Болеславъ Прусъ.
Болеславъ Прусъ.
(Съ польскаго).
Приключеніе Стася.
Приключеніе Стася.
——
——
——
——
——
Приключение Стася, Прус Болеслав, Год: 1879
Время на прочтение: 38 минут(ы)
Герой этого разсказа — особа, имющая немного мене аршина длины, около тридцати фунтовъ всу и совершающая свое земное странствованіе не боле полутора года. Взрослые называютъ вообще этотъ классъ гражданъ дтьми и не относятся къ нимъ достаточно серьзно.
Поэтому я представляю читателямъ маленькаго Стася — съ нкоторыми опасеніями и прошу о терпніи. Стась такой хорошенькій и чистенькій ребенокъ, что его могла бы поцловать всякая дама, даже носящая перчатки о четырехъ пуговицахъ. Волоса у него цвта льна, глаза большіе и голубые, рубашенка дерюжная, а зубовъ столько, сколько нужно для того, чтобы перейти къ твердой пищ. Кром того, у него есть люлька, съ черными и зелеными цвтами на желтомъ фон, и коляска, единственный недостатокъ которой состоитъ въ томъ, что каждое колесо, на первый взглядъ, кажется вертящимся въ другомъ направленіи.
Меня очень огорчило бы, еслибы вышепоименованныя качества не вызвали въ читател симпатіи къ Стасю, который, къ несчастію, не располагаетъ другими характеристическими чертами. Стась — дитя законнорожденное, онъ не проявляетъ наклонностей ни къ краж, ни къ игр на какомъ-нибудь инструмент, и, что хуже всего, онъ какъ будто даже немного придурковатъ.
Между тмъ, это дитя не дюжинное. Такъ, по крайней мр, утверждаетъ его отецъ, Осипъ Шаракъ, по профессіи кузнецъ, его мать Маргарита, урожденная Ставинская, и ддъ Ставинскій, мельникъ, не считая кумовей, друзей и другихъ почтенныхъ лицъ, присутствовавшихъ на крестинахъ ребенка.
Стась родился при совершенно исключительныхъ условіяхъ. Во-первыхъ, Богу для этого пришлось сотворить дв семьи: кузнецовъ Шараповъ и мельниковъ Ставинскихъ, во-вторыхъ, нужно было устроить такъ, чтобы у одной изъ нихъ была дочь, а у другой сынъ, а, въ-третьихъ, предстояло испортить въ мельниц какую-то желзную принадлежность и привести молодого Шарака для починки ея въ то именно время, когда сердце Маргариты расцвло, какъ водяная лилія на пруду ея отца. Чудеса! какъ говаривала старуха Гжибина, длившая свое время между заговариваньемъ болзней и христарадничаньемъ, спеціальностями, благодаря которымъ деревенскія старухи пріобртаютъ право знать толкъ въ чудесахъ.
Такъ какъ, по единогласному мннію опытныхъ бабъ, Стась пошелъ въ мать, то мы считаемъ нужнымъ посвятить ей сперва нсколько словъ. Это тмъ боле нужно, что кузнечиха разыграетъ роль героини въ происшествіи, которое (признаемся съ прискорбіемъ) не будетъ ни уголовнымъ преступленіемъ, ни драмою, взывающею къ небу о мщеніи. У плотины, гд можно прохать только разъ въ году, по сосдству большого пруда, заросшаго тростникомъ и окруженнаго ольховою рощею, стояла мельница. Это было почернвшее отъ лтъ строеніе, съ маленькими окнами и съ двумя огромными колесами съ праваго боку. Мельница дрожала и шумла уже въ теченіи тридцати лтъ, доставляя порядочные доходы своему владльцу Ставинскому.
У мельника были сынъ и дочь, упомянутая Маргарита. Сына онъ отправилъ въ люди, чтобы онъ познакомился съ лучшими способами выдлыванія муки, а дочь удержалъ при себ. Она ни въ чемъ не терпла недостатка, потому что отецъ не жаллъ денегъ на тряпки и другія ея потребности. Недоставало ей только ласкъ.
Старикъ былъ недурной человкъ, но обращеніе его было суровое, говорилъ онъ мало и рзко и весь былъ погруженъ въ дла. То онъ присматривалъ за работниками, чтобы они не крали у заказчиковъ хлба, то заботился о томъ, чтобы хрюкавшимъ подъ мельницею поросятамъ насыпали отрубей, то высчитывалъ проценты съ суммъ, отданныхъ взаймы, то взыскивалъ долги или выдавалъ новыя ссуды.
Поставленная въ такія условія, Малгося жила только глазъ на глазъ съ природою, страстно любя свою мельницу. Когда она днемъ работала въ огород или кормила большимъ и толстыхъ куръ и утокъ, или возилась съ коровами, которыя подходили на ея зовъ, какъ собаки, мельница шумла, и въ этомъ шум слышались ей всевозможные инструменты: скрипка, барабанъ, органъ, которые, однако, играли нчто такое, что ни одинъ оркестръ не могъ бы повторить.
Природа представлялась Малгос однимъ большимъ озеромъ, поверхность котораго отождествлялась съ небомъ, и каплями котораго были: деревни, ольховыя рощи, лугъ, мельница, грушевыя деревья, цвты, птицы и, наконецъ, она сама. Иногда, присматриваясь къ облакамъ, выходившимъ изъ-за чернаго лса, отражавшимся въ пруду и исчезавшимъ за сосдними возвышенностями, и прислушиваясь къ шуму втра, который рябилъ воду и волновалъ поля, либо къ стону тростника, она спрашивала себя: не есть ли ея собственная жизнь лишь отраженіе всего, что она слышала и видла вокругъ, подобно тому, какъ прудъ отражаетъ деревья, небо и вообще окрестность? Тогда, безъ всякаго повода, слезы навертывались на ея глазахъ. Она выпрямлялась, точно ожидала, что у нея выростутъ крылья, чтобы взлетть подъ самое небо, и распвала такія псни, какихъ никто никогда не слыхалъ. Отецъ даже выходилъ изъ мельницы и говорилъ съ досадою:
— Что ты такое ноешь, дочка? Перестань, а то вдь люди надъ тобой смются!..
Малгося смолкала, покраснвъ отъ стыда, но за то ея старый другъ, мельница, повторяла каждое ея слово, только еще складне и лучше. И разв можно было не любить этого друга, хотя онъ и имлъ видъ страшной головы небывалаго животнаго на многихъ ногахъ, и вылъ, и дрожалъ, какъ будто хотлъ раздавить огромными своими клещами людей, прозжавшихъ около плотины.
Въ праздничные дни мельница стихала. Только ржавая флюгарка скрипла жалобно на крыш, а у шлюза журчали струи воды, падавшія на скользкія колеса. Тогда Малгося, если вечеръ былъ теплый, садилась въ лодку и плыла по большому пруду далеко, далеко, откуда видна была только крыша мельницы.
Тутъ, нагнувшись надъ водою, въ которой, какъ тни, мелькали рыбы, она прислушивалась къ шелесту тростника, къ крику водяныхъ птицъ, или смотрла, какъ изъ глубины выплывали звзды одна за другою, и на поверхности воды дрожалъ снопъ луннаго свта. Иногда она видла, какъ русалки вшали на капляхъ ночной росы свою одежду, то вуаль, то плащъ, то длинное платье… Она плыла къ нимъ, но втеръ относилъ ее къ лугу, который внезапно покрывался серебристо-блою мглою, наполненною свтомъ и тнями… Кто тамъ веселился, и отчего ей нельзя туда попасть?
Между тмъ, наступала полночь. Лодка начинала дрожать, между островами раздавался тихій плескъ, а за тростникомъ появлялись таинственные и блдные огоньки. Предательская мгла закрывала дорогу, а съ острововъ слышался шопотъ: ‘Эй, эй! Не выбраться теб отсюда!..’
Но одинокую двушку охранялъ ея врный другъ, мельница. Внезапно сквозь мглу загорались его глаза, его черное туловище начинало дрожать, и въ ту же минуту до ушей отуманенной двушки долеталъ знакомый шумный голосъ, повторявшій съ лихорадочною поспшностью:
— Вернись, вернись, вернись!
Тогда двушка спокойно клала весло, потому что стремившійся въ огромную пасть мельницы потокъ несъ лодку къ плотин. Она ложилась на дно лодки, какъ сонное дитя въ тихо качаемую люльку, съ улыбкою глядла на блдные огоньки, скакавшіе надъ болотомъ, и на влажныя холодныя сти русалокъ, которыя хотли ее завлечь къ себ. А старая мельница, безпокоившаяся о своей двушк, все громче ворчала: вернись, вернись, вернись! Наконецъ, носъ лодки ударялся о мостъ.
Однажды ночью, выскочивъ на берегъ посл такой прогулки, она увидла отца на мосту. Онъ облокотился на перила и задумчиво смотрлъ въ воду. У двушки дрогнуло сердце при мысли, что онъ о ней заботится, хотя на видъ такъ суровъ. Она вбжала на мостъ и, прислонившись къ влечу отца, спросила его:
— А кого ты тутъ выглядывалъ, батюшка?
— Я смотрлъ, не крадутъ ли крестьяне рыбу! отвтилъ старикъ и звнулъ. Потомъ, почесавъ затылокъ, медленно направился къ дому.
Никогда еще двушка не чувствовала себя боле одинокой и всми оставленной, какъ въ эту минуту, и никогда еще она не желала горяче, чтобы ее кто-нибудь полюбилъ. Теперь ей казалось, что столяръ изъ ближняго городка, скупой и отвратительный вдовецъ, который лъ за троихъ и у котораго ноги расходились, какъ вилы, что этотъ столяръ вполн приличный человкъ. А объ арендатор сосдней втреной мельницы, который постоянно смялся и вообще слылъ за дурака, она не могла вспомнить безъ волненія. Даже работники ея отца, походившіе на продолговатые мшки съ мукою, при теперешнемъ ея настроеніи, представлялись ей людьми привлекательными, несмотря на то, что еще нсколько мсяцевъ тому назадъ она не могла смотрть на нихъ безъ омерзнія.
Въ этомъ трудномъ положеніи мельница ршилась придти къ ней на помощь и въ одинъ прекрасный день, съ ужаснымъ шумомъ, треснула по середин. Покрытые мукою работники поблднли отъ страху, а старикъ Ставинскій даже снялъ шапку и бросилъ ее на полъ. Тотчасъ же закрыли шлюзы и начались совщанія о томъ, какъ помочь горю, даже останавливали всхъ, прозжавшихъ по плотин. Въ дом стоялъ дымъ коромысломъ. Рабочіе собрались на мосту къ величайшей досад прозжающихъ. Старикъ не хотлъ ссть обдать и клялся всми святыми, что онъ скоро умретъ, а поросята подъ мельницею, видя, что никто имъ не насыпаетъ отрубей, пищали, точно наступилъ послдній день міра.
Среди этого хаоса нсколько разъ повторялось имя кузнеца Шарака, наконецъ, одинъ изъ рабочихъ запрягъ лошадь и похалъ по направленію къ городу. Малгос сдлалось такъ же страшно, какъ въ тотъ день, когда, простудившись, она выжидала фельдшера, который долженъ былъ поставить ей банки. Она причесалась, надла новые башмаки и услась передъ мельницею, которая, надлавъ всю эту кутерьму, теперь отдыхала, довольная собой.
Наступила темная ночь, подулъ свжій втеръ, и двушка должна была вернуться домой. Не успла она еще лечь, какъ на двор послышался стукъ телеги и затмъ какой-то незнакомый ей голосъ. О, Господи! подумала Малгося и, одвшись въ одинъ мигъ, палила водки въ графинъ, развела огонь и стала подогрвать колбасу съ подливкою. Въ четверть часа все было готово, чего заспанная прислуга не сдлала бы въ теченіи цлаго часа.
Между тмъ, кузнецъ, осмотрвъ мельницу, какъ знахарка больного, вошелъ съ мельникомъ въ комнату. Уже въ сняхъ онъ услышалъ запахъ свиного сала и даже улыбнулся: такъ ему было пріятно, что мельникъ оказываетъ ему почетъ и ждетъ его съ ужиномъ до полуночи. Онъ, однако, удивился, увидвъ столъ накрытымъ, на немъ дымящееся блюдо и около него два стула, стоявшихъ другъ противъ друга. Хозяйки, однакожъ, не было и признаковъ.
Озабоченный мельникъ выпилъ водки за его здоровье, пригласилъ докушать и самъ полъ, молча, какъ обыкновенно. Ужь посл ужина онъ заговорилъ:
— Малгося! Надо бы снести въ мельницу подушку и матрацъ. Господинъ кузнецъ будетъ ночевать у насъ.
Малгося вышла совершенно красная отъ стыда. Ей такъ досадно было на себя, что она теребила фартукъ и глядла въ полъ. Но когда она взглянула на кузнеца и увидла молодое, веселое лицо и глаза, блествшіе подъ черными бровями, то прыснула со смху и побжала въ сни. Кузнецъ также засмялся, самъ не зная отчего, а старикъ Ставинскій пробормоталъ себ подъ носъ:
— Настоящая коза! Рдко людей видитъ, потому-то такъ и смшлива… Дура еще, всего ей восемнадцать лтъ!
На другой день кузнецъ, чуть свтъ, принялся за работу, но не усплъ еще установить наковальню и приладить къ огню мхи, какъ ему ужь поданъ былъ завтракъ. Въ первый разъ въ жизни мельникъ долженъ былъ признаться, что его дочь — хорошая хозяйка и заботится о гостяхъ. Онъ испыталъ никогда неизвданное чувство радости, видя, какъ его дочь заботится о мельниц, какъ она часто заглядываетъ туда и обо всемъ разспрашиваетъ Шарака. Меньше ему понравилось, что кузнецъ много болтаетъ во время работы или продлываетъ такіе фокусы, какъ хватаніе рукою раскаленнаго до бла желза. Но старикъ молчалъ, потому что работа кипла въ рукахъ у кузнеца, который хоть и болталъ по временамъ, но когда принимался за работу, то небу было жарко.
Починка мельницы продолжалась нсколько дней. Въ это время кузнецъ и Малгося очень подружились, а вечера всегда проводили вмст и притомъ вдвоемъ, такъ какъ успокоившійся мельникъ опять началъ заниматься длами и на дочь не обращалъ вниманія. Въ послдній вечеръ, сидя передъ мельницею на скамейк, молодые люди вели вполголоса слдующій разговоръ:
— Такъ вы живете за городомъ, на гор? спросила двушка.
— Ага, ага!.. На той, которая спускается къ лугу, тамъ, гд заборъ плетеный и нсколько деревьевъ, отвтилъ кузнецъ.
— Какой тамъ былъ бы огородъ! Я насажала бы свеклы, картофелю, бобовъ и цвтовъ, еслибы это было мое!
Кузнецъ опустилъ голову и молчалъ.
— И хата у васъ красивая. Это та, у которой есть колодецъ съ журавлемъ?
— Та самая, но какая же она красивая! Некому и позаботиться о ней!
— На мой вкусъ, отвтила Малгося: — слдовало бы ее выблить. Я повсила бы на окнахъ занавски и поставила бы горшки съ цвтами, а въ комнат развсила бы образа, какіе у меня есть. Отчего вы такъ не сдлаете? сейчасъ вамъ веселе бы стало!
Кузнецъ вздохнулъ.
— Эхъ! сказалъ онъ.— Еслибы мы ближе жили другъ къ другу, такъ вы мн показали бы гд что сдлать.
— Ой, ой! Да я и сама бы все сдлала, какъ вы ушли бы въ кузницу…
— Но вдь далеко! продолжалъ кузнецъ, взявъ двушку за палецъ.— Вы, наврно, не захотли бы ухать отъ отца?
Двушка молчала.
— Ужасно вы мн понравились! Какъ мн, чортъ возьми, вернуться домой! Тяжело будетъ! Но вамъ что за дло! Вы, чай, поджидаете какого-нибудь управляющаго?
— Точно я вамъ цны не знаю! выпалила двушка и отвернула голову.— Я ни о какихъ управляющихъ и не думаю, а только о томъ, чтобы…
Она снова замолчала, но теперь кузнецъ взялъ ее уже за всю руку.
— Ну, спросилъ вдругъ кузнецъ: — а вышли бы вы за меня замужъ?
У нея захватило дыханіе.
— Какъ мн знать! отвтила она.
Тутъ Шаракъ схватилъ и поцловалъ ее.
— И-и! Это еще что! вскрикнула она, вырвалась изъ его объятій и побжала въ домъ, захлопнувъ за собою дверь.
Въ эту ночь оба они не могли сомкнуть глазъ.
На другой день кузнецъ завинтилъ послдній винтъ, а рабочіе открыли шлюзы. Вода съ шумомъ хлынула на засохшія колеса, они дрогнули и начали вертться. Мельница была въ порядк.
Ставинскій прикусилъ губу, чтобы не проявить своей радости, но его выдавало дрожаніе рукъ. Онъ все осмотрлъ, выругалъ работниковъ, а, въ конц-концовъ, пригласилъ кузнеца въ комнату для расплаты и поставилъ бутылку меду.
Когда онъ отсчитывалъ на стол новенькія бумажки, Шаракъ почесывалъ себ затылокъ и былъ точно самъ не свой. Мельникъ замтилъ это и спросилъ:
— А что, мало теб двадцати трехъ рублей? Вдь это цлый капиталецъ!
— За такую починку мн слдовало бы съ васъ получить дочь! шепнулъ Осипъ.
— Что? вскрикнулъ старикъ.— Можетъ быть, ты предпочитаешь дочь деньгамъ?
— Не мшало бы и то, и другое…
Ставинскій взглянулъ на него въ упоръ.
— Но я за ней теперь наличныхъ не дамъ. Дамъ посл смерти, сказалъ онъ.
— Мн дольше жить на свт, чмъ вамъ! отвтилъ Шаракъ и поцловалъ ему руку.— Безъ приданаго вы двушки не отпустите, а мн одному скучно, особенно зимою. Ну, такъ скучно, что…
Въ открытомъ окн показалась голова Малгоси.
— А! Поди-ка ты сюда! позвалъ ее отецъ.
— Я къ вамъ не пойду! отвтила она, закрывая глаза рукою.— Вы ужь сами уладьте дло, батюшка!..
Ставинскій покачалъ головою.
— Ой, кузнецъ, кузнецъ! сказалъ онъ.— Ты, кажется, по пустому времени не терялъ. Ну, если ужь на то воля Божья, то возьми двушку.— Ты — хорошій работникъ, да и деньги у тебя есть. Только смотри, не обижай дочки: этого я не стерплю!
Нсколько недль спустя, въ дом мельника стоялъ пиръ горой по случаю свадьбы кузнеца съ Малгосею. При этомъ помирилось двое сосдей, бывшихъ въ ссор нсколько лтъ, и поссорилось четверо другихъ. Одинъ изъ работниковъ Ставинскаго, будучи навесел, побожился, что утопится съ отчаянія, но дло кончилось тмъ, что онъ окончательно нализался. За то одинъ крестьянинъ, который давно уже имлъ намреніе навсегда отказаться отъ водки, случайно упалъ въ прудъ и получилъ отъ жены энергическую нахлобучку. Въ первый день свадьбы, столяръ, ноги котораго походили на вилы, и вчно смющійся арендаторъ втреной мельницы стали разсказывать знакомымъ и незнакомымъ, что у Малгоси есть какой-то недостатокъ, и что отецъ ея ростовщикъ, выкрадываетъ у заказчиковъ хлбъ изъ мшковъ. Вообще, каждый изъ разочарованныхъ ухаживателей утверждалъ, что онъ никогда не женился бы на Малгос. Между тмъ, молодые ухали къ себ на кузницу.
Здсь Малгося свято сдержала свое слово. Она обновила избу, обнесла ее заборомъ изъ дикаго винограда, украсила внутри образами и разною утварью и раскинула прекрасный садъ на пригорк, надъ лугомъ. При ея попеченіяхъ, имущество кузнеца стало увеличиваться, изба — походить на маленькую усадьбу, а онъ самъ, Шаракъ, справилъ себ новый кожанный фартукъ такой величины, что изъ него можно было выкроить двухъ варшавянъ, и осталось бы еще на одну варшавянку.
Въ такихъ занятіяхъ прошелъ годъ. Весною прилетли аисты, заняли свое насиженное гнздо на хлву, и какъ начали курлыкать, такъ и выкурлыкали маленькаго Стася. Въ этотъ день кузнецъ закрылъ мастерскую, ддушка Ставинскій прискакалъ на чубарой лошади безъ сдла и даже расплакался при вид толстаго розоваго внука, который кричалъ точно оглашенный, а на ручкахъ и ножкахъ имлъ столько ямочекъ, сколько косточекъ.
При подобныхъ обстоятельствахъ, барыни обыкновенно спускаютъ шторы, запасаются мамками, естественными и искуственными, и въ прекрасномъ неглиже отдыхаютъ цлый мсяцъ, какъ будто бы он совершили Богъ всть какое трудное дло. Но такъ какъ Малгося никогда объ этомъ не слыхала, то принялась за работу уже черезъ двое сутокъ, а за нее хворалъ ддушка — понятно, отъ радости. Черезъ нсколько дней, онъ изучилъ внука основательно, открылъ въ немъ необычайныя способности къ мельничному длу и первый заявилъ, что ему не случалось видть такого ребенка, даже между дворянскими дтьми.
А новорожденный, между тмъ, переживалъ любопытный и преисполненный тайнъ періодъ своей жизни.
Представьте себ простачка, котораго познакомили бы вдругъ со всми общественными вопросами, вопросами художественными и промышленными, философскими и сельскохозяйственными, которому раскрыли бы міръ преступленій, добродтелей и безчисленнаго множества интересовъ, отъ которыхъ зависитъ его собственное благополучіе. Онъ долженъ все это привести въ порядокъ, разграничить свои интересы отъ чужихъ, научиться предусматривать будущія потребности и не изнемочь подъ бременемъ труда.
Въ такомъ положеніи оказался Стась въ одинъ прекрасный день. Посл долгаго сна на него хлынулъ внезапно цлый ураганъ впечатлній. Воздухъ раздражалъ его кожу и легкія, глаза его поражали цвта блый, срый, голубой, зеленый, красный, въ самыхъ разнообразныхъ комбинаціяхъ и оттнкахъ, а сверхъ того, на зрніе дйствовали очертанія живыхъ существъ и неодушевленныхъ предметовъ. Онъ слышалъ разговоръ, стукъ собственной люльки, клокотанье кипвшей воды, жужжанье мухъ, визгъ щенка Арапки. Ощущалъ онъ давленіе пеленокъ, тепло и холодъ, жажду, голодъ, желаніе спать и движеніе собственныхъ членовъ. Все это, въ страшномъ безпорядк, волновало его маленькую душу, только что пробудившуюся къ жизни. Не умлъ онъ себ объяснить, почему онъ голоденъ и откуда раздается стукъ молотовъ. Чувствовалъ онъ только утомленіе и пищалъ, бдненькій, дрожа отъ холода. Единственными его развлеченіями были сонъ, который ежеминутно прерывали, и сосаніе груди. Онъ сосалъ, какъ піявка, спалъ и кричалъ, а взрослые люди покачивали головами надъ его безпомощностью. Слышите? Люди называли безпомощнымъ существо, которое внезапно очутилось среди вихря разнообразнйшихъ ощущеній!
Въ эту эпоху жизни Стась еще не отличалъ матери отъ самого себя, и когда ему хотлось сть, то сосалъ большой палецъ собственной ноги, вмсто материнской груди. Надъ этимъ много смялись, хотя всякій изъ насъ знаетъ даже взрослыхъ и разумныхъ людей, которые, вмсто собственной двадцати копеечной трости, захватываютъ чужія двухрублевыя калоши.
Посл тяжкихъ усилій и многомсячнаго опыта, Стась дошелъ до великихъ результатовъ. Онъ начиналъ давать себ отчетъ въ различіи, существовавшемъ между его ногою и краемъ люльки и даже между материнскою грудью и матрацемъ. Теперь онъ былъ ужь очень мудръ. Онъ зналъ, что голодъ его терзаетъ внизу, что въ одномъ пункт головы сосредоточиваются всевозможные звуки, а въ другомъ всевозможные цвта, и что третій служитъ для сосанія.
Нсколько мсяцевъ спустя, онъ сдлалъ еще новое открытіе. Онъ началъ различать дурное отъ хорошаго, красивое отъ уродливаго. Прежде смхъ и плачъ, выраженіе недовольства и протягиваніе ручекъ или ножекъ чередовались безъ всякаго опредленнаго порядка. Теперь же онъ смялся только завидя мать, которая ему давала сть, плакалъ, когда его купали, противъ чего протестовали вс силы его души, корчилъ гримасы при вид пеленокъ, которыя стсняютъ движенія дтей, и протягивалъ ручки и ножки къ горшечку съ подслащеннымъ молокомъ.
Въ немъ начинали складываться симпатіи и антипатіи, опасенія и надежды. Любилъ онъ Арапку, потому что собака была теплая, лизала его, и морда у нея была бархатная. Боялся онъ темноты, потому что въ ней можно было ушибиться. Тосковалъ по сад, гд дышалось полною грудью и гд гармоничный шумъ деревьевъ, вторя псни матери, убаюкивалъ его. Срый цвтъ, который напоминалъ ему твердый полъ или не всегда сухой матрацъ, не нравился ему. Зато красный и голубой цвтъ и блестящіе предметы возбуждали въ немъ смхъ. Онъ уже зналъ, что пламя свчки хотя и красиво само но себ, но неуважительно относится къ дтской рук.
Мать онъ сильно любилъ, потому что она доставляла ему много удовольствій. Отецъ же пользовался расположеніемъ Стася, потому что имлъ занятные усы и самую привлекательную вещь въ мір — часы. Но ласкъ отцовскихъ онъ недолюбливалъ, потому что тотъ занимался имъ, когда ему хотлось сть или спать, безжалостно царапалъ его твердою бородою и немилосердо давилъ ему косточки своими неуклюжими руками. Если онъ, при вид отца, иногда протягивалъ ручки и ножки, то только потому, что тотъ его качалъ. Правда, ему неудобно было въ могучихъ рукахъ отца, но зато какъ весело было летть вверхъ, разская воздухъ, съ разввающимися волосами и рубашенкою. Стась умлъ уже и пошаливать. Когда мать брала его на колни, а отецъ садился напротивъ и просилъ:
— Поди ко мн, Стась, подойди!..
Онъ протягивалъ ручки, какъ будто шелъ, но вдругъ отворачивался — и бацъ! лежалъ лицомъ на плеч у матери. Вотъ Стася и нтъ или, по крайней мр, никто его не видитъ.
Иногда отецъ ставилъ его на столъ, держа подъ ручки, а мать пряталась. Мать прячется за отцомъ съ правой стороны, а Стась — шмыгъ! голову направо и уже нашелъ ее. Прячется мать за отцомъ съ лвой стороны, а Стась — шмыгъ! голову налво и опять нашелъ мать. Стась охотно забавлялся бы такимъ образомъ весь день, но бда въ томъ, что отцу нужно было идти въ кузницу, а матери — къ коровамъ. Тогда Стася клали въ люльку, и онъ поднималъ такой гвалтъ, что Арапка начинала жалобно визжать.
Мальчишка иногда старался встать на голову. Но онъ тотчасъ же замчалъ, что это положеніе невыгодно и что боле всего соотвтствуетъ человческой природ — ходить на четверенькахъ. При этомъ случа онъ убждался, что стны, стулья и печка находятся не у него въ глазахъ, а гд-то вн его и, притомъ, дальше, чмъ хватала рука.
Быстро развивавшаяся сила мышцъ побуждала его производить разныя движенія. Чаще всего онъ опрокидывалъ скамеечку, билъ ложкою объ полъ или раскачивалъ люльку. Но такъ какъ они съ Арапкой нкоторое время спали вмст въ люльк, то собака, замтивъ, что люлька качается, вскакивала въ нее и располагалась на матрац, точно у себя дома. Это нахальное присвоеніе себ чужихъ правъ вызывало зависть у Стася, и онъ кричалъ до тхъ поръ, пока собаку не изгоняли торжественно, а онъ не занималъ ея мста.
Впослдствіи, его стали учить очень мудреному длу, именно, ходить. Мальчика забавляло, что онъ возвышается надъ землею, онъ, однако, понималъ опасность, сопряженную съ этимъ удовольствіемъ, и рдко ршался предаваться ему безъ помощи взрослыхъ. Въ этомъ случа онъ, прежде всего, становился на ноги. Потомъ, поднималъ лвую руку и правую ногу, и правою стороною ступни бацъ! о землю. Совершивъ это, онъ поднималъ правую руку и лвую ногу, сгибалъ пальцы и лвою стороною ступни — бацъ! о землю. Посл такой сложной процедуры, онъ оказывался все еще на прежнемъ мст, съ нимъ происходило головокруженіе и онъ падалъ. Тутъ онъ приходилъ къ заключенію, что хожденіе на двухъ ногахъ является разв только развлеченіемъ, но практическій смыслъ иметъ лишь ползаніе на четверенькахъ. Видъ людей, ходящихъ на двухъ ногахъ, вызывалъ въ немъ такое чувство, какое испытываетъ разумный человкъ при вид канатныхъ плясуновъ. Поэтому, онъ проникся уваженіемъ къ Арапк, пользовавшейся всми четырьмя оконечностями, и мечталъ только о томъ, чтобы сравняться съ нею въ скорости.
Убдясь въ замчательномъ развитіи духовныхъ и физическихъ способностей ребенка, родители стали думать объ его воспитаніи. Его научили произносить: папа, мама и Арапка, но отца и собаку онъ одинаково называлъ папкой. Купили ему высокій стулъ съ перекладинкой и подарили большую ложку изъ липоваго дерева, которую Стась могъ, въ крайнемъ случа, употреблять вмсто шапки. Отецъ, во всемъ подражавшій матери, вздумалъ сдлать единственному своему сыну подарокъ и принесъ въ одинъ прекрасный день плтку, прикрпленную къ козьей ножк. Когда Стась взялъ въ руку подарокъ и сталъ грызть черное копытце, то мать спросила мужа:
— Зачмъ ты принесъ это, Ося?
— Для Стася.
— Разв ты собираешься его бить?
— Отчего же мн его и не бить? Вдь онъ будетъ такой же сорви-голова, какъ и я.
— Слышите! крикнула мать, лаская сына.— А почемъ ты знаешь, что онъ будетъ сорви-головою?..
— А пусть не будетъ, такъ я ему покажу! добродушно отвтилъ кузнецъ.
Но такъ какъ въ эту минуту Стась началъ во всю мочь кричать, то мать разсердилась и присоединилась къ мннію отца. Родители уже не спорили, признали козью ножку средствомъ безусловно необходимымъ и повсили ее на стн, между святымъ Флоріаномъ, который съ незапамятныхъ временъ тушилъ какой-то пожаръ, и часами, не научившимися за двадцать лтъ своего существованія ходить исправно.
Независимо отъ нравственныхъ началъ, которыя кузнецъ старался внушить своему сыну при помощи козьей ножки, онъ подумывалъ и объ учител для него. Былъ, правда, въ деревн педагогъ по профессіи, который, однако, занимался боле составленіемъ доносовъ и изученіемъ разныхъ сортовъ водки, чмъ букваремъ и дтьми. Поэтому, мужики и даже жиды не прибгали къ его услугамъ. Шаракъ ршилъ обратиться къ органисту.
‘Теперь Стасю пятнадцать мсяцевъ, думалъ кузнецъ: — черезъ три года мать научитъ его читать, а тамъ придется его отдать къ органисту въ ученіе…’
Не откладывая дла, Шаракъ пригласилъ однажды органиста къ Шмулю выпить медку. Божій слуга высморкался въ клтчатый платокъ, сплюнулъ и, принявъ такой видъ, какъ будто хотлъ сказать проповдь противъ употребленія горячительныхъ напитковъ, заявилъ Шараку, что онъ нын и присно и во вки вковъ готовъ ходить съ нимъ къ Шмулю выпить медку.
Органистъ былъ человкъ гордый, обидчивый и легко пьянлъ. Уже при первой бутылк онъ началъ нести околсицу, а при второй разнжничался и заявилъ Шараку, что онъ считаетъ его почти за равнаго себ.
— Ибо видишь, почтеннйшій, когда я играю на орган, то мхи надуваются, ну, и ты, какъ кузнецъ, тоже долженъ надувать мхи. Слдовательно… впрочемъ, ты уже знаешь, что я хочу сказать. Кузнецъ и я — мы братья… Ха! ха! ха!.. Братья! Я… и ты, замарашка! Да помилуетъ и спасетъ насъ Господь Богъ!
Кузнецъ, вообще, былъ человкъ веселаго нрава, но за бутылкою становился мрачнымъ. Поэтому, онъ не оцнилъ по достоинству комплимента своего собесдника и отвтилъ такъ громко, что слова его могли разслышать Шмуль и нсколько крестьянъ, сидвшихъ тутъ же:
— Какіе мы братья! Кузнецъ скоре братъ слесарю, а органистъ — братъ странника.
— Что? Я братъ нищаго? крикнулъ обиженный органистъ.
— А то какъ же! Вдь вы оба молитесь за деньги и лучше поете, когда вамъ кто…
Кузнецъ не окончилъ, потому что въ эту минуту получилъ такой ударъ бутылкою по голов, что та разлетлась въ дребезги, и липкій медъ покрылъ ему лицо и праздничный нарядъ.
— Держите его! крикнулъ онъ, не зная, вытираться ли, или кинуться вслдъ за органистомъ, который убгалъ по линіи, казавшейся ему наикратчайшею, но въ дйствительности бывшей ломаной.
Присутствовавшіе вмшались въ дло. Они вытолкали органиста на улицу и стали увщевать кузнеца, который не помнилъ себя отъ гнва.
— Задамъ я теб, чортову сыну! кричалъ Шаракъ, увидвъ въ окно торжествующее лицо органиста.
— Господинъ кузнецъ! почтеннйшій! убждали миротворцы.— Успокойтесь! стоитъ ли гнваться на пьянаго? Онъ — дуракъ: онъ самъ не знаетъ что длаетъ…
— Онъ разбойникъ! онъ у меня своихъ не узнаетъ!..
— Оставьте его, господинъ кузнецъ! зачмъ его бить? бить не всякаго слдуетъ… Онъ, вдь — особа духовная и посл настоятеля первый! Васъ еще Богъ накажетъ…
— Ничего мн не будетъ! отвтилъ кузнецъ.
— Ну, вамъ ничего, но вдь у васъ жена, ребенокъ!
Послднія слова оказали сильное дйствіе. Вспомнивъ о жен и сын, кузнецъ сразу успокоился и подавилъ въ себ чувство мести. Что правда — то правда: органистъ первое лицо посл настоятеля. А вдругъ, дйствительно, Богъ разсердится за побои, нанесенные его слуг, и выместитъ на жен или сын обиду?
Кузнецъ вышелъ изъ корчмы самъ не свой.
— Ой, думалъ онъ: — сколько хлопотъ съ этими дтьми! У меня пока лишь одно дитя, а ужь приходится пріискивать учителя, тратить деньги на медъ! Да еще обижаютъ меня при людяхъ, и я не могу отплатить, потому что боюсь за сына. Ой, Стась, Стась! Узнаешь ли ты когда-нибудь, что я изъ-за тебя вытерплъ! Дай Богъ, чтобы жена меня еще не выругала!
Дома не обошлось безъ шуму, но съ этихъ поръ Шаракъ еще боле любилъ сына, о воспитаніи котораго онъ такъ заботился, что пришлось даже пострадать. Добродушный кузнецъ черезъ нсколько мсяцевъ забылъ о нанесенной ему обид, но ему было ужасно жаль, что онъ поссорился съ органистомъ, единственнымъ человкомъ, который могъ руководить воспитаніемъ сына. Стась вдь уже ходилъ, болталъ и вообще проявлялъ недюжинныя способности.
Тмъ временемъ настало лто, а вмст съ нимъ и моментъ, когда отцовскія заботы кузнеца о воспитаніи сына должны были увнчаться неожиданно благополучнымъ концомъ.
Однажды мать положила Стася въ саду подъ грушею, подостлала ему платокъ и сказала:
— Спи, мальчишечка, и не дрожи! ты моя ягодка прекраснйшая, какую Господь Богъ когда-либо сотворилъ и солнышко выростило! А ты, Арапка, лежи при немъ и сторожи его, чтобы кура его не заклевала, пчелка не укусила или злой человкъ не сглазилъ. А я пойду свеклу полоть, но смотрите, если вы дурно будете вести себя, то я выдерну тычинку и посчитаю вамъ ребра.
Но при одной мысли объ исполненіи этой угрозы, мать схватила сына, какъ будто его дйствительно кто-нибудь хотлъ обидть, приласкала его, расцловала и покачала на рукахъ, говоря нжнымъ голосомъ:
— Разв тебя можно бить тычинкой? Арапку — это точно, его слдуетъ бить, но тебя!.. Сокровище! голубочекъ! сыночекъ ты мой единственный, золотой!.. Не смйся, Арапка, псъ кудлатый! Не жмурь своихъ глазищъ, не махай хвостомъ! Я скоре сдеру съ тебя три шкуры, чмъ сломаю тычинку на немъ, на Стас моемъ сердечномъ! Баю-баюшки-баю!
Арапка услся на заднія ноги, раскрылъ отъ жары морду и высунулъ красный языкъ. Умный былъ онъ псъ и хитрый. Онъ думалъ: говори себ, что хочешь, а я знаю, что какъ только приходится сушить матрасикъ Стася, то мальчишк попадается такъ, что слышно даже въ кузниц!
Такъ размышляла Арапка, но молчала, зная очень хорошо, что сильне всякихъ доводовъ — кочерга, которою вс домашніе, а въ особенности хозяюшка, удовлетворяли его собачьи претензіи.
Между тмъ, Стась теръ глаза своими толстыми кулачками и клалъ голову на плечо матери. Еслибы онъ умлъ говорить разсудительно, онъ наврное бы сказалъ:
— Если хотите меня положить, то положите, потому что посл каши съ молокомъ человку хорошо поспать!
Мальчишка и самъ бы заснулъ, но матери казалось, что его надо укачивать, и, поэтому, она убаюкивала его еще долго, пока не убдилась, что онъ заснулъ крпкимъ сномъ. Тогда она положила его на платокъ, дернула Арапку за влажный языкъ и, поминутно оглядываясь, ушла въ глубь сада.
Дерюжный платокъ, а подъ нимъ земля показались Стасю, посл рукъ матери, немного жесткими и холодными. Поэтому онъ очнулся и приподнялся на толстыхъ ручейкахъ. Ребенку хотлось посмотрть, гд мать, а, можетъ быть, и поплакать. Но такъ какъ онъ былъ еще очень малъ и оглядываться не умлъ, то посмотрлъ внизъ на траву. Между тмъ, почтенная Арапка раза два лизнула его по загорлому лицу и начала такъ усердно толкать его мордою въ голову, что Стась повалился на лвый бочекъ, подложивши толстую рученку подъ голову. Онъ хотлъ сдлать еще какое-то движеніе, даже оперся на правую руку и усиливался расправить ноги, но въ эту минуту руки и ноги у него ослабли, красныя губки раскрылись и онъ заснулъ. Въ его возраст сонъ бываетъ удивительно крпокъ и сваливаетъ человка прежде, чмъ онъ начнетъ бороться съ нимъ.
Тутъ со стороны только-что скошеннаго луга, гд задумчиво стояли длинными рядами брюхатыя копны сна, подулъ горячій втеръ, точно изъ печки. Втеръ потормошилъ сно, пошумлъ въ прогнившихъ стволахъ изъ, которыя тщетно старались испугать его усиленнымъ маханіемъ втвей, проникъ сквозь плетеный заборъ и разъигрался въ саду. Зеленые листья свклы, съ красными каемками, высокій укропъ и пернатая петрушка принялись дрожать, какъ въ лихорадк, вроятно, отъ злости, потому что это народецъ лнивый и не любитъ, чтобы его тревожили. А растрепанные листья картофеля, желтые подсолнечники и блднорозовый макъ кивали головой, какъ евреи въ молельн, видимо раздраженные легкомысліемъ втра, который отгонялъ пчелъ отъ ульевъ, а у самой кузнечихи срывалъ чепецъ съ головы, несмотря на то, что она была матерью Стася и хозяйкою всего, что только было въ саду, въ изб, въ хлву и на двнадцати десятинахъ, принадлежащихъ кузнецу!
— Ай, какой безпорядокъ отъ этого втра! шептали красный макъ и глядящіе на небо подсолнечники.
А круглые листья грушеваго дерева, подъ которымъ спалъ Стась, бормотали:
— Тише, тише, тише! Вы разбудите еще ребенка!
Арапка, которая любила быть дятельною или, въ худшемъ случа, по крайней мр, кусать уши у поросятъ, страшно скучала. ‘Что это за свтъ! думала она:— въ которомъ дти только спятъ, хозяйки забавляются срываньемъ листьевъ, аистъ вчно курлыкаетъ, а хозяинъ съ работниками только и знаютъ, что раздуваютъ огонь мхами и куютъ желзо. Онъ бьетъ маленькимъ молоткомъ по наковальн: динь, динь, динь! А работники молотомъ по желзу: лупи, лупи, лупи, лупи! Даже искры летятъ. Я не разъ стоялъ передъ кузницею и видлъ…’
И глубоко недовольная лнью людей, дятельная Арапка всею свою тяжестью повалилась на бокъ, вытянувъ ноги передъ собою, и, чтобы наглядне проявить свое презрніе къ міру, зажмурила оба глаза: ничего, дескать, не хочу видть.
Тутъ ей представилось поле капусты, среди котораго обжорливые зайцы перебирали лапками и навостряли уши… Задамъ же я вамъ! пролаяла Арапка и ну разгонять зайцевъ во вс стороны! Гоняла она ихъ, гоняла, а поле все расширялось, зайцы размножались, какъ капли проливнаго дождя, а хозяинъ, хозяйка и работники, глядя на нее, кричали: ай-да, Арапка! вотъ такъ песъ! ни минутки не отдохнетъ!
Собака продолжала гнать зайцевъ съ такимъ усердіемъ, что хвостъ, не поспвавшій за нею, остался гд-то далеко въ сторон. У нея захватывало дыханіе, но она все гнала зайцевъ.
Тутъ надъ головою ея стала кружиться муха и ругать ее тоненькимъ голоскомъ:
— Ахъ ты, дворняжка, лнтяйка! Налась овсянки и лежитъ себ, какъ колода, и дремлетъ!..
Собака очнулась — и хапъ! муху зубами.
И не желая больше тратить время на защиту своей чести, Араика продолжала лежать и гонять зайцевъ. А муха все кружилась надъ нею, хотя собака морщилась и выставляла когти.
— Ахъ ты, дворняжка подлая! Жужжала муха:— теб велли сторожить ребенка, а ты себ спишь, лнтяйка!
И тутъ же, и укропъ, и петрушка, и картофельные листья, и макъ, и подсолнечники, и втеръ, и дыханіе спавшаго Стася, и курлыканье аиста, и молоты въ кузниц — все забормотало въ тактъ:
— Лнтяйка, Арапка! Лнтяйка, Арапка! Лнтяйка, Арапка!
Но дятельная собака лежала подъ грушевымъ деревомъ и продолжала гонять зайцевъ.
Въ то время, какъ Стась и Арапка такъ сладко спали подъ деревомъ, кузнечиха сняла съ капусты гусеницу и стала рвать салатъ къ обду, кладя его въ ршето. Салатъ росъ въ углу сада, у забора, который тянулся вдоль дороги. Хозяйка встала на колни и, выбирая молодые листья, думала: какъ салату будетъ хорошо, когда я смою съ него пыль въ горячей вод и оболью его уксусомъ и масломъ!
Она нарвала уже полъ-ршета, сколько требовалось, когда на дорог послышались мелкіе шаги и стукъ палки о землю. Въ то же время кузнечиха услыхала слдующія слова:
— Остепенишься ли ты, наконецъ? спрашивалъ утомленный женскій голосъ.
Затмъ послышались опять шаги и стукъ палки.
— Проклятая! сердито говорилъ голосъ.— Вотъ и благодарность за то, что я таскаю тебя по свту! Сгнила бы ты гд-нибудь подъ заборомъ или сгорла бы въ пламени, какъ душа гршника, еслибы не я… Ахъ, глупая!
Снова послышались шаги.
— Да, ты дура! говорю теб. Пастухъ теб пара, а не я! У-у, подлая!..
Кузнечиха подошла къ забору и увидла старуху съ длиннымъ посохомъ въ рук.
У нея на спин былъ узелъ, а изъ-подъ платка выбивались нсколько прядей сдыхъ волосъ, трясшихся въ тактъ съ головою.
— Кого ты такъ проклинаешь, Гжибина? крикнула смясь кузнечиха.
Старуха повернулась къ ней.
— А, это вы! сказала она, направляясь къ забору.— А я къ вамъ собиралась съ всточкой отъ отца и почти забыла изъ-за этой…
Говоря это, она подняла посохъ и гнвно потрясла имъ.
— Что же батюшка веллъ мн сказать? съ любопытствомъ спросила кузнечиха.
— Проклятая! Нетолько мн не помогаетъ, но еще путается между ногъ и мшаетъ ходить. А я ее еще изъ навоза вытащила!..
— Что же отецъ веллъ мн сказать? повторила свой вопросъ кузнечиха.— Ты сегодня была на мельниц?
— Да, сегодня… у-у, подлая! продолжала сердиться старуха и ударила палкою объ заборъ.— Заговаривала я старост лихорадку: его уже вторую недлю треплетъ, и по дорог зашла на мельницу.
— Батюшка здоровъ?
— Какъ же, какъ же! Веллъ вамъ завтра пріхать съ ребенкомъ, а вашъ мужъ пусть будетъ въ воскресенье…
Старуха, забывъ, повидимому, о посох, продолжала:
— Вотъ въ чемъ дло: органистъ, видите ли, покупаетъ землю и хочетъ взять взаймы у Ставинскаго, то есть у вашего отца, 75 руб. Онъ въ среду былъ на мельниц и просилъ денегъ, но Ставинскій сказалъ: зачмъ, сударь, я буду вамъ деньги давать, когда вы изволили обидть кузнеца и находитесь съ нимъ въ ссор?
— Славно отбрилъ! замтила кузнечиха.
— А органистъ отвтилъ ему: я помирюсь съ кузнецомъ и буду учить его сына. А старикъ говоритъ: такъ помиритесь! А органистъ на это: боязно мн идти въ кузницу — онъ мн ребра посчитаетъ. У васъ было бы лучше, я поставилъ бы медку, чтобы помириться…
— Ахъ, онъ подлый! вскрикнула кузнечиха.— А давно ли онъ говорилъ, что въ священномъ писаніи сказано, что кузнецы и трубочисты происходятъ отъ Каина и Хама, и что они родятся братоубійцами? чтобъ ему околть!
— Ну, если такъ сказано въ священномъ писаніи, то органистъ не виноватъ, вставила старуха.
— Брешетъ! вспылила Малгося.— Мы тоже знаемъ, гд что сказано… Отъ Хама происходятъ мужики, а мой — не мужикъ, а отъ Каина — турки, а мой — не турокъ: онъ никого не убилъ!..
Гжибина любила порисоваться своими знаніями передъ ‘потомками Хама’. Но на этотъ разъ она промолчала, помня, что иметъ дло съ лицомъ граматнымъ, съ кузнечихой, къ тому же, дочерью мельника Ставинскаго.
— Войди въ избу и отдохни! сказала вдругъ Малгося, взглянувъ на измученное лицо старухи.
— Некогда! отвтила та.— Надо идти къ Матвевн, окурить корову: разнесло ее… А ты, прибавила она, потрясая снова палкою:— веди себя прилично, а не то…
— Что ты болтаешь? перебила ее кузнечиха.
— А какъ мн ея не учить? Пусть, бестія, держится прямо, а не шатается, какъ пьяная…
— Это твои ноги плохи, и палка тутъ не поможетъ!
— Э! отвтила старуха, нетерпливо махая рукою.— Носили он меня восемьдесятъ лтъ: послужатъ еще! Храни васъ Богъ!
— Съ Богомъ! крикнула Малгося, провожая глазами уходившую старуху.
Когда она осталась одна, въ душ ея снова закипла злоба противъ органиста.
— Вотъ какой! думала она.— Обидлъ мужа, облилъ ему платье, а теперь, когда деньги нужны, хочетъ мириться… Покажу я теб! шепнула она, грозя кулакомъ по направленію къ колокольн.— И денегъ не получишь, и земли не купишь, и при людяхъ скажу теб всю правду! Точно для тебя батюшка копилъ деньги! Дожидайся!
Желая поскоре сообщить мужу свои мысли, она перелзла черезъ заборъ и побжала въ кузницу. Ей казалось, что весь міръ возмущенъ подлостью органиста: даже толстые заплатанные мхи гнвно сопли, выбрасывая цлыя облака искръ.
Она вызвала мужа и сообщила ему извстіе, принесенное старухою.
— Ну, и слава Богу, что органистъ хочетъ мириться! добродушно отвтилъ кузнецъ, выслушавъ разсказъ жены.
Молодая хозяйка даже всплеснула руками.
— И ты хочешь съ нимъ мириться? вскрикнула она.
— А то какъ же! Кто же будетъ учить Стася? Не учитель же?
— Да вдь онъ теб бутылку разбилъ объ голову!
— Разбилась не моя голова, а бутылка…
— Да вдь онъ тебя съ трубочистомъ сравниваетъ!
— Когда я не умоюсь, то я похожъ на трубочиста — вс это знаютъ, и ты также, говорилъ кузнецъ, не понимая причины гнва жены.
Малгося встряхнула головой.
— Ахъ, долюшка моя! стала она жаловаться.— Такъ ты мужикъ? Такъ ты забылъ, что твой отецъ съ моимъ дядей были военными? Такъ что же ты за хозяинъ посл этого? Я — баба, продолжала она, задыхаясь отъ гнва: — но я выцарапала бы ему глаза, а ты хочешь мириться? Да вдь ты мужъ Ставинской, ты взялъ жену изъ дворянскаго рода! гд же у тебя стыдъ!
Кузнецъ нахмурился.
— Знаю я все это, знаю! пробормоталъ онъ.
— А если знаешь, то какъ же ты хочешь мириться съ органистомъ?
— Да разв я хочу!
— Вдь ты только-что сказалъ?
— Что же я сказалъ? Вдь ты же говорила, что отецъ твой веллъ, ну, а намъ надо его слушаться.
— Да разв мой батюшка твой отецъ? Мн надо его слушаться, а не теб! Ты не долженъ мириться съ органистомъ, даже еслибы я, по приказанію отца, и хотла помириться.
Такъ какъ работники въ кузниц успли уже подраться, то кузнецу страстно захотлось вернуться къ работ, а, можетъ быть, и отдлаться отъ непріятнаго разговора съ женою. Поэтому, онъ энергически произнесъ:
— Ну, если такъ, то я не помирюсь съ органистомъ. Хочетъ ли или не хочетъ тесть — мн все равно. А я не хочу! Я не помирюсь! Я не поду въ воскресенье на мельницу и ты завтра не подешь съ мальчишкой — шабашъ!
— Что ты, что ты? Я завтра поду и ты подешь! крикнула жена.
— А? спросилъ Шаракъ и хотлъ схватиться за бокъ, но у него еще во время отлегло.
— Мы оба будемъ на мельниц, и органистъ пусть также прізжаетъ, чтобы услышать, какъ я его отдлаю при людяхъ! Пусть услышитъ!
Мужъ посмотрлъ на нее искоса. Быть можетъ, онъ даже хотлъ сплюнуть сквозь зубы, но воздержался и медленно вернулся въ кузницу, почесывая себ затылокъ. Тамъ работники все еще дрались, но Шараку гораздо легче было ихъ унять, чмъ столковаться съ женою.
Когда Малгося вернулась въ садъ, Стась уже проснулся и барахтался съ Арапкою. Поцловавъ рзваго мальчишку, мать оставила его на двор подъ надзоромъ собаки, а сама пошла съ нарваннымъ салатомъ въ домъ кончить приготовленія къ обду. Посл обда начались новыя приготовленія — къ отъзду. Собирая необходимыя вещи, Малгося придумывала планъ мщенія: если онъ удастся, то органистъ окажется посрамленнымъ на всю жизнь.
На другой день въ изб кузнеца началась суматоха съ ранняго утра. Хозяйка на два дня узжала къ отцу, приходилось, слдовательно, позаботиться о хозяйств. Казалось, что все чувствовало ея отъздъ. Арапка мало ла и все увивалась около Стася. Коровы мычали жалобно, а поросята просто выламывали дверь въ хлву: такъ имъ хотлось проститься съ хозяйкой.
Къ тому же, нужно было подать обдъ раньше и уговаривать мужа, который ежеминутно приходилъ изъ кузницы и бормоталъ:
— Чтобы черти побрали эти глупые разъзды! Ежели мириться съ органистомъ, такъ подемъ на мельницу, ежели не мириться, такъ останемся дома. Зачмъ наживать лишняго врага? Онъ еще проклянетъ насъ: хата сгоритъ, сами захвораемъ или скотъ околетъ!
Тутъ Малгося хватала мужа за плечо и выталкивала его изъ комнаты, говоря:
— Ужь ты, пожалуйста, не вмшивайся! Я устрою все такъ, что сгоритъ не хата, а органистъ отъ стыда!
Посл обда, убравъ, при помощи служанки, посуду, Малгося еще разъ обошла вс углы своего царства, потомъ вывезла дтскую коляску на дворъ, положила въ нее матрасикъ, на матрасикъ подушечку, на подушечку Стася и, поцловавъ мужа, отправилась въ путь.
Вс эти приготовленія ужасно радовали Арапку, а когда хозяйка взяла дышло въ руку, собака точно съ ума сошла. Сперва, она вскочила въ коляску и сорвала Стаею платочекъ съ головы, потомъ чуть не откусила одинъ усъ кузнецу, а получивъ отъ него ударъ, кинулась съ такою силою на хозяйку, что свалила ее съ ногъ.
Эти страстные порывы худо кончились для Арапки. Малгося вспомнила, что нельзя оставить домъ безъ собаки, и велла запереть ее въ комнат. Служанка, Магда, съ большимъ трудомъ втащила Арапку въ кухню, но собака выскочила на дворъ изъ окна и расходилась еще больше. Въ конц концовъ, Малгося хватила ее платкомъ по голов, кузнецъ — каблукомъ въ бокъ, служанка — полномъ по спин, а затмъ ее внесли въ пустой хлвъ и заперли на запоръ. Собака такъ страшно выла, что бабы въ пол предвидли несчастіе и молились заблаговременно о спасеніи души умершаго.
День стоялъ знойный. Мстами на неб виднлись облака, какъ бы размышляя, гд имъ укрыться отъ зноя. Подъ ногами Малгоси и колесами коляски хрустлъ теплый песокъ. Гд-то, высоко, жаворонокъ привтствовалъ прозжихъ, а изъ густой ржи высовывались макъ и васильки, какъ бы желая убдиться: не знакомый ли детъ?
Малгося остановилась и оглянулась. Вотъ ихъ домъ, на гор, весь покрытый виноградомъ. Кто-то качнулъ журавль колодца: это Магда пошла за водой. Передъ кузницей стоитъ какой-то человкъ съ лошадью, но кузнецъ ихъ, видно, еще не замтилъ, потому что молоты продолжаютъ стучать и по временамъ ихъ заглушаетъ жалобный визгъ Арапки.
Дорога шла извиваясь. Поминутно встрчались холмы, изъ которыхъ самый высокій былъ тамъ, въ березовой рощ, до которой какъ бы рукой подать, а на самомъ дл, боле получаса быстрой ходьбы.
Постепенно изба и кузница исчезли и даже визгъ Арапки стихъ. Песокъ становился все глубже, солнце жгло все сильне, облака стояли на одномъ мст, точно пустые паромы на рк, и только все новые жаворонки привтствовали Малгосю, которая чувствовала себя такъ хорошо, что даже гнвъ ея на органиста началъ проходить. Не помириться ли съ нимъ?.. Какъ же, дождется! пробормотала она.— Не затмъ я мучусь въ эту жару, чтобы заработать ему 75 рублей…
Стась, между тмъ, лежалъ въ колясочк, очарованный новыми впечатлніями. Первый разъ въ жизни онъ видлъ предъ собою безграничный горизонтъ. Онъ еще не умлъ спросить, что это, не умлъ удивляться, по чувствовалъ нчто необыкновенное. Земля, по которой онъ до сихъ поръ ползалъ, исчезла, куда онъ ни смотрлъ, везд видлъ небо. Ему казалось, что оно летитъ, тонетъ въ безбрежномъ пространств. Онъ не помнилъ прошедшаго, не думалъ о будущемъ, а просто чувствовалъ безконечность.
Вдругъ горизонтъ покрылся зелеными втками, и коляска оказалась въ тни. Они въхали въ лсъ и приближались къ самому высокому холму.
Зной, тяжесть коляски и гнвъ на органиста произвели свое дйствіе: Малгося почувствовала утомленіе. Она хотла ссть подъ деревомъ, чтобы отдохнуть, но опасалась замшкаться въ дорог, и, къ тому же, она была въ лсу. Еслибы она была одна, лсъ бы ея не страшилъ, но присутствіе Стася побуждало ее быть осторожной и чего-то опасаться. Чего? О волкахъ и разбойникахъ ничего не было слышно, но Малгося испугалась бы даже зайца, еслибы онъ теперь выскочилъ.
Ахъ, этотъ лсъ! Когда же онъ кончится? Еслибы она взяла съ собою хоть Арапку — все-таки ей было бы веселе. Собака тамъ визжала въ заперти, а въ эту минуту даже обида, нанесенная животному, ложилась камнемъ на ея совсть.
Ахъ, еслибы этотъ лсъ кончился, еслибы хоть добраться до верхушки холма!.. Кузнечиха сняла платокъ и положила его въ коляску. Это ее нсколько облегчило. Потъ лилъ съ нея ручьями. Ей казалось, что она никогда не доберется до холма.
У подошвы его, направо отъ большой дороги, выходила изъ глубины лса проселочная дорога, на которой въ эту минуту послышался стукъ экипажа. Малгося ободрилась: теперь, по крайней мр, она не будетъ одна. Она прибавила шагу, и крытая пролетка, запряженная прекрасною гндою лошадкою, выхала на большую дорогу. Въ ней сидлъ какой-то баринъ, котораго, однако, малгося не могла разглядть.
— Вотъ еслибы онъ меня подвезъ! подумала она, но не смла окликнуть собственника пролетки, хотя она была всего въ нсколькихъ шагахъ отъ него.
Это былъ панъ Лоскій, земецъ и тминный судья. Онъ возвращался съ судебнаго засданія и, безъ сомннія, охотно подвезъ бы хорошенькую женщину, еслибы ее замтилъ. Къ несчастію, г. судья глубоко задумался и нетолько не замтилъ Малгбси на поворот, но и не слыхалъ ея ускореннаго дыханія.
Путешественники добрались до подошвы холма. Панъ Лоскій халъ шагомъ, кузнечиха, таща колясочку, не отставала отъ него.
До вершины крутого холма было шаговъ двсти. Малгос пришла блестящая мысль въ голову. Недолго думая, она зацпила дышло колясочки за ось пролетки.
Планъ былъ великолпный, дышло держалось отлично, колясочка съ ребенкомъ хала еще лучше, а сама Малгося, по крайней мр, отдыхала. Только бы взобраться на верхъ!
Малгося шла за колясочкой и обими руками держалась за ея спинку. Ей было легко, такъ легко, что она охотно прошла бы такимъ образомъ разстояніе въ два раза большее, чмъ отъ ея дома до мельницы. Но на этомъ свт человческія радости не продолжительны. Вотъ они прохали уже половину холма… Вотъ осталось только еще шаговъ пятьдесятъ… Спасибо теб, лошадка, что ты насъ дотащила!.. Пора отцпить колясочку.
Вдругъ лошадь пустилась рысью, пролетка, за нею колясочка, а въ ней Стась, мигомъ съхали внизъ!
Малгося окаменла. Прежде чмъ она успла крикнуть: ‘стойте!’ пролетка судьи и колясочка Стася были внизу.
— Помогите! застонала Малгося, кидаясь внизъ. Какъ молнія, у нея блеснула мысль, что колясочка можетъ каждую минуту опрокинуться.
Но колясочка хала себ въ песк, какъ въ пуху, а маленькія колеса вертлись бшено, мальчишка же былъ очень доволенъ быстрой здой. Судья, ни о чемъ не знавшій, продолжалъ сидть въ глубокой задумчивости, а лошадь фыркала отъ удовольствія и пустилась въ галопъ.
Съ минуту Малгос казалось, что она догонитъ узжавшихъ, или что ее, по крайней мр, услышатъ. Но гд ужь тамъ? Она остановилась, чтобы крикнуть изо всхъ силъ. Но не успла открыть рта, какъ голосъ у нея замеръ… Она увидла, какъ что-то выпало изъ колясочки. Когда она добжала до того мста — это оказался только платокъ… Лошадка убавила шагу. Разстояніе становилось меньше. Вотъ Малгося видитъ уже головку ребенка, видитъ уже его ручки.
— Дитятко мое! Спасите!
Колясочка зашаталась и покатилась скоре. Вотъ уже ручки изчезли, головка все уменьшается, все покрывается какъ бы туманомъ.
Малгося не могла понять, почему передъ лошадью не выростетъ валъ, почему небо не преграждаетъ ей дороги. Сколько птичекъ сидятъ на деревьяхъ, видятъ ея материнское горе, и ни одна не спшитъ на помощь. Отчего ни одна не крикнетъ барину: стой! Ахъ, если бы хоть камень на минуту очнулся бы отъ своей вчной дремоты!
Посмотрла она на небо. Надъ головою ея блка грызла орхи. Облака стояли на мст, солнце жгло по прежнему. Взглянула она на дорогу, а тамъ пролетка видна уже не ясно, а колясочка едва желтетъ. Ей казалось, что въ этой злополучной колясочк лежитъ ея сердце, вырванное у нея изъ груди и привязанное къ ней ниткою, которая становилась все тоньше. Еще минута, и нитка порвтся, а вмст съ ней и жизнь бдной матери.
Пролетка становилась вс меньше. Вотъ она уже не больше птицы. Она скрылась и опять показалась… И вотъ ея совсмъ уже не видать…
Малгося протерла глаза, полные пыли и слзъ. Ничего не видать! Она вышла на середину дороги. Ничего! Перешла на другую сторону. Что-то вдали мелькнуло и исчезло. Утомленная, не помня себя отъ горя, она повалилась, какъ снопъ, на землю и, свернувшись въ клубокъ, стала выть, какъ самка, у которой оторвали дтеныша отъ груди.
Тутъ на холм, гд ее постигло такое несчастіе, показалась кляча въ оглобляхъ, а за ней благочестивая выбритая физіономія, принадлежавшая человку, который сидлъ въ небольшой, но сильно скрипвшей бричк. Малгося не слыхала стука, не видла подъзжавшаго, но онъ замтилъ человческую фигуру у дороги и остановился.
— Пьяная или умерла? думалъ благочестивый человкъ.— Холера съ ней или ее кто-нибудь убилъ? хать или вернуться?..
Смотря съ высоты своего сиднья на юдоль человческой печали, онъ боялся разбойниковъ, холеры и судовъ, и уже взялся за возжи, чтобы повернуть назадъ, какъ вдругъ вспомнилъ изъ Евангелія отъ Луки, назначеннаго на 12 недлю по пятидесятниц, о раненомъ и Самарянин: ‘и подошедщи перевязалъ ему раны, возливая масло и вино, и посадивъ его на своего осла, привезъ его въ гостинницу, и позаботился о немъ’.
Благодаря этому обстоятельству, бричка приблизилась, хотя и очень медленно, къ женщин. Потомъ она остановилась, и сидвшій въ ней самарянинъ, наклонившись, толкнулъ слегка кузнечиху кнутовищемъ.
— Эй! крикнулъ онъ.— Во имя Отца и Сына…