Преступница, Ауэрбах Юлия Федоровна, Год: 1871 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 59 минут(ы)

ПРЕСТУПНИЦА.

Это было въ 6* году. Благотворительность входила уже въ моду, и въ провинціи, и въ нашемъ губернскомъ город составлялись общества посщенія бдныхъ, создавались безплатныя и воскресныя школы, устраивались пріюты, богадльни и т. п.

Губернаторъ, на одномъ изъ баловъ, даваемыхъ въ пользу еще долженствующей устроиться дтской больницы, предложилъ одной изъ мстныхъ аристократокъ заняться острогомъ и содержимыми въ немъ женщинами и дтьми. Аристократка ухватилась за эту мысль, какъ за нчто совершенно новое, оригинальное. Кузина ея, двица лтъ сорока пяти, сидвшая подл нея и старавшаяся длать видъ, что она является въ обществ подъ покровительствомъ замужней старшей родственницы, хотя эта родственница была гораздо моложе ея, услыхавъ о предложеніи губернатора, припрыгнула даже на стул отъ удовольствія, и об он поспшили предложить двумъ мимо проходившимъ дамамъ сотрудничать имъ. По правд сказать, ни самъ губернаторъ, ни аристократка, ни ея будущія сотрудницы не сознавали ясно, что собственно требуется отъ патронокъ острога. Губернаторъ заговорилъ объ этомъ только потому, что было уже далеко за полночь. Онъ усталъ любезничать въ продолженіи вечера съ молодыми женщинами, за которыми очень усердно ухаживалъ, несмотря на свои шестьдесятъ лтъ, и, подсвъ къ аристократк, женщин не первой молодости, пользовавшейся репутаціей большой умницы, много читающей и интересующейся всми серьезными вопросами, почувствовалъ, что ему нужно сказать ей что нибудь такое, что бы свидтельствовало о томъ, что и онъ, губернаторъ, человкъ умный, интересующійся серьезными вопросами. Вотъ онъ и заговорилъ объ острог, гд былъ случайно утромъ на нсколько минутъ, и гд его обдали такимъ запахомъ, отъ воспоминанія о которомъ онъ не могъ отдлаться даже, среди благоухающей бальной залы. Аристократка имла дйствительно доброе сердце, и ей понравилось благодтельствовать человчеству на этомъ новомъ поприщ, а кузина ея, княжна Л., потому пришла въ такой неописанный восторгъ отъ предложенія губернатора, что недавно прочитала въ какомъ-то французскомъ журнал біографію Елизаветы Фрей, и съ особенною любовію остановилась на пріем, сдланномъ ей, въ бытность ея въ Париж, королевой Франціи, къ тому же, княжна была женщина религіозная, страстно любила читать проповди на иностранныхъ языкахъ и давно жаждала попробовать силу собственнаго краснорчія, на что ей теперь представлялся отличный случай. Она, тутъ же на балу, ршила, что будетъ объяснять заключеннымъ Священное Писаніе, и при этомъ случа постарается смягчить ихъ сердца и внушить имъ, въ чемъ заключаются истинныя обязанности христіанина. Дв другія барыни, изъявившія готовность сопровождать въ острогъ ихъ сіятельства, были жены чиновниковъ, страстно желавшія попасть въ губернскія аристократки и ухватившіяся за этотъ случай, какъ за возможность стать въ близкія отношенія въ первой дам города.

— Но, mesdames, вдь, намъ необходимо пригласить еще кого нибудь, говорила княгиня.— Нужно, чтобы въ понедльникъ здили дв и въ четвергъ дв, между тмъ, какъ одна будетъ заниматься съ взрослыми, другая будетъ учить грамот дтей. Я сама неспособна ни на то, ни на другое, и хотла бы только наблюдать за порядкомъ, направлять,— словомъ….

— Конечно, конечно! перебили ее.— Да вотъ m-Ile R. не откажется. И вс направились къ m-lle R., старющейся двиц, старавшейся изо всхъ силъ поддержать вру въ свою молодость посредствомъ постояннаго изображенія самой современной современности во всхъ ея рчахъ и поступкахъ.

Я, сидя не вдалек отъ того мста, гд велись вс эти переговоры, вдругъ почувствовала непреодолимое желаніе примкнуть къ этому кружку, не потому, чтобы онъ мн нравился (я его почти не знала тогда и оцнила только впослдствіи за общинъ дломъ), не потому, чтобъ я надялась принести пользу меньшей братіи,— мн просто вдругъ показалось ужасно любопытно поглядть на этихъ затворниковъ, послушать ихъ рчей, поприсмотрться къ ихъ житью-бытью. Я подошла къ дамамъ и предложила имъ свои услуги, какъ сверхштатная, общая длать все, что мн придется по силамъ, и въ случа нужды, замнять ту изъ нихъ, которой нездоровье или какія либо домашнія обстоятельства помшали бы явиться въ острогъ въ назначенный день. Предложеніе мое было принято съ удовольствіемъ, и въ первый же понедльникъ княжна захала за мной, прося замнить m-lle O., взявшуюся заниматься съ дтьми, но страдавшую въ эту минуту флюсомъ. Я наскоро собрала кое-какія картины и книги моихъ дтей, и мы отправились.

Никогда не забуду я того страннаго, сжимающаго сердце чувства, которое охватило меня при первомъ знакомств моемъ съ острогомъ. Мы хали туда яснымъ февральскимъ утромъ (кажется, это было на первой недл поста). Стояла оттепель, солнце ярко свтило, воробьи весело чирикали, на шоссе дорога уже почернла, но на поляхъ снгъ стлался еще блой блестящею скатертью, въ город всюду раздавался колокольный звонъ, призывавшій къ обдн, все было какъ-то весело, празднично, точно радовалось первому вянію весны и вызывало добрыхъ людей на свжій воздухъ. Прохавши заставу, мы оставили шоссе и черезъ дв минуты карета наша, съ трудомъ протащившаяся нсколько шаговъ по глубокому снгу плохо наторенной дороги, остановилась у воротъ тюремнаго замка. Мы показали наши пропускные билеты, солдатъ впустилъ насъ во дворъ и поспшилъ запереть за нами дверь. При вход въ самый острогъ, насъ встртилъ смотритель, видимо, предувдомленный о нашемъ прізд и весьма недовольный этимъ новымъ непрошенымъ контролемъ. Онъ ввелъ насъ по лстниц, отворилъ дверь въ коридоръ, раздлявшій все женское помщеніе на дв половины, и пригласивъ взойти, принялся тщательно запирать на замокъ наружныя двери. Затмъ онъ провелъ насъ въ одну изъ камеръ, преобразованную, по распоряженію начальства, въ класную комнату. Объ этомъ ея назначеніи ясно свидтельствовали дв большія черныя доски, поставленныя по угламъ ея, и нсколько кусковъ млу и губки, покоившихся на чисто вымытыхъ нарахъ. Мы сняли свое теплое платье. Смотритель засуетился, не зная, сакъ получше положить синій бархатный салопъ княжны, и затмъ, превратившись весь въ выраженіе глубокаго почтенія, спросилъ, что иметъ приказать теперь ея сіятельство. Княжна выразила желаніе пройти сперва по всмъ женскимъ комнатамъ, чтобъ ознакомиться съ людьми, съ которыми мы будемъ имть дло. Мы отправились. Смотритель шелъ впереди и поочередно открывалъ двери камеръ, въ которыхъ насъ всюду встрчалъ все тотъ же ужасный запахъ, заставлявшій княжну поминутно подносить къ носу свой раздушенный батистовый платокъ,— все т же нары, заваленныя грязными подушками и еще грязнйшимъ тряпьемъ,— все т же женскія фигуры, облеченныя въ неуклюжее острожное платье, съ понурыми головами, съ выраженіемъ на лицахъ какого-то недоумнія и гнетущей скуки. Он не радовались нашему приходу, не негодовали на насъ, он не удостоивали даже своего любопытства насъ, пришельцевъ изъ другаго, свободнаго міра. Имъ все было равнодушно. Он кланялись намъ какъ-то форменно, точно говорили: что же, посмотрите на насъ, да и проходите скорй: вамъ здсь не мсто! По мр того, какъ мы подвигались впередъ, у меня на душ становилось все тяжеле и тяжеле. Мн было почему-то неловко, совстно, точно мы ворвались сюда непрошеными гостями, навязываемъ людямъ какую-то новую пытку, да еще, пожалуй, воображаемъ, что эти люди пустятъ насъ въ свой сокровенный внутренній міръ, и мы будемъ чему-то поучать, въ чемъ-то утшать ихъ. И съ какого права мы беремся за это?.. Разв мы лучше ихъ? думалось мн.— И разв, для предотвращенія зла, здсь надобно дйствовать, гд люди сидятъ, уже переживши жизнь и испортивши ее себ до непоправимости? Да еслибъ и можно было кого нибудь исправить, кого нибудь утшить,— гд взять на это силы и умнья? Разв мы знаемъ, какъ подойти къ этимъ людямъ, знаемъ ихъ нужды, страсти и желанія, знаемъ ихъ языкъ и образъ жизни,— мы, вчно живущіе отъ нихъ такъ далеко, что почти такъ же мало имемъ съ ними общаго, какъ съ людьми совершенно чуждыхъ намъ, отдаленныхъ странъ? Я тутъ же ршила, что возьму на себя только занятія съ самыми маленькими ребятами, дтьми лицъ, отправляемыхъ на поселеніе, и содержимыми въ острог вмст съ родителями до поры до времени. Дтей этихъ мы застали всхъ съ матерями въ двухъ особыхъ камерахъ, воздухъ въ которыхъ былъ еще невыносиме, но все же у нихъ было свтле и привтне. Дти и здсь оставались дтьми. Нашъ приходъ на минуту смутилъ ихъ, но не успли мы перекинуться съ женщинами двумя, тремя ласковыми словами по поводу ихъ грудныхъ ребятъ, какъ во всхъ концахъ комнаты зазвенлъ дтскій смхъ и говоръ, русыя головки, съ открытыми отъ удивленія устами, стали высовываться изъ-подъ наръ, появляться изъ-за юбокъ матерей, и затмъ, освоившись немного съ досел невиданными гостями, дти безъ церемоніи стали брать насъ за руки, разсматривать наши кольца, ловить насъ за платье,— словомъ, распоряжаться съ нами, какъ со старыми добрыми знакомыми, съ которыми имъ хотлось бы поиграть. Мн показалось, что княжна почувствовала себя очень облегченной, когда я избавила ее отъ всхъ этихъ проявленій вновь возникавшихъ симпатій, предложивши дтямъ идти въ класную комнату. Они весело и доврчиво побжали за мной, и мы, для перваго знакомства, въ продолженіи всего времени, что княжна занималась со взрослыми, разсматривали картинки, расказывали сказки, играли въ разныя игры. Я, впрочемъ, и впослдствіи не учила ихъ. Они учились у тхъ двухъ дамъ, которыя исключительно взялись заниматься этимъ дломъ и, дйствительно, длали его хорошо. Я же, какъ сказала выше, начала здить сюда, движимая непреодолимымъ любопытствомъ ознакомиться съ этимъ досел невдомымъ мн міромъ, и теперь продолжала только присматриваться и прислушиваться ко всему, стараясь никому не мшать. Много интересныхъ лицъ видла я тамъ, много обрла симпатій, за которыя сама платила горячею симпатіей, но не объ этомъ теперь рчь. Мн хочется только расказать здсь исторію одной женщины, которая не сразу бросилась мн въ глаза, но, при ближайшемъ съ нею знакомств, возбудила во мн не только искреннее участіе, но и глубокое удивленіе. Женщину эту звали Ариной. Она была крестьянка одного изъ большихъ селъ Н—го узда и содержалась въ острог за воровство. Все это я узнала отъ другихъ женщинъ, которыя расказали мн объ этомъ не съ цлью посплетничать или назлословить, а такъ, какъ-то къ слову пришлось. Не знаю, любили ли Арину? Она держала себя какъ-то сдержанно, особнякомъ, я не помню, чтобъ я когда нибудь видла ее разговаривающею съ кмъ нибудь. Съ какимъ-то тихимъ, спокойнымъ участіемъ выслушивала она то, что сообщали ей другіе о своихъ нуждахъ и заботахъ, и отвчала ласково, но сама, кажется, ни съ кмъ не разговаривала. Вс женщины въ острог уважали ее и постоянно выбирали ее въ старостихи, а мущины не только не позволяли себ относительно ея никакихъ неумстныхъ выходокъ, но даже при ней и съ другими бабами не смли заигрывать. Это я слышала отъ тхъ же женщинъ, которыя при этомъ случа расказали мн, что съ осени поступилъ въ острогъ дворянинъ, который Арин сначала было прохода не давалъ, все на любовь склонить старался, но съ чмъ пріхалъ, съ тмъ и отъхалъ, говорили, смясь, бабы. Арина не была особенно красива. Ей было, можетъ быть, 23—24 года. Она была высокая, статная женщина, съ хорошо развитою грудью, довольно большими, но красивыми руками, тонкими каштановыми волосами, гладко причесанными спереди и спрятанными подъ блымъ платкомъ, которымъ она всегда повязывалась. Блдная, похудлая, утомленная затворническою жизнію, съ усталымъ взглядомъ большихъ срыхъ глазъ и тонкими губами, почти никогда не раскрывавшимися улыбкой, она казалась и старше своихъ лтъ, и какъ-то надломленной, но стоило вообразить себ ее на свобод, при сколько нибудь благопріятной обстановк, и вы чувствовали, что она тотчасъ должна была преобразиться въ сильную, мощную женщину, которая потребуетъ отъ жизни и труда и наслажденья. Она, впрочемъ, и въ острог старалась не сидть безъ дла, и я въ первый разъ видла ее оживленною въ тотъ день, когда мы пріхали въ острогъ съ благодатной встью, что губернаторъ разршилъ дать всмъ женщинамъ въ острог все нужное для шитья и вязанья. Оказалось, что Арин хорошо было знакомо то и другое, и она тотчасъ вызвалась заправлять всмъ и обучать тхъ, которыя никогда не занимались такою работой. Я часто встрчалась въ острог съ Ариной, иногда случалось перекидываться съ нею словомъ, двумя, я угадывала въ ней недюжинную натуру, но это-то и мшало нашему сближенію: я еще съ большею робостью относилась къ ней, чмъ къ другимъ острожнымъ, а она сторонилась отъ меня, думая, быть можетъ, что я не съумю отличить ее отъ другихъ. Однажды, кажется, это было на четвертой или пятой недл поста, въ то время, какъ я сидла на нарахъ, окруженная десяткомъ ребятъ, жадно слушавшихъ какой-то расказъ о далекой, невдомой имъ стран,— дверь тихо скрипнула, и на порог показалась Арина. Она спокойно подошла къ намъ и попросила позволенія послушать. Я пригласила ее ссть и продолжала свой расказъ. Я показывала дтямъ картину, изображавшую видъ Италіи, и по этому поводу говорила объ Италіи, расказывала объ ея климат, о великолпной растительности, о вчно голубомъ неб, о благоухающихъ померанцевыхъ рощахъ, о великолпныхъ плодахъ, о прекрасномъ мор съ его синими, прозрачными волнами, и тутъ же вплетала исторіи о разныхъ дтяхъ, живущихъ въ этихъ странахъ. Дти слушали съ видимымъ удовольствіемъ, даже Арина удостоила расказъ мой своимъ вниманіемъ и дослушала его до конца, не сводя съ меня глазъ. Когда я кончила, она спросила меня: ‘Что же, людямъ тамъ хорошо жить?’ и, не дождавшись отвта, прибавила: ‘Все, чай, то же, что и у насъ. Есть богатые и бдные, ученые и неученые, умные и глупые, счастливые и несчастные’. Я должна была отвтить утвердительно. ‘То-то, сказала она:— вотъ и хорошую страну Богъ создалъ, а зло-то все, видно, отъ людей, а люди-то, видно, везд все т же’.

Меня поразило замчаніе Арины,— такъ она все это говорила просто, сознательно и въ такихъ выраженіяхъ, какими не говорятъ простыя крестьянки. Она помолчала съ минуту, но между тхъ, какъ я завязывала глаза одному мальчугану для начинавшихся жмурокъ, спросила меня, не могу ли я научить ее писать. Читать-то, говорила она, она давно научилась, когда ей было лтъ четырнадцать, и теперь можетъ читать и понимать все прочитанное, но писать ее никогда порядкомъ не учили, а ей кажется, что это ей очень могло бы пригодиться. Просила она тхъ барышень, что учатъ грамот ребятъ, да он отказались, такъ какъ съ ней надо заниматься отдльно. Это собственно и послужило къ нашему сближенію, приведшему насъ скоро къ такой интимности, которая въ одинъ прекрасный день развязала мой языкъ до того, что я осмлилась спросить, какимъ образомъ могло случиться, что такая женщина, какъ она, попала въ острогъ за воровство. Вопросъ этотъ, не смотря на наши хорошія отношенія, видимо озадачилъ ее. Щеки ея зардлись, и она поглядла на меня какъ-то укоризненно, но, скоро оправившись отъ перваго смущенія, отвтила мн: ‘Что же, вамъ я бы расказала, пожалуй, если вамъ хочется знать, кстати и вы бы мн сказали, какъ, по-вашему, хорошо ли я это сдлала или нтъ, только, вдь, не зная всей моей жизни, вамъ ужь это очень чудно покажется’.

— Такъ ты раскажи всю жизнь съ самого дтства, просила я, еще боле заинтересованная проступкомъ моей странной подруги.— Мн интересно будетъ послушать, и теб, можетъ быть, пріятно будетъ вспомнить прошлое, дтство, молодость.

— Мало отъ нихъ радости-то было, перебила меня Арина:— кто круглою сиротой растетъ, тому трудно на свт живется, а я своихъ родителей и не помню. Да извольте, я раскажу вамъ все по порядку, коли вамъ слушать не скучно.

И она расказала мн слдующее, конечно, не въ той послдовательности, въ которой передаю расказъ я,— послдовательности, невозможной при тхъ обстоятельствахъ, при которыхъ намъ приходилось бесдовать. Хотлось бы мн передать тотъ языкъ, которымъ говорила Арина, расказывая о событіяхъ своей жизни и своихъ ощущеніяхъ. Не знаю, удастся ли что.

Мн пошелъ только пятый годъ, когда на одной недл померли мои батюшка и матушка. У насъ на сел только-что появилась холера. Было это лтомъ, въ самую страдную пору. Матушка занемогла съ утра. Ни отцу, ни старшему братишк моему некогда было оставаться при больной, да она, можетъ, и не думала, что ей ужь такъ очень плохо станетъ. Все село спшило въ поле убирать хлбъ, ухали и они, оставивъ меня при матушк. Когда они вернулись вечеромъ, они застали меня въ сняхъ, я играла съ любимою своей кошкой и сказала, что мать давно уже спитъ. Они взошли въ избу и нашли ее мертвою. Все это мн расказывала моя тетка, Дарья, къ которой отецъ отвелъ меня тотчасъ посл похоронъ матушки, прося ее оставить меня у себя, хоть на время, а то онъ ршительно не зналъ, что длать съ такимъ малымъ ребенкомъ, да еще въ рабочую пору. Къ вечеру того же дня занемогъ и онъ, а черезъ день и его снесли на погостъ и положили рядомъ съ матушкой. Братишку моего баринъ приказалъ взять во дворъ, а потомъ отправилъ въ городъ въ ученье. А я такъ и осталась у тетки.

Тетка моя была не злая женщина, говорила Арина, не била она меня, не тиранила, только бдна она была сердечная. Мужъ непутевый ей какой-то попался, семья большая, такъ не до меня ей было: своихъ горей не перегорюешь, а тутъ еще я навязалась. Своихъ дтей кормить почитай что нечмъ, а тутъ еще чужой ротъ сть проситъ. Ну, бывало, посадитъ она насъ за столъ, щи или молоко хлбать, и наровитъ чашку-то поставить такъ, чтобы своимъ дтямъ поближе, а мн подальше было. Пока я съ своей-то ложкой въ чашк дотянусь, а ея дти по два, да по три раза зачерпнутъ и въ ротъ положатъ. Что же длать, я теперь ее въ этомъ не виню, а тогда… куда какъ мн это горько бывало. Случалось тоже, что придетъ дядя домой хмльной, на насъ, ребятъ, не всть за что, накинется. Она своихъ-то наровитъ скорй убрать, да припрятать, а я одна и отдувайся за все, про все. Какъ уймется дядя, завалится спать, позоветъ это меня тетка, станетъ утшать: ‘Ты, молъ, не печалься, не обижайся, Арина! Вдь онъ все же кормилецъ твой, безъ него ты бы съ голоду поколла’. И что она больше говоритъ, то я больше плачу. ‘У! бывало, скажетъ тетка,— окаянная, и лаской-то ее не уймешь!’ А я такъ думаю: Господи! какая же это ласка: дядя меня обругалъ, тетка то и дло кускомъ хлба попрекаетъ, да еще дивится, что я плачу.— Глупа я была тогда, не понимала, что не съ радости и они-то это длаютъ. И дядя пьетъ съ горя, что никакъ не справится: семья большая, дти все мелюзга, оброкъ такой, что не уплатишь его, чтобы коровку или лошадь со двора не свести, а тетк и вовсе жить тошно приходится.

Такъ и жила я у нихъ. Зиму трудно мн было. Няньчу, бывало, теткиныхъ ребятъ, а подростать стала, въ хозяйств подсобляю: и воду и дрова таскаю, и блье на рк мою, все вмст съ теткой. Ея старшія двочки попримерли еще до меня, и была я у нихъ старшая двочка въ дому тогда. А на бду, что ни годъ, тетка приноситъ ребенка, да бывало, какъ дло-то это случится зимой или осенью, она, бдная, болетъ, болетъ, и конца этому нтъ, а между тмъ все лежитъ на мн: какъ знаешь, такъ и справляйся. А была я такая маленькая, да щедушная, что, кажется, кабы не довелось мн на другую жизнь попасть, я бы и въ вкъ не выросла. Лтомъ мн было много лучше жить. Тетка отдавала меня въ наймы — барскую птицу стеречь, и я, бывало, цлыми днями сидла за огородами съ младшимъ изъ теткиныхъ ребятъ, котораго мн все-таки приходилось няньчить, и тутъ-то мн была воля вольная: никто меня не бранитъ, никто не попрекнетъ. Сижу я себ одна на вольномъ воздух, на зеленой трав: кругомъ все цвтетъ, заплачетъ ребенокъ,— я ему цвточковъ нарву, или на птицъ стану показывать,— онъ какъ разъ и займется и ревть перестанетъ, а заснетъ онъ, лягу я возл него, гляжу въ небо: такъ-то тамъ ясно, да хорошо, что, кажется, вкъ бы глядла, не наглядлась. Случалось, правда, что, забывшись, не досмотрю за своимъ стадомъ, да какъ-то Богъ миловалъ: большихъ бдъ не было, а за малыя господа не взыскивали. Добрые они были, наши господа-то. Бывало, маленькія барышни придутъ ко мн на лугъ, гусенятокъ посмотрть: он ихъ очень любили. Поймаю я имъ ихъ, посажу на ручки, а они-то радуются, смются, точно и не всть что увидали. Потомъ оботрутъ ручки платочками, поблагодарятъ он меня, иной разъ дадутъ бубликъ или пряникъ. Только, если когда до меня дотронутся, то опять вытрутъ ручки, и пойдутъ себ чинно съ своей няней нмкой домой. И такія он были хорошенькія, да нарядныя, и такъ он ласково разговаривали, что я бывало только смотрю имъ вслдъ, да думаю: Господи, хоть бы мн одинъ денекъ побыть барышней, поносить такое платье, пожить въ такихъ хоромахъ! Кругомъ у нихъ садъ, въ саду прудъ съ серебряными рыбками, я какъ-то сама видла, какъ барышни кормили ихъ блымъ хлбомъ, когда насъ, ребятъ, позвали разъ туда грядки съ цвтами полоть. И какъ въ то время барыня пла и на какомъ-то инструмент играла, такъ этого я въ вкъ не забуду. Посл мн батюшка попъ объяснилъ, что это арфа была, такая, на какой царь Давидъ игралъ. Вотъ такъ-то, бывало, идетъ лто, а какъ станетъ все вянуть на лугу, какъ потянетъ паутина по полямъ и садамъ, пойдутъ утренники, или зарядитъ дождикъ, такой холодный да частый, что всю, бывало, до костей пронизываетъ,— встоскуется мое сердце: чуетъ оно, что опять скоро запрутъ меня какъ птицу въ клтку, не плоше моихъ гусей да индюшекъ, которыхъ я все лто стерегла. Иной разъ сижу я такъ-то, гляжу на нихъ,— и ихъ-то мн станетъ до смерти жалко. Я-то, думаю, хоть жива буду, опять весны дождусь, опять сюда приду, а васъ, бдненькихъ, и половины не останется,— всхъ сварятъ да изжарятъ, и скушаютъ господа на здоровье.— Такъ жила я годъ за годъ и дожила, наконецъ, до такой зимы, что и сама было пропала не хуже какого утенка. Было ужь мн, знать, лтъ тринадцать. Пришла опять осень, разгоревалась я о томъ, что опять приходитъ конецъ моей жизни привольной, да и не одна я въ тотъ годъ встрчала горемъ зиму. Лто было жаркое прежаркое, засуха стояла съ самаго вешняго Николы и вплоть до Ильина дня такая, что все повысохло да повымерло и на поляхъ и въ огородахъ. А въ самый Ильинъ день, какъ пошла гроза, какъ полилъ дождь, такъ безъ перемежки и лилъ онъ недли, знать, три или четыре, такъ что чего солнышко не доняло, то дождемъ погноило, и осталось все село какъ есть не при чемъ. Подошелъ Покровъ, не играютъ у насъ на сел свадебъ, не услышишь нигд псни веселой. Вс хозяева ходятъ понурые, невеселые. Кто позаботлве, расчитываетъ какъ-бы зиму зимскую семью да скотину прокормить, кто спшитъ лишнюю скотину продать да закупить хлбца, пока его не пріли такъ, что и цны ему не будетъ, но собираетъ ребятъ своихъ да лошадокъ въ извозъ. Тутъ воютъ бабы и по скотин, и по ребятамъ, а мужики ходятъ, ругаются,— и не подступайся къ нимъ. А иной глядитъ, глядитъ, смышляетъ, смышляетъ, видитъ — ничего не подлаешь, пойдетъ, да и продастъ что ни есть изъ послдняго, и днюетъ и ночуетъ въ кабак, а жена дома слезами обливается и не придумаетъ, какъ съ этакимъ горемъ быть. Запилъ, было, и мой дядя, да пришлось скоро опомниться. Съ вина, или съ простуды, только свалила его горячка, и тутъ пошелъ у насъ такой кавардакъ, что не приведи Господи! Дядя лежитъ все время безъ памяти, тетк отойти отъ него нельзя, все онъ рвется, все съ чертями сражаться, того и гляди кого нибудь изъ своихъ ребятъ на смерть зашибетъ. сть въ дому почти что нечего. Было у насъ ржицы маленечко, да и ту некому на мельницу смолоть свезти. Вотъ и послала меня тетка побираться. Пошла я. Боязно мн какъ-то сначала было, да что же, думаю, они меня сколько годовъ кормили,— надобно же и мн имъ послужить. И ходила я каждый день то въ ту, то въ другую изъ сосднихъ деревень, и никогда съ пустыми руками не ворочалась домой. Въ нашей сторон народъ душевный, добрый, да опять и знали вс — сирота я круглая. Лучше всего подавали мн на мельниц. Бывало, мельничиха, Анна Трофимовна, и хлба отржетъ, и копечки дв дастъ, да еще меня щами или лепешками накормитъ, да и ласково таково говоритъ, пока я сижу съ ней,— все распрашиваетъ, все утшаетъ. Такъ прошла вся осень, а у насъ въ дому ничего не лучшаетъ. Дядя было поднялся, да създилъ за дровишками, и опять свалился, и такъ-то ему стало плохо, что видитъ тетка — конецъ его приходитъ. Плакала она, плакала, просто и ума не приложитъ, что теперь длать. До городу далеко, и думать нечего дядю въ лкарю везти: онъ, пожалуй, на дорог помретъ. Лечила прежде барыня, что жила верстахъ въ пяти отъ насъ, да ухала въ тотъ годъ отъ мужа къ матери: очень ужь мужъ-то тиранствовалъ надъ ней. Думала, думала тетка, призвала меня къ себ и говоритъ: ‘Арша, сходи-ка ты къ Анн Троимовн, спроси, нтъ ли у нея кааюе ни на есть снадобья для дяди-то. Она баба добрая: авось съ ея легкой руки и отляжетъ ему’. Натянула я свой драный полушубокъ, увязалась платчишкомъ, но привычк, надла и суму свою нищенскую и пошла. Было это подъ вечеръ, подъ самаго зимняго Николу. Морозъ не такъ чтобъ очень сильно дралъ, ну, а втерокъ былъ таки порядочный и снжокъ порошилъ. Вышла я за околицу, смотрю,— деретъ и понизу, мятель начинается. Ну, думаю, три версты недолго отбжать, мн-жь эта дорога извстна, что свое село,— какъ разъ тамъ буду, а оттолева, можетъ, мельничиха или сама подетъ, меня подвезетъ, или хоть работницу пошлетъ, чтобы растолковала тетк какъ что длать съ дядей: все мн не одной придется въ потемкахъ брести. Иду я, думаю такъ-то, а все темне, да темне становится, а втеръ такъ и гудетъ, такъ и вьетъ. Боязно мн таково стало, а снгъ-то вдругъ хлопьями какъ повалитъ, даже глаза застилаетъ. Иду я, иду,— глядь, анъ и сбилась съ дороги. Чувствую, подъ ногами-то у меня не твердо: что ни шагъ ступлю, все вязну, одну ногу вытащу, другая, словно въ провалъ какой, оборвется. Билась я такимъ манеромъ, билась, а все съ мста, словно, не двигаюсь. Измучилась я совсмъ, изъ силъ выбилась. Сла и принялась я кричать. Куда ты!… Втеръ-то такъ голосенокъ мой и глушитъ и относитъ, да самъ какъ завоетъ, завоетъ,— словно стая цлая волковъ голодныхъ по полямъ рыщетъ. Встала я опять, стала всматриваться, куда теперь идти, и покажись мн далеко, далеко огонекъ. Ну, думаю, нечему это больше быть, какъ мельниц! Пойду на огонь, авось добреду.— Пошла я, и все смотрю на огонь тотъ, глазъ съ него не спускаю, и не страшно ужь мн,— словно я издали добраго человка завидла. Пробродила я этакъ еще съ полчаса, гляжу я — плетень передо мной. Матушки! думаю, это я вмсто того, чтобы къ плотин выйти, очутилась у огорода, что за мельницей. Ну ужь, думаю, благо мсто признала, а теперь, такъ-не такъ, а попаду въ избу. Только это я подумала, да хотла перешагнуть черезъ плетень,— а онъ низкій такой, съ обихъ сторонъ его снгомъ завалило,— и оборвалась я въ самый этотъ снгъ, да такъ по поясъ въ немъ и услась. Билась, билась опять, никакъ не вылзу, можетъ, часовъ побольше трехъ промаячилась по полю-то,— а силы-то еще какія были!.. Ну, наконецъ, вижу — не вылзти мн отсюда одной, хоть я до смерти замучься. И стала я опять звать, думаю, авось на мельниц кто услышитъ, а то вдь до утра-то замерзну тутъ. Сначала не слыхать мн было ничего, кром своего собственнаго голоса, а тамъ послышалось мн, будто собаки залаяли,— все ближе, да ближе, все громче, да громче. Ну, думаю, какъ это работникъ или мельникъ идетъ съ ними, такъ и слава Богу, ну, а коли бгутъ он одн, что я буду длать? А псовъ этихъ мельничныхъ я знала: злыя, презлыя были собаки. Слышу я, какъ это он приближаются, а сердце-то бьется у меня, словно выскочить хочетъ: и рванусь я опять,— все изъ снгу-то мн выбраться хочется, чтобы хоть бжать можно было, и все больше ухожу я и него. Вдругъ вижу, несутся собаки ужь близехонько, и прямо на меня. Пропала, думаю, моя головушка, нтъ съ ними никого! И уткнула я голову въ снгъ,— думаю, чтобъ хоть прямо къ лице не вцпились по крайности. Налетли он на меня, рванули за платокъ, рванули за полушубокъ. Съ перваго-то разу до тла не прокусили. А тутъ, какъ одна накинулась мн на плечо, такъ и выхватила кусокъ, у меня до сихъ поръ, на томъ мст, точно выемка есть,— такъ я и не помню, что со мной посл того было: боль-то была, знать, нестерпимая, да и испугалась-то я ужь очень. Только сначала-то еще помню, точно сквозь сонъ все казалось, что ржутъ меня на куски, а покойница матушка стоитъ, да причитаетъ надо мной, какъ по покойник: а затмъ ужь и мыслей въ голов никакихъ не стало.

Когда опомнилась я, гляжу,— ужь я въ горниц, и мельничиха и мать-попадья изъ Болгаръ стоятъ надо мной. Мельничиха привязываетъ мн что-то на тряпк къ плечу, а мать-попадья такъ ркой и льется, глядя на меня. Увидли он, что открыла я глаза, обрадовались, стали кликать мельника,— что, молъ, теперь съ ней длать? ‘Что, говоритъ, длать?— Отогрйте, накормите, уложите спать, да и благодарите Бога, что она отошла, а то бы намъ съ полиціей и во вки вковъ не развязаться. И дуракъ этотъ Гаврила! видитъ, двка мертвая, а онъ ее на мельницу волочетъ’.— ‘Такъ куда же ее двать-то было? осерчала на него мельничиха. Что-жь, собакамъ ее бросить? Дай-ка я твою любимицу, Катьку, брошу’. Замолчалъ мельникъ. И мельничиха да попадья что меня ни спрашивали. ничего не могла я имъ сказать: хочу слово-то вымолить, а зубы-то у меня такъ и застучатъ, такъ и застучатъ. Слышу я, что он говорятъ, а сама, хоть убей, ничего не выговорю. Побились, побились он со мной, пропустили мн въ ротъ ложки три чаю съ водкой, покрыли тулупомъ,— пускай, молъ, соснетъ. А мн не до сна: какъ стану глаза заводить, опять вижу, что я въ пол, опять снгъ валитъ, опять собаки на меня несутся, опять меня на куски ржутъ, и мать покойница воетъ надо мной. Такъ промаялась я до утра. Утромъ слышу, сли мельничиха попадьей чай пить, а хозяинъ вышелъ на мельницу. Стали они разговаривать, что теперь со мной длать, что работникъ, который пріхалъ на лошади за матерью-попадьей, сказывалъ, что дядя мой за ночь Богу душу отдалъ, что ранехонько присылали спросить отца Ларіона, когда будетъ хоронить можно.

— Куда это Дарья, бдная, теперь со всми ребятами одна днется, и ума не приложу, говорила мельничиха,— а тутъ еще эта бдняга!… Ну, ей-Богу же, кабы не Игнатъ Тимоеичъ, я бы не задумалась, у себя бы оставила ее, хоть у меня у самой восемь ребятъ: очень ужъ двочка понятливая, да смирная. Ну, а Игната Тимоеича не урезонишь. Онъ все боится, что семья съ голоду подохнетъ, а живемъ, кажется, слава Богу.

— Разв мн ее взять? отозвалась мать-попадья. Мой Саша маленькій, уходъ за нимъ нуженъ, а у меня все грудь болитъ, его иной день и поднять съ полу не могу. Вотъ удетъ маменька домой, мн не миновать, чтобы няньку нанять.

— Ну, вотъ и впрямь возьмите, обрадовалась мельничиха.— Вамъ Господь сторицею воздастъ.

Такъ на томъ и поршили, что посовтуется мать-попадья съ отцемъ Ларіономъ, а меня пока мельничиха оставитъ у себя, а то вдь и везти-то какъ меня, всю израненную!— Такъ прожила я на мельниц почитай-что до самой масляницы, не заживали и плечи, да и все тутъ. Ужь разъ какъ-то похалъ Игнатъ Тимоеичъ въ городъ, да привезъ изъ аптеки какой-то примочки,— вотъ отъ нея и стало помаленьку затягивать.

О дяд я не плакала въ ту пору, какъ узнала, что онъ умеръ: не до него мн было, а какъ пришла ко мн, недль, значитъ черезъ пять, тетка, да посмотрла я на нее,— такое меня гор взяло, что и сказать не могу. Ужь я въ ту пору знала, что отецъ Ларіонъ согласился взять меня къ себ, а тутъ чуть было не ршилась опять къ тетк, да она, спасибо, сама не захотла. ‘Нечего, говоритъ, теб себя счастья лишать: мн ты не поможешь, а только вмст голодать будемъ. А я такъ ршаюсь, и хочу просить господъ взять меня съ двочками на скотную, а мальчишекъ опредлить въ какое либо рукомесло,— какіе они работники въ пол: одному десять, а другому одиннадцать лтъ. Когда ихъ дождешься?’ Такъ и простилась я съ теткой, простилась скоро и съ Анной Трофимовной, и перехала въ Болгары отцу Ларіону.

Господи, что это за рай представился мн тамъ! Домикъ на гор, недалеко отъ церкви, а церковь такая красивая, новая, кругомъ обсажена липками да сиренью. Передъ домикомъ дв большія липы, а подъ ними лавочка. Дворъ чистенькій, уютный, а за нимъ огородъ и въ огород не одн грядки, а и всякія деревья фруктовыя, и баня маленькая стоитъ, окнами въ огородъ выходитъ, а крылечкомъ во дворъ. Въ домик чисто, уютно, на окошкахъ занавски коленкоровыя, горшки съ цвтами, а на верху окна клтка виситъ, и въ ней желтая птичка — канарейкой зовутъ — такъ и заливается. Мать-попадья ласковая, сыночекъ ея точно херувимчикъ, что у насъ въ церкви на царскихъ вратахъ нарисованъ. Батюшка-попъ тоже не пьетъ, не ругается, все такъ важно, да чинно длаетъ, только любитъ, чтобъ его слушались, да пошевеливались, когда онъ что прикажетъ. Привезли меня къ нимъ въ субботу, сводила меня ихъ работница въ баню, одли меня въ новое платье, которое мн дала на прощанье мельничиха, расчесали мн волосы на дв косы и привели меня въ горницу. Мать-попадья пила чай съ батюшкой, налила и мн чашку и велла ссть пить подл лежанки. ‘А напьешься, говоритъ мать-попадья, такъ ляжешь спать вонъ тамъ въ передней на лар,— онъ ковромъ покрытъ, да еще войлочекъ для тебя припасла, чтобы помягче было, и подушечку приготовила, и простынку теб старенькую дамъ, только вотъ одяла изъ лоскутковъ не успла собрать: ужь вмст собирать станемъ, а пока пальтишкой покройся’. А я пью, слушаю, и словъ-то всхъ не понимаю, а вижу, что-то хорошее, ласковое говоритъ она, и такъ мн хорошо, хорошо, что вотъ, кажется, такъ бы я ей на шею и кинулась.— Такъ и стала я жить у нихъ. Бывало, съ утра рано поднимусь, помогаю работниц скотину убирать, и птицу накормить, и дровецъ и воды принести, а тамъ самоваръ поставлю, и жду, когда батюшка съ матушкой встанутъ. Отопьютъ чай, пойдетъ матушка сама по хозяйству присмотрть, а я съ Сашей вожусь, а тамъ покормимъ его и уложимъ спать, сядетъ матушка за шитье или вязанье, и меня учитъ, какъ работать. Батюшка мало бывалъ дома: у него приходъ былъ порядочный, да кром того, верстахъ въ пяти отъ Болгаръ, двухъ барченковъ обучалъ и туда часто здилъ,— а мы все больше одн съ матушкой да съ Сашей бывали. Подъ вечеръ поставимъ, бывало, корытце на лежанку, нальемъ водицы тепленькой и станемъ Сашу купать. Тутъ онъ радуется, полощется, визжитъ, а мы тоже на него радуемся: такой онъ бленькій, да пухленькій, да веселенькій, волоски кольцами завиваются, засмется, ротикъ откроетъ,— зубки-то такъ и блестятъ. Бывало, какъ застанетъ насъ такъ-то съ нимъ отецъ Ларіонъ, даже онъ залюбуется на своего мальчишечку. А то не ласковъ онъ какъ-то былъ, отецъ Ларіонъ: рдко, бывало, когда дитя на руки возьметъ, да и жену-то бывало никогда не приласкаетъ, а иной разъ даже подсмется надъ ней: ‘моя, скажетъ, Наташа разумомъ не вышла, точно дитя малое, ей бы все съ цвточками, да съ птичками возиться, да стишки читать’. А вечеромъ, какъ Сашу уложимъ, скажетъ бывало самъ: ‘не почитать ли теб, Наталья Дмитріевна?’ Ну, и читаетъ, сидитъ цлый вечеръ, иной разъ что нибудь божественное, а иной разъ и исторіи разныя. Особенно любилъ онъ про войну читать, и какъ французы приходили въ 12-мъ году. Меня, бывало, изъ горницы не гоняютъ: я тутъ же сижу съ работой и слушаю. Вотъ разъ какъ-то,— я ужь, кажется, у нихъ съ годъ жила,— привезъ онъ отъ тхъ господъ, куда здилъ дтей учить, книжку, говоритъ, это сочиненіе Пушкина, зажегъ онъ свчку и тотчасъ же слъ читать. Мать-попадья, какъ онъ началъ читать, такъ и встрепенулась. ‘Отецъ Ларіонъ, говоритъ она, да эту книжку я еще съ братцемъ читала, вотъ, говоритъ, рада-то, что опять довелось послушать’. А у меня ужь и ушки на макушк: смерть я любила слушать эти исторіи, и привыкла ужь такъ, что все до капельки понимать стала, что читаютъ. Читалъ это намъ батюшка про капитанскую дочку, и какъ дошелъ до того мста, какъ приказалъ Пугачевъ вшать капитана, слышимъ вдругъ, какъ застучитъ кто-то кнутовищемъ въ калитку, такъ у насъ у всхъ сердце и дрогнуло. Первый опомнился отецъ Ларіонъ. ‘Что, говоритъ, испугались? Врно, говоритъ, отъ старосты Алекся,— у него мать, говорятъ, помираетъ, такъ за мной пріхали. Поди-ка, Арина, отвори калитку’. Выскочила я, сама такъ и дрожу, все мн кажется, что это самъ Пугачевъ къ намъ въ калитку ломится, а пріхалъ-то взаправду парнишка старосты Алекся звать отца Ларіона къ бабушк. Ухали они, подошла я къ столу, смотрю въ книгу-то, и такъ мн досадно стало, что не могу я прочитать, что сталось дальше со старикомъ капитаномъ. ‘Матушка, говорю я, что бы вамъ поучить меня читать, я бы за васъ вкъ Богу молить стала.’

Разсмялась она. ‘Ишь, говоритъ, какая любопытная! Это вотъ теб не терпится, какъ-бы узнать, что въ книжк дальше будетъ. Что же, давай я тебя учить буду. Азбучка у меня еще цла: меня на ней братъ училъ, какъ мы маленькіе были, такъ а въ память ему берегу ее’.— А гд же теперь вашъ братецъ? спросила я. Что же онъ у васъ никогда не бываетъ?— ‘Далеко онъ, говоритъ, теперь, а можетъ и забылъ обо мн, да я-то о немъ никогда не забуду’. Наклонила она голову надъ работой, гляжу я — слезы у нея такъ и каплютъ, съ этого самаго дня и стала она меня учить грамот. Отецъ Ларіонъ посмялся было надъ нами, а посл и самъ, какъ дло до письма дошло, бывало, покажетъ, коли что такое попадется, чего мать-попадья не знаетъ. Училась я прилежно, и гораздо мн это больше нравилось, чмъ шитье и вязанье, и черезъ годъ я могла уже одна читать всякую книжку. Писала я плохо, научилась считать немножко, да по этой части-то мать-попадья сама ничего не понимала, а батюшк не хотлось, видно, заняться со мной,— все говорилъ, что этого двкамъ не нужно: денегъ, молъ, у нихъ въ рукахъ не бываетъ больше рубля серебра, такъ и считать имъ, значитъ, нечего. Мать же попадья всему меня научила, что только сама знала, и рукодльница она была отличная. Мы зиму-то зимскую, бывало, на весь домъ напрядемъ, наткемъ, нашьемъ, навяжемъ, да еще за деньги работаемъ, и на т деньги, какія, бывало, получаемъ, матушка накупитъ всего, что нужно, накроитъ, и готовимъ мы вмст мн приданое. Ужь любила же и берегла она меня,— царство ей небесное!— словно сестру свою младшую, а я такъ за нее, кажется, и въ огонь и въ воду бы готова. Добрая, кроткая она была такая, и что-то такое было въ ней, что мн все ее жалко было. Вдь, кажется, хорошо бы ей жить,— и мужъ хорошій, и достатокъ есть,— а ее словно все не радуетъ, словно ей всего этого не нужно. И улыбнется-то она черезъ силу, а запоетъ когда,— у нея въ горл точно слезы стоятъ. Бывало, лтомъ, сидимъ мы съ работой на крылечк, и станетъ она мн расказывать: какъ она въ двушкахъ жила, какъ померъ ея отецъ-дьячокъ и пригласилъ мать ея двоюродный брать, вдовецъ, священникъ, къ себ, хозяйство вести, какъ тяжело жилось имъ у дяди: человкъ онъ былъ гордый и нрава крутаго, и никого не любилъ, даже своего единственнаго сына, а любилъ только деньги сколачивать, да на чужой счетъ пость, да попить. Сынъ-то его и былъ тотъ самый троюродный братъ, о которомъ поминала часто мать-попадья. Онъ былъ немного постарше ея, и жили они такъ дружно, какъ дай Богъ жить всякому родному брату съ сестрой. Нрава онъ былъ пылкаго, непокорнаго, но сердцемъ добрый и всегда готовъ былъ помочь чужой бд. Сначала онъ учился въ уздномъ училищ, пока за нимъ шалостей не замчали, и отецъ, бывало, если и поругаетъ, такъ больше только для переду, аль для острастки, а Саша выслушаетъ всю его брань, да и убжитъ къ тетк да къ сестр, да тамъ съ ними и забудетъ про свое горе. Такъ дожилъ онъ дома годовъ до двнадцати, а тутъ отецъ и ршилъ везти его въ губернскій городъ въ семинарію. Не говорилъ онъ объ этомъ никому ни слова, даже съ сестрой двоюродной не посовтовался, а такъ, однимъ утромъ, веллъ собирать въ мшокъ его вещи и объявилъ, что черезъ часъ подутъ. Тетка-то да сестра тутъ: ахъ, ахъ!— въ слезы. ‘Что-же это, говорятъ, вы не сказали, не предупредили?’ — ‘А зачмъ, говоритъ, предупреждать-то было? Мн и въ одинъ часъ ваши бабьи слезы надодятъ до смерти, а ну-ка, вы бы тутъ недлю передо мной клянчили’.— ‘Нечего длать! Вышли мы, говоритъ мать-попадья, съ Сашей въ садъ, а я такъ и заливаюсь, плачу. ‘Саша, говорю я, какъ же это ты съ чужими людьми жить-то будешь? Какъ же это мы-то безъ тебя останемся’?— ‘Какъ, отвчаетъ онъ,— посмотримъ. Досадно, больно досадно мн на тятьку, что такъ вотъ онъ словно со щенкомъ со мной поступаетъ: захотлъ, молъ,— на цпь посадилъ, захотлъ — за ворота вышвырнулъ. Кажется, и меня спросить бы могъ, хочу ли я въ семинарію, или нтъ. Ну, да отъ него другаго-то и ждать нечего было! А въ семинарію я идти не боюсь,— вдь и тамъ, чай, люди есть, а все же большой городъ увижу, по другому учить, можетъ, станутъ, а тутъ ужь больно плохи учителя’.— ‘А насъ-то ты и не жалешь?’ говоритъ ему сестра.— ‘Жалю, какъ не жалть. Да вдь до Рождества не два вка,— а тамъ и на лто отпустятъ. Гляди, вернусь къ вамъ большой, здоровый, умный, тогда ко мн и батька самъ не подступайся’. Такъ и ухалъ онъ, слезы не проронилъ. Только не такъ-то сладка показалась ему жизнь въ семинаріи, какъ онъ себ ее представлялъ. Съ каждымъ разомъ, какъ прізжалъ онъ домой на побывку, все больше жаловался сестр и тетк, что просто житья тамъ нтъ, что и наука-то ему вся опостылла, и не будь тамъ одного человчка, который его обласкалъ и всякія хорошія книги ему читать давалъ, онъ, кажись бы, не нонче — завтра сбжалъ бы изъ этого проклятаго мста. ‘Да что-жь хорошаго бжать-то, скажетъ ему тетка,— что же ты не при чемъ останешься-то?’ — ‘Отчего же это, говоритъ, не при чемъ? Что у меня въ голов есть, то все при мн останется: руки тоже не отсохнутъ, только-что въ попы-то я не попаду, такъ это и тмъ лучше’.— ‘Что ты, что ты, въ ум ли ты, Саша’? вскинется на него тетка, да и не знаетъ, что дальше сказать. А онъ только засмется, да и былъ таковъ.

Такъ проучился онъ въ город годовъ пять или шесть, было уже ему лтъ восемнадцать, ужь и Наталь Дмитревн шелъ семнадцатый годъ. Пріхалъ онъ опять на лто на побывку, привезъ цлый мшокъ книгъ, только не священныхъ книгъ и не учебныхъ, а все другихъ, къ его длу не идущихъ. Увидалъ это какъ-то отецъ эти книги, и ну его пушить. ‘Ты — такой, сякой, лнтяй, увалень, чмъ бы готовиться, какъ слдуетъ, священническій санъ пріять, а ты все норовишь всякой дрянью себ голову набивать, да развратныя книжки читаешь’. Не стерплъ тутъ Саша, да вдругъ какъ гаркнетъ: ‘Отстаньте вы отъ меня съ вашимъ священническимъ саномъ! Не хочу я въ попы. Насмотрлся я, какъ попы-то живутъ, какъ они съ бдняка послднюю копйку дерутъ, какъ обираютъ живаго и мертваго, какъ въ праздники напиваются и объдаются на крестьянскій счетъ, а въ будни наровятъ съ того же мужика трудовой его часъ сорвать. Не хочу я быть попомъ — и не буду’! Какъ услыхалъ это отецъ, такъ и задрожалъ весь отъ гнва, вскочилъ со стула, сжалъ кулаки, да на сына. А Саша, блдный какъ смерть, стоитъ да и говоритъ: ‘Не подходи ко мн, отецъ. Я ударить тебя не ударю, только и бить себя не дамъ’. Зашатался старикъ и опустился на кресла, только рукой махнулъ, чтобы шелъ сынъ съ его глазъ долой. Переполошился весь домъ, думаютъ: ну, бда пришла неминучая, теперь всему длу конецъ,— или отецъ сына на глаза не пуститъ, или сынъ уйдетъ куда, не сказавшись отцу. А вышло совсмъ не то. Старикъ ухалъ черезъ часъ въ поле, а когда вернулся, ни отецъ, ни сынъ и виду не показывали, чтобы что между ними было, и такъ хорошо и дружно они все это лто прожили, какъ прежде и не живали. Видно, отецъ увидалъ, что ему не сломать сыновней воли, а сыну-то жаль что ли стало отца, что онъ такъ старику правду-матку отрзалъ, только прожили они все лто мирно. Немного промежь ними разговоровъ было, только отецъ не мшалъ читать и про себя и вслухъ сестр книжки, а сынъ, какъ подоспетъ какая нужная работа въ пол или на снокос, малымъ днямъ работалъ безъ устали. Такъ прошло лто. Отпраздновали мужички и Спасъ. Сталъ отецъ Петръ поговаривать о томъ, что пора бы Александру въ городъ. ‘А у меня, говоритъ мать-попадья, такъ отъ его рчей душа замираетъ,— такъ я тмъ лтомъ къ братцу привязалась, что и сказать не могу. Не знаю ужь, какъ это такъ случилось, только никогда, кажется, даже дтьми мы не были такъ много вмст: куда бы онъ ни шелъ, я все съ нимъ, да съ нимъ: на снокос вмст, рыбу удимъ вмст, читаемъ вмст, въ огород есть работа,— онъ мн помогаетъ, съ ружьемъ онъ въ лсъ пойдетъ,— я выпрошусь у матери за грибами или за ягодами. Только и не вижу я его, говоритъ, бывало, коли въ поле удетъ, али возьмется какому нибудь мужичку лошадь молодую объздить, да носится съ ней не всть гд по цлымъ часамъ. Потомъ вернется, говоритъ, въ деревню, лошадь подъ нимъ въ струнку идетъ, а онъ сидитъ на ней какъ на кресл, да только своими очами соколиными кругомъ поводитъ’. Однако отпраздновали и Успеньевъ день, стали собирать въ путь Александра. Наканун отъзда вышли братъ съ сестрой прогуляться, глядь — анъ на улиц такой переполохъ, что бда: и мужики, и бабы, и ребята — вс бжать за околицу, кричатъ, что у Трофима Безрукаго овинъ загорлся. Бросились туда и Александръ Петровичъ съ сестрой. Какъ прибжали, глядятъ: народу кругомъ стоитъ тьма тьмущая, овинъ полыхаетъ, а никто не приступаетъ, чтобъ огонь тушить. Трофимъ-то еще изъ поля не ворочался, а бабы его носятся какъ полоумныя, воютъ да кричатъ, говорятъ, что въ овин, должно, и ддъ Трофимовъ горитъ. Рванулся впередъ Александръ Петровичъ, да какъ крикнетъ: ‘Что-жь это, православные, неужели вы дадите и добру Трофимову и старику пропасть? Тащи, кто можетъ, воды. У кого ведра нтъ, бери лопату, да закидывай огонь землею, а кто посмле — съ Богомъ за мной!… Можетъ еще и спасемъ его’. Сказалъ, да такъ и бултыхнулъ въ огонь. Наталья Дмитревна говоритъ: ‘я какъ стояла, такъ на томъ мст на колнки и присла, и что тамъ было, ничего не видала. Слышу только, какъ народъ шумитъ, кричитъ, суетится. А какъ открыла глаза, вишу, что стоитъ онъ возл меня, а на трав лежитъ что-то страшное, обгорлое.’ — ‘Пойдемъ, говоритъ, Наташа’,— а у самого голосъ такъ и дрожитъ. ‘Что длать, не усплъ его вытащить живымъ, а теперь огонь-то и безъ насъ зальютъ: ишь какъ работаютъ’. Встала я, пошла, а ноги у меня такъ и подкашиваются. Обнялъ онъ меня одной рукой, такъ и довелъ до дому’. Пришли мы, а отецъ Петръ сидитъ на крылечк. ‘Это, говоритъ, откуда жалуете? На двк лица нтъ, а Сашка-то весь черный, ровно трубочистъ’.

— На пожар, говорю,— были, дяденька: Трофимовъ овинъ горлъ, и ддъ его тамъ былъ, такъ Саша его оттуда вытащилъ.

— Какъ же, говоритъ,— безъ него не обойдутся! Чужой овинъ спасаетъ, а отцовскаго кармана не жалетъ. Ишь, платье-то новенькое сшили, а оно теперь на что похоже?

Ничего не сказалъ ему въ отвтъ Александръ, а только прошелъ черезъ дворъ въ огородъ и сестр мигнулъ, чтобъ она туда приходила. Вышла она къ нему черезъ полчаса времени, онъ стоитъ у колодца и изъ ведерки голову себ водой примачиваетъ. Увидалъ ее, утерся и говоритъ: ‘сядемъ здсь, сестра, поговоримъ. Не хотлъ, говоритъ, я съ отцемъ браниться, еще помню я, какъ я весной испугался, когда онъ посл моихъ словъ вдругъ на кресло повалился, да я думалъ, что онъ тутъ отъ злобы и духъ испуститъ. Не хочу я отцеубійцей быть, только не хочу больше и жить отъ него въ зависимости. Не нужно мн ни его денегъ, награбленныхъ всми неправдами, ни его дома родительскаго, гд мн жизнь опостылла. И зачмъ это, говоритъ, родителямъ надъ нами власть такая дана? Вдь они такъ думаютъ, что коли родили насъ на свтъ, вскормили, да вспоили, такъ мы и должны всю свою душу, вс помышленія имъ отдать, и жить ихъ волею, и хотть для себя, чего они захотятъ. А я такъ не могу: попытаюсь я дотянуть эту зиму въ семинаріи, а не стерплю, такъ и раньше уйду. Уйду я въ Питеръ и посмотрю я, какъ тамъ люди живутъ, что тамъ можно нашему брату бдняку и для себя, и для другихъ сдлать. Попытаюсь, не удастся ли найти работу, чтобы питала тло гршное и чтобы оставляла время и собой заняться. Тогда поступлю въ академію: хочется мн очень въ доктора выйти. Ну, а не удастся, буду чего другаго искать. Вдь земля-то не клиномъ сошлась. А придется пропадать, тоже не бда.— Клали же люди свои головы на плаху, шли на вчныя времена на каторгу, служа длу правому, а я что же буду киснуть здсь только за тмъ, чтобы сладко пость, да мягко поспать. Не могу, говоритъ, я этого, сестра, и не проси, и не уговаривай меня. Жаль мн тебя, тетку,— да что же, какой я вамъ здсь заступникъ?’

— Такъ-то проговорили мы съ нимъ почти до утра,— скажетъ бывало мать-попадья и словно поблднетъ вся,— а на утро ухалъ онъ, и съ тхъ поръ я его не видала.

— А затмъ, черезъ полгода, получилъ отецъ Петръ изъ города письмо, никому ничего не сказавши, укатилъ туда, и когда черезъ три дня вернулся домой, ничего не отвтилъ на вс распросы сестры и племянницы, какъ только, что скрылся Александръ неизвстно куда, и чтобъ не смли и поминать о немъ въ его дом. Еще черезъ полгода дядя сосваталъ племянниц жениха, и стала Натальи Дмитревна жить съ своимъ отцемъ Ларіономъ. Жили они хорошо, мирно, въ согласіи, говорила Арина, только не было промежъ нихъ особенной ласки, и бывало, какъ уйдетъ онъ куда, попадья наша словно повеселетъ вдругъ, псни поетъ, со иной разговариваетъ, съ сыномъ играетъ, бгаетъ, прячется, а взойдетъ отецъ Ларіонъ, она словно оробетъ, точно надъ ней туча вдругъ нависнетъ. И вотъ, хоть бы насчетъ разговоровъ: со мной, бывало, разговорится,— такъ у нея слова изъ устъ и льются, такъ и льются. А съ нимъ, бывало, только и разговору или про что хозяйственное, или про прихожанъ, а о себ никогда ничего не скажетъ ему. Бывало, больна она,— и завсегда-то она не очень здоровая была,— ужь еле ноги таскаетъ, а ему ни за что не пожалуется. А вдь отецъ Ларіонъ человкъ былъ добрый, степенный,— вс его на сел уважали. Тоже и мужички хвалили, что хоть и беретъ онъ деньги, да мру знаетъ, ну и поборами въ праздники не очень обременяетъ и свое дло справляетъ акуратно, по закону. А ужь какъ мать-попадья не любила этихъ праздничныхъ поборовъ, такъ и не приведи Господи! Бывало, Свтлая недля придетъ, такъ она не знаетъ, какъ и изжить ее. ‘Стыдно, говоритъ, мн на улицу выйти, стыдно на людей глядть’. И станетъ она уговаривать отца Ларіона, чтобъ отмнилъ онъ эти поборы, что и безъ нихъ съ голоду же помрутъ. ‘Никакъ, говоритъ отецъ Ларіонъ, невозможно, потому причетники обижаться станутъ’.

Вотъ такъ-то разъ отправили мы съ матушкой Святую, и рада я, что теперь всему ея мученью конецъ. Во вторникъ, какъ сейчасъ и день помню, собрала я блье Сашино, да кой-что изъ своего, и понесла на рку полоскать. Иду, утро-то такое теплое,— въ тотъ годъ Святая поздняя была,— солнце такъ и свтитъ во всю улицу, вс старички повыползли, на завалинкахъ сидятъ, грются, всхъ ребятъ повынесли, посажали передъ избами въ земл рыться, всмъ-то тепло, радостно, весело, везд птички щебечутъ, носятся по поднебесью, торопятся гнзда вить. Пришла я къ рк, такъ-то у меня на душ хорошо, что принялась я за работу, словно у меня не дв руки, а четыре. Колочу себ блье, да полощу, да псни пою, такъ и заливаюсь. Вдругъ я слышу за собой голосъ: ‘Ай-да двушка, молодецъ! Ножки изъ-подъ юбки виднются словно точеныя, косы въ рк полощется, голосъ, какъ у птицы, звонкій, и руки здоровыя,— работы не боятся’. Обернулась я, стоитъ передо мной мущина — и не мужикъ и не баринъ, и не мщанинъ словно, и не фабричный. Надта на немъ рубаха русская, кумачная, штаны въ сапоги засунуты, поддевка суконная ловко таково сидитъ, хоть и не застегнута, а изъ боковаго кармана той поддвки торчитъ футляръ съ папиросками, и въ одной рук у него шляпа соломенная, въ другой мшокъ дорожный, кожаный.

Гляжу, стоитъ онъ, глядитъ на меня такъ ласково, улыбается, даже зааллась я вся. ‘Что, говоритъ, двушка, какъ здсь ближе къ церкви пройти? Мн нужно мать-попадью видть,— я ей брать’. Какъ закричу я вдругъ: ‘Такъ это вы, Александръ Петровичъ-то!… Матушки!… Вотъ радость-то будетъ!’ Схватила я тутъ свое блье, валекъ, да коромысло, и бросилась бжать въ гору, а онъ за мной. Влетла это я въ горницу, да какъ закричу: Матушка, братецъ пріхалъ! А мать-попадья, какъ это услыхала,— такъ вдругъ, какъ стояла у шкафа съ посудой, зашаталась, да за полъ и грохнулась: хорошо еще, ни обо что не ударилась. Мы къ ней, онъ ее и холодной-то водой вспрыскиваетъ, и руки ей треть,— наконецъ, отошла она маленько. Какъ взглянула она на него, какъ зарыдаетъ, да такъ у него на ше и повисла. Вышла я тихонько изъ горницы, сла на крылечко, закрыла лице фартукомъ, да и принялась плакать.— Господи, думаю, вотъ что значитъ брата-то имть. Вдь вотъ, хоть годы цлые о немъ тосковала, а вдь привелъ же Богъ свидться, а я-то, злосчастная, своего и не помню, да и не знаю, живъ ли онъ.— И въ первый разъ такъ горько показалось мн сиротство мое, словно и мою мать-попадью у меня отняли. Сижу я, плачу, а они тамъ въ горниц, слышу, стали разговаривать. Расказываетъ ему Наталья Дмитревна, какъ его отецъ умиралъ, какъ только за часъ до смерти, сказалъ, гд вс его деньги спрятаны, потомъ веллъ тетк записать адресъ Александра Петровича въ Петербург, и затмъ ужь ничего не говорилъ до самаго конца, какъ тетка, схоронивши брата, ушла въ Кіевъ на богомолье по общаніи, а оттуда хотла пройти еще въ Черниговъ къ сестр замужней, и только къ Покрову общала воротиться съ тмъ, чтобъ остаться ужь жить съ дочерью у отца Ларіона. Слушалъ ко Александръ Петровичъ, да ходилъ по комнат, только изрдка слово молвитъ, спроситъ о чемъ. Да наконецъ и говоритъ: ‘Да ты что же соловья баснями-то кормишь, сестра! Вдь я не ангелъ безплотный, и нынче, почитай, ничего не лъ еще. Вели-ка дать чего перекусить, али самоварчикъ поставить’.— ‘Ахъ, батюшки! взволновалась попадья,— да я и въ самомъ дл не въ своемъ разум отъ радости. Авось Ариша догадалась’….

Я услыхала это. Только-что поднялась со ступеньки-то, а они оба и выходятъ на крыльцо. ‘Ариша!’ говоритъ попадья таково весело, да глянула мн въ лице, видитъ, что я плачу.— ‘Что это, значитъ? спрашиваетъ, и чемъ ты плачешь?’ — Я молчу. ‘Отвчай, не бойся его, говоритъ попадья,— онъ свой!’ — О томъ, говорю, плачу, что у меня брата нтъ, никого у меня нтъ.— А Александръ Петровичъ потрепалъ меня по плечу и говоритъ: ‘Эхъ, двушка, о чемъ огорчаешься? Да вдь вс люди — братья, вотъ познакомимся немножко, я и теб братъ буду’.— Взглянула я на него,— такой у него взглядъ привтливый, даже мн весело вдругъ отъ этого взгляда стало. Собрала я имъ обдать, поставила самоваръ, а тмъ временемъ и отецъ Ларіонъ съ поля вернулся. Обрадовался онъ брату. Онъ его еще маленькимъ зналъ и отъ тещи не мало слыхалъ о немъ. Сли они за столъ. Я услуживаю.

— Ну что, спрашиваетъ отецъ Ларіонъ,— что теперь длать намрены, Александръ Петровичъ?

— Да что, говоритъ,— вотъ вызвали меня для полученія наслдства, исполню все, что требуется, да и въ Петербургъ опять. Вдь меня тамъ послдній экзаменъ ждетъ: мн время теперь дорого, а вотъ кончу въ конц мая, думаю въ іюн вернуться на родину поосмотрться, гд бы мн тутъ лучше устроиться.

— Какъ, говоритъ отецъ Ларіонъ,— вы здсь поселиться думаете?… Какъ же это?

— Здсь, отвчаетъ Александръ Петровичъ.— Чего-жь лучше? Сторона мн знакомая: знаю я и здшнихъ людей, и вс ихъ надобности.

— Да что это вы? Христосъ съ вами! говорить отецъ Ларіонъ,— на что же вы тогда и учились, чтобы здсь въ глуши пропадать? А я такъ думалъ, капиталецъ вы свой въ какихъ нибудь бумагахъ процентныхъ упрочите, да и станете практикой въ Петербург заниматься. Тамъ вдь, говорятъ, особливо акушеры большія деньги наживаютъ.

— И пускай ихъ, говоритъ,— наживаютъ, коли он имъ нужны, а мн прежде надо заняться тмъ, какъ бы т прожить, которыя батюшка накопилъ. Вотъ я имъ протру глаза, смою потъ и кровь крестьянскіе, что налипли на его рублевикахъ.

— Ну, это, позвольте сказать вамъ, не порядки, говоритъ отецъ Ларіонъ:— Какимъ бы манеромъ он тамъ ни были нажиты, а все же зачмъ ихъ и зря бросать?

— Да кто же вамъ сказалъ, что я ихъ зря брошу? Я вотъ выберу себ пригодное мстечко, выстрою домъ, половину опредлю подъ больницу, въ другой поселюсь самъ, да при своемъ помщеніи устрою комнату для класовъ. Утромъ буду больными заниматься, ребятъ учить, вечеромъ буду учить акушерству тхъ, кто пожелаетъ,— а то вдь у васъ, въ деревняхъ, половина бабъ повитухами перегажены. Поглядите, сестра-то въ эти четыре года на что похожа стала? А тоже, чай, съ родовъ захирла?

Мать-попадья вспыхнула, ничего не сказала, а отецъ Ларіонъ говоритъ, что точно, съ перваго года зачахла. ‘Такъ, говоритъ, на одномъ сын и остановилась. Я было взялъ вотъ и няньку,— думаю, какъ Господь благословитъ дтками, одного за другимъ няньчить будетъ. А вотъ Господь и не даетъ. Ну за то, за ея сиротскую часть, хлбушка хватаетъ. А она у насъ двка дльная, и Наталь Дмитревн не скучно, не боязно, когда я отъ дому отъду’.

— А что, спрашиваетъ Александръ Петровичъ отца Ларіона,— когда я покончу въ Питер вс дла свои съ экзаменомъ, можно мн гд у васъ, братецъ, на время пріютиться, пока я себ гнздо устрою? Я, конечно, за все свое содержаніе платить готовъ, что назначите.

— Что же не пріютиться, отвчаетъ отецъ Ларіонъ,— теперь дло лтнее. Если не побрезгуете, у насъ баня отличная и предбанничекъ, въ два окна, въ садъ выходитъ.

— Ну, вотъ и прекрасно, говоритъ Александръ Петровичъ,— значитъ, мы съ тобой, сестра, еще вмст поживемъ.

— Поживемъ, говоритъ мать-попадья, точно въ забытьи. Да вдругъ какъ вскинетъ глазами на мужа, такъ и вздрогнула, точно испугалась чего. А я-то ихъ угощаю, а сама отъ радости не знаю что и длать.— Вотъ, думаю, житье-то у насъ будетъ. Матушка повеселетъ, батюшк будетъ съ кмъ слово молвить, а то онъ часто попрекаетъ насъ съ матушкой, что съ нами говорить надо ровно какъ съ дтьми малыми, неразумными. А во всемъ сел-то какой переполохъ пойдетъ, какъ станетъ онъ строиться, да прознаютъ мужички, что такое онъ длать сбирается! А ужь я-то каждый день буду его видть, буду его рчи слушать. А вдь говоритъ-то онъ такъ, какъ я отъ роду и не слыхивала: все такъ просто, все такъ хорошо, что точно по другому и сказать нельзя, и вс бы люди такъ говорить должны.

Ухалъ онъ на другое утро. Матушка какъ будто затуманилась. А мн и не скучно: что, думаю, два-то мсяца мигомъ пройдутъ, а затмъ радости-то что будетъ. Вотъ отпраздновали мы Троицу, прошли, знать, еще недли съ дв, получаетъ отецъ Ларіонъ письмо отъ брата, что будетъ онъ вотъ такого-то числа непремнно. Засуетилась мать-попадья, какъ-бы получше баню убрать да устроить. Велла она мн еще съ вечера, чтобъ я взяла на подмогу себ Дарью работницу и чисто-на-чисто вымыла все и въ бан и въ предбанничк. Да я куда,— поднялась съ птухами и одна вымыла и вычистила все на славу. Встала матушка, на ея долю только и досталось, что постель улаживать, да гардинки повсить. Устроили, кажется, все ужъ какъ не надо лучше,— нтъ, все намъ мало. То мать-попадья изъ сундучка коврикъ вынетъ, велитъ разослать передъ кроватью, то горшокъ съ цвтами перенесетъ изъ своей горенки на его окошко, то вередъ крылечкомъ вздумала почистить да пескомъ посыпать. Такъ и провозились мы вплоть до вечера, благо отецъ Ларіонъ на покос былъ и намъ не мшалъ. А подъ вечеръ, только было собрались мы чайку напиться, слышимъ — колокольчикъ, и тройка къ намъ на дворъ: гость-то дорогой пожаловалъ цлымъ днемъ раньше. Матушка бросилась ему на встрчу, а я въ свтелку, да ну свое грязное платье снимать, да чистое надвать, да голову приглаживать. Глянула въ зеркальце — ничего, побжала внизъ, думаю, надобно его вещи въ баню перетаскать, а онъ стоитъ на нашемъ крыльц, съ ямщикомъ расплачивается. Увидалъ меня, да и говоритъ: ‘Здравствуйте, Ариша, какъ поживаете! Да вы, кажется, выросли и похорошли съ тхъ поръ, какъ я васъ не видалъ’. Я поклонилась ему, да и мимо: спшу помочь матери-попадь,— она никакъ его чемодана на крылечко въ баню не втащитъ. Какъ я подошла, а она говоритъ мн такъ сурово: ‘Что это ты, Ариша, на ночь глядючи, наряжаться вздумала? А я вотъ тутъ одна совсмъ не справлюсь. Вдь знаешь, что Дарья съ Сашей въ отцу на лугъ ушли?’

— Да я, говорю,— вся мокрая была. Вдь сами же вы завсегда браните…

— Нечего, говорить, оправдываться. Втащи чемоданъ, да давай самоваръ въ горницу.

II.

На другой день, раннимъ утромъ, Александръ Петровичъ ухалъ со старостой въ городъ, и только на третьи сутки вернулся уже на своей лошади, въ отцовской телжк. Не знаю, кому посл смерти отца отдавалъ онъ ихъ на то время, пока ему самому пришлось пожить въ Питер. Пріхалъ онъ и говоритъ: ‘Ну, теперь есть свой экипажъ, будемъ съ Сашей каждый день здить обозрвать мстность и выбирать, гд лучше строиться’. А у Саши такъ глазенки и блестятъ…. Онъ и къ дяд сразу до страсти привязался, да и лошадей до смерти любилъ. Такъ съ того дня стали они узжать съ утра и только къ вечеру возвращались домой. Пора стояла у насъ самая горячая: вс торопились убираться съ сномъ, такъ намъ оно и кстати было, что за Сашей не надо было смотрть. Бывало, какъ выйдетъ хорошенькій денекъ, запремъ весь домъ со всхъ сторонъ, да такъ вс на снокосъ и уйдемъ. Мать-попадья только на эту работу сама и выходила: очень любила она то время, какъ, бывало, примутся сно ворошить, сгребать и въ копны метать, если сама немного, бывало, наработаетъ,— силы-то ея всегда были плохонькія,— то хоть посидитъ на лугу, на нашу работу порадуется. А вечеромъ иной разъ и Александръ Петровичъ, откуда нибудь возвращаясь, къ намъ подъдетъ. Тоже примется за работу по старой памяти, тутъ у насъ поднимутся шутки, смхъ, да веселье, а работа какъ-то еще лучше спорится, точно всей дневной устали и не бывало. Закатится солнышко, станетъ темнть, усядемся вс въ наши дв телжки — и домой…. Батюшкина телжка была пониже да попросторне,— такъ въ нее сядетъ отецъ Ларіонъ съ женой, да Дарью-работницу они къ себ возьмутъ, меня Александръ Петровичъ къ себ позоветъ Сашу держать, чтобъ онъ не упалъ, а то онъ, бывало, непремнно заснетъ, какъ вечеромъ хать придется. Возвращались мы такъ-то и разъ и два, только въ третій разъ стали мы размщаться, а мать-попадья и говоритъ: — Вы лучше дайте Сашу мн, да возьмите къ себ Дарью, а то она мн въ прошедшій разъ вс ноги отсидла.

А и правда, что на сиднь-то ей не было мста: садилась она въ ногахъ у батюшки съ матушкой, а женщина она была большая, да грузная.

Я и говорю: да зачмъ же такъ?.. Пусть Дарья детъ съ Александромъ Петровичемъ, да съ Сашей, а я и пшкомъ домой дойду. Я нынче совсмъ не устала.

— Вотъ, говоритъ Александръ Петровичъ,— и прекрасно, Ариша, и я съ вами пройдусь. Я нынче цлый день здилъ, здилъ, хоть теперь ноги поразомну. А ночь-то, поглядите, какая рдкостная: звздная, да теплая….

— А какъ же, говоритъ Наталья Дмитревна брату,— Дарья съ лошадью-то справится, коли ей и Сашу держать надо?

— Да вдь ты же сама своего Саню взять хотла? отвчаетъ Александръ Петровичъ.

— Ну, давай его скоре! кричитъ отецъ Ларіонъ.— Нечего лясы-то точить, давно чайку выпить хочется.

Тронулись они. Идемъ и мы. Прошли эдакъ шаговъ сто,— ничего не говоримъ. Кругомъ тишь такая, словно ни души живой вблизи нтъ. Кто домой съ луговъ ухалъ, а кто остался ночевать — т заснули. Время ужь было не раннее. Вышли мы на дорожку: по обимъ сторонамъ рожь колосится, пахнетъ таково хорошо. И идемъ мы тутъ,— точно мы во всемъ мір одни…

— Что-жь это, заговорилъ вдругъ Александръ Петровичъ,— я такъ даже вздрогнула,— этакъ мы до дому съ вами дойдемъ, все въ молчанку играть будемъ!…

— Зачмъ же, говорю,— можно и поговорить.

— Ну, о чемъ, спрашиваетъ,— вамъ разговоръ вести желательно?…

— Да, говорю,— о чемъ хотите.

— А вотъ скажите-ка мн, говоритъ онъ,— Ариша: хорошо ли я сдлалъ, что не въ своемъ родномъ сел поселился, а хочу пріютиться здсь?

— По-моему, говорю,— очень хорошо, потому что родные ваши здсь, сестриц вашей да и вамъ будетъ пріятне.

— Ну, говоритъ,— у меня есть и другія соображенія, кром пріятности: напримръ, то, что Сосновка всего въ полуверст отъ города. Значитъ, и учить ребятъ и лечить больныхъ сосновскихъ все же сподручне. А вдь отъ вашихъ Болгаръ до ближайшаго города цлыхъ тридцать верстъ будетъ.

Прошли мы еще немножко молча. Я и хочу заговорить съ нимъ, да не смю,— такъ у меня сердце и стучитъ въ груди, даже въ горл пересохло. Собралась я, наконецъ, съ духомъ и говорю: я и за себя рада, что ваша школа здсь будетъ…. Я хочу попросить васъ, Александръ Петровичъ, чтобы выучили меня акушерству.

— Вотъ какъ! говоритъ.— Да вы, можетъ быть, думаете, что акушерству-то учиться все равно, что шутки шутить? Нтъ, коли у меня возьметесь за дло, такъ ужь извольте толкомъ заниматься. А не то лучше и не принимайтесь.

— Да ужь взявшись за гужъ, не говори, что не дюжъ, засмялась я ему.— А я право не лнива и понятлива. Вотъ хоть спросите мать-попадью: она меня всему научила, что сама знаетъ.

— Ну, говоритъ,— хорошо. Вотъ, значитъ, у меня ужь одна ученица есть. А что, если вы еще до году замужъ идти вздумаете,— вдь вамъ уже лтъ восемнадцать есть?

— Есть, говорю,— только замужъ-то я не пойду, да и не за кого….

— Какъ такъ, говоритъ,— не за кого? Разв ужь у васъ тутъ и людей нтъ?

— Есть-то есть, да не по мн, отвчаю я ему.— За крестьянина мн идти словно не приходится, да крестьянскіе парни и сами меня обгаютъ: все поповной зовутъ и какъ будто боятся. А мельники, да дворники, да поповскіе, которые къ намъ здятъ,— все какіе-то противные. Умомъ-то они все равно, что мужики, а туда же важничаютъ…. особливо т, у которыхъ денегъ много.

— Ну, давайте,— говоритъ, я найду вамъ такого, чтобъ и уменъ былъ и не важничалъ… Вы за кого хотите: за купца, за мельника, за дворника, или за поповича?

— Поповичъ, говорю,— опять-таки на мн не женится. Первое дло — я крестьянка, а второе — денегъ за мной нтъ.

— А дворникъ?

— Дворника мн не надо. Онъ только наровитъ какъ-бы народъ прізжій поприжать, да лишнее стянуть съ него.

— А купецъ?

— Купецъ и того хуже, говорю я.— Тотъ и совсмъ на обман живетъ. Сколотитъ себ капиталъ, выстроитъ хоромы каменныя, да и пьетъ чай съ утра до вечера,— а я до чаю не охотница.

— Ишь, говоритъ,— какая разборчивая невста: дворничихой быть не хочу, купчихой быть не хочу. Чмъ же вы быть хотите?

— Сама, говорю,— не знаю. А хотлось бы мн, чтобъ и самой хорошо жилось на свт, и другимъ людямъ добро длать.

— Ну, говоритъ,— а еслибы пришлось себ, или другимъ добро длать,— а вмст бы нельзя… какъ тогда быть?

— Не знаю, говорю.— И такъ меня эти слова его удивили, что я вплоть до дому ничего ужь съ нимъ не говорила, а все только думала. Да и домой пришла, сказала, что устала очень, и чаю пить не стала, ушла въ свою свтелку, улеглась подл Саши, и долго, долго проворочалась: все не спалось мн, все думалось.

Съ этого самаго вечера стали мы чаще разговаривать съ Александромъ Петровичемъ. Утромъ ли рано онъ поднимется, а у насъ вс спятъ, кром Саши и меня,— я ему самоваръ отнесу. Сядетъ онъ съ Сашей на крылечко чай пить, а самъ мн все расказываетъ, или меня распрашиваетъ про мою жизнь прошлую, о томъ, какъ я росла, что длала, что знаю, что читала. Потомъ заложитъ себ телжку, удетъ съ Сашей на постройку, а мн скажетъ, какую мн книжку у него на стол взять, коли почитать вздумается. Провожу я его, бывало, взойду къ нему въ комнату убирать, сяду на кровать съ книгою, да иной разъ такъ зачитаюсь, Что потомъ ужь ношусь по дому, да по двору, словно угорлая: боюсь, что со всей работой не поспю,— отецъ Ларіонъ бранить будетъ…. Онъ у насъ безпорядковъ этихъ куда какъ не любилъ.

Придетъ обденная пора, я такъ и жду, какъ-бы меня за Сашей послали, или велли бы имъ туда обдъ отнести. Матушка, бывало, никогда мн этого не поручитъ,— все наровитъ Дарью туда отрядить. Ну, а батюшка, какъ бывало услышитъ эти ея распоряженія, такъ и скажетъ: ‘Зачмъ же Дарью старуху гонять? Вдь на ней отъ эдакой жары все сало растопится Пусть Ариша сбгаетъ: она и помоложе, и попрытче будетъ’.

Онъ еще говоритъ, а я уже и платокъ на голову накину, и тарелки въ салфетку завязываю,— такъ и дрожу, какъ-бы не остановили. А ужь какъ выйду за ворота, такъ лечу улицей, что меня и не догонишь. И бывало, что ближе подхожу къ околиц, гд онъ строился, все наровлю потише идти: все мн не хочется, чтобъ онъ по лицу моему узналъ, какъ я къ нему торопилась.

Придетъ вечеръ, прідетъ онъ домой, придутъ къ нему работники за расчетомъ: всякаго онъ разочтетъ какъ слдуетъ, никого-то онъ не прижимаетъ, копйки ни съ кого не вьшорачиваетъ, а еще если кому нужно, такъ впередъ дастъ…. Каждаго распроситъ про его житье-бытье, про его заработки, и станетъ имъ говорить, какъ-бы имъ лучше устроиться, чтобъ ихъ люди денежные въ кабалу не забирали, а сами бы они ихъ принудить могли платить имъ за работу что слдуетъ. И такъ онъ имъ, бывало, хорошо говоритъ, какъ имъ нужно честно и хорошо работать, промежъ собой въ согласіи жить и другъ друга не выдавать, что только этимъ могутъ они и въ силу взойти,— что я, бывало, такъ и заслушаюсь. И мужички глядятъ на него — удивляются: такой, гляди, молодой — и все-то онъ знаетъ: и по книжному будто говоритъ, а все такъ понятно, и видно, что вс ихъ крестьянскія нужды разуметъ.

Разойдутся рабочіе, придетъ Александръ Петровичъ въ комнату, станетъ или съ отцемъ Ларіономъ разговаривать, о чемъ нибудь божественномъ спорить, или сестр расказываетъ, какъ онъ одно лто при больномъ богатомъ барин въ чужіе края здилъ, о что онъ тамъ видлъ, и что тамъ лучше и что хуже, чмъ у насъ. А мы его слушаемъ и не замтимъ, какъ придетъ пора спать ложиться. Въ десятомъ часу поужинаемъ, простится онъ со всми и пойдетъ себ на крылечко или въ садъ, а я взбгу въ свою свтелку, погляжу, спитъ ли Саша, и сама выйду, крадучись, на дворъ. Постою, постою…. и хочется мн къ нему подойти, да стыдно. Только разъ вышла я такъ-то на крылечко, оглядлась — его нтъ, а въ бан у него свча горитъ. Ну, думаю, видно усталъ, спать пошелъ ложиться. Пробгусь-ка я но саду, да и домой. Вышла я въ садъ, да только поворотила къ колодцу, хотла на ночь умыться, гляжу, а онъ идетъ мн на встрчу. Я такъ и оторопла: не знаю, не то мн къ нему идти, не то прочь бжать пуститься. А онъ мн говоритъ, такъ будто спокойно, тихо, не торопясь, только голосъ у него маленечжо дрожитъ: ‘Вотъ, говоритъ, Ариша, хорошо, что вы въ садъ вышли. А я только-что о васъ думалъ. И такъ мн захотлось погулять съ вами, что я уже хотлъ пробраться къ вамъ подъ окно, да покликать васъ’.

— Что вы, говорю,— какъ же это можно! Окошко мое высокое: тихо станете кликать, не услышу, а громко кликнете, матушка или батюшка проснутся. Вдь моя свтелка какъ разъ надъ ихъ спальней.

— И тихо бы кликнулъ, говоритъ онъ,— услыхали бы, Ариша. Да что намъ чиниться, зачмъ другъ отъ друга прятаться? Вдь вотъ я брожу, брожу, не могу въ комнату войти,— точно мн въ ней еще тошне, еще одиноче. Да и теб вотъ не спится, ты себ покоя не находишь, моя милая двушка…. Отчего это, говори?… Или и теб наскучило твое одиночество: запросило сердце любви, не даетъ покою….

Онъ меня такъ спрашивалъ и такъ крпко прижалъ къ себ, а я и не говорю ничего…. да вдругъ какъ обовью его шею своими руками, какъ зарыдаю!… Долго простояли мы такъ. И обнималъ и цловалъ онъ меня, говорилъ, что больше ужь и любить нельзя, какъ онъ меня любитъ. А я только слушала и дивилась: я ли это такая счастливая, что меня полюбилъ такой человкъ, и за что, и какъ? Давно ли была я на свт сирота сиротой, а теперь, кажись, богаче меня и счастливе на свт нтъ, и ничего, и никого мн не нужно, кром его одного. Разошлись мы часа черезъ два, и словно опьянлая какая пробралась я въ свою комнату, сла на окошко, да такъ вплоть до зари и просидла на немъ. И тихо, тихо все было на сел. Только слышала я, какъ звякнуло кольцо, когда Александръ Петровичъ сталъ входить къ себ въ баню, да часа черезъ два посл того тихо, тихо затворила свое окно мать-попадья. Видно и она не спала всю ту ночь, а думала…. жаль мн ее стало.

Вотъ и стала я съ той поры частенько съ вечера въ садъ ходить, и все позже, да позже домой возвращаться. Господи, о чемъ только мы не перетолковали въ эти ночи! Всю свою жизнь будущую точно пережили, да и другихъ не забывали. И все-то у насъ выходило такъ складно, да хорошо. Станетъ мн Александръ Петровичъ расказывать, какъ онъ осенью създитъ въ Петербургъ и, вс свои дла уладивши, вернется, и скажемъ тогда сестр, что хочетъ жениться на мн, и какъ повнчаетъ насъ отецъ Ларіонъ, передемъ мы вмст въ новый домъ свой и сейчасъ же примемся вмст съ нимъ за дла, какъ я буду сначала за больными, да за дтьми маленькими наблюдать, а онъ лечить, да учить будетъ, а вечеромъ будетъ еще со мной отдльно заниматься, и какъ намъ весело будетъ, когда мы, управившись со всми своими длами, останемся вечеромъ съ нимъ вдвоемъ. ‘Все равно, скажетъ, вамъ какъ теперь будетъ, да только и еще лучше’.

— Саша, говорю я,— зачмъ же намъ до осени ждать да томиться? Ты хоть бы сказалъ отцу Ларіону да матушк, что мы все промежь себя поршили: пусть ужь вс знали бы, что я твоя невста.

— Нтъ, говоритъ,— Ариша, этого мн длать не слдуетъ, потому не знаю еще, какъ мн удастся все въ Питер покончить, такъ нечего намъ до поры, до времени другихъ людей путать въ наши дла.

Вотъ такъ-то прожили мы, знать, еще недли съ дв, ужь Адріанъ и Наталья подходитъ. Похалъ Александръ Петровичъ въ городъ, купилъ сестр къ имянинамъ швейную машину: она давно себ такую желала,— все хотлось ей побольше на людей работать, чтобъ хоть свою собственную копйку имть, не изъ всякой малости къ отцу Ларіону толкаться. Привезъ еще изъ города Александръ Петровичъ своего товарища, съ которымъ онъ прежде въ семинаріи былъ, а теперь онъ гд-то въ школ учителемъ занимался. Такой онъ мн неуклюжій да смшной показался, а ничего — добрый, веселый такой. Привезъ онъ въ ящик какія-то штуки,— говоритъ, вечеромъ имянинниц фейерверки устрою. Встали мы утромъ въ тотъ день, убрались съ хозяйствомъ, пошла я, причесалась, надла новое голубое платье свое, да подвязавши фартукъ, стала столъ накрывать: извстно — имянины, вс отъ обдни къ имянинниц на пирогъ нагрянутъ. Дарья съ матушкой въ кухн возятся, я въ комнатахъ управляюсь, гляжу, ужь девятый часъ, сейчасъ къ обдн ударятъ, хотла было пойти сказать матушк, чтобъ одваться шла, а отецъ Ларіонъ говоритъ: ‘Не замай ее, пусть опоздаетъ, я лучше самъ за нее помолюсь, а она опять всю ночь не спала, все задыхалась, почитай, до утра и не ложилась, утро все въ кухн суетится,— пусть отдохнетъ до гостей, а то совсмъ съ ногъ собьется’. Сказалъ онъ такъ, взялъ шляпу и посохъ и вышелъ. Не прошло и пяти минутъ, прибжала изъ кухни мать-попадья. Я только-что стала ей объяснять, что ей веллъ передать отецъ Ларіонъ,— глядимъ, въ горницу идутъ Александръ Петровичъ да Никаноръ Иванычъ, тащатъ машину швейную и всю ее цвтами изукрасили. Обрадовалась мать-попадья, стала благодарить брата, стала возиться около его подарка, и цвты вс собрала въ пучекъ, въ стаканъ съ водой поставила, а два красненькихъ какъ-то остались, она мн ихъ въ волоса воткнула,— и такая, гляжу я, она веселая, довольная, давно я ее такой не видала. Слава Богу, думала, видно отлегло ей маленько, а то очень она у насъ все послднее время болла, да тосковала. Возились, возились они возл этой машины, Александръ Петровичъ ей все толковалъ, какъ это слдуетъ дйствовать, только самъ ли онъ плохо понималъ дло, или мать-попадья не очень внимательно вс его наставленія слушала, только не ладилось у нихъ что-то. Смху и шутокъ было много, а дла никакого не выходило.

Я, тмъ временемъ, все закуски изъ кладовой ношу, да на стол устанавливаю, а Никаноръ Иванычъ мн помогаетъ, и все мы шутимъ, и онъ меня для смху ‘красавица-барышня’ называетъ. Какая, говорю я, вамъ барышня,— какъ есть крестьянка!.. ‘Что вы, говоритъ, да вы не въ примръ больше на хорошую, настоящую барышню похожи, чмъ предводительская дочь: та какъ есть гусаръ’.— ‘Похвалилъ, нечего сказать! засмялся Александръ Петровичъ.— Кланяйтесь, благодарите, Ариша, онъ васъ съ барышней, да еще съ барышней-гусаромъ сравнивать вздумалъ. Не слушайте его, эдакого шалопая, а вотъ лучше подите-ка помогите намъ догадаться, какъ тутъ быть, а то вотъ у насъ иголка нейдетъ, да и все тутъ’. Подошла я, поглядла черезъ его плечо, растолковалъ онъ мн, какъ ему говорили, что длать надо, и посадилъ онъ меня на свое мсто. Попробовала я, а машина моя какъ пошла работать,— любо-дорого глядть. ‘Ай-да золотыя ручки’, говоритъ Александръ Петровичъ, ухватилъ мою руку, да и поцловалъ ее.

— Что вы, что вы! закричала я и отдернула руку. А онъ говоритъ: ‘Что же, вдь Никаноръ Иванычъ говоритъ, что вы барышня, а барышнямъ всегда ручки цлуютъ’. А мать-попадья такъ вся и вспыхнула: ‘Это, говоритъ, можетъ, у васъ тамъ въ город такъ водится, а у насъ, говоритъ, прошу такихъ манеръ не заводить’. Встала и, не сказавши больше ни слова, пошла въ свою спальню одваться.

Кончилась обдня, пришелъ отецъ Ларіонъ съ просвирой и съ гостями. Вышла матушка, такая нарядная, да хорошенькая, даромъ что блдная. Стали здороваться, поздравлять, затмъ стали закусывать, а тамъ и цлый обдъ на стол очутился,— славно поли и пили всласть, до отвалу. За столомъ, чай, часа три просидли, а пообдавши, мужчины вс и женщины, кто постарше, распростились съ хозяевами, да разошлись и разъхались по домамъ, осталась только мельничиха, Анна Трофимовна, съ своими двумя дочерьми подросточками, да Луша, сестра дьякона, двушка ужь на возраст, да еще братъ Анны Трофимовны, малый такъ лтъ двадцати,— онъ съ старшимъ братомъ, съ полгода передъ тмъ, въ наши края пріхалъ, недалеко отъ мельницы дворъ держать стали. Какъ остались мы такъ-то,— ‘что, говоритъ отецъ Ларіонъ, намъ въ душной комнат сидть, подемте лучше въ лсъ на паску, и самоварчикъ съ собой возьмемъ. Я спервоначала тамъ сосну маленько въ прохлад, а молодежь наша по лсу побродитъ, грибовъ поищетъ, а затмъ, какъ стемнетъ, вотъ Никаноръ Ивановичъ какое-то представленіе дать общалъ’. Обрадовались вс, пошли сборы да смхи. Наложили на одну телгу всякой провизіи, и Дарью съ ней посадили, а она для имянинъ-то выпила, да такъ, сама не знаетъ чему, со смху и катается. На трехъ другихъ телжкахъ размстились мы кто куда попалъ, а Никаноръ Иванычъ даже верхомъ на лошадь, было, слъ, что была запряжена въ нашу телжку, да его прогнали, не хотли срамиться,— такъ по селу хать. Бубенцовъ, колокольчиковъ навязали, лошадей лентами да цвтами изукрасили: какъ выхали за ворота,— точно свадьба детъ. Глядятъ на насъ встрчные, ухмыляются, а мы себ псни поемъ на всю улицу. Такъ добрались мы до лсу, а тамъ еще веселе стали. Прохладно да хорошо таково въ лсу-то. Отложили мы лошадей, разослали коврикъ, усадили мать-попадью да мельничиху, отецъ Ларіонъ ушелъ подъ навсъ къ сторожк, Дарья стала около самовара хлопотать, а мы разбрелись вс по лсу, прячемся да аукаемся, и все Александръ Петровичъ наровитъ, какъ-бы намъ съ нимъ такъ сойтись, чтобы другіе не мшали. А тамъ собрались опять вс на полянку, стали въ горлки играть,— и все онъ меня ловитъ, а потомъ, какъ поймаетъ, такъ ужь изо всхъ силъ бьется, чтобъ меня кто другой не перебилъ. Такъ проиграли мы до поздняго вечера. А тутъ Никаноръ Ивановичъ сталъ свои ракеты пускать, и такъ он хорошо загорались: какъ взлетятъ на небо, да станутъ звздой или змемъ надъ темнымъ лсомъ, а тамъ вдругъ и разсыплются,— просто прелесть! засмотрлись мы вс. Я стояла поодаль одна подъ деревомъ, любовалась, вдругъ чувствую, меня тихонько обнялъ кто-то, гляжу, Саша подл меня. ‘Ариша, говоритъ, что это, какъ хорошо жить на свт, и все еще и еще лучше будетъ’. Я только-что хотла отвчать ему, смотрю,— а мать-попадья стоитъ въ двухъ шагахъ отъ насъ, и все видла, все слышала. Отшатнулись мы съ Александромъ Петровичемъ другъ отъ друга, а мать-попадья такъ кротко, да грустно говоритъ намъ: ‘Очень, говоритъ, я устала и нездоришся мн. Братецъ, запрягите лошадь, я съ Дарьей да съ Сашей домой уду, а другихъ, говоритъ, нечего тревожить: пусть вс веселятся’. Пошелъ Александръ Петровичъ къ сторожк, а я не вытерпла, такъ и залилась слезами. И жаль мн мать-попадью отчего-то, и досадно мн на нее до смерти.— Ну что, думаю, все суется она между мной и братомъ. Не бойсь, и любила меня и замсто сестры родной почитала, а вотъ какъ дошло до того, что и впрямь, можетъ, въ сестры попаду, такъ куда ты,— только бы какъ развести насъ.— Тутъ опять пришло мн въ голову, и не въ первый разъ,— ну, а коли она сама его любила и до сихъ поръ любить не перестала? Такъ что же, думаю, вдь онъ ее не любитъ, сама она мужа иметъ,— что же ей намъ-то мшать?.. Пошла я, да съ досады стала всхъ звать домой, что мать-попадья молъ детъ, въ лсу стало мокро, пора и намъ по домамъ. И назадъ ужь мы хали не такъ-то весело. Ребятишки позаснули, мы вс смолкли, только бубенцы да колокольчики по прежнему звенли, да будили собакъ, какъ въхали мы въ село.

Пріхали, распростились, я наскоро шепнула Александру Петровичу, чтобъ онъ ждалъ меня у колодца, уложила Сашу, дождалась, чтобы вс въ дом улеглись, и побжала въ садъ. Прихожу, ужь онъ тамъ.— Саша, говорю я ему,— я пришла къ теб съ просьбой: не томи ты насъ всхъ дольше. Скажи ты сестр завтра же всю правду, авось тогда всмъ намъ легче будетъ, а то разв ты не видишь, что кругомъ длается? Вдь это только всхъ за душу тянетъ.— ‘Вижу, говоритъ,— теперь все вижу, Ариша, и твердо я ршился, что завтра же меня здсь не будетъ. Переду я къ себ въ домъ, хотя онъ и не отдланъ, все же ужь подъ крышей, и полы слать начали, одной комнат велю рамы вставить, да дверь навсить’…

— Саша, говорю я,— а я-то какъ же?

— А ты, пока, оставайся здсь, голубка моя, вдь не долго уже терпть придется, да вдь и я здсь близехонько: видться часто будемъ.

— Нтъ, говорю, Саша, я такъ не хочу. Не можешь ты на мн жениться,— возьми меня къ себ въ кухарки, въ прачки, во что хочешь, только отъ себя не гони! Не хочу я безъ тебя жить, дорогой мой! А что люди скажутъ,— мн все равно: у меня ни за мной, ни передо мной никого и ничего нтъ, не кому мн пнять да плакаться на меня. Правда, матушка да батюшка поили, кормили меня много лтъ,— такъ вдь и я же на нихъ работала не хуже работницы всякой. Любили они меня, любила и я ихъ, а если и теперь любятъ,— не пожелаютъ они мн несчастья, а мн безъ тебя жить — все равно, что въ воду.

— Ариша, говоритъ,— да вдь въ тысячу разъ лучше подождать, да и обвнчаться. А теперь, клянусь теб, я, какъ честный человкъ, не долженъ тебя съ собой связывать.

— Ну и не связывай, говорю,— а любишь, такъ люби какъ жену, бери меня всю, чтобъ знала я, что я твоя, что ты мой.

Сказала я такъ-то, да такъ и повисла у него на груди. А онъ говоритъ: — ‘Ариша, голубчикъ мой, не соблазняй ты меня ради Бога! Не знаешь ты, чего мн и такъ стоитъ себя сдерживать, да не вправ я, не хочу я твоимъ злодемъ быть. Ариша, дорогая, уходи, уходи скорй отсюда’! Самъ меня такъ-то гонитъ, и самъ не пускаетъ, цлуетъ меня и въ лицо, и въ грудь, и въ плечи…

Вдругъ какъ задребезжитъ что-то, точно рама вылетла. Глядимъ мы — стоитъ Никаноръ Иванычъ въ бан у окна, что въ садъ выходитъ, и ругается… ‘Чортъ, говоритъ, дьяволъ! По ночамъ таскается, а я тутъ, со сна, сталъ окошко отворять, да распроклятая эта рама вылетла,— вс руки изрзалъ’! Мы переглянулись, засмялись, смолчали, а ему насъ не видно. А онъ какъ гаркнетъ: ‘Сашка! чортъ! Да гд же ты въ самомъ дл пропадаешь? Тебя тутъ спрашиваютъ’.

— Иду, иду, говоритъ ему Александръ Петровичъ,— а то вдь онъ, пожалуй, весь домъ перебудитъ.— Простились мы наскоро еще разъ и разошлись. Иду я черезъ дворъ къ крылечку, смотрю — мать-попадья на крыльц стоитъ. ‘Ариша, говоритъ, гд это ты по ночамъ шляешься? Вотъ пріхалъ къ намъ какой-то офицеръ,— и указываетъ на баню — такъ я сама должна была идти калитку отворять: Дарью посл имянинъ и не добудишься, а къ теб въ свтелку сунулась, тамъ одинъ Саша’. Я стою, молчу. ‘Что же, говоритъ, молчишь? Разв пристало молодой двушк по ночамъ на свиданіе бгать?’

Выслушала я.— Отчего же, говорю,— не пристало? Я вольный казакъ: кого хочу, того и люблю,— вдь я не мужняя жена….

Только это выговорила я, да и спохватилась,— да ужь поздно! Мать-попадья такъ и помертвла, губы у нея задрожали, хотла что-то сказать, да какъ зарыдаетъ. А я мимо нея бросилась свтелку, прибжала, да такъ на постель повалилась, такъ на себ волосы и рву.— Окаянная, думаю, что я натворила? Какъ это у меня языкъ-то повернулся, какъ мн ей посл этого въ глаза глядть будетъ! Мучилась я такъ-то, мучилась,— слышу, въ дом что-то заходило, въ калитку прошли, къ воротамъ словно кто подъхалъ. Что это, думаю, длается? Сбжала внизъ, а у насъ ворота настежъ, стоятъ у воротъ дв телги, во двор четыре солдата ходятъ, отецъ Ларіонъ что-то имъ объясняетъ, что онъ, молъ, ни къ чему этому не причастенъ, ничего этого не знаетъ, что хоть бы сейчасъ весь домъ обыскали.

— Ладно, говоритъ одинъ служивый.— Вотъ ихъ благородіе съ тми покончатъ,— тогда видно будетъ, нужно ли и вамъ осмотръ длать.

— Какъ услыхала я все это, такъ у меня ноги и задрожали. Взошелъ отецъ Ларіонъ въ горницу, а я и спрашиваю служивыхъ, зачмъ это они сюда пріхали.

— А вотъ, говоритъ, тхъ молодыхъ господъ, что у васъ проживаютъ, велно захватить и въ наискорйшемъ времени въ Питеръ предоставить. Тамъ для эдакихъ птичекъ клточки позаготовлены.

Прошлась я тутъ-было къ бан,— загородилъ мн другой солдатъ дорогу.

— Нтъ, говоритъ,— двушка, это у насъ такъ не водится. Вотъ допроситъ ихъ тамъ ихъ благородіе, разберетъ ихъ бумаги, и коли милость будетъ, дастъ имъ проститься со своими, да и то при себ, а не одному, потому теперь они, значитъ, казенная вещь, мы за нихъ отвчаемъ… А казенная-то вещь, извстное дло, на огн не горитъ и въ вод не тонетъ.

Вернулась я на крыльцо,— ноги меня не несутъ. Сла и гляжу на баню,— глазъ не свожу. Только и думаю, какъ-бы мн его не пропустить, хоть еще разъ взглянуть. Долго ли я такъ сидла, не знаю: мн то за цлый вкъ показалось. Вотъ отворилась дверь, вышелъ Никаноръ Ивановичъ, въ пальто и съ шапкой, за нимъ офицеръ, въ шинели и фуражк. А послдній вышелъ Александръ Петровичъ, тоже одтый по дорожному. Подозвалъ офицеръ солдатъ, веллъ чемоданы изъ бани переносить на телгу, потомъ обратился къ Александру Петровичу и говоритъ: ‘Если желаете съ кмъ изъ своихъ проститься, скажите’.

Услышалъ это изъ горницы отецъ Ларіонъ, вышелъ на крыльце, сталъ съ братомъ прощаться и все что-то приговариваетъ, что онъ тутъ ни въ чемъ не виноватъ, чтобъ Александръ Петровичъ, за его хлбъ-соль, не впуталъ его во что. Вдругъ дверь отворилась и выбжала мать-попадья, стремглавъ пронеслась она мимо меня съ крыльца, словно ничего и ниного не видитъ кром брата, и бросилась къ нему. Долго стояли обяявшись братъ и сестра, а когда руки ея опустились, онъ вмст съ отцомъ Ларіономъ тихонько, бережно понесъ ее на крыльцо. Она не плакала и не рыдала: обмерла она вся, и уже не чувствовала, что кругомъ ея творилось. Внесли ее въ комнату, положили на диванъ. Даже солдаты не шелохнулись за ними идти, словно ихъ совсть зазрила.

Вышелъ минуты черезъ дв Александръ Петровичъ и остановился возл меня: ‘Ариша, говоритъ,— видишь, что я правъ былъ. Вотъ она судьба-то моя куда повернула! Не кляни меня, Ариша! Я честно хотлъ честнаго дла. Береги себя, береги сестру. Прощай, моя ненаглядная….’

Онъ крпко обнялъ меня и прижалъ къ себ такъ, точно съ собой унести хотлъ. А я словно окаменла вся: ужь они и за вороты вышли, и въ телги сли съ жандармами,— я только тогда будто опомнилась вдругъ.— Саша, кричу, другъ мой, счастіе мое, прощай,— да какъ брошусь бжать за ними. А ямщики уже хлестнули своихъ лошадей, понеслись тройки, и вмигъ не стало видно ничего, кром пыли, что поднялась изъ-подъ колесъ.

III.

Съ недлю, должно быть, мать-попадья была очень плоха. Отецъ Ларіонъ два раза за докторомъ въ Ручьи посылалъ, спрашивалъ у него, что эта за болзнь у жены. Тотъ ничего не сказалъ, только все головой покачивалъ. Я тмъ временемъ жила — точно это не я живу: вставала, ложилась, ла, все въ хозяйств справляла, за матушкой ходила, за Сашей присматривала,— словомъ, все длала словно и живой человкъ, а внутри у меня словно все вымерло и ничего мн не нужно, а длаю я такъ, по привычк, да и нельзя въ нашемъ быту сложа руки сидть. Пока матери-попадь очень плохо было,— она и не замчала, кто возл нея: ничего не говорила, да и глазъ-то почти не открывала, очень слаба была, а какъ стала она въ себя приходить, вижу я, точно ей всякій разъ непріятно, какъ я подойду. Стала и я удаляться. Уберусь совсмъ въ дом, возьму свое шитье да Сашу, и уйду съ нимъ или на рчку, или на кладбище, а въ садъ никакъ взойти не могла ршиться. Разъ какъ-то затащилъ меня Саша въ баню,— все просилъ посмотрть, не тамъ ли дядя. Я взошла съ нимъ, гляжу: и постель его, и столъ, и на стол вещицы кой-какія, да книжки,— все по старому. Только цвты на окошк засохли. Постояла я, поглядла,— да какъ захохочу, да такъ дико захохотала, что даже Саша испугался, заплакалъ. А я схватила его за рученку и бросилась вонъ бжать.

Недли черезъ дв стала немножко поправляться Наталья Дмитревна. Стала вставать, по комнат бывало пройдетъ, сядетъ, чаю выпьетъ съ отцемъ Ларіономъ. Вотъ какъ-то разъ собрался отецъ Ларіонъ верстъ за десять на требу и говоритъ мн, вызжая: ‘Ты, Ариша, не оставляй ее одну. Сохрани Богъ, ей опять дурно сдлается’… Проводила я его и пошла въ горницу. Думаю: въ спальню къ ней на глаза соваться не буду, а сяду съ работой въ гостиной,— оттуда все мн будетъ слышно, что она длаетъ. Вхожу я такъ тихонько, гляжу, а она сидитъ передъ швейной машиной, не шьетъ, а уставилась глазами на одно мсто, а слезы у нея такъ и капаютъ. Какъ увидала я ее, бросилась къ ней, уткнулась лицемъ ей въ колна, да такъ и зарыдала. А она провела рукой по моей голов и ласково такъ говоритъ: ‘Что длать, Ариша, остались мы съ тобою опять вдвоемъ, да и то не надолго: скоро и меня не будетъ. Давай же, будемъ жить пока по прежнему, какъ дв сестры’.

— Матушка, говорю я рыдаючи,— не говорите такъ. Онъ веллъ беречь васъ, вы выздоровете

— Нтъ, говоритъ, Ариша, да мн и не хочется,— устала очень.

И съ той минуты стала она опять по прежнему со мною — кротка и ласкова. Только ужь не было между нами разговоровъ душевныхъ. Бывало, дома отецъ Ларіонъ, сидимъ мы трое въ комнат — и ни слова. Онъ про себя книгу читаетъ, мы работаемъ. Одинъ Саша прыгаетъ, да щебечетъ, да пристаетъ ко всмъ съ разспросами. А удетъ куда отецъ Ларіонъ, да увезетъ Сашу, такъ у насъ по цлымъ часамъ только и слышно, какъ часы тукаютъ, тукаютъ, да пробьютъ. Да Наталья Дмитріевна вздыхаетъ, вздыхаетъ, да такъ закашляется, что я того и гляжу, что она Богу душу отдастъ. На двор-то ужь осень стояла: дожди да туманы пошли. Все-то кругомъ темно, невесело. А и солнышко на минуту выглянетъ — свтитъ оно къ намъ въ комнату точно на могилу.

Въ Покрову вернулась старуха, мать попадьи, отъ сестры изъ Чернигова. Какъ увидала она дочь, такъ и всплеснула руками: ‘Что это, говоритъ, вы надъ ней сдлали’? А меня она этимъ словомъ точно въ сердце кольнула: точно я одна во всемъ томъ виновата. И стали мн припоминаться вс мои слова и поступки,— и вижу я, вправду, много, много моей вины было передъ матерью-попадьей. Забывала я за своимъ счастьемъ ея горе, не берегла ее тамъ, гд поберечь можно было. А въ послдній-то вечеръ, Господи, что сказала ей тамъ на крыльц! И положила я себ тутъ же, что все, все сдлаю, что съумю и смогу, чтобъ успокоить ее.

Съ тхъ поръ, какъ поселилась у насъ Анисья Яковлевна, мать попадьи, стало у насъ какъ будто немножко поживе. Она хотя и не очень умная была старушка, да зато такая добрая и балагурка. Попривыкла она къ тому, что дочь больна, и какъ-то ужъ она не очень печалилась этимъ. Все себя утшала, что это пройдетъ, что не надо только вотъ ей задумываться давать. Вотъ, бывало, она и болтаетъ безъ умолку: все расказываетъ про то, что видла и слышала, когда на богомолье ходила. А не то, со мной или Дарьей шутить примется,— все въ дом-то какъ будто повеселе стало: живой человкъ завелся.

Выпалъ снжокъ. Стала и Анна Трофимовна къ намъ частенько жаловать. И замчаю, что они все что-то между собою шушукаются. Наконецъ, слышу — это они меня просватать хотятъ за младшаго брата Анны Трофимовны, за Петра. Молчу я: пусть, думаю, языки почешутъ,— вдь меня отъ этого не убудетъ, не прибудетъ.

Только вижу, стали они съ этимъ дломъ къ Наталь Дмитревн приставать. Не знаю, что она имъ на первыхъ порахъ на это отвтила, но только разъ, въ субботу, ушли вс ко всенощной, осталась я одна съ матушкой,— она въ т поры уже никуда не выходила. Она и говоритъ мн: ‘Ариша, ты знаешь, что матушка моя да Анна Трофимовна тебя просватать собираются?’

— Слышала, говорю.

— Ну что же ты, говоритъ,— объ этомъ думаешь?

— Да ничего, говорю,— не думаю. Я совсмъ замужъ не сбираюсь.

А она мн на это и говоритъ: ‘Какъ же это ты жить думаешь, Ариша? Вотъ я помру, куда ты днешься? У отца Ларіона теб оставаться не приходится: молодъ еще онъ,— дурные люди какъ разъ про васъ недобрые слухи пустятъ…. не посмотрятъ на то, что онъ теб всегда замсто отца роднаго былъ. Были бы еще твои прежніе господа здсь,— къ нимъ бы пошла: они люди добрые, можетъ, и не оставили бы тебя. Такъ вдь ихъ нтъ. Вотъ вдь они который годъ въ чужихъ краяхъ живутъ, а управляющій ихъ, Богъ знаетъ, что творитъ, сунься-ка къ нему: онъ тебя, пожалуй, за мужика выдастъ, да еще за самаго ледащаго’.

— Матушка, говорю,— все это такъ, да право мн и думать о себ не хочется,— что будетъ, то и будетъ. А идти за Петра — это мн все равно, что съ плотины броситься. Замолчала она. Перестали съ той поры что-то и мои свахи объ этомъ разговаривать.

Такъ прошли и святки и масляница. Мы все живемъ по старому, Наталья Дмитревна таетъ, какъ свчка. Анисья Яковлевна все ждетъ весны, чтобы дочь къ Сергію Преподобному свести, отецъ Ларіонъ все сумрачне становится: видитъ, что не мять его жен зеленой травы, а я плетусь изо дня въ день, сама не знаю какъ. Назадъ погляжу — горько, все горько, даже горько вспоминать пережитое счастье. Впереди только и вижу что могилу, въ которую положатъ матушку,— а у меня и свту въ глазахъ только, что она одна, съ тхъ поръ какъ его увезли. А онъ?… Гд онъ, что съ нимъ?…. Ничего не знаемъ. Писала Наталья Дмитревна въ Петербургъ въ родственниц, просила узнать,— ничего не отвтили.

Наконецъ, въ самый чистый четвергъ получаетъ отецъ Ларіонъ письмо изъ Питера. Пишетъ ему одинъ изъ пріятелей Александра Петровича, что Александръ Петровичъ проситъ увдомить родныхъ, что судъ надъ ними оконченъ, и приговоренъ онъ къ ссылк въ Сибирь. Не хотлъ было отецъ Ларіонъ тревожить этою встью свою больную жену и сказалъ только мн да Анись Яковлевн, а та какъ всплакалась, пошла причитать,— услыхала матушка, стала приставать: о чемъ? Пришлось и ей все сказать. Она безъ того плоха была, а съ этого дня ужь съ постели почти не поднималась. Въ конц Святой говоритъ она мн: ‘Ариша, теперь ты ужь наврное знаешь, что теб его нечего ждать. Ршайся, милая, выходи за Петра,— я покойне умру, какъ буду знать, что ты пристроена. Человкъ онъ смирный, добрый, нужды теб съ нимъ терпть не придется, коли у него немножко ума не хватаетъ, зато у его брата, Андрея, его вдоволь, а они вмст дло ведутъ. Говорятъ, они дворъ-то такъ отстроили, что любо-дорого глядть, и лавку при немъ открыли, и кабакъ сняіи. Будешь жить коли безъ большаго счастья, такъ и безъ большихъ заботъ. А вотъ я еще сама бы, своими руками, тебя къ внцу снарядила’.

Выслушала я все это — точно не обо мн рчь.— Что-жь, говорю, матушка, коли вамъ такъ хочется — ма все равно. И вправду мн тогда было все равно: что за Петра идти, что умирать, только бы ей въ ту минуту не перечить: пусть ее, думаю, хоть чмъ нибудь еще на свт потшится.

Ну, и въ самомъ дл, она какъ будто встрепенулась, ожила на время, сама устраивала сговоръ, сама составляла записку отцу Ларіону, что покупать въ город къ свадьб, при себ велла намъ укладывать въ сундуки все приданое, какое наготовила мн за пять лтъ: своими руками благословила и отпустила меня къ внцу. Только просила Петра, чтобъ онъ привезъ меня къ ней хотя черезъ недльку и оставилъ за ней походить. Свадьбу сдлали тихую, чтобы больную не растревожить, да и у молодаго въ дом большой гульбы не устраивали: я просила, чтобы никого не звали, кром самыхъ близкихъ.— А то, говорю, отцу Ларіону не до пировъ теперь, а на мать мою названую глядючи, намъ и у себя въ дому большаго веселья затвать не приходится. Братъ-то Андрей согласился: чай, радъ былъ, что такимъ манеромъ можно меньше на свадьбу истратить, а Петру было все равно: онъ этихъ кутежей до смерти не любитъ, а въ т поры былъ еще такой застнчивый, точно красная двушка. Мы дв недли женихомъ и невстой были, а онъ во все время и десяти словъ со мной не сказалъ. И я этому рада была: по крайности, думаю, приставать много не станетъ. Посл свадьбы, эдакъ черезъ недлю, онъ отъ обдни зоветъ меня къ отцу Ларіону. Матушка обрадовалась мн, а когда вс вышли, говоритъ: ‘Ариша, останься у насъ. Я теперь ужь скоро покончу’. Осталась я, и тутъ, въ эти послдніе шесть дней ея жизни, все говорили мы про Александра Петровича, когда останемся вдвоемъ. И о прошломъ вспомнили, и о томъ разсуждали, гд и какъ онъ теперь живетъ.

Я стану утшать ее, говорю, что его, можетъ, на поселенье только сослали, а что на поселеніи-то, говорятъ, очень хорошо люди живутъ. Можетъ, онъ тамъ и лечить и учить будетъ, и будутъ его люди любить, и хорошо ему тамъ. ‘Дай-то Богъ, скажетъ мать-попадья,— а мн все страшно: ну, какъ его на каторгу сошлютъ, мучить станутъ. Я ужь его раза два въ кандалахъ во сн видла’.

И въ послднюю ночь ее все мучилъ этотъ страшный сонъ. И въ бреду она все просила, чтобы съ него сняли желзо, что оно ему вс ноги изранило, разъло. Къ утру она смолкла, а черезъ три дня мы похоронили ее, а я осталась жить….

Въ этомъ ‘а я осталась жить’ Арины послышалось столько скорби, столько горечи и слезъ, что я просила ее не тянуть себя за душу тяжелыми воспоминаніями, а расказать только въ короткихъ словахъ о своей замужней жизни и о томъ преступленіи, которое привело ее въ острогъ. Меня теперь поражало только то обстоятельство, что преступленіе это было — кража. По всему расказу Арины, скоре можно бы было ожидать убійства или покушенія на свою жизнь. Я высказала это своей собесдниц.

— Нтъ, сказала она,— въ убійцы я, должно быть, не гожусь. Не знаю отъ чего, но каждый разъ, когда мн приходило въ голову убить себя, мн было это противно и страшно. А мужа за что бы я стала убивать? Онъ вдь мн ничего дурнаго не сдлалъ. Человкъ онъ смирный, тихій,— курицы не обидитъ. И чмъ же онъ виноватъ, что женился на мн? Скоре я себя въ томъ винить могу, что пошла за него, когда ужь у меня все сердце выболло, и знала я, что никого уже больше любить не буду, а шла только такъ, чтобы мать-попадью успокоить. И чего же я за это натерплась — не приведи Господи! Какъ вернулась я домой, схоронивши мать-попадью, встосковалась я такъ, что просто хоть живая въ гробъ ложись, и что дальше, то хуже, тошне мн становится. Прошелъ цлый годъ, родила я сына, а все мн не легчаетъ. Пока еще ждала я его, мн все казалось, что вотъ буду любить его, и свтъ Божій станетъ мн миле съ нимъ. А родился онъ, глянула я на него, такъ у меня сердце оборвалось — вылитый отецъ. И точно что стало между имъ да мною. Не то чтобъ я не любила его — все же своя плоть и кровь,— жалла я его, ухаживала за нимъ, а только тоски не снялъ онъ съ моего сердца,— и все мн казалось, точно онъ не совсмъ мой. Такъ промучилась я еще года полтора,— и все противне становилась мн жизнь моя одинокая. Положимъ, мужъ и любилъ меня, уважали меня и деверь и невстка,— ужь очень работой моей они были довольны,— а мн тошно съ ними жить: не съ кмъ слова сказать, не съ кмъ горя своего разгоревать. Я въ то время и говорить-то, почитай, совсмъ разучилась. А ужь весна придетъ, я совсмъ какъ шальная хожу. Все-то зацвтетъ, запоетъ, защебечетъ, для всего словно новая жизнь настаетъ,— я одна живу по прежнему, мн одной никуда выхода нтъ. Бывало, думаю: хоть бы на время я отсюда вырвалась, на свтъ Божій бы посмотрла. Случалось, ночуютъ у насъ на двор извощики, выдутъ они утромъ рано, протянутся по дорог ихъ телги, бодро ступаютъ лошади, весело идутъ за ними извощики, а я гляжу имъ вслдъ, да думаю: что кабы съ ними вмст уйти южно было,— то-то бы раздолье было!— А то, бывало, лтнимъ ддамъ, идутъ богомольцы мимо, съ своими котомочками, остановятся у насъ подъ окномъ, кваску испить попросятъ. Угощаю я въ и распрашиваю, откуда и куда идутъ,— и такъ мн станетъ завидно: счастливые, думаю, идутъ они себ на свобод, проходятъ мстами хорошими, новыхъ людей видятъ, а придутъ въ святой градъ,— пойдутъ, съ врою помолятся угодникамъ Божіимъ. Можетъ, у нихъ на сердц-то и поотляжетъ, какую бы ни принесли они кручину съ собой. Просилась и я раза два у своихъ въ Кіевъ сходить — не пустили. ‘Кто же, говорятъ, пока съ твоихъ мальчонкой нянчиться будетъ? Да и что ты, старуха что и какая или болящая, чтобы по богомольямъ ходить?’ Вздумала я было разъ какъ-то бжать,— вотъ такъ бжать, куда глаза глядятъ, да тамъ высмотрть гд нибудь хорошихъ людей, да наняться у нихъ въ работницы,— да куда же пойдешь безъ паспорта? Такъ и ршила я, что нечего мн длать, какъ ждать, пока мой конецъ придетъ. И, можетъ, такъ бы я и вкъ свой свковала, кабы не случай такой подвернулся.

Сидла я разъ вечеромъ на лавочк подъ окномъ, поджидала скотину изъ поля. И слышу я, какъ купецъ какой-то, что остановился у насъ лошадей кормить, разговариваетъ съ деверемъ Андреемъ. Пили они чай вмст и сидли у открытаго окна. И расказываетъ тотъ купецъ о своемъ племянник, какъ, схоронивши отца и получивши капиталъ въ руки, закутилъ парень,— да такъ закутилъ, что вс свои денежки въ одинъ годъ спустилъ, да какъ не стало своихъ, сталъ въ чужіе карманы заглядывать. ‘Жаль, говоритъ купецъ,— малаго, а теперь ужь не отвертться ему. На дняхъ такъ проворовался, что въ острогъ посадили. Укралъ онъ, видишь ты, изъ серебряной лавки три ризы, два бокала, да дюжины четыре ложекъ серебряныхъ,— значитъ, всего, примрно, рублей на двсти серебромъ будетъ’.

— Нуичто-жь за такія дла ему будетъ? спрашиваетъ Андрей.

— Да что? говоритъ купецъ,— извстно, Сибири не миновать…. На поселеніе сошлютъ, какъ пить дадутъ.

Какъ услыхала я это, такъ вся и задрожала.— Такъ вотъ, думаю, какимъ манеромъ можно попасть туда, въ Сибирь-то эту, гд Александръ Петровичъ живетъ! Вотъ какъ можно избавиться и отъ мужа нелюбимаго и отъ здшней жизни ненавистной!— И съ той поры только и думъ у меня въ голов было, какъ-бы такъ сдлать, чтобы сослали и меня на поселеніе. Наконецъ, и случай украсть представился: услыхала я, что за господскимъ садомъ, на лугу, блятся и пересушиваются тонкія полотна, скатерти и салфетки, о которыхъ ключница при мн сказывала, что он дорогаго стоютъ. Забралась я туда раннимъ утромъ и захватила ихъ столько, сколько унести смогла. Одного только и боялась, какъ-бы не мало взять: пожалуй, не сошлютъ. И какъ я тутъ же не попалась — сама не знаю: вдь не воровала же я отъ роду, а тутъ, кажись, самый ловкій воръ долженъ бы попасться съ эдакимъ большимъ узломъ. Принесла я все домой, положила въ сундукъ свой, что стоялъ у насъ въ холодной изб, и одна у меня забота осталась, что, ну какъ меня не станутъ обыскивать. Такъ прошло все утро. Въ обдъ приходитъ съ рки невстка: ‘Ариша, говоритъ,— слышала ты, у господъ блье, хорошее покрали? Да и чудны-жь они тамъ: посадили слпую Филипьевну караулить. Она теперь, говорятъ, такъ и воетъ на весь дворъ, бдняга.’

Услыхала я это,— жаль мн стало Филипьевну. Ужь хоть бы, думаю, скоре все это дло раскрылось. Не горевала-бъ старуха, что изъ-подъ ея рукъ пропало господское добро. И ршила я тутъ же пойти къ писаревой жен,— она у насъ болтушка извстная была,— такъ ее на сел и звали вс прорваннымъ ршетомъ,— и сказать ей, не хочетъ ли она, я ей задешево предоставлю отличныя полотна, только чтобъ она мн побожилась, что никому объ этомъ сказывать не будетъ. Часа въ четыре, знать, я была у ней, а къ вечеру меня и заарестовали. Дивились родные, дивились знакомые,— никто поврить не могъ, чтобъ я была воровкой. Понять не могли они, зачмъ это я на такое дло ршилась. ‘Знать окаянный попуталъ’, говорили вс, и принимались жалть обо мн. Вс они знали меня за бабу честную, безупречную. Пріхалъ и отецъ Ларіонъ, сталъ увщевать меня: ‘Ариша говоритъ,— что побудило тебя забыть заповдь Божію, забыть наши съ матушкой наставленія? Зачмъ ты это сдлала’? Горько мн было слушать его.— Батюшка, говорю,— неужели вы тоже думаете, что я воровка? Подумайте сами, зачмъ мн это нужно было сдлать, да тогда и судите меня.— Нсколько минутъ пристально смотрлъ онъ мн въ глаза, затмъ отвернулся и заплакалъ.

— И вотъ какъ я попала въ острогъ, заключила Ариша.— Жду, не дождусь теперь, когда насъ отправятъ.

— И не жалешь ты о томъ, что сдлала? спросила я.— Не жаль теб сына, мужа?…

— Не жаль, отвтила она твердо.— Они за братомъ Андреемъ, какъ у Христа за пазухой, проживутъ: имъ худо не будетъ, тмъ больше, что у Андрея у самого дтей нтъ. А для себя — о чемъ и буду жалть? Да я точно изъ душной избы на вольный воздухъ выбралась. Я и въ острог-то словно свободне стала, чмъ дома была. А какъ пойдемъ-то мы, Господи!… Опять передо мною вся жизнь какъ словно скатертью разстелется. Вдь я все буду идти, все буду думать, какъ я найду его тамъ. Ну, а не найду…. она остановилась на минуту, точно у нея въ горл пересохло,— прожить-то везд можно,— мое все при мн останется: и голова и руки рабочія.

Мы помолчали немного.

— Ну, что же? спросила она меня вдругъ.— Что, хорошо я, по-вашему, сдлала? Или вы не такъ бы стали длать, кабы на моемъ мст были?

— Хорошо, отвтила я.— А я бы такъ не сдлала, потому что силъ не хватило бы, прибавила я тише и, поцловавши Арину, горько заплакала — не о ней, конечно, а о себ и другихъ.

Черезъ недлю ее отправили съ партіей другихъ арестантовъ. Какъ сейчасъ вижу я, какъ бодро стоитъ она на острожномъ двор, озираясь кругомъ своимъ спокойнымъ, ршительнымъ взглядомъ, и тихо и степенно кланяется народу, и привтно и свтло улыбается мн на прощаньи. Кругомъ прощаются, плачутъ, бранятся, суетятся провожающіе, суетятся отправляющіеся, суетится начальство, снаряжающее въ путь партію, и солдаты, долженствующіе сопутствовать ей,— одна Арина спокойна: она достигла цли, она вырвалась изъ неволи и идетъ навстрчу новой жизни, которую взяла съ бою!…

Ю -А…..ъ.

Москва.

Мартъ 1871.

‘Бесда’, No 5, 1871

ПРЕСТУПНИЦА.

Читайте также: