Превращение голов в книги и книг в головы, Сенковский Осип Иванович, Год: 1839 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 34 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

О. И. Сенковский

ПРЕВРАЩЕНИЕ ГОЛОВ В КНИГИ И КНИГ В ГОЛОВЫ

Пусть люди бы житья друг другу не давали:

Да уж и черти-то людей тревожить стали!

Хемницер

Теперь и я начинаю верить в ночные чудеса! Ночь была самая

бурная, самая осенняя. Страшный ветер с моря ревел по

длинным улицам Петербурга и, казалось, хотел с корнем

вырвать Неву и разметать ее по воздуху. Облака быстро

протекали перед бледною луной, которая сквозь туманную их

пелену являла только вид светлого пятна без очертания. По

временам крупные капли дождя с силою ударяли в стекла моих

окон. Мы сидели вдвоем перед камином, один молодой поэт и я.

Из уважения хронологии, без которой нет истории, я должен

прибавить, что это было вчера.

Поэт был уже великий, но еще безымянный. Он еще

подписывался тремя звездочками, однако ж читатели при виде

этих трех звездочек всякий раз приходили в невольный трепет:

столько всегда под этою таинственной вывеской было тьмы,

ада, ведьм, чертей, мертвецов, бурь, громов, отчаяния,

проклятий и угроз человечеству, которое его не понимало! О,

как красноречиво ругал он ‘общество’! Да как огненно

описывал ‘деву’! Великий поэт! Он подавал о себе самые

мрачные надежды. Мой собеседник долго не говорил ни слова,

но я примечал, что при каждом сильном порыве ветра он

приходил в беспокойство. Я приписывал это особенному

нервическому его расположению. Вдруг из крыши вырвало часть

желоба, который с грохотом упал на мостовую перед самыми

окнами. Поэт вскочил.

— Пойдем гулять! — вскричал он. — Пойдемте гулять на

набережную!

— Гулять? — сказал я. — В бурю, в двенадцатом часу ночи?

— Что нужды? — возразил поэт. — Как можно сидеть дома в

такую погоду!.. Разве вы не находите никакого удовольствия

смотреть на эту великолепную борьбу стихий? Разве вам не

веселее любоваться на волны разъяренной Невы, чем на эти

пестрые толпы ничтожеств с расстроенными желудками, которые

каждый день перед обедом разносят их церемониально по

тротуару Невского проспекта и бессмысленно улыбаются одно

другому? Пойдемте. Вы еще но знаете наслаждения гулять в

бурю! Скоро полночь… Тем лучше! По крайней мере мы не

удивим людей.

— Вы решительно не любите людей? — спросил я, смеясь.

— Я их презираю! — отвечал поэт торжественным тоном.. —

Вид их для меня ужасен, — прибавил он, надевая палевые

перчатки. — Я их ненавижу, да и не нахожу, чтобы вы с своей

стороны имели много поводов обожать людей.

— Я всегда очень хорошо уживался с людьми, — возразил я

хладнокровно.

— Да разве еще мало зла сделали вам люди?.. или по крайней

мере старались сделать?

— Люди? Не говорите этого, мой друг! Вы, верно, хотели

сказать ‘литераторы’: а это большая разница!.. Я нахожу, что

люди всегда были слишком, слишком благосклонны и добры ко

мне.

— Ну так по крайней мере вы не встретите теперь ли

тераторов. Пойдемте!

Но знаю, эта ли причина или другие, более красноречивые

доводы поэта убедили меня согласиться на его странное

предложение, но дело в том, что я действительно по его

примеру вооружился галошами, надел плащ, У мы вышли на

Английскую набережную. Бесполезно было бы описывать все

мучения подобной прогулки, во время которой одною рукою

надобно было держать шляпу на голове, а другою беспрестанно

закутываться в плащ, срываемый с плеч ветром. Сделав

несколько шагов вдоль набережной, я остановился и решительно

объявил поэту, что не пойду против ветра, что если ему

угодно продолжать прогулку, то я предлагаю поворотить к

бульварам Адмиралтейства и идти на Невский проспект, где по

крайней мере строения заслонят нас несколько от бури.

Кажется, что великолепная борьба стихий скоро надоела и

самому поэту, потому что он без труда согласился с моим

мнением, дав мне только заметить красоту огромных черных

волн Невы, которые в это время были освещены луною,

освободившеюся на мгновение от туч. Мы благополучно достигли

бульвара. Поэт рассказал мне здесь много прекрасных вещей о

луне, которых я, для краткости, не повторяю.

Мы скоро очутились на Невском проспекте. Во все время

нашего странствования не встречали мы ни живой души. Улицы

были совершенно пустые, окна домов совершенно темные.

Дошедши до Большой Морской, я поворотил в эту улицу, чтобы

под защитою ее домов пробраться до своей квартиры, когда мой

товарищ внезапно был поражен необыкновенным освещением

одного из домов Невского проспекта по ту сторону

Полицейского моста. Он остановил меня. Действительно, дом

был весь в огне. Сначала мне казалось, что этот яркий свет

разливался из окон Дворянского собрания, но поэт, который

превосходно знал топографию Невского проспекта, скоро убедил

меня, что освещенный дом должен лежать гораздо ближе. Все

соображения местности приводили нас обоих к заключению, что

это был тот самый дом, в котором находятся магазин и

библиотека Смирдина. Но что значит такое освещение после

полуночи? Разные предположения, одно страннее другого,

приходили нам в голову и после тщательного разбора были

поочередно отвергаемы как неправдоподобные. Я видел, что

поэту страх хотелось решить загадку личным удостоверением, и

сам предложил ему перейти чрез Полицейский Мост, чтобы

посмотреть вблизи на предмет наших гипотез.

С мосту уже были мы в состоянии убедиться самым по

ложительным образом, что освещение, которое нас так

поражало, в самом деле происходило из магазина и библиотеки

Смирдина. Но удивление наше возросло еще более, когда,

пройдя несколько шагов, мы приметили первые кареты длинного

ряда экипажей, уставленных в три линии вдоль всего тротуара.

Не оставалось более никакого сомнения, что в залах

Александра Филипповича Смирдина происходит что-то

необычайное — собрание — быть может, бал — или по крайней

мере свадьба. По мере того, как мы подвигались вперед, форма

экипажей и упряжи, наружность лошадей, кучеров, лакеев более

и более приводили меня в недоумение: это были по большей

части старинные рыдваны, кареты и линейки готического фасона

с дивными украшениям, кони непомерной величины в сбруях

прошедшего столетия, люди тощие, длинные, бледные, в

допотопных ливреях и с ужасными усами. Я обратил внимание

моего спутника па это странное обстоятельство: он посмотрел

и вздрогнул. Уста его дрожали.

— Чего вы перепугались? — спросил я.

— Ничего! — бодро отвечал поэт. — Ничего, так, — прибавил

он спустя несколько мгновений, но уже измененным голосом и

схватил меня под руку, я приметил, что он дрожит. — Рок!

рок!.. — продолжал он именно тем голосом, который в стихах

своих называл ‘гробовым’. — Пойдемте! Нечего делать…

Пойдемте, это собрание относится к одному из нас. Я и забыл,

что обещал быть в нем сегодня!

И, говоря это, он сильно жал мою руку и увлекал меня ко

входу в освещенный дом.

— Так что же оно значит? — спросил я, несколько встре

воженный его отчаянным тоном.

— Увидите! Увидите! Это любопытно!.. очень любопытно!..

это поучительно!.. Вы узнаете много нового. Мне обещали

открыть одну великую тайну…

— Кто обещал?

— Кто! — воскликнул он печально. — Кто!.. Тот, кому оно

как нельзя лучше известно. Тот, кто… Не спрашивайте, ради

бога! Вы его увидите сами.

— Да кто же эти люди? Откуда эти уродливые экипажи?

— Кто эти люди?.. Разумеется, петербургские жители. Мало

ли в городе старинных экипажей?.. Вы видите, что между ними

есть и новые кареты. Посмотрите, какая щегольская коляска!

Эй, кучер!.. чья коляска?

Кучер назвал одного из известнейших поэтов наших.

— Видите ли?.. и он здесь! Пойдем скорее.

Ответ кучера несколько успокоил меня. Любопытство мое

возбуждено было в высочайшей степени, тем более что я ничего

не слыхал о приготовлениях к этому празднику и что он был

для меня совершенною нечаянностью. Правда, место, где он

происходил, и имя, которое только что я услышал, заставляли

думать, что это должно быть литературное собрание, а в моей

частной философии есть коренное правило, никогда не купаться

в море между акулами и не бывать в подобных собраниях — два

места, где, того и гляди, отхватят вам ногу острыми зубами

или кусок доброго имени дружеским поцелуем, но на этот раз я

готов был впервые в жизни нарушить мудрое правило, чтобы

узнать причину столь многочисленного ночного конгресса. Мы

взошли на подъезд, который был ярко освещен и покрыт

теснившимся народом. В дверях стояли два человека: они,

казалось, раздавали билеты входящим, и один из них громко

повторял: ‘Пожалуйте, господа, пожалуйте скорее,

представление начинается’.

— Представление? — вскричал я. — Что это значит? Какое

представление?

— Да, да! представление! — отвечал поэт дрожащим голосом.

— Я давно уже получил приглашение.

— Да кто же здесь дает представление после полуночи? —

спросил я довольно громко.

Вопрос мой, видно, был услышан одним из раздававших

билеты, потому что он оборотился ко мне и сказал с важ

ностью:

— Синьор Маладетти Морто, первый волшебник и механик его

величества короля кипрского и иерусалимского, будет иметь

честь показывать различные превращения… Пожалуйте,

господа! пожалуйте скорее! представление начинается!

Говоря это, он почти насильно сунул нам в руку два билета,

и толпа, теснившаяся сзади, втолкнула нас в двери. Это имя,

признаться, несколько зловещее, страшное лицо и хриплый

голос раздавателя билетов, странные фигуры, которые нас

окружали в сенях и всходили с нами по лестнице, все это

способно было внушить некоторый страх и самому храброму. Я

сообщил сомнения свои поэту и не решался идти далее. Он

засмеялся над моей трусостью, но каким-то глухим, отчаянным

смехом, и опять потащил меня по лестнице. Не скрываюсь, что

в это время любопытство Мое совершенно пропало и только

ложный стыд заставил меня повиноваться моему спутнику. Мы

достигли входа в книжный магазин. Здесь два другие человека

переменили у нас билеты и просили идти далее. У дверей

первой залы не было никого: мы вошли без всяких обрядов,

никто не потребовал с нас платы за вход, и это меня удивило

еще более. Зала была освещена множеством кенкетов, уставлена

во всю длину частыми рядами стульев, и по крайней мере три

четверти их заняты были посетителями обоего пола. Книги с

прилавков были убраны, и все шкафы завешены красными

занавесами. Огромный занавес такого же цвета закрывал всю

глубину залы со стороны Конюшенной улицы. Перед ним

находился длинный стол, на котором в разных местах стояли

инструменты и ящики. За столом важно расхаживал человек в

черном фраке и по временам отдавал приказания служителям.

Изо всего можно было заключить, что это сам синьор Маладетти

Морто, первый волшебник и механик его величества короля

кипрского и иерусалимского. Желая взглянуть ближе на него и

на его зрителей, я подошел к первым рядам стульев. Лицо

этого человека кроме пронзительного взора и насмешливой

улыбки, сросшейся с его тонкими губами, не представляло

ничего примечательного. Перед ним на двух первых рядах

стульев сидели в глубоком молчании Александр Филиппович

Смирдин, очень бледный лицом, и почти все светила нашей

поэзии и прозы — люди с гениями столь необъятными, что

сознание ничтожества моего подле них оттолкнуло меня с силою

электрического удара на противоположный конец залы, где я

скрылся и пропал в толпе. Никогда еще не видал я такой массы

ума и славы. Великолепное зрелище! В расстройстве от своего

уничижения я потерял из виду поэта и, смиренно заняв место в

одном из последних рядов, с нетерпением ждал начала

представления. Надобно заметить, что между гениями первых

рядов я видел множество напудренных париков: при беглом

взгляде, который успел я бросить на них, находясь еще в

главном конце залы, мне показалось, будто эти почтенные лица

не совсем мне незнакомы и что я встречал их иногда в каких-

то картинках, но краткость времени не дозволяла мне собрать

и привесть в порядок своих воспоминаний, вокруг меня не было

ни одного знакомого человека, у которого мог бы я

расспросить, а между тем и представление уже начиналось.

Раздался звон колокольчика. Все утихло. Человек в черном

фраке, расхаживавший за столом, остановился и приветствовал

собрание тремя поклонами.

— Милостивые государи и государыни! — сказал он. — Недавно

приехав в эту великолепную столицу и не имея счастия быть

вам известным, я должен прежде всего сказать несколько слов

о себе. Видя меня в этом магазине, вы, может быть,

полагаете, что я писатель. Нет, я давно отказался от

притязаний на авторскую славу: я был автором, но теперь я

волхв и колдун. Хотя природа и наделила меня всеми

способностями для того, чтоб быть славным сочинителем

повестей и былей, я, однако ж, предпочел атому званию

другое, более выгодное. Не спорю, что иногда очень приятно

шалить с веселою, беззаботною сатирой и смотреть на движения

своих ближних в свете, как на игру бесконечной комедии,

нарочно для вас представляемой вашим родом, и самому

смеяться и рассказывать про свой смех тем, которые сидят

подле вас, но пришли в этот огромный театр без очков. Но это

ремесло имеет разные свои неудобства. Расскажите дело, как

его видите, как оно было или как быть могло: один сердится

на вас, зачем оно так было, другой, зачем оно так может

быть, тот думает, что вы рассказываете лучше его, и бесится

на вас за то, что рассказ ваш не совсем глуп, иной находит

сочинение ваше глупым и бранит вас за то, что, как ему

кажется, сам он написал бы его гораздо лучше. Путешествуя по

разным странам мира, я решительно убедился, что для людей

писать невозможно. И, видя перед собою такое блестящее

собрание авторских гениев всех возможных разборов, я дерзаю

даже удивляться, как вы, милостивые государи, решились на

такое скучное, неприятное, бесполезное ремесло! Зачем вам

быть писателями, когда вы можете прослыть отличнейшими

шарлатанами? Посмотрите на меня: я шарлатан!.. и чрезвычайно

доволен моим званием. Прекрасное звание! веселое звание!

благородное звание! Сделайтесь и вы, все до единого, шар

латанами: для вас это будет очень легко — вы уже сочинители,

первый шаг сделан. Я говорю по опыту. Нарядитесь все

фиглярами, паяцами, шутами: как вы тогда будете хорошо

понимать друг друга! как вам будет ловко жить с себе

подобными! как явно будете обманывать Друг друга и всех на

свете! Да как потом будете вы смеяться!.. Главная трудность

жизни, поверьте, происходит единственно оттого, что люди

одеваются не в свои платья. Если бы каждый из нас нарядился

соответственно своим деяниям или писаниям… Вот для

представления вам образчика дола я тотчас переоденусь в

шутовское платье, и вы меня мигом поймете. Как прикажете

нарядиться? Гением?.. философом?.. глубокомысленным ученым?

Нет! Все это костюмы слишком старые, слишком обыкновенные,

изношенные и запачканные дураками…

Вот… на нынешний вечер… и только для вас… наряжусь я

человеком ко всему способным. Наряд, правда, уж слишком

пестрый, немножко карикатурный, но он теперь в большой моде

и притом самый удобный для производства тех чудесных

явлений, которые хочу иметь честь вам представить. Дайте мне

только время принарядиться как следует:

увидите, какие покажу я вам фокусы!.. О, вы любите фокусы!

Вы сами делаете их превосходно, однако ж таких, как те,

которые я вам сегодня представлю, надеюсь, вы еще не

производили и не видали. Вы уже горите нетерпением? Из глаз

ваших брызжет любопытство? Вы сомневаетесь в возможности

превзойти вас на этом благородном поприще?.. Погодите.

Сейчас, сейчас!.. Между тем, милостивые государи и

государыни, извольте занимать места: представление будет

разнообразно и великолепно.

Вот мой костюм. Делая все основательно, прежде всего — не

при вас будь сказано — я надеваю панталоны… парадные,

полосатые, разноцветные… сшитые, как изволите видеть, из

исторических атласов и статистических таблиц: теперь, если

мне пли вам понадобятся справки для глубокомысленных

соображений, они все тут… Вот на этой ноге годы, месяцы и

числа деяний народов… Вот здесь раскрашенные картины их

исторической жизни. А там точное показание рогатого и

безрогого скота, состоящего сегодня налицо у вышеупомянутых

народов. Одну ногу сую в сапог, выкроенный из романов,

другую обуваю в драматический котурн. Жилет у меня цвета

германской философии с мелкими умозрительными пуговками. На

шее повязываю себе большим бантом промышленность и торговлю.

Кафтан надеваю антикварский. Волосы намазываю технологией и

причесываю под изящные искусства…

Наряд, как изволите видеть, отменно идет мне к лицу… Но

чтоб предстать перед вас полным, ко всему способным шутом,

надеваю еще на голову вместо колпака химическую реторту и

начинаю говорить с вами на двенадцати языках, которых ни я,

ни вы не понимаем.

Теперь я готов к вашим услугам. Милостивые государи и

государыни, пожалуйте сюда скорее, торопитесь, не зевайте.

Есть еще десяток билетов. Цена за вход весьма уморенная: с

дам и мужчин не берем ни копейки, дети платят половину.

Приходите! Право, не будете раскаиваться, что пожертвовали

своим временем. Вы, может быть, спросите, как можем мы

давать представления так дешево? скажете, что мы должны быть

в убытке? Конечно, с первого взгляда оно так бы казалось, но

мы отыгрываемся на большом числе ротозеев, и хотя с них

получается очень мало, ровно нуль, однако ж множество нулей

с одним искусным шарлатаном впереди составляет огромную

сумму. Этот расчет мы, шарлатаны, понимаем прекрасно.

Приходите же, пожалуйста: здесь показываются невиданные и

неслыханные штуки, про которые не снилось ни Месмеру, ни

Калиостро, ни даже знаменитому Пинетти, моему покойному

дяде, шурину, брату, куму и наставнику. Эй, честные господа!

Эй, почтенные, прекрасные госпожи! живее, проворнее… Не

скупитесь, берите остальные билеты: вы увидите здесь дивы ди

вные и чудеса сверхъестественные. Здесь показывают не мосек,

одетых историческими лицами, не обезьян, наряженных в бально

е платье: представление наше нового и гораздо высшего рода,

приспособленное к понятиям и потребностям людей столь знамен

итых и столь образованных, как вы, милостивые государи и гос

ударыни, приведенное в уровень с веком, подобранное к росту

современных идей. Все новые изобретения и открытия прошедших

, настоящих и будущих веков были призваны нами для сообщения

ему занимательности и совершенства, достойных такого умного

и глубокомысленного собрания… потому что я и мои собратия,

шарлатаны всех родов и названий, обожаем всякие открытия,лиш

ь бы эти открытия нас не закрывали.

Спешите, господа! спешите! Представление начинается. Кому

еще угодно к нам пожаловать?.. Еще есть два порожние места.

Никого нет более?.. Раз, два, три! Поднимайте занавес.

И так как, милостивые государи и государыни, вы удостоили

наше представление блистательного и многочисленного

присутствия, то я сперва покажу вам мой кабинет заморских

редкостей. Если вам случалось прежде посещать эту залу, то

вы помните, что все эти шкафы, которыми стены так плотно

обставлены, всегда были открыты и наполнены книгами. В эту

минуту они завешены и заключают в себе мой физиологический

кабинет, составленный из редкостей, каких нет, не бывало и

никогда не будет на свете. Что, если я доложу вам, что

теперь на этих полках вместо книг стоят головы, которые

сочиняют книги? Вы уже удивляетесь, слыша, что мой кабинет,

который тотчас откроется взорам вашим, состоит исключительно

из человеческих голов всякого рода, разбора, калибра, весу,

объема, вида и достоинства. Но вы удивитесь еще более, когда

я почтеннейше доведу до вашего сведения, что их у меня

двенадцать тысяч. Вы скажете: неправда! быть не может! Вы

подумаете, что я туманю, и спросите, откуда взял я столько

голов! На все есть у меня ответ ясный и удовлетворительный.

Прошу благосклонно выслушать.

Бессмертный мой дядя, шурин, брат, кум и наставник

Джироламо-Франческо-Джакомо-Антонио-Бонавентура Пи-нетти, о

котором вы сами иногда рассказываете такие чудеса, что не

знаешь, в какую упрятать их голову, путешествуя по различным

странам, землям и народам, однажды заехал нечаянно на самый

край света. Он увидел себя в баснословном африканском

государстве, называемом между нами, учеными, Голкондою — где

алмазы растут точно как у нас огурцы — где за железный

гвоздь дают топор чистого золота — где книги пишутся с

одного конца, а понимаются с другого. Там царствовал тогда

мудрый, знаменитый и могущественный султан Шагабагам-

Балбалыкум, славившийся на целом Востоке своим правосудием.

Однажды за столом он так взбесился на своего повара, который

прислал ему пережаренную куропатку, что приказал обезглавить

его, всю кухню, весь свой двор, все свое государство,

которое, впрочем, было очень невелико. В восточных

государствах эти вещи случаются почти ежедневно. В

правосудном гневе своем мудрый султан Шагабагам-Балбалыкум

явился столь неумолимым, что, когда по обезглавлении всего

государства предстали перед него с донесением два его

палача, он приказал, чтобы и они срубили друг другу головы,

что и было исполнено со всею надлежащею строгостью. Будучи

на другой день без завтрака и без подданных — во всей

Голконде оставались в живых только мудрый султан Шагабагам-

Балбалыкум и мой незабвенный учитель Джироламо-Фран-ческо-

Джакомо-Антонио-Бонавентура Пинетти — он наименовал

последнего своим первым поваром, камердинером, евнухом,

секретарем, казначеем, визирем, комендантом всех морских и

сухопутных сил и единым другом, и трое суток жили они очень

весело. Султан царствовал в пустом государстве со славою,

мой наставник управлял на славу пустым государством, оба они

начинали уже прославляться в Африке, как однажды зашел у них

любопытный разговор.

— Мудрый султан Шагабагам-Балбалыкум! — воскликнул

Пинетти.

— Что, мой любезный Пинетти? — воскликнул султан.

— Вы вчера изволили лестно отзываться о моем управлении.

— Я очень доволен твоим усердием. Моя Голконда явно

приходит в цветущее состояние. Но скажи мне, пожалуй, как ты

это делаешь?

— Посредством политической экономии, мудрый султан

Шагабагам-Балбалыкум.

— Политической экономии? — повторил мудрый султан. — Что

это за чертовщина?

— Это наука, нарочно выдуманная у нас на Западе для

обогащения пустых государств посредством разных пустяков.

— Так у нас есть и такая наука? — вскричал изумленный

султан. — Аллах велик, мой любезный Пинетти!

— Очень велик, — отвечал Пинетти. — При помощи этой

удивительной науки три великие промышленности, сельское

хозяйство, ремесленность и торговля, оказывают неимоверные

успехи в торжественных речах и книгах, так что в три дня

любой народ может сделаться необыкновенно богатым по теории,

умирая с голоду в практике. Великие истины этой науки,

которые быстро и успешно распространяю я в Голконде…

— Вот этим я не совсем доволен, мой любезный Пинетти. Я не

люблю истин, и в особенности великих.

— Мудрый султан Шагабагам-Балбалыкум! истины этой науки

только баснословные истины, да притом так называемые великие

истины вредны тогда только, когда они могут закрадываться в

головы, а так как вы благоразумною и решительною мерой

изволили устранить навсегда это неудобство…

— И то правда! Ну, так очень рад, что великие истины

политической экономии быстро и успешно распространяются вне

голов. Однако ж скажи мне, кто, собственно, им верит у нас,

если они так успешно и быстро распространяются?

— Никто, мудрый султан Шагабагам-Балбалыкум.

— Жалую тебе за это почетную шубу! — вскричал султан в

восхищении.

— Вообще все идет так прекрасно, — продолжал Пинотти, —

что наша политическая система найдет себе подражателей на

всем Востоке и ваше имя как первого ее изобретателя будет

вечно жить в потомстве. О, эта система производит сильное,

удивительное впечатление во всей Африке! Вы одним ударом

опрокинули все прежние политические теории и открыли новую,

удивительно простую и ясную. Одного только недостает в этой

чудесной системе: сегодня поутру я, как ваш верховный

визирь, чтобы показать всю энергию моей администрации,

признал необходимым, как у нас говорится, frapper quelques

grands coups d’etat (Устроить несколько государственных

переворотов (франц.)), то есть для примера отколотить

кого-нибудь по пятам, и…

— Что ж? — вскричал султан.

— Некого колотить, — отвечал мой учитель, скромно потупив

глаза.

— Досадно! — сказал мудрый султан. — За все твои не

обыкновенные подвиги я от души желал бы доставить тобо это

истинно визирское удовольствие, тем более что и мера сама по

себе спасительна: но как же быть теперь? Откуда взять для

тебя пят pour frapper de grands coups d’etat, как у вас

говорится? Не хочешь ли употребить на это твои соб

ственные?.. Я сам готов взять палку и для примера отвалять

тебя на славу.

— Я счел бы себя счастливейшим из людей… — отвечал мой

наставник в некотором затруднении, — но… но боюсь…

— Чего боишься?

— Того, что эта мера может быть непонята, перетолкована

неблагонамеренно… Скажут, что мудрый султан Шага-багам-

Балбалыкум собственноручно изволил наказывать своего

визиря за разные несообразности, что дела у нас идут дурно,

что политическая экономия никуда не годится…

— Правда, правда! — вскричал султан. — Ты прав, Пинетти!

Вы удивительно мудрый и дальновидный человек! Сам Гарун-аль-

Рашид не имел такого остроумного визиря. Но как же быть с

пятами, которые, как я сам знаю, необходимо нужны тебе для

успешного хода нашей восточной администрации? Было у меня

несколько карманников, позоривших всю мою голкондскую

литературу… Как жаль, что я велел их обезглавить вместе с

прочими! Я бы теперь с удовольствием предоставил их тебе,

чтобы ты порядком отколотил их по пятам для примера всей

африканской пустыни.

— Карманников?.. Это термин голкондский?

— Ну да! Голкондский. Карманников, то есть изобретателей

системы ‘битья по карманам’… людей, которые алчным пером

своим посягали на чужие карманы и производили настоящий

грабеж. Да правду сказать, они не стоили и палки! Как быть,

однако ж?

— Не прикажите ли оживить кого-нибудь из голкондцев? Я

берусь, если вам угодно, известными мне средствами поставить

на ноги всех обезглавленных.

— Я уже вчера думал об этом и был уверен, что ты в со

стоянии сделать это. Вы, западные, собаку съели на все

науки. Сколько ты их знаешь?

— Сто восемьдесят.

— Я так и полагал. Сто восемьдесят наук! Знаешь ли,

любезный Пинетти, что с этою пропастью наук можно было бы,

мне кажется, поставить их на ноги без голов.

— И очень легко!

— Неужели?.. Но как же они будут жить без голов?

— Нынче у нас доказано, что голова совсем не нужна

человеку и что он может все слышать, видеть и обонять по

средством желудка, который даже в состоянии узнавать людей

сквозь стены, читать письма, спрятанные в кармане, описывать

события, происходящие за тысячу миль, и с точностью

предсказывать будущее, чего головам никогда не удавалось

сделать удовлетворительно, даже когда они пытались только

предсказывать перемены погоды с помощью лучших барометров.

— Аллах, аллах! — вскричал изумленный султан. — Вот уж

этого никак я не думал, чтоб желудок был умнее головы!

Аллах, аллах! Нет силы ни могущества кроме как у аллаха! И,

следственно, когда я в Голконде стану царствовать желудком,

оно выйдет еще мудрее нынешнего царствования моею головою?

— Гораздо мудрее, если только это возможно. Ваше цар

ствование будет тогда магнетическое, ясновидящее.

— Ясновидящее! Ах, как ты меня обрадовал! Знаешь ли,

любезный Пинетти, я давно уже… с тех пор как в наших

африканских песках распространились ваши западные умозрения

п разные прочие вздоры… я давно желал иметь хорошенькое

царство, составленное из людей, преобразованных по новому

плану, из людей основательных и положительных, которые бы

рассуждали и управлялись желудками. Я приметил, что у меня в

Голконде все глупости выходили из голов, да и на всем

Востоке они происходят оттуда жене знаю, как у вас, на

Западе?

— У нас на Западе глупости происходят из желудка.

— У нас на Востоке желудки, слава богу, отличны, но головы

крепко порасстроены теориями.

— У нас на Западе головы, слава богу, отличны, по желудки

все вообще ужасно расстроены и алчны и производят страшные

потрясения, перевороты, революции…

— Если б я был султаном на Западе, я бы велел всем вам

отсечь желудки.

— Вы так мудры, великий султан Шагабагам-Балбалыкум!..

— Так ты мне возвратишь их в целости, только без голов?

— Извольте.

— Я награжу тебя за то по-султански.

— Я уверен в вашей неисчерпаемой щедрости!

— Дарю тебе все головы моих голкондцев.

Пинетти в знак благодарности упал к ногам мудрого и

великодушного султана Голконды и с благоговением поцеловал

его туфли.

Мой незабвенный наставник, конечно, ожидал гораздо

значительнейшей милости за свою услугу: но что прикажете

делать с таким своенравным африканским властителем! При

помощи известных себе секретов статистики, истории,

политической экономии, умозрительной физики и разных других

несомненных наук, также при могущественном пособии животного

магнетизма мой бессмертный учитель в одни сутки надушил все

эти мертвые туловища летучими жидкостями и динамическими

теориями, возбудил деятельность их желудочных нервных узлов,

открыл в их подложечных областях чувства зрения, слуха,

обоняния, память, предчувствие, воображение, и прочая, и

прочая, и, приведши тела в сообщение с небольшим Вольтовым

столбом, поднял всех голкондцев на ноги. По данному знаку

они встали и пошли кланяться, интриговать, решать дела,

писать ученые книги, читать вздорные романы — как будто ни в

чем не бывало! — не примечая даже, что ни у одного из них

нет головы на плечах. Мудрый султан Шагабагам-Балбалыкум

помирал со смеху, смотря на свое магнетическое государство.

С тех пор любимая его забава состояла в том, чтобы, лежа на

софе и куря трубку, двух главных своих карманников сперва за

ставить дружески целоваться и взаимно превозносить себя

похвалами, а потом, искусно поссорив их между собою, довести

до драки в своем присутствии: и когда один из них, вздумав

дать пощечину другому, замахнется для нанесения обидного

удара, и рука его, не встречая лица, опишет по пустому

воздуху полукружие над шеей противника, тогда-то мудрый

султан Шагабагам-Балбалыкум хохочет, бывало, до слез и

потешается над своим ясновидящим народом! Так как он теперь

надеялся один с ним управиться, то мой незабвенный

наставник, собрав все подаренные себе головы, счел приличным

скорее унести оттуда свою собственную. Он нагрузил ими

десять кораблей, но впоследствии оказалось, что девять

десятых из них не стоили и гроша, и он побросал их в море,

оставив себе двенадцать тысяч голов, отличнейших в целом

государстве, из которых и состоит великолепный кабинет

физиологических редкостей, находящийся нынче в моем

владении.

Теперь, как уже вам известна история моего кабинета, как

вы уже знаете, что это за головы, и не сомневаетесь в том,

что это настоящие людские головы, не телячьи, не бараньи, не

сахарные или капустные, то я скажу вам еще, милостивые

государи и государыни, для личного вашего сведения и

соображения, что они по ею пору совершенно как живые и силою

нашего искусства сохранены в первобытном состоянии, без

малейшей порчи, как будто сегодня были сорваны с плеч. Они

разобраны по родам и видам согласно своей прочности, логике

и склонностям и расположены систематически в этих закрытых

шкафах, как банки в аптеке, с приличными надписями на

ярлычках, приклеенных к их носам. Каждый шкаф содержит в

себе отдельный класс голов и снабжен, как вы изволите

видеть, особенною надписью на шести известных и шести

неизвестных языках, изображающею общее наименование класса.

Наконец, мой наставник и я после долгих и томительных опытов

с помощью бесчисленных наук и преимущественно умозрений

имели счастие изобрести магнитный жезл чудесных свойств,

которого прикосновение мигом заставляет эти головы говорить

Совершенно так, как говорили они при жизни, когда ездили

верхом на людях.

Смотрите же теперь, милостивые государи и государыни! Вот

шкаф Љ 1. Я не из тех шарлатанов, которые начинают свои

представления мелкими, обыкновенными фокусами, чтобы утомить

внимание зрителей для удобнейшего расположения их к

дальнейшим производствам. С первого слова я открываю шкаф Љ

1 и показываю все, что у меня есть лучшего и достойнейшего

любопытства… Теперь вы убедились, что это в самом деле

головы?.. Прошу взглянуть на них поближе: я не боюсь

близкого осмотра, у меня нет обмана. Все головы — там, где

прежде были книги! Если вы охотники до чтения, то можете

вместо книг читать эти головы: они раскладываются и читаются

подобно книгам, как вы в том скоро удостоверитесь сами. Но

взгляните только на их мины: какая осанка! какая важность!

сколько благородной гордости! Как они свежи, румяны, вымыты,

завиты, причесаны, напудрены! Как настроены на

глубокомысленную ноту, величавы, казисы! Да как хорошо

пахнут!.. Славные головы! Редкие головы! Они высоко ценились

в Голконде и употреблялись для суждения о всех других сортах

голов. Таких голов не увидите вы нигде на свете! Это головы

так называемые ‘пустые’, как о том свидетельствует и надпись

шкафа на двенадцати языках, а если угодно, можно справиться

и с моим каталогом: я не люблю морочить. Но вот лучшее

доказательство: беру с полки наудачу которую-нибудь из них,

дую ей в ухо — пуф! — ветер выходит в Другое ухо. Теперь дую

в ноздри — их! — ветер вылетает в оба уха. Следственно,

совершенно пусты! Тут нет никакого подлога. Можно еще

постучать в них пальцем: слышите? — звенят как стаканы.

Совершенно пусты! Теперь беру мой волшебный жезл, и, как

скоро проведу им по их устам, произнося известные халдейские

слова, которым выучил меня незабвенный мой наставник, они

тотчас станут рассуждать, как рассуждали на шее у

голкондпев. Шамбара-мара-фарабам-баламбалыку! почтенные

головы Љ 1, рассуждайте!.. О, видите! все вдруг развевают

рты! Слушайте со вниманием.

Г о л о в ы н а п о л к а х. А! — Э? — Мм! — Э! — Вот

все опять закрыли уста, ничего не сказавши! Жаль!.. Не

приписывайте этого, однако ж, милостивые государи и

государыни, недействительности моего магнетического жезла:

он тут нисколько не виноват, и я не стану вас обманывать.

Хотя это очень дорогие головы, однако ж они именно столько

умели сказать и при жизни. Оно, конечно, немного, но что

прикажете делать!.. Поэтому они всегда подавали мнения свои

письменно. Теперь прошу почтенное собрание подойти поближе к

шкафу и читать ярлыки, прилепленные к носам: вы увидите,

кому они принадлежали. Прошу без церемонии!.. Постойте: одна

из них, па верхней полке, хочет сказать что-то любопытное.

О д н а и з г о л о в. А я согласна с мнением тех,

котирыо сказали: ‘О!’

— Видите ли, как славно рассуждает! Погодите: я сейчас

сниму ее и скажу вам, чья она. Ах, какое несчастие!.. —

ярлычок куда-то отвалился, и я теперь не припомню имени

почтеннного мужа, на чьих плечах она процветала. Но знаю

наверное, что она украшала какого-то почтенного мужа, в

этом шкафу все порядочные головы, все Љ 1, которые то и дело

подавали мнения свои о других головах.

А между тем как эти господа изволят любоваться на со

кровища моего первого шкафа, за который лет шесть тому назад

давали мне два миллиона наличными в Бельгии — там тогда

нужно было рассуждать о разных высоких предметах и был

большой запрос на головы, — между тем я покажу собранию шкаф

Љ 2, с надписью — г о л о в ы-к у к у ш к и, с умом,

сзерновавшимся в одно неподвижное понятие. Вот они. Редкие

головы! на вид они похожи на обыкновенные головы, но

отличаются от всех прочих тем удивительным свойством, что

всю жизнь кукуют одною какой-нибудь идеей, которая свила

себе гнездо в их мозгу и при всяком случае, высунув сквозь

рот голову, поет всегдашнюю свою песенку. Я бы заставил их

показать свое искусство, но это не очень любопытно: о чем бы

вы ни рассуждали с ними или в их присутствии, одна из них

регулярно, всякую четверть часа пропоет вам: куку,

мануфактура! — другая: куку, акупунктура! — иная: куку,

Шеллинг! — эта: куку, Бентам, куку!.. Вы можете поверить мне

па слово: тут нет обмана. Вся занимательность в том, что они

здесь подобраны все одинакового свойства: в Голконде, где

часы еще не были изобретены, их употребляли вместо стенных

часов, и у мудрого султана Шагабагам-Балбалыкума в каждом

углу бесчисленных его палат стоял один голкондец с такою

головой, в Европе я продаю их довольно выгодно в разные

комитеты и ученые общества.

Лучше перейдем к следующему шкафу. Шкаф Љ 3, ‘г о л о в ы

в с е о б щ и е’, иначе называемые г о л о в ы-м е л ь н и ц

ы, с умом о двенадцати жерновах. Я в двух словах изображу

вам их необыкновенное устройство, но наперед сниму с одной

из них череп и попрошу вас взглянуть на их ум. Он состоит

весь из зубчатых колес, поршней и вертящихся камней. Теперь

он в бездействии, и вы не видите в нем ни следа мысли, но

заговорите только с этого рода головою’ все идеи, какие в

них ни бросите, хоть бы они были тверже алмаза, мигом будут

раздавлены и смолоты. И чем более станете подсыпать понятий,

своих или из какой-нибудь книги, тем быстрее вертятся в них

жернова, производя страшный стук и шум мельницы в полном дви

жении. Превратив все предметы, попавшиеся под их тяжелые

камни, в крупу, в муку, которая кругом сыплется из них на

пол, запылив вас ею с ног до головы, выбросив все из себя,

они опять останавливаются: загляните в них в то время, и вы

опять не найдете ни одной щепочки мысли или материала к

рассуждению. Ужасные головы! Они ничего не создают, ничего

не в состоянии создать, но все портят, ломают, уничтожают. В

Африке они вторглись в словесность под предлогом

беспристрастных критиков и переломали все идеи, все таланты,

все вдохновения таланта, ничего благородного, ничего

прекрасного не оставили они в своей отечественной

литературе, все истерли, превратили в пыль, когда мой

бессмертный учитель туда приехал, в книжных магазинах на

полках стояли только мешочки отрубей, которые продавались

вместо изящного. Ужасные головы!

Но вот отделение, достойное всего вашего внимания: ‘г о л

о в ы м е х а н и ч е с к и е’, иначе г о л о в ы-я щ и к

и, с умом на пружине. Это головы знаменитых хронологов,

историков, лексикографов, грамматиков, законоведцев и биб

лиографов Голконды. Возьмем одну из них, например эту, с

большим красным носом, и для удобнейшего объяснения снимем

также с нее череп, примечательный своею толщиной. Господа,

прошу сюда поближе! Это голова славного африканского

библиографа. Извольте заметить, что она внутри имеет вид

шкатулки со множеством перегородок и ящиков, которые битком

набиты заглавиями и форматами книг, книжечек, брошюр,

уставов, уложений, положений и учреждений всех известных и

неизвестных народов. Эти заглавия теперь перемешаны и лежат

в беспорядке по разным ящикам, потому что в таком же виде

они всегда лежали в голове и при жизни глубокоученого

законоведпа. Вы, может статься, думаете, что подобные головы

ни к чему не годятся?.. Вы ошибаетесь: в нужных случаях с

ними делают чудеса. Так, например, этот глубокоученый

библиограф имел обыкновение сверлить пальцем в ухе при

всяком затруднительном случае: ему довольно было повернуть

палец известным образом, и эти заглавия и форматы вдруг

приходили в брожение, ворочались, шевелились с шепотом, как

раки в кастрюле, перескакивали из ящика в ящик, строились в

шеренги, укладывались дивными узорами. Я могу показать вам

это на опыте. Вот кладу палец в ухо этой голове и как скоро

поверну им в одну сторону — крак! — смотрите, все издания ра

сположились в голове по алфавитному порядку!..

Что ж вы скажете о такой голове? Теперь поверну пальцем в

одну сторону — крак! — ну что, видите ли?.. те же

издания построились в хронологический порядок, по годам

своего выхода в свет. Посверлю ей в ухе еще иначе: вот

хронологический порядок оборачивается вверх дном, и все

книги ложатся отделениями, по содержанию. Удивительная

голова! Однако ж обманывать вас не стану: она способна

только к таким фокусам, в дело употребить ее никак

невозможно. Подобным образом и эта плоская, тощая, бледная

голова голкондского грамматика и лексикографа. Позвольте

снять с нее очки и парик… Теперь вскройте ее и посмотрите:

она верхом насыпана голкондскими словами разной длины,

толщины и всех возможных видов и теперь кажется вам

четвериком, наполненным рубленою соломой, эта солома — весь

запас ее сведений… Голова умом не богатая, но, когда я

захочу, она представит вам чудеса еще удивительнее тех,

которых уже были вы свидетелями. Пожмите ее под правым ухом!

— все слова пришли в алфавитный порядок, и вы имеете

словарь. Потащите за левое ухо! — они жужжат, движутся,

перепрыгивают и становятся под своими корнями. Не угодно ли

кому-нибудь покачать ее тихонько в обе стороны?.. Вот они

начинают склоняться: Сей, сия, сие, сего, сей, сего… оный,

оная, оное, оного, оной… Какой шум, гам! Вы слишком сильно

ее качнули. Теперь не удержишь ее ничем в свете: беда

раскачать грамматическую голову!.. Как она раздувается!

Увидите, что она лопнет! Где буравчик? дайте скорее

буравчик!.. Надо спасать голову! Вот как их лечат в

Голконде: как можно скорее сверлят им во лбу дырочку…

дырочка готова, и сквозь дырочку сыплются на стол исключения

и изъятия. Посмотрите, какая куча грамматических

неправильностей навалилась из нее в одну минуту! Не открой я

им отверстия, они разорвали бы ее вдребезги, и я лишился бы

лучшей в моем собрании машины для чески языков и наречий.

Прошу, господа, поосторожнее с моими головами, не шевелите

ими так сильно: ведь это людские головы!.. Но я вам покажу

голову еще любопытнее этой. Вот она. Голова тяжелая,

плоскодонная, как всегда грамматические головы. Она совсем

похожа на предыдущую, с тем только различием, что кроме

рубленой соломы, составляющей единственно ее богатство, есть

здесь еще разные презлые ухищрения механики. Посмотрите в

этот уголок… самый томный уголок головы, которая, впрочем,

вся не очень светла. В нем стоит чудная машинка… Это

модель машины для битья по карманам, потому что голова эта

принадлежала главному из голкондских карманников. В

противоположном уголку, как вы изволите видеть, висит

мешочек с ядом, выжатым из злобы и мщения для смазки колес и

пружин машины. Жаль, что у вас, милостивые государи, нет с

собою ни одного лишнего кармана, а то бы я просил вас

одолжить меня им и показал на опыте образ действования этой

машинки. Впрочем, он так безнравствен и отвратителен, что вы

немного потеряете, если его и не увидите. Две другие головы

того же сорту, находившиеся в моем собрании, были вместо

рубленой соломы набиты такими мерзостями, что, когда мои

почтенный наставник выбросил их в море, даже акулы гнушались

ими и не хотели пожрать их.

Открываю шкаф Љ 4 — г о л о в ы-ш и ф о н ь е р к и, с

задним умом, не совсем приятного вида, немножко похожие на

филинов, но тем не менее достопримечательные. Приподняв

крышку, вы видите в них… Об чем изводите вы спрашивать? —

где ум этой головы?.. Ум остался пазади, за семь столетии

отсюда: его никогда нет дома… Вы видите в ней только кучу

обломков и лоскутков, но если вступите в разговор с нею, она

вам с точностью скажет, к чему принадлежал такой-то обломок,

от чего оторван лоскуток и какое было назначение их во время

оно. В Голконде люди складывали в эти головы все изношенные,

вышедшие из моды или негодные к потреблению понятия. Если,

копая землю, случайно отрывали старый горшок, кусок башмака

или вилки, то и это прятали туда же. Головы этого рода очень

полезны для опрятности общественного разума, который без них

был <бы> загроможден изломанною рухлядью прошедшей

образованности или прошедшего варварства, был бы засорен

черепками давно оставленных прихотей. Я продал несколько

этих ‘шифоньерок’ в Германии:

к сожалению, там цена на них теперь упала, а здесь даже не

знают их достоинства, но в Голконде, где очень любят

порядок, головы такие были расставлены по всему протяжению

общества в известных дистанциях, как у нас по деревням бочки

с водой, и жители сбрасывали в них все вещественное и

умственное старье. Благодаря этому заведению никакая

человеческая глупость не терялась в том краю, и казна не

издерживала ни копейки на археологические поиски. Люди,

смышленые подобно нам, вытаскивали из них потихоньку эти

тряпки и, промыв их, подкрасив, продавали тем же жителям за

новые идеи: этот порядок водится и теперь во многих

африканских землях и называется там ‘бесконечным

совершенствованием человечества’. Ах, милостивые государи и

государыни, сколько дивных вещей, которыми вас здесь морочат

мои почтенные собратия шарлатаны, узнали бы вы настоящим

образом, если б решились съездить летом в Голконду!.. Я

открываю вам чистосердечно все тайны ремесла, потому что у

меня нет обмана.

В этом шкафу под Љ 5 хранятся г о л о в ы-с о б а ч к и,

с передовым умом, который тоже никогда не бывает у себя

дома, но он но тащится за своей головою в тысяче верст

назади, как предыдущий, а обгоняет ее несколькими ветками —

или, по крайней море, одним столетием — и мчится вперед не

оглядываясь. Страшные головы! Они совершенно противоположны

тем, которые имел я честь показывать вам недавно: всегда в

движении, всегда забегают вперед своему веку, скачут ему па

шею и лают, подобно моськам, опережающим бегущих лошадей.

Они не помнят и не знают ни того, что есть, ни того что

было, все рвутся вперед, все силятся поймать зубами за пяту

будущность, которая от них уходит. Вам, может статься,

никогда не приводилось заметить, — теперь вы видите

собственными глазами! — что родятся на свете головы с таким

умом, из которого для настоящего времени нельзя даже сварить

каши: он пли будет годен к употреблению через тысячу лет,

или бы годился десять веков тому назад. ‘Шифоньерки’ —

смирные и полезные головы, но ‘собачки’ ужасно скучны и

несносен. Они беспрерывно лают на настоящий век, кусают ноги

своего общества и предсказывают ему будущее, обделанное по

их желаниям и понятиям. В Голконде не знали, что с ними

делать. Наконец, мудрый султан Шагабагам-Балбалы-кум, видя,

что они напрасно тратят время на пророчиние того, что

сбудется едва за сто тысяч лет, а может быть, и никогда не

сбудется, пожелал употребить их прорицательный дар на что-

нибудь полезное и велел им предсказывать погоду. Плохо шли

их предсказания в Голконде. Мудрый султан велел их высечь по

пятам, и с тех пор, если случалось, что он страдал

бессонницею, то призывал их к себе и заставлял рассуждать

под своею кроватью о будущем возрождении мужчин посредством

женщин, что всегда усыпляло его через пять минут. Вы

изволите видеть два пустые места в этом шкафу: здесь были

две головы этого разбору, я продал их почти за бесценок:

одну господину Морфи в Англии, а другую профессору Штифелю в

Германии: они надели их себе на плеча и сочиняют теперь

календари с означением на целый год вперед хорошей и дурной

погоды.

Вот новый класс голов. Головы, технически называемые у нас

б а л а г а н а м и. Позвольте поставить несколько их на

этом столе и снять с них крышки для вашего удовольствия,

потому что это чрезвычайно любопытные головы. Прошу

посмотреть в середину. Они пусты внутри, в этой пустоте туго

натянута ниточка наподобие каната в балагане Лемана, но это

не ниточка, а идея… и всегда чужая идея. В этой, например,

голове натянута идея — умственное движение, во второй —

средние века, в третьей — время и пространство, в четвертой

— новая драма, в пятой — промысел народов, и так далее. Умов

теперь но видно, потому что они за кулисами, но как скоро я

подам знак своим жезлом, они вдруг выскочат, наряженные

паяцами, и начнется представление. Шамбара-мара-фара!..

смотрите в эту голову! Натянутая в ней ниточка названа в

моем каталоге, кажется, германскою философией. Видите ли

этот маленький, бледный, худощавый ум? Видите ли, как он

ловко вскочил на свою идею и как проворно пляшет по ней без

шеста?.. Как прыгает, ломается, кувыркается?.. Какие делает

сальто-мортале?.. Вот он берет стул и столик, ставит их на

этой паутинной ниточке и будет завтракать! Вот схватил

скрипку и пустился плясать вприсядку на канате! Вот

поскользнулся и свалился на землю — ив два прыжка опять

очутился на своей идее — и танцует по-прежнему! Это голова

одного отчаянного писателя: когда, бывало, станет он прыгать

по какой-нибудь тоненькой чужой идее, вся Голконда не может

налюбоваться на его искусство.

Теперь, господа, пожалуйте в эту сторону: я представлю вам

самую богатую часть моего собрания — четыре шкафа голов,

названных в моем каталоге г о р ш к а м и, с умом

водянистым. Он жидок, прозрачен и безвкусен как вода и стоит

в них тихо, пока вы не приведете их в соприкосновение с

теплотою какой-нибудь модной идеи. Я могу показать вам

небольшой опыт с ними: у меня есть для этого полный прибор,

очаг с длинною плитой, в которой поделаны отверстия как для

кастрюль. Беру из шкафов двадцать четыре головы-горшка и

ставлю их в эти отверстия. Сперва вскрываю черепа, чтоб вы

удостоверились, что все они налиты чистым умом из холодной

воды и что тут нет обмана. Потом высекаю огонь, зажигаю один

роман Вальтера Скотта и подкладываю его под плиту. Прошу

обратить внимание: по мере того, как огонь согревает, вода б

олее и более шевелится — и вот все ‘горшки’ вдруг закипе

ли историческим романом! Слышите ли, как в них клокочет

исторический роман?.. Теперь надо скорее закрыть ‘горшк

и’ крышками и поставить назад в шкафы: а то будут кипеть,

кипеть, пока весь их ум не испарится, и в другой раз нельзя

будет употребить их для опытов! Это, изволите видеть, голов

ы голкондских подражателей.

Вот еще любопытные вещи: г о л о в ы-м о р т и р ы, с

умом параболическим. По ним все дрянь: они знают, как все

лучше сделать. Но они не так глупы, как кажутся, и дела

свои умеют обделывать прекрасно: чтобы казаться глубокомыс

леннее, они порицают и унижают все, что в них не вмеща

ется. Первое их правило — ничему не удивляться. Приведите

их под Тенериф, и они вам мигом проглотят Тенериф как

пилюлю и спросят: ‘Где же Тенериф? И что находили вы в нем

высокого или удивительного?’ А если им не удастся

проглотить, то вот как они действуют. Они никогда не

прицеливаются умом прямо в предмет, но стреляют им вверх,

как бомбою, и стараются попасть в цель вертикально, описав

наперед по воздуху огромную параболу, само собою

разумеется, что они никогда в нее не попадают — всегда или

заходят далее, или лопаются с треском в половине пути,

исчертив воздух лентами серного пламени и наполнив его

умозрительным дымом. В Голконде это называется — бросать

высшие взгляды, не знаю, как здесь?.. Но смотреть на это

очень забавно, особенно в темную ночь, когда эти головы,

ополчившись, осаждают другую голову, которой ума они

боятся. Мудрый султан Шагабагам-Балба-лыкум чрезвычайно

любил тешиться этим зрелищем: он готов был оставить самый

великолепный фейерверк и ехать смотреть на бомбардировку

высшими взглядами, чтобы хохотать над самонадеянностью

этих ‘мортир’ и над их бесконечными промахами. Обезглавив

все свое царство, он вовсе не раскаивался в этом ужасном

поступке, и когда мой незабвенный наставник возвратил ему

подданных, султан всего более радовался тому, что они

возвращены ему без голов. Однако ж при расставании он

сказал ему со вздохом: ‘Увы! теперь моим голкондцам не из

чего даже бросать высшие взгляды!.. Ну, да они народ

смышленый и, спохватясь, что у них нет голов, наверное,

придумают средство стрелять высшими взглядами из сапога’.

Показывать ли вам еще разные другие редкости моего

кабинета, головы, называемые п л а в и л ь н ы м и п е ч

а м и, с умом белокаленым, на который всякое брошенное

понятие мигом испаряется в газ, и вы видите от него только

туман, мглу, умозрение, г о л о в ы-н а с о с ы, с умом из

грецкой губки, которою вбирают они в себя всякие чужие мыс

ли: наполнившись ими, они выжимают их в грязный ушат своей

прозы, чтоб опять вбирать другие мысли и сделать из них то

же употребление, г о л о в ы-в е р е т е н а, которые

бесконечно навивают одну и ту же идею, г о л о в ы- ш а м

п а н с к и е р ю м к и, которые без всякой видимой цели

быстро пускают со дна искры пьяного газа и пенятся шумным

слогом, г о л о в ы-л у ж и, с студенистым умом, который

беспрерывно трясется, — это называют они по-голкондски

юмористикой, — ни к чему не способен, ничего не

производит, а только если чужая репутация ступит на него

неосторожно, он тотчас поглощает ее в свою нечистую бездну

или забрызгивает своею грязью, головы-мешки, которые,

выбросив из себя мысли, насыпаются фактами, г о л о в ы-в

о л ы н к и, на которых играют похвалу только всем

глупостям, головы-туфли, г о л о в ы-в ер е т е л а, б а р

а б а н ы, т е р м о м е т р ы, к р ы с ы, и прочая, и про

чая?.. Я думаю, вы утомились их осмотром и ожидаете от

меня новых доказательств моего искусства. Собираю все мои

головы в корзины и высыпаю их перед вами на средину залы.

Вы имеете перед собою огромную груду голов разного

разбора и свойства, груду голов сваленных, перемешанных,

перепутанных, опрокинутых, теснящих, давящих одна другую,

— точный образ благоустроенного и просвещенного общества

или кучи яиц. Что из них сделать? К чему годятся людские

головы?.. Из туловища можно сделать важного человека, из

головы — ничего!.. Вот три большие колпака: прошу

посмотреть — в них ничего нет! Из этой груды беру три

головы — три какие-нибудь — для меня все равно: одну,

например, из ‘балаганов’, другую из ‘мортир’, третью из

‘плавильных печей’. Каждую из них накрываю одним колпаком.

Все вы изволили видеть, что под каждый колпак положил я по

одной голове, теперь назначьте сами, под которым колпаком

должны эти три головы очутиться: под первым, под вторым

или под третьим?.. Под вторым? Извольте! Поднимаю второй

колпак: вот все три головы под одним колпаком… Ах, да

это не головы! Это — книги!.. Головы превратились в

книги!.. Какое странное явление! Так из людских голов

можно по крайней мере делать книги? Кому угодно раскрыть

эти толстые, прекрасные сочинения и посмотреть их

содержание? Вы помните, что я взял три головы: в одной из

них ум, наряженный паяцем, прыгал по тоненькой идее,

натянутой в виде каната, другая стреляла высшими

взглядами, третья, с умом белокаленым, мигом превращала

понятия в пар, в туман. Поэтому если я не подменил голов

благовременно приготовленными книгами, если я

действительно в состоянии делать чудные превращения, эти

три книги должны соединить в себе свойства трех умов,

вынутых мною на выдержку из груды. Милостивые государи!..

Позвольте спросить… нет ли здесь между вами читателя?..

Никто не откликается?.. Вот это досадно! Кто ж будет

читать книгу, которую мы состряпали?.. Господа! скажите по

совести… не стыдитесь… кто из вас читатель? Нет ни

одного?

— Есть один… Я читатель.

— Ах, как вы нас обрадовали! Великодушный человек!..

Благосклонный читатель, пожалуйте сюда поближе, благо

волите прочитать почтенному собранию заглавие этого со

чинения.

— ‘История судеб человеческих’…

— ‘История судеб человеческих’? Какое замысловатое

заглавие! Эти голкондские головы как будто нарочно созданы

для заглавий!.. Загляните теперь в содержание: вы найдете

там и пляску на одной идее, и высшие взгляды, и туман, и

разные разности, о которых и говорить нечего в такой

честной и благородной компании. Ну, что, есть ли?.. Есть!

Тем лучше. Видите, что я не обманываю. Кто хочет купить у

меня эту ‘Историю’? Господа, не угодно ли — подписываться

на эту любопытную историю? Теперь у меня только один

экземпляр, но вы видите, какая здесь куча голов: все это

литература!.. я в минуту сделаю из любой головы точно

такую же историю. Прошу подписываться! Кто желает?..

Никто?.. Так надо приняться за другой фокус. Прикажите же

теперь сами, что должен я сделать из этой истории.

Сударыня, что вам угодно, чтоб я из нее сделал.

— Роман.

— Хорошо. А вы, почтенный и добродетельный муж, что

желаете из нее сделать?

— Нравоучение.

— Очень хорошо! А вы, прекрасный юноша?

— Портфель с деньгами.

— Бесподобно! Я получил от вас три различные требования,

но всех их невозможно вдруг исполнить: одно даже

совершенно неудобоисполнимо. Из истории вы хотите сделать

нравоучение этого и сам Великий Алберт, постигший все

тайны природы, никогда не делывал. Видно, что почтенный и

добродетельный муж, который предложил мне это требование,

никогда сам лично книгами не занимался, а производил

чтение посредством секретарей. Согласитесь, что история и

нравоучение две вещи слишком противоположные, чтоб одну из

них можно было превращать в другую: если б люди

действовали по нравоучению, истории не было б на свете —

было бы только нравоучение, и, обратно, если б они вели

себя по истории, нравоучение было бы наукою совершенно

излишнею: довольно б было поступать по истории. Таким

образом, простите меня, почтенный и добродетельный муж,

если я предпочту приказание этой дамы: прошу пожаловать

мне сочинение, которое сделал я из трех голкондских голов.

У кого оно?.. Прошу также посмотреть, что у меня нет

ничего в руках и рукава засучены: беру эти три книги,

которые вы уже видели, и как скоро на них подую… Раз,

два, три! — Пх!.. Извольте читать, сударыня!

— ‘Судьбы человеческие. Роман в трех частях’.

— Подменил заглавие! Подменил заглавие!

— Кто говорит, что я подменил заглавие? Как вам не

стыдно, господа, клеветать на меня так ужасно! Вы изволили

быть свидетелями, что у меня ничего не было в руках.

Разумеется, что самое простое средство сделать из истории

роман это переменить заглавие, но я не такой человек… Я

не употребляю таких грубых обманов. Это волшебные

превращения, искусство делать из людских голов разные

вещи, и вы сами видите, что с помощию этого искусства

сочинение чрезвычайно улучшилось и усовершенствовалось,

потому что теперь вы читаете его с любопытством, тогда как

за историю не хотели мне дать ни копейки… Прошу, однако

ж, отдать мне мой роман: я хочу показать его прекрасному

юноше… Прекрасный юноша, вы от меня чего-то требовали:

извольте взять в свои руки этот роман и держать его

крепко, а когда я на него подую… Раз, два, три! — Пх! —

Посмотрите, что у вас в руках?

— Ах!.. Толстый портфель!.. с ассигнациями!

— Ведь вы требовали портфеля с деньгами! Чему же тут

удивляетесь? Все это превращения людских голов и ума

человеческого, превращения странных образов мыслей в

историю, — истории в роман, — романа в деньги, — а

денег… Пожалуйте мне портфель обратно. Почтенный и

добродетельный муж благоволит взять этот портфель и

положить его себе в карман. Берите смело, не бойтесь…

ну, так! Хорошо! Застегните плотно платье, чтоб кто-нибудь

не вытащил у вас этого клада. Я между тем, милостивые

государи и государыни, покажу вам новое чудо моего

искусства. Видите ли эту груду голов? Все это головы,

принадлежащие моему собранию редкостей: их должно быть

двенадцать тысяч без трех голов, которые употребил я для

вашей потехи на выделку разных творений… Почтенный и

добродетельный муж, возвратите мне портфель с деньгами: он

мне крайне понадобился.

— С удовольствием.

— С удовольствием? Я не думаю! Деньги никогда не

возвращаются с удовольствием, даже чужие. Что ж вы это мне

возвращаете?.. Ведь это не портфель, а какая-то книжка?

Посмотрим заглавие… ‘Искусство брать взятки, нраво

учительная повесть’. Прекрасно! Вы кладете в карман деньги

и из того же кармана вместо денег вынимаете и дарите

почтеннейшей публике нравоучительное слово против взяток!

А, господа! Если вы так составляете литературу, то я

удивляюсь, как еще находите вы читателей! Теперь для

удостоверения вас, что здесь не было никакого обмана, я

сожигаю эту книжечку, обращаю ее в золу, подливаю немножко

воды, делаю из всего этого тесто, разделяю его на три

шарика, беру три стеклянные трубочки, конец каждой из них

упираю в один шарик и, соединив во рту моем три другие

конца, при ваших же глазах начинаю дуть… Смотрите,

смотрите, как мои шарики раздуваются, растут, растут,

растут!.. Вы думаете, может быть, что это мыльные пу

зыри?.. Нет! Погодите, позвольте мне еще немножко по

дуть… Узнаете ли теперь, что это такое?.. Три человече

ские головы! Извольте рассмотреть их со вниманием: вы

опять имеете перед собою те же самые три престранные

головы, которые недавно превратили мы в историю судеб

человечества, которая превратилась в роман, который пре

вратился в деньги, которые превратились в нравоучение,

которое превратилось в прах, который превратился опять в

авторские головы. Здравствуйте, мои любезные головы!

Наконец вы возвратились ко мне из своего литературного

путешествия! Наконец я вижу вас снова целыми, здоровыми,

свежими, румяными! Но что проку! Мы из вас выработали было

кучу денег, толстый портфель, набитый ассигнациями, а

теперь за вас же почтеннейшая публика не даст мне и трех

рублей, зная внутреннее устройство ваше!.. Идите же,

бедные головы мои, опять в груду, дополните собою число

двенадцати тысяч голов, над которыми обещал я показать

последний и самый удивительный пример моего искусства…

Милостивые государи и государыни! Вы видите эту груду

голов? При третьем ударе по ней моим волшебным жезлом все

они исчезнут, а вы извольте тотчас смотреть на эти

шкафы…

Сказав это, синьор Маладетти Морто взял жезл спой обеими

руками, отвесил им три удара по груде голов — два первые

слегка, а третий изо всей силы — и в то же самое мгновение

головы разлетелись во все стороны и начали укладываться на

полках шкафов с страшным шумом и стуком. Род грома

раздался по всему зданию. Казалось, будто обрушилась

крыша. Все спавшие в доме выскочили из постелей. Александр

Филиппович Смирдин вбежал в залу через боковую дверь в

халате и ночном колпаке. Он показался мне ужасно

испуганным и несколько времени стоял как окаменелый, не

будучи в состоянии произнести ни одного слова.

Производитель фокусов продолжал:

— Где же мои головы? Их нет! Головы пропали! Вы видите

только шкафы, а в шкафах полки, а на полках книги. Это

книги почтенного здешнего хозяина, Александра Филипповича

Смирдина, которого имеем честь приветствовать здесь лично.

И теперь, как представление кончилось, я должен объявить

почтенному собранию, что головы, которые вы здесь видели,

были головы не голкондцев, а самих сочинителей двенадцати

тысяч творений, красующихся на полках этого магазина. Мы

силою нашего волшебного искусства сперва превратили книги

в головы, потом показали вам тайное устройство этих голов

и, наконец, снова повелели быть им книгами. Теперь,

милостивые государи и государыни, наслаждайтесь ими. Желаю

вам много удовольствия и спокойной ночи.

Во время этого последнего монолога я подбежал к Алек

сандру Филипповичу, который все еще в изумлении стоял у

боковых дверей. Я хотел спросить его о причине его

странного костюма, но, минуя первые ряды стульев, вдруг

увидел другого Александра Филипповича, сидящего па том же

месте, где я заметил его еще до начала представления.

— Что это за история! — вскричал я в остолбенении. —

Александр Филиппович!.. Вас здесь двое?.. Посмотрите на

вашего двойника!

— Вижу, вижу! — отвечал он дрожащим голосом и повел

взором по всему собранию. — Боже мои, что это значит?

Откуда весь этот народ?.. Да ведь и вы здесь в двух эк

земплярах?

Я оглянулся и действительно увидел в нескольких шагах от

себя точный образ собственной моей персоны, сидящий на

стуле между зрителями. Я был поражен ужасом и в моем

смущении с трудом расслышал только последние слова

производителя волшебных представлений, который говорил

моему спутнику, поэту:

— Ну, милостивый государь! Мы пришли сюда за вами. Вы не

забыли обещания вашего на кладбище? Мы сдержали свое

слово: вы, по хирографу, написанному нами на бычачьей

шкуре и собственноручно подписанному вами, воспевали

мертвецов, ад, ведьм, мы доставляли вам благосклонных

читателей и славу и еще, на придачу, дали великолепное

представление. Вы желали узнать великую тайну литературы.

Теперь вы ее знаете. Мы льстим себя надеждою, что и вам

самим не захочется после этого оставаться здесь долее.

Скоро станут звонить к заутрене, нам пора домой. Не

угодно ли пожаловать с нами?

И, говоря это, производитель волшебных превращений

схватил моего поэта одною рукой за волосы, стекло в окне

лопнуло и зазвенело по полу, фокусник, поэт и все собрание

улетели в это отверстие. Все это сделалось так мгновенно,

что мы едва могли приметить, куда они девались. В зале

остались только Александр Филиппович, два его приказчика,

прибежавшие, подобно ему, на стук, произведенный

возвращением книг в шкафы, и я.

Бесполезно было бы изображать наше изумление и пе

ресказывать разговор, который вслед за этим начался между

нами. Александр Филиппович Смирдин уверял меня, что в этом

ночном обществе он ясно видел почти всех живых и умерших

сочинителей и сочинительниц, которых портреты висят у него

на стенах, и что сверх того узнал тут было множество

лучших его покупщиков книг.

Я приметил па полу что-то белое. Взяв свечу, мы подошли

к этому месту и нашли три звездочки, без сомнения

последний след великого безымянного поэта… Я не шучу,

Александр Филиппович — свидетель.

Сегодня поутру он и его приказщики осторожно расспра

шивали у многих из писателей и покупщиков, виденных нами в

зале во время представления, о том, что они делали и где

были прошедшую ночь? Все божатся, что они были дома и

спали.

Решительно чудеса! Впрочем, я читал что-то подобное в

‘Черной Женщине’.

А между тем великий безымянный поэт пропал без вести!

Его нигде не отыскали сегодня.

_______________________________________________________________

Оригинал этого текста расположен в библиотеке сайта

‘Русская Фантастика’ по адресам:

http://www.sf.amc.ru/

http://www.kulichki.rambler.ru/sf/

http://www.sf.convex.ru/

Версия 1.00 от 08 ноября 1998 г.

c OCR & Spellcheck — Александр Усов.

Сверка произведена по изданию:

‘Русская романтическая повесть’,

изд-во Советская Россия, Москва, 1980 г.

_______________________________________________________________

c Права на этот электронный текст принадлежат сайту

‘Русская Фантастика’. Разрешено свободное распространение

при условии сохранения целостности текста (включая данную

информацию). Разрешено свободное использование для

некоммерческих целей при условии ссылки на источник.

_______________________________________________________________

‘Книжная полка’, http://www.rusf.ru/books/: 27.02.2002 20:27

Читайте также: