Сергей Николаевич Шубинский
Сергей Николаевич Шубинский
Придворный и домашний быт императрицы Анны Ивановны
Придворный и домашний быт императрицы Анны Ивановны
‘Всемилостивейший государь батюшка-дядюшка!
— —— ———————————————————
Придворный и домашний быт императрицы Анны Ивановны, Шубинский Сергей Николаевич, Год: 1869
Время на прочтение: 29 минут(ы)
Императрица Анна Ивановна вступила на престол уже в зрелом возрасте, испытав до этого много горя, неприятностей и унижений. С детства не любимая матерью, она выросла на руках мамок, среди распущенной дворни и разного рода ханжей, юродивых и святош, постоянно наполнявших дом царицы Прасковьи Федоровны, прозванный Петром Великим ‘госпиталем всевозможных уродов и пустосвятов’. Хотя царица и нанимала для своих дочерей учителей-иностранцев: немца Иоанна-Дитриха Остермана и француза Рамбурха, но учение этих педагогов принесло царевнам мало пользы, по крайней мере, Анна Ивановна, несмотря на то, что впоследствии долгое время жила в Курляндии, окруженная немцами, никогда не выучилась свободно говорить по-немецки и тщательно избегала объяснений на этом языке. Семнадцати лет Анна Ивановна была выдана замуж за герцога Курляндского Фридриха-Карла и через два месяца после брака овдовела. Петр Великий поселил молодую вдову в Митаве под надзором гофмейстера Петра Михайловича Бестужева-Рюмина и приказал отпускать ей на содержание из курляндских доходов ‘столько, без чего прожить нельзя’, так что герцогиня всегда нуждалась в деньгах и для приобретения их должна была прибегать к униженным просьбам и займам. Имущественное положение Анны Ивановны в Курляндии лучше всего рисуется в ее собственноручном письме к Петру Великому, написанному в 1722 году:
Известно вашему величеству, что я в Митаву с собою ничего не привезла, а в Митаве ж ничего не получила и стояла в пустом мещанском дворе, того ради, что надлежит в хоромы, до двора, поварни, конюшни, кареты и лошади и прочее, — все покупано и делано вновь. А приход мой деньгами и припасами всего 12 680 талеров: из того числа в расходе в год по самой крайней нужде к столу, поварне, конюшне, на жалованье и на ливрею служителям и на содержание драгунской роты — всего 12 154 талера, а в остатке только 426 талеров. И таким остатком как себя платьем, бельем, кружевами и, по возможности, алмазами и серебром, лошадьми, так и прочим в новом и пустом дворе не только по моей чести, но и против прежних курляндских вдовствующих герцогинь весьма содержать себя не могу. Также и партикулярные шляхетские жены ювели (т.е. ювелирные) и прочие уборы имеют не убогие, из чего мне в здешних краях не бесподозрительно есть. И хотя я, по милости вашего величества, пожалованными мне в прошлом 1721 году деньгами и управила некоторые, самые нужные домовые и на себе уборы, однако много еще на себе долгу за крест и складень брильянтовый, за серебро и за убор камаор и за нынешнее черное платье (т.е. траур) — 10 000 талеров, которых мне ни по которому образу заплатить невозможно. И впредь для всегдашних нужных потреб принуждена в долг больше входить, а не имея чем платить и кредиту нигде не будет’.
Раннее и бездетное вдовство в стране слабой, за влияние над которой спорили три сильных соседа, сделало из Анны Ивановны игрушку политических соображений. Все бедные принцы добивались ее руки, чтобы получить в приданое Курляндию, планы о ее браке составлялись и разделывались, смотря по отношениям между Россией, Польшей и Пруссией.
Положение герцогини, тягостное при ее великом дяде, распоряжавшемся всеми делами племянницы, как своими собственными, не улучшились ни при Екатерине I, ни Петре II. Она встречала всюду только огорчения и препятствия. Унизительная роль, которую Анне Ивановне приходилось играть так долго, была особенно чувствительна для нее, одаренной от природы характером жестоким, гордым, властолюбивым. На тридцать седьмом году судьба, казалось, улыбнулась ей: ‘благородное российское шляхетство’ избрало ее императрицей. Однако и тут примешалось неожиданное препятствие: вместе с актом избрания депутаты привезли в Митаву ограничительные пункты. Наконец, Анне Ивановне удалось разорвать связывающие ее путы и сделаться самодержавной, но тут в сердце пожилой императрицы, и без того наполненное горькими воспоминаниями, вкралось новое, роковое сомнение: дадут ли спокойно пользоваться властью? Благодаря энергичному движению гвардии, пункты, ограничивавшие самодержавие, были уничтожены, но между знатными и сильными людьми осталось много недовольных, при всяком удобном случае к ним могли пристать и другие, а в Голштинии рос опасный соперник — родной внук Петра Великого, или ‘чертушка’, как называла его Анна Ивановна. Стремясь удержаться на шатком престоле, она по необходимости должна была сосредоточить власть в руках людей, вполне ей преданных, интересы которых были тесно связаны с ее интересами и которым грозила бы неминуемая беда, если бы власть перешла в руки русской знати. Эти люди были иностранцы. Но возвышением иноземцев и особенно одного из них, не имевшего в глазах народа никакого права на возвышение, оскорблялись русские. Анна Ивановна, при своем неоспоримом уме, конечно, сознавала это и потому не могла быть спокойной. Она жила в постоянном страхе, тревожно и подозрительно осматриваясь по сторонам. Чтобы успокоиться и забыться среди тяжелых обстоятельств жизни, для женщины, неспособной, подобно Анне Ивановне, уходить во внутренний мир души и вызывать оттуда успокоение, оставалось одно средство — внешние развлечения, празднества, окружение себя существами, которые развлекали бы каждую минуту и гнали бы далеко докучную мысль и тяжелое чувство.
Русский двор, отличавшийся при Петре Великом своею малочисленностью и простотой обычаев, совершенно преобразился при Анне Ивановне. Императрица хотела непременно, чтобы двор ее не уступал в пышности и великолепии всем другим европейским дворам. Она учредила множество новых придворных должностей и завела многочисленный штат служителей, итальянскую оперу, балет, немецкую труппу, два оркестра музыки, приказала выстроить вместо довольно тесного императорского зимнего дома большой трехэтажный каменный дворец, вмещавший в себе церковь, театральную и тронную залы и семьдесят покоев различной величины, роскошно меблированных и отделанных. При дворе начались торжественные приемы, празднества, балы, маскарады, спектакли, иллюминации, фейерверки и тому подобные увеселения. Любовь императрицы к пышности и блеску не только истощила государственную казну, но вовлекла в громадные расхода придворных и вельмож, которые, соревнуясь друг с другом, старались угодить вкусам Анны Ивановны и тем обратить на себя ее внимание. ‘Многие из знатных людей, — говорит современник (князь М.М. Щербатов), — стали иметь открытые столы, вместо сделанной из простого дерева мебели начали не иную употреблять, как английскую, сделанную из красного дерева мегагеня, домы увеличились и вместо малого числа комнат уже по множеству стали иметь, стали домы сии обивать штофными и другими обоями, почитая непристойным иметь комнату без обоев, зеркал, которых сперва весьма мало было, уже во все комнаты и большие стали употреблять. Экипажи тоже великолепие восчувствовали, богатые, позлащенные кареты, с точеными стеклами, обитые бархатом, с золотыми и серебряными бахромами, лучшие и дорогие лошади, богатые, тяжелые, позлащенные и посеребренные шоры, с кутасами шелковыми и с золотом или серебром, также богатые ливреи стали употреблять. Всякая роскошь приключает удовольствие и некоторое спокойствие, а потому приемлется всеми с охотою и по мере приятности своей распространяется. А от сего, от великих перенимая малые, повсюду начала она являться. Вельможи, проживаясь, привязывались более ко двору, яко к источнику милостей, а низшие — к вельможам, для той же причины’. Правда, попойки, которыми прежде непременно оканчивались всякие торжества и собрания, теперь были совершенно изгнаны из придворных обычаев, потому что Анна Ивановна не могла видеть и боялась пьяных, но зато при дворе появились азартные игры, и нередко в одну ставку в фараон или квинтич (quinze) проигрывалось до двадцати тысяч рублей. Сама императрица не была пристрастна к игре, и если играла, то для того, чтобы проиграть. В таких случаях она держала банк, и ставить могли лишь те, кого она называла. Выигравший тотчас же получал деньги, а с проигравшего императрица никогда не требовала уплаты. Кроме карт на придворных банкетах играли еще в шахматы и на бильярде, для чего были даже устроены особые комнаты, носившие названия шахматной или бильярдное. Угощение на придворных празднествах было всегда обильное, хотя и довольно однообразное, к обеду или ужину обыкновенно подавались, во всех возможных видах, говядина, телятина, ветчина, дичь, аршинные стерляди, щуки и другие рыбы, грибные блюда, паштеты, кабаньи головы в рейнвейне, шпергель (спаржа), гороховые стручья и т.д. Все кушанья щедро приправлялись пряностями: корицею, гвоздикою, перцем, мускатным орехом и даже ‘тертым оленьим рогом’. Из сластей употреблялись: ‘шалей’, т.е. желе, мороженое, конфеты, цукерброд, разнообразные варенья, пастилы и мармелады, имбирь в патоке, затем фрукты, каштаны, орехи и т.п. Из напитков подавались водки разного сорта, например, ‘приказная’, ‘коричневая’, ‘гданская’, ‘боярская’, оатафия, вина: шампанское, рейнвейн, сект, ‘базарак’, ‘корзик’, венгерское, португальское, шпанское, волошское, бургонское, пиво, полпиво, мед, квас, кислые щи и т.п. На расходы по придворному столу указом 1733 года было велено отпускать ежегодно по 67 000 руб. При парадных обедах скатерти искусно перевязывались алыми и зелеными лентами и подшпиливались булавками, а столы украшались разными фигурами и ‘атрибутами’, была даже устроена особая ‘гора банкетная деревянная, сверху корона с крестом, и скипетр и мечи золоченые’. Кроме того, ставились в пирамидах и искусственные цветы, большой запас которых постоянно хранился у кухеншрейбера, — так в 1739 году у него имелось: 9525 цветов, сделанных из перьев ‘на итальянский вкус’, и 8750 штук цветов ‘малых, китайских, бумажных, на проволоке, разным манером’, залы освещались восковыми свечами ‘с золотом и без золота’, а на свечи надевались ‘налепы банкетные, большой и малой пуки, белые, желтые и др.’.
В дворцовой театральной зале представлялись итальянские оперы, комедии и интермедии с балетами. Итальянская труппа, которой управлял известный тогда композитор-капельмейстер Арайя, была выписана в Россию в 1733 году. В состав ее входили ‘комедианты’, певчие, танцоры и музыканты, исполнявшие концертную музыку и игравшие во время торжественных обедов. Постановкой балетов заведовал учитель танцев в шляхетском корпусе Ланде: он завел собственную танцевальную школу, в которую императрица сама выбрала из дворцовой прислуги двенадцать красивых девочек и двенадцать мальчиков, из них впоследствии вышли очень хорошие танцовщики и танцовщицы. Немецкая группа существовала с 1738 по 1740 год, она была выписана из Лейпцига и представляла комедии и фарсы. Русские пьесы, большею частью ‘сказки в лицах и диалогах’, ставились весьма редко и разыгрывались придворными кавалерами и дамами. Кроме того, при дворе числился ‘комедиант персидского манера’, по фамилии Лазарев. Какого рода было его мастерство, неизвестно, но из того обстоятельства, что он обучал своих учеников ‘разным штукам’ и что для представления его требовались такие предметы, как сабли, перчатки и т.п., можно заключить, что он был фокусник и акробат, любопытно, что в числе учеников находилась одна капральская дочь. Места в театральные представления раздавались безденежно, по чинам и званиям зрителей.
Известно, что господствующей страстью Бирона были лошади. По этому поводу Маншгейн занес в свои записки следующую остроту, сказанную австрийским посланником Остейном: ‘Когда граф Бирон говорит о лошадях, он говорит, как человек, когда же он говорит о людях и с людьми, то выражается, как лошадь’. Императрица поручила знаменитому архитектору графу Растрелли воздвигнуть вблизи дворца огромный манеж, или, как тогда называли, ‘конскую школу’, роскошно украшенную снаружи и внутри. Конюшенный штат состоял из 393 служителей и мастеровых и 379 лошадей, содержание которых обходилось ежегодно в 58 000 руб. Одних только седел по списку 1740 года хранилось 212 штук, и в числе их значились, например, такие: ‘Седло турецкое с яхонтами и изумрудами, при нем серебряные, вызолоченные стремена с алмазами и яхонтовыми искрами, удило серебряное, мундштучное, оголов и наперст с золотым с алмазами набором, решма серебряная, вызолоченная, с алмазами, чендарь глазетовый, шитый серебром’. Анна Ивановна, посещавшая манеж сперва из угождения своему любимцу, потом сама пристрастилась к лошадям и, несмотря на свои сорок лет и полноту, даже выучилась ездить верхом. В манеже для нее была отделана особая комната, где она нередко занималась делами и давала аудиенции.
Анна Ивановна очень любила всяких птиц, и в особенности певчих и ученых, и была страстной ружейной охотницей. Почти во всех комнатах дворца висели клетки, в которых пели и стрекотали разные канарейки, чижи, соловьи, скворцы, снегири, параклитки. перепела, египетские голуби и т.д. При попугаях состояла особая смотрительница, немка Варленд, обучавшая их говорить. В одном из дворцовых садов были выстроены отдельные здания, называвшиеся менажериями, где содержались и размножались всевозможные породы птиц. Очень часто птиц этих выпускали в сад, примыкавший к дворцу, и императрица забавлялась тем, что стреляла их из ружья или из лука.
Придворные охоты составляли предмет особенной заботы Анны Ивановны, и она лично делала все распоряжения, их касавшиеся. Неоднократными указами всем частным лицам строжайше воспрещалось под страхом ссылки на каторжные работы охотиться на расстоянии 30 верст от Петербурга и близлежащих мест. Придворные охоты содержались в Петербурге, Петергофе и Москве, они находились в ведении канцелярии егермейстерских дел, и на них ежегодно расходовалось до 18 000 рублей. По всей России покупались, ловились и доставлялись в ‘зверовые дворы’ всевозможные звери: медведи, волки, кабаны, олени, дикие козы, лисицы, барсуки, рыси, зайцы и так далее. О количестве их можно судить из того, что, например, в 1740 году из одной Москвы было прислано 600 штук русаков. Охотничьи собаки были самых разнообразных пород: борзые, гончие, меделянские, датские, легавые, таксели (таксы), бассеты, биклесы, хорты, русские и т.п. По яхт-штату определено было содержать только 138 собак, но в действительности число их всегда значительно превышало эту норму, так, в 1740 году наш посол в Париже князь Кантемир купил для императрицы за 1100 рублей 34 пары собак бассетов, а вслед за тем посол в Англии князь Щербатов прислал приобретенные им за 2234 рубля 63 пары гончих, биклесов, борзых и хортов. При собаках состояли: один обер-егерь, четыре егеря, шесть пикеров, десять охотников, восемь наварщиков, три тенетника и четыре служителя. Любимым местом охоты императрицы был Петергофский парк. Для охоты в парке обыкновенно расставлялись полотна, между которыми гончие собаки гоняли зверей, полотен этих требовалось такое громадное количество, что для хранения их был выстроен отдельный цейхгауз, находившийся в ведении цейхкнехта. Практиковался еще способ охоты, называвшийся парфорс-яхт. Он заключался в том, что первоначально устраивалась облава, а затем целое общество охотников травило и стреляло разного рода зверей, для доставления охотников к месту охоты держались особые экипажи, яхт-вагены. Ружья для императрицы изготовлялись преимущественно на Сестрорецком заводе и отличались богатой отделкой, золотыми насечками, фигурными ложами, во время охоты они заряжались всегда обер-егерем Бемом, причем пули вкладывались в гильзы, смазанные салом. Императрица стреляла отлично, почти без промаха, и нередко убивала пулей птиц в лет. Об охотничьих ее подвигах иногда публиковалось в ‘Петербургских Ведомостях’, так, в 64 за 1740 год напечатано следующее известие: ‘С 10-го июня по 26-е августа ее величество, для особливого своего удовольствия, как парфорс-яхтою, так и собственноручно, следующих зверей и птиц застрелить изволила: 9 оленей, 16 диких коз, 4 кабана, 1 волка, 374 зайца, 68 диких уток и 16 больших морских птиц’. Кроме охоты летом Анна Ивановна развлекалась ужением рыбы, катаньем на шлюпках, из которых была составлена небольшая флотилия с 24 матросами под командою флотского офицера, или катаньем по парку ‘в качалках’, маленьких колясочках, запряженных малорослыми лошадками.
В обыкновенные дни, когда не было при дворе приемов, императрица любила проводить в комнатах своего любимца или у себя в спальне, среди шутов и приживалок. Надев капот из турецкой материи небесно-голубого или зеленого цвета, предпочитаемого ею другим, и повязав по-мещански голову красным платком, она вышивала с женою Бирона, с которой была очень дружна, в пяльцах или играла с ее детьми в мяч, волан, пускала им змей, забавлялась их шалостями и выходками, часто грубыми и дерзкими, но всегда проходившими безнаказанно для этих испорченных баловней. Шутов и приживалок разного рода состояло при императрице множество. Среди них были карлы, карлицы, татарчата, калмычата, калмычки, персиянки, арабки, монахини, разные старухи, называвшиеся сидельницами, и т.п. Иные из них носили особые прозвища, указывающие на их физические недостатки или особенности, например: Мать Безножка, Дарья Долгая, Акулина Лобанова, Девушка Дворянка, Екатерина Кокша, Баба Материна и проч. Все они были обязаны болтать без умолку, и Анна Ивановна просиживала целые часы, слушая их болтовню и смотря на их кривлянья. Личностей, обладавших завидным для многих даром говорить, не уставая, всякий вздор, разыскивали по всей России и немедленно препровождали ко двору. В государственном архиве сохранилось несколько собственноручных писем Анны Ивановны, доказывающих ее заботливость о пополнении своего интимного штата разными болтуньями и дурами. Так, например, императрица писала в Москву: ‘У вдовы Загряжской, Авдотьи Ивановны, живет одна княжна Вяземская, девка, и ты ее сыщи и отправь сюда, только, чтобы она не испужалась, то объяви ей, что я беру ее из милости, и в дороге вели ее беречь, а я ее беру для своей забавы, как сказывают, что она много говорит’. В другой раз государыня писала в Переславль: ‘Поищи в Переславле из бедных дворянских девок или из посадских, которая бы похожа была на Татьяну Новокщенову, а она, как мы чаем, что уже скоро умрет, то чтобы годны были ей на перемену, ты знаешь наш нрав, что мы таких жалуем, которые бы были лет по сорока и так же б говорливы, как та, Новокщенова, или как были княжны Настасья и Анисья Мещерские’.
До нас дошел любопытный рассказ жены управляющего дворцовым селом Дединовом Настасьи Шестаковой о том, как в июне 1738 года она провела день во дворце у императрицы. Рассказ этот так ярко и вместе с тем безыскусственно рисует домашний быт Анны Ивановны, что мы приводим его целиком:
‘Божиею милостью и заступлением пресвятыя Богородицы и повелением ее императорского величества приведена была во дворец летний, и привели меня в дежурную к Андрею Ивановичу Ушакову, а его превосходительство велел меня проводить через сад в покои, где живет княгиня Аграфена Александровна Щербатая, и как шла садом, стоял лакей на дороге и спросил: ‘Не вы ли Филатовна?’ И я о себе сказала: ‘Я’. И взял меня лакей и довел меня до крыльца перед почивальню и привел к княгине. Княгиня пошла и доложила обо мне, и изволили ее императорское величество прислать Анну Федоровну Юшкову: ‘Не скучно ли тебе, Филатовна, посиди’ — и посадила со мною от скуки говорить Анну Федоровну Волкову, полковницу. А как пришло время обедать, посадили за стол с княгинею Голицыною, с полковницею Анною Васильевною, с Марьею Михайловною Возницыною, с камор-юнфорою Матреною Ефстифьевною, с Маргаритою Федоровною, с матерью Александрою Григорьевною, а иных и не упомню.
А как пришел час вечерни, изволила ее величество прислать Анну Федоровну Юшкову: ‘Ночуй-де у меня, Филатовна!’ И я сказала: ‘Воля ее императорского величества’. А как изволила откушать ввечеру и изволила раздеться, то меня княгиня привела в почивальную пред ее величество и изволила меня к ручке пожаловать и тешилась: взяла меня за плечо так крепко, что с телом захватила, ажио больно мне было. И изволила привесть меня к окну и изволила мне глядеть в глаза, сказала: ‘Стара очень, никак была Филатовна — только пожелтела’. И я сказала: ‘Уже, матушка, запустила себя: прежде пачкавалась белилами, брови марала, румянилась’. И ее величество изволила говорить: ‘Румяниться не надобно, а брови марай’. И много тешилась и изволила про свое величество спросить: ‘Стара я стала, Филатовна?’ И я сказала: ‘Никак, матушка, ни маленькой старинки в вашем величестве!’ — ‘Какова же я толщиною — с Авдотью Ивановну?’ И я сказала: ‘Нельзя, матушка, сменить ваше величество с нею, она вдвое толще’. Только изволила сказать: ‘Вот, вот, видишь ли!’ А как замолчу, то изволит сказать: ‘Ну, говори, Филатовна!’ И я скажу: ‘Не знаю, что, матушка, говорить: душа во мне трепещется, дай отдохнуть’. И ее величеству это смешно стало, изволила тешиться: ‘Поди ко мне поближе’, И мне стала ее величества милость и страшна и мила, упала перед ножками в землю и целую юбочку. А ее величество тешится: ‘Подымите ее’. А княгиня меня тащит за рукав кверху, я и пуще не умею встать. И так моя матушка светла была, что от радости ночь плакала и спать не могла. ‘Ну, Филатовна, говори!’ — ‘Не знаю, матушка, что говорить’. — ‘Рассказывай про разбойников!’ Меня уже горе взяло: ‘Я, мол, с разбойниками не живала’. И изволила приказывать: что я делаю, скажи Авдотье Ивановне. И долго вечером изволила сидеть и пошла почивать, а меня княгиня опять взяла к себе, а княгиня живет перед почивальнею. А поутру меня опять привели в почивальную перед ее величеством в десятом часу, и первое слово изволила сказать: ‘Чаю, тебе не мягко спать было?’ И опять упала я в землю перед ее величеством, и изволила тешиться: ‘Подымите ее, ну, Филатовна, рассказывай!’ И я стала говорить: ‘Вчерася, матушка, день я сидела, как к исповеди готовилась: сердце все во мне трепетало’. И ее величество тешилась: ‘А нынеча что?’ — ‘А сегодня, матушка, к причастию готовилась’. И так изволила моя матушка светла быть, что сказать не умею. ‘Ну, Филатовна, говори!’ И я скажу: ‘Не знаю уже, что говорить, всемилостивая’. — ‘Где твой муж и у каких дел?’ И я сказала: ‘В селе Дединове в Коломенском уезде управителем’. Матушка изволила вспамятовать: ‘Вы-де были в новгородских?’ — ‘Те, мол, волости, государыня, отданы в Невский монастырь’. — ‘Где же-де вам лучше, в новгородских или в коломенских?’ И я сказала: ‘В новгородских лучше было’. И ее величество изволила сказать: ‘Да для тебя не отнимать их стать. А где вы живете, богаты ли мужики?’ — ‘Богаты, матушка’. — ‘Для чего ж вы от них не богаты?’ — ‘У меня, мол, муж говорит, всемилостивейшая государыня, как я лягу спать, ничего не боюся, и подушка в головах не вертится’. И ее величество изволила сказать: ‘Эдак лучше, Филатовна: не пользует имение в день гнева, а правда избавляет от смерти’. И я в землю поклонилась. А как замолчу, изволит сказать: ‘Ну, говори, Филатовна, говори’. И я скажу: ‘Матушка, уже все высказала’. — ‘Еще не все сказала: скажи-ка, стреляют ли дамы в Москве?’ — ‘Видела я, государыня, князь Алексей Михайлович (Черкасский) учит княжну стрелять из окна, а поставлена мишень на заборе’. — ‘Попадает ли она?’ — ‘Иное, матушка, попадает, а иное кривенько’. — ‘А птиц стреляет ли?’ — ‘Видела, государыня, посадили голубя близко к мишени и застрелила в крыло, и голубь ходил на кривобок, а другой раз уже пристрелила’. — ‘А другие дамы стреляют ли?’ — ‘Не могу, матушка, донесть, не видывала’. Изволила мать моя милостиво расспрашивать, покамест кушать изволила. А как убраться изволила, то пожаловала к ручке: ‘Прости, Филатовна, я опять по тебя пришлю: поклонись Григорью Петровичу, Авдотье Ивановне’. И изволила приказать Анне Федоровне Юшковой: ‘Вели отвезти Филатовну на верейке лакеям, да и проводить’. И пожаловала мне сто рублев, изволила сказать: ‘Я-де помню село Дединово: с матушкою ездила молиться к Миколе’. А я молвила: ‘Ну-тко, мол, матушка, ныне пожалуй к Миколе-то Чудотворцу помолиться’. И ее величество изволила сказать: ‘Молись Богу, Филатовна, как мир будет’. Изволила меня послать, чтобы я ходила по саду: ‘Погляди, Филатовна, моих птиц’. И как привели меня в сад, и ходят две птицы величиною и от копыт вышиною с большую лошадь, копыта коровьи, коленки лошадиные, бедра лошадиные, а как подымет крыло — бедра голы, как тело птичье, а шея, как у лебедя, длинна, мер в семь или восемь, длиннее лебяжьей, головка гусиная и носок меньше гусиного, а перье на ней такое, что на шляпах носят. И как я стала дивиться такой великой вещи и промолвила: ‘Как-та их зовут’, то остановил меня лакей: ‘Постой’. И побежал от меня во дворец, и прибежал ко мне возвратно: ‘Изволила государыня сказать: эту птицу зовут строкофамил, спаде яйца те несет, что в церквах по паникадилам привешивают’.
Состоявшие при императрице приживалки и шуты, болтая, сообщали ей сплетни, ходившие по городу, и интимные дрязги из семейной жизни придворных, но Анна Ивановна этим не удовлетворялась: ее интересовали не одни только петербургские сплетни, но и московские, с этой целью она вела постоянную переписку с родственником своим, московским генералом-губернатором С.А. Салтыковым, поручая ему тайно узнавать и доносить ей о домашних делах разных лиц. В свои комнатные фрейлины она выбирала преимущественно таких девиц, которые имели хорошие голоса. Когда императрица оставалась в своей опочивальне, фрейлины должны были сидеть в соседней комнате и заниматься рукоделием, вышиванием, вязанием. Соскучившись, Анна Ивановна отворяла к ним дверь и говорила: ‘Ну, девки, пойте!’ — и девки пели до тех пор, пока государыня не кричала: ‘Довольно!’ Иногда она требовала к себе гвардейских солдат с их женами и приказывала им плясать по-русски и водить хороводы, в которых заставляла принимать участие присутствовавших вельмож. Она не чуждалась и литературных развлечений: узнав как-то, что Тредьяковский написал стихотворение игривого содержания, она призвала автора к себе и велела ему прочитать свое произведение. Тредьяковский в одном из своих писем следующим образом рассказывает об этом чтении: ‘Имел счастье читать государыне императрице, у камина, стоя на коленях перед ее императорским величеством, и по окончании оного чтения удостоился получить из собственных ее императорского величества рук всемилостивейшую оплеушину’.
Анна Ивановна вообще была очень строга к своим приближенным и обращалась с ними крайне сурово. Так, например, однажды две фрейлины, сестры Салтыковы, которых она заставила петь целый вечер, осмелились наконец заметить ей, что они уже много пели и услали. Императрица, не терпевшая никаких возражений, до такой степени разгневалась на бедных девушек, что тут же прибила их и отправила на целую неделю стирать белье на прачечном дворе. В другой раз, узнав, что на одном частном балу какие-то дамы очень хорошо танцевали, она послала за ними и приказала танцевать в своем присутствии. Дамы начали танец, но, смущенные грозным видом государыни, смешались, перепутали фигуры и в нерешимости остановились. Императрица молча поднялась с своего кресла, подошла к помертвевшим от страха танцоркам, отвесила каждой по пощечине и затем, возвратившись на место, велела снова начать танец. Анна Ивановна очень благоволила к статс-даме графине Авдотье Ивановне Чернышевой, полому что она хорошо умела рассказывать городские новости и анекдоты, но, несмотря на это, никогда не позволяла ей садиться яри себе. Однажды Чернышева, разговаривая с императрицей, почувствовала себя дурно и едва могла стоять на ногах. Анна Ивановна, заметив это, сказала своей собеседнице: ‘Ты можешь опереться на стол, служанка заслонит тебя и, таким образом, я не буду видеть твоей позы’.
Шуты при дворе Анны Ивановны не имели того значения, которым пользовались при Петре Великом. Петр держал шутов не для собственной только забавы и увеселения, но как одно из орудий насмешки, употреблявшейся им иногда против грубых предрассудков и невежества, коренившихся в тогдашнем обществе. Шуты Петра очень часто резкой и ядовитой остротой клеймили пороки и обнаруживали злоупотребления лиц, даже самых близких к государю. Когда вельможи жаловались Петру на слишком бесцеремонное обхождение шутов, он отвечал: ‘Что вы хотите, чтобы я с ними сделал? Ведь они дураки!’ Шуты же Анны Ивановны не смели никому высказывать правды в глаза и по доброй воле или принуждению исполняли роль ггростых скоморохов, потешая свою повелительницу забавными выходками, паясничеством, сказками и прибаутками. По свидетельству Державина, всякий раз, как императрица слушала обедню в придворной церкви, шуты ее садились на лукошки в той комнате, через которую ей нужно было проходить во внутренние покои, и кудахтали, подражая наседкам. Иногда Анна Ивановна заставляла их становиться гуськом, лицом к стене, и по очереди толкать один другого изо всей силы, шуты приходили в азарт, дрались, таскали друг друга за волосы и царапались до крови. Императрица, а в угоду ей и весь двор, восхищались таким зрелищем и помирали со смеху. Для поощрения и награждения своих шутов Анна Ивановна учредила даже особый шутовской орден ‘св. Бенедикта’, весьма схожий с крестом ордена св. Александра Невского и носившийся в петлице на красной ленте.
Официальных шутов при императрице находилось шесть человек: Балакирев и д’Акоста, унаследованные ею от Петра Великого, Педрилло, граф Апраксин, князь Волконский и князь Голицын. Появление при дворе в роли шутов лиц из родовитой русской знати восходит к XVII столетию. У Ивана Грозного был шут, князь Осип Гвоздев, которого грозный царь и убил, шутя. В шутовских обрядах, свадьбах и маскарадах петровского времени главными актерами с титулом ‘князь-папы’ и ‘князь-игуменьи’ фигурировали: думный дьяк Н.М. Зотов, боярин П.И. Бутурлин, вдова окольничего Д.Г. Ржевская, статс-дама княгиня Н.И. Голицына и другие. Анна Ивановна имела свои причины продолжать такое унижение старинного боярства, помня хорошо, как оно стремилось при ее воцарении ограничить самодержавие в свою пользу. Чтобы можно было составить некоторое понятие о личности шутов Анны Ивановны, мы постараемся сгруппировать те немногие и отрывочные сведения о них, которые разбросаны в документах и мемуарах того времени.
Иван Емельянович Балакирев, сын бедного дворянина, был сперва стряпчим в Хутынском монастыре близ Новгорода, а потом, вытребованный в 1718 году, наравне с другими дворянами, в Петербург на службу, определен ‘к инженерному учению’. В столице он случайно познакомился с царским любимцем камергером Монсом, понравился ему своим веселым характером, батагурством и находчивостью и сделался его домашним человеком. Монс, уже владевший тогда сердцем императрицы Екатерины I, доставил Балакиреву место камер-лакея, поручал ему выведывать и выслушивать придворные новости и разговоры и при его содействии продавал разным лицам свои услуги и заступничество. Прикинувшись шутом, бывший стряпчий сумел обратить на себя внимание Петра Великого и получил право острить и дурачиться в его присутствии. Однако Балакиреву недолго пришлось пользоваться выгодами своего нового положения. Арестованный в 1724 году вместе с Монсом, он подвергся пытке и за ‘разные плутовства’ наказан нещадно батогами и сослан в Рогервик в крепостные работы. По вступлении на престол Екатерины I Балакирев был возвращен из ссылки и определен в Преображенский полк солдатом. Несмотря на все старания и хлопоты, он только в царствование Анны Ивановны попал снова ко двору и получил звание придворного шута. Наученный горьким опытом, Балакирев вел себя очень осторожно и заботился более всего о том, чтобы обеспечить себя на черный день. Анна Ивановна, по-видимому, благоволила к нему, по крайней мере когда в 1732 году Балакирев женился на дочери посадского Морозова и не получил обещанных ему в приданое 2000 руб.. императрица приказала немедленно и не принимая никаких отговорок ‘доправить’ эти деньги с Морозова и отдать их Балакиреву. В другой раз он вздумал разыграть лотерею, и Анна Ивановна усердно хлопотала о раздаче билетов. ‘При сем посылаю вам, — писала она в Москву С.А. Салтыкову, — бумажку: Балакирев лошадь проигрывает в лот, и ты изволь в Москве приказать, чтоб подписались, кто хочет и сколько кто хочет, и ты пожалуй подпиши, а у нас все пишут’. Здесь будет кстати заметить, что многочисленные анекдоты о Балакиреве, изданные несколько раз и во множестве экземпляров, большею частью выдуманы или заимствованы из польских книжек подобного же содержания. Ни один из современных Петру Великому писателей, рассказывая о царских забавах, даже не упоминает имени Балакирева.
Ян д’Акоста, португальский жид, несколько лет странствовал по Европе, перебиваясь мелкими аферами, держал маклерскую контору в Гамбурге и наконец пристал в качестве приживальщика к бывшему там русскому резиденту, с которым и приехал в Россию. Смешная фигура, уменье говорить понемногу на всех европейских языках и свойственная еврейскому племени способность подделаться и угодить каждому доставили ему место придворного шута. Он был чрезвычайно хитер и превосходно знал священное писание. Петр Великий любил вступать с ним в богословские споры и за усердную шутовскую службу пожаловал ему титул ‘самоедского короля’ и подарил безлюдный и песчаный остров Соммерс, один из средних островов Финского залива. Пьетро Мира, обыкновенно звавшийся сокращенно Педрилло, родом неаполитанец, явился в Петербург в начале царствования Анны Ивановны петь роли буффа и играть на скрипке в придворной итальянской опере. Не поладив, однако, с главным оперным капельмейстером Арайя, сметливый Педрилло перечислился в придворные шуты и так удачно исполнял свою новую обязанность, что скоро сделался любимцем императрицы и неизменным карточным ее партнером. На придворных банкетах она обыкновенно поручала Педрилло держать вместо себя банк и расплачиваться при проигрышах. Благодаря этому обстоятельству Педрилло сумел в короткое время скопить изрядный капиталец, с которым потом благоразумно удалился восвояси. О ловкости его в наживании денег можно судить из следующего анекдота, рассказанного в записках Манштейна. Жена Педрилло была очень невзрачна собою, однажды Бирон, желая посмеяться над ним по этому поводу, спросил его: ‘Правда ли говорят, что ты женат на козе?’ — ‘Не только правда, — отвечал находчивый шут, — но жена моя беременна и должна на днях родить, смею надеяться, что ваше высочество будете столь милостивы, что не откажетесь, по русскому обычаю, навестить родильницу и подарить что-нибудь на зубок младенцу’. Бирон расхохотался и обещал исполнить просьбу. Через несколько дней Педрилло пришел к Бирону с радостным лицом и объявил, что жена его, коза, благополучно разрешилась от бремени, и напомнил об обещании. Выходка эта очень понравилась Анне Ивановне, и она пригласила весь двор навестить шута и поздравить его с семейною радостью. Педрилло достал козу, разукрасил ее лентами и бантами, уложил с собою в постель и с серьезным видом принимал поздравления. Каждый, разумеется, был обязан класть подарок под подушку шута, который приобрел, таким образом, в одно утро несколько сот рублей. Кроме шутовских обязанностей, Педрилло исполнял еще разные поручения императрицы. Через его посредство выписывались иногда из Италии певцы и певицы для итальянской труппы и покупались для двора драгоценные камни, материи и разные безделушки. С этою целью он неоднократно посылался за границу и даже вступал в переписку с владетельными особами. Когда в 1735 году испанцы вторглись в Тоскану, управляемую слабоумным и бездетным герцогом Гастоном Медичи, Анна Ивановна, желая воспользоваться этим обстоятельством, поручила Педрилло устроить покупку по дешевой цене знаменитого тосканского алмаза. Сохранилось письмо, с которым шут, по ее приказанию, обратился к герцогу.
‘Королевское высочество, — писал он, — я поныне должность мою исполнить и вашему высочеству писать пренебрег, но понеже сия оказия ныне подается, чтобы ее императорскому величеству, моей самодержавице, служить, привлекает меня вас сим утруждать. И тако объявляю, что понеже здесь получена ведомость, что владение вашего королевского высочества вступлением неприятельских войск едва не разорено, а именно от вандальских войск, которые свирепыми и жестокими своими поступками разорили земли и, требуя великие контрибуции, в бедственное состояние приводят подданных ваших. Того ради, для облегчения вашего от толикого нападения представляю вам со стороны сей августейшей моей императрицы 15 000 российского войска, да авангардию 40 000 казаков и калмыков, и надеюсь, что по прибытии сего храброго войска гишпанские войска стараться будут уходить спастись и всю свою храбрость для безопасения среди Африки содержать, а генерал Монтемар и весь гишпанский двор и в Мадриде не без опасности будут. Однако же надлежит для содержания сих храбрых войск, чтобы ваше королевское высочество приказал приготовить довольное число самой крепкой гданской водки, такой, какую ваше королевское высочество пивал, будучи в Богемии, и оною охотно напивался допьяна. Соблаговолите принять мое предложение и увидите, что владения ваши восстановятся, поданные ваши веселиться станут и жизнь вашего королевского высочества двадцать лет еще продолжится. Чаю ж я, что по причине текущего бедствия казна ваша истощена деньгами, и для того представляю вам купить ваш самобольшой алмаз, о котором слава происходит, что больше его в Италии не имеется, ежели недорогою ценою оный продать намерены, то я вам купца нашел, ибо (правду вам сказать) и я хочу малою прибылью попользоваться. Ее императорское величество намерена тот алмаз купить и деньги за оный заплатить, но изволит, чтоб я себя купцом представил и торговал. Я бы надеялся, что ваше королевское высочество, не имея наследников, не пренебрежет сею оказиею и продажею сего алмаза к ненужде себя приведет, понеже великий Бог ведает, кому после преставления вашего имение ваше достанется. Я вам сие представляю как истинный неаполитанец и добрый приятель и чаю, что таким и от вашего королевского высочества признан буду. Без замедления соблаговолите ответ мне дать и решительно намерение свое объявить, чтоб я мог деньги и вышеуказанные войска приготовить и бездельникам гишпанцам напуск дать’.
Неизвестно, последовал ли ответ на это послание, но тосканский алмаз, весивший 139 1/2 карата, не достался Анне Ивановне, а попал в руки австрийского императора. Странное содержание письма и выбор корреспондента объясняется отчасти слабоумием герцога Гастона и личным знакомством его с Педрилло (как это можно заключить из некоторых выражений в письме).
Камергер князь Никита Федорович Волконский имел некоторое положение при дворе Петра Великого и Екатерины I единственно благодаря жене своей Аграфене Петровне, рожденной Бестужевой-Рюминой, отличавшейся умом, светским образованием, честолюбием и беспокойным характером. Волконский был человек полупомешанный, добровольно разыгрывавший роль шута, и сделался известным Анне Ивановне еще в Митаве, куда он неоднократно приезжал в гости к своему тестю, Петру Михайловичу Бестужеву. Княгиня Аграфена Петровна была вынуждена отстранить мужа от управления имением, потому что он тратил доходы беспорядочно, на собак, сказочников и всяких приживальщиков. Волконская ненавидела дочерей царя Ивана Алексеевича, и в особенности Анну Ивановну, которой в царствование Екатерины I причинила много неприятностей В 1728 году княгиня Аграфена Петровна за тайные политические сношения свои с австрийским послом графом Рабутиным и другие придворные интриги была сослана по распоряжению Верховного тайного совета в заключение в Тихвинский монастырь. Анна Ивановна, вступив на престол, старалась мстить своему бессильному врагу тем, что подвергла княгиню всевозможным стеснениям и лишениям, которые ускорили ее кончину, последовавшую в 1732 году. Когда княгиня Аграфена Петровна была отправлена в ссылку, князь Никита Федорович поселился в своем имении, сельце Селявине Переславского уезда, где вполне отдался своим причудам. Получив известие о смерти Волконской, Анна Ивановна вспомнила о ее муже и его шутовских выходках, когда-то доставлявших ей немалое развлечение среди митавской скуки, и поспешила навести о нем справки. ‘Семен Андреевич! — писала она Салтыкову в Москву. — Объявляю вам, что княгиня Аграфена Волконская умерла, того ради изволь сыскать ее мужа, князя Никиту Волконского, и к нам его немедленно выслать в Петербург и скажи ему, что ему велено быть за милость, а не за гнев’. Волконский был доставлен в Петербург, и императрица оказала ему свою милость: пожаловала сумасшедшего князя в шуты! До какой степени это занимало Анну Ивановну, можно судить из следующего письма ее к Салтыкову: ‘Пошли кого нарочно князь Никиты Волконского в деревню его Селявино и вели расспросить людей, которые больше при нем были в бытность его там, как он жил и с кем соседями знался и как их принимал, спесиво или просто, также чем забавлялся, с собаками ль ездил, или другую какую имел забаву, и собак много ль держал, и каковы, а когда дома, то каково жил, и чисто ли в хоромах у него было и какова была пища, не едал ли кочерыжек и не леживал ли на печи, и о том обо всем и тех его людей расспроси их подлинно, вели взять сказки и пришли к нам, где он спал, бывали ль у него тут горшки и кувшины, также и деревянная посуда, и о том обо всем его житии, сделав тетрадку и надписав подлинно, и подписать ‘Житие князя Никиты Волконского’, и к житию вели приписать, спрося у людей, сколько у него рубах было и по скольку дней он нашивал рубаху’. Через несколько времени она опять писала Салтыкову: ‘По получении сего изволь послать в дом князя Никиты Волконского и все письма его взять и сюда к нам прислать, а нам письма его надобны ради смеха’: В 1734 году, поручая Салтыкову исполнить в Москве разные комиссии, императрица прибавляла в письме: ‘Да здесь, играючи, женила я князя Никиту Волконского на Голицыном и при сем прилагается его письмо к человеку его, в котором написано, что он женился вправду, и ты оное сошли к нему в дом стороною, чтоб тот человек не дознался и о том ему ничего сказывать не пели, а отдать так, что будто то письмо прямо от него писано’. На Волконского была возложена обязанность кормить и ухаживать за любимой императрицыной собачкой, называвшейся Цитринькой. Содержание собачке отпускалось из запасов дворцовой конторы, и выдача его производилась порядком, установленным для записи расхода дворцовых припасов. Цитриньке было определено в корм на каждый день ‘по кружке сливок молочных’. Волконский ежедневно должен был обращаться за сливками к придворному кухен-шрейберу, который в ежемесячных отчетах, подаваемых в дворцовую контору на ревизию об израсходованных им столовых припасах, всегда отдельною статьею писал расходы, сделанные на собачку, так: ‘Отпущено, по требованию князя Никиты Волконского, для кормления собачки Цитриньки с такого-то по такое число сливок молочных по кружке в каждый день’. Под этой статьею всегда значилась расписка Волконского в приеме сливок. Граф Алексей Петрович Апраксин, племянник известного петровского адмирала, графа Федора Матвеевича, начат службу камер-юнкером при Екатерине I и в 1729 году женился на княжне Елене Михайловне Голицыной, дочери князя Михаила Алексеевича Голицына, о котором будет сказано далее. Мы не знаем достоверно, когда и по каким причинам он был сделан шутом, но есть указания, что Апраксин нисколько не тяготился своей унизительной ролью, исполнял ее с редким усердием до самой кончины в 1738 году и часто получал от императрицы крупные денежные подарки, так, например, в 1733 году ему было пожаловано 6000 руб. из сумм Преображенской’ полка. В записках Порошина находится между прочим следующая заметка: ‘Граф Никита Иванович Панин рассказывал о шуте императрицы Анны Ивановны графе Апраксине, что он несносный был шут, обижал всегда других и за то часто бит бывал’.
Князь Михаил Алексеевич Голицын, внук знаменитого боярина и любимца царевны Софьи Василия Васильевича и сын пермского наместника князя Алексея Васильевича Голицына, родился в 1688 году, незадолго до того, как дед и отец его, лишенные чинов и поместий, были отправлены в ссылку в Пинегу. Когда князь Михаил Алексеевич достиг совершеннолетия, Петр Великий определил его солдатом в полевые полки, где он на сороковом году от рождения с трудом достиг чина майора. Потеряв в 1729 году первую жену Марфу Максимовну, рожденную Хвостову, от которой имел сына, князя Алексея, умершего бездетным, и дочь Елену, вышедшую за графа Апраксина, Голицын испросил себе позволение ехать за границу. Слабоумный от природы, он во время пребывания своего во Флоренции влюбился в одну итальянку низкого происхождения, женился на ней и по ее внушению перешел в католическую веру. По возвращении в Россию в 1732 году князь Михаил Алексеевич жил в Москве, тщательно скрывая от всех жену и перемену религии. Обстоятельство это скоро обнаружилось, привело в отчаяние всю многочисленную фамилию Голицыных и, разумеется, дошло до сведения императрицы, которой поступок Голицына был объяснен его крайним слабоумием. Она велела представить его себе, пришла в восхищение от его глупости и тотчас же сделала своим шутом.
‘Семен Андреевич! — писала она Саттыкову 20 февраля 1733 года. — Благодарна за присылку Голицына, он здесь всех дураков победил, ежели еще такой же в его пору сыщется, то немедленно уведомь’. Разумеется, брак князя Михаила Алексеевича был признан недействительным, и он более уже не увидел своей жены-итатьянки. Голицыну в числе прочих шутовских обязанностей было поручено подавать императрице квас, вследствие чего придворные прозвали его Квасником. Прозвищем этим он именовался даже и в официальных бумагах того времени. Любопытно, что, говоря в одном из своих писем об отце его, князе Алексее Васильевиче, императрица называет последнего князем Алексеем Кислищичым.
В числе приживалок Анны Ивановны находилась одна калмычка, Авдотья Ивановна, пользовавшаяся особенным благоволением императрицы и носившая в честь ее любимого блюда фамилию Бужениновой. Калмычка эта, уже немолодая и очень некрасивая собой, как-то в разговоре выразила Анне Ивановне охоту выйти замуж. Посмеявшись над таким желанием, императрица спросила Буженинову, есть ли у нее в виду жених, и, получив отрицательный ответ, сказала, что берет на себя устройство ее судьбы. На другой же день пятидесятилетнему Голицыну было объявлено, что государыня нашла для него невесту и чтобы он готовился к свадьбе, все расходы которой ее величество принимает на свой счет. Мысль императрицы — женить шута на шутихе — встретила полное сочувствие в кругу ее приближенных. Камергер Татищев подал идею — построить для этой цели на Неве дом из льда и обвенчать в нем молодых ‘курьезным образом’. Немедленно была составлена под председательством кабинет-министра Волынского особая маскарадная комиссия, которой поручен высший надзор и скорейшее исполнение предложения Татищева.
Комиссия избрала для постройки Ледяного дома место на Неве, между Адмиралтейством и Зимним дворцом. Материалом при постройке служил только чистый лед, его разрубали большими плитами, клали их одну на другую и для связи поливали водою. Архитектура дома была довольно изящна. Он имел восемь сажен в длину, две с половиной в ширину и три в вышину. Кругом всей крыши тянулась сквозная галерея, украшенная столбами и статуями, крыльцо с резным фронтисписом вело в сени, разделявшие здание на две большие комнаты, сени освещались четырьмя, а каждая комната — пятью окнами со стеклами из тончайшего льда. Оконные и дверные косяки и простеночные пилястры были выкрашены зеленою краскою под мрамор. За ледяными стеклами стояли писанные на полотне ‘смешные картины’, освещавшиеся по ночам изнутри множеством свечей. Перед домом были расставлены шесть ледяных трехфунтовых пушек и две двухпудовые мортиры, из которых не раз стреляли. У ворот, сделанных также изо льда, красовались два ледяные дельфина, выбрасывавшие из челюстей с помощью насосов огонь от зажженной нефти. На воротах стояли горшки с ледяными ветками и листьями. На ледяных ветках сидели ледяные птицы. По сторонам дома, на пьедесталах с фронтисписами возвышались остроконечные четырехугольные пирамиды. В каждом боку их было устроено по круглому окну, около которых снаружи находились размалеванные часовые доски. Внутри пирамид висели большие бумажные восьмиугольные фонари, разрисованные ‘всякими смешными фигурами’. Ночью в пирамиды влезали люди, вставляли свечи в фонари и поворачивали их перед окнами, к великой потехе постоянно толпившихся здесь зрителей. Последние с любопытством теснились также около стоявшего по правую сторону дома ледяного слона в натуральную величину. На слоне сидел ледяной персиянин, двое других таких же персиян стояли по сторонам. ‘Сей слон, — рассказывает очевидец, — внутри был пуст и столь хитро сделан, что днем воду вышиною на двадцать четыре фута пускал, ночью, с великим удивлением всех смотрителей, горящую нефть выбрасывал. Сверх же того, мог он, как живой слон, кричать, который голос потаенный в нем человек трубою производил’.
Внутреннее убранство дома вполне соответствовало его оригинальной наружности. В одной комнате стояли: туалет, два зеркала, несколько шандалов, каминные часы, большая двуспальная кровать, табурет и камин с ледяными дровами. В другой комнате были стол резной работы, два дивана, два кресла и резной поставец, в котором находилась точеная чайная посуда, стаканы, рюмки и блюда. В углах этой комнаты красовались две статуи, изображавшие купидонов, а на столе стояли большие часы и лежали карты с марками. Все эти вещи без исключения были весьма искусно сделаны из льда и выкрашены ‘приличными натуральными красками’. Ледяные дрова и свечи намазывались нефтью и горели.
Кроме того, при Ледяном доме по русскому обычаю была выстроена ледяная же баня, ее несколько раз топили, и охотники могли в ней попариться. По именному Высочайшему повелению к ‘курьезной’ свадьбе Голицына с Бужениновой были доставлены в Петербург из разных концов России по два человека обоего пола всех племен и народов, подвластных русской государыне. Всего набралось триста человек. Маскарадная комиссия снабдила каждую пару местной народной одеждой и музыкальным инструментом.
6 февраля 1740 года, в день, назначенный для празднества, после бракосочетания сиятельного шута, совершенного обычным порядком в церкви, разноплеменные ‘поезжане’ потянулись со сборного пункта длинным поездом Тут были: абхазцы, остяки, мордва, чуваши, черемисы, вятичи, самоеды, камчадалы, якуты, киргизы, калмыки, хохлы, чухонцы и множество других ‘разноязычников и разночинцев’, каждый в своем национальном костюме и с своей прекрасной половиной. Одни ехали на верблюдах, другие — на оленях, третьи — на собаках, четвертые — на волах, пятые — на козлах, шестые — на свиньях и т.д. ‘С принадлежащею каждому роду музыкалиею и разными игрушками, в санях, сделанных наподобие зверей и рыб морских, а некоторые в образе птиц странных’. Шествие открывали ‘молодые’, красовавшиеся в большой железной клетке, поставленной на слоне.
Свадебный поезд, управляемый Волынским и Татищевым, с музыкою и песнями проехав мимо дворца и по всем главным улицам, остановился у манежа герцога Курляндского. Здесь на нескольких длинных столах был приготовлен изобильный обед, за которым каждая пара имела свое народное блюдо и свой любимый напиток. Во время обеда Тредьяковский приветствовал молодых следующим стихотворением:
Здравствуйте, женившись, дурак и дурка,
Еще… тота и фигурка:
Теперь-то прямое время нам повеселиться,
Теперь-то всячески поезжанам должно беситься.
Квасник-дурак и Буженинова…
Сошлись любовию, но любовь их гадка.
Ну, мордва, ну, чуваши, ну, самоеды!
Начните веселье, молодые деды:
Балалайки, гудки, рожки и волынки!
Сверите и вы бурлацки рынки.
Ах, вижу, как вы теперь рады!
Гремите, гудите, бренчите, скачите,
Шалите, кричите, пляшите!
Свищи, весна, свищи, красна!
Невозможно вам иметь лучшее время:
Спрягся ханский сын, взял ханское племя,
Ханский сын Квасник, Буженинова ханка.
Кому того не видно, кажет их осанка.
О, пара! о не стара!
Не жить они станут, но зоблить сахар.
И так надлежит новобрачных приветствовать ныне,
Дабы они все свое время жили в благостыне:
Спалось бы им, да вралось, пилось бы, да едалось.
Здравствуйте же, женившись, дурак и дурка.
Еще… тота и фигурка!
После обеда ‘разноязычные’ пары плясали каждая свою национальную пляску под свою национальную музыку. Потешное зрелище это чрезвычайно забавляло императрицу и вельможных зрителей. По окончании бала пестрый поезд, предшествуемый по-прежнему ‘молодыми’, восседавшими в клетке на слоне, отправился в Ледяной дом, который горел огнями, эффектно дробившимися и переливавшимися в его прозрачных стенах и окнах, ледяные дельфины и ледяной слон метали потоки яркого пламени, ‘смешные’ картины в пирамидах вертелись к полному удовольствию многочисленной публики, встречавшей новобрачных громкими криками.
‘Молодых’ с различными церемониями уложили на ледяную постель, а к дому приставили караул из опасения, чтобы счастливая чета не вздумала раньше утра покинуть свое не совсем теплое и удобное ложе…
Через девять месяцев после ‘курьезного праздника’ императрица Анна Ивановна скончалась, завещав, как известно, русский престол племяннику своему, принцу Брауншвейгскому Иоанну Антоновичу. За малолетством последнего, управление государством перешло в руки матери его, принцессы Анны Леопольдовны, женщины доброй, мягкой, обладавшей прекрасными душевными качествами. Анна Леопольдовна в первый же день своего правления уволила всех шутов, наградив их приличными подарками. С этого времени официальное звание ‘придворного шута’ уничтожилось навсегда. Хотя потом шуты и продолжали появляться при дворе, но уже под другим именем и не в шутовской одежде.
В заключение нашего очерка остается сказать несколько слов о дальнейшей судьбе князя Михаила Алексеевича Голицына и его жен.
Когда Голицын был отправлен по приказанию императрицы в S733 году из Москвы в Петербург и сделался шутом, об его жене-итальянке совсем забыли. Только через два года Анна Ивановна почему-то вспомнила о ней и поручила Салтыкову узнать ‘под рукою’, где она живет, какое имеет питание и от кого, а если выехала из Москвы, то куда и ‘на чьем коште’. Салтыков дознал, что Голицына проживает в Немецкой слободе, и велел каптенармусу Преображенского полка Лакостову навести точные о ней справки. Лакостов 21 января 1735 года донес следующее:
‘Пришел я католицкой церкви к патеру Фабиянусу и объявил ему, что я приехал из Воронежа, офицер, и при отъезде оттуда просил меня итальянский патер, который при вице адмирале Змаевиче службу отправляет, чтобы я уведомился о жене князя Михаила Алексеевича Голицына, на которой женился он, князь Голицын, в Италии, где отечество ее ныне, от кого она пропитание имеет и на чьем коште живет. На что оный Фабиянус объявил мне: она нанимает квартиру бедную, и в той квартире хозяин выставил двери и окошки за то, что она, княгиня, за квартиру не платит, а ей-де не токмо платить деньги, и дневной пищи не имеет, и для ее бедности дал ей два рубля денег, и ниоткуда никакой помощи к пропитанию не имеет, и валяется-де на полу, постлать и одеться нечем, в праздник Рождества Христова пришла сюда и говорит-де мне, что я умираю с голоду, не имею куска хлеба, и в то время дал ей денег семь алтын, она-де хуже всякой нищей, одежды и пищи никакой не имеет. И приказал оный Фабиянус служителю своему указать квартиру, где она живет, в Старой Басманной, в доме лейб-гвардии Преображенского полка, Полозова вдовы Марьи Федоровны, у сержантской жены Андреевской, в маленькой комнаточке, найму дает по три рубля в год. Оная княгиня объявила мне, что она от князя Михаила Алексеевича Голицына ничего после разлучения с ним от него не получала, и пищи ниоткуда не имеет, разве кто милостыню подаст, и со рвением говорила: ‘Хотя бы-де мне дьявол денег дал, я бы ему душу свою отдала, видишь-де ты, какое на мне платье и какая у меня постель’. Одежда на ней понинная, черная, ветха, постель — наволока холстинная толстая, набита сеном, одевается нагольного шубою ветхою. При том же она говорила и тужила: где-де ныне мой сын, князь Иван, которого я родила с ним, князем Михаилом Алексеевичем’*.
______________________
* Об этом сыне князя Михаила Алексеевича не упоминается ни в одном из родословий князей Голицыных (Долгорукова, Серчевского). Вероятно, отнятый от матери, он умер в младенчестве.
______________________
После донесения Лакостова мы не имеем никаких сведений о княгине Голицыной до 7 сентября 1736 года. В этот день императрица написала Салтыкову: ‘Семен Андреевич! Вели в слободе Немецкой сыскать Голицына жену-итальянку и как скорее пришли ее к нам на почте в Петербург, дав провожатого, чтоб ее бережно довез, только бы никто про это не ведал в Москве, пока к нам приедет, и дорогою не вели сказывать, что она едет. А как привезут ее в Петербург, вели явиться у генерала Ушакова тайным же образом’. Зачем так внезапно потребовалась Анне Ивановне Голицына и что сталось с последней по доставлении ее в Тайную канцелярию к Ушакову — неизвестно. Можно только предполагать, что ее бедствия в России окончились высылкой за границу.
По упразднении правительницей в 1741 году должности придворных шутов князь Михаил Алексеевич Голицын удалился в Москву, где его жена-калмычка вскоре умерла. От нее он имел двух сыновей: князя Алексея, умершего холостым, и князя Андрея, женившегося на Анне Федоровне Хитрово и оставившего многочисленное потомство. В 1744 году князь обвенчался в четвертый раз с Аграфеной Алексеевной Хвостовой, с которой прижил трех дочерей. Он скончался в 1778 году в глубокой старости, и полуразрушенную могилу его еще весьма недавно можно было видеть в селе Братовщине, по дороге от Москвы в Троице-Сергиеву лавру.
Опубликовано: Шубинский С.Н. Исторические очерки и рассказы. СПб.: Тип. М. Хана, 1869.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/shubinskiy/shubinskiy_pridvorniy_i_domashniy.html.