Николай Олигер
Николай Олигер
При казенной бумаге
При казенной бумаге
При казенной бумаге, Олигер Николай Фридрихович, Год: 1912
Время на прочтение: 30 минут(ы)
День был праздничный, но блюстители общественного спокойствия должны, в случае необходимости, исполнять свои обязанности и по табельным числам. Поэтому помощник тюремного начальника, в мундире и при орденах, перед обедней зашел в контору и подписал там несколько заготовленных писарями бумажек. Все они были самого маловажного содержания, и только одну, последнюю, помощник перечитал повнимательнее и сейчас же отдал несколько распоряжений.
Сначала писарю:
— Ступай в караульное помещение и скажи старшему, чтобы отрядил двоих для сопровождения.
Потом надзирателю, который от безделья ловил сонных осенних мух, жужжавших у открытого окна:
— Возьми политического из одиночного коридора, из сорок седьмого номера. Пусть оденется. В город пойдет.
Сделав все это, помощник хотел было идти в церковь, зная, что все остальное сделается и без него, но почему-то передумал и остался в конторе.
Пришли два солдата, совсем готовые в поход: с винтовками и патронными сумками. Один — веснушчатый, бледный, со строгим и слегка испуганным лицом. Другой — черноволосый и бойкий.
— Кто старший по конвою?
Бойкий выдвинулся вперед.
— Так что я буду, ваше благородие.
— Инструкции знаешь?
— Так точно. Не впервой.
Помощник сморщился и крякнул, а затем сказал с удвоенной строгостью:
— Будешь препровождать опасного политического. Никакого общения с вольными не допускай и держи ухо востро. Понял? За малейшее упущение будешь отвечать по всей строгости закона.
— Так точно! — отозвался бойкий казенным голосом.
Веснушчатый учащенно заморгал и подтянулся.
Помощник протянул солдату сложенную пополам четвертушку с подписями и расплывчатой синей печатью.
— Возьми препроводительную бумагу. Сдашь там под расписку, а потом доставишь обратно.
Солдат молча сунул бумажку за обшлаг шинели и внимательно посмотрел на арестанта, которого в это время привел надзиратель.
Арестант был еще совсем молодой, с едва пробивающимися усами и чистенько одетый в штатское платье: темный пиджак, синяя вышитая косоворотка и широкополая шляпа. На ногах — ботинки с пуговками. На вид ничего опасного не было, и поэтому оба солдата — особенно веснушчатый — сразу настроились особенно подозрительно.
Бойкий расписался, где следовало, довольно уверенно водя пером по бумаге, потом оба стали по бокам арестанта, который щурился и морщил нос от яркого солнечного блеска, заливавшего контору.
— Ну, марш!
Пошли.
Тюрьма — на горе, над самой рекой. Кругом — виноградники, сады, длинные, темные прямоугольники огородов. А вдали, в ложбине, едва маячит город. Чтобы добраться туда, нужно прошагать добрых верст шесть.
Осень уже на исходе, уже чувствуется, что близко зима, а солнце греет тепло и ласково, и кажутся золотыми в его лучах увядшие листья виноградников. Погружаясь в синеву неба, высоко летят паутинки. Деревья уже почти обнажились, но стоят такие веселые, тоненькие, стройные. Бодро вливается в грудь воздух, густой и пахучий.
За тюремными воротами арестант приостановился на одно почти незаметное мгновение, расправил члены и глубоко вздохнул. Долгая прогулка под осенним солнцем радовала его как призрак свободы. А после вечного серого сумрака одиночки все краски казались особенно сочными, запахи — пряными, звуки — серебристыми, как колокольчики католической мессы.
Солдаты, должно быть, привыкли к золоту виноградников, к яркому солнцу, к воздуху. Их загорелые лица мало изменились здесь, за воротами: даже как будто сделались еще более сосредоточенными и выжидающими. Оба шли в ноту, и арестант невольно применялся к их заученным, размеренным движениям.
Обогнули стену неуклюжего кирпичного завода, пересекли опустевший уже огород по протоптанной поверх разрытых гряд тропинке. Рыжеватая громада тюрьмы скрылась из глаз, и теперь было еще просторнее и еще веселее.
Одиночество располагает к болтливости. Арестант дышал полной грудью, наслаждался солнцем и воздухом, — и ему страстно хотелось поделиться своими переживаниями хотя бы с этими серыми и угрюмыми людьми, которые именно для него припасли свое оружие и, во всяком случае, были похожи больше на врагов, чем на друзей.
Сказал несколько слов, которыми обычно завязывают разговор с незнакомыми.
— Какая хорошая осень стоит… Что, всегда так бывает в этих краях?
Солдаты встрепенулись, быстро взглянули сначала на арестанта, а потом друг на друга.
— Что бывает-то? — переспросил веснушчатый.
— Да вот погода такая осенью! — объяснял арестант. — И тепло. У нас, на севере, давно уже снег лежит и волки по ночам воют.
— Волков тут нетути, потому что город! — нехотя процедил веснушчатый, но старший все-таки оборвал его:
— Поговори!..
Арестант усмехнулся и промолк. Три пары каблуков дружно и бойко стучали по засохшему, как асфальт, чернозему. У старшего что-то звякало в кармане: должно быть, медные деньги. Этот звук казался солдату недостаточно официальным, и он время от времени исподтишка придерживал карман рукой.
На перекрестке двух дорог приютился белый саманный домик с камышовой крышей. Перед домиком, на дороге, возился со щепочками ребенок лет четырех, в коротенькой, до пупа, розовой рубашонке. Из калитки, заслышав шаги, вышла уродливая беременная женщина, смотрела на проходивших злыми зелеными глазами. Арестант, осторожно минуя мальчика, прищелкнул пальцами:
— Эх ты, бутуз!
Женщина бросилась к ребенку и, с трудом сгибаясь, оттащила его к калитке. И, не сводя с арестанта зеленых глаз, бросила в него руганью, мелкой и колючей, как сенная труха. Арестант закусил губу и нахмурился.
Прошли версты две, — а город был еще все так же далеко, и едва приблизился небольшой поселок, который нужно было миновать по дороге. Солдатам, по-видимому, начинало надоедать напряженное молчание. Они все чаще и чаще искоса взглядывали на арестанта, а старший беззвучно шевелил губами, как человек, занятый какою-нибудь неотвязной думой.
Потом веснушчатый пробормотал скороговоркой:
— Обед-то, чай, без нас привезут в караулку…
— Так что ж?.. Оставят, сколько полагается! — успокоительно отозвался высокий.
— Черта с два оставят… Слопают!
Арестанту захотелось закурить, и, когда он полез в карман за табаком, солдаты сейчас же прекратили разговор и заметно крепче сжали винтовки. Веснушчатый даже подался вперед всем корпусом, как человек, приготовившийся ко всяким случайностям. Арестант достал табак, кусочек папиросной бумаги и принялся свертывать папироску. Старший вдруг грубо опустил свободную руку ему на плечо.
— Это не полагается… Оставь!
— Что не полагается? — удивленно переспросил арестант.
— Курить, значит, которые арестованные.
Арестант слегка нетерпеливым движением освободил плечо.
— Мне разрешено. Я — политический.
— Это нам неизвестно. Не полагается — и шабаш.
— Что за глупости такие…
— Нельзя, говорю!
Арестант покраснел от гнева, но сдержался и послушно спрятал табак. А солнце светило так ласково, и так хорош был чистый степной воздух, полный нежного запаха увядающих листьев. Не хотелось таить в себе злобу, потому что лучше быть таким же ласковым и добрым, как солнце. И, в конце концов, ведь, они совсем не обязаны относиться к нему иначе, как к врагу.
По неровной, кочковатой дороге солдатам, должно быть, очень неудобно было идти в неуклюжих и жестких казенных сапогах. У политического тоже заболели подошвы, но он был бы доволен, если бы дорога оказалась и еще вдвое длиннее. Только бы подольше не возвращаться в мертвый серый сумрак.
Добрались, наконец, до поселка. В нем всего одна только улица, широкая, густо обсаженная акацией и вишнями. Плети мелкого вьющегося винограда повисли на кое-как сколоченных заборах, сквозь щели которых свободно пробираются не только кошки и собаки, но и люди. От улицы разбегаются в обе стороны узенькие переулки, и там стоят подернутые заленью лужи, хотя дождя не было уже больше месяца.
В середине поселка — маленькая, квадратная площадь, вытоптанная скотом и изрытая свиньями, а на этой площади — совсем уже маленькая, словно игрушечная, деревянная церковь.
Когда проходили мимо церкви, арестант вспомнил, что сегодня большой осенний праздник. В палисаднике и на паперти толпились люди, нарядно и пестро одетые. Много женщин и детей, взрослых мужчин поменьше, — и эти были совсем незаметны в своих темных костюмах. Рдели и переливались всеми цветами желтые, красные и малиновые платки и кофты.
Богомольцы лущили семечки, громко переговаривались, не прислушиваясь к тому, что делалось в церкви. Сквозь открытую дверь, в полумраке, мелькали дымные огоньки свечей.
— Надо быть, престол у них сегодня! — догадался старший солдат и подтянулся, чтобы помолодцеватее пройти мимо толпы. Грозно сдвинул брови.
Богомольцы притихли, громкий разноголосый говор перешел в смутный шепот. Арестантов водили по этой улице каждый день, и в одиночку, и большими партиями, — но те были одеты в серое казенное сукно, и, вообще, совсем не были похожи на этого.
— На пуговках! — выговорил кто-то, всматриваясь в башмаки политического. И арестант почувствовал, что праздничная толпа почему-то настроилась враждебно. Он невольно ускорил шаги, и то же самое, чтобы не отстать от своего невольного спутника, сделали солдаты.
Вывернулись откуда-то мальчишки. Прыгали, вертелись у самых ног. И хором кричали, довольные неожиданным развлечением:
— Разбойник! Разбойник!
Арестант засмеялся. Старший солдат шутливо махнул винтовкой.
— Цыть, пострелята!
Рассыпались, как горох. Отстали.
— Вот и они, как вы! — сказал арестант.
Старший взглянул удивленно.
— Почему так?
— Не знают, а кричат. Вот и для вас я только разбойник, которого бояться надо. Вся и разница только в том, что вы сами ведете, а меня ведут.
Солдат немного замялся, — должно быть, вспомнил о строгостях инструкций, о которых напоминал помощник в конторе. Но за час времени, пока шли вместе, солдаты успели уже немножко привыкнуть к своему арестанту и, кроме того, очень уж скучно было идти так, не разговаривая. Веснушчатый был строже, — или, по молодости, не избавился от суеверного страха перед начальством, которое может все узнать и все увидеть. Сказал отрывисто:
— То, да не то. Мы на службе царю и отечеству, а за вами не догляди, так сейчас и лыжи навостришь.
— Понятно, навострю. На это у вас и винтовки есть.
Старший любовно погладил приклад трехлинейки.
— Правильно. Пуля — она далеко достанет.
— Так вот вы и убейте меня, если я вздумаю бежать. А, пока я иду спокойно, зачем вы на меня волком смотрите? И мне скучно, да и вам не весело.
— Уж какое веселье! — еще больше смягчился старший. И, чтобы сказать что-нибудь приятное арестанту, заметил с тем глубокомыслием, с каким всегда произносят чужие слова: — Бывает, само собой, что и безвинных сажают. Всяко достается тоже…
— Ну, безвинные-то только дураки попадаются! — неожиданно отрезал политический. — Этим уж вы меня не утешайте. А я, слава Богу, кое-что успел сделать.
— Говорит тоже! — нахмурился веснушчатый. А старшему, бойкому и жизнерадостному, должно быть, понравилось, что политический — не такой, как все другие арестанты, которых приходится водить из тюрьмы в город и обратно: не поет Лазаря и не жалуется на судьбу.
— Стало быть, по заслугам считаете? Так. Оно и душе легче. Политикой занимались или другим чем? На жулика-то не похоже будто.
И, не дожидаясь ответа, договорил:
— Умственное дело — политика. Господское. Поди, по книжкам все?
— Как придется. И почитывал и пописывал.
— Вам, господам, и так много воли дадено! — сердито ворчал веснушчатый. — Чего еще добиваетесь? Темный-то народ совсем забили.
И сейчас же замолчал, спохватившись: не наговорил ли лишнего.
Между городом и поселком дорога пролегает по высокой дамбе, переброшенной через заросшее огромными камышами болото. Камыши уже пожелтели и высохли, качают мягкими пушистыми метелками и слабо шелестят от ветра.
Запрыгала, торопясь и громко щелкая жирным брюхом об землю, крупная ярко-зеленая лягушка. За ней другая, третья. С дамбы скатились в воду, и широкие перепутанные круги побежали между стеблями камыша. Старший нагнулся, захватил щебенку и, размахнувшись, бросил ее туда, где скрылись лягушки. Вытер об полу шинели запылившуюся ладонь.
— А и господа и мужики — один черт! Подпусти тоже нашего брата к жирному краю: не хуже господ лопать будем. Только что без умственного дела. Да мне наплевать. Мне бы вот самому освободиться… Давно в запас надо, а держат. Война, чтоб ее… Того и гляди, в Сибирь угонят. Не слыхали, — повернул лицо к политическому, — скоро ли отвоюют?
Арестант пожал плечами.
— Откуда же мне знать? Я вот уже который месяц и лица человеческого не вижу, кроме надзирателей. Да и у тех больше не лица, а хари.
— Скучно, небось?
— Ничего, терпеть можно. Пишу, читаю… А на войне как дела?
— Да бьют все… Чего больше?
— А ты бы полегче! — опасливо посоветовал веснушчатый. — Как бы чего не вышло!..
— Э, чего там… Видишь, — все за книжками человек. Кому другому он вреден, а не нам. Нам от книжек — ни вреда ни пользы.
Однакоже замолчал, по-видимому, не совсем уверенный в правоте своих собственных слов. Но уже не так сторожко держал винтовку и шел вольнее, часто поглядывал по сторонам и даже мурлыкал что-то себе под нос.
В городе шли, как полагалось, — не тротуаром, а посреди улицы, по избитой и пыльной мостовой. И так как был праздник, то на улицах слонялось много людей, которым некуда было девать свое свободное время. Поэтому все с особым вниманием смотрели на арестанта и его конвой, заворачивали головы в их сторону, проходя мимо, а некоторые даже останавливались и смотрели вслед. Одни покачивали головами или вздыхали, другие смеялись. Таких было даже больше. Только какая-то старушка во вдовьих плерезах и с завернутой в носовой платок просвиркой сунулась было к арестанту с медной монеткой в руке, но веснушчатый легонько отстранил прикладом старушку и безапелляционно выговорил:
— Нельзя… Не полагается, бабушка!
Толстый господин в котелке, уже выпивший, несмотря на ранний час, крикнул арестанту, должно быть, угадав по наружности характер его преступления:
— Стыдно-с, молодой человек! Стыдно… В такое время, когда отечество…
И, словно испугавшись чего-то, торопливо свернул в переулок.
— Ах, шкура! — рассердился старший. — Туда же с укорами лезет, сытая твоя харя! Наворовался…
— А ты помолчал бы! — все настаивал на своем веснушчатый. — Неровно господин офицер…
Прямой путь шел через главную улицу, но солдаты, хотя и утомились от длинной прогулки, все-таки сделали почему-то порядочный крюк и пришли, куда было нужно, менее людными переулками. Остановились перед небольшим особнячком, выкрашенным в веселую голубую краску. Сквозь чисто вымытые оконные стекла просвечивали тюлевые гардины и цветы в майоликовых банках. Казалось, что там, внутри, должно быть так хорошо, уютно и мирно.
Солдаты не знали как войти, и, потоптавшись немного у парадного входа, украшенного большой медной дощечкой, завернули через незапертую калитку во двор.
Во дворе из открытого окна — уже без гардин и цветочных банок — выглядывал благообразный вахмистр с проседью и лысиной. Щурясь от солнца и сделав ладонь козырьком, посмотрел на пришедших. И улыбнулся арестанту, как старому знакомому.
— Пожалуйте, пожалуйте… Заходите! Вот сюда, служивые… Направо, в крылечко.
Из тесных сеней, с кадкой для воды и мочальной шваброй в уголке, попали прямо в канцелярию. Крепко пахло сургучом, бумажной пылью и кислыми щами. За длинным некрашеным столом сидели два писаря и быстро писали, одинаково склонив головы на одну сторону. Третий стучал на машинке. Поодаль поместился младший унтер-офицер и, вынимая из холщового мешочка форменные оловянные пуговицы, старательно пересчитывал их, а потом раскладывал на свободном месте стола одинаковыми кучками.
Старший стукнул винтовкой об пол и достал из-за обшлага препроводительную бумажку, которая порядком измялась за дорогу, но все же не потеряла своего специального казенного вида.
Писаря оставили работу и оглянулись, унтер-офицер как раз досчитал последнюю кучку и ссыпал все пуговицы обратно в мешок.
— Двести восемьдесят одна… Семи штук не хватает, чтобы им икнулось. Докупать придется!.. Наше вам почтение! Давненько не виделись!
— Да, с ареста! — усмехнулся арестант и вспомнил, как этот самый унтер держал его за руки при обыске.
— Теперь уже можно прямо сказать, что ваше дело скоро решится! — успокоил вахмистр, принимая от конвойного бумажку. — Вы присядьте тут, а я доложу.
И на носках, чтобы не так греметь шпорами, вышел за дверь, в комнаты с гардинами и цветами. Арестант сел на длинную скамейку, конвойные помялись и тоже решительно опустились по бокам арестанта. У всех троих ноги сладко заныли от усталости.
— Как здоровье? — справился унтер-офицер.
— Ничего! спасибо
— Побледнели вы очень. Или загар сошел, может быть… Здоровье-то беречь надо. Не скучаете? Пуще всего скучать берегитесь. Начальник-то у вас собака большая, но и с ним ужиться можно… На днях для вас целый ворох книг доставили. Мне господин полковник и просмотреть приказали… с вахмистром вместе. Хорошие книги. Которые есть даже с картинками. Не забывают вас.
— То-то тебе и нагоняй хороший был за эти книги! — усмехнулся один из писарей.
— Действительно… Там в одной книжке карандашными точками секретное письмо было наметано, а я прозевал. Потом полковник сам доискался как-то… Кричал здорово и ногами топал. Теперь вот посадил по хозяйственной части пуговицы считать.
Арестант почесал за ухом.
— Жаль…
— Вам жалко, да и мне нехорошо… Хотите папиросочку? Турецкая.
Арестант вспомнил, как на первом допросе товарищ прокурора предлагал ему свою душистую папиросу и заметно был обижен, когда арестант отказался. А сейчас совсем не хотелось обижать разговорчивого унтера.
Закурил с наслаждением, выпуская густые клубы едкого дыма.
Веснушчатый конвойный разочарованно вздохнул:
— Разрешается, стало быть… курить-то… А мы не давали.
Унтер-офицер посмотрел на него с презрительным сознанием своего служебного превосходства.
— Вы разве что понимаете? Одно слово — крупа!
Вернулся вахмистр. И, переходя через канцелярию, все еще сохранял на добродушном старом лице выражение почтительной суровости и неуклонной исполнительности, с каким стоял перед полковником. Кивнул унтер-офицеру:
— Павлов, тебя!
Павлов положил на край стола только что закуренную папиросу, торопливо одернул мундир и так же, как вахмистр, на самых кончиках носков, направился к двери. Сразу превратился из обыкновенного веселого человека со всеми обычными радостями и горестями в ту немую, инстинктивно-злобную машину, которая присутствовала тогда на обыске. А вахмистр сел, опять распустил лицо в улыбку, пригладил ладонью усы.
Солдаты смотрели на него исподлобья. Что-то казалось им подозрительным в этой чистенькой белой комнате и в этих людях, которые так легко и быстро меняют личину.
— Как делишки, служитель? — заговорил вахмистр.
Веснушчатый учащенно заморгал, а старший приподнялся, сплюнул в уголок и процедил сквозь зубы:
— Известно, какие наши дела… Одно слово — солдатская доля.
— Да, поприжали вас теперь, с войной-то… И то говори спасибо, что в действующую армию не угнали.
— Тут и дома хлопот много. У людей праздник, а у нас все страда. То туда, то сюда… Из караулов не выходим.
— Ну, Бог даст, скоро отдохнете! — примирительно сказал вахмистр и повернулся к арестанту, который, не спеша, докуривал папиросу. — Я так полагаю, что скоро и вам какое-нибудь облегчение выйдет. Очень уж от этой войны народ поумнел. Пустит кое-что насмарку.
Арестант, благодаря долгому тюремному сиденью, был совсем не в курсе текущих событий, но кое о чем все-таки догадывался. Помогало, может быть, особое, почти инстинктивное чутье, развивающееся в вынужденном одиночестве. И сейчас арестанту казалось не совсем понятным, почему вахмистр разговаривает о грядущих событиях не только без всякого огорчения, но даже с некоторой радостью. Вахмистр легко, как по книге, прочел мысли собеседника и объяснил:
— Вы вот, молодой человек, пожалуй, и за людей нас не считаете, а мы многое понимаем не хуже вашего. Если вожжи через меру натягивать, так они и оборвутся, пожалуй. И кони всю телегу разнесут… Так что от всего нашего житья одно мокрое место останется. Поослабить надо. До пределов умственности.
— Внизу поумнели, да сверху дураков много! — выговорил тот писарь, что стучал на машинке. — Добром не дадут.
Вахмистр крякнул.
— Не дадут, так сами и поплачутся. Наше-то дело небольшое.
— Однакоже… а если без дела придется остаться? — поинтересовался арестант.
— Не может этого быть. Если вы даже республику заведете, так и то без жандармов не обойтись. Во Франции-то их нету разве?
— Ну, там… Немножко в другом роде.
— И мы будем в другом роде. Смекалки хватит. Разве пожалуй, генерала нашего уберут, так тому — скатертью дорога. Такой окаянный веред, прости Господи…
— А уж наш батальонный всякого за пояс заткнет! — оживился старший солдат. — Всякого японца гаже. У нас говорят которые что, как погонят на военные действия…
— Никуда вас не погонят! — отрезал вахмистр. — Не нынче-завтра уже и мир подпишут. Навоевались.
И предупредительно рассказал арестанту целую кучу самых свежих новостей. Тот внимательно слушал, стараясь отделять ложь от правды, но, по-видимому, все то, о чем рассказывал вахмистр, было настоящей, доподлинной истиной. Под влиянием этой истины на душе у арестанта становилось все светлее и светлее, — но вот тихонечко открылась дверь в соседнюю комнату. Выглянул Павлов.
— Пожалуйте!
Солдаты поднялись было вместе с арестантом, но вахмистр удержал их:
— Не надо. Только наследите везде. Там ковры…
— Приказано, чтобы не спускать глазу! — настаивал старший.
— Теперь уже не твое дело. Мы отвечаем.
Солдаты все-таки тревожились. Все время, пока не было арестанта, опасливо посматривали на дверь и вздыхали.
Один из писарей покончил с перепиской какой-то длинной ведомости на больших разграфленных листах, зевнул и потянулся.
— Управился… Авось, теперь в город пустят.
— Держи карман шире! — усмехнулся тот, который сидел за машинкой. — Еще столько же подвалят. Я видал у полковника в кабинете… Приготовлено…
— Хуже каторги! — обозлился писарь. Встал и, помахивая руками, чтобы скорее прогнать усталость, подошел к солдатам. — Курские?
— Так точно! — с некоторым удивлением согласился веснушчатый. — А вы почем узнали?
— Да так, по всему. И по говору и по обличью. Я и сам оттуда. Угнали вот служить за тридевять земель, а у меня там хозяйство большое. Теперь, пишут, все в развал пошло.
— Без хозяйского надзора — не хозяйство!
Старший солдат нахмурился и опять сплюнул. Сказал потом, не обращаясь ни к кому в отдельности:
— Вот господин вахмистр докладают, что скоро народу облегчение выйдет… А по моему рассуждению, — все для начальства. Сейчас разве для себя тяготу несем, — хоть малую долю? Все для них. И господинчика вот этого привели. Он с начальством в раздоре, а мы канителься. По мне, так он хоть сейчас ступай на все стороны, потому что мне он не враг… Ну, и после так будет. Начальство же и заберет себе всю волю.
— Ты присягу принимал? — с неожиданной строгостью спросил вахмистр, постукивая пальцами по подоконнику.
Солдат уловил эту новую нотку и сразу поблек.
— Известно, что за престол и отечество… Но, как вы сами говорить изволили, насчет свобод…
— То-то, что ‘изволили’… Такие вещи тоже с толком понимать надо. Я — человек с образованностью и потому знаю, как и что следует, а ты — деревенщина, облом. Тут, например, канцелярия, присутственное место, а ты харкаешь на пол, словно в кабаке. Твое дело — слушаться и исполнять, а наше — думать и приказы отдавать. Понял?
— Известное дело, что так! — зачастил испуганно веснушчатый, видя, что его товарищ молча закусил губы. — Болтает себе по необразованности. Солдат должен слушаться приказа, и никаких. Просто себе болтает…
Писарь повернулся на каблуках, заложил руки в карманы и пошел к своему стулу. По дороге бросил язвительно:
— Эх, вы… А еще курские! И на что это вас таких земля родит!..
Со времени ухода арестанта прошло не более получаса, когда он уже вернулся обратно в сопровождении осторожно позвякивавшего шпорами Павлова. Арестант был сердит и красен, и даже волосы на голове у него взъерошились, как у потревоженного ежа. Укоризненно сказал вахмистру, который все еще барабанил пальцами:
— Хорошее, можно сказать, облегчение вышло! Прокуратура новую статью прибавила, — и все дело обращено к доследованию. Только и всего. За нос водят только. Все равно, я раз навсегда отказался от показаний…
— Агентурные сведения, может быть? — осторожно предположил вахмистр.
— Уж это вам лучше знать! — все еще горячился арестант, но, усевшись на старое место между конвойными, сразу остыл и улыбнулся. — Досадно, знаете… Вы-то, конечно, не виноваты и против вас я ничего не имею, но там…
Он кивнул головой в сторону комнат с гардинами и коврами.
— Да-с, человек черствый! — согласился вахмистр. — Однакоже, и он не сам по себе… Как сверху прикажут!
Конвойные встали и нетерпеливо переминались с ноги на ногу.
— Скоро отправляться-то?
— Торопиться некуда! В этакое место всегда поспеется! — благодушно сказал вахмистр, однакоже, приказал машинисту: — Отстукай-ка препроводительную, я снесу на подпись…
Писарь вставил в машину новую четвертушку и бойко защелкал, отбивая бледно-лиловыми буквами привычные фразы. Арестант тоже поднялся и заглянул через плечо писаря на четвертушку. Прочел:
‘По прекращении надобности при сем возвращается вам для содержания на прежних основаниях во вверенной вам тюрьме’…
— Уж хотя бы бумагу препровождали при человеке, — а то человека при бумаге… Ядовитые вы люди, господин вахмистр!
— Бумага важнее, потому что без этой бумаги вас и самого в тюрьме не примут! — объяснил писарь. — На свободе — паспорт, а с конвоем — препроводительная. Без того никакого порядку не будет…
Докончив четвертушку, ловким движением выдернул ее из машины и передал вахмистру. Тот опять сделал официальное лицо, поправил аксельбант, подкрутил усы и осторожно, как в святилище, вступил в комнату с гардинами.
Через четверть часа трое шли обратно по дороге в тюрьму. На прощанье вахмистр сообщил арестанту еще одну довольно важную политическую новость и этим снова привел арестанта в самое радужное настроение. Теперь он шагал по мостовой бойко и весело, хотя не успел еще отдохнуть как следует от утренней прогулки, внимательно рассматривал встречных и одному поклонился, — незаметно, одними глазами.
Встречный — пожилой человек с жиденькой седеющей бородкой — сдернул измятую шляпу и даже помахал ею в воздухе в знак приветствия. Но остановиться не решился и пошел дальше, все помахивая шляпой и кланяясь.
— Вишь ты! — удивился старший солдат. — Тоже из ваших товарищей, видно?
— Нет, так… Просто хороший человек.
— Старый уж, гляди… А не боится!
— Чего им бояться? — оборвал веснушчатый. — Не наш брат…
— Ну, тоже, как припечатают…
Проехали на извозчике две накрашенных девушки в слишком пестром одеянии. Должно быть, заинтересовались таким невинным на вид, молодым и веселым человеком, который шел по улице в сопровождении такой грозной стражи. Одна, в малиновой шляпке с желтыми перьями, крикнула:
— Миленочек бедный! За что это такого красавчика?
А другая, в розовом, послала воздушный поцелуй.
— Ого-го! —многозначительно протянул старший и засмеялся. — Тоже знакомые?
— Нет, к сожалению. Некогда было на воле такими делами заниматься… И на том спасибо, что пожалели.
— А душа у них мягкая, это верно. К иной присосется какой-нибудь подлюга, мучает всячески, деньги тянет, — а она хоть бы что… Только пуще любит. У всякого свое сердце есть, ежели хорошо понять. Оно, конечно, вахмистр — тоже начальство… И ежели бы не по службе…
— Что же?
— Тоже подлюга он, вот что! — неожиданно закончил старший. — Из таких, что мягко стелет, да жестко спать… Говорит всякие слова, а как понадобится — родную мать продаст.
— Нет, почему же! — не очень настойчиво возражал арестант. — Я думаю, и он тоже — как все. Вот объяснял же писарь, что не может жить человек без казенной бумаги. В вахмистре, может быть, бумаги больше, чем человека, но и в нем все-таки человек есть. Иначе не стал бы рассказывать мне разных новостей, потому что по бумажке-то уж этого никак не полагается.
Веснушчатый так же внимательно, как его товарищ, вслушивался в то, что говорил арестант, но, должно быть, не совсем понял. А старший удовлетворенно прищелкнул языком.
— Вот! И то правильно! Нашего солдата возьми: не человек, а насквозь бумага! А не бумага, так винтовка. Сейчас идем и бумажку с собой несем в обшлаге, а к бумажке живой человек припечатан. И выходит: несут две винтовки бумажку, а для чего — про то один бес знает.
Уже выходили из города, и здесь даже веснушчатый почувствовал себя свободнее. Вмешался в разговор, отстаивая свою постоянную позицию,
— Не бес, а начальство… За такие-то слова, кабы кто слышал… Мало еще тебя вахмистр пробрал?
— Ступай ты в болото вместе с вахмистром! Не ты ли доносить будешь? Я, брат, и сам, как старший по конвою, такое на тебя тогда наплету! Кто у меня запасные подошвы перед смотром занимал? Свои куда дел? За растрату казенного имущества с пылу горячих получить не хочешь ли?
— Что ж подошвы!.. Я разве к тому? Я не доносчик какой-нибудь… Но как у нас арестант — вольный, то и он тоже наговорить может.
— Этот-то?
И, немножко обеспокоенный предположением веснушчатого, старший с пытливым вниманием посмотрел на арестанта. Тот ничего не сказал, только пожал плечами. Старший перекинул винтовку на другое плечо и убежденно решил:
— Этот не скажет. Не из таких. Как он сам от начальства страдает… Дурак, брат, ты, — даром, что курский…
Веснушчатый тяжело вздохнул и промолчал. Несколько минут все трое молча меряли дорогу тяжелым и крупным шагом, потом старший снова вернулся к своей прерванной мысли.
— Две винтовки и бумажка… А — попробуй жив человек вон в те кустики побежать — пристрелим. Так и вынем живую душу. Разве мы убьем? Винтовки убьют, к которым мы приделаны.
— Как иначе? — охотно согласился на этот раз веснушчатый. — Упустишь арестованного — в дисциплинарку идти никому нет охоты…
— Сам-то жить хочешь? Ну, и он хочет. А убьем — не задумаемся. Почему так? Какое он нам зло сделал?
— Что ж зло?.. Зла никакого. Но только в дисциплинарку идти никому нет охоты…
— Вот то-то и оно! — с торжеством выкрикнул старший, довольный тем, что товарищ невольно помог ему взобраться до конца мысли. — Как ловко вся машина устроена! Хочешь не хочешь, а прицепят тебя к винтовке, приклеят к бумажке, и делай тогда все, что велят, не разбирая. А не будешь делать — сейчас тебя так или этак прижучат, и небо с овчинку покажется… Стало, быть, один страх нами верховодит. Вот ты бы, деревенщина курская, ходил бы себе за сохой да землю пахал. Ан и тебя прицепили и сейчас же, прицепив к винтовке, всякий остатний разум отняли, так что ты теперь и думать не смеешь.
— Думать я всегда смею! — обиделся веснушчатый. — Но только что боязно… И себя ты, смотри, этак до греха доведешь… Вылетит слово — не поймаешь.
Старший презрительно скривил губы.
— Бабьи речи… Оттого и бьют нас какие-то желторожие, что очень уж в нас страху много. Палкой разум отшибли… Так ли я говорю?
— Пожалуй, что и так! — согласился арестант. — Запуганного человека хорошо на веревке держать, но для дела он не годится.
— Куда годится? Плюнуть да растереть!
Солнце жгло теперь, как летом. Лица солдат покрылись потом. Шли все тяжелее и медленнее, и с трудом ворочался язык в пересохшем рту. Ветерок, который дул с утра, затих, воздух лежал неподвижный и раскаленный, и в нем бежали прозрачные голубоватые струйки.
Совсем перестал вязаться разговор, и даже арестант, которого после этого бледного призрака свободы опять ждала мертвая одиночка, почти с нетерпением начинал думать об отдыхе.
Старший ворчал:
— Вот тебе и праздник… Тут бы усы закрутить да у каруселей пошляться… Казачек пощипать малость. Жирные они, казачки-то… Так нет тебе: иди тут…
Веснушчатый натер себе ногу и слегка прихрамывал. Винтовки небрежно болтались на плечах, как простые палки, и только острия штыков по-прежнему тонко и как будто злобно поблескивали на солнце.
Приглядываясь искоса к своим провожатым, арестант о чем-то задумался. Сначала так, вскользь, мелькнула мысль и сейчас же исчезла. Потом вернулась, уже более настойчивая и определенная, и все росла и развивалась под влиянием ленивой поступи солдат, их сонных, разморенных лиц, нелепо болтающихся винтовок.
Шли по дамбе. Высокие, выше человеческого роста, камыши подступали местами к самой дороге, и арестант хорошо знал, что в этих камышах есть извилистые, едва заметные тропинки, по которым можно пробраться на тот конец болота, а оттуда окольными путями в город. Если сразу метнуться в сторону, скрыться в этих камышах и бежать со всех ног, выбирая места посуше, то солдаты потеряют след раньше, чем успеют опомниться и пустить в ход оружие.
Рассказы вахмистра только разожгли жажду свободы. Там, на воле, так много дела, так кипуче и бурно идет сейчас жизнь. Наверное, не хватает сил и людей и не окажется лишней отдохнувшая в тюрьме голова. А, с другой стороны, нет никакой надежды, чтобы удалось в более или менее близком будущем получить эту свободу другим, легальным путем. Хорошо, если пройдут только месяцы. Вернее — годы.
На мгновение шевельнулось было что-то вроде чувства стыда перед солдатами, которые сейчас, по-видимому, ничего не подозревают и ничего не опасаются, а за побег пойдут в ‘дисциплинарку’. Но, в сущности, разве он виноват в этом? Ведь, как бы то ни было, они сейчас — в разных лагерях и, стало быть, враги. И разве эти самые сонные солдаты не постараются повернее пустить пулю ему в спину?
Арестант замедлил слегка шаги. Для большей верности ему хотелось выгадать два-три лишних шага, которые могли изменить многое. Стенки дамбы очень круты и, вместе с тем, слишком высоки, чтобы можно было спрыгнуть вниз одним движением. Это — самый опасный пункт. Дальше, в камышах, уже можно считать все дело почти выигранным.
Вот уже солдаты заметно выдвинулись вперед, — и все еще ничего не замечают, вышагивают ровно и бессознательно, как автоматы.
Чувствуя, как в нервном подъеме напрягаются и становятся железными все мускулы, арестант прижал локти к бокам, готовясь к первому прыжку. И в то же мгновение веснушчатый круто остановился, сбросил с плеча ружье и взял его наперевес, почти касаясь штыком груди арестанта. Спросил резким, звенящим голосом, совсем непохожим на прежний:
— Ты что?
Тогда встрепенулся и старший, застыл на месте, повернувшись вполоборота, но смотрел на арестанта не со злобным испугом, а только с легким недоумением. У арестанта неровно забилось сердце, и краска сбежала с лица, но с болезненным усилием он поборол горькое чувство разочарования, смешанное с волнением, сделал невинную, улыбающуюся, ничего не понимающую мину.
— А что такое?
— Отстаешь зачем? Пошути еще…
— Да я и не отставал совсем… Просто устал, да и задумался немного…
И вдруг, как будто догадавшись о чем-то, громко, слишком громко, расхохотался.
— А вы подумали… а вы подумали… ну, Боже мой… подумали, что я бежать хочу?
Расхохотался и старший, заразившись этой веселостью, которая казалась такой искренней. У веснушчатого на потном лице сквозь загар выступила краска. Он вскинул винтовку на плечо и сказал, как будто извиняясь,
— На то и конвой, чтобы смотреть…. Всякое может случиться.
И по тону его голоса арестант понял, что веснушчатый, во всяком случае, еще не освободился от подозрений. Теперь уже нет никакого смысла устраивать вторичную попытку, слишком ясно, что ее тоже постигнет неудача.