всех отшельников. А воин? как взглянуть ему в глаза? Какой соблазн на всю округу! Лучше бы навязали ему мельничный жёрнов да бросили в море! Что ж теперь делать? Скрыть всё, во что бы то ни стало, и одному в тишине каяться всю жизнь!.
Потемнел разум у брата Геннадия и изобрёл решение, не только противное какой бы то ни было христианской совести, но даже лишённое, по-видимому, всякого смысла.
Он тайком ушёл из пещеры, захватив с собою деньги, и направился в сторону, противоположную тому городу, где его знали, главным образом заботясь, чтобы не открылось его преступление, и не позорилось честное имя монаха.
В первом городе он скинул отшельническую милоть и обстриг волосы и бороду и, взглянув на себя в зеркало, не узнал сам себя: такое чужое, печальное и тёмное лицо глянуло на него из медной поверхности. Будто ночь коснулась тёмным крылом своим этого лика, и что-то общее с тем воином, который был невинной виною его бед, было в нём, что пугало и привлекало преступную душу.
Много земель прошёл брат Геннадий, стараясь, главным образом, чтобы не узнали в нём монаха, наконец, достиг отдалённого государства, куда, конечно, не могла долететь никакая молва. Это были крошечные владения малоазиатского царька, едва ли даже просвещённого христианскою верою. Геннадий нанялся к нему в солдаты и скоро подлинною храбростью достиг доверия и любви и сделался ближайшим советником царя.
После одной из побед царь, в порыве благодарности, решил отдать за Геннадия свою дочь, хотя ей едва минуло четырнадцать лет. Геннадий помнил монашеские обеты и сначала отказывался, ссылаясь то на свою старость, то на низкое происхождение. Но царь был человеком упрямым и подозрительным, притом он не мог допустить, чтобы его дочь была отвергнута неизвестным пришельцем. Наконец, будто что вспомнив, он сказал:
— Может быть, ты — монах и дал обет безбрачия, так ты прямо и скажи. Ведь это бывает, что монахи совершают преступление, потом бегут и скрываются под мирским платьем. Не бойся, признайся мне.
Но Геннадий стал клясться и уверять, что он никогда не был монахом и на брак согласен. Царь просиял и дал знак отдёрнуть завесу, скрывавшую внутренние покои. У самой занавески, очевидно, слушая весь разговор, находились две фигуры, почти одинакового роста и похожие платьем, невеста Геннадия и её любимая обезьяна Сафо.
Сначала монах увидел только какие-то вертящиеся клубки зелёного шёлка с торчащими отовсюду перьями и бренчащими золотыми цепочками, но потом разглядел, что одна — маленькая девушка с смешными ужимками в высоком парике, набелённая и нарумяненная, а другая — сморщенная мартышка в платье со шлейфом, державшая, как охапку дров, опахало, зеркало, трость, зонтик и блюдо розовых яблок. Царевна отнимала яблоки и путалась высокими каблуками в зелёном шлейфе, обезьяна роняла яблоки, забиралась под карниз и смеялась оттуда, раскрыв розовый зонтик.
Отшельник удивлённо и печально смотрел на эту возню. Царевна, поймав его взор, покраснела, подошла тихо к нему и, взяв за руку, сказала нежно:
— Не удивляйся и не сердись на Сафо. Я ещё девочка, но буду тебя любить и останусь верна до гроба.
Так нарушил брат Геннадий и обет девства. В пятьдесят лет печально и тяжко нарушать такие обеты.
Жена оказалась смешным и проказливым существом, временами Геннадию казалось, что он женился на мартышке Сафо. Ему было столько хлопот и беспокойства с молодою женою, что это было почти достаточным наказанием за нарушенный обет. Царь назначил его, как зятя, ближайшим своим помощником и поручил суд и разбор всяких тяжб и преступлений.
Геннадий судил милосердно и мягко, так что возбудил даже ропот придворных, которым давно было неприятно возвышение пришельца.
Опять царь ему сказал:
— Вот и видно, что ты монах: кто же иначе так станет судить? Я только удивляюсь, чего ты от меня скрываешься?
Геннадий снова начал клясться и отпираться и, чтобы не открывать своего настоящего звания, начал судить немилосердно, за малейший проступок наказывая жестокими пытками и казнями.
Однажды, когда он сидел на судейском помосте рядом с царём, из толпы выступил высокий воин с тёмным и прекрасным лицом и сказал:
— Геннадий, как можешь ты судить людей, сам будучи клятвопреступником, убийцею и вором?
И потом рассказал по порядку всю жизнь, все мысли брата Геннадия, будто всё время незримо находился в его сердце. Все слушали молча, и царев зять, бледный, отирая пот, закричал:
— Это — дьявол! Ложь и отец лжи. Кто тебя послушает?
Воин улыбнулся и тихо сказал:
— Ты узнал меня? Да, я — дьявол и тебя погубил, но говорю я правду. Ты всё время думал не о своей душе, не о ближних, а о своей чести, о достоинстве, о примере другим. И ты погубил всё, о чём думал, потому что думал. И что же? Ты можешь умереть спокойно, — ты дал пример ближним. Вот я сказал.
Воин исчез. Все обернулись к Геннадию, но тот сидел на судейском кресле уже мёртвым, ухватившись за ручки. Лицо его было черно, как обожжённое молнией, а на спинку кресла забралась мартышка и раскрыла розовый зонтик над покойником.
Источник текста: Кузмин, М. А. Собрание сочинений. — П.: Издание М. И. Семёнова, 1916. — Т. VIII: Антракт в овраге. — С. 38—50.
Оригинал здесь: Викитека.